1 2 3 
       

От ответа маркиза де Круамара – если только он мне ответит –   зависит все, что последует в дальнейшем. Прежде чем написать ему, я решила   узнать, что он собой представляет. Это светский человек, который создал себе   имя на служебном поприще; он немолод, был женат, у него есть дочь и два сына,   которых он любит и которые платят ему нежной любовью. Он знатного рода, весьма   образован, умен, отличается веселым нравом, любовью к искусству и, главное,   оригинальностью. При мне с похвалой отзывались о его доброте, порядочности и   безукоризненной честности, и, судя по горячему участию, с каким он отнесся к   моему делу, и по всему, что мне о нем говорили, я не сделала ошибки,   обратившись к нему. Однако трудно рассчитывать, чтобы он решился изменить мою   участь, совершенно меня не зная, и это заставляет меня побороть самолюбие и   решиться начать эти записки, где я рисую, неумело и неискусно, какую-то долю   моих злоключений со всем простодушием, присущим девушке моих лет, и со всей   откровенностью, свойственной моему характеру. На тот случай, если когда-нибудь   мой покровитель потребует – да, может быть, мне и самой придет в голову такая   фантазия, – чтобы эти записки были закончены, а отдаленные события уже   изгладятся из моей памяти, – этот краткий перечень их и глубокое   впечатление, которое они оставили в моей душе на всю жизнь, помогут мне   воспроизвести их со всей точностью.      

Отец мой был адвокатом. Он женился на моей матери, будучи   уже немолодым, и имел от нее трех дочерей. Его состояния было более чем   достаточно, чтобы основательно обеспечить всех трех, но для этого его   привязанность должна была бы равномерно распределяться между нами, а я при всем   желании не могу воздать ему эту хвалу. Я, безусловно, превосходила сестер умом   и красотой, приятностью характера и дарованиями, но казалось, что это огорчало   моих родителей. Те преимущества, которыми одарила меня природа, и мое   прилежание превратились для меня в источник горестей, и, чтобы меня так же   любили, нежили, прощали и баловали, как моих сестер, я с самого раннего   возраста желала быть похожей на них. Если, случалось, моей матери говорили: «У   вас прелестные дочери!» – она никогда не относила этих слов на мой счет. Иногда   я бывала сторицей вознаграждена за ее несправедливость; но похвалы, полученные   мною, так дорого обходились мне, когда мы оставались одни, что я готова была   предпочесть равнодушие и даже обиды. Чем больше знаков расположения выказывали   мне посторонние, тем больше доставалось мне, когда они уходили. О, сколько раз   я плакала оттого, что не родилась некрасивой, тупой, глупой, тщеславной –   словом, со всеми недостатками, помогавшими моим сестрам снискать любовь   родителей! Я спрашивала себя – откуда подобная странность в отношении ко мне   отца и матери, в остальном людей честных, справедливых и благочестивых?   Признаться ли вам, сударь? Некоторые слова, вырвавшиеся у отца в порыве гнева –   а он был горяч, – некоторые обстоятельства, подмеченные мною в разные   периоды, пересуды соседей, болтовня прислуги – все это заставило меня   заподозрить одну причину, которая, пожалуй, могла бы несколько оправдать их.   Быть может, у отца имелись кое-какие сомнения по поводу моего рождения; быть   может, я напоминала матери о совершенном ею проступке и о неблагодарности   человека, которому она доверилась сверх меры, – кто знает? Но если даже   эти подозрения и не вполне обоснованны, то чем я рискую, открывая их вам? Вы   сожжете это письмо, а я обещаю сжечь ваш ответ.      

Мы появились на свет одна вслед за другой и стали взрослыми   все три одновременно. Представились подходящие партии. За старшей сестрой начал   ухаживать очень милый молодой человек; вскоре я заметила, что нравлюсь ему, и   догадалась, что сестра все время была лишь предлогом для его частых визитов. Я   поняла, сколько бед может навлечь на меня это предпочтение, и предупредила   мать. Пожалуй, это был единственный поступок в моей жизни, который доставил ей   удовольствие, и вот как меня отблагодарили за него: дня четыре спустя или   несколько позже мне сообщили, что для меня готово место в монастыре, и отвезли   меня туда на следующий же день. Дома мне жилось так плохо, что это событие   ничуть меня не огорчило, и я отправилась в монастырь Св. Марии – мой первый   монастырь – с большой охотой. Между тем, не видя меня более, возлюбленный моей   сестры забыл обо мне и стал ее супругом. Его зовут г-н К., он нотариус в   Корбейле; они очень не ладят между собой. Вторая сестра вышла замуж за некоего   г-на Бошона, торговца шелками в Париже, на улице Кенкампуа, и живет с ним   довольно хорошо.      

Когда мои сестры оказались пристроены, я решила, что теперь   вспомнят и обо мне и что я не замедлю выйти из монастыря. Мне было тогда   шестнадцать с половиной лет. Сестрам дали порядочное приданое, я рассчитывала   на такую же участь, и голова моя была полна самых радужных надежд, как вдруг   меня вызвали в приемную монастыря. Там меня ждал отец Серафим, духовник моей   матери; он был прежде и моим духовником, и это облегчило ему возможность без   стеснения открыть цель своего прихода: она заключалась в том, чтобы убедить   меня принять монашество. Я громко вскрикнула, услыхав это странное предложение,   и твердо заявила, что не чувствую никакой склонности к духовному званию. «Тем   хуже, – сказал отец Серафим, – ибо ваши родители совершенно   разорились, выдав замуж ваших сестер, и оказались в таком стесненном положении,   что вряд ли смогут уделить что-либо вам. Подумайте, мадемуазель: вам придется   либо навсегда остаться здесь, либо уйти в какой-нибудь провинциальный   монастырь, где вас примут за скромную плату и откуда вы сможете выйти только   после смерти ваших родителей, а эта смерть может наступить еще не скоро...» Я   стала горько сетовать и пролила море слез. Настоятельница была предупреждена;   она ждала меня за дверью приемной. Я была в неописуемом смятении. Она спросила   у меня: «Что с вами, дорогое дитя? (Она лучше меня знала, что со мной.) На вас   лица нет! Я никогда еще не видала подобного отчаяния. На вас страшно смотреть!   Уж не потеряли ли вы вашего батюшку или вашу матушку?» Бросившись в ее объятия,   я чуть было не ответила: «Ах, если бы это было так!» – но сдержалась и только воскликнула:   «Увы! У меня нет ни отца, ни матери, я несчастная девушка, которую они   ненавидят и хотят похоронить здесь заживо». Она выждала, пока прошел первый   порыв отчаяния, и дала мне успокоиться. Затем я более вразумительно рассказала   ей о том, что мне сообщили. Казалось, она пожалела меня; соболезнуя, она   одобрила мое решение ни в коем случае не принимать звания, к которому у меня не   было ни малейшей склонности, обещала просить за меня, увещевать,   ходатайствовать. О сударь, вы даже представить себе не можете, как коварны эти   настоятельницы монастырей! Она и в самом деле написала несколько писем. Она   показала мне ответные: ведь она отлично знала наперед, что ей напишут. Лишь   много времени спустя я научилась сомневаться в ее чистосердечии. Между тем день,   который был назначен мне для решения, наступил, и она явилась сообщить мне об   этом с отлично разыгранной грустью. Сначала она стояла молча, потом уронила   несколько слов сострадания, из которых я поняла все остальное. Разыгралась еще   одна сцена отчаяния. Больше мне не придется описывать вам их: умение обуздывать   свои чувства – великое искусство монахинь. Затем она сказала – и, право, мне   кажется, она действительно плакала при этом: «Итак, вы покинете нас, дитя мое!   Дорогое дитя, больше мы не увидимся с вами!..» Она прибавила еще несколько   слов, но я не слушала ее. Я упала на стул и сидела неподвижно, молча, потом   вскочила и прижалась к стене, потом бросилась к настоятельнице и, рыдая, излила   скорбь на ее груди. «Вот что, – сказала она, – почему бы вам не сделать   одной вещи? Выслушайте меня, но только не говорите никому, что этот совет дала   вам я. Я рассчитываю на ваше безусловное молчание, ибо ни в коем случае не   хочу, чтобы впоследствии кто-нибудь мог упрекнуть меня за это. Чего от вас   хотят? Чтобы вы стали послушницей? Пусть так! Почему бы вам и не стать ею? К   чему это вас обязывает? Ни к чему – только пробыть у нас еще два года.   Неизвестно, кому суждено умереть, кому – жить. Два года – немалый срок: мало ли   что может случиться за это время?» К этим коварным словам она присоединила   столько ласк, выказала столько дружеского участия, столько лживой нежности, что   я поддалась уговорам. «Знала я, что нынче было, но что грядущее сулило?»      

Итак, она написала моему отцу; ее письмо было составлено   превосходно – о, как нельзя лучше! Мое горе, мою скорбь, мои жалобы – ничего   она не утаила, и, уверяю вас, тут и более проницательная девушка была бы   введена в заблуждение. Однако в конце письма говорилось все же о моем согласии.   И с какою быстротой все было готово! Назначение дня обряда, шитье монашеского   платья, наступление часа церемонии – теперь мне кажется, что все эти события   следовали одно за другим без всяких промежутков.      

      

Забыла вам сказать, что я увиделась с отцом и матерью, что я   сделала все возможное, чтобы тронуть их сердца, но они оказались непреклонны.   Некий аббат Блен, доктор Сорбонны, подготовлял меня, а епископ Алепский   совершил надо мной обряд. Обряд этот и сам по себе не принадлежит к числу   веселых, а в этот день он был особенно мрачен. Хотя стоявшие вокруг монахини   старались меня поддержать, колени мои подгибались, и я двадцать раз готова была   упасть на ступени алтаря. Я ничего не слышала, ничего не видела, была в   каком-то оцепенении. Меня вели, и я шла. Меня спрашивали, и кто-то отвечал за   меня. Наконец этот жестокий обряд окончился. Посторонние удалились, и я   осталась посреди паствы, к которой меня только что приобщили. Товарки окружили   меня. Они обнимали меня и говорили друг другу: «Посмотрите, посмотрите,   сестрицы, как она хороша! Как это черное покрывало подчеркивает белизну ее   кожи, как идет к ней эта повязка, как округляет щеки, как оттеняет лицо! Как   красивы в этой одежде ее стан и руки!..» Я едва слушала их, я была безутешна.   Все же, надо сознаться, я вспомнила их льстивые слова, когда осталась одна в   своей келье. Я не смогла удержаться, чтобы не проверить их в маленьком   зеркальце, и мне показалось, что в них была доля справедливости. К этому дню   приурочены особые торжества; ради меня их сделали еще более пышными, но я   обратила на них мало внимания. Однако окружающие притворились, будто не   замечают моего равнодушия, да еще попытались и меня самое убедить в том, что я   в восторге. Вечером после молитвы ко мне в келью явилась настоятельница.   «Право, не знаю, – сказала она, посмотрев на меня, – почему вы питаете   такое отвращение к этой одежде. Она к вам очень идет, и вы в ней прелестны.   Сестра Сюзанна – премиленькая послушница, и за это ее будут любить еще больше.   А ну, пройдитесь немного. Вы держитесь недостаточно прямо, не нужно так   горбиться...» Она показала, как надо держать голову, ноги, руки, талию, плечи.   Это был настоящий урок Марселя[1] –   урок монастырского изящества, ибо у каждого сословия есть свои нормы изящного.   Затем она села и сказала: «Ну а теперь поговорим серьезно. Вы выиграли два   года. Ваши родители могут еще переменить решение, но, может быть, вы сами   пожелаете остаться здесь, когда они захотят взять вас отсюда, – это не так   уж невозможно». – «Сударыня, об этом нечего и думать». – «Вы долго   были среди нас, но вы еще не знакомы с нашей жизнью. В ней, конечно, есть свои   горести, но она не лишена и отрады...»      

Вы, сударь, отлично представляете себе, что еще она могла   наговорить мне о мире и монастыре. Об этом написано много, и везде одно и то   же, – благодарение богу, мне давали читать целый ворох дребедени, где   монахи восхваляют свое звание, которое они хорошо знают и ненавидят, понося   мир, который они любят, но не знают.      

Не стану подробно описывать вам мое послушничество. Никто не   смог бы выдержать его, если бы строго соблюдались все правила; в действительности   же это наиболее приятный период монастырской жизни. Наставница послушниц –   всегда самая снисходительная из всех сестер. Ее задача – скрыть от вас все   тернии монашества: это школа самого тонкого и самого искусного обольщения. Она   сгущает окружающий вас мрак, убаюкивает вас, усыпляет, вводит в заблуждение,   завораживает. Наша наставница как-то особенно заботилась обо мне. Не думаю,   чтобы нашлась хоть одна душа, молодая и неопытная, которая смогла бы   противостоять этому зловещему искусству. И в миру есть бездны, но я не   представляю себе, чтобы к ним вели столь отлогие склоны. Стоило мне чихнуть два   раза кряду – и меня освобождали от церковной службы, работы, молитвы. Я   ложилась раньше других, вставала позднее, устав не существовал для меня. Вообразите,   сударь, в иные дни я даже мечтала о той минуте, когда посвящу себя богу. В миру   не было такой скандальной истории, о которой бы нам здесь не рассказывали.   Истинные факты искажались, сочинялись небылицы, а за ними следовали бесконечные   хвалы и благодарения богу, ограждающему нас от этих оскорбительных   происшествий.      

Между тем час, приход которого я иногда торопила в своих   мечтах, приближался. Теперь я начала задумываться; я почувствовала, что мое   отвращение к монашеству проснулось вновь, что оно растет, и решила признаться в   нем настоятельнице или наставнице послушниц. Эти женщины жестоко мстят за те   неприятные минуты, какие мы им доставляем, ибо не надо думать, что им мила   разыгрываемая ими роль лицемерок и те глупости, которые они вынуждены нам повторять.   В конце концов это так им надоедает, становится таким скучным! И все же они   идут на это, идут ради какой-нибудь тысячи экю, которая достается их монастырю.   Вот та основная цель, ради которой они лгут всю жизнь и готовят простодушным   девочкам муки отчаяния на сорок, на пятьдесят лет, – а быть может, и   вечную гибель. Ибо нет сомнения, сударь, что из ста монахинь, которые умирают,   не достигнув пятидесяти лет, ровно сто губят свою душу, а другие, оставшиеся в   живых, тупеют, теряют рассудок или впадают в буйное помешательство, ожидая   смерти.      

Как-то раз одна из таких помешанных убежала из кельи, где ее   держали под замком. Я увидела ее. Вот начало моего счастья или же несчастья – в   зависимости от того, как вы, сударь, поступите со мной. Никогда я не видела   ничего ужаснее! Она была растрепана и почти раздета; она волочила за собой   железные цепи; глаза ее блуждали; она рвала на себе волосы, била себя кулаком в   грудь, бегала, выла; она осыпала себя и других самыми страшными проклятиями;   она пыталась выброситься из окна. Меня охватил ужас, я дрожала с головы до ног.   В судьбе этой несчастной я увидела свою судьбу, и у меня в сердце внезапно   созрело решение скорее умереть, тысячу раз умереть, нежели подвергнуть себя   такой участи. Окружающие поняли, какое влияние могло оказать на меня это   происшествие, и решили предотвратить его последствия. Мне наговорили об этой   монахине множество лживых нелепостей, противоречивших одна другой: она будто бы   уже была не в своем уме, когда ее приняли в этот монастырь. Однажды – она переживала   тогда критический возраст – ее сильно напугали, и ей стали являться привидения;   она вообразила, что имеет общение с ангелами; она начиталась зловредных книг,   которые и помутили ей рассудок; она наслушалась проповедников чрезмерно строгой   морали, которые так сильно напугали ее судом божьим, что ее потрясенный ум   пришел в полное расстройство, и теперь ей чудятся дьяволы, ад и геенна   огненная; все они, монахини, просто несчастны из-за нее: ведь это неслыханный   случай – иметь в своем монастыре подобную личность; и не помню уж, что еще...   Все это не оказало на меня никакого действия. Безумная монахиня то и дело   приходила мне на память, и я вновь и вновь клялась себе не произносить никакого   обета.      

Но вот настал день, когда я должна была доказать, что умею   держать данное себе слово. Как-то утром, после ранней обедни, настоятельница   вошла ко мне в келью. Она держала письмо. Лицо ее выражало печаль и уныние,   руки были бессильно опущены, словно тяжесть этого письма была чрезмерна для   них. Она смотрела на меня; казалось, слезы готовы были брызнуть из ее глаз. Она   молчала, я тоже. Она ждала, чтобы я заговорила первая. Я едва не сделала этого,   но удержалась. Наконец она спросила, как я себя чувствую, не слишком ли   затянулась сегодня служба, не кашляю ли я: вид мой показался ей не совсем   здоровым. На все это я отвечала: «Нет, матушка». Она продолжала держать письмо   в опущенной руке. Задавая мне эти вопросы, она положила его на колени и слегка   прикрыла ладонью. Наконец, направив разговор на моих родителей и видя, что я так   и не спрашиваю, что за листок у нее в руке, она сказала: «Вот письмо...»      

При этих словах сердце мое забилось, губы задрожали, и я   спросила прерывающимся голосом:      

– От матушки?      

– Вы угадали. Вот, прочтите...      

Немного оправившись, я взяла письмо. Сначала я читала его   довольно твердым голосом, но с каждой строчкой страх, негодование, гнев,   досада, различные страсти сменялись в моей душе, и у меня менялся голос,   менялось выражение лица, я делала нервные движения: то я едва держала этот   листок кончиками пальцев, то хватала так, словно хотела разорвать, то с силой   сжимала в руке, словно собираясь скомкать и отшвырнуть подальше от себя.      

– Ну что же, дитя мое, что мы ответим на это?      

– Сударыня, вы знаете сами.      

– Да нет же, не знаю. Обстоятельства неблагоприятны: ваше   семейство понесло убытки. Дела ваших сестер расстроены, и у той, и у другой   есть дети. Ваши родители исчерпали свои средства, выдав дочерей замуж, а теперь   разоряются, чтобы поддержать их. Они не смогут прилично обеспечить вас: вы   стали послушницей, что было связано с большими расходами. Этим шагом вы дали им   пищу для определенных надежд. В миру распространился слух о вашем будущем   пострижении. Впрочем, вы можете по-прежнему рассчитывать на мою помощь. Я   никогда еще никого не вовлекала в монашество насильно: это – звание, к которому   нас призывает бог, и очень опасно примешивать свой голос к его зову. Я не стану   пытаться взывать к вашему сердцу, если ему ничего не говорит благодать   господня. До сих пор мне никогда не приходилось упрекать себя в чужом несчастье;   ужели я захочу начать с вас, дитя мое, когда вы так дороги мне? Я не забыла,   что первый шаг вы предприняли именно после моих уговоров, и не допущу, чтобы   этим злоупотребили, принудив вас к чему-либо помимо вашей воли. Итак, давайте   подумаем, обсудим это вместе. Хотите вы стать монахиней?      

– Нет, сударыня.      

– Вы не чувствуете никакой склонности к духовному   званию?      

– Нет, сударыня.      

– Вы не подчинитесь воле ваших родителей?      

– Нет, сударыня.      

– Кем же вы хотите быть?      

– Кем угодно, только не монахиней. Я не хочу быть ею и   не буду.      

– Хорошо, вы не будете монахиней. Давайте обсудим ответ   вашей матушке...      

Мы обменялись кое-какими мыслями. Она написала и показала   мне письмо, которым я осталась очень довольна. Между тем ко мне поспешили   направить монастырского духовника; ко мне прислали ученого богослова, того   самого, который напутствовал меня перед тем, как я сделалась послушницей; меня   поручили особому попечению наставницы; я увиделась с его преосвященством   епископом Алепским; мне пришлось вести длинные споры с разными богомольными   женщинами, которые вмешались в мое дело, хотя я совсем их не знала; у меня шли   бесконечные беседы с монахами и священниками; приезжал отец, сестры присылали   мне письма, последней явилась мать – я выдержала все. Тем не менее день моего пострига   был назначен. Чтобы получить мое согласие, было сделано решительно все; когда   же убедились, что добиться его невозможно, решили обойтись и без него.      

С этого момента я была заперта в келье; мне предписали   молчание, разлучили меня со всем миром, предоставили самой себе, и я поняла,   что решено было распорядиться мною помимо моей воли. Я отнюдь не собиралась   сдаваться! Я была готова ко всему, и все ужасы, настоящие или мнимые, которые   мне преподносили, не могли меня поколебать. Однако мое положение было достойно   жалости. Я не знала, сколько времени может продлиться мое заточение, и еще   меньше знала, что будет со мной, когда оно окончится. В этом состоянии   неизвестности я приняла одно решение, о котором вы можете судить, как вам будет   угодно, сударь. Я никого больше не видела – ни настоятельницы, ни наставницы и   послушниц, ни товарок. Я попросила передать первой, будто бы согласна выполнить   волю родителей: в действительности же я намеревалась положить конец этим   преследованиям, предав дело огласке, и публично заявить протест против   готовившегося надо мной насилия. Итак, я сказала, что они хозяева моей судьбы и   могут располагать ею по своему усмотрению, что я стану монахиней, раз таково их   требование. Весь монастырь возликовал; снова вернулись ласковые речи, а с ними   лесть и соблазнительные обещания. Мое сердце вняло гласу божию, я создана для   состояния совершенства более, чем кто-либо. Это было неизбежно, этого ждали   все; нельзя исполнять свои обязанности так примерно и с таким усердием, если   они не являются истинным вашим призванием. Наставница послушниц никогда еще не   видела ни у одной из своих учениц столь ярко выраженной склонности к   монашеству, она была чрезвычайно удивлена моими странностями, но всегда   говорила настоятельнице, что надо проявить твердость – и все пройдет, ибо у   лучших монахинь бывают такие минуты: это внушение злого духа, который удваивает   свои усилия, когда видит, что добыча от него ускользает; что я избавилась от   него и теперь меня ждут только розы, ибо обязанности монашеской жизни будут   переноситься мною тем легче, чем сильнее я преувеличивала их трудность; что   тяжесть ярма, которую я внезапно почувствовала, является милостью неба, которое   воспользовалось этим средством, чтобы его облегчить...» Мне казалось несколько   странным, что одна и та же вещь исходит и от бога, и от дьявола, смотря по   тому, с какой стороны монахиням вздумается на нее посмотреть. В религии есть   много таких несообразностей, и часто, утешая меня, одни говорили, что мои мысли   являются наваждением дьявола, а другие – что они внушены мне богом. Одно и то   же зло исходит либо от бога, который испытывает нас, либо от дьявола, который   нас искушает.      

Я вела себя с большой осторожностью и считала, что могу   отвечать за себя. Я виделась с отцом – он холодно говорил со мной. Виделась с   матерью – она поцеловала меня. Получила поздравительные письма от сестер и от   многих других лиц. Мне стало известно, что напутственное слово произнесет некий   г-н Сорнен, викарий церкви Св. Роха, а г-н Тьерри, канцлер университета, примет   мой обет. До кануна знаменательного дня все шло хорошо, за исключением одного   обстоятельства: я узнала, что церемония будет совершена тайно, что пригласят   очень немногих и двери церкви будут открыты только для родственников. Тогда   через привратницу я пригласила всех своих друзей и подруг, живших по соседству;   кроме того, мне разрешили написать кое-кому из знакомых. Вся эта толпа, которой   никто не ожидал, не преминула явиться; пришлось впустить ее, и собрание   оказалось именно таким, какое было мне нужно для осуществления моего замысла.   Ах, сударь, какую ночь я провела накануне этого дня! Я вовсе не ложилась. Я   сидела на кровати и призывала на помощь бога. Я поднимала руки к небу и молила   его быть свидетелем совершаемого надо мной насилия. Я представляла себе свою   роль у подножия алтаря, представляла себе девушку, громко протестующую против   обряда, на который она как будто сама согласилась, скандал среди   присутствующих, отчаяние монахинь, гнев родителей. «О боже, что со мной   будет?..» Когда я произнесла мысленно эти слова, силы вдруг оставили меня, и я   без сознания упала на подушку. Этот обморок сменился ознобом, у меня дрожали   колени, зубы стучали. За ознобом последовал страшный жар, в голове у меня   помутилось. Не помню, как я разделась, как вышла из кельи, но меня нашли в   одной сорочке распростертой на полу у дверей настоятельницы, без движения и   почти без признаков жизни. Все это я узнала впоследствии. Утром я очнулась в   своей келье. Вокруг моей кровати стояли настоятельница, наставница послушниц и   так называемые сестры-помощницы. Я была совершенно без сил. Мне задали   несколько вопросов, поняли по моим ответам, что я не имею никакого   представления о том, что произошло, и ничего мне не сказали. Меня спросили, как   я себя чувствую, тверда ли я в своем святом решении и ощущаю ли в себе силы   перенести волнения этого дня. Я ответила утвердительно, и, против всеобщего   ожидания, обряд не был отменен.      

Все было подготовлено еще накануне. Зазвонили колокола,   возвещая всему миру, что сейчас появится еще одна несчастная. У меня снова забилось   сердце. Пришли одевать меня. Этот день – день облачения. Сейчас, когда я   вспоминаю всю эту церемонию, мне кажется, что в ней могло быть нечто   торжественное и очень трогательное, если бы речь шла о молоденькой и неопытной   девушке, не увлекаемой никакими иными склонностями. Меня привели в церковь,   отслужили обедню. Добрый викарий, предполагавший во мне смирение, которым я   отнюдь не обладала, сказал мне длинную напутственную речь, где не было ни   одного слова, которое бы не шло вразрез с истиной. Как нелепо было все, что он   говорил о моем счастии, о благодати, о моем мужестве, рвении, усердии и всех   тех добрых чувствах, которыми он меня наделял. Противоречие между его похвалами   и тем поступком, который я собиралась совершить, смутило меня, и я начала колебаться;   но это колебание длилось недолго. Я лишь острее ощутила, что во мне нет тех   качеств, какие требовались, чтобы сделаться хорошей монахиней. Наконец страшная   минута наступила. Когда надо было стать на то место, где я должна была   произнести обет, у меня подкосились ноги. Две товарки взяли меня под руки,   голова моя упала на плечо одной из них, я еле передвигала ноги. Не знаю, что   происходило в душе присутствующих, но перед ними была юная умирающая жертва,   которую влекли к алтарю; со всех сторон до меня доносились вздохи и рыдания, но   среди них не было слышно вздохов и рыданий моих родителей – я твердо уверена в   этом. Все встали, некоторые из молодых девушек взобрались на стулья и держались   за перекладины решетки. Наступило глубокое молчание, и священник, возглавлявший   мое пострижение, сказал:      

– Мария-Сюзанна Симонен, обещаете ли вы говорить   правду?      

– Обещаю.      

– По доброй ли воле и желанию находитесь вы здесь?      

Я ответила: «Нет», – но сопровождавшие меня монахини   ответили за меня: «Да».      

– Мария-Сюзанна Симонен, даете ли вы богу обет   целомудрия, бедности и послушания?      

С секунду я колебалась, священник ждал, и я ответила:      

– Нет, сударь.      

Он повторил:      

– Мария-Сюзанна Симонен, даете ли вы богу обет   целомудрия, бедности и послушания?      

Я ответила более твердым голосом:      

– Нет, сударь, нет.      

Он остановился и сказал:      

– Придите в себя, дитя мое, и слушайте меня   внимательно.      

– Отец мой, – сказала я ему, – вы   спрашиваете, даю ли я богу обет целомудрия, бедности и послушания. Я хорошо   расслышала вас и отвечаю: «Нет».      

Затем, повернувшись к присутствовавшим, среди которых   раздался довольно громкий шепот, я знаками показала, что хочу говорить. Шепот   прекратился, и я сказала:      

– Господа, и в особенности вы, батюшка и матушка, беру   вас всех в свидетели...      

При этих словах одна из сестер задернула решетку занавесом,   и я увидела, что продолжать бесполезно. Монахини окружили меня, осыпая   упреками. Я слушала их, не говоря ни слова. Меня отвели в келью и заперли там   на ключ.      

Здесь, в одиночестве, отдавшись своим мыслям, я начала   успокаиваться душой. Я еще раз обдумала свой поступок и ничуть не раскаялась в   нем. Я решила, что после той огласки, которой я добилась, меня не смогут   надолго оставить здесь и, пожалуй, не посмеют отдать в другой монастырь. Я не   знала, что меня ожидает, но, по моему убеждению, ничто не могло быть хуже   необходимости стать монахиней помимо воли. Довольно долгое время со мной никто   не разговаривал. Женщины, приносившие мне еду, ставили ее на пол и молча   уходили. Месяц спустя мне принесли мирскую одежду, и я сняла с себя   монастырскую. Явилась настоятельница и велела мне следовать за ней. Я дошла с   ней до монастырских ворот. Здесь я села в экипаж, где меня ожидала моя мать.   Она была одна. Я села на переднее сиденье, и карета тронулась. Некоторое время   мы сидели друг против друга, не произнося ни слова. Глаза мои были опущены, и я   не смела взглянуть на нее. Не знаю сама, что происходило в моей душе, но вдруг   я бросилась к ногам матушки. Я не говорила ни слова, только рыдала и   задыхалась. Она сурово оттолкнула меня. Я не поднялась с колен, у меня пошла   носом кровь. Несмотря на сопротивление, я схватила ее руку; орошая ее слезами и   лившейся кровью, прижимаясь к ней губами, я целовала ее и говорила: «И все-таки   вы моя мать, все-таки я ваша дочь...» Она ответила (оттолкнув меня еще суровее   и вырвав руку): «Встаньте, несчастная, встаньте». Я повиновалась, села на свое   место и спустила чепец на лицо: в звуке ее голоса было столько властности и   твердости, что мне захотелось укрыться от ее взгляда. Слезы и кровь, которая   текла у меня из носа, смешались вместе, струились по рукам, и, сама того не   замечая, я была вся залита ими. Из нескольких произнесенных матерью слов я   поняла, что запачкала ей белье и платье и что она сердится на это. Мы приехали   домой, и меня тотчас же отвели в заранее приготовленную маленькую комнатку. На   лестнице я снова бросилась к ногам матери, схватила ее за платье, но она только   обернулась в мою сторону – это было все, чего я добилась, – и взглянула на   меня, причем поворот ее головы, губы, глаза выразили такое негодование, которое   я не в силах передать вам, но которое вы можете себе представить.      

Я вошла в свою новую тюрьму, где пробыла полгода, ежедневно   умоляя, как о милости, разрешить мне поговорить с матерью, увидеться с отцом   или написать им. Мне приносили пищу, убирали комнату. По праздникам служанка   сопровождала меня к обедне, а потом снова запирала. Я читала, вышивала,   плакала, иногда пела, и так проходили дни. Одно лишь тайное чувство   поддерживало меня – чувство, что я свободна и что моя судьба, как тяжела она ни   была, еще может перемениться. Однако было решено, что я стану монахиней, и я   стала ею.      

Такая бесчеловечность, такое упорство со стороны родителей   окончательно подтвердили мои подозрения относительно обстоятельств моего   рождения: я никогда не могла найти иных причин, чтобы оправдать их. Очевидно,   мать боялась, как бы в один прекрасный день я не заговорила о разделе имущества   и не потребовала своей доли наследства, как бы внебрачная дочь не оказалась на   одной доске с законными дочерьми. Однако тому, что было всего лишь догадкой,   вскоре предстояло превратиться в уверенность.      

Находясь под домашним арестом, я плохо выполняла церковные   обряды, но все же в канун больших праздников меня посылали на исповедь. Я уже   рассказывала вам, что у меня и у матери был общий духовник. Я поговорила с ним,   описала ему всю суровость, с какой обращались со мной в течение последних трех   лет. Он знал об этом. С особенной горечью и обидой жаловалась я ему на мать.   Этот священник поздно принял духовный сан и еще не утратил человеколюбия. Он   спокойно выслушал меня и сказал:      

– Дитя мое, не порицайте свою мать, а лучше пожалейте.   У нее добрая душа. Уверяю вас, она поступает так помимо воли.      

– Помимо воли! Да кто же может ее принудить? Разве не   она произвела меня на свет? И какая же разница между сестрами и мной?      

– Большая.      

– Большая! Я совершенно не понимаю вашего ответа.      

Я начала было сравнивать себя с сестрами, но он прервал меня   и сказал:      

– Довольно, довольно. Ваши родители не страдают пороком   бесчеловечности. Постарайтесь терпеливо переносить вашу участь, это поможет вам   снискать хотя бы милость господню. Я увижусь с вашей матушкой и, уверяю вас,   употреблю все свое влияние на нее, чтобы помочь вам...      

Этот ответ «большая» явился для меня лучом света. Теперь я   более не сомневалась в том, что догадки по поводу моего рождения были   справедливы.      

В ближайшую субботу, к концу дня, около половины шестого   вечера, приставленная ко мне служанка поднялась ко мне и сказала: «Матушка   приказывает вам одеться...» Через час: «Матушка велит вам ехать со мной». У   подъезда я увидела экипаж, в который мы и сели – служанка и я. Я узнала, что мы   едем в Фельянский монастырь, к отцу Серафиму. Он нас ждал. Он был один.   Служанка удалилась, и я вошла в приемную. Я села, с тревогой и любопытством   ожидая его слов. Вот что он мне сообщил:      

– Мадемуазель, сейчас вы узнаете разгадку сурового   обращения с вами ваших родителей. Я получил на это разрешение от вашей матушки.   Вы рассудительны, у вас есть ум, твердость, вы сейчас уже в таком возрасте,   когда вам можно было бы доверить тайну даже и в том случае, если бы она не   имела к вам прямого отношения. Я давно уже уговаривал вашу матушку открыть вам   то, что вы узнаете сегодня, но она никак не могла решиться на это: трудно   матери признаться в тяжком грехе своему ребенку. Вам известен ее характер – ей   нелегко примириться с унизительностью некоторых признаний. Она полагала, что ей   и без того удастся осуществить свои намерения касательно вас, но она ошиблась и   расстроена этим. Сейчас она решила последовать моему совету и поручила мне   сообщить вам, что вы не дочь господина Симонена.      

– Я это подозревала, – ответила я быстро.      

– Теперь, мадемуазель, подумайте, взвесьте, судите   сами, может ли ваша матушка без согласия – или даже с согласия – вашего отца   приравнять вас к другим дочерям, в то время как вы вовсе не сестра им; может ли   она признаться вашему отцу в проступке, относительно которого у него и без того   уже немало подозрений?      

– Но кто же мой отец?      

– Этого мне не открыли, мадемуазель. Ясно одно – что   вашим сестрам даны огромные преимущества перед вами, что приняты все возможные   меры предосторожности: брачные контракты, изменение состава имущества,   добавочные условия, фидеикомисы[2] и   другие средства, чтобы свести к нулю причитающуюся вам по закону часть на тот   случай, если бы когда-нибудь вы обратились в суд, желая ее получить. Если вы   лишитесь родителей, вам достанется очень мало. Вы отказываетесь от монастыря.   Быть может, настанет день, когда вы пожалеете, что не находитесь там.      

– Этого никогда не будет, сударь; я ничего не требую.      

– Вы не знаете, что такое лишения, труд, нищета.      

– Зато я знаю цену свободы и гнет монашеского звания,   когда к нему нет влечения.      

– Я сказал вам все, что должен был сказать. Теперь,   мадемуазель, вам надлежит самой хорошенько обдумать это...      

Он встал.      

– Еще один вопрос, сударь.      

– Сколько вам будет угодно.      

– Знают ли сестры то, о чем вы мне сообщили?      

– Нет, мадемуазель.      

– Как же они могли решиться ограбить сестру? Ведь   они-то считают меня своей сестрой?      

– Ах, мадемуазель, деньги, деньги! Ведь без денег им бы   не сделать таких выгодных партий! Каждый думает о себе в этом мире, и я не   советую вам рассчитывать на них в случае смерти родителей. Не сомневайтесь, они   будут до последнего гроша оспаривать у вас и ту жалкую долю, которую вам   придется делить с ними. У них много детей; этого предлога будет вполне   достаточно, чтобы довести вас до полной нищеты. К тому же сейчас они бессильны,   все дела в руках их мужей. Если бы у ваших сестер и было некоторое чувство   сострадания, то помощь, оказанная вам помимо мужей, превратилась бы в источник   семейных раздоров. Я знаю немало подобных случаев – случаев, когда покинутым   детям, а иногда даже и законным, помогают в ущерб домашнему миру. И, право,   мадемуазель, хлеб, полученный таким путем, очень горек. Поверьте же мне – помиритесь   с родителями и сделайте то, чего, очевидно, ждет от вас матушка: примите   монашество. Вам будет выделена небольшая пенсия, которой вам хватит если не на   вполне обеспеченное, то, во всяком случае, на сносное существование. К тому же   не скрою от вас, что явное невнимание к вам со стороны вашей матери, ее упорное   желание снова запереть вас в монастырь и еще кой-какие обстоятельства – не   припомню сейчас, какие именно, в свое время они были мне известны – произвели   на вашего отца точно такое же впечатление, как и на вас: если прежде у него   были сомнения относительно вашего рождения, то сейчас у него их нет, и, даже не   будучи посвященным в тайну, он не сомневается в том, что вы являетесь его   дочерью лишь постольку, поскольку закон считает вашим отцом лицо, являющееся   законным супругом вашей матери. Вы добры и благоразумны, мадемуазель. Обдумайте   же то, что вы только что узнали.      

Я встала и залилась слезами. Видимо, и сам отец Серафим был   растроган. Он кротко возвел глаза к небу и затем проводил меня. Я подозвала   приехавшую со мной служанку, мы снова сели в экипаж и вернулись домой.      

Был уже поздний час. Ночью я думала о том, что мне открыли,   думала об этом и весь следующий день. Итак, у меня не было отца. Упреки совести   отняли у меня и мать. Были приняты все предосторожности, чтобы я не могла   претендовать на права законнорожденной; мне предстоял домашний плен, весьма и   весьма суровый; никакой надежды, никакого выхода. Быть может, если бы со мной   объяснились раньше, сразу же после замужества сестер, и оставили меня дома, где   продолжали бывать знакомые, нашелся бы человек, которому мой характер, ум,   внешность, мои способности показались бы достаточным приданым. Такая   возможность не была упущена и сейчас, но моя выходка в монастыре сильно   осложняла дело: трудно представить себе, чтобы девушка семнадцати-восемнадцати   лет могла пойти на такую крайность без исключительной силы воли. Мужчины очень   хвалят это качество, но, как мне кажется, охотно мирятся с отсутствием его у   тех, на ком они предполагают жениться. И все же надо было испробовать этот   выход, прежде чем искать другой. Я решилась откровенно поговорить с матерью и   попросила у нее свидания, на которое и получила согласие.Это было зимой. Мать сидела в кресле перед камином. Лицо ее   было сурово, взгляд неподвижен, она словно окаменела. Я подошла к ней,   бросилась к ее ногам и попросила простить мне все мои вины.      

– Я прощу вас, если увижу, что вы заслуживаете   прощения, – ответила она. – Встаньте. Мужа нет дома, и вам вполне   хватит времени, чтобы высказаться. Вы видели отца Серафима и знаете наконец,   кто вы и чего можете от меня ждать. Надеюсь, что вы не собираетесь всю жизнь   карать меня за мой проступок, который я и так уж достаточно искупила. Итак,   мадемуазель, чего вы хотите от меня? Что вы решили?      

– Матушка, – ответила я, – я знаю, что у меня   ничего нет и что я не должна ни на что претендовать. Я вовсе не хочу   увеличивать ваши мучения, какого бы рода они ни были. Быть может, вы нашли бы   меня более покорной вашей воле, если бы раньше познакомили меня с некоторыми обстоятельствами,   о которых мне трудно было догадаться, но теперь я знаю их, знаю, кто я, и мне   остается лишь вести себя в соответствии с моим положением. Меня больше не   удивляет разница в вашем отношении ко мне и к моим сестрам. Я признаю, что это   справедливо, и подчиняюсь, но ведь все-таки я ваша дочь, вы носили меня в своем   чреве и, надеюсь, никогда не забудете об этом.      

– Пусть бог меня накажет, – с живостью воскликнула   она, – если я не признавала вас своей дочерью, насколько это было в моей   власти!      

– Верните же мне свое расположение, матушка, –   сказала я ей, – позвольте мне снова быть с вами, верните мне любовь того,   кто считает себя моим отцом.      

– Еще немного, – ответила она, – и он   приобретет такую же уверенность относительно вашего рождения, как вы и я. Когда   он осыпает вас упреками в моем присутствии – а это случается   беспрестанно, – эти упреки, эта суровость по отношению к вам направлены   против меня. Не ждите же от него нежных отцовских чувств... И кроме   того, – сказать ли вам всю правду? – вы напоминаете мне такую гнусную   измену, такую неблагодарность со стороны другого человека, что мысль об этом   для меня невыносима. Он все время стоит между вами и мною, он ненавистен мне, и   эта ненависть распространяется на вас.      

– Как? – вскричала я. – Неужели я не могу надеяться,   что вы и господин Симонен будете обращаться со мной хотя бы как с чужой,   посторонней девушкой, которую вы приютили из милосердия?      

– Мы оба не способны на это. Дочь моя, перестаньте   отравлять мне жизнь. Не будь у вас сестер, я знала бы, как поступить, но у вас   их две, и у обеих большие семьи. Поддерживавшая меня страсть давно угасла, и   совесть вновь вступила в свои права.      

– Однако тот, кому я обязана жизнью...      

– Его нет больше. Он умер, не вспомнив о вас, и это еще   наименьшее из его злодеяний...      

Тут лицо ее исказилось, глаза засверкали негодованием, она   хотела продолжать, но не могла произнести ни слова – так дрожали ее губы. Не   вставая со стула, она закрыла лицо руками, чтобы скрыть от меня клокотавшие в   ней чувства. Несколько минут она сидела в такой позе, потом встала и молча   зашагала по комнате. Наконец, с трудом удерживаясь от слез, сказала:      

– Он – чудовище! Если вы не задохнулись в моем чреве от   тех мук, которые он причинил мне, тут нет его заслуги; но бог сохранил нас   обеих, чтобы дочь искупила грех матери. Дитя мое, у вас нет ничего и никогда не   будет. То немногое, что я могу для вас сделать, я делаю тайком от ваших сестер.   Таковы последствия слабости. Однако я надеюсь, что мне не в чем будет себя   упрекнуть, когда я буду умирать. С помощью строгой экономии я скоплю для вас   вклад в монастырь. Я нисколько не злоупотребляю снисходительностью мужа, а   просто изо дня в день откладываю, что могу, из щедрых подарков, которые он мне   делает время от времени. Я продала свои драгоценности, и он разрешил мне располагать   вырученной суммой по моему усмотрению. Я любила играть в карты – и не играю   больше. Я любила театр – и лишила себя этого развлечения. Я любила общество – и   живу затворницей. Я любила роскошь – и отказалась от нее. Если вы примете   монашество, как того желаем мы с господином Симоненом, – ваш вклад будет   плодом моих каждодневных лишений.      

– Но, матушка, ведь у вас в доме еще бывают   состоятельные люди. Быть может, найдется человек, которому я понравлюсь   настолько, что он даже не потребует сбережений, предназначенных вами для моего   устройства.      

– Теперь об этом нечего и думать, ваша выходка вас   погубила.      

– Неужели беда непоправима?      

– Непоправима.      

– Но если я и не найду супруга, неужели так необходимо,   чтобы я заперлась в монастыре?      

– Необходимо, если только вы не захотите продлить мои   муки и угрызения совести до той минуты, когда я закрою глаза навек, – а   она неотвратима. В этот страшный миг ваши сестры будут у моей постели. Судите   сами, смогу ли я видеть вас рядом с ними! Поймите, как мучительно будет для   меня ваше присутствие в эти последние мгновения! Дочь моя, – ибо вы все же   моя дочь, хотя и помимо моей воли, – ваши сестры законным путем получили   имя, которое вам дано моим преступлением; не огорчайте же свою мать, она ведь   скоро угаснет. Дайте ей спокойно сойти в могилу, и тогда, готовясь предстать   перед великим судией, она сможет сказать себе, что загладила свою вину,   насколько это было в ее силах, сможет надеяться, что вы не внесете раздоров в   дом после ее смерти и не будете отстаивать права, которых не имеете.      

– Матушка, – сказала я, – будьте спокойны на   этот счет. Пригласите стряпчего. Пусть он составит акт об отказе от наследства,   и я подпишу все, что вам будет угодно.      

– Это невозможно: дети не могут сами лишать себя   наследства. Такое наказание может исходить лишь от родителей, имеющих веское   основание для своего гнева. Если бы богу угодно было призвать меня к себе   завтра, мне пришлось бы завтра же пойти на эту крайнюю меру и открыться мужу,   чтобы действовать сообща с ним. Не вынуждайте меня на эту откровенность: он   возненавидит меня за нее, а вам она не принесет ничего, кроме позора. Если вы   переживете меня, то останетесь без имени, без средств, без положения.   Несчастная! Скажите мне, что с вами будет? Какие мысли должна я унести с собой   в могилу? Итак, мне придется сказать мужу... сказать, что... что вы не его   дитя... О дочь моя, если бы довольно было броситься к вашим ногам, чтобы   добиться от вас... но нет, вы бесчувственны, у вас каменное сердце – сердце   вашего отца.      

В эту минуту появился г-н Симонен. Он увидел волнение своей   жены; он любил ее; он был вспыльчив. Он остановился на пороге и, бросив на меня   грозный взгляд, сказал мне:      

– Уйдите!      

Будь он моим отцом, я бы не послушалась его, но он им не   был.      

Обращаясь к слуге, который держал свечу, г-н Симонен   добавил:      

– Скажите ей, чтобы она больше не появлялась здесь.      

Снова я оказалась запертой в моей маленькой темнице. Я   начала обдумывать то, что мне сказала мать. Упав на колени, я просила бога   вразумить меня. Долго молилась я, приникнув лицом к полу. Обыкновенно мы   вопрошаем небо лишь в тех случаях, когда не знаем сами, на что решиться, и   редко бывает, чтобы голос свыше не посоветовал нам уступить. Именно такое   решение и было принято мною. «Они хотят, чтобы я стала монахиней. Быть может,   такова и божья воля. Хорошо, я стану монахиней! Если непременно нужно, чтобы я   была несчастна, то не все ли равно, где это будет?..» Я попросила служанку   сообщить мне, когда отца не будет дома. На следующий же день я стала просить   мать дать мне возможность переговорить с нею. Она велела передать мне, что   обещала г-ну Симонену не делать этого, но что я могу написать ей, и прислала   мне карандаш. Итак, я написала на клочке бумаги (впоследствии этот роковой   листок был найден и использован против меня как нельзя лучше): «Матушка! Я   очень сожалею, что причинила вам столько огорчений. Простите меня за них, я   намерена положить им конец. Распоряжайтесь мною, как вам будет угодно. Если   ваша воля – видеть меня монахиней, то да будет это и божьей волей...»      

Служанка взяла это послание и отнесла матери. Минуту спустя   она вернулась и с восторгом вскричала:      

– Ах, мадемуазель, зачем же вы тянули так долго, когда   одного вашего слова довольно было, чтобы осчастливить ваших родителей и вас   самих. У вашего батюшки, у вашей матушки такие лица, каких я ни разу не видала   у них, с тех пор как живу в доме. Они постоянно ссорились из-за вас.   Благодарение богу, больше мне этого не придется видеть...      

Я слушала ее, а сама думала о том, что только что подписала   свой смертный приговор. И это предчувствие оправдается, если вы, сударь, не   поможете мне.      

Несколько дней прошло без всяких новостей. Но вот как-то   утром, часов около девяти, дверь с шумом распахнулась, и вошел г-н Симонен в   халате и ночном колпаке. С тех пор как я узнала, что он мне не отец, его присутствие   внушало мне только страх. Я встала и присела перед ним. Мне казалось, что у   меня два сердца. О матери я не могла думать без сострадания и без слез. Не то   было по отношению к г-ну Симонену. Несомненно, что отец внушает нам такое   чувство, какого не испытываешь ни к кому в мире. Его не сознаешь, пока не   окажешься, подобно мне, лицом к лицу с человеком, который долго носил и только   что утратил это священное имя. Другим никогда не понять этого чувства. Если бы   в ту минуту вместо г-на Симонена передо мной была моя мать, мне кажется, я была   бы совершенно иной.      

– Сюзанна, – обратился он ко мне, – узнаете   вы эту записку?      

– Да, сударь.      

– По доброй ли воле вы написали ее?      

– Мне приходится ответить: да.      

– И вы намерены выполнить то, что в ней написано?      

– Да, намерена.      

– Вы предпочитаете какой-нибудь определенный монастырь?      

– Нет, все монастыри для меня одинаковы.      

– Хорошо.      

Вот что я ответила; но, к несчастью, мои слова не были   записаны. В течение двух недель я оставалась в полном неведении относительно   того, что творилось вокруг меня. Кажется, за это время родители обращались в   разные монастыри, но вследствие огласки, которую получил мой поступок в первом   монастыре, меня нигде не хотели принимать.      

      

В Лоншане оказались менее требовательны: должно быть, туда   дошел слух о том, что я хорошая музыкантша и что у меня есть голос. Родители   сильно преувеличили передо мной затруднения, которые им пришлось преодолеть, и   милость, которую оказал мне этот монастырь, принимая меня. Они даже заставили   меня написать настоятельнице. Я не предвидела тогда последствий этой письменной   улики. По-видимому, они потребовали ее от меня, опасаясь, как бы в будущем я не   пожелала расторгнуть мой обет, и хотели иметь документ, где бы моей собственной   рукой было засвидетельствовано, что я даю его добровольно. Не будь этой   причины, каким образом письмо, адресованное настоятельнице, могло впоследствии   попасть в руки моих зятьев? Но лучше поскорее закрыть глаза на это, иначе г-н   Симонен предстанет предо мной таким, каким я не хочу его видеть: его уже нет в   живых.      

       

Меня отвезли в Лоншан. Мать проводила меня туда. Я не стала   просить позволения проститься с г-ном Симоненом; сказать правду, я вспомнила о   нем только дорогой. В монастыре меня ждали. Сюда уже дошел слух и о моей   истории, и о моих талантах. Никто ничего не сказал мне о первой, зато все   поторопились убедиться, стоило ли приобретение тех трудов, какие были на него   затрачены. После длинной беседы о безразличных вещах, – ибо, разумеется,   после того, что со мной произошло, мне не стали говорить о боге, о призвании,   об опасностях мирской жизни или о сладости жизни монастырской, передо мной не   отважились произнести ни слова из того благочестивого вздора, каким обычно   заполняются первые минуты, – итак, после длинной беседы о посторонних вещах   настоятельница сказала мне: «Мадемуазель, вы играете, поете. У нас есть   клавесин. Не хотите ли перейти в приемную?» На душе у меня было тяжело, но не   время было выказывать свое нежелание. Мать прошла вперед, я последовала за ней;   настоятельница с несколькими монахинями, привлеченными любопытством, замыкала   шествие. Это было вечером; принесли свечи, я села за клавесин. Я долго   наигрывала, перебирая в памяти множество музыкальных отрывков и не находя   ничего подходящего. Между тем настоятельница торопила меня, и я запела, без   всякого умысла, по привычке, одну арию, которая была хорошо мне знакома:   «Печальные сборы, бледные факелы, день ужаснее ночи» и т.д. Не знаю, какое это   произвело впечатление, но я пела недолго: меня прервали похвалами, и я была   очень удивлена, что заслужила их так быстро и так легко. Мать поручила меня   заботам настоятельницы, дала мне поцеловать руку и уехала.      

       

И вот я в другом монастыре в качестве испытуемой, и притом   проходящей испытание по доброй воле. Но вы, сударь, вы ведь знаете все, что произошло   вплоть до настоящей минуты, – каково же ваше мнение обо всем этом? Большая   часть этих фактов совсем не была упомянута, когда я хотела расторгнуть свой   обет: одни – потому, что их нельзя было подкрепить доказательствами, другие –   оттого, что они вызвали бы ко мне отвращение, не принеся при этом никакой   пользы. Люди увидели бы во мне лишь жестокосердную дочь, которая, чтобы   добиться свободы, бесчестит память своих родителей. Налицо были улики против    меня, фактов же, говоривших в мою пользу , нельзя было ни привести, ни   доказать. Я вовсе не хотела, чтобы у судей возникли подозрения относительно   обстоятельств моего рождения. Некоторые лица, совершенно непричастные к закону,   советовали мне привлечь к делу духовника моей матери, который был прежде и моим   духовником. Этого нельзя было сделать, и даже будь это возможно, я бы этого не   допустила. Кстати, чтобы не забыть сказать вам, сударь, и чтобы вы, руководясь   желанием помочь мне, не упустили этого из виду: я думаю – если только вы не   подадите мне лучшего совета, – что надо молчать о том, что я пою и играю   на клавесине; одного этого было бы вполне достаточно, чтобы открыть мое   местопребывание. Кичиться этими талантами – значит, потерять безвестность и   безопасность, которых я ищу. Девушки, находящиеся в моем положении, не умеют   играть и петь, – значит, и я не должна выставлять напоказ это умение. Если   мне придется покинуть родину, вот тогда я сделаю это источником своего   существования. Покинуть родину? Скажите, почему эта мысль так пугает меня?   Потому, что я не знаю, куда ехать. Потому, что я молода и неопытна. Потому, что   я боюсь нищеты, людей и порока. Потому, что я всегда жила взаперти и вне Парижа   считала бы себя затерянной в мире. Быть может, все это и не так, но это то, что   я чувствую. Сударь, я не знаю, куда ехать, не знаю, кем стать; это зависит от   вас.      

В Лоншане, как и в большинстве других монастырей,   настоятельницы меняются через каждые три года. Когда меня привезли сюда, эту   должность только что заняла некая г-жа де Мони. Я не могу передать вам, как она   была добра, сударь, но именно ее доброта и погубила меня. Это была умная   женщина, хорошо знавшая человеческое сердце. Она была снисходительна, хотя в   том не было ни малейшей надобности: все мы были ее детьми. Она замечала лишь те   проступки, которых ей никак нельзя было не заметить, или настолько серьезные,   что закрыть на них глаза было невозможно. Я говорю беспристрастно, так как   неукоснительно выполняла свои обязанности, и она отдала бы мне только должное,   подтвердив, что я не совершила ни одного проступка, который заслуживал бы   наказания или прощения. Если она оказывала кому-нибудь предпочтение, то оно   было вполне заслуженным. Не знаю, удобно ли будет после этого сказать вам, что   она нежно полюбила меня и что я заняла не последнее место среди ее фавориток. Я   знаю, что это большая похвала мне, и похвала эта значит гораздо больше, чем вы   можете себе представить, не будучи с ней знакомым. Фаворитками остальные   монахини называют из зависти любимиц настоятельницы. У г-жи де Мони был,   пожалуй, лишь один недостаток, который я могла бы поставить ей в упрек: дело в   том, что любовь к добродетели, благочестию, искренности, к кротости, к   дарованиям и к честности она проявляла совершенно открыто, хотя и знала, что   те, кто не мог претендовать на эти качества, тем самым были унижены еще   сильнее. Она обладала также способностью, которая, пожалуй, чаще встречается в   монастырях, нежели в миру, – быстро узнавать человеческую душу. Редко   случалось, чтобы монахиня, не понравившаяся ей с самого начала, понравилась бы   ей когда-нибудь впоследствии. Меня она полюбила сразу, и я сейчас же   почувствовала к ней полное доверие. Горе тем монахиням, к которым она не была   расположена. Они неминуемо оказывались злыми, ничтожными женщинами и сами   сознавали это. Она первая заговорила о том, что произошло со мной в монастыре   Св. Марии. Я откровенно рассказала ей все, как говорю вам, поделилась всем, о   чем только что написала вам: ни обстоятельства моего рождения, ни мои горести –   ничто не было забыто. Она сочувствовала мне, утешала, внушала надежду на лучшее   будущее.      

Между тем срок моего испытания истек, пришло время стать   послушницей – и я надела покрывало. Свое послушничество я отбывала без особого   отвращения. Эти два года я описываю бегло, потому что в них не было для меня   ничего печального, если не считать тайного чувства, говорившего мне, что шаг за   шагом я приближаюсь к принятию звания, для которого вовсе не создана. Время от   времени это чувство вспыхивало во мне с особенной силой, но я тотчас же   прибегала к моей доброй настоятельнице, и она обнимала меня, просветляла мою   душу, приводила разумные доводы, а под конец всегда говорила: «А разве другие   звания лишены шипов? Ведь каждый ощущает только свои. Пойдемте, дитя мое,   преклоним колена и помолимся...»      

Тут она простиралась ниц и молилась вслух с таким умилением,   с таким красноречием, кротостью, одушевлением и жаром, словно ее вдохновлял сам   дух божий. Ее мысли, выражения, образы проникали вам в самое сердце. Сначала вы   просто слушали ее, затем, постепенно увлекаясь, сливались с ней, душа замирала,   и вы разделяли ее порыв. У нее вовсе не было намерения пленять вас, но,   несомненно, происходило именно это; вы уходили от нее с пылающим сердцем,   радостное восхищение отражалось на вашем лице, и что за сладостные слезы вы   проливали! Такое же чувство испытывала и она сама; оно долго жило в ней, и вы   сберегали его в своем сердце. Не я одна испытала это; это испытали все   монахини. Некоторые говорили мне, что понемногу такое утешение сделалось для   них величайшим наслаждением, что оно превратилось для них в потребность, и,   пожалуй, мне недоставало лишь более длительной привычки, чтобы почувствовать то   же, что они.      

Однако с приближением дня пострига меня стала охватывать   такая глубокая тоска, что моя добрая настоятельница не знала, что делать. Дар   утешения покинул ее, она сама мне в этом призналась. «Не знаю, что со мной   происходит, – сказала она. – Когда вы приходите, мне кажется, что бог   удаляется от меня и глас его умолкает. Тщетно я воспламеняю себя и ищу мыслей,   тщетно стараюсь возбудить свою душу: я чувствую себя обыкновенной, ограниченной   женщиной, я боюсь говорить...» – «Ах, матушка! – отвечала я ей. –   Какое ужасное предзнаменование! Что, если это сам бог приказывает вам   молчать?..»      

Как-то раз, чувствуя себя более неуверенной и подавленной,   чем когда бы то ни было, я вошла в ее келью. Сначала мое появление смутило ее:   должно быть, в моих глазах, во всем моем существе она прочитала, что глубокое   чувство, которое я носила в себе, было ей не по силам, и не хотела бороться, не   будучи уверенной в победе. Тем не менее она начала убеждать меня и мало-помалу   воспламенилась. По мере того как моя скорбь затихала, ее пыл возрастал;   внезапно она упала на колени, я сделала то же. Мне показалось, что я готова   разделить ее порыв, я этого хотела. Она произнесла несколько слов, потом вдруг   умолкла. Напрасно я ждала: она ничего больше не сказала, встала и залилась   слезами. Взяв меня за руку, она прижала меня к себе. «Милое дитя, –   сказала она, – какое ужасное действие оказали вы на меня! Конечно, святой   дух удалился, я чувствую это. Идите, и пусть бог говорит с вами сам: ему не   угодно изъявить свою волю моими устами...»      

И в самом деле, с ней произошло что-то непонятное. Внушила   ли я ей неверие в ее силы, которое так и не рассеялось больше, вселила ли в ее   душу робость или действительно прервала ее общение с небом, – но дар   утешения так к ней и не вернулся. Накануне дня пострига я пошла повидаться с   нею; она была так же печальна, как я. Я заплакала, она тоже. Я упала к ее   ногам, она благословила меня, подняла, поцеловала и отослала со словами: «Я   устала жить, мне хочется умереть. Я просила бога, чтобы он не дал мне увидеть   этот день, но на то нет его воли. Идите, я поговорю с вашей матерью, я проведу   ночь в молитве; помолитесь и вы, но потом ложитесь в постель, приказываю вам   это».      

– Позвольте мне помолиться вместе с вами, –   попросила я.      

– Вы можете пробыть со мной с девяти до одиннадцати   часов, не дольше. Я стану на молитву в половине десятого, вы сделаете то же, но   в одиннадцать часов вы оставите меня молиться одну, а сами пойдете отдыхать.   Идите, милое дитя, я буду бодрствовать перед господом остаток ночи.      

Она хотела молиться, но не могла. В то время как я спала,   эта святая женщина прошла по коридорам и, стучась в каждую дверь, стала будить   монахинь, предлагая им бесшумно спуститься в церковь. Когда все монахини   собрались там, она призвала их обратиться к небу с молитвой за меня. Сначала   молились молча, потом настоятельница погасила свечи, и все вместе прочитали «Miserere»    – все, кроме настоятельницы, которая распростерлась у подножия алтаря и,   жестоко истязая себя, повторяла: «О господи! Если ты покинул меня за   какую-нибудь совершенную мной вину, то даруй мне прощение. Я не прошу тебя   вернуть отнятый у меня дар, но обратись сам к этой невинной, которая спит, в то   время как я взываю здесь к тебе, моля о ней. Господи, наставь ее, наставь ее   родителей и прости меня».      

На следующий день рано утром она вошла в мою келью. Я не   слышала ее шагов, я еще не проснулась. Сев на край моей постели, она осторожно   положила руку мне на лоб и посмотрела на меня: беспокойство, смятение и скорбь   сменялись на ее лице, и такою я увидела ее, открыв глаза. Она ничего не сказала   мне о том, что произошло ночью, только спросила, рано ли я легла. Я ответила:      

– Когда вы мне приказали.      

– Спали ли вы?      

– Крепко спала.      

– Так я и думала... Как вы чувствуете себя?      

– Прекрасно. А вы, матушка?      

– Увы! Я никогда не была спокойна перед постригом любой   из послушниц, но ни за одну из них я не тревожилась так, как за вас. Как бы мне   хотелось, чтобы вы были счастливы!      

– Если вы всегда будете любить меня, то я буду   счастлива.      

– Ах, если бы все дело было только в этом! Вы ни о чем   не думали ночью?      

– Нет.      

– Ничего не видели во сне?      

– Нет.      

– Что происходит сейчас в вашей душе?      

– Я отупела. Я повинуюсь своей участи без отвращения и   без охоты. Я чувствую, что необходимость увлекает меня, и отдаюсь течению. Ах,   матушка, я вовсе не ощущаю той тихой радости, того трепета, той грусти, того   сладостного смятения, какое иногда замечала у других в подобные минуты. Я   ничего не понимаю, я не могу даже плакать. Этого хотят, так надо – вот   единственная мысль, которая приходит мне в голову... Но вы молчите?..      

– Я пришла не для того, чтобы разговаривать с вами, а   для того, чтобы видеть и слышать вас. Я жду вашу матушку. Постарайтесь не   волновать меня. Пусть чувства накопятся в моей душе. Когда она будет полна, я   покину вас. Мне надо помолчать: я знаю свое сердце – это вулкан, который   извергается только раз, но извергается с силой, и не на вас должна обрушиться   его лава. Полежите еще немного, я буду смотреть на вас. Скажите мне несколько   слов и дайте получить здесь то, за чем я пришла. Я уйду, и бог довершит   остальное...      

Я умолкла и, откинувшись на подушку, протянула ей руку. Она   сжала ее в своей. Видимо, она размышляла, и размышляла глубоко. Она силилась   держать глаза закрытыми, но время от времени открывала их, возводила к небу и   снова переводила взгляд на меня. Она начала волноваться. В ее смятенной душе то   бурлили, то утихали страсти. Поистине, эта женщина была рождена, чтобы стать   прорицательницей: об этом говорили ее внешность и характер. Когда-то она была   прекрасна, но годы, сделав дряблой и морщинистой ее кожу, лишь придали ее лицу   еще больше достоинства. Глаза у нее были небольшие, но, казалось, они всегда   смотрят либо в глубь ее души, либо, проникая сквозь окружающие предметы,   различают где-то там, вдали, прошлое или будущее. Время от времени она с силой   сжимала мне руку. Внезапно она спросила, который час.      

– Скоро шесть.      

– Прощайте, я ухожу. Сейчас придут облачать вас, я не   хочу быть при этом, это отвлечет меня от моих мыслей. У меня сейчас одна забота   – сохранить сдержанность в первые минуты.      

Не успела она выйти, как вошли наставница послушниц и мои   товарки. Они сняли с меня монашескую одежду и надели мирскую: вы, наверно,   знаете этот обычай. Я не слышала, о чем говорили вокруг меня, я превратилась в   автомат. Я не замечала ничего окружающего и только по временам судорожно   вздрагивала. Мне говорили, что? я должна делать, и я это делала, причем нередко   приходилось по нескольку раз повторять мне одно и то же, ибо с первого раза я   не понимала. Нельзя сказать, что я думала о другом, – нет, просто я была   слишком поглощена тем, что творилось в моей душе. В голове я ощущала сильную   тяжесть, словно от избытка размышлений. Тем временем настоятельница беседовала   с моей матерью. Я так никогда и не узнала впоследствии, что произошло при этом   свидании, длившемся очень долго. Мне только сказали, что, уходя, моя мать была   так взволнована, что не могла найти дверь, а настоятельница вышла, сжимая   голову руками.      

Но вот зазвонили в колокола, и я спустилась в церковь.   Собрание было малочисленно. Не знаю, хорошо или плохо было напутственное слово,   с которым ко мне обратились, – я не слыхала его. Со мной делали все, что   хотели, в продолжение всего этого утра, совершенно выпавшего из моей жизни. Не   знаю, сколько времени оно длилось, не знаю, что я делала, что говорила. Должно   быть, мне задавали вопросы, и, должно быть, я отвечала; я произнесла обет, но   ничего не помню об этом и сделалась монахиней так же бессознательно, как   сделалась когда-то христианкой. Во всем обряде пострига я поняла не больше, чем   в обряде крещения, и, по-моему, разница между ними единственно в том, что один   дарует благодать, а другой только обещает ее. Правда, я не высказала протеста в   Лоншане, как сделала это в монастыре Св. Марии, но скажите мне, сударь, разве   вы считаете, что теперь я более связана, нежели тогда? Отдаю себя на ваш суд.   Отдаю себя на суд божий. Я была в такой глубокой прострации, что, когда   несколько дней спустя мне заявили, что я участвую в хоре, я не поняла, что это   значит. Я спросила – правда ли, что я постриглась; попросила показать мне   подпись, поставленную под данным мною обетом. Окружающие были вынуждены   присоединить к этим доказательствам свидетельство всей общины и нескольких   посторонних лиц, присутствовавших на церемонии. Я много раз обращалась к   настоятельнице с вопросом: «Неужели это правда?» – и все время ждала, что она   ответит мне: «Нет, дитя мое, вас обманывают...» Ее неоднократные подтверждения   не убеждали меня, я не могла постичь, как это, проведя целый день, столь   бурный, столь богатый необычайными и разнообразными событиями, я не помню ни   одного из них, не помню лиц женщин, прислуживавших мне, лица священника,   произносившего напутственное слово, лица человека, который принимал мой обет. С   меня сняли монашескую одежду и надели мирскую – вот единственное, что я   припоминаю. Начиная с этой минуты я была буквально невменяема. Понадобилось   несколько месяцев, чтобы я вышла из такого состояния, и именно длительности этого   периода выздоровления, если его можно назвать так, я приписываю глубокое   забвение всего происшедшего: так бывает с людьми, которые перенесли долгую   болезнь; они как будто бы рассуждали вполне здраво, приобщились святых тайн, а   выздоровев, не сохранили ни о чем ни малейшего воспоминания. Мне пришлось   видеть в монастыре подобные примеры, и я сказала самой себе: «Должно быть,   именно это случилось со мной в день моего пострига». Однако остается узнать –   исходят ли эти действия от человека и участвует ли он в них, хотя и кажется,   что это так?      

       

В том же году я понесла три значительные утраты: умер мой   отец, или, вернее, тот, кто считался им, – он был немолод, много работал;   умерла настоятельница, и затем умерла моя мать.      

Достойная монахиня задолго почувствовала приближение   смертного часа. Она наложила на себя обет молчания и приказала принести в свою   спальню гроб; она утратила сон и проводила дни и ночи, размышляя и записывая   свои мысли: после нее осталось пятнадцать «Размышлений», которые представляются   мне образцом душевной красоты. У меня сохранился список. Если когда-нибудь вам   захочется ознакомиться с мыслями, внушенными предсмертным часом, я перешлю их   вам. Они озаглавлены: «Последние минуты сестры де Мони».      

Перед смертью, лежа в постели, она велела одеть себя. Ее   причастили и соборовали. В руках она держала распятие. Это было ночью, свет   больших восковых свечей озарял мрачное зрелище. Мы со слезами окружили ее,   келья огласилась рыданиями. Вдруг глаза умирающей засветились, и, внезапно   приподнявшись, она заговорила. Голос ее звучал почти так же громко, как прежде,   когда она была здорова. Утраченный дар вновь вернулся к ней. Она упрекнула нас   за слезы, которые мы проливали, как бы завидуя ожидавшему ее вечному   блаженству. «Дети мои, – сказала она, – ваша скорбь вводит вас в   заблуждение. Вот там, там, – она указала на небо, – буду я служить   вам. Глаза мои будут неустанно устремлены на эту обитель, я буду молиться за   вас, и мои молитвы будут услышаны. Подойдите же все, чтобы я могла обнять вас,   примите мое благословение и мой прощальный привет...» Вот последние слова,   которые произнесла перед кончиной эта удивительная женщина, оставившая по себе   бесконечную скорбь и сожаления.      

Моя мать умерла в конце осени, вскоре после поездки к одной   из дочерей. У нее было много горя, здоровье ее было сильно расшатано. Я так и   не узнала от нее ни имени моего отца, ни истории моего рождения. Наш общий   духовник передал мне по ее поручению небольшой сверток, зашитый в кусок   полотна. В нем были пятьдесят луидоров и записка. Вот что я прочла в ней:      

«Дитя мое, здесь очень немного, но совесть не позволяет мне   располагать большей суммой; это остаток того, что мне удалось скопить благодаря   скромным подаркам господина Симонена. Живите праведно, это вернее всего может   дать вам счастье – даже и в этом мире. Молитесь за меня. Ваше рождение – это   единственный большой грех, совершенный мною; помогите же мне искупить его, и   пусть за те добрые дела, которые совершите вы, господь простит мне то, что я   произвела вас на свет. Главное – не нарушайте покоя семьи, и хотя образ жизни,   который вы ведете, принят вами не столь добровольно, как я этого желала,   бойтесь изменить его. Зачем я сама не была заперта в монастыре всю мою жизнь!   Мысль о том, что через минуту я должна буду предстать пред грозным судией, не   так пугала бы меня. Дитя мое, помните, что участь вашей матери в мире ином во   многом зависит от вашего поведения в этом мире: всевидящий бог в своем   правосудии зачтет мне все добро и все зло, которые вы совершите. Прощайте,   Сюзанна, не требуйте ничего от ваших сестер: они не в состоянии помочь вам. Ни   на что не надейтесь со стороны отца; он опередил меня, его уже озарил великий   свет, он меня ждет, и мое присутствие будет для него менее страшно, нежели   встреча с ним – для меня. Еще раз прощайте. О несчастная мать! О несчастная   дочь! Приехали ваши сестры, и я недовольна ими: они всё хватают, всё тащат; на   глазах у умирающей матери они заводят ссоры из-за денег – это меня удручает.   Когда они подходят к моей постели, я отворачиваюсь: я не хочу видеть эти два создания,   в которых бедность вытравила все естественные чувства. Они жаждут завладеть тем   немногим, что я оставляю; они задают врачу и сиделке неприличные вопросы,   показывающие, с каким нетерпением они ждут минуты, когда меня не будет и они   станут хозяевами всего, что меня окружает. Не знаю, каким образом, но у них   возникло подозрение, что у меня под матрацем спрятаны какие-то деньги. Они   делали все возможное, чтобы заставить меня подняться, но, к счастью, сегодня   пришел мой доверенный, и вот я вручаю ему этот сверток вместе с письмом,   которое он пишет сейчас под мою диктовку. Сожгите письмо, и когда узнаете, что   меня уже нет в живых – а это будет скоро, – отслужите обедню за упокой   моей души и повторите ваш обет: ибо я по-прежнему желаю, чтобы вы оставались   монахиней. Мысль о том, что вы можете очутиться в миру, без помощи, без   поддержки, такая молодая, окончательно нарушила бы покой моих последних минут».      

Отец мой умер 5 января, настоятельница – в конце того же   месяца, а мать – на следующее Рождество.      

Место матушки де Мони заступила сестра Христина. Ах, сударь,   какая разница между ними! Я уже говорила вам, что за женщина была первая.   Вторая была мелочна, ограниченна, суеверна. Она увлекалась новыми религиозными   течениями, совещалась с сульпицианцами[3] и   иезуитами. Она возненавидела всех любимиц своей предшественницы, и монастырь   сразу наполнился раздорами, враждою, злословием, доносами, клеветой и   гонениями. Нас заставили заниматься вопросами богословия, в которых мы ровно   ничего не смыслили, признавать религиозные формулы, участвовать в нелепых   обрядах. Сестра де Мони никогда не одобряла способов покаяния, изнуряющих   плоть. К себе она применила их лишь дважды в жизни: первый раз – накануне моего   пострига и второй – при других сходных обстоятельствах. Она говорила, что эти   способы покаяния не исправляют от каких-либо недостатков, а лишь порождают   гордыню. Она хотела, чтобы ее монахини чувствовали себя хорошо, чтобы у них   было здоровое тело и ясный дух. Вступив в должность, она прежде всего отняла у   сестер все власяницы и плети, запретив и впредь держать их у себя, а также   запретила примешивать к пище золу и спать на голых досках. Сестра Христина,   напротив, вернула каждой монахине ее власяницу и плеть и отняла у всех Ветхий и   Новый Заветы. Фаворитки прежней королевы никогда не бывают в милости у ее   преемницы. Я была безразлична, если не сказать больше, новой настоятельнице по   той причине, что меня нежно любила ее предшественница, и я не замедлила   ухудшить свою участь поступками, которые вы припишете либо безрассудству, либо   стойкости, в зависимости от точки зрения, с какой вы посмотрите на них.      

Во-первых, я открыто предалась скорби, которую вызвала во   мне смерть сестры де Мони, при каждом удобном случае восхваляла ее и проводила   сравнение между нею и новой настоятельницей – сравнение, которое всегда было не   в пользу сестры Христины. Я рисовала картины жизни монастыря в прежние годы,   напоминала о мире, каким мы тогда наслаждались, о снисходительности, какую нам   выказывала сестра де Мони, о пище – как духовной, так и телесной, –   которую нам предоставляли, и восторгалась добродетелью, чувствами и характером   прежней настоятельницы. Во-вторых, я сожгла свою власяницу и выбросила плеть,   побуждая к тому же и своих товарок, причем некоторые из них последовали моему   примеру. В-третьих, раздобыла себе Ветхий и Новый Заветы. В-четвертых, отвергла   всякое сектантство, называя себя христианкой и отказываясь принять имя   янсенистки или молинистки[4] .   В-пятых, строго замкнулась в рамках монастырского устава, не отступая от него   ни в ту, ни в другую сторону и, следовательно, не выполняя никаких   дополнительных повинностей, ибо и обязательные казались мне чрезмерно трудными:   я соглашалась сесть за орган только в праздник, пела только в хоре, не   разрешала злоупотреблять моей услужливостью и музыкальными талантами и   выставлять меня напоказ чуть ли не ежедневно. Я прочла и перечла монастырский   устав, я выучила его наизусть. Если мне приказывали сделать что-нибудь такое,   что было не совсем ясно выражено в уставе, или вовсе в нем отсутствовало, или   же казалось мне противоречащим ему, я решительно отказывалась выполнить   приказание. Я показывала книгу и говорила: «Вот обязательства, принятые мною.   Никаких других я на себя не брала».Мои речи увлекли кое-кого из товарок. Власть старших   оказалась сильно ограниченной, они не могли больше распоряжаться нами как   рабынями. Не проходило почти ни одного дня без какой-нибудь бурной сцены. Во   всех сомнительных случаях товарки советовались со мной, и всегда я вставала на   защиту устава и против деспотизма. Вскоре я приобрела репутацию бунтовщицы, и,   пожалуй, в какой-то степени я действительно играла эту роль. То и дело в   монастырь приглашались старшие викарии архиепископа, и меня вызывали на суд,   где я защищала себя и своих товарок, причем ни разу не случилось, чтобы меня   признали виновной, ибо доводы разума всегда оказывались на моей стороне.   Невозможно было обвинить меня и в нарушении моих обязанностей, так как я   выполняла их самым тщательным образом. Что до небольших поблажек, которые   всецело зависят от настоятельницы, то я никогда и не просила о них. Я никогда   не появлялась в приемной; не имея никаких знакомств, я никогда не принимала   гостей. Но я сожгла свою власяницу и выбросила плеть, я посоветовала и другим   сделать то же, я не хотела слушать разговоров ни об янсенизме, ни о молинизме,   независимо от того, хвалили эти теории или осуждали. Когда меня спрашивали,   подчиняюсь ли я уставу, я говорила, что подчиняюсь церкви; на вопрос, признаю   ли я папскую буллу[5] ,   я отвечала, что признаю Евангелие. Как-то раз обыскали мою келью и нашли там   Ветхий и Новый Заветы. Мне случалось вести неосторожные беседы по поводу   подозрительной близости нескольких фавориток между собой. Настоятельница имела   долгие и частые свидания с глазу на глаз с одним молодым священником, и я раскрыла   и причину их, и предлог. Словом, я делала все, чтобы вызвать к себе страх и   ненависть, чтобы погубить себя, и в конце концов добилась своего. На меня   больше не жаловались церковным властям, а просто решили сделать мою жизнь   невыносимой. Остальным монахиням запретили общаться со мной, и вскоре я   осталась одна. У меня было несколько подруг – очень немного. Настоятельница   догадалась, что они постараются найти способ потихоньку нарушить запрет и, не   имея возможности беседовать со мной днем, будут приходить ко мне ночью или в   неурочное время. Нас выследили. Застали меня сначала с одной, потом с другой.   Этот неосторожный поступок превратили бог знает во что, и я была наказана самым   бесчеловечным образом: меня заставили в течение нескольких недель простаивать церковную   службу на коленях, отдельно от всех, на клиросе; питаться хлебом и водой;   сидеть взаперти в келье; выполнять самую грязную работу. С теми, кого сочли   моими сообщницами, обошлись не лучше. Когда нельзя было найти за мной вину, ее   выдумывали. Мне давали одновременно несколько несовместимых приказаний и   наказывали за то, что я не выполнила их. Передвигали часы церковной службы,   часы трапез, нарушали без моего ведома весь монастырский распорядок, в   результате чего, несмотря на все мои старания, я каждый день оказывалась   виноватой, и каждый день меня наказывали. У меня есть мужество, но какое   мужество может устоять против немилости, одиночества, преследований? Дошло до   того, что мои мучения превратились в игру, в забаву для пятидесяти   объединившихся между собой женщин. Я не в состоянии передать во всех   подробностях их злобные выходки. Мне мешали спать, бодрствовать, молиться. То у   меня крали что-нибудь из моего платья, то у меня пропадал ключ или молитвенник,   то не запиралась вдруг дверь. Мне мешали хорошо выполнить заданную работу,   портили то, что уже было хорошо сделано мною. Мне приписывали слова, которых я   не говорила, и поступки, которых я не совершала. На меня взваливали   ответственность за все на свете, и моя жизнь превратилась в цепь истинных или вымышленных   проступков и в цепь наказаний.      

Мое здоровье не вынесло столь длительных и столь жестоких   испытаний. Я впала в уныние, грусть и тоску. Вначале я еще пыталась порой   искать душевную силу и покорность судьбе у подножия алтаря и, случалось,   находила там и то и другое. Я металась между смирением и отчаянием, то   подчиняясь всей суровости моей доли, то стремясь освободиться от нее с помощью   какого-нибудь решительного средства. В монастырском саду был глубокий колодец.   Сколько раз подходила я к нему! Сколько раз заглядывала в него! Рядом стояла   каменная скамья. Сколько раз сидела я на ней, опустив голову на край колодца!   Сколько раз, охваченная смятением, я вскакивала, внезапно решив положить предел   моим мукам! Что удерживало меня в то время? Почему я предпочитала тогда   плакать, кричать, топтать ногами свое покрывало, рвать на себе волосы, царапать   лицо ногтями? Если бог не дал мне погубить себя, то почему же он допустил все   остальное?      

      

То, что я скажу сейчас, может показаться вам очень странным,   и все же это чистая правда: так вот, я нисколько не сомневалась, что мои частые   прогулки к колодцу были замечены моими жестокими врагами, и они льстили себя   надеждой, что когда-нибудь я выполню намерение, жившее в глубине моего   наболевшего сердца. Когда я направлялась в сторону колодца, они намеренно   отходили от него и смотрели в другую сторону. Много раз я находила садовую   калитку открытой в часы, когда ей полагалось быть на запоре, и, как ни странно,   это случалось именно в те дни, когда меня наказывали особенно тяжко.   Свойственную моему характеру горячность они довели до предела и теперь считали,   что я повредилась в уме. Однако как только я догадалась, что этот способ уйти   из жизни был, если можно так выразиться, услужливо подсказан моему отчаянию,   что меня словно за руку ведут к этому колодцу, всегда готовому меня поглотить,   я перестала о нем думать и начала искать другие пути. Стоя в коридоре, я   измеряла высоту окон; вечером, раздеваясь, я бессознательно испытывала   прочность моих подвязок; бывали дни, когда я отказывалась от пищи. Я спускалась   в трапезную и сидела там, прислонясь спиной к стене, опустив руки, закрыв глаза   и не притрагиваясь к подававшимся мне блюдам. Меня охватывало полное забытье, и   я даже не замечала, как все монахини уходили и я оставалась одна.      

Они нарочно удалялись совершенно бесшумно и оставляли меня   там, а потом я бывала наказана за то, что пропустила молитву. Таким образом мне   внушили отвращение ко всем почти способам самоубийства, так как мне казалось,   что окружающие не только не противодействуют этому, но, напротив, всячески идут   мне навстречу. Видимо, нам не хочется, чтобы нас выталкивали из этого мира, и,   быть может, меня уже не было бы в нем, если б кто-нибудь делал вид, что хочет   меня удержать. Возможно, что человек лишает себя жизни, желая привести в   отчаяние своих близких, и что он сохраняет эту жизнь, когда видит, что смерть   только обрадует их. Чувства, которые волнуют при этом нашу душу, неуловимы. В   самом деле, насколько я могу припомнить свое состояние там, у колодца, мне   кажется, что мысленно я кричала презренным женщинам, которые уходили, чтобы   помочь преступлению: «Сделайте один шаг в мою сторону, выкажите малейшее   желание меня спасти, подбегите, чтобы меня удержать, и вы можете быть уверены,   что явитесь слишком поздно!» Право, я жила только потому, что они хотели моей   смерти. Яростное желание вредить, мучить может быть утолено в миру. В   монастырях оно ненасытно.      

       

Такова была моя жизнь, когда, перебирая в памяти прошлое, я   пришла к мысли о том, чтобы расторгнуть обет. Сначала я думала об этом только   вскользь. Одинокая, всеми покинутая, без поддержки, как могла я осуществить   этот замысел, столь трудно исполнимый даже и с посторонней помощью? Тем не   менее эта мысль несколько утешила меня. Я успокоилась и немного пришла в себя.   Я избегала теперь лишних мучений и более терпеливо переносила те, которым   подвергалась. Перемена эта была замечена и вызвала удивление. Злобные выходки   немедленно прекратились: так останавливается преследующий вас трусливый враг,   неожиданно оказавшись лицом к лицу с вами. Скажите, сударь, почему среди прочих   пагубных мыслей, возникающих в уме доведенной до отчаяния монахини, ей никогда   не придет в голову поджечь монастырь? Я ни разу не подумала об этом, и другие   тоже, а ведь нет ничего легче: нужно только в ветреный день оставить зажженную   свечу на чердаке, в дровяном сарае, в коридоре. В монастырях никогда не бывает   пожаров, а ведь в этих случаях двери отворяют настежь, и – спасайся кто   может!.. Не потому ли это, что мы боимся подвергнуть опасности себя и тех, кого   любим, и не желаем прибегать к помощи, которая будет оказана нам наравне с   теми, кого мы ненавидим? Впрочем, эта последняя мысль слишком утонченна, чтобы   быть верной.      

Когда мы находимся во власти какого-нибудь стремления, оно   начинает казаться нам вполне разумным и даже осуществимым, а это придает   необычайную силу. Я все обдумала в две недели – мой ум работает быстро. С чего   начать? Надо написать обстоятельную записку и отдать ее кому-нибудь на   прочтение. И то и другое было небезопасно. С тех пор как во мне совершился   переворот, за мной стали наблюдать еще внимательнее, чем прежде. С меня просто   не спускали глаз; каждый мой шаг сейчас же становился известен, каждое слово   взвешивалось. Со мной снова стали искать сближения, стараясь выпытать что-либо:   меня расспрашивали, проявляли напускное сострадание и дружеские чувства;   заговаривали о моей прежней жизни, слегка журили и охотно извиняли; выражали   надежду на лучшее поведение и сулили более приятное будущее, а между тем под   разными предлогами входили днем и ночью в мою келью, внезапно и бесшумно   приоткрывали полог кровати, а затем уходили. У меня появилась привычка спать   одетой. У меня появилась и другая – писать свою исповедь. В один из   установленных дней я пошла к настоятельнице и попросила у нее чернил и бумаги.   Она не отказала мне в этом. Итак, я стала ждать дня исповеди, а пока что   составляла то, что задумала. Это было краткое изложение тех самых событий, о   которых я написала и вам, только с вымышленными именами. Но я совершила три   оплошности: во-первых, сказала настоятельнице, что мне надо о многом написать,   и под этим предлогом попросила у нее больше бумаги, чем полагалось обычно;   во-вторых, занялась моей запиской и забросила исповедь и, в-третьих, не написав   исповеди и не подготовившись к этому религиозному обряду, пробыла в   исповедальне очень недолго. Все это было замечено и навело на мысль, что   полученная мною бумага была использована не на то, на что я просила. Однако   если она ушла не на исповедь – а это было очевидно, – то какое же   употребление сделала я из нее?      

Не зная, что вызвала такую тревогу, я все же почувствовала,   что не следует оставлять при себе столь важный документ. Сначала я хотела   зашить его в подушку или в матрац, спрятать в своем платье, зарыть в саду,   бросить в огонь. Вы не можете себе представить, как я спешила его написать и в   каком оказалась затруднении, когда он был готов. Я запечатала его, спрятала на   груди и пошла в церковь, когда уже раздавался колокольный звон. Охватившее меня   беспокойство сквозило в каждом моем движении. Мое место было рядом с одной   монахиней, которая относилась ко мне по-дружески. Мне не раз случалось ловить   на себе ее взгляды, полные сострадания; она не говорила со мной, но было видно,   что ей жаль меня. Несмотря на огромный риск, я решила доверить ей мои записки.   Улучив момент, когда во время молитвы все монахини опускаются на колени и   кладут земные поклоны, так что их совсем не видно за спинками скамеек, я   незаметно вынула из-за лифа платья свою бумагу и протянула ей позади себя. Она   взяла ее и спрятала на груди. Эта услуга была значительнее всех тех, какие она   оказывала мне прежде, а их было немало: в течение многих месяцев она, стараясь   не выдавать себя, устраняла все мелкие препятствия, которые монахини ставили на   моем пути, чтобы помешать мне выполнять мои обязанности и получить право   наказать меня за это. Она стучала в дверь моей кельи, когда пора было выходить,   исправляла то, что портили, шла вместо меня звонить или петь в хоре, когда это   было нужно, оказывалась повсюду, где должна была находиться я. Все это делалось   без моего ведома.      

Хорошо, что я отдала свои записки. Когда мы сошли с клироса,   настоятельница сказала: «Сестра Сюзанна, идите за мной...» Я пошла за ней.   Остановившись в коридоре у одной из дверей, она сказала: «Вот ваша келья. Вашу   прежнюю займет сестра Иеронима...» Я вошла, и она вместе со мной. Мы обе сидели   молча, как вдруг появилась монахиня: она принесла одежду и положила ее на стул.   «Сестра Сюзанна, – сказала мне настоятельница, – снимите ваше платье   и наденьте это...» Я сделала это в ее присутствии, причем она следила за каждым   моим движением. Сестра, принесшая мне платье, стояла за дверью. Она снова   вошла, собрала ту одежду, которую я сняла, и вышла. Настоятельница последовала   за ней. Мне не сказали, зачем все это было нужно, и я ни о чем не спрашивала.   Между тем они обыскали каждый уголок моей кельи, распороли подушку и матрац,   перетрогали все, что только можно было потрогать, побывали везде, где ступала   моя нога: в исповедальне, в церкви, в саду, у колодца, у каменной скамьи. Я   видела только часть этих поисков, об остальном я могла лишь догадаться. Они   ничего не нашли, но это не ослабило их уверенности в том, что я что-то прячу. В   течение нескольких дней они продолжали выслеживать меня – ходили за мной по   пятам, подсматривали, – но безрезультатно. Наконец настоятельница решила,   что истину можно узнать только от меня самой. Однажды она вошла ко мне в келью   и сказала:      

– Сестра Сюзанна, у вас есть недостатки, но вы никогда   не лжете. Скажите мне правду: на что вы употребили всю ту бумагу, которую я вам   дала?      

– Сударыня, я уже сказала вам.      

– Этого не может быть, потому что вы попросили у меня   много бумаги, а в исповедальне пробыли одну минуту.      

– Это правда.      

– Так на что же вы употребили ее?      

– Я уже сказала вам это.      

– Хорошо! Поклянитесь мне святым обетом послушания,   который вы принесли богу, что это так, и я поверю вам, несмотря ни на что.      

– Сударыня, вам не дозволено требовать клятву по такому   маловажному поводу, а мне не дозволено давать ее. Я не стану клясться.      

– Вы обманываете меня, сестра Сюзанна, и сами не   знаете, к чему это может привести вас. На что вы употребили полученную от меня   бумагу?      

– Я уже сказала вам.      

– Где она?      

– У меня ее нет.      

– Что вы с ней сделали?      

– То, что обычно делают с такими записями, когда они   больше не нужны, – выбросила их.      

– Поклянитесь мне святым обетом послушания, что вы   употребили всю бумагу на запись вашей исповеди и что у вас ее больше нет.      

– Сударыня, повторяю вам: этот второй вопрос столь же   маловажен, как первый, и я не стану клясться.      

– Поклянитесь, – сказала она, – или...      

– Я не стану клясться.      

– Не станете?      

– Нет, сударыня.      

– Значит, вы виновны!      

– В чем я могу быть виновной?      

– Во всем. Вы способны на все. Вы нарочно восхваляли   мою предшественницу, чтобы унизить меня. Вы не признавали обычаев, которые она   упразднила, правил, которые она отменила, несмотря на то что я сочла нужным   восстановить их. Вы взбунтовали всю общину, вы нарушали устав, сеяли раздор в   умах, не выполняли ни одной из своих обязанностей, вынуждали меня наказывать   вас и наказывать тех, кого вы совратили, – а это для меня тяжелее всего. Я   могла принять против вас самые суровые меры, но я щадила вас, думая, что вы   призна?ете свою вину, поймете, чего от вас требует ваше положение, и покоритесь   мне. Вы не сделали этого. В вашей душе происходит что-то недоброе. Вы что-то   замышляете. В интересах монастыря я должна знать, что именно, и, ручаюсь вам, я   узнаю это. Сестра Сюзанна, скажите мне правду.      

– Я уже сказала вам.      

– Сейчас я уйду, но бойтесь моего возвращения... Вот я   сажусь... даю вам еще одну минуту, решайтесь... Или ваши записки, если они еще   существуют...      

– У меня их больше нет.      

– ...или клятву, что в них не было ничего, кроме вашей   исповеди.      

– Я не могу дать вам ее.      

Мгновение она молчала, потом вышла и вернулась с четырьмя   монахинями из числа своих фавориток. У них был дикий и свирепый вид. Я   бросилась к их ногам, умоляя о милосердии, но они кричали все разом:      

– Никакого милосердия! Только не допускайте, сударыня,   чтобы она разжалобила вас! Пусть отдаст записки или пусть отправляется в   карцер...      

Я обнимала колени то у одной из них, то у другой; я   говорила, называя их по именам:      

– Сестра Агнеса, сестра Юлия! Что я вам сделала? Зачем   вы восстанавливаете против меня нашу настоятельницу? Разве я так поступала с   вами? Сколько раз я заступалась за вас! Вы уже забыли об этом. И ведь вы были   виновны тогда, а я сейчас ни в чем не виновна.      

Настоятельница смотрела на меня не шевелясь и повторяла:      

– Отдай свои бумаги, несчастная, или открой, что в них   было.      

– Сударыня, – говорили монахини, –   перестаньте упрашивать ее, вы слишком добры, вы ее не знаете. Это непокорная   душа, которую можно обуздать только с помощью крайних мер. Она сама вынуждает   вас к ним – тем хуже для нее.      

– Матушка, – говорила я, – я не сделала   ничего такого, что могло бы прогневать бога или людей, клянусь вам.      

– Это не та клятва, какой я требую от вас.      

– Она, наверное, послала старшему викарию или   архиепископу жалобу на вас, матушка, на всех нас. Одному богу известно, как она   расписала монастырские порядки. Дурному легко верят. Сударыня, надо обезвредить   эту тварь, если вы не хотите, чтобы она навредила всем нам.      

– Вот видите, сестра Сюзанна! – добавила   настоятельница.      

Я резко поднялась с места и сказала ей:      

– Я все вижу, матушка. Я чувствую, что погибаю; но не   все ли равно, когда это будет – минутой раньше или минутой позже? Делайте со   мной что хотите, дайте волю их ярости, дайте пищу своей несправедливости...      

И я протянула им руки. Монахини тут же схватили их. Они   сорвали с меня покрывало, бесстыдно содрали одежду. На груди у меня нашли миниатюрный   портрет прежней настоятельницы. Его сорвали с меня, и сколько я ни молила   позволить мне поцеловать его в последний раз, мне отказали в этом. Мне швырнули   какую-то рубаху, сняли чулки, накинули на меня мешок и так, с обнаженными   ногами и головой, повели по коридорам. Я кричала, звала на помощь, но колокол   громко звонил, предупреждая, чтобы никто не смел появляться. Я взывала к небу,   я упала на пол, и меня волокли насильно. Когда я очутилась у подножия лестницы,   ноги и руки у меня были окровавлены, а все тело в ушибах. Я была в таком   состоянии, что могла бы тронуть каменное сердце. Тем не менее громадным ключом   была отперта дверь тесного и темного подземелья, и меня бросили на полусгнившую   от сырости циновку. Я нашла там кусок черного хлеба, кружку с водой и еще   грубую лохань для определенных целей. Край циновки, свернутый валиком, заменял   подушку. На плоском камне стояли череп и деревянное распятие. Первым моим   побуждением было лишить себя жизни. Я стискивала руками горло, раздирала зубами   платье, испускала ужасные крики. Я выла, как дикий зверь, билась головой об   стену, я была вся в крови. Я старалась довести себя до такого состояния, чтобы   силы оставили меня, и это не замедлило случиться. Так я провела три дня и   думала, что мне уже никогда не выйти на свободу. Каждое утро являлась одна из   моих мучительниц и говорила:      

– Покоритесь настоятельнице – и вы выйдете отсюда.      

– Я ничего не сделала и не знаю, чего от меня хотят. О   сестра Сен-Клеман, ведь есть же бог...      

      

На третьи сутки, около девяти часов вечера, дверь отворилась   и вошли те же самые монахини, которые привели меня сюда. Расхвалив доброту   настоятельницы, они сообщили, что она прощает меня и сейчас меня выпустят на   свободу.      

– Поздно, – ответила я им, – оставьте меня   здесь, я хочу умереть в этих стенах.      

Они все же подняли меня и потащили. В моей келье я увидела   настоятельницу.      

– Я спросила у бога, как мне поступить с вами, и он   тронул мое сердце: ему угодно, чтобы я сжалилась над вами, и я повинуюсь.   Станьте на колени и попросите его простить вас.      

Я встала на колени и сказала:      

– Господи, я прошу тебя простить мне мои грехи, как ты   просил за меня, когда был на кресте.      

– Какая гордыня! – вскричали они. – Она   сравнивает себя с Иисусом Христом, а нас – с иудеями, распявшими его.      

– Посмотрите не на меня, а на себя, – сказала   я, – и судите сами.      

– Это еще не все, – продолжала   настоятельница. – Поклянитесь святым обетом послушания, что никогда никому   не расскажете о том, что произошло.      

– Как видно, то, что вы сделали, очень дурно, если вы   требуете от меня клятвы хранить молчание. Никто не будет знать о происшедшем,   кроме вашей совести, клянусь вам в этом.      

– Клянетесь?      

– Клянусь.      

После этого они сняли с меня ту одежду, которую дали мне   несколько дней назад, и позволили надеть прежнее платье.      

       

Я простудилась в сыром подземелье. Вся моя пища за последние   дни состояла из нескольких капель воды и кусочка хлеба. Жизнь моя была в   опасности, все тело болело, я думала, что мучения, которые я перенесла,   окажутся для меня последними. Однако именно кратковременность действия этих   бурных потрясений и показывает, сколько сил заложено природой в молодом   организме: я пришла в себя очень быстро, и когда снова начала выходить,   оказалось, что наша община была уверена в том, что все это время я проболела. Я   снова стала присутствовать на богослужениях и заняла свое место в церкви. Я не   забыла о своих записках, не забыла и о молоденькой сестре, которой отдала их. Я   была убеждена в том, что она не злоупотребила моим доверием, но понимала, что   она не может спокойно хранить у себя такой документ. Через несколько дней после   моего выхода из карцера, когда я стояла на клиросе – это было в такой же самый   момент, как тогда, когда я отдала ей бумагу, то есть когда мы опустились на   колени и, наклоняясь друг к другу, сделались невидимыми со стороны за спинками   скамеек, – я почувствовала, что меня осторожно дергают за платье. Я   протянула руку, и мне сунули записку, в которой было всего несколько слов: «Как   я беспокоилась за вас! Что же я должна делать с этой ужасной бумагой?..»   Прочитав записку, я скатала ее в комок и проглотила. Все это происходило в   начале Великого поста. Приближалось время, когда желание послушать церковное   пение привлекает в Лоншан как хорошее, так и дурное общество Парижа. У меня был   прекрасный голос: он почти не пострадал. Нигде так не пекутся о своей выгоде,   как в монастырях: со мной стали обходиться немного лучше, я начала пользоваться   несколько большей свободой. Сестры, которых я учила петь, могли теперь   беспрепятственно общаться со мной. Та, которой я доверила свои записки, также   принадлежала к их числу. Свободные часы мы проводили в саду; как-то раз, отведя   ее в сторону, я заставила ее петь и, пока она пела, сказала ей:      

– У вас много знакомых среди мирян, у меня же никого   нет. Друг мой, я не хочу подводить вас и готова скорей умереть, чем навлечь на   вас подозрение в том, что вы оказали мне эту услугу. Вас это может погубить, а   меня все равно не спасет. Впрочем, если бы даже ваша гибель и могла спасти   меня, я ни за что не согласилась бы на спасение, купленное такой ценой,      

– Не будем говорить об этом, – ответила   она. – Что надо сделать?      

– Надо переправить эту бумагу в надежные руки,   какому-нибудь искусному адвокату, но так, чтобы он не знал, из какого монастыря   она исходит, а потом получить ответ. Вы передадите мне его в церкви или   где-нибудь в другом месте.      

– Кстати, – сказала она, – что вы сделали с   моей запиской?      

– Будьте покойны, я проглотила ее.      

– Будьте покойны и вы: я позабочусь о вашем деле.      

Надо заметить, сударь, что, пока она говорила, я пела, а   пока отвечала я, пела она, так что наш разговор все время перемежался пением.   Эта молодая особа все еще находится в монастыре, и ее судьба, сударь, в ваших   руках. В случае, если бы обнаружилось все, что она сделала для меня, нет таких   мучений, каким бы ее не подвергли. Я не хочу, чтобы она попала из-за меня в   карцер; уж лучше мне самой снова очутиться там. Сожгите эти письма, сударь.   Если вы прочтете их с таким же интересом, какой вам угодно было проявить к моей   судьбе, то, право, нет надобности хранить их.      

(Вот что я писала вам в то время. Но, увы, ее нет более, я   осталась одна...)      

Она не замедлила исполнить свое обещание и сообщить мне об   этом нашим обычным способом. Наступила Страстная неделя.      

Послушать нашу вечернюю службу приехало множество народу. Я   пела настолько хорошо, что вызвала бурные аплодисменты, те неприличные   аплодисменты, какими публика награждает комедиантов в ваших театральных залах и   какие никогда не должны были бы раздаваться в храмах господа бога, особенно в   торжественные и мрачные дни, посвященные памяти его сына, распятого на кресте   ради искупления грехов рода человеческого. Мои юные ученицы были хорошо   подготовлены, некоторые из них обладали недурным голосом, почти все –   выразительностью и изяществом исполнения, и мне показалось, что публика слушала   их с удовольствием, а община была удовлетворена успехом моих стараний.      

Как вам известно, сударь, в Чистый четверг святые дары   переносятся из дарохранилища на особый престол, где они остаются до утра   пятницы. В этот промежуток времени монахини, поодиночке или парами, подходят к   этому престолу поклониться святым дарам. Вывешивается табличка, где каждой   монахине указан ее час. Как я обрадовалась, прочитав на ней, что сестре Сюзанне   и сестре Урсуле назначено время от двух до трех часов ночи! Я пришла к алтарю в   указанный час; моя подруга была уже там. Мы стали рядом на ступени алтаря,   затем вместе простерлись ниц и в течение получаса предавались молитве. После   этого моя юная подруга сжала мне руку и сказала:      

– Может быть, нам никогда больше не представится случай   говорить друг с другом так долго и так свободно. Богу известно, в какой тюрьме   мы живем, и он простит, если мы отнимем у него часть времени, которое   принадлежит ему целиком. Я не читала ваших записок, но нетрудно догадаться об   их содержании. Скоро я получу ответ на них. Однако не думаете ли вы, что в   случае, если этот ответ разрешит вам добиваться расторжения обета, вам нужно   будет посоветоваться с людьми, знающими законы?      

– Вы правы.      

– Не кажется ли вам, что вам понадобится свобода?      

– Вы правы.      

– И что вам следует воспользоваться настоящим   положением вещей, чтобы ее добиться?      

– Я думала об этом.      

– Так вы это сделаете?      

– Возможно.      

– Еще одно: ведь если начнется ваше дело, ярость всей   общины обрушится на вас. Подумали ли вы о преследованиях, которые вас ожидают?      

– Они будут не страшнее тех, какие я уже перенесла.      

– Я ничего об этом не знаю.      

– Простите меня. Но теперь никто не посмеет посягнуть   на мою свободу.      

– Почему же?      

– Потому что я буду находиться под покровительством   закона: меня нельзя будет прятать, я окажусь, так сказать, между миром и   монастырем. Я смогу свободно говорить, свободно жаловаться. Я призову в   свидетели всех вас. Никто не посмеет обидеть меня, если я смогу рассказать об   этих обидах. Мои враги будут бояться, как бы дело не приняло дурной оборот. Я   была бы даже рада, если бы они стали теперь плохо обращаться со мной; но этого   не будет. Уверяю вас, они поведут себя совершенно иначе. Меня начнут   уговаривать, доказывать, что я причиняю вред и себе самой, и монастырю.   Убедившись, что кротостью и обещаниями им не удастся достигнуть цели, они   перейдут к угрозам, но прибегнуть к насилию не решатся.      

– Когда видишь, как легко и как старательно вы   исполняете свои обязанности, просто не верится, что вы питаете к монашеству   такое отвращение.      

– И все же я испытываю это чувство. Оно родилось вместе   со мной и никогда меня не покинет. Все равно рано или поздно я оказалась бы   дурной монахиней. Надо предотвратить эту минуту.      

– Но если, на ваше несчастье, вы потерпите неудачу?      

– Если я потерплю неудачу, то попрошу перевести меня в   другой монастырь или же умру в этом.      

– Прежде чем умереть, придется много выстрадать. Ах,   друг мой, ваша затея пугает меня. Я боюсь и того, что ваш обет будет   расторгнут, и того, что это вам не удастся. Если вы добьетесь своего, что   станется с вами? Что будете вы делать в миру? Вы обладаете приятной внешностью,   умом, талантами, но говорят, что все эти качества ничего не дают в соединении с   добродетелью, а я твердо знаю, что вы никогда не расстанетесь с нею.      

– Вы справедливы ко мне, но несправедливы к   добродетели, а в ней – единственная моя надежда. Чем реже она встречается у   людей, тем большее почтение она внушает.      

– Все ее восхваляют, но никто и ничем не жертвует ради   нее.      

– Она одна ободряет и поддерживает меня в моем   намерении. В чем бы меня ни упрекали, моя нравственность остается безупречной.   Про меня, по крайней мере, не скажут, как говорят о большинстве других, что я   порываюсь сбросить монашеское покрывало ради какой-нибудь необузданной страсти:   я ни с кем не вижусь, никого не знаю; я прошу освободить меня потому, что   пожертвовала своей свободой против воли. Читали вы мои записки?      

– Нет. Я вскрыла пакет, который вы мне дали, так как на   нем не было адреса и я имела все основания думать, что он предназначался мне,   но первые же строчки вывели меня из заблуждения, и я не стала читать дальше.   Какое счастье, что вы догадались отдать его мне! Минутой позже его нашли бы у   вас... Однако срок нашего моления кончается; повергнемся ниц; пусть те, которые   придут нам на смену, застанут нас в подобающей позе. Попросите бога, чтобы он   простил вас и указал вам путь. Я присоединю свои мольбы и воздыхания к вашим.На душе у меня стало немного легче. Моя подруга молилась   стоя, а я простерлась ниц и лежала, прижавшись лбом к нижней ступеньке алтаря и   касаясь руками верхних. Кажется, никогда еще я не обращалась к богу с бо?льшим   жаром, никогда не находила в молитве такой отрады. Сердце мое сильно билось, я   мгновенно забыла обо всем, что меня окружало. Не знаю, сколько времени я   пробыла в таком положении, сколько еще могла бы пробыть здесь, но, должно быть,   я представляла трогательное зрелище для моей подруги и двух монахинь, пришедших   нам на смену. Когда я поднялась, думая, что, кроме меня, здесь никого нет,   оказалось, что это не так – все три стояли сзади, проливая слезы. Не решаясь   прервать меня, они ждали, когда я сама выйду из состояния восторженного   исступления, в котором они меня застали. Я обернулась к ним. Если судить по   тому впечатлению, которое я на них произвела, у меня, как видно, было в эту   минуту какое-то особенное выражение лица. Они сказали, что я напомнила им нашу   бывшую настоятельницу и что мой вид привел их в такой же трепет, в какой   приводила она, утешая нас. Будь у меня хоть малейшая склонность к лицемерию или   фанатизму и желание играть в монастыре какую-то роль, я не сомневаюсь, что роль   эта вполне удалась бы мне. Мою душу легко возбудить, воспламенить, растрогать,   и моя добрая настоятельница сотни раз говорила, обнимая меня, что никто не   любит бога так сильно, как я, что у меня сердце живое, а у других оно из камня.   И действительно, я с необычайной легкостью разделяла ее экстаз, и, когда она   молилась вслух, мне случалось заговорить, продолжить нить ее размышлений и, как   бы по вдохновению, высказать то, что она собиралась сказать сама. Остальные слушали   ее молча или повторяли ее слова, я же прерывала ее, подсказывала или говорила   вместе с нею. Во мне надолго сохранялось полученное впечатление, и возможно,   что какая-то частица его снова возвращалась от меня к ней, ибо если по лицу   других монахинь можно было угадать, что они беседовали с нею, то по ее лицу   можно было понять, что она беседовала со мной. Впрочем, какое значение имеет   все это, когда не чувствуешь призвания?.. Наше моление окончилось, мы уступили   место пришедшим, и я нежно обняла мою юную подругу, перед тем как расстаться с   нею.      

Сцена у алтаря наделала в монастыре много шуму. Добавьте к   этому успех нашей вечерней службы в Великую пятницу: я пела, играла на органе,   мне аплодировали. Какие вздорные умы у монахинь! Без всяких почти усилий с моей   стороны я восстановила мир со всей общиной: теперь все заискивали передо мной,   и настоятельница – первая. Кое-кто из мирян пожелал познакомиться со мной. Это   настолько соответствовало моим замыслам, что я не стала отказываться. У меня   побывали старший председатель суда, г-жа де Субиз и множество почтенных людей –   монахи, священники, военные, судейские, богомолки, светские дамы. Среди этих   лиц попадались и вертопрахи, которых вы называете «красными каблуками»[6] . Последних я быстро   спровадила: я поддерживала лишь те знакомства, за которые никто не мог бы меня   упрекнуть, остальные же уступила другим монахиням, на этот счет менее   разборчивым.      

Забыла вам сказать, что первым знаком благоволения ко мне   было то, что меня снова поселили в моей келье. Я решилась попросить вернуть мне   миниатюрный портрет нашей прежней настоятельницы, и мне не посмели отказать в   этой просьбе. Он снова занял место у моего сердца и останется там, пока я жива.   Каждое утро я прежде всего возношусь мыслью к богу, а затем целую этот портрет.   Когда мне хочется молиться, но я чувствую, что душа холодна, я снимаю его с   шеи, держу перед собой, смотрю на него, и он вдохновляет меня. Как жаль, что мы   не знали святых, изображения которых выставляются для поклонения! Их   воздействие на нас было бы гораздо сильнее, и мы не были бы так холодны, стоя   перед ними или распростершись перед ними ниц.      

       

Я получила ответ на мою записку. Ответ этот, который мне   прислал г-н Манури, нельзя было назвать ни благоприятным, ни неблагоприятным.   Прежде чем высказать свое мнение по моему делу, г-н Манури желал получить   множество разъяснений, которые мне трудно было дать ему заочно. Поэтому я   открыла ему свое имя и пригласила его приехать в Лоншан. Эти господа тяжелы на   подъем, но все же он явился. У нас была длительная беседа, и мы условились   относительно переписки; он обещал найти верный способ посылать мне свои запросы   и получать от меня ответы. В то время как он занимался моим делом, я, со своей   стороны, старалась расположить людей в свою пользу, заинтересовать их в своей   участи и приобрести покровителей. Я открыла им свое имя и рассказала о моем   поступке в монастыре Св. Марии – первой обители, где я жила, о мучениях,   которые мне пришлось вынести там, о протесте, заявленном мною, о страданиях,   перенесенных в родительском доме, о моем пребывании в Лоншане, о принятии   послушничества, о пострижении, о жестоком обращении со мною после того, как я   дала обет. Меня жалели, предлагали мне помощь. Я попросила отложить проявление   этих дружеских чувств до того времени, когда они смогут мне понадобиться, но   пока не высказалась более ясно. В монастыре ничего не знали. Я уже получила из   Рима разрешение ходатайствовать о расторжении обета; вскоре должен был начаться   процесс, а здесь все еще были в полном неведении. Можете себе представить,   каково было изумление настоятельницы, когда ей предъявили от имени сестры   Марии-Сюзанны Симонен заявление о расторжении обета, а также просьбу разрешить   ей снять монашескую одежду и выйти из монастыря, с тем чтобы располагать собой   по своему усмотрению.      

Разумеется, я предполагала, что встречу немало возражений –   со стороны закона, со стороны монастыря, со стороны моих встревоженных зятьев и   сестер: последние владели всем имуществом семьи, и, оказавшись на свободе, я   могла бы претендовать на возвращение значительной его части. Я написала   сестрам, умоляя их не чинить никаких препятствий моему уходу из монастыря, я   взывала к их совести, напоминая о том, что обет был дан мною почти против воли.   Я обещала им формально отказаться от каких-либо претензий на наследство,   оставшееся после родителей. Я всячески старалась убедить их, что мой шаг не был   продиктован ни стремлением к денежной выгоде, ни любовным увлечением. Я не   заблуждалась относительно их чувств. Такого рода акт, составленный до   расторжения обета, мог оказаться недействительным впоследствии, и у них не было   никакой уверенности в том, что я подтвержу его, получив свободу. Да и было ли   им удобно принять мое предложение? Как могли они оставить сестру без пристанища   и без средств? Как могли воспользоваться ее имуществом? Что сказали бы   окружающие? «А что, если сестра обратится к нам с просьбой о куске хлеба, можно   ли будет отказать ей? А вдруг она вздумает выйти замуж – кто знает, что за   человек будет ее муж? А если у нее будут дети?.. Нет, нет, надо всеми силами   воспрепятствовать этой опасной попытке...» Вот что они сказали себе и что   сделали.      

Как только настоятельница получила официальное извещение о   возбуждении мною дела, она сейчас же прибежала ко мне в келью.      

– Как, вы хотите нас покинуть, сестра Сюзанна? –   вскричала она.      

– Да, сударыня.      

– И собираетесь отречься от обета?      

– Да.      

– Разве вы дали его не по доброй воле?      

– Нет, сударыня.      

– Кто же принудил вас к этому?      

– Все.      

– Ваш отец?      

– Да, отец.      

– Ваша мать?      

– Да, и она.      

– Почему же вы не заявили об этом перед алтарем?      

– Я почти не сознавала, что со мной происходит: не   помню даже, присутствовала ли я при этом.      

– Как можно говорить такие вещи!      

– Я говорю правду.      

– Полноте! Вы не слышали, как священник спрашивал вас:   «Сестра Сюзанна Симонен, даете ли вы богу обет послушания, целомудрия и   бедности?»      

– Я не помню этих слов.      

– Однако же вы ответили ему: «Да».      

– Не помню.      

– И вы воображаете, что люди поверят вам?      

– Поверят или нет, но правда не перестанет от этого   быть правдой.      

– Дорогое дитя, подумайте сами, к каким   злоупотреблениям могли бы повести подобные отговорки, если бы с ними стали   считаться! Вы сделали необдуманный шаг, поддавшись чувству мести. Вы затаили в   душе злобу из-за наказаний, к которым вынудили меня сами, и решили, что это   достаточная причина для расторжения обета. Вы ошиблись: этого не допустят ни   бог, ни люди. Подумайте, ведь нарушение клятвы – это величайшее из   преступлений. Вы уже совершили его в своем сердце, а теперь собираетесь довести   дело до конца.      

– Я не нарушу клятвы, потому что не давала ее.      

– Если даже вам и были нанесены некоторые обиды, то   разве они не были потом заглажены?      

– Не это заставило меня решиться.      

– Что же?      

– Отсутствие призвания, отсутствие свободной воли при   произнесении обета.      

– Но если у вас не было призвания, если вас принуждали,   почему вы не сказали об этом, когда еще было время?      

– Да разве это могло помочь мне?      

– Почему вы не обнаружили такой же твердости, какую   проявили в монастыре Святой Марии?      

– Да разве эта твердость зависит от нас? В первый раз я   была тверда, во второй – дух мой ослабел.      

– Почему вы не обратились к человеку, знающему законы?   Почему не выразили протеста? Вы имели право заявить о своем отказе в течение   суток.      

– Да разве я знала об этих формальностях? А если бы и   знала, то разве я была в состоянии воспользоваться ими? Да и была ли у меня эта   возможность? Сударыня, ведь вы сами заметили тогда мое умственное расстройство.   Скажите – если я призову вас в свидетели, неужели вы поклянетесь, что я была в   здравом рассудке?      

– Да, я поклянусь в этом.      

– Тогда, сударыня, не я, а вы будете   клятвопреступницей.      

– Дитя мое, вы вызовете ненужный скандал, и только.   Заклинаю вас, придите в себя. Это в ваших же собственных интересах, в интересах   всей обители. Такого рода дела никогда не обходятся без позорной огласки.      

– Не я буду виновна в этом.      

– Миряне злы. Они будут делать самые невыгодные   предположения относительно вашего ума, сердца, нравственности. Могут подумать,   что...      

– Пусть думают что хотят.      

– Будьте со мной откровенны. Если у вас есть   какое-нибудь тайное недовольство, мы найдем способ устранить его причину, в чем   бы она ни заключалась.      

– Всю свою жизнь я была, есть и буду недовольна тем,   что я монахиня.      

– Быть может, дух-искуситель, который стережет нас на   каждом шагу и старается погубить наши души, воспользовался чрезмерной свободой,   предоставленной вам в последнее время, и внушил вам какую-нибудь пагубную   склонность?      

– Нет, сударыня. Вы знаете, что я нелегко даю клятвы;   так вот, я призываю бога в свидетели, что сердце мое чисто и в нем никогда не   было ни одного постыдного чувства.      

– Это непостижимо.      

– А между тем, сударыня, это так просто. Не все люди   одинаковы. Вам нравится жизнь в монастыре, а я ее ненавижу. Бог даровал вам   радости, связанные с монашеством, а мне он их не дал. Вы погибли бы в миру,   здесь вам обеспечено спасение; а я погибла бы здесь и надеюсь спастись в миру:   я дурная монахиня и останусь такою.      

– Но почему же? Ведь никто не исполняет своих   обязанностей лучше вас.      

– Да, но я делаю это через силу и против воли.      

– Тем больше ваша заслуга.      

– Никто не знает лучше меня, чего я заслуживаю, и я   вынуждена сознаться, что, несмотря на всю мою покорность, у меня нет никаких   заслуг. Я устала от собственного лицемерия. Делая то, что другим приносит   спасение, я ненавижу себя и гублю свою душу. Словом, сударыня, я считаю   истинными монахинями лишь тех, кого удерживает здесь склонность к уединенной   жизни и кто остался бы в монастыре даже в том случае, если б вокруг не было ни   решеток, ни толстых стен. Я далеко не такова: тело мое здесь, но сердце   отсутствует, и если бы мне пришлось выбирать между смертью и вечным   затворничеством, я не колеблясь выбрала бы смерть. Таковы мои чувства.      

– Как! Неужели вы без угрызений совести сбросите с себя   это покрывало, эти одежды, посвящающие вас Иисусу Христу?      

– Да, сударыня, так как я надела их необдуманно и   против воли.      

Я отвечала очень сдержанно, хотя сердце подсказывало мне   совсем иные слова; оно кричало: «О, поскорее бы дожить до минуты, когда я смогу   разорвать их и отбросить далеко прочь!..»      

Тем не менее ответ мой ужаснул настоятельницу. Она   побледнела, хотела что-то сказать, но губы ее дрожали, и она не находила слов.      

Я большими шагами ходила взад и вперед по келье, а она   восклицала:      

– О господи! Что скажут наши сестры? О Иисусе,   смилостивься над нею!.. Сестра Сюзанна!      

– Да, сударыня?      

– Так это ваше окончательное решение? Вы хотите покрыть   нас позором, сделать себя и нас притчей во языцех, погубить себя?      

– Я хочу выйти отсюда.      

– Но если дело только в том, что вам не нравится этот   монастырь...      

– Монастырь, монашество, обеты!.. Я не хочу жить под   замком ни здесь, ни где бы то ни было.      

– Дитя мое, в вас вселился злой дух. Это он возмущает   вас, внушает вам такие слова, приводит в исступление. Да, да, это так;   посмотрите, в каком вы виде!      

В самом деле – бросив на себя взгляд, я увидела, что мое   платье было в беспорядке, нагрудник съехал почти на спину, покрывало сползло на   плечи. Злые слова настоятельницы, произнесенные притворно-ласковым тоном,   вывели меня из себя, и я сказала ей с раздражением:      

– Нет, сударыня, нет, я не хочу больше носить это   платье, не хочу...      

Говоря это, я все же делала попытки привести в порядок свое   покрывало, но руки у меня дрожали, и чем больше я старалась поправить его, тем   больше оно сбивалось на сторону. Тогда, потеряв терпение, я порывисто схватила   его, сорвала с себя, бросила на пол и стояла теперь перед настоятельницей с   одной только повязкой на лбу и с растрепанными волосами. Не зная, что делать –   остаться или уйти, – она ходила взад и вперед по келье, повторяя:      

– О Иисусе, в нее вселился бес! Нет сомнения, в нее   вселился бес!..      

И лицемерная женщина осеняла себя крестом своих четок.      

Я быстро пришла в себя и почувствовала все неприличие своего   вида и всю неосторожность своих слов. Я постаралась по возможности овладеть   собой, подняла с полу покрывало и надела его, потом обернулась к настоятельнице   и сказала:      

– Сударыня, я не сошла с ума, и в меня не вселился бес.   Я стыжусь своей выходки и прошу вас простить меня за нее; но теперь судите   сами, как мало подходит мне звание монахини и как правильно я поступаю,   стараясь по мере сил избавиться от него.      

Не слушая меня, она повторяла: «Что скажут люди? Что скажут   наши сестры?»      

– Сударыня, – сказала я, – вы хотите избежать   огласки? Для этого есть средство. Я не забочусь о своем вкладе, я хочу только   свободы. Я не прошу вас раскрыть передо мной двери монастыря, я прошу одного –   сделайте так, чтобы сегодня, завтра, через несколько дней их дурно охраняли, и   постарайтесь заметить мой побег как можно позже...      

– Несчастная! Как смеете вы предлагать мне это?      

– Я только даю совет, и добрая, разумная настоятельница   должна была бы последовать ему в отношении всех тех, для кого монастырь –   тюрьма. Для меня же он в тысячу раз страшнее тюрьмы, настоящей тюрьмы, где   содержат преступников. Либо я выйду отсюда, либо погибну... Сударыня, –   торжественно продолжала я, смело глядя на нее, – выслушайте меня: если   закон, к которому я обратилась, обманет мои ожидания, то чувство отчаяния – а я   слишком хорошо знакома с ним – может толкнуть меня на... здесь есть колодец...   в доме есть окна... повсюду есть стены... есть платье... которое можно   разорвать... руки, которыми можно...      

– Замолчите, несчастная! Я содрогаюсь! Как! Вы могли   бы?..      

– Если бы не было таких средств, которые помогают сразу   покончить с житейскими невзгодами, я могла бы отказаться от пищи. Мы вольны   есть и пить, а вольны и голодать... Если после того, что я вам сказала, у меня   хватит мужества – а вы знаете, что у меня его достаточно и что в иных случаях   жить труднее, чем умереть, – вообразите себя перед судом божиим и скажите   мне, кто после этого покажется господу более виновной – настоятельница или ее   монахиня? Сударыня, я не требую обратно того, что дала обители, и никогда не   потребую. Избавьте меня от злодеяния, избавьте себя от длительных угрызений   совести, давайте придем к соглашению...      

– Что вы говорите, сестра Сюзанна! Чтобы я нарушила   первейшую свою обязанность, приложила руку к преступлению, приняла участие в   кощунстве!      

– Истинное кощунство, сударыня, совершаю я, совершаю   его ежедневно, оскверняя презрением священные одежды, которые ношу. Снимите их   с меня, я их недостойна, пошлите в деревню за лохмотьями самой бедной   крестьянки, и пусть двери монастырской ограды приоткроются для меня.      

– А куда же вы пойдете искать лучшего?      

– Не знаю куда, но нам плохо лишь там, где бог не хочет   нас, а бог не хочет, чтобы я была здесь.      

– У вас ничего нет.      

– Это правда, но меньше всего я боюсь нужды.      

– Бойтесь пороков, к которым она приводит.      

– Мое прошлое – порука за будущее. Если б я хотела   слушать голос греха, я была бы уже свободна, но я хочу выйти из этой обители   либо с вашего согласия, либо с разрешения закона. Выбирайте...      

Этот разговор длился долго. Вспоминая его, я краснею за   нескромные и нелепые вещи, которые делала и говорила. Но их уже не вернешь.   Настоятельница все еще восклицала: «Что скажут люди? Что скажут наши сестры?» –   когда колокол, призывавший на молитву, прервал нас. Уходя, она сказала:      

– Сестра Сюзанна, сейчас вы придете в церковь.   Попросите бога, чтобы он тронул ваше сердце и вернул вам смирение, подобающее   вашему званию. Спросите вашу совесть и доверьтесь тому, что она вам скажет: не   может быть, чтобы она не стала упрекать вас. Освобождаю вас от пения.      

Мы спустились вниз почти одновременно. Когда служба   кончилась и все сестры уже собирались разойтись по кельям, настоятельница   постучала пальцем по требнику и задержала их.      

– Сестры мои, —сказала она, – призываю вас пасть к   подножию алтаря и молить бога сжалиться над одной монахиней, которую он   покинул. Она утратила склонность к монашеству, дух благочестия и готова   совершить поступок, святотатственный в глазах бога и постыдный в глазах людей.      

Не могу вам описать всеобщее изумление. В одно мгновение   каждая, не двигаясь с места, окинула взглядом своих товарок, надеясь, что   смущение выдаст виновную. Все упали ниц и молились молча. Это длилось довольно   долго, затем настоятельница вполголоса запела «Veni, Creator» [Прииди,   создатель (лат.) .], и все тихо продолжали «Veni, Creator». После этого   снова наступило молчание, настоятельница постучала по алтарю, и все разошлись.      

Можете себе представить, какие разговоры пошли в   монастырской общине. «Кто это? Кто бы это мог быть? Что она сделала? Что она   собирается сделать?..» Эти догадки длились недолго. О моем прошении заговорили   в миру. У меня перебывало множество посетителей. Одни упрекали меня, другие   давали советы, некоторые одобряли, иные порицали. У меня было лишь одно   средство оправдаться в глазах всех – рассказать о поведении моих родителей; но   вы понимаете, какую осторожность я должна была соблюдать в этом вопросе. Только   с несколькими искренне преданными мне людьми и с г-ном Манури, взявшимся вести   мое дело, я могла быть вполне откровенна. Бывали минуты, когда меня охватывал   страх перед грозившими мне мучениями, и тогда карцер, где я была заперта   однажды, вставал в моем воображении со всеми его ужасами: я уже знала, что   такое ярость монахинь. Я поделилась своими опасениями с г-ном Манури, и он   сказал мне: «Разумеется, вам не избежать всякого рода неприятностей. Они у вас   будут, и вы давно должны были подготовиться к ним. Надо вооружиться терпением и   поддерживать себя надеждой на то, что они кончатся. Что до этого карцера, то я   обещаю вам, что вы никогда больше не попадете туда. Это я беру на себя...» И   действительно, через несколько дней он привез настоятельнице предписание   вызывать меня в приемную, когда бы это ни потребовалось.      

На следующий день после церковной службы общине было опять   предложено молиться за меня. Монахини молились молча, а потом тихо пропели тот   же гимн, что и накануне. На третий день – то же самое, с той лишь разницей, что   мне было приказано стоять посреди церкви, а вокруг меня читали молитвы за   умирающих и литании святым с припевом «Ora pro ea»[Молись за нее (лат.   ).]. На четвертый день состоялась нелепая церемония, показывающая взбалмошный   нрав настоятельницы. После церковной службы меня положили в гроб посреди   церкви, по бокам поставили свечи и кропильницу, покрыли меня саваном и прочли   заупокойную молитву, после чего каждая монахиня, уходя, усердно кропила меня   святой водой и говорила: «Requiescat in pace»[Да почиет с миром (лат.   ).]. Надо знать язык монастырей, чтобы понять угрозу, заключавшуюся в этих   последних словах. Две монахини сняли с меня саван, погасили свечи и ушли,   оставив меня промокшей до нитки. Мое платье высохло на мне, так как мне не во   что было переодеться. За этим испытанием последовало другое. Собралась вся   община, меня объявили проклятой богом, мой поступок – вероотступничеством, и   всем монахиням, под страхом нарушения обета послушания, было запрещено   разговаривать со мной, в чем-либо помогать мне, приближаться ко мне и даже   прикасаться к вещам, которыми я пользовалась. Приказания эти выполнялись с   точностью. У нас узкие коридоры; в некоторых местах двое с трудом могут   разойтись там. Так вот, если какая-нибудь монахиня шла мне навстречу, она сейчас   же возвращалась назад или же со страхом прижималась к стене, придерживая   покрывало и платье, чтобы только не прикоснуться к моей одежде. Если надо было   что-нибудь взять из моих рук, то я ставила эту вещь на пол, и ее брали тряпкой.   Если же надо было передать какую-либо вещь мне, ее просто бросали. Когда   какая-нибудь монахиня имела несчастье прикоснуться ко мне, она считалась   оскверненной и шла на исповедь к настоятельнице, чтобы та отпустила ей этот   грех. Лесть считается чем-то низменным и подлым; она становится жестокой и   изобретательной, когда ее направляют на то, чтобы угодить одному человеку,   придумывая унижения для другого. Как часто я вспоминала слова моей дорогой   настоятельницы де Мони: «Дитя мое, среди всех этих девушек, находящихся среди   нас, таких послушных, невинных и кротких, нет почти ни одной, да, ни одной, из   которой я не могла бы сделать дикого зверя. Странное превращение! И оно   происходит тем легче, чем раньше девушка попадает в келью и чем меньше она   знает жизнь. Эти слова удивляют вас, сестра Сюзанна? Упаси вас господь испытать   на себе, насколько они правдивы! Знайте: хорошая монахиня – лишь та, которая   пришла в монастырь, чтобы искупить какой-нибудь тяжкий грех».      

Меня не допускали ни к какой работе. В церкви по обе стороны   от меня оставляли по одному пустому сиденью. В трапезной я сидела за отдельным   столом, и мне ничего не подавали. Я вынуждена была сама ходить на кухню и   просить свою порцию. В первый раз сестра-стряпуха крикнула мне:      

– Не входите, отойдите подальше.      

Я повиновалась.      

– Что вам надо?      

– Есть.      

– Есть! Вы недостойны жить...      

Иногда я уходила и оставалась целый день без пищи, иногда же   требовала ее, и мне ставили на пол еду, которую постыдились бы дать скотине. Я   со слезами подбирала ее и уходила. Если мне случалось последней подойти к   двери, ведущей на клирос, она оказывалась запертой. Тогда я становилась на   колени и ждала конца службы. Если запертой оказывалась садовая калитка, я   возвращалась в свою келью. Между тем силы мои все убывали от недостаточности и   дурного качества пищи, которую мне давали, а главное – от горя, причиняемого   мне этими постоянными проявлениями бесчеловечности. Я почувствовала, что, если   буду по-прежнему страдать молча, мне ни за что не дожить до конца моего   процесса. Итак, я решила поговорить с настоятельницей. Полумертвая от страха, я   все же подошла к ее двери и тихонько постучалась. Она отворила. Увидев меня,   она отступила на несколько шагов с криком:      

– Вероотступница, отойдите!      

Я отошла.      

– Дальше.      

Я отошла дальше.      

– Что вам надо?      

– Ни бог, ни люди не приговаривали меня к смерти,   поэтому я прошу вас, сударыня, приказать, чтобы мне дали жить.      

– Жить! Да разве вы достойны жить? – сказала она,   повторяя слова сестры-стряпухи.      

– Про то знает бог, и я предупреждаю, что, если мне   будут отказывать в пище, я вынуждена буду подать жалобу лицам, принявшим меня   под свое покровительство. Я нахожусь здесь лишь временно, до тех пор, пока не   решится мое пребывание в монашестве, пока не решится моя участь.      

– Идите, – сказала она, – не оскверняйте меня   своим взглядом. Я распоряжусь...      

Я повернулась и резко захлопнула дверь. Должно быть, она   отдала соответствующее распоряжение, но мне отнюдь не стало легче, так как   считалось заслугой не подчиняться ей в этом: мне швыряли самую грубую пищу да   еще портили ее, примешивая к ней золу и всякие отбросы.      

       

Такую жизнь вела я, пока тянулся мой процесс. Вход в   приемную не был мне окончательно запрещен, у меня не могли отнять право   говорить с судьями и адвокатом, но, чтобы добиться свидания со мной, последнему   неоднократно приходилось прибегать к угрозам. В этих случаях меня сопровождала   одна из сестер. Она была недовольна, когда я говорила тихо, сердилась, если я   задерживалась слишком долго, прерывала меня, опровергала, противоречила мне,   повторяла настоятельнице мои слова, искажая их, истолковывая в дурном смысле,   быть может, даже приписывая мне то, чего я вовсе не говорила. Дело дошло до   того, что меня начали обворовывать, похищать мои вещи, забирать мои стулья,   простыни, матрацы. Мне перестали давать чистое белье, моя одежда изорвалась, я   ходила почти босая. С трудом удавалось мне добывать себе воду. Много раз   приходилось самой ходить за ней к колодцу – к тому самому колодцу, о котором я   вам говорила. Всю мою посуду перебили, и, не имея возможности унести воду   домой, я должна была пить ее тут же на месте. Под окнами келий я должна была   проходить как можно скорее, чтобы не быть облитой нечистотами. Некоторые сестры   плевали мне в лицо. Я стала ужасающе грязна. Опасаясь, как бы я не пожаловалась   на все это нашим духовникам, мне запретили ходить на исповедь.      

Однажды в большой праздник – кажется, это был день   Вознесения – меня заперли на замок в келье, и я не смогла пойти к обедне. Быть   может, я была бы совершенно лишена возможности посещать церковную службу, если   бы не г-н Манури, которому сначала говорили, что никто не знает, где я, что я   куда-то исчезла и не исполняю никаких обязанностей, подобающих христианке.   Между тем, исцарапав себе руки, я все же сломала замок и дошла до двери,   ведущей на клирос; она оказалась запертой, как это бывало всегда, когда я   приходила не из первых. Я легла на пол, прислонившись головой и спиной к стене   и скрестив на груди руки, так что мое тело загораживало дорогу. Когда служба   кончилась и монахини начали выходить, первая из них внезапно остановилась.   Вслед за ней остановились и остальные. Настоятельница поняла, в чем дело, и   сказала:      

– Шагайте по ней, это все равно что труп.      

Некоторые повиновались и начали топтать меня ногами. Другие   оказались более человечными, но ни одна не посмела протянуть мне руку и поднять   меня. Во время моего отсутствия у меня похитили из кельи мою молитвенную   скамеечку, портрет основательницы нашего монастыря, все иконы, унесли даже и   распятие. Мне оставили лишь то, которое было у меня на четках, но вскоре   забрали и его. Таким-то образом я жила в голых четырех стенах, в комнате без   двери, без стула – я вынуждена была теперь либо стоять, либо лежать на   соломенном тюфяке. У меня не было никакой, даже самой необходимой посуды, что   вынуждало меня выходить ночью для удовлетворения естественной надобности, а   наутро меня обвиняли в том, что я нарушаю покой монастыря, брожу, теряю   рассудок. Так как келья моя больше не запиралась, ночью ко мне с шумом входили,   кричали, трясли мою кровать, били стекла, всячески пугали меня. Шум доходил до   верхнего этажа, доносился до нижнего, и те монахини, которые не состояли в   заговоре, говорили, что в моей комнате происходят странные вещи, что оттуда   слышны зловещие голоса, крики, лязг цепей, что я разговариваю с привидениями и   злыми духами, что, должно быть, я продала душу дьяволу и надо бежать вон из   моего коридора.      

В монастырских общинах есть слабоумные; таких даже очень   много. Они верили всему, что им рассказывали, не смели пройти мимо моей двери,   их расстроенному воображению я представлялась чудовищем, и, встречаясь со мной,   они крестились и убегали с криком: «Отойди от меня, сатана! Господи, помоги   мне!..» Как-то раз одна из самых молодых показалась в конце коридора, когда я   шла в ее сторону. Она никак не могла избежать встречи со мной, и ее охватил   дикий ужас. Сначала она отвернулась к стене, бормоча дрожащим голосом:   «Господи! Господи! Иисусе! Дева Мария!..» Между тем я приближалась.   Почувствовав, что я рядом с ней, и боясь увидеть меня, она обеими руками   закрыла лицо, ринулась в мою сторону, бросилась прямо ко мне в объятия и   закричала: «На помощь! На помощь! Пощадите! Я погибла! Сестра Сюзанна, не   причиняйте мне зла! Сестра Сюзанна, сжальтесь надо мной!..» И с этими словами   она замертво упала на пол.      

Все сбегаются на ее крики, ее уносят, и не могу вам передать,   как извратили всю эту историю. Меня сделали настоящей преступницей, стали   говорить, что мною овладел демон распутства, приписали мне намерения и   поступки, которые я не решаюсь назвать, а явный беспорядок в одежде молодой   монахини объяснили моими противоестественными желаниями. Я не мужчина и, право,   не знаю, что можно вообразить о женщине, когда она находится с другой женщиной,   и еще меньше – о женщине, когда она одна. Однако у моей кровати сняли полог, ко   мне в комнату входили в любое время, и знаете, сударь, должно быть, при всей их   внешней сдержанности, при скромности их взглядов и целомудренном выражении лиц   у этих женщин очень развращенное сердце: во всяком случае, они знают, что в   одиночестве можно совершать непристойные вещи, я же этого не знаю и никогда не   могла хорошенько понять, в чем они меня обвиняли, ибо они изъяснялись в таких   туманных выражениях, что я совершенно не знала, что отвечать им.      

Если я стану описывать эти преследования во всех   подробностях, то никогда не кончу. Ах, сударь, если у вас есть дочери, то пусть   моя судьба покажет вам, что нельзя позволять им вступать в монашество без   сильнейшего и резко выраженного призвания к нему. Как несправедливы люди! Они   разрешают ребенку распоряжаться своей свободой в таком возрасте, когда ему еще   не разрешают распорядиться даже одним экю. Лучше убейте свою дочь, но не   запирайте в монастырь против ее воли. Да, лучше убейте ее. Сколько раз я   жалела, что моя мать не задушила меня, как только я родилась! Это было бы менее   жестоко. Поверите ли вы, что у меня отняли требник и запретили молиться богу?   Разумеется, я не подчинилась. Увы, ведь это было моим единственным утешением! Я   воздымала руки к небу, испускала крики и дерзала надеяться, что их слышит   единственное существо, которое видело все мое горе. Монахини подслушивали меня   за дверью, и однажды, когда из глубины своего удрученного сердца я обращалась к   богу, взывая о помощи, одна из них крикнула мне:      

– Тщетно вы призываете бога: для вас его больше нет.   Умрите в отчаянии и будьте прокляты...      

Остальные добавили: «Да будет так с вероотступницей! Аминь!»      

Но вот еще один факт, который, наверно, поразит вас больше,   чем все остальное. Не знаю, что это было, злоба или заблуждение, но, хотя я не   сделала ничего такого, что указывало бы на умственное расстройство или тем   более на одержимость, монахини начали совещаться, не следует ли изгнать из меня   беса. И вот большинством голосов было решено, что я отреклась от миропомазания   и от крещения, что в меня вселился злой дух и что это он удаляет меня от   богослужений. Одна сообщила, что при некоторых молитвах я скрежетала зубами и   содрогалась в церкви, что при возношении святых даров я ломала руки; другая   добавила, что я топтала ногами распятие, перестала носить четки (которые у меня   украли) и что я произносила такие богохульства, которых, право, не смею   повторить перед вами. И все они твердили, что на мне видны козни дьявола, о чем   необходимо сообщить старшему викарию. Так они и сделали.      

Старшим викарием был в то время некто г-н Эбер, человек   пожилой и опытный, резкий, но справедливый и просвещенный. Ему подробно   рассказали о неурядицах в монастыре; нет сомнения, что неурядицы эти были   велики, но если я и была их причиной, то причиной поистине невольной. Вы,   конечно, понимаете, что в посланном ему донесении не были забыты ни мои ночные   прогулки, ни мое отсутствие в хоре, ни суматоха, происходившая в моей келье; в   нем было все – и то, что видела одна, и то, что слышала другая, и мое   отвращение к святыням, и мои богохульства, и приписываемые мне непристойные   поступки; а что касается приключения с молодой монахиней, то из него сделали   настоящее преступление. Обвинения были так многочисленны и так серьезны, что   при всем своем здравом смысле г-н Эбер не мог не поддаться этому обману хотя бы   частично и решил, что в них значительная доля правды. Дело показалось ему   достаточно важным, чтобы заняться им лично. Он предупредил о своем посещении и   явился в сопровождении двух состоявших при нем молодых священников, помогавших   ему в его трудных обязанностях.      

Незадолго перед этим, ночью, кто-то тихо вошел в мою келью.   Я ничего не сказала, выжидая, чтобы со мной заговорили, и чей-то тихий,   дрожащий голос окликнул меня:      

– Сестра Сюзанна, вы спите?      

– Нет, не сплю. Кто это?      

– Это я.      

– Кто – вы?      

– Ваша подруга. Я умираю от страха и рискую погубить   себя, но хочу дать вам один совет, хотя и не знаю, поможет ли он вам. Слушайте:   завтра или послезавтра к нам должен приехать старший викарий; вас будут   обвинять, приготовьтесь защищаться. Прощайте. Мужайтесь, и да пребудет с вами   бог.      

Сказав это, она исчезла как тень.      

Как видите, повсюду, даже в монастырях, есть сердобольные   души, которые ничто не может ожесточить.      

Между тем за моим процессом следили с горячим пристрастием;   множество лиц обоего пола, разного общественного положения и состояния, с   которыми я не была знакома, заинтересовались моей судьбой и ходатайствовали за   меня. Вы, сударь, принадлежали к их числу, и, может быть, история моего   процесса известна вам лучше, чем мне самой, так как к концу его я больше не   имела возможности беседовать с г-ном Манури. Ему сказали, что я больна; он   заподозрил, что его обманывают, и, предположив, что меня заперли в карцер,   обратился к архиепископу, который не удостоил его выслушать, так как был   предупрежден, что я безумная, а может быть, и нечто похуже. Тогда г-н Манури   обратился к судьям, настаивая на выполнении приказа, согласно которому   настоятельница была обязана предъявлять меня по первому требованию живой или   мертвой. Началось препирательство между церковными судьями и светскими. Первые   поняли, какие последствия мог иметь подобный случай, и, видимо, именно это   ускорило посещение старшего викария. Обычно же эти господа не так уж торопятся   вмешиваться в раздоры, постоянно происходящие в монастырях, так как по опыту   знают, что их авторитет всегда можно обойти или подорвать.      

Я воспользовалась предупреждением подруги и, призывая на   помощь бога, старалась укрепить свой дух и подготовиться к защите. Я молила   небо об одном – о счастье быть допрошенной и выслушанной без пристрастия, и я   добилась этого счастья, но сейчас вы узнаете, какой ценой. Если в моих   интересах было предстать перед моим судьей ни в чем не повинной и разумной, то   моей настоятельнице было не менее важно, чтобы он увидел меня злобной,   одержимой, преступной и безумной. И в то время как я удвоила свое молитвенное   рвение, она удвоила свою жестокость. Теперь мне давали ровно столько пищи,   сколько требовалось, чтобы не умереть с голоду; меня измучили преследованиями и   старались запугать еще больше; мне теперь совсем не давали спать по ночам;   словом, было пущено в ход все, что могло подорвать здоровье и помутить   рассудок. Вы не можете себе представить всю утонченность этих пыток. Судите по   следующим выходкам.      

Как-то раз, выйдя из кельи и направляясь в церковь или   куда-то в другое место, я увидела, что на полу в коридоре валяются каминные   щипцы. Я нагнулась, чтобы поднять их и положить в такое место, где их легко   могли бы найти, но в полумраке не разглядела, что они были раскалены почти   докрасна. Я схватила их и тотчас же выпустила из рук, но при падении они содрали   почти всю кожу с моей ладони. В тех местах, где я должна была проходить ночью,   кто-то бросал на пол разные предметы, чтобы я споткнулась, или подвешивал их на   уровне моей головы – так что я постоянно ушибалась. Сама не понимаю, как это я   не разбилась до смерти. Мне нечем было посветить себе, и приходилось идти,   дрожа от страха, вытянув перед собой руки. Мне сыпали под ноги битое стекло. Я   твердо решила рассказать обо всех этих издевательствах и до некоторой степени   сдержала слово. Дверь в отхожее место часто оказывалась запертой, и мне   приходилось спускаться с нескольких этажей и бежать в глубь сада, если калитка   была отперта, а если нет... Ах, сударь, как злы эти женщины-затворницы, когда   они уверены в том, что способствуют утолению ненависти своей настоятельницы и   верят, что, повергая вас в отчаяние, служат богу! Да, пора было приехать   старшему викарию, пора было кончиться моему процессу.То была критическая минута моей жизни. Подумайте только,   сударь, ведь я совершенно не знала, какими красками расписали меня этому   священнослужителю, не знала, что он приедет, любопытствуя увидеть девушку,   которая одержима дьяволом или притворяется одержимой. Было решено, что только   сильный страх может привести меня в такое состояние. И вот что придумали для   этой цели.      

В день посещения старшего викария, ранним утром,   настоятельница вошла в мою келью. С ней были три монахини. Одна несла   кропильницу, другая – распятие, третья – веревки. Громким и угрожающим голосом   настоятельница сказала мне:      

– Поднимитесь... Станьте на колени и поручите вашу душу   богу.      

– Сударыня, – сказала я, – прежде чем я   исполню ваше приказание, нельзя ли мне спросить у вас, что со мной будет, что   вы решили со мной сделать и о чем я должна просить бога?      

Все мое тело покрылось холодным потом, я дрожала, у меня   подгибались колени. Я с ужасом смотрела на трех зловещих спутниц   настоятельницы. Они стояли в ряд, лица их были мрачны, губы сжаты, глаза   закрыты. Голос мой прерывался от страха после каждого произнесенного слова. Так   как все молчали, мне показалось, что меня не расслышали, и я повторила   последние слова своего вопроса – у меня не хватило сил повторить его весь   целиком. Итак, слабым, замирающим голосом я переспросила:      

– Какой милости должна я просить у бога?      

Мне ответили:      

– Просите его отпустить вам грехи всей вашей жизни.   Говорите с ним так, как если бы вы готовились предстать перед ним.      

Когда я услыхала эти слова, мне пришло в голову, что они   обсудили дело между собой и решили избавиться от меня. Я слышала, что такие   случаи и в самом деле бывали в некоторых мужских монастырях, что монахи судят,   выносят смертный приговор и сами приводят его в исполнение. Правда, я не   думала, что такой бесчеловечный суд когда-либо имел место хоть в одном женском   монастыре; но было столько вещей, о существовании которых я не подозревала и   которые все же происходили здесь! При мысли о близкой смерти я хотела   вскрикнуть, но, хотя рот мой был открыт, из него не вылетело ни звука. Я с   мольбой протянула к настоятельнице руки, и мое бессильное тело откинулось   назад. Я упала, но мое падение было безболезненным. В подобные минуты – минуты   смертельного страха – силы оставляют нас, ноги подкашиваются, а руки повисают,   словно человеческий организм, не будучи в состоянии защитить себя, старается   угаснуть незаметно. Я потеряла сознание и способность чувствовать; я только   слышала вокруг себя неясный и отдаленный гул голосов. Быть может, кто-то   разговаривал; быть может, у меня звенело в ушах. Я не различала ничего, кроме   этого гула, который продолжался довольно долго. Не знаю, сколько времени   пробыла я в таком состоянии, но меня вывело из него внезапное ощущение холода;   я вздрогнула и глубоко вздохнула. Я насквозь промокла, вода стекала с моего   платья на пол: на меня была опрокинута большая кропильница. Полумертвая, лежала   я на боку, в луже воды, прислонившись головой к стене, с приоткрытым ртом и с   закрытыми глазами. Я хотела было открыть их и оглядеться, но какой-то густой   туман обволакивал меня, и сквозь него мне мерещились чьи-то развевающиеся   одежды, к которым я тщетно пыталась прикоснуться. Я шевельнула свободной рукой,   той, на которую не опиралась, и хотела поднять ее, но она показалась мне   слишком тяжелой. Однако мало-помалу моя смертельная слабость стала проходить. Я   приподнялась и села, прислонясь спиной к стене. Обе мои руки лежали в воде,   голова свесилась на грудь, я издавала невнятные, прерывистые, мучительные   стоны. Во взгляде смотревших на меня женщин я прочитала такую непреклонность,   что примирилась с неизбежным и не решилась молить их о пощаде.      

Настоятельница сказала:      

– Поднимите ее.      

Меня взяли под руки и подняли.      

– Она не хочет поручить себя богу, – продолжала   настоятельница, – тем хуже для нее. Вы знаете, что вам надлежит делать.   Кончайте.      

Я подумала, что принесенные веревки были предназначены для   того, чтобы удавить меня, и посмотрела на них глазами, полными слез. Я   попросила дать мне поцеловать распятие – мне отказали в этом. Я попросила   разрешения поцеловать веревки – мне поднесли их. Я нагнулась, взяла нарамник   настоятельницы, поцеловала его и сказала:      

– Господи, смилуйся надо мной! Господи, смилуйся надо   мной! Милые сестры, постарайтесь не очень мучить меня.      

И я подставила им шею.      

Не могу вам сказать, что со мной было, что со мной делали.   Нет сомнения, что те, кого ведут на казнь, – а я думала, что меня ведут на   казнь, – умирают до совершения ее. Я очнулась на соломенном тюфяке,   служившем мне постелью; руки мои были связаны за спиной, я сидела с большим   железным распятием на коленях...      

...Господин маркиз, я понимаю, какую боль причиняю вам   сейчас; но вы пожелали узнать, заслуживаю ли я, хотя бы в малой степени, того   сострадания, которого я жду от вас...      

Вот когда я почувствовала превосходство христианской религии   над всеми религиями мира. Какая глубокая мудрость заключается в том, что слепая   философия называет «безумием креста». Что мог бы мне дать в этом моем состоянии   образ счастливого законодателя, увенчанного славой? Передо мной был невинный   страдалец, угасающий в мучениях, с пронзенным боком, с терновым венцом на челе,   с пригвожденными руками и ногами, и я говорила себе: «Ведь это мой господь, а я   еще смею жаловаться!..» Я прониклась этой мыслью и почувствовала, что утешение   воскресает в моем сердце. Я познала ничтожество жизни и была более чем   счастлива, что теряю ее, не успев умножить свои грехи. И все же, вспоминая о   своей молодости – мне не было еще и двадцати лет, – я вздохнула: я была   слишком слаба, слишком разбита, чтобы дух мой мог восторжествовать над страхом   смерти. Мне кажется, что, будь я вполне здорова, я могла бы встретить ее с   большим мужеством.      

Между тем настоятельница и ее спутницы вернулись. Они   обнаружили во мне большее присутствие духа, чем ожидали и чем бы им хотелось   видеть. Они поставили меня на ноги и закрыли лицо покрывалом. Две взяли меня   под руки, третья подтолкнула сзади, и настоятельница велела мне идти вперед. Я   шла, не видя куда, но думая, что иду на казнь, и повторяла: «Господи, смилуйся   надо мной! Господи, поддержи меня! Господи, не покинь меня! Господи, прости,   если я чем-нибудь прогневала тебя».      

Меня привели в церковь. Старший викарий служил там обедню.   Вся община была в сборе. Забыла вам сказать, что, когда я входила в дверь, три   сопровождавшие меня монахини стиснули меня, начали изо всех сил толкать и   подняли возню, делая вид, что я сопротивляюсь и ни за что не хочу входить в   церковь, хотя в действительности ничего подобного не было: одна тащила меня за   руку, другие держали сзади. Я едва стояла на ногах. Меня подвели к ступенькам   алтаря и, сильно потянув за руки, поставили на колени, словно я отказывалась   сделать это добровольно. Меня все время крепко держали, как будто я   намеревалась убежать. Запели «Veni, Creator» , выставили святые дары, и   викарий благословил присутствующих. Во время благословения, когда все кладут   поклоны, одна из державших меня сестер как бы насильно пригнула мне голову к   земле, а остальные надавили руками на плечи. Я ощущала все эти движения, но не   могла понять, какова была их цель. Наконец все разъяснилось.      

После благословения старший викарий снял ризу и, облаченный   лишь в стихарь и епитрахиль, направился к ступеням того алтаря, где я стояла на   коленях. Он шел между двумя священниками, повернувшись спиной к алтарю, где   были выставлены святые дары, а лицом ко мне. Он приблизился ко мне и сказал:      

– Сестра Сюзанна, встаньте.      

Державшие меня сестры резко подняли меня, другие окружили,   обхватив за талию, словно боясь, что я вырвусь. Он добавил:      

– Развяжите ее.      

Монахини не выполнили его приказания, показывая знаками, что   неудобно и даже опасно оставлять меня на свободе. Однако я уже говорила вам,   что викарий был человек крутого нрава. Он повторил твердым и суровым голосом:      

– Развяжите ее.      

Они повиновались.      

Как только мои руки освободились от веревок, я издала такой   громкий и мучительный стон, что старший викарий побледнел, а лицемерные   монахини, стоявшие около меня, разбежались как бы в испуге.      

Он овладел собой, и сестры снова подошли ко мне, делая вид,   что дрожат от страха. Я продолжала стоять неподвижно, и он спросил:      

– Что с вами?      

Вместо ответа я протянула ему обе руки: веревка, которой я   была скручена, впилась мне в тело почти до кости, и руки совсем посинели от   застоя крови. Он понял, что мой стон был вызван внезапной болью, причиненной   восстановлением кровообращения, и сказал:      

– Снимите с нее покрывало.      

Перед этим, незаметно для меня, мое покрывало в нескольких   местах пришили к платью, и теперь, снимая его, сестры опять проявили   замешательство и много ненужного усердия: им непременно хотелось, чтобы этот   священнослужитель увидел меня одержимой, бесноватой или безумной. Однако, когда   они начали сильно дергать, нитки кое-где порвались, а кое-где порвалось   покрывало и платье, и все увидели меня.      

У меня привлекательное лицо. Сильные страдания изменили его,   но выражение осталось то же. Звук моего голоса способен растрогать;   чувствуется, что его интонации правдивы. Все это вместе произвело на молодых   помощников старшего викария сильное впечатление, и их охватила жалость. Что до   него самого, то ему было неведомо это чувство. Справедливый, но далеко не   мягкосердечный, он принадлежал к числу людей, которые рождены служить добродетели,   но которым, к несчастью, не дано вкусить ее сладость. Они делают добро,   движимые чувством долга, повинуясь доводам рассудка. Он взял рукав своей   епитрахили, возложил его мне на голову и спросил:      

– Сестра Сюзанна, верите ли вы в бога отца, сына и   святого духа?      

Я ответила:      

– Верую.      

– Верите ли вы в нашу матерь святую церковь?      

– Верую.      

– Отрекаетесь ли вы от сатаны и дел его?      

Вместо ответа я внезапно рванулась вперед, громко   вскрикнула, и кончик рукава епитрахили старшего викария соскользнул у меня с   головы. Он вздрогнул, спутники его побледнели. Среди сестер произошло смятение:   одни убежали, другие с шумом вскочили со своих молитвенных скамей. Он знаком   приказал им успокоиться, а сам смотрел на меня, ожидая чего-то необычайного. Я   успокоила его, сказав:      

– Сударь, не случилось ничего особенного. Просто кто-то   из монахинь больно уколол меня чем-то острым.      

И, подняв глаза и руки к небу, я добавила, заливаясь   слезами:      

– Меня ранили в ту самую минуту, когда вы спросили,   отрекаюсь ли я от сатаны и от его гордыни, и я прекрасно понимаю, зачем это   понадобилось...      

Настоятельница от лица всех монахинь заявила, что никто ко   мне не прикасался.      

Старший викарий снова возложил мне на голову край своей   епитрахили. Монахини хотели подойти ближе, но он знаком приказал им отойти в   сторону, а затем снова спросил у меня, отрекаюсь ли я от сатаны и его деяний, и   я твердо ответила:      

– Отрекаюсь.      

Он велел принести распятие и дал мне приложиться к нему. Я   приложилась к изображению Христа, к его ступням, рукам и к ране в боку.      

Он приказал мне вслух воздать хвалу господу. Я поставила   распятие на пол, опустилась на колени и сказала:      

– Господи, спаситель мой, умерший на кресте за мои   грехи и грехи всего рода человеческого! Я поклоняюсь тебе! Спаси меня заслугою   мук, которые ты принял, пролей на меня каплю крови, которою ты истекал, дабы я   очистилась ею. Прости меня, боже, как я прощаю всем врагам своим...      

Затем он сказал мне:      

– Исповедуйте веру. – И я исполнила это.      

– Исповедуйте любовь. – И я исполнила это.      

– Исповедуйте надежду. – И я исполнила это.      

– Исповедуйте милосердие. – И я исполнила это.      

Не помню точно моих выражений, но, должно быть, они были   возвышенны, ибо я исторгла рыдания у некоторых монахинь, два молодых священника   прослезились, а викарий с удивлением спросил у меня, откуда я взяла молитвы,   которые только что произнесла.      

Я ответила ему:      

– Из глубины моего сердца. Это мои собственные мысли и   чувства – призываю в свидетели бога, который внемлет нам всюду и присутствует   на этом алтаре. Я христианка, я ни в чем не повинна. Если я совершила   какие-нибудь прегрешения, о них знает один бог, и только он имеет право   потребовать меня к ответу и наказать за них.      

При этих словах старший викарий грозно взглянул на   настоятельницу.      

Вскоре эта церемония, во время которой хотели оскорбить   величие бога, надругаться над всем святым и подвергнуть осмеянию служителя   церкви, пришла к концу. Монахини удалились, и остались лишь настоятельница, я и   молодые священники. Старший викарий сел и, вынув полученное им донесение с   выдвинутыми против меня обвинениями, прочитал его вслух, задавая мне вопросы по   всем содержавшимся в нем пунктам.      

– Почему вы никогда не исповедуетесь? – спросил   он.      

– Потому, что мне препятствуют в этом.      

– Почему вы никогда не причащаетесь?      

– Потому, что мне препятствуют в этом.      

– Почему вы не присутствуете ни на литургии, ни на   других богослужениях?      

– Потому, что мне препятствуют в этом.      

Настоятельница хотела было вмешаться, но он прервал ее со   своей обычной резкостью:      

– Замолчите, сударыня... Почему вы выходите по ночам из   своей кельи?      

– Потому, что мне не дают воды, отняли у меня кувшин и   посуду, необходимую для отправления естественных потребностей.      

– Почему по ночам слышен шум в вашем коридоре и в вашей   келье?      

– Это делается для того, чтобы лишить меня покоя.      

Настоятельница снова хотела заговорить, но он сказал ей во   второй раз:      

– Сударыня, я уже велел вам молчать. Вы ответите тогда,   когда я спрошу вас... Что это за история с монахиней, которую вырвали из ваших   рук и нашли лежащей без чувств в коридоре?      

– Это результат страха, который внушили ей по отношению   ко мне.      

– Это ваша подруга?      

– Нет, сударь.      

– Вы никогда не входили в ее келью?      

– Никогда.      

– Вы никогда не делали ничего непристойного ни с нею,   ни с другими?      

– Никогда.      

– Почему вас связали?      

– Не знаю.      

– Почему ваша келья не запирается?      

– Потому, что я сломала дверной замок.      

– Для чего вы сломали его?      

– Для того, чтобы открыть дверь и присутствовать на   богослужении в день Вознесения господня.      

– Значит, в этот день вы появлялись в церкви?      

– Да, сударь.      

– Сударь, это неправда, – вмешалась   настоятельница, – вся община...      

– Вся община удостоверит, – перебила я ее, –   что дверь на клирос была заперта, что монахини нашли меня лежащей на полу у   этой двери и что вы приказали им топтать меня ногами, причем некоторые сделали   это, – но я прощаю их, прощаю и вас, сударыня, хотя вы и отдали такое   приказание. Я пришла сюда не обвинять, а защищаться.      

– Почему у вас нет ни четок, ни распятия?      

– Потому, что у меня отняли их.      

– Где ваш требник?      

– У меня отняли его.      

– Как же вы молитесь?      

– Я молюсь сердцем и умом, хотя мне и запретили   молиться.      

– Кто же запретил вам это?      

– Настоятельница.      

Настоятельница снова хотела заговорить.