1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 

  
   
   Оформление В. Высоцкого
   
  
  
   
    
МАЛЬЧИК У МОРЯ
   
   
    
     
БЕЗДНА
    
    
Целый день Сашук ревет. Мать кричит на него, даже шлепает, отец обещает «напрочь оторвать ухи». Сашук ненадолго затихает, потом снова принимается хныкать и канючить. Дядя Семен пригоняет к правлению старый «газон», в котором уже стоят ящик с продуктами и бочка с бензином. Рыбаки кидают в кузов свои сундучки, мешки, и тогда Сашук начинает реветь так горько и безутешно, что даже сам бригадир, Иван Данилович, удивленно оглядывается, подходит и опускается перед Сашуком на корточки.
    
— Ты чего нюни распустил?
    
— К-ктька, — захлебываясь, говорит Сашук.
    
Бригадир не понимает:
    
— Настя, чего он у тебя?
    
— Да ну, баловство! Собачонка своего везти хочет, кутенка. А куда его? И так мороки хватает…
    
Бригадир Иван Данилович нависает над Сашуком, как гора. Сашук затихает, беззвучно всхлипывая, смотрит на него снизу вверх, но, услышав слова матери, заводит снова:
    
— Ы-ы…
    
— Постой! — морщится Иван Данилович. — Гудишь, как бакан в тумане… Это он и есть?
    
Между ног Сашука стоит ивовая плетушка. В плетушке спит пегий щенок. Голова его перевешивается через край, щенок негромко, но внятно храпит.
    
— Ишь ты, — усмехается Иван Данилович, — притомился… Ладно, бери свою животину. Слышь, Настя, пускай берет, чего ты ребятенку душу надрываешь… Кутенок — не волк, и чай, артель не объест…
    
Сашук вскакивает:
    
— Дяденька Иван Данилыч…
    
— Нет, ты погоди. Ты сперва беги умойся. Какой из тебя рыбак, ежели ты весь в слезах да соплях?
    
Сашук мигом подбегает к колодцу, плещет из бадейки на лицо, выдернутым из штанов подолом рубахи утирается и, подхватив плетушку, бежит к машине.
    
— Готов, ревушка-коровушка? — говорит Иван Данилович. — Иди с мамкой. Ты, Настя, садись в кабину, а то за Измаилом дорога и из мужиков душу выбивает.
    
— То ж ваше место, Иван Данилыч…
    
— А ты после болезни.
    
Иван Данилович подхватывает Сашука под мышки, и вместе с плетушкой Сашук оказывается в кабине.
    
— За ручку не хватайся, выпадешь — костей не соберешь.
    
Мать сидит рядом с дядей Семеном, Сашук становится у окна и высовывает голову наружу. Вокруг стоят ребята со всей улицы. Кто пришел отца провожать, а кто так — посмотреть. Они еще загодя начинают махать руками. Сашук им тоже машет. Немножко. Пускай знают. Они остаются, а он уезжает.
    
— Все сели? — говорит Иван Данилович. — Поняй, Семен. Счастливо…
    
Дядя Семен что-то поворачивает, «газон» начинает трястись и трогает. Ребята, крича, бегут рядом, но сразу остаются позади. Мелькают избы, на повороте сверкает оловянное зеркало Ялпуха. И вот нет ни Ялпуха, ни изб, дорогу сплошными стенами обступает кукуруза, размахивает желтыми метелками и заглядывает в кабину.
    
— С нашими темпами, — говорит дядя Семен, — только на похороны. Цельный день собирались. Теперь вот ночью ехай. А по такой дороге и в день — не сахар.
    
— Дорога ничего, — говорит Сашукова мамка. — Как-то там будет?
    
— А что? Нормально будет.
    
— Ну да! А зачем этого уголовника взяли? Нужен он…
    
— А что? Парень как парень.
    
— Да ведь в тюрьме сидел. Небось туда зря не сажают…
    
— Кто в тюрьме сидел? — спрашивает Сашук.
    
— Да Жорка этот, рыжий который да горластый… Ты от него подальше, слышь, сынок?
    
Дядя Семен косится на нее, но ничего не говорит.
    
Кукуруза расступается, за ней появляются домики, дома, потом домищи.
    
— Это что? — спрашивает Сашук.
    
— Город. Измаил.
    
Дома становятся все больше, все длиннее и все выше. Сашук высовывает голову из кабины, выворачивает ее, чтобы сосчитать окна, но все время сбивается. Город большой. Как десять Некрасовок. Нет, наверно, как сто… И улицы здесь совсем другие. Обсажены деревьями. И на дороге нет ни колеи, ни ям, она гладкая-гладкая, будто выструганная. И ни луж, ни пыли…
    
Дядя Семен притормаживает у перекрестка, и Сашук видит на большом камне лошадь, а на ней сухонького человека, который держит в поднятой руке чудернацкую шапку.
    
— Это кто?
    
— Суворов, — говорит дядя Семен. — Генерал такой был. Завзятый вояка.
    
— Он — как Чапай, бил фашистов?
    
— Фашистов тогда, кажись, не было. Он давно жил. Хотя кто его знает, может, какие свои были…
    
— А ты, дядя Семен, фашистов бил?
    
— Нет, я баранку крутил.
    
— Ну все одно на войне?
    
— На войне.
    
Город кончается. И вместе с ним кончается хорошая дорога. «Газон» начинает трясти, подбрасывать и заносить. Под колесами взрывается пыль, желтым облаком взвивается к небу и скрывает заходящее солнце.
    
По крыше кабины стучат.
    
— Семен, совесть надо иметь! — кричит Иван Данилович.
    
Дядя Семен дергает какую-то штуку, машина идет медленнее, но ее так же треплет, толкает, бросает из стороны в сторону. Сашук то и дело стукается головой о раму окна. Мать подхватывает его, сажает на пружинное сиденье. Плетушка с кутенком подпрыгивает на полу кабины, кутенок мечется. Сашук сползает, поднимает плетушку, ставит себе на колени. Кутенок сворачивается в клубок и снова засыпает.
    
Так они и едут — взрывают колесами пыль, а сзади она клубится багровым пожаром. Изредка впереди появляется косой столбик пыли. Он стремительно мчится им навстречу, вырастает до неба. Дребезжа, проносится встречный грузовик, и тогда не только сзади, но и спереди все заволакивает пылью. Сашук и далее кутька во сне вертят головами и чихают. Мать обтирает лицо хвостиком косынки, а дядя Семен сердито, но тихонько чертыхается.
    
Солнце садится, и сразу же начинает темнеть. Дядя Семен включает фару — у него горит только одна левая. Жидкий желтоватый снопик света упирается в изрытую колдобинами дорогу. Иногда он выхватывает из темноты раскоряченное чудище, но машина подъезжает ближе, чудище оказывается старой ветлой или обшмыганным кустом. Глаза у Сашука режет, будто туда насыпали песку, но он, придвинувшись к самому ветровому стеклу, все смотрит и смотрит.
    
— Будет таращиться-то, — говорит мать, — ничего там нет, и смотреть не на что. Спи давай. — Она прижимает его голову к своему теплому боку.
    
— Да ну, мамк, не хочу я спать, — говорит Сашук и отодвигается. — А море скоро?
    
— До моря ты еще десятый сон увидишь, ночью приедем, — отвечает дядя Семен.
    
— Оно какое? Как Ялпух?
    
— Сравнил! — говорит дядя Семен. — Ялпух — лужа, а море — это, брат, бездна…
    
Сашук недоверчиво смотрит на него. Смеется, что ли? Какая же Ялпух лужа, когда другой берег еле-еле видно, да и то если взобраться в плавнях на вербу. А где он начинается и кончается, и вовсе не видно, куда ни взбирайся.
    
— А бездна — это что?
    
— Ну… бездна и бездна… Без дна, значит.
    
— Как это — без дна?
    
— Вот так. Без дна, и все…
    
Сашук пробует представить себе бездну, но у него ничего не получается. У всего есть дно. В колодце дно совсем недалеко. Когда соседка Христина упустила в колодец ведро, туда забросили «кошку» на веревке, пошарили-пошарили и достали. Ведро лежало на дне. Ялпух, конечно, куда глубже. Сашук и другие ребята сколько ныряли, а достать дно не могли. Только и там дно есть. Сашук сам видел, как в дно забивали колья для неводов и как с лодки бросали якорь. А якорь, он за что держится? За дно. Не за воду же! Значит, дядя Семен просто так говорит, чтобы посмеяться.
    
Сашук оглядывается на дядю Семена, но тот вовсе не смеется, а напряженно всматривается в еле освещенную фарой дорогу. И Сашук тоже смотрит на нее. В желтоватом снопике света все впереди начинает путаться, потом сливается в монотонную пеструю ленту и гаснет…
    * * *
    
Его будит кутькин скулеж. Сашук поднимается, спускает ноги с топчана. Кутька бросается к ним и скулит.
    
— Цыц! — строго говорит Сашук. — Чего нюни распустил?
    
В распахнутую дверь комнатки-клетушки врывается слепящий свет.
    
— Ух ты! — говорит Сашук и вслед за кутькой выбегает во двор.
    
Под навесом возле плиты, раскрасневшаяся от жары, мать мешает варево в здоровенном котле. Над большим двором, пустым и вытоптанным, как поскотина, полыхает зной. Только под стеной бригадного барака да у столбов жердевой изгороди торчат пучки пропыленной травы. Даже издали видно, что она жесткая и колючая.
    
— Мамк, а где все? — кричит Сашук.
    
— Где ж им быть? В море ушли, еще затемно.
    
Сашук смотрит в ту сторону, куда она показала. За оградой пустырь постепенно переходит в невысокий бугор, за ним ничего не видно.
    
— Поди поешь, — говорит мать.
    
Этого Сашук уже не слышит. Он припускает через двор, ныряет под жердину.
    
— Не лазь купаться! — кричит мать. — А то лучше не приходи, все вихры оборву.
    
Бугор порос жесткой колючей травой, но Сашук не обращает внимания на колючки. Он бежит во весь дух. Сзади, поскуливая, ковыляет кутька.
    
Сашук взбегает на бугор, останавливается и отступает. Дальше нет ничего. Отвесной стеной бугор обрывается вниз. Обрыв такой глубокий, что у Сашука внутри все холодеет.
    
— Ух ты! — шепотом говорит Сашук. Он даже пятится немножко, но потом снова заглядывает под обрыв.
    
Далеко внизу змеится узкая полоска песка, у самого края ее облизывают маленькие волны, а дальше — впереди, вправо и влево — нет ничего. Голубая, сверкающая, слепящая пустота. Как небо.
    
Сашук взглядывает вверх, над собой. Нет, небо другое. Оно бесконечно далекое, но знакомое, привычное — голубое и неподвижное. Лишь кое-где тихонько плывут белые-пребелые облака. Он переводит взгляд ниже. Там небо становится все светлее, потом начинает струиться, переливаться, нестерпимым блеском разливается во все стороны, подступает к самому берегу, где плещутся мелкие волны.
    
Сашуку даже трудно становится дышать. Значит, вот это и есть море? Значит, правду сказал дядя Семен, что оно без дна, раз оно такое большое — ни конца ни краю…
    
Он смотрит вдоль берега. Вдалеке справа виднеется высокая решетчатая башня, а на ней маленькая, как скворечница, будочка. Слева от берега уходит в море причал на сваях. Он не похож на тот, что Сашук видел в Некрасовке. Там низенький и пустой, как мосток. А здесь сваи выступают из воды высоко, а от настила к высокому берегу поднимается на столбах какая-то тоже решетчатая штука. Она упирается в большой, длинный сарай и исчезает в нем.
    
    
    
    
Над причалом кружит несколько чаек. Одна из них летит в сторону Сашука, и он видит, что и чайки здесь совсем не такие, как на Ялпухе, Там маленькие, белые, а здесь здоровенные, как гусаки, и белые только снизу, а спина рябая, как у дикого гуся…
    
— Что ты тут сидишь? — раздается за спиной голос матери. — Зову-зову, как оглох… Небось купался? Говори по правде.
    
— Нет, я не купался, — оборачивается Сашук к матери. — А где рыбаки? Может, они уже утонули?
    
Про себя он уже давно это думает, но решается сказать вслух только теперь, когда подходит мать. А что? Раз море такая бездна, как сказал дядя Семен, и совсем без дна, тут утонуть в два счета…
    
— Типун тебе на язык! — сердится мать. — Вон они, вертаются уже.
    
— Где, где? — вскакивает Сашук, но ничего не видит. Только когда мать поворачивает его голову и показывает рукой, он различает среди слепящей ряби еле заметные букашки — лодки.
    
— Я, мамк, здесь подожду.
    
— Нечего тут сидеть. Им еще часа два ходу. Поешь, потом вместе встречать пойдем.
   
   
    
     
КРУТОЙ ЗАСОЛ
    
    
К причалу ведут дощатые сходни с поперечинами из брусков. Между сходнями громоздится непонятная штука: от большого барака, который стоит на высоком берегу, прямо на причал опускается длиннющая резиновая лента. Она лежит на железных валках и похожа на желоб, такой широкий, что Сашук может лечь в него, как в люльку. Лента скрывается в большом ящике на причале, там изгибается и уже под валками снова уходит наверх, в барак.
    
— Это чего?
    
— Машина, чтобы рыбу гнать в цех, на засолку.
    
Сашук удивляется и не верит — как это рыбу можно гнать? Что она, дура, чтобы самой на засолку идти?
    
— Не подходи к краю, упадешь, — говорит мать, но Сашук все-таки заглядывает вниз, под помост.
    
Там переливается, плещет зыбкая зеленоватая глубина. Раза три «с ручками». А то и четыре. Может, даже самому бригадиру Ивану Даниловичу будет «с ручками», а он дяденька — ого-го, выше всех в Некрасовке… Но все-таки за этой глубиной видно дно — ровное песчаное дно, по которому бегут легкие тени и солнечные зайчики от волн на поверхности… А где же бездна? Может, там, где лодки?
    
Лодки уже подходят. Два ряда весел на каждой враз поднимаются, дружно посылают Сашуку зайчиков и снова опускаются. Над лодками, горланя что есть мочи, мечутся чайки. Они обгоняют лодки, взмывают вверх, как планеры, разворачиваются, показывая толстые белые животы, пикируют вниз и кричат, кричат не переставая. Таких горластых чаек на Ялпухе нет…
    
Налитые серебристой рыбой лодки подваливают к причалу. Рыбаки взбираются на помост, подтаскивают к краю плоские ящики. В каждой лодке остается по два рыбака. Большими сачками они начинают перегружать рыбу в ящики. Сашук пробует пройти на конец причала к отцу, но оскальзывается на мокрых досках и падает.
    
— Ты зачем здесь? — кричит отец. — А ну, уходи на берег!
    
— Ничего, крепче будет! — говорит ему рыжий Жорка. — Пускай привыкает.
    
Сашук прижимается к стойке, на которую опираются валки резиновой ленты. Жорка, присев на корточки, разгребает руками рыбу в ящике. Длинных, с красивыми темными разводами на спине он бросает в особый ящик, маленьких черно-спинных швыряет обратно в море.
    
— А зачем? — спрашивает Сашук.
    
— Что, выкидаю? Так это дрянь — голыши, их даже чайки не жрут. Давай подсобляй, приучайся. Вот это — видишь, с узором на спинке — скумбрия. Рыба первый сорт, ее сюда. А это ерш, пускай здесь остается.
    
— Ерш не такой.
    
— Ну, по-настоящему это ставрида, а мы ершом зовем.
    
Сашук берет в руки рыбку и тотчас выпускает — в ладошки впиваются острые шипы.
    
В ящик шлепается бугристая толстая лепешка.
    
— Во, — говорит Жорка, — обед нам пришел. Видел такую рыбу? Камбала называется.
    
— А почему у нее глаза на спине?
    
— Не на спине, а на одном боку. Другим она на дне лежит. На, тащи мамке. Удержишь?
    
— А то нет! — говорит Сашук, хватая рыбину обеими руками.
    
Камбала такая тяжелая и скользкая, что ему приходится прижать ее к животу. И все-таки он не удерживает. Рыбина шлепается на помост прямо Сашуку под ноги; он падает на нее, животом на колючки. Рыбаки смеются. Сашук обижается и отходит в сторонку. Оцарапанный живот щемит и саднит; ему хочется посмотреть, как он исцарапался, и даже заплакать, но он боится, что смеяться будут еще больше, и притворяется, что смотрит на чаек. Чайки расплываются и сдваиваются. Сашук быстро-быстро моргает, чтобы прогнать слезы.
    
Наполненные ящики ставят один на другой, поближе к резиновой ленте. Из сачков, ящиков падают ставридки на помост, рыбаки ступают резиновыми сапогами прямо по ним. Сашук нагибается и начинает подбирать.
    
— Хозяйственный хлопчик, — говорит Игнат Приходько, их сосед по Некрасовке, — еще, гляди, боцманом станет…
    
— Просолится как следует — будет боцман что надо, — говорит Жорка.
    
— А как вы рыбу будете гнать? — спрашивает Сашук. — Она же снулая.
    
— Сейчас увидишь. Можно давать, Иван Данилыч?
    
Бригадир кивает. Жорка закладывает пальцы в рот, оглушительно свистит, и тотчас что-то начинает рокотать, помост трясется, а резиновая лента ползет наверх. Рыбаки подхватывают ящик с рыбой, опрокидывают в большой ящик над резиновым желобом; она сейчас же появляется в желобе и серебристой полосой плывет в нем к бараку.
    
— Ты на транспортере катался? — перекрывая шум, кричит Сашуку Жорка. — Нет? Тогда поехали?
    
Он хватает Сашука, поднимает в воздух. Сашук взбрыкивает, но не успевает вырваться и оказывается в ползущем резиновом желобе.
    
— Держись крепче! — кричит Жорка.
    
Желоб ползет к берегу, поднимается все выше, снизу что-то подталкивает Сашука, он судорожно вцепляется в края резиновой ленты.
    
— Эй! — орет Жорка. — Принимай ерша в засол! Соли покруче!
    
Мать кричит, бежит вдоль ленты, но достать Сашука уже не может. Лента ползет все дальше и дальше. Сашук уже выше, чем сам Иван Данилович. Он хочет сползти вниз, но лента несет его выше и дальше от причала, а вокруг так пусто и страшно, а до земли так далеко, что Сашук пригибается и зажмуривается. Чьи-то руки поднимают его, снимают с ленты и ставят в лужу на цементном полу. Только тогда Сашук и открывает глаза.
    
— Ты что это, кататься вздумал? Вот я тебе покатаюсь! — сердито говорит чужой усатый дядька и шлепает Сашука по тому самому месту. Шлепает он не сильно, но Сашук обижается — он же не сам залез на эту резиновую штуку…
    
Сашук выбегает в широкие, как ворота, двери. Снизу, с причала, Жорка что-то кричит ему, машет рукой. Сашук отворачивается и идет домой.
    
Каждую весну ноги у Сашука в цыпках. Цыпки еще и сейчас не сошли, но уже подживали, и Сашук о них даже не помнил, а теперь их начинает щипать и жечь: лужа на цементном полу была соленая. Сашук бежит к рукомойнику во дворе, задирая по очереди ноги, обмывает растрескавшуюся кожу. Щиплет меньше, но цыпки вспухают и краснеют.
    
— Я говорила — подальше от этого бандюги. — Мать приносит полную кошелку рыбы, вываливает ее на стол и принимается чистить. — Он тебя обучит, доведет…
    
Насупившийся Сашук молчит.
    
Рыбаки возвращаются с причала, фыркая и крякая от удовольствия, умываются и садятся за стол.
    
— Эй, Боцман, пошли рубать! — кричит Сашуку Жорка, но Сашук притворяется, будто не слышит, и нарочно садится подальше от Жорки, рядом с отцом.
    
Едят долго, не торопясь — отдыхают. Потом начинают разбредаться, закуривать. Сашук так наелся кулеша и камбалы, что ему лень вставать. Кутька тоже осовел, свалился, высунув язык и выпятив вздувшийся живот.
    
— Привез все-таки… — говорит Игнат. — Бить тебя некому.
    
— А за что бить? — спрашивает Жорка.
    
— Чтоб собаку за собой не таскал. Баловство. Собака на цепи должна сидеть. Чтобы злой была.
    
— А ты сам на цепи сидеть пробовал?
    
— Мне незачем. Сажают кого следует…
    
Лицо Жорки краснеет, потом начинает бледнеть, а на открытой шее вздуваются толстые жилы. Но он перемогается и, помолчав, говорит:
    
— Ладно, считай, что я пока не понял… Только ты не зарекайся — еще сядешь. За жадность. Жадности в тебе на всю бригаду хватит.
    
— Ты меня не воспитывай, за собой лучше гляди…
    
Игнат поднимается и уходит в хату.
    
    
    
    
— Кугут чертов! — сквозь зубы говорит Жорка. — Собачонок ему помешал… Как его зовут?
    
— Кутька, — нехотя отвечает Сашук. Он решил про себя ни за что больше не водиться с этим Жоркой, но как же не ответить, если Жорка вступился за кутенка.
    
— Ну, кутька… Все щенята кутьки. Надо, чтобы свое имя было, на особицу… Ишь наел пузо, выгнулось, как бимс…
    
— А что это — бимс?
    
— Балки, на которых палуба лежит… Эй, ты, — Жорка щелкает пальцами, — Бимс, иди сюда!
    
Кутька поднимается и, волоча по пыли живот, подходит к нему.
    
— Гляди-ка, сразу понял! — радуется Жорка и начинает теребить щенка.
    
Тот опрокидывается на спину, задирает лапы и подставляет свой вздувшийся живот, на котором сквозь редкую белую шерсть просвечивает розовая кожа.
    
— Да ну, — говорит Сашук и поднимает щенка на руки, — нечего над ним командовать.
    
Он снова идет к морю, садится над обрывом, кутька укладывается рядом. Ветер ерошит сверкающую гладь, волны у берега становятся больше, шипят и пенятся, распластываясь на песке. Чайки бесшумно скользят на распростертых крыльях, потом поворачивают и летят обратно, как патруль. Время от времени то та, то другая камнем падает на воду и снова взмывает вверх, держа в клюве рыбину. Чайка на лету заглатывает ее и опять неторопливо летит туда, потом обратно. А один раз большая чайка нападает на маленькую и отнимает у нее добычу. Маленькая чайка кричит, и тогда громко, пронзительно начинают кричать и другие чайки. Должно быть, они тоже возмущаются и сердятся на здоровенную ворюгу…
    
— Ты чего тут сидишь? Пойдем купаться?
    
Рыжий Жорка тихонько подходит, останавливается сзади. Сашук оглядывается на него и отворачивается.
    
— Никуда я с тобой не пойду.
    
— Что так? — Жорка садится рядом. — За транспортер обиделся? А ты не сердись. На сердитых, говорят, воду возят… Пошли.
    
— Не хочу. И мамка не велит с тобой.
    
— Почему?
    
— Она говорит, ты бандит.
    
Жорка вспыхивает и тут же бледнеет. И снова на шее у него вздуваются толстые жилы, а на щеках играют желваки, будто он катает за щеками орехи.
    
— Дура она, — помолчав, говорит он.
    
— Моя мамка не дура! — кричит Сашук.
    
— Ну, верно — про мамку так нельзя… Только зря она так говорит.
    
— И не зря! Она говорит, ты в тюрьме сидел.
    
— Ну, сидел…
    
— Вот! Значит, правда… А как это в тюрьме сидят?
    
— Да очень просто: запрут тебя под замок в камере — ну, в комнате такой, каменной, — и сидишь. И год, и два, и три… Какой срок дадут.
    
— И все время в камере? А на улицу?
    
    
    
    
— Какая уж там улица… — невесело усмехается Жорка. — Только если на работы пошлют.
    
— А за что в тюрьму сажают?
    
— Кого как — за воровство, за убийство, по-разному…
    
— А тебя за что?
    
— За дурость. Начальника одного побил.
    
— Разве начальников можно бить?
    
— Некоторых следует, только не кулаками. От кулаков все равно толку не будет, тебе же хуже…
    
— А за что ты его?
    
— Гад он был. Форменный самодур. Людей, можно сказать, мордовал… Хочет — дает работу, хочет — поставит на такую, что припухать будешь, а кто слово скажет — вовсе выгонит… Там почти сплошь бабы работали. А бабы известно: молчат да плачут. Ну, я и срезался с директором. «В чем дело, говорю, товарищ директор? У нас советская власть или нет?» — «Советской власти, говорит, такие, как ты, не нужны». — «Ах ты, говорю, мешок кишок, за всю советскую власть расписываешься? Думаешь, ты советская власть и есть?» Слово за слово. Я, когда остервенюсь, себя не помню. Сгреб чернильницу — у него здоровая такая, каменная была — и в морду… При свидетелях. Ну, мне припаяли политику, вроде я против власти. Десятку дали. Пять лет отсидел, похлебал соленого. Потом пересмотрели, выпустили… Это давно было, в пятьдесят втором…
    
— А где он теперь, этот… самордуй?
    
— Самодур? Не знаю… Может, и сейчас в начальниках ходит. Да черт с ним!.. Пошли искупаемся, жарко.
    
— Не… Дядя Семен сказал, там дна нет.
    
— Как это — нет? Дно везде есть. Или ты плавать не умеешь?
    
— Умею. Только я боюсь, если без дна.
    
— Есть дно, есть. Пошли, вместе достанем.
    
Неподалеку от причала обрыв переходит в пологий откос. Разъезжаясь ногами в раскаленном песке, они сбегают по откосу к воде. Кутька кубарем скатывается следом, потом долго трясет головой и чихает.
   
   
    
     
НОЧНОЙ ДОЗОР
    
    
— Вон оно, дно, видишь? — говорит Жорка, раздеваясь.
    
— А там? — показывает вдаль Сашук.
    
— И там есть, только глубоко. И туда тебе плыть нельзя — утонешь.
    
— А чего это у тебя нарисовано? Разве на человеках рисуют?
    
На груди у Жорки синими точками наколоты бубновый туз, бутылка и женская нога. И сверху написано: «Что нас губит».
    
— Дурость! — отмахивается Жорка. — На дураках и рисуют.
    
— Ты разве дурак?
    
— Был. Может, и сейчас малость осталось.
    
Он разбегается, ныряет и так долго плывет под водой, что Сашук начинает думать, что он уже захлебнулся и утонул.
    
— Давай, Боцман! — кричит, отфыркиваясь, Жорка. — Ныряй!
    
Сашук набирает в себя побольше воздуху — у него даже щеки надуваются пузырями, — складывает ладошки возле самого носа, ныряет и… едет животом по песку на мелководье. Жорка хохочет.
    
— Чудик! Что ж ты землю пузом пашешь?
    
— А если тут мелко? — обиженно говорит Сашук.
    
— На тебя не угодишь — то глубоко, то мелко. — Жорка подплывает ближе, становится на ноги и пригибается. — Влезай на плечи.
    
Сашук вскарабкивается, вцепляется в его рыжие волосы. Жорка распрямляется, и Сашуку даже жутко становится, так высоко он поднимается над водой, — Жорка только чуть-чуть поменьше Ивана Даниловича.
    
— Готов? Але-оп!
    
Жорка встряхивает плечами. Сашук, не успев сложить ладошки, враскорячку, как лягушонок, плашмя плюхается в воду.
    
— Ну как?
    
— Здорово! — кричит Сашук. — Бимс, сюда!
    
Кутенок стоит у самого уреза, пятится от набегающих волн и тявкает. Сашук ловит его, подняв на руки, несет в воду. Кутенок скулит и вырывается. Сашук заходит по грудки, пускает щенка. Тот захлебывается, фыркает и отчаянно молотя лапами — плывет. Сашук идет следом и хохочет. Выбравшись на песок, Бимс трясет головой, висячие уши шлепают его по морде, как мокрые тряпки.
    
— Тут лучше купаться, чем у нас в Ялпухе, — говорит Сашук, совсем уже запыхавшись и улегшись на песок.
    
— Вода соленая, сама держит.
    
— А почему никто не купается, рыбаки наши?
    
— Они уже старые, им не хочется.
    
— Так ты ведь тоже старый.
    
— Еще не очень — только тридцать два года… Пошли, а то мамка тебя хватится, шухер поднимет.
    
Они поднимаются по откосу.
    
— Там чего? — показывает Сашук на решетчатую башню со скворечницей наверху.
    
— Пограничная вышка. Пограничники сидят, границу сторожат.
    
— От шпионов?
    
— Ну да.
    
— Пойдем посмотрим.
    
— Чего там смотреть? Да и они увидят — прогонят.
    
— А если ночью? Они и не увидят.
    
— Ночью, брат, спать надо.
    
— А там чего?
    
— Дот был. Немецкий.
    
Развалины дота недалеко от обрыва. Из уцелевших оснований бетонных стен торчат скрюченные железные прутья, покореженные балки. Щебень, присыпанный землей, зарос бурьяном. Сашук пробует обхватить остаток стены, но пальцы его не дотягиваются до краев. От дота, немного не доходя до обрыва, змеятся осыпавшиеся, заросшие окопы.
    
— Может… — с надеждой в голосе говорит Сашук, — может, тут пули остались, а? Давай поищем?
    
— Как же, двадцать лет лежат, тебя дожидаются… Вон мамка бежит, сейчас она отольет тебе пулю.
    
Мать быстро-быстро идет им навстречу. Она даже не смотрит на Жорку, будто его совсем и нет, шлепает Сашука, хватает его за руку и тащит к дому. Только когда Жорка остается далеко позади, она сердито шипит:
    
— Сколько раз говорила, чтоб ты к этому бандюге не липнул!
    
— Так он совсем не бандюга, мам, он рассказал… Ой, ну чего ты дерешься?.. Будешь драться, и тебя в тюрьму посадят.
    
— Вот я тебе покажу!..
    
Сашук, извернувшись, вырывается и убегает.
    
— Беги, беги, домой все равно придешь!
    
Сашука угроза не пугает: мать отходчива, долго сердиться не умеет.
    
Она и в самом деле отходит и, когда Сашук прибегает обедать, не только не шлепает его, но даже ни слова не говорит. После обеда мать моет посуду, потом начинает перетирать. Сашук садится в холодке за крылечком, рядом укладывается Бимс и тут же засыпает. Разомлевшего от еды Сашука тоже клонит в сон, он едва не засыпает, но в это время из барака на крыльцо выходит Жорка. Сашука он не замечает, идет прямо к матери. Она искоса взглядывает на него и тотчас опускает взгляд на посуду.
    
— Слышь, Настя… — говорит Жорка.
    
    
    
    
Мать слегка поворачивает к нему лицо, но глаз не поднимает.
    
— Ты чего мальца от меня шугаешь?
    
— Ты ему не компания.
    
— Ему тут никто не компания — одни старые хрычи.
    
— Хрычи не хрычи, да уж и не замаранные…
    
— А я замаранный? Я что, убил кого или ограбил?
    
— Я там не знаю… — говорит мать и так сердито трет полотенцем миску, будто хочет провертеть в ней дырку.
    
— Так ты спроси!
    
— Не мое это дело, незачем и спрашивать.
    
— А зачем словами кидаться? «Бандит», «в тюрьме сидел»…
    
— А скажешь — нет? — вскидывается мать.
    
— Ну сидел… Так ведь за что? За таких вот дур вступился…
    
Мать молча трет все ту же миску, потом говорит:
    
— Сказать все можно…
    
— «Сказать»!.. — повторяет Жорка. — За словами человека видеть надо… Эх, ты!
    
Он поворачивается и, опустив голову, уходит в барак, а мать исподлобья смотрит ему вслед.
    
— Ну чего ты к нему привязалась, мамка? — говорит Сашук. — Он же…
    
— Цыц! — кричит мать и в сердцах замахивается полотенцем. — Ты еще туда же…
    
Перед вечером рыбаки снова уходят в море. Сашук вместе с Бимсом провожают их до причала, потом сидят на причале и смотрят им вслед, пока лодки не становятся совсем крохотными. Тогда Сашук свистит Бимсу и идет к бывшему доту. В конце концов, откуда Жорка знает? Вдруг что-нибудь там осталось и никто не нашел, а он, Сашук, найдет? Некрасовские ребята прямо треснут от зависти…
    
Как он ни старается, ничего не находит. Всюду верблюжья колючка, репейник, бетонный щебень и раскаленная солнцем пыль. Сашук только зря искалывает руки и весь исцарапывается. Тогда он начинает играть в войну. Залегает в осыпавшийся окоп и строчит из пулемета по фашистам: та-та-та-та-та… Одному играть скучно, и мешает Бимс. Он бегает без всякого толку и не понимает никаких команд. А когда Сашук по-пластунски ползет в разведку, Бимс начинает лаять и хватать Сашука за пятки. Какая уж тут разведка…
    
Сашук бежит к пограничной вышке, но скоро переходит на шаг, потом останавливается. Возле лестницы, поднимающейся к будке, привязана лошадь. Она переступает с ноги на ногу и отмахивается хвостом. Может, там кого уже поймали?.. Ему очень хочется подойти поближе и рассмотреть все как следует, но он заранее знает, что его прогонят. Если бы еще солнце не так ярко светило, тогда можно бы подобраться незаметно, но солнце, хотя и стоит низко, светит вовсю, а степь голая, как цыганский бубен, никуда не скроешься, его издали заметят и обязательно шуганут. Большие ведь всегда думают, что только им все интересно, а маленькие пускай как хотят…
    
Сашук бредет домой. Он хочет дождаться возвращения рыбаков, но мать заставляет его есть, потом он кормит Бимса, а потом глаза у него начинают слипаться, и просыпается он уже ночью, на топчане.
    
За перегородкой наперебой храпят рыбаки. Отец, и мать тоже спят. Спит и Бимс на полу возле двери. В окно над самым подоконником заглядывает луна. Сашук тихонько сползает с топчана, идет к двери. Бимс пытается свернуться калачиком, но вздувшийся живот мешает, и он опять распластывается на боку, раскинув лапы.
    
Чтобы далеко не ходить, Сашук пристраивается тут же у крылечка. Луна, совсем не некрасовская, а какая-то непохожая — огромная, наливающаяся красным, — висит над горизонтом. И во дворе и в степи все-все видно, только совсем иначе, чем днем. Призрачно и печально. Пограничная вышка черным пятнышком торчит среди редких звезд.
    
А что, если сейчас пойти и посмотреть, как они ловят шпионов? Сашук дома тоже ловил. В плавнях. Там здорово трудно ловить, когда ребята спрячутся в камышах. Так ведь то понарошку…
    
Сашук осторожно шагает и прислушивается. Из хаты доносится храп. Бригадир Иван Данилович всегда храпит ровно и густо, как трактор на холостом ходу… Сашук шагает дальше. Ноги утопают в теплой пыли, и шаги совсем не слышны. Он ныряет под изгородь, бежит к вышке. Вот уже и бугры разрушенного дота, осыпавшихся, заросших окопов. Сашук переходит на шаг, оглядывается по сторонам. Нет, он нисколечко не боится, но все-таки ему становится жутко: там же мертвяки, убитые фашисты… Днем они ничего не могут, а ночью?..
    
Где-то поблизости пронзительно свиристит цикада. Сашук останавливается. Снова тихо. Бугры немы и неподвижны. И вдруг он видит, что из земли торчат скрюченные руки… Сашук обмирает, холодеет и только собирается заорать и дать деру, как вспоминает, что днем уже видел их, и это совсем не руки, а погнутые железные балки. Сашук переводит дух. Ну чего, в самом деле? Фашистов тут убивали, но хоронили где-нибудь в другом месте… Значит, никаких мертвяков тут нет! Озираясь по сторонам, Сашук тихо и осторожно, как по стеклу, проходит мимо бугров. Спина у него становится деревянная, дыхание все время перехватывает. Бугры остаются позади. Сашук идет быстрее, потом бежит. Вышка уже недалеко. Из-за бугра выглядывает только краешек багровой луны. Он тает, исчезает, и сразу вдруг становится совсем темно… Сашук бежит вперед что есть духу, натыкается на лестницу вышки и вцепляется в нее.
    
Вокруг стоит тишина. В черном небе мерцают редкие звезды. Рядом топырится кустик верблюжьей колючки. И больше не видно ничего — ни бригадного барака, ни развалин дота. Далеко вверху торчит будка, и кто-нибудь там, наверно, сидит. А если нет? Сашук прислушивается, но ничего не слышит.
    
Только тогда Сашук понимает, что он наделал. Один, совсем как есть один в пустой, черной степи. Нигде ни души, а между ним и бригадным бараком, где спят отец и мать, разрушенный дот и окопы со всеми своими мертвяками. Вцепившись в лестницу, Сашук тихонечко, как кутька, скулит от страха.
    
Лестница скрипит под тяжелыми шагами, кто-то трогает его за плечо.
    
— Малчик? Зачем здес? Пачиму плячишь?
    
— Я не плачу, — всхлипывает Сашук.
    
— Зачем сюда пришел? Где твоя папашка-мамашка? А? Иди к ней.
    
Сашук оглядывается в страшную пустоту, которая отделяет его от бригадного барака, и отчаянно мотает головой.
    
— В чем дело, Хаким? — кричит кто-то сверху.
    
— Баранчук… Малчик маленький. Плячит-плячит, — отвечает Хаким.
    
— Какой мальчик?
    
— Сам не панимаю — малчик, и все.
    
— Тащи сюда, разберемся.
    
Хаким берет Сашука на руки и несет вверх по лестнице. В лицо Сашука упирается ослепительный лучик света.
    
— Ты чей? Откуда?
    
Ослепленный светом, Сашук жмурится.
    
— Там, — машет он рукой, — там мамка. И рыбаки. Папка тоже там.
    
— А сюда зачем?
    
— Посмотреть.
    
— Нечего тут смотреть, беги к мамке!
    
— Не пойду, — говорит Сашук и пятится, пока не упирается в стенку будки. — Там темно. Я боюсь.
    
— Сюда идти не боялся? Дойдешь и обратно.
    
— Да, как же! — говорит Сашук. — Тогда луна светила…
    
— Все равно, тут посторонним не положено. Понятно?
    
Солдат с поперечными нашивками на погонах говорит очень сердито. Вместо ответа Сашук начинает опять всхлипывать.
    
— А вот плакать совсем не положено, — еще сердитее говорит солдат с нашивками. — Пришел к пограничникам и ревешь. Какой тогда из тебя солдат?
    
— Я же ж маленький, — всхлипывает Сашук.
    
— Привыкнешь маленький — и взрослый расквасишься. Отставить плакать! — командует солдат.
    
— Я б-больше не буду…
    
— И отвечать надо, как положено: есть отставить плакать!
    
— Есть отставить! — повторяет Сашук. — Только вы меня не прогоняйте. Я ничего не буду трогать и баловаться не буду.
    
— Пускай сидит, а? — говорит Хаким.
    
— Не положено. И там мать-отец хватятся, подумают — пропал.
    
— Так я же не пропал! — говорит приободрившийся Сашук. — Я с вами!
    
— Ладно, сиди пока. Вот придешь домой, отец тебе заднее место ремнем отполирует!
    
— Не, — вздыхает Сашук, — он ухи драть будет…
    
— Ухи — тоже доходчиво.
    
Будка совсем маленькая и пустая. Дверь, три оконных проема и скамейка. Ничего интересного. Солдаты стоят возле оконных проемов и смотрят. Сашук приподнимается на цыпочки, тоже заглядывает в проем, но ничего не видит. Вокруг темным-темно, только сверху подмигивают разгорающиеся звезды. Вдруг справа темнота взрывается. Дрожащий голубой столб света ударяет вверх, наклоняется — и внезапно появляются четкие, резкие, будто они совсем-совсем рядом, голубой обрыв над морем, пучки травы на нем; потом выпрыгивает из темноты далекий причал с транспортером, поголубевший бригадный барак сверкает бельмами оконных стекол.
    
— Чего это? — тихонько спрашивает Сашук.
    
— Прожектор.
    
— Он смотрит, да?
    
— Он светит. А смотрим мы.
    
Столб пронзительного дрожащего света, обшарив берег, бежит вправо, в нем начинает сверкать волновая рябь моря. Световой столб отворачивает все дальше и дальше вправо, потом вдруг исчезает, и вместо него перед глазами Сашука долго дрожит над морем черная полоса. Солдаты опускают бинокли.
    
— Вам тут хорошо шпионов ловить, — говорит Сашук. — С прожектором. Все видно. И плавней нет. А у нас в Некрасовке такие плавни на Ялпухе, как кто спрячется — ни за что не найдешь…
    
— Найдут и в плавнях.
    
— Разве с собакой, — сомневается Сашук. — У нас в Некрасовке тоже вышка есть. Только там не пограничники, дедушка Тарасыч сидит. И ружье у него большое. Куды больше ваших… Он, когда в виноградник кто залезет, ка-ак бабахнет! Солью.
    
— А что, лазят за виноградом?
    
— Лазят.
    
— И ты?
    
— И я, — помолчав, говорит Сашук.
    
— Так ведь воровать нехорошо.
    
— Конечно, нехорошо, — вздыхает Сашук. — А винограда-то хочется… Ребята идут, и я с ними…
    
— Разве так не дают?
    
— Ну — так! Так неинтересно… А скоро они полезут?
    
— Кто?
    
— Шпионы.
    
Солдаты смеются.
    
— Они заранее не объявляют.
    
— А когда полезут, вы будете стрелять?
    
— Там видно будет.
    
— А можно, я разок стрельну?.. Ну хоть подержу немножко, а?
    
— Автомат не игрушка. И вот что: на посту разговаривать не полагается. Раз попал в солдаты, делай как положено. Садись сюда на скамейку и веди наблюдение. Что надо ответить?
    
— Есть вести наблюдение.
    
— Давай действуй.
    
Сашук уставляется в оконный проем, но как ни старается, кроме звезд вверху и слабых отблесков их в море, ничего не видит. Смотреть в темноту скучно, и Сашук раза два клюет носом в дощатую стенку. Тогда он прислоняется к ней поудобнее, вплотную.
    
— Вот и порядок, — говорит над ним солдат с нашивками, — солдат спит, а служба идет…
    
— Я совсем и не сплю, — говорит Сашук.
    
Конечно, он не спит. Просто на дворе совсем-совсем темнеет. Даже звезды гаснут. И солдат не видно. Но он же слышит, как они разговаривают, — значит, не спит… Просто ему наяву начинает казаться, что он видит сон. Солдат с нашивками и Хаким ходят от окошка к окошку и выглядывают. И Сашук тоже ходит и выглядывает. Потом солдат с нашивками вдруг останавливается и говорит:
    
«Какой же ты солдат без оружия? На, держи!»
    
Он снимает с себя автомат и надевает Сашуку.
    
«Насовсем?» — замирает от восторга Сашук.
    
«Конечно, насовсем».
    
Сашук сжимает автомат что есть мочи. Теперь пусть только шпионы полезут! Он как даст очередь: та-та-та-та-та…
    
— Что такое? — говорит Хаким. — У рыбаков свет зажгли, с фонарями бегают…
    
— Случилось что-то… Рядовой Усманов, пойти выяснить… Слышь, Хаким, прихвати и его, нечего ему тут кунять.
    
    
    
    
И Сашуку уже кажется, что он плывет вроде как в лодке — он не двигается, а его покачивает. И потом вдруг раздается крик, его хватают на руки, и так крепко, что ему становится больно…
    
Он на руках у матери, а над ним склоняются Иван Данилович, Игнат и Жорка. В руках у них «летучие мыши».
    
— Федор! — кричит в сторону Жорка. — Не ищи. Нашелся!
    
— Ты что ж, поганец? — говорит Иван Данилович. — Люди после работы, а тут за тобой по ночам бегай…
    
— Баловство все! — бурчит Игнат. — Незачем и брать было…
    
Топоча сапогами, из темноты выбегает отец.
    
— Вот я тебе покажу! — еще издали кричит он.
    
— Потом, потом, Федор! — кричит Иван Данилович. — Ночь, людям спать надо… Спасибо, солдат! — говорит он Хакиму.
    
— Пачиму паника? — спрашивает тот.
    
— Поганца этого искали… Думали, утоп. Где он был?
    
— К вышке пришел, в пограничники хочет, — смеется Хаким.
    
— Отец ему пропишет пограничников.
    
Мать уносит Сашука домой, кладет на топчан. Сашук утыкается в подушку и горько всхлипывает. Не потому, что он боится завтрашней выволочки. Выволочка сама собой. Ему обидно, что никакого автомата у него нет, а значит, и не было, и все ему только приснилось.
   
   
    
     
ЗВЕЗДОЧЕТ
    
    
Уши у Сашука горят. Не потому только, что отец оттрепал утром за уши, — за ночь он пересердился, оттрепал не сильно, для порядка. Над Сашуком смеются рыбаки. Сегодня воскресенье, и утром они в море не пошли — отдыхают. После завтрака долго сидят за столом, разговаривают про разные разности, потом мало-помалу разбредаются. Мать и отец уходят в село Николаевку, в магазин. Идти туда далеко, и Сашука они с собой не берут. Сашук бегает с Бимсом по двору, пока оба не высовывают языки от жары и усталости. Потом они тоже идут к лавке рыбкоопа, где уже давно собралась вся бригада. Лавка стоит у дороги, недалеко от бригадного барака. Дальше за ней редкой цепочкой тянутся первые хаты Балабановки. Туда Сашук не ходит. Мать не велит — раз, а потом Сашук издали видел, что там бегают большие мальчишки и собаки, и он опасается, как бы они не обидели Бимса. И его тоже..
    
Рыбкооповская лавка — обыкновенная хата, только что под железной крышей да перед входной дверью большое, широкое крыльцо. На нем стоят четыре стола на козлах и скамейки. Здесь нет солнца, а с моря задувает прохладный ветерок. Рыбаки сидят за столами и «дудлят», как говорит мамка, «червонэ». Это темно-красное вино в узких бутылках. На бумажных наклейках нарисована большая рюмка. Рыбаки пьют не из рюмок, а из мутных граненых стаканов. На столах много пустых бутылок, значит, они уже здорово «надудлились» своего червоного — лица стали краснее, а голоса еще громче, чем всегда. Громче всех говорит, конечно, Жорка. Недаром его зовут горластым. Он даже не говорит, а просто кричит. Рубаха у него расстегнута сверху донизу, на шее вздулись толстые жилы.
    
— Нет, ты скажи, — кричит он Игнату, — чем тебе спутники мешают?
    
Игнат не пьет. Перед ним нет ни стакана, ни бутылки, но он все-таки закусывает: сосет принесенную с собой вяленую ставридку.
    
— Боров! Ты ж чистый боров! — кричит Жорка. — Только то и видишь, что перед рылом, что бы сожрать можно…
    
— Я — хозяин, — говорит Игнат. Губы у него трясутся. — Человек самостоятельный, а не пустодом, как ты. Мне про семью думать надо.
    
Он аккуратно завертывает в обрывок газеты недоеденную ставридку, поднимается и уходит.
    
— Чего ты к нему пристаешь, Егор? — спрашивает Иван Данилович. — Зачем дразнишь?
    
— Не люблю жмотов. Он из-под себя все съесть готов.
    
— Ну и пускай. Лишь бы тебя не заставлял. И орать незачем.
    
— Я виноват, что у меня голос такой?
    
— В тебе не голос — червоное в тебе кричит… Ты мне что обещал? Вон носишь у себя на грудях наглядную агитацию — посматривай на нее почаще.
    
Жорка трогает ворот рубахи, и тогда всем становится видна наколотая синими точками бутылка и надпись сверху: «Что нас губит». Все грохочут. Жорка вспыхивает, но сдерживается и машет рукой.
    
— Ладно, Данилыч, точка! Счас спать пойду… А, Боцман! — Он явно рад поговорить о другом. — Ну как, уши на месте или батька совсем оторвал? Ничего, целы, теперь шибче расти будут… Да ты не надувайся, ты лучше расскажи, как ночью к пограничникам ходил. Не боялся?
    
— Не. Даже мертвяков не испугался.
    
— Каких мертвяков?
    
— Ну, фашистов. Которые в доте.
    
— А ты их видел?
    
— А то нет! Конечно, видел.
    
Теперь ему и в самом деле кажется, что ночью он своими глазами видел мертвых фашистов, и он хочет рассказать, какие они, но рыбаки так начинают хохотать, что он умолкает и сползает со скамейки.
    
— А ну вас, — обиженно говорит он, — а еще большие… Пошли, Бимс.
    
Через несколько шагов его догоняет Жорка.
    
— Ты это, — заплетающимся языком произносит он, — ты давай не сердись. Беда большая — посмеялись чуток. От этого не облиняешь… Пошли, я утром тебе подарок припас, только ты спал.
    
Сашук молчит. Сгоряча он даже собирается сказать, что нечего подлизываться, не нужны ему подарки, раз над ним смеются, но ему хочется узнать, что припас Жорка, и он молчит. Сказать можно и потом, если подарок окажется неинтересным.
    
В бригадном бараке Игнат горбится над раскрытым сундучком.
    
— Мильоны пересчитываешь? — кричит ему Жорка.
    
Игнат, не отвечая, поворачивается так, чтобы спиной закрыть сундучок.
    
Жорка заглядывает под свою койку, озадаченно чешет за ухом.
    
— Ага! Я же во дворе спрятал…
    
В углу двора из-под вороха старых рваных сетей он достает оплетенный мелкой сеткой стеклянный шар. Шар огромный — с Сашукову голову, может, даже больше. Сашук немеет от восхищения, осторожно берет шар в руки. Он шершавый — облеплен высохшими ракушками, заскорузлая сетка прикипела к стеклу. От шара пронзительно пахнет морем и солью.
    
    
    
    
— Ну как, годится?
    
— Спрашиваешь!.. А это что?
    
— Кухтыль… Поплавок, на которых сети держатся, чтобы не утонули.
    
— А где?..
    
— Море выкинуло. А я подобрал. Еще б одну штучку найти, веревкой связать — и на таких пузырях куда хочешь плыви.
    
— И на глыбь?
    
— Говорю, куда хочешь.
    
Жорка уходит «храпануть», а Сашук бережно несет кухтыль под навес, укладывает на обеденный стол и рассматривает со всех сторон. Стекло толстое, зеленоватое. Оно такое сделано или стало зеленым оттого, что плавало в море?.. Может, и в середке что-нибудь есть? Но середку рассмотреть трудно — сетка мелка и густо облеплена ракушками. Они так плотно приросли, что никак не отколупываются; ноготь сломался, а ни одна не стронулась…
    
В дверях хаты появляется Игнат Приходько. Он подходит, берет кухтыль, вертит его в руках.
    
    
    
    
— Бесполезная вещь. Хотя… если разрезать пополам, полумиски будут.
    
— Отдай, — говорит Сашук, — не надо мне полумисков, мне кухтыль нужен, я на нем плавать буду.
    
— Баловство, — говорит Игнат и вздыхает. — Растешь ты, как репей, некому тебя к рукам прибрать…
    
— Дядя Гнат, — спрашивает вдруг Сашук, — а кто это кугут?
    
— Ну… вроде как кулак, скупой и жадный.
    
— А ты вправду скупой и жадный?
    
— Тебя кто подучил?
    
— Никто не подучивал, просто Жорка говорит — ты кугут.
    
— Ты его поменьше слушай, дурошлёпа. От него добра не наберешься. Ты к самостоятельным, хозяйственным людям приглядайся, до них примеривайся.
    
— Как ты?
    
— Как я. И другие прочие. Кто тихо живет и про завтрашний день думает. Ты еще малой, а все равно должен соображать. Вот этого горлопана возьми. Что от него? Шалтай-болтай, живет врастопырку. Ни кола ни двора, штанов лишних и то нет…
    
Это Сашук знает. Все Жоркино имущество помещается в обтерханном чемоданишке, у которого даже замки не запираются, клямки так и торчат кверху, и он перевязывает крышку бечевкой. Да зачем его и запирать, если он полупустой: кроме застиранных рубах да пары трусов, ничего в нем и нет. А у Игната сундучок аккуратный, прочный. Что в нем, Сашук не видел, так как сундучок всегда заперт висячим замком, а если Игнат его открывает, то обязательно поворачивается так, чтобы никто заглянуть не мог.
    
— Горлопан этот, — продолжал Игнат, — человек как есть бесполезный. Что заработал, почитай, все и пропил. Неизвестно, для чего и живет.
    
— А для чего человек должен жить?
    
— Для пользы! Всякая вещь и человек должны быть для пользы.
    
— И я?
    
— Ну, пока пользы от тебя, как от козла молока, только зря хлеб жуешь. Ты еще несмышленыш, вроде кутенка своего. Вот и должен с малолетства привыкать себе на пользу стараться…
    
Последнюю фразу Сашук уже не слушает.
    
— Ну и ладно, — говорит он, — ну и пускай мы бесполезные…
    
Он уносит кухтыль домой, закатывает под топчан и еще прикрывает сверху ветошкой, чтобы никто не увидел. А что делать дальше? Отец и мать придут не скоро, да и что от них? Мать примется стряпать обед, отец уйдет в лавку, к рыбакам. Пойти и ему в лавку? Снова поднимут на смех. Хорошо бы с Жоркой пойти купаться, — нырять, взобравшись ему на закорки, жутковато, но весело. Однако Жорка за перегородкой храпит так, что барак трясется. Не будить же…
    
Сашук идет к причалу. Цех заперт, транспортер неподвижен, ящики для рыбы пусты. Лодки, привязанные к причалу, раскачиваются, стукаются бортами о сваи. Хорошо бы спрыгнуть в лодку и покачаться на волнах, но Сашук боится, что до лодки ему не допрыгнуть. На узкой песчаной полосе вдоль обрыва нет ни души. Даже чайки куда-то подевались. Внезапно Сашука осеняет: вдруг море выкинуло еще один кухтыль?.. Если Жорка нашел, может, и он найдет?
    
Ноги вязнут в сыпучем песке, от раскаленного солнцем глинистого обрыва пышет жаром. Сашук сворачивает к урезу. Мокрый песок плотен, ноги то и дело окатывает теплая волна. Сашук старательно рассматривает все, что море вынесло на берег. Кроме бурых водорослей и всякой мелкой дряни, ничего здесь нет. Было бы совсем скучно, но время от времени волна подгоняет к берегу мелких, с блюдечко, медуз, и Сашук их зафутболивает. Жорка научил его не бояться медуз и различать, какие обжигают, а какие нет.
    
Поравнявшись с пограничной вышкой, Сашук задирает голову и долго присматривается. Пограничников не видно. Прячутся или, может, днем их там вовсе нет?
    
Здесь берег изгибается, и за выступом обрыва скрывается ставший совсем маленьким причал. Сашук устает, но упрямо идет дальше: он не теряет надежды найти если не кухтыль, то хоть что-нибудь.
    
И он находит. На сухом песке, раскинув лапы и клешни, подставив солнцу белесый живот, лежит большой краб. Сашук видел только живых, когда они воровато, боком, пытались выбраться из вороха рыбы и удрать, а рыбаки хватали их и швыряли за борт. Этот лежит неподвижно и даже не шевелится, когда Сашук бросает в него пучок сухих водорослей. Сашук трогает его щепкой, переворачивает спиной кверху. От краба врассыпную кидаются какие-то букашки. Сашук осторожно берет его за панцирь, окунает в воду. Но краб не оживает, не шевелит ни одной лапкой. Он здоровущий — один панцирь больше Сашуковой ладони. А клешни такие, хватит — не обрадуешься… Сашук собирается его закинуть, потом передумывает. Если его как следует засушить, положить в коробочку да привезти в Некрасовку… Он осторожно кладет краба за пазуху и поворачивает обратно.
    
За поворотом на полпути к причалу стоит человек. Какой-то чудик. В трусах и разрисованной рубашке. На голове белый малахай с бахромой, а на носу очки с толстыми стеклами. Лицо молодое, безусое, но по щекам и под подбородком торчит короткая борода. Чудик держит в руках удилище и так внимательно смотрит на поплавок, что даже не замечает, как Сашук подходит ближе, останавливается, потом садится за его спиной. Поплавок удочки болтается на волнах, вдруг ныряет. Чудик дергает удилище — с лески срывается и шлепается в воду маленький краб.
    
— Ворюги, грабители, подводные гангстеры… — беззлобно произносит чудик, рассматривая пустой крючок. — Вас даже нельзя обругать подонками, поскольку это ваше естественное состояние…
    
Он оборачивается к консервной банке, стоящей сзади, и замечает Сашука.
    
— Я и не знал, что у меня появилась аудитория… Откуда ты, прелестное дитя с облупленным носом?
    
— Он от солнца, — объясняет Сашук и трогает пальцами шелушащийся нос.
    
— Несомненно, несомненно… — бормочет чудик, ковыряя пальцами в консервной банке. — Молодой человек!
    
— То вы меня?
    
— Кого же еще? Из нас двоих ты, несомненно, самый молодой. И столь же несомненно — туземец. Подводные ворюги сожрали весь мой запас. Не знаешь ли, где можно накопать червей?
    
    
    
    
— Их и копать не надо. Они везде есть.
    
— Как это — везде?
    
— А вот…
    
Сашук приседает на корточки и горстями отбрасывает мокрый песок с уреза. В песчаной кучке извивается несколько красных червяков с ярким золотистым отливом.
    
— Ого! Ты, я вижу, отлично осведомлен.
    
— И вот, и вот… — говорит Сашук, разгребая песок в другом месте. — Их тут прямо тыщи.
    
— По всем вероятиям, даже несколько больше… Спасибо за науку. Теперь мне не надо будет рыться в навозе и вообще…
    
— А вы чего-нибудь уже поймали?
    
— Хвастать особенно нечем. Одну диковину поймал, но такой ядовитой раскраски, что не уверен, будет ли ее есть даже хозяйская кошка.
    
Он вытаскивает кукан и показывает.
    
— Зеленушка, — говорит Сашук. — Кошка — будет.
    
— Стало быть, труды не пропали напрасно… Тогда продолжим, — говорит чудик и забрасывает удочку. — Так кто же ты и откуда взялся?
    
— Я не взялся, я тут живу.
    
— Прелестно, прелестно… — говорит чудик, снова дергает удочку, и она снова оказывается пустой. — Ну и как тут… вообще?
    
— Хорошо.
    
— Что хорошо?
    
— Все хорошо, — не понимая, чего он добивается, говорит Сашук.
    
— Что ж, посмотрим, посмотрим… — бормочет чудик, занятый удочкой.
    
Сашук долго не решается, потом все-таки спрашивает:
    
— А зачем у вас борода?
    
— Разве так плохо?
    
— Не потому что. Которые с бородой, те без штанов не ходят.
    
— В самом деле? — говорит чудик, бросая взгляд на свои шорты. — Это я как-то не учел… А борода мне обязательно нужна. Все звездочеты носили бородки, бороды, даже бородищи. Вот и я отрастил. Для солидности, а также красоты.
    
— Разве вы звездочет? — недоверчиво спрашивает Сашук.
    
— Не совсем, но вроде… Есть такая наука — астрофизика. Слыхал? Впрочем, тебе рановато… А про космос слышал?
    
— Космос я знаю, — говорит Сашук. — Это где Гагарин летал.
    
— Ну вот, Гагарин летал, так сказать, поблизости. А я изучаю предметы более отдаленные…
    
— Тут?
    
— Нет, не тут. Сюда я привез свое семейство, полоскать в море. Вон оно поджаривается там на солнце.
    
В отдалении под навесом из простыни кто-то лежит, но Сашук только мельком взглядывает в ту сторону. Семейство его не интересует. Он подсаживается к чудику поближе. Не каждый день встречаются живые звездочеты.
   
   
    
     
АНУСЯ
    
    
— А как вы их считаете, звезды? — спрашивает Сашук.
    
— Я не считаю, а изучаю. Все звезды пересчитаны и переписаны, как допризывники.
    
— Все до единой?
    
— До единой. В пределах наших возможностей, конечно.
    
Сашук недоверчиво смотрит на него снизу, стараясь поймать взгляд, но толстые стекла очков без оправы заслоняют глаза чудика и нельзя понять, всерьез он или понарошку. Сашук долго раздумывает, потом все-таки задает вопрос, который давно его занимает.
    
— А правда, у каждого человека своя звезда? Как он рожается, так и звезда загорится. А как помрет, так и звезда падает…
    
— Ну, это чепуха! Звезды не падают. Падает, так сказать, звездный сор, всякого рода космический мусор. Потом, звезд значительно больше, чем людей на земле, и до людей им никакого дела нет… Хотя вообще, иносказательно… В известном смысле у каждого человека есть своя звезда. Или, во всяком случае, должна быть. По идее.
    
— И у меня?
    
— И у тебя. Чем ты хуже других?
    
— А где? Вы мне покажете?
    
— Вот уж нет! Каждый сам должен найти свою звезду.
    
— А как?
    
— Как бы тебе сказать?.. Главное — не лениться. Для начала полезно, например, привыкнуть рано вставать.
    
— До света?
    
— Уж чего лучше.
    
— Так ведь спать хочется!
    
— Вот-вот! Лень, спать хочется… Другой не только свою звезду, всю жизнь готов проспать. А она в общем-то коротковата. К сожалению.
    
— А если рано встану, так сразу и увижу?
    
— Может, не сразу, но рано или поздно увидишь.
    
— А потом?