1 2 3 4 5 6 7 

  
   
Ивлин Во
   
Пригоршня праха
  
  
   
    
     
…И я покажу тебе нечто отличное
     
От тени твоей, что утром идет за тобою,
     
И тени твоей, что вечером хочет
     
подать тебе руку:
     
Я покажу тебе ужас в пригоршне праха.
    
   
   Т.С. Эллиот «Бесплодная земля»[1]
  
  
   
    
Глава первая
    
DU COTE DE CHEZ BEAVER[2]
   
   
— А жертвы были?
   
— Слава богу, нет, — сказала миссис Бивер, — только две горничные сдуру выбросились через стеклянную крышу на мощеный дворик. Им ничего не угрожало. Боюсь, что пожар так и не добрался до спален. Но без ремонта им не обойтись: там все покрыто копотью и насквозь промокло: у них, к счастью, оказался старомодный огнетушитель, который портит решительно все. Так что жаловаться не приходится. Главные комнаты выгорели дотла, но все было застраховано. Надо добраться до них пораньше, пока их не перехватила эта стервоза миссис Шаттер.
   
Миссис Бивер, грея спину у камина, поглощала свою ежеутреннюю порцию простокваши. Она держала картонный стаканчик под самым подбородком и жадно хлебала простоквашу ложкой.
   
— Господи, какая гадость. Я бы хотела, чтоб ты приохотился к ней, Джон. У тебя последнее время такой усталый вид. Не знаю, как бы я продержалась без простокваши.
   
— Но, мамчик, я ведь не так занят, как ты.
   
— Это правда, сын мой.
   
Джон Бивер жил с матерью в доме на Сассекс-гарденз, куда они переехали после смерти отца. Дом этот не имел ничего общего с теми сурово элегантными интерьерами, которые миссис Бивер создавала для своих клиентов. Он был набит непродажной мебелью из двух больших домов, не претендующей на принадлежность ни к одному определенному стилю и менее всего — к нынешнему. Предметы получше, а также те, которые были дороги миссис Бивер по сентиментальным соображениям, стояли в Г-образной гостиной наверху.
   
Бивер являлся обладателем темноватой маленькой гостиной (на первом этаже, за столовой) и отдельного телефона. Пожилая горничная приглядывала за его гардеробом. Она же вытирала пыль, начищала, поддерживала в порядке и симметрии стоявшую на письменном столе и на комоде коллекцию мрачных и громоздких предметов, украшавших прежде туалетную комнату его отца; не знающие сносу подарки к свадьбе и совершеннолетию, одетые в слоновую кость и бронзу, обтянутые свиной кожей, граненые и оправленные в золото доспехи дорогостоящей мужественности эдвардианских времен — фляги для бегов и фляги для охоты, ящики для сигар, банки для табака, высокие сапоги, вычурные пенковые трубки, крючки для пуговиц и щетки для шляп.
   
В доме было четверо слуг, все женщины, и все, за исключением одной, пожилые.
   
Когда Бивера спрашивали, почему он живет здесь, а не поселится отдельно, он иногда отвечал, что матери так лучше (несмотря на всю ее занятость, ей было бы тоскливо одной), а иногда, что он экономит на этом по меньшей мере фунтов пять в неделю.
   
Учитывая, что его недельный доход равнялся шести фунтам, экономия была довольно существенная.
   
Ему шел двадцать шестой год. По окончании Оксфорда он, пока не начался кризис, работал в рекламном агентстве. С тех пор никому не удалось подыскать ему место. Итак, он вставал поздно и почти весь день просиживал у телефона в ожидании звонка.
   
Если дела позволяли, миссис Бивер попозже отлучалась на час из лавки. Она пунктуальнейшим образом являлась туда к девяти и к половине двенадцатого уже нуждалась в отдыхе. Так что если не ожидался важный покупатель, она садилась в свой двухместный автомобиль и ехала на Сассекс-гарденз. Бивер обычно уже успевал одеться, и ей со временем стал просто необходим их утренний обмен сплетнями.
   
— Как провел вечер?
   
— В восемь позвонила Одри и пригласила на обед. Десять человек в «Эмбасси», тоска смертная. Потом поехали всей компанией к даме по фамилии де Тромме.
   
— А, знаю ее. Американка. Она еще не заплатила за набивные чехлы на стулья, которые мы ей сделали в прошлом апреле. У меня тоже был неудачный вечер: ни одной хорошей карты, — и в результате четыре фунта десять проигрышу.
   
— Бедный мамчик.
   
— Я обедаю у Виолы Казм. А ты? Я не заказала дома обеда, ты уж извини.
   
— Пока нигде. Правда, я всегда могу пойти к Брэтту.
   
— Но это так дорого. Я думаю если мы попросим Чэмберс, она тебе что-нибудь принесет. Я была уверена, что ты приглашен.
   
— Что ж, меня еще могут пригласить: ведь нет и двенадцати.
   
(Бивер чаще всего получал приглашения в последний момент, а то и позже, уже приступая к одинокой трапезе с подноса… «Джон, лапочка, тут вышла неувязка — Соня явилась без Реджи. Будь добр, выручи меня, пожалуйста. Только поторопись, мы уже садимся за стол». Тогда он опрометью кидался за такси и появлялся с извинениями после первой перемены блюд… Одна из его немногих за последнее время, ссор с матерью произошла, когда он таким образом удалился с устроенного ею обеда.)
   
— Куда ты поедешь на воскресенье?
   
— В Хеттон.
   
— А кто там живет? Я что-то забыла.
   
— Тони Ласт.
   
— Ах да, как же, как же. Она красотка, он зануда. Я и не знала, что ты с ними знаком.
   
— Ну, какое там знакомство. Тони пригласил меня вчера вечером у Брэтта. Он мог и забыть.
   
— А ты напомни — пошли телеграмму. Это лучше, чем звонить. Так им будет труднее отвертеться. Пошли телеграмму завтра, прямо перед отъездом. Они мне задолжали за стол.
   
— Что ты о них знаешь?
   
— Я с ней часто встречалась, пока она не вышла замуж. Она в девичестве — Бренда Рекс, дочь лорда Сент-Клауда, белокурая, этакая ундина на вид. По ней тогда многие с ума сходили. Одно время все считали, что она выйдет за Джока Грант-Мензиса. Тони Ласт ее не стоит, он сухарь. Ей пора бы и заскучать. Они женаты пять или шесть лет. Состояние у них немалое, но все деньги уходят на дом. Я его никогда не видела, но, по слухам, он большой и страшно уродливый. Один ребенок у них есть — это точно, а может, и больше.
   
— Мамчик, ты просто чудо. Ты все про всех знаешь.
   
— Просто надо слушать, что говорят вокруг. Это большое подспорье.
   
Миссис Бивер выкурила сигарету и отбыла в лавку. Какая-то американка купила два стеганых лоскутных одеяла, по тридцать гиней каждое. Леди Метроленд справилась относительно потолка в ванной, незнакомый молодой человек заплатил наличными за подушку; в перерыве между этими делами миссис Бивер успела спуститься в подвал, где две павшие духом девицы упаковывали абажуры. В подвале стоял холод и стены были сырые, хоть он и обогревался маленькой печкой. Девицы управляются хоть куда, с удовлетворением отметила миссис Бивер, особенно та, что покоренастей, она ворочает ящики не хуже мужчины.
   
— Так держать, Джойс, — сказала она, — у тебя неплохо получается. Я тебя скоро переведу на работу поинтереснее.
   
Пусть поторчат в упаковочной, пока не взбунтуются, решила миссис Бивер. С такой внешностью им нечего делать наверху. Обе девицы немало заплатили за право обучаться у миссис Бивер ее ремеслу.
   
Бивер засел у телефона. Раздался звонок.
   
— Мистер Бивер? — услышал он. — Подождите, пожалуйста, у телефона, сэр. С вами хотела поговорить леди Типпинг.
   
Наступившую паузу Бивер провел в приятном ожидании. Леди Типпинг давала сегодня обед, это он знал; вчера вечером они долго разговаривали, и он был в ударе. Значит, в последний момент кто-то подвел…
   
— О мистер Бивер, мне так неприятно вас беспокоить. Вы не могли бы сказать, как зовут молодого человека, которого вы представили мне вчера вечером у мадам де Тромме? Того, с рыжеватыми усиками. Кажется, он член парламента.
   
— Вы, очевидно, имеете в виду Джока Грант-Мензиса.
   
— Да, да, вы угадали. Вы случайно не знаете, где его можно найти?
   
— Его адрес есть в книге. Но вряд ли он сейчас дома. Его можно поймать у Брэтта около часу. Он почти всегда там.
   
— Джок Грант-Мензис, Брэтт-клуб. Большое вам спасибо. Вы очень любезны. Надеюсь, вы как-нибудь заглянете ко мне. Всего, всего вам хорошего.
   
И телефон замолчал.
   
В час Бивер отчаялся. Он надел пальто, перчатки, котелок, взял аккуратно свернутый зонтик и отбыл в клуб на самом дешевом автобусе, шедшем до угла Бонд-стрит.
   
Старинный вид, которым Брэтт был обязан изысканному георгианскому фасаду и элегантной панельной обшивке комнат, был чистейшей воды подделкой, ибо клуб этот — вполне недавнего происхождения — возник вследствие эпидемии общительности, разразившейся сразу после войны. Предполагалось, что это будет клуб для молодых людей, где они могли бы скакать через кресла и колобродить в ломберной, не рискуя навлечь недовольство старших членов. Теперь основатели сами подошли к среднему возрасту, со времени демобилизации они обрюзгли, полысели, лица их приобрели багровый оттенок, но жизнерадостность им не изменила, и они, в свою очередь, приводили в трепет своих преемников, порицая их за отсутствие качеств, необходимых мужчине и джентльмену.
   
Шесть широких спин загораживали бар. Бивер расположился в соседней комнате на одном из кресел и стал перелистывать «Нью-Йоркер», выжидая, не подвернется ли кто из знакомых.
   
Наверх поднялся Джок Грант-Мензис. Мужчины у стойки приветствовали его: «Джок, старина, что будешь пить?» или попросту: «Так как, старина?» По молодости лет он не мог участвовать в войне, но мужчины у стойки его признавали, они относились к нему куда лучше, чем к Биверу, которого, по их мнению, вообще не стоило пускать в клуб. Однако Джок остановился поболтать с Бивером.
   
— Привет, старина, — сказал он, — что пьешь?
   
— Пока ничего. — Бивер посмотрел на часы. — Но, пожалуй, пора пропустить рюмочку. Бренди с имбирным элем. Джок подозвал бармена, потом сказал:
   
— Кто эта старуха, которую ты подсунул мне вчера вечером?
   
— Леди Типпинг.
   
— Я так и подумал. Теперь все понятно. Мне внизу передали, что дама с такой фамилией приглашает меня на обед.
   
— Ты пойдешь?
   
— Нет, не люблю званых обедов. И потом я еще утром решил поесть здесь устриц. Бармен принес заказ.
   
— Мистер Бивер, сэр, по книге за вами числится должок в десять шиллингов за последний месяц.
   
— А, спасибо, Макдугал, не забудьте мне как-нибудь напомнить, ладно?
   
— Слушаюсь, сэр.
   
Бивер сказал:
   
— Я завтра еду в Хеттон.
   
— Вот как? Передай привет Тони и Бренде.
   
— Какие там порядки?
   
— Все тихо-спокойно.
   
— По мишеням не стреляют?
   
— Нет, нет, ничего подобного. Бридж, триктрак и покер по маленькой с соседями.
   
— А как с удобствами?
   
— Не так уж плохо. Выпивки полно. Ванн маловато. К завтраку вставать не обязательно.
   
— Я не знаком с Брендой.
   
— Бренда тебе понравится, она молодчина. Я часто думаю, какой счастливчик Тони. Денег ему хватает, он любит Хеттон, у него единственный сын, которого он обожает, преданная жена — и никаких забот.
   
— Завидная участь. Ты не знаешь, кто еще к ним едет, а? Я вот думаю, кто бы меня туда подбросил.
   
— Увы, не знаю. Туда легко добраться поездом.
   
— Да, но машиной приятнее.
   
— И дешевле.
   
— Да, надо думать, и дешевле… Что ж, пойду обедать. Не хочешь еще по одной? Бивер уже встал.
   
— Пожалуй, не откажусь.
   
— Вот как. Прекрасно. Макдугал, еще по одной, пожалуйста.
   
Макдугал сказал:
   
— Записать за вами, сэр?
   
— Да, если нетрудно.
   
Позже Джок рассказывал в баре:
   
— А я выставил Бивера на рюмку коньяку.
   
— Вот уж, наверное, горевал.
   
— Чуть не лопнул с досады. В чушках что-нибудь понимаете?
   
— Нет. А вам зачем?
   
— Да мой округ засыпает запросами.
   
Бивер спустился вниз, но, перед тем как пойти в столовую, велел швейцару позвонить домой и узнать, что нового.
   
— Несколько минут назад звонила леди Типпипг, спрашивала, не можете ли вы у нее сегодня отобедать.
   
— Позвоните, пожалуйста, леди Типпинг и передайте, что я с огромным удовольствием у нее отобедаю, но, возможно, на несколько минут опоздаю.
   
Чуть позже половины второго Бивер покинул Брэтт-клуб и быстрым шагом направился к Хилл-стрит.
  
  
   
    
Глава вторая
    
АНГЛИЙСКАЯ ГОТИКА I
   
   I
   
    
Между деревнями Хеттон и Комптон-Ласт раскинулся обширный парк Хеттонского аббатства. В прошлом одно из самых замечательных зданий графства, аббатство было полностью перестроено в 1864 году в готическом стиле и в настоящее время никакого интереса не представляет. Парк открыт для посетителей ежедневно до заката солнца, для осмотра дома требуется предварительно испросить разрешение в письменной форме. Есть несколько хороших картин и мебель. С террасы открывается прекрасный вид.
   
   
Этот отрывок из путеводителя по графству не слишком огорчал Тони Ласта. Ему доводилось слышать и более неприятные отзывы. Его тетка Фрэнсис, озлобленная неукоснительной строгости воспитанием, заметила как-то, что план дома, должно быть, создан мистером Пексниффом по чертежам сиротского приюта, разработанного одним из учеников. Но каждый глазированный кирпич и разноцветный изразец был дорог сердцу Тони. Управлять таким домом было нелегко, это он знал, но разве бывают большие дома, которыми легко управлять? Дом не вполне отвечал современным представлениям о комфорте; но Тони наметил множество маленьких усовершенствований, которые осуществит, как только выплатит налог на наследство.
   
Однако сам вид и дух Хеттона — очертания зубчатых стен на фоне неба, главная часовая башня с курантами, которые каждые четверть часа не будили разве что самых крепких сонь; огромная зала с колоннами шлифованного гранита и обвитыми лозой капителями, поддерживавшими крестовые своды потолка, расписанного красными и золотыми ромбами, церковный мрак которой днем не мог рассеять скудный свет, проникавший сквозь украшенные гербами стрельчатые витражи, а вечерами — огромная газовая люстра из меди и сварочного железа, переделанная на электрическую, с двадцатью лампочками вместо рожков; вихри горячего воздуха, вырывающиеся из допотопного нагревательного аппарата через чугунные решетки в форме трехлистников и внезапно охватывающие ноги; подвальный холод далеких коридоров, где он в целях экономии кокса приказал отключить отопление; трапезная с деревянными стропилами кровли и хорами из смолистой сосны; спальни с медными кроватями и фризами с готическим текстом, названные в честь Мэлори, Изойды, Элейн, Мордреда, Мерлина, Гавейна и Бедивера, Ланселота, Персиваля, Тристрама, Галахада,[3] его туалетная — Моргана ле Фэй, Гиневра — Бренды, где кровать стоит на возвышении, стены увешаны гобеленами, камин похож на гробницу тринадцатого столетия, а из эркерного окна в ясные дни видны шпили шести церквей, — Тони вырос среди этих вещей, и они были для него постоянным источником восторга и восхищения, будили в нем нежные воспоминания и горделивые чувства собственника.
   
Готика была теперь не в моде, это Тони понимал. Двадцать лет назад сходили с ума по средневековым домишкам и оловянной утвари, теперь пришел черед урн и колоннад, но настанет час, возможно, в дни Джона Эндрю, когда общественное мнение вернет Хеттону подобающее место. Его уже называли занятным, и очень вежливый молодой человек попросил разрешения сфотографировать его для архитектурного обозрения.
   
Потолок в Моргане ле Фэй нуждался в ремонте. Чтобы придать ему вид кессона, на штукатурку крест-накрест набили формованные перекладины. Они были расписаны сине-золотым орнаментом. Клетки между ними поочередно заполняли тюдоровские розы и геральдические лилии. Но один угол потек, и позолота там потемнела, а краска облупилась; в другом деревянные дранки покоробились и торчали из штукатурки. Десять минут, отделявших пробуждение от того момента, когда он протягивал руку к звонку, Тони посвящал серьезным размышлениям, лежа в постели, он изучал эти изъяны, снова и снова обдумывая, как их устранить. И задавался вопросом, сможет ли он найти мастеров, способных выполнить такую тонкую работу.
   
Моргана ле Фэй стала его комнатой с тех пор, как он перешел из детской. Его поместили тут, потому что отсюда ему было удобно звать родителей (неразлучных в Гиневре), так как он очень долго был подвержен ночным кошмарам. С тех пор как он поселился в этой комнате, он ничего не выбрасывал из нее и с каждым годом что-нибудь добавлял, так что тут образовался своего рода музей, где были представлены все периоды его развития — изображение дредноута, извергающего дым и пламя из всех пушек (цветное приложение к «Чамз»[4] в рамке), групповая фотография (с соучениками по частной школе), горка под названием «Хранилище», набитая плодами множества случайных увлечений: яйцами, окаменелостями, монетами; портрет родителей в кожаном диптихе, стоявший у его изголовья в школе; фотография Бренды восьмилетней давности, снятая в ту пору, когда он ухаживал за ней; Бренда с Джоном на руках после крещения; гравюра Хеттона, каким он был до того, как его снес прадед Тони; несколько полок с книгами: «Бевис»,[5] «Работа по дереву в домашних условиях», «Фокусы для всех». «Маладые гости»,[6] «Что нужно знать о законах землевладельцу и арендатору», «Прощай, оружие».
   
По всей Англии люди просыпались, подавленные и озабоченные. Тони блаженно возлежал десять минут, размышляя, как он обновит потолок. Затем потянулся к звонку.
   
— Ее милость звонила?
   
— Да, сэр, четверть часа назад.
   
— В таком случае я буду завтракать у нее в комнате.
   
Тони надел халат и шлепанцы и прошел в Гиневру. Бренда лежала на возвышении. Она потребовала для себя современной кровати. Около нее стоял поднос, на одеяле валялись конверты, письма и газеты. Под головой у нее была крошечная подушечка, ее ненакрашенное лицо казалось почти бесцветным, перламутрово-розовым, лишь немного более глубоким по тону, чем шея и руки.
   
— Ну как? — сказал Тони.
   
— Целуй.
   
Он сел рядом с подносом, у изголовья, она наклонилась к нему (нереида, выныривающая из бездонной глуби прозрачных вод). Она не подставила губ, а потерлась щекой о его щеку, как кошка. Такая у нее была манера.
   
— Что-нибудь интересное? Он взял несколько писем.
   
— Ничего. Мама просит няню прислать мерку Джона. Она ему что-то вяжет к рождеству. Мэр просит меня что-то там открыть в следующем месяце. Можно, я не буду, ну пожалуйста?
   
— Нет, по-видимому, придется согласиться: мы давно для него ничего не делали.
   
— Ладно, только речь напишешь сам. Я уже состарилась для той девической, которая у меня была на все случаи жизни. Еще Анджела спрашивает, не хотим ли мы приехать к ней на Новый год.
   
— Тут ответить просто: ни за что на свете.
   
— Я так и думала… хотя, похоже, у нее будет забавно.
   
— Если хочешь, поезжай, а я никак не смогу вырваться.
   
— Все в порядке. Я знала, что ты откажешь, еще до того, как вскрыла письмо.
   
— Не понимаю, что за радость тащиться в Йоркшир посреди зимы…
   
— Милый, не злись. Я знаю, мы не едем. Я ничего не говорю. Просто мне казалось, что было б занятно для разнообразия посидеть на чужих хлебах.
   
Горничная Бренды принесла второй поднос. Тони велел поставить его на подоконник, и стал вскрывать письма. Он выглянул в окно. В это утро были видны только четыре шпиля из шести.
   
— Кстати, я, наверное, смогу вырваться в этот уикенд, — вдруг сказал он.
   
— Милый, это не слишком большая жертва?
   
— Пожалуй, нет.
   
Пока он завтракал, Бренда читала ему газеты.
   
— Реджи опять произнес речь… Вот потрясающая фотография Бейб и Джока… Женщина в Америке родила близнецов от двух разных мужей. Как, по-твоему, это возможно? Еще два парня отравились газом… девочку удавили на кладбище шнурком… пьеса, которую мы с тобой видели, та, о ферме, сходит со сцены…
   
Потом она ему читала роман с продолжением. Он закурил трубку.
   
— Я вижу, ты не слушаешь. Отвечай: почему Сильвия не хочет, чтобы Руперт получил это письмо?
   
— А? Что? Видишь ли, она на самом деле не доверяет Руперту.
   
— Так я и знала. Там нет никакого Руперта. Никогда больше не стану тебе читать.
   
— По правде говоря, я задумался.
   
— Вот как?
   
— Я думал, как замечательно, что сегодня суббота и к нам никто не приедет.
   
— Ты так думаешь?
   
— А ты?
   
— Знаешь, мне иногда кажется бессмысленным содержать такой огромный дом, если не приглашать время от времени гостей.
   
— Бессмысленным? Не понимаю, о чем ты. Я содержу этот дом вовсе не для того, чтобы сюда приезжали разные зануды перемывать друг другу косточки. Мы всегда тут жили, и я надеюсь, что после моей смерти Джону Эндрю удастся сохранить дом. В конце концов у меня определенные обязательства и перед служащими и перед самим Хеттоном… Поместья составляют неотъемлемую часть английского образа жизни, и мы нанесли бы непоправимый урон… — тут Тони осекся и посмотрел на кровать. Бренда зарылась лицом в подушку, и теперь из-под простынь выглядывала только ее макушка.
   
— О господи, — сказала она. — За что?
   
— Кажется, я опять ударился в пафос? Она повернулась на бок, так что из-под одеяла показались только один глаз и нос.
   
— Ох нет, милый. Это даже не пафос. Это бог знает что такое.
   
— Извини. Бренда села:
   
— Ну не сердись. Я не то хотела сказать. Я тоже рада, что никто не приедет.
   
(За семь лет супружеской жизни такие сценки случались нередко.)
   
Стояла мягкая английская погода; туман в лощинах и бледное солнце на холмах; заросли высохли — безлистые ветки не удержали недавнего дождя, зато подлесок, влажный и темный в тени, сверкал и переливался там, где на него падало солнце; лужайки под ногами чавкали, по канавам бежала вода.
   
Джон Эндрю сидел на своем пони торжественно и прямо, как телохранитель, пока Бен ставил препятствие. Громобоя он получил в подарок от дяди Реджи в день своего шестилетия. После долгих совещаний Джон сам выбрал имя для пони. Первоначально пони звали Кристабель, но Бен сказал, что это имя подходит скорее для собаки, чем для пони. Бен знал когда-то чалого по кличке Громобой, который убил двух всадников и четыре года кряду побеждал в местных скачках с препятствиями. Отличный был конек, рассказывал Бен, пока на охоте не пропорол себе брюхо и его не пришлось пристрелить. Бен знал множество историй о разных лошадях. На одном коне, по кличке Нуль он как-то раз в Честере выиграл пять монет при ставке десять к трем. А еще он во время войны видел мула по кличке Одуванчик, который сдох оттого, что выпил запас рома на всю роту. Но Джон не хотел давать своему пони кличку какого-то пропойцы мула. Так что в конце концов, несмотря на миролюбивый нрав пони, они остановились на Громобое.
   
Это был темно-гнедой пони с длинным хвостом и гривой. Ноги ему Бен оставил лохматыми. Он щипал траву, невзирая на попытки Джона поднять ему голову. До Громобоя уроки верховой езды проходили совсем по-другому. Джон трусил по загону на шетлендском пони по кличке Кролик, а няня, пыхтя, тащилась рядом, вцепившись в уздечку. Теперь он ездил как настоящий мужчина. Няня усаживалась на складном стульчике с вязаньем в руках вне пределов слышимости. Бен соответственно получил повышение. Из рабочего на ферме он прямо на глазах преобразился в конюшего. Шейный платок он заменил галстуком, который закалывал булавкой в форме лисьей головы. Бен был человек бывалый, он много чего повидал на своем веку.
   
Ни Тони, ни Бренда не охотились, но им очень хотелось приучить к охоте Джона. Бен предвидел время, когда конюшни заполнятся лошадьми, а управляющим назначат его; непохоже, чтоб мистер Ласт взял на такое место чужака.
   
Бен раздобыл два шеста с просверленными дырками и побеленную жердь и соорудил с их помощью посреди поля препятствие вышиной в два фута.
   
— Теперь полегонечку! Давай галопом и помедленней, а когда она снимется, пригнись — и перелетишь, как птичка. Держи ей голову на препятствие.
   
Громобой прорысил вперед, прошел два шага легким галопом, но перед самым препятствием сробел и, снова перейдя на рысь, обогнул его. Джон удержался в седле, бросив повод и обеими руками вцепившись в гриву; он виновато посмотрел на Бена, тот закричал: «На кой черт тебе ноги дадены, а? Вот, держи, хлестнешь ее, когда до дела дойдет». И передал Джону хлыст.
   
У ворот няня перечитывала письмо от сестры.
   
Джон отвел Громобоя назад и снова попытался взять препятствие. На этот раз они пошли прямо на жердь.
   
Бен крикнул: «Ноги!», Джон ударил пятками и потерял стремена. Бен воздел руки к небу, словно ворон пугал. Громобой прыгнул, Джон вылетел из седла и шлепнулся на траву.
   
Няня в ужасе вскочила.
   
— Что случилось, мистер Хэккет? Он убился?
   
— Ничего ему не будет, — сказал Бен.
   
— Ничего, мне не будет, — сказал Джон. — Громобой, по-моему, споткнулся.
   
— Еще чего, споткнулся. Просто ты распустил ноги, ядри их в корень, и сел на жопу. В другой раз не бросай повод. Так ты всю охоту загубишь.
   
С третьей попытки Джон взял препятствие и, взволнованный и дрожащий, потеряв стремя и вцепившись, как прежде, одной рукой в гриву, обнаружил, что усидел в седле.
   
— Ну, каково? Перелетел что твоя ласточка. Повторим?
   
Еще дважды Джон с Громобоем перепрыгивали через жердь, а потом няня велела идти домой пить молоко. Они отвели пони в конюшню. Няня сказала:
   
— О господи, курточку-то как измазал.
   
Бен сказал:
   
— Ты у меня вскорости на скачках призы будешь брать.
   
— Всего вам хорошего, мистер Хэккет.
   
— И вам, миссис.
   
— До свиданья, Бен. Можно, я вечером приду на ферму, посмотрю, как ты чистишь лошадей?
   
— Не мне решать. У няни спроси. Но знаешь что: у серой ломовой глисты завелись. Хочешь посмотреть, как я лекарство ей даю?
   
— Очень хочу. Нянь, можно я пойду, ну можно?
   
— Спроси у мамы. А теперь идем, хватит с тебя на сегодня лошадей.
   
— Не хватит, — сказал Джон, — совсем не хватит.
   
Дорогой он спросил:
   
— А можно, я буду пить молоко у мамы в комнате?
   
— Посмотрим.
   
Няня всегда давала уклончивые ответы вроде: «Поживем — увидим», «Это еще что за вопрос?», «Подрастешь — узнаешь», резко отличавшиеся от решительных и грубоватых суждений Бена.
   
— А что смотреть?
   
— Мало ли что…
   
— Ну, например?
   
— Например, посмотрим, будешь ты задавать глупые вопросы или нет.
   
— Глупая потаскуха, старая потаскуха.
   
— Джон! Как ты смеешь? Это еще что такое?
   
Вдохновленный успехом своей вылазки, Джон вырвался у няни из рук, пустился перед ней в пляс, распевая: «Старая потаскуха, глупая потаскуха», и таким манером дошел до боковых дверей. Когда они поднялись на порог, няня молча сняла с него гамаши; ее мрачный вид несколько отрезвил Джона.
   
— Ступай прямо в детскую, — сказала няня. — А я поговорю о твоем поведении с мамой.
   
— Няня, прости меня. Я не знаю, что это значит, но я не хотел это сказать.
   
— Ступай прямо в детскую.
   
Бренда наводила красоту.
   
— С тех пор, как Бен Хэккет стал его учить ездить верхом, ваша милость, с ним просто сладу нет.
   
Бренда плюнула в тушь.
   
— И все же, няня, что именно он сказал?
   
— Ой, да мне и выговорить стыдно, ваша милость.
   
— Чепуха, говорите. Иначе я могу подумать, что он сказал что-нибудь похуже.
   
— Уж хуже некуда… он назвал меня старой потаскухой, ваша милость.
   
Бренда поперхнулась в полотенце.
   
— Он вас так назвал?
   
— И не раз. Он выплясывал передо мной до самого дома и распевал во весь голос.
   
— Понятно… Что ж, вы совершенно правильно сделали, сказав мне об этом.
   
— Благодарю вас, ваша милость, но раз уж зашел разговор, я вам скажу, что, по моему разумению, Бен Хэккет очень уж торопится с этой ездой. Так недалеко и до беды. Сегодня утром мальчик упал с лошади и чуть не убился.
   
— Хорошо, няня. Я поговорю с мистером Ластом.
   
Она поговорила с Тони. Оба хохотали до упаду.
   
— Милый, — сказала она, — поговорить с ним надо тебе. Ты в серьезном жанре выступаешь куда лучше.
   
— А я считал, что «потаскуха» очень хорошее слово, — возражал Джон, — и потом Бен всех так называет.
   
— И напрасно.
   
— А я больше всех на свете люблю Бена. А он всех вас умнее.
   
— Ты же понимаешь, что не можешь любить его больше мамы.
   
— Все равно люблю больше. Куда больше.
   
Тони почувствовал, что пора прекратить пререкания и приступить к заранее приготовленной проповеди.
   
— Послушай, Джон. Ты поступил очень плохо, назвав няню старой потаскухой. Во-первых, ты ее обидел. Вспомни, сколько она для тебя каждый день делает.
   
— Ей за это платят.
   
— Помолчи. И, во-вторых, люди твоих лет и твоего положения в обществе не употребляют таких слов. Люди бедные употребляют известные выражения, которые не подобают джентльменам. Ты джентльмен. Когда ты вырастешь, этот дом и много других вещей станут принадлежать тебе. И ты должен научиться разговаривать как будущий владелец всего этого, научиться быть внимательным к тем, кто не так счастлив, как ты, и в особенности к женщинам. Ты меня понял?
   
— А разве Бен не такой счастливый, как я?
   
— Это к делу не относится. А теперь иди наверх, извинись перед няней и пообещай никого так не называть.
   
— Ладно.
   
— И раз ты сегодня так скверно себя вел, я не разрешаю тебе завтра кататься верхом.
   
— Завтра воскресенье.
   
— Ладно, тогда послезавтра.
   
— Ты сказал «завтра», так нечестно.
   
— Джон, не препирайся. Если ты не возьмешься за ум, я отошлю Громобоя дяде Реджи и скажу ему, что не считаю возможным оставлять пони такому нехорошему мальчику. Тебе бы это было неприятно, верно?
   
— А зачем дяде Реджи пони? Он на нем не сможет ездить, он слишком тяжелый. И потом он всегда за границей.
   
— Он ее отдаст другому мальчику, и вообще это не относится к делу. А теперь беги, попроси у няни прощения.
   
Уже в дверях Джон сказал:
   
— Так мне можно кататься в понедельник? Ты же сказал «завтра».
   
— Да, видимо, так.
   
— Ура! Громобой сегодня прекрасно шел. Мы прыгнули высоко-высоко. Он сначала закинулся, а потом перелетел, как птичка.
   
— И ты не упал?
   
— Ага, один раз. Но Громобой тут ни при чем. Просто я распустил ноги, ядри их в корень, и сел на жопу.
   
— Ну как твоя лекция? — спросила Бренда.
   
— Ужасно, просто ужасно.
   
— Беда в том, что няня ревнует к Бену.
   
— Боюсь, и мы станем к нему ревновать в самом скором времени.
   
Они обедали за маленьким круглым столиком, стоявшим посреди огромной столовой. Обеспечить ровную температуру в этой комнате оказалось делом невозможным: даже когда один бок поджаривался в непосредственной близости к камину, другой леденили десятки перекрестных сквозняков. Бренда поставила множество опытов с ширмами и переносным электрорадиатором, но особых успехов не достигла. Даже сегодня, когда повсюду было тепло, в столовой стоял пронизывающий холод.
   
Хотя Тони и Бренда отличались прекрасным здоровьем и нормальным телосложением, они сидели на диете. Это сообщало некоторую пикантность их трапезам и спасало от двух варварских крайностей, грозящих одиноким едокам, — всепоглощающего обжорства и бессистемного чередования яичниц и бутербродов с непрожаренным мясом.
   
Сейчас они придерживались системы, которая исключала сочетание протеина и крахмала в одной трапезе. Они завели себе каталог, в котором было обозначено, какие продукты содержат протеин и какие крахмал; в большинство нормальных блюд входило и то и другое, так что Тони и Бренда немало забавлялись, выбирая меню. Обычно кончалось тем, что они заказывали какое-то блюдо «в порядке исключения».
   
— Я убежден, что оно мне очень полезно.
   
— Да, милый, а когда нам это прискучит, мы сможем перейти на алфавитную диету и каждый день есть продукты, начинающиеся на другую букву. На «з» мы здорово наголодаемся: весь день ничего, кроме заливных угрей и земляничного желе… Ты что собираешься делать днем?
   
— Ничего особенного. В пять придет Картер просмотреть еще раз счета. А после обеда я, может, съезжу в Пигстэнтон. Похоже, у нас арендуют лоуотеровскую ферму, она долго пустовала, и мне надо посмотреть, какие там нужны переделки.
   
— А я б не отказалась от киношки.
   
— Идет. Лоуотер вполне подождет до понедельника.
   
— А потом мы можем зайти к Вулворту, ну как? Так что, принимая во внимание милую обходительность Бренды и здравый смысл Тони, не приходится удивляться, что друзья считали их примерной парой, весьма успешно разрешившей проблему совместного существования. Пуддинг без протеина оказался неаппетитным. Пять минут спустя принесли телеграмму. Тони вскрыл ее и сказал:
   
— Вот чертовщина.
   
— Гадости?
   
— Гораздо хуже. Вот погляди.
   
Бренда прочла: «Приезжаю три восемнадцать нетерпением жду встречи. Бивер».
   
— Кто такой Бивер? — спросила она.
   
— Один молодой человек.
   
— А что, звучит заманчиво.
   
— Вот уж нет. Посмотрим, что ты скажешь, когда увидишь его.
   
— А зачем он к нам приезжает? Ты его приглашал?
   
— Наверное, приглашал, но вполне неопределенно. Я зашел как-то вечером к Брэтту, кроме него, там никого не оказалось, мы с ним выпили, и он вроде сказал, что хотел бы посмотреть наш дом…
   
— Ты, наверное, был пьян.
   
— Не очень, и потом я никак не предполагал, что он мне это припомнит.
   
— Ну и поделом тебе. Вот что получается, когда ты уезжаешь по делам в Лондон, а меня оставляешь одну. Но кто он такой все-таки?
   
— Просто молодой человек. У его матери еще эта лавка.
   
— Я была с ней когда-то знакома. Она гнусная баба. Кстати, помнится, мы ей должны деньги.
   
— Слушай, давай сразу же позвоним ему и скажем, что мы заболели.
   
— Поздно, он уже давно в поезде и поедает железнодорожный завтрак, без удержу смешивая крахмал и протеин за свои три шиллинга шесть пенсов… Его можно сунуть в Галахада. Еще не было случая, чтобы гость провел там ночь и приехал снова: видно, тамошнюю кровать никто не выдерживает.
   
— И все-таки что мы будем с ним делать?
   
— Ты поезжай в Пигстэнтон. А я займусь им. В одиночку это проще. Вечером его можно повести в кино, а завтра ты покажешь ему дом. Если нам повезет, он уедет вечерним поездом. Ему надо на работу в понедельник утром?
   
— Понятия не имею.
   
3.18 — далеко не самый удобный поезд. Приезжаешь без четверти четыре, и если ты, как Бивер, не свой человек в доме, не знаешь, куда девать время до чая; однако в отсутствие стеснявшего ее Тони Бренда справлялась со своими обязанностями не без грации, а Бивера настолько редко принимали радушно, что он не заметил некоторой сдержанности встречи.
   
Она ждала его в комнате, по старой памяти называвшейся курительной; это было, пожалуй, наименее мрачное место в доме. «Как мило, что вы к нам выбрались. Я должна вас с ходу предупредить, что вы наш единственный гость. Боюсь, вам у нас будет скучно… Тони пришлось уехать по делам, но он скоро вернется… Поезд был переполнен? По субботам всегда так… Не хотите выйти на воздух? Скоро стемнеет, так что давайте ловить солнце, пока не поздно…» и так далее. При Тони ей было б куда труднее — она, перехватила бы его взгляд, и все ее манеры хозяйки замка пошли бы насмарку. Бивер умел поддерживать разговор, так что они вышли через французские окна на террасу, спустились в голландский садик, обогнули оранжерею и вернулись в дом, не испытав и минутной неловкости. Бренда вдруг услышала, как она рассказывает Биверу, что его мать одна из ее стариннейших приятельниц.
   
Тони успел к чаю. Он извинился, что не смог встретить гостя, и почти сразу же удалился в кабинет совещаться с управляющим. Бренда расспрашивала Бивера о Лондоне и о том, какие за последнее время состоялись приемы. Бивер проявил невероятную осведомленность.
   
— Полли Кокперс скоро дает прием.
   
— Да, я знаю.
   
— Вы приедете?
   
— Скорее всего нет. Мы последнее время никуда не выезжаем.
   
Шутки, обошедшие за последние шесть недель весь город, имели для Бренды прелесть новизны, повторение придало им отточенность, и Бивер смог преподнести их довольно эффектно. Он рассказал Бренде о многочисленных переменах в личной жизни ее друзей.
   
— А что у Мэри с Саймоном?
   
— Неужели не знаете? Полный разрыв.
   
— И давно?
   
— Началось это еще детом, в Австрии…
   
— А Билли Ангмеринг?
   
— Пустился в жуткий загул с девицей по имени Шила Шрабб.
   
— А что слышно у Хелм-Хаббардов?
   
— У них тоже не ладится… Дейзи открыла новый ресторан. Он пользуется успехом… Еще появился новый ночной клуб под названием «Садок»…
   
— О господи, — сказала Бренда в заключение. — Живут же люди!
   
После чая появился Джон Эндрю и тут же завладел разговором.
   
— Здравствуйте, — сказал он. — Я не знал, что вы приедете. Папа сказал: как хорошо раз в кои-то веки провести воскресенье без гостей. Вы охотитесь?
   
— Давно не охотился.
   
— Бен говорит, что все, кому позволяют средства, должны охотиться для блага страны.
   
— Наверное, мне средства не позволяют.
   
— А вы бедный?
   
— Ради бога, мистер Бивер, не разрешайте ему вам докучать.
   
— Да, очень бедный.
   
— Такой бедный, что можете называть всех потаскухами?
   
— Да, такой.
   
— А как вам удалось стать таким бедным?
   
— Я всегда был бедным.
   
— А! — Джон потерял интерес к теме. — А у серой ломовой на ферме глисты.
   
— Откуда ты знаешь?
   
— Бен сказал. А потом, это по навозу видать.
   
— Боже мой, — сказала Бренда, — что бы сказала няня, если б тебя слышала?
   
— А сколько вам лет?
   
— Двадцать пять. А тебе?
   
— А чем вы занимаетесь?
   
— Ничем особенным.
   
— На вашем месте я бы чем-нибудь занялся, чтоб — заработать деньги. Тогда бы вы могли охотиться.
   
— Но тогда я не мог бы называть всех потаскухами.
   
— В этом все равно проку нет.
   
(Позже, за ужином в детской, Джон сказал:
   
— По-моему, мистер Бивер ужасно глупый, а по-твоему?
   
— Откуда мне знать? — сказала няня.
   
— По-моему, из всех, кто к нам приезжал, он самый глупый.
   
— Гостей хулить — Бога гневить.
   
— Все равно в нем ничего хорошего нет. У него глупый голос и глупые глаза, глупый нос и глупая голова, — Джон как литургию пел, — глупые ноги и глупое лицо, глупые руки и глупое пальто…
   
— А теперь кончай ужинать, — сказала няня.)
   
В этот вечер, перед ужином, Тони подошел к Бренде, которая сидела у туалетного столика, и, склонившись над ее плечом, скорчил в зеркале рожу.
   
— Я страшно виноват перед тобой — кинул на тебя Бивера и удрал. Ты была с ним ужасно мила. Она сказала:
   
— Это было не так уж тяжело. Он довольно забавный.
   
А в это время в конце коридора Бивер обследовал свою комнату со всей основательностью многоопытного гостя. Настольная лампа отсутствовала. Чернила в чернильнице пересохли. Огонь в камине давно потух. Ванная, как он уже отметил, была черте те где, в башенке, куда надо карабкаться по узкой лестнице. Кровать ему не понравилась — ни на вид, ни на ощупь; когда он для пробы прилег, пружинный матрас, продавленный посредине, угрожающе задребезжал. Обратный билет в третьем классе стоит восемнадцать шиллингов. А еще чаевые надо давать.
   
Тони чувствовал свою вину перед Бивером, и поэтому к обеду было подано шампанское, которого ни он, ни Бренда не любили. Не любил его, как оказалось, и Бивер, но тем не менее он был польщен. Шампанское перелили в высокий кувшин и передавали по кругу как символ гостеприимства. После того они отправились в Пигстэнтонский кинотеатр, где шел фильм, который Бивер видел несколько месяцев тому назад. По возвращении их ждал в курительной поднос с грогом и сандвичами. Они поболтали о фильме, и Бивер утаил, что смотрел его во второй раз. Тони проводил Бивера до дверей сэра Галахада.
   
— Надеюсь, вам здесь будет хорошо спаться.
   
— Нисколько не сомневаюсь.
   
— Вас утром разбудить? Как вы привыкли?
   
— Удобно будет, если я позвоню?
   
— Разумеется у вас есть все, что нужно?
   
— Да, благодарю вас. Спокойной ночи.
   
— Спокойной ночи.
   
Однако, вернувшись в курительную, Тони сказал:
   
— Знаешь, меня совесть мучит из-за Бивера.
   
— Брось, с Бивером полный порядок, — сказала Бренда. Однако Бивер в данный момент чувствовал себя неуютно, он ворочался на постели, терпеливо пытаясь найти положение, в котором смог бы заснуть, и думал, что раз он не собирается сюда больше приезжать, он ничего не даст дворецкому и только пять шиллингов приставленному к нему лакею. В конце концов ему удалось приладиться к пересеченному ландшафту матраса, и он заснул прерывистым, неспокойным сном до утра. Однако новый день начался с неприятного сообщения, что все воскресные газеты уже отнесли в комнату ее милости.
   
По воскресеньям Тони неизменно облачался в темный костюм и белый крахмальный воротничок. Он шел в церковь, садился на большую сосновую скамью, поставленную сюда еще его прадедом в ту пору, когда он перестраивал Хеттон, и «снабженную высокими алыми подушками для коленопреклонений», камином с причитающейся ему чугунной решеткой и маленькой кочергой, которой отец Тони, бывало, громыхал, когда какое-нибудь место в проповеди вызывало его неодобрение. После смерти отца огня в камине не разводили, но Тони намеревался возродить к следующей зиме этот обычай. На рождество и на благодарственной молебне в честь жатвы Тони читал тексты из священного писания с аналоя, украшенного медным орлом. После службы он любил еще несколько минут постоять на паперти с сестрой викария и кое с кем из деревенских. Потом возвращался через поля тропкой, ведущей к боковому входу в альпийский садик.
   
Он наведывался в оранжереи, выбирал себе бутоньерку, останавливался у садовничьих домиков поболтать (из дверей его обдавало теплыми, все забивающими запахами воскресных обедов) и в завершение выпивал в библиотеке стакан хереса. Таков был простой, но не слишком строгий обряд его воскресного утра, который сложился более или менее стихийно на базе куда более суровых обычаев его родителей; Тони придерживался его с огромным удовольствием. Если Бренда ловила его на том, что он изображает честного богобоязненного джентльмена старой школы, она смеялась над ним, и Тони не обижался, но это отнюдь не умаляло радости, которую ему доставлял еженедельный ритуал, или неудовольствия, когда присутствие гостей нарушало его привычки.
   
Вот почему сердце у него оборвалось, когда, выйдя в четверть одиннадцатого из кабинета в залу, он застал там Бивера; тот был одет и явно ожидал, когда его начнут развлекать; огорчение Тони, правда, было недолгим, ибо, приветствуя гостя, он заметил, что тот изучает железнодорожное расписание.
   
— Надеюсь, вам хорошо спалось?
   
— Великолепно, — сказал Бивер, хотя его бледный вид свидетельствовал об обратном.
   
— Очень рад. Я и сам здесь всегда хорошо сплю. Но что это? Вы смотрите расписание? Уж не собираетесь ли вы нас покинуть?
   
— Увы, мне придется уехать сегодня вечером.
   
— Как неудачно. Я вас почти не видел. К тому же по воскресеньям плохо с поездами. Самый удобный отправляется в пять сорок пять и прибывает в девять. Он идет со всеми остановками, и в нем нет вагона-ресторана.
   
— Мне он подойдет.
   
— Вы никак не сможете остаться до завтра?
   
— Никак.
   
По парку разносился звон церковных колоколов.
   
— Что ж, мне пора в церковь. Полагаю, вы вряд ли захотите ко мне присоединиться?
   
Бивер в гостях всегда старался угодить хозяевам, даже если визит оказывался таким безотрадным, как этот.
   
— Что вы, с превеликим удовольствием.
   
— Нет, правда, я бы на вашем месте ни за что не пошел. Что вам за радость. Я и сам иду более ли менее по необходимости. Оставайтесь здесь. Сейчас спустится Бренда. Когда захотите выпить — позвоните.
   
— Что ж, не стану возражать.
   
— Тогда до скорого свидания.
   
Взяв в прихожей шляпу и палку. Тони вышел из дому.
   
«Ну вот, я снова был нелюбезен с этим молодым человеком», — подумал он.
   
В подъездной аллее звонко и призывно звучали колокола, и Тони поспешил на зов. Вскоре звон прекратился, раздался один удар, предупреждающий деревню, что через пять минут органист начнет первый гимн. Тони нагнал няню с Джоном, они тоже шли в церковь. Джон был сегодня на редкость доверителен, он сунул Тони маленькую ручку в перчатке и без лишних слов приступил к рассказу, которого ему хватило до самых церковных дверей: это была история мула Одуванчика, который выпил весь ротный запас рома под Ипром в 1917 году; рассказывал он не переводя духа, потому что бежал вприпрыжку рядом с отцом, стараясь не отстать. Когда рассказ кончился, Тони сказал:
   
— Какая грустная история.
   
— Вот и я так думал, но на самом деле совсем наоборот. Бен говорит, у него были смеху полные штаны.
   
Колокол замолк, органист из-за занавески следил, когда появится Тони. Тони прошел по проходу вперед к своей скамье, няня и Джон следовали за ним. Он сел в кресло; они расположились на лавочке за его спиной. Он на полминуты склонил голову на руки; когда он откинулся назад, органист взял первые такты гимна: «Не входи в суд с рабом твоим, о господи!» Служба пошла своим чередом. И, вдыхая приятный, слегка отдающий плесенью запах, привычно садясь, вставая и кланяясь, Тони витал мыслями где-то далеко, с событий прошлой недели перескакивая на будущие планы. Временами какая-нибудь примечательная фраза в литургии возвращала его к действительности, но в основном в это утро его занимал вопрос о ванных и уборных: сколько их еще можно встроить, не нарушая общего стиля дома.
   
Деревенский почтальон подошел с кружкой для пожертвований. Тони бросил заранее заготовленные полкроны, Джон и няня свои пенни.
   
Викарий с трудом взобрался на кафедру. Это был пожилой человек, почти всю жизнь прослуживший в Индии. Отец Тони дал ему приход по просьбе своего зубного врача. Викарий обладал благородным, звучным голосом и считался лучшим проповедником на много миль в округе.
   
Проповеди, созданные им в расцвете сил, первоначально предназначались для гарнизонной часовни; он никак не пытался приспособить их для новой паствы, и они по большей части заканчивались обращением к далеким очагам и далеким семьям. Прихожане этому нисколько не удивлялись. Немногое из того, о чем говорилось в церкви, имело, как они замечали, отношение к их жизни. Они очень любили проповеди своего викария и знали, что, когда викарий заводит речь о далеких очагах, пора отряхивать пыль с колен и искать зонтики.
   
— «…И вот теперь, в этот торжественнейший час недели нашей, когда мы стоим здесь, обнажив головы, — читал он, изо всех сил напрягая свой мощный стариковский голос перед концовкой, — воспомним милостивую государыню нашу королеву,[7] чью службу мы несем здесь, и помолим господа о том, чтоб минула ее чаша сия и не пришлось бы ей посылать нас во исполнение долга нашего в отдаленнейшие уголки земли, подумаем об очагах, ради нее оставленных, и о далеких семьях наших и воспомним о том, что хотя между нами и лежат пустыни и океаны, никогда мы не бываем к ним так близки, как поутру в воскресенье, когда, несмотря на разделяющие нас пески и горы, мы едины в преданности властительнице нашей и в общем молебствовании о ее благоденствии; мы гордые подданные ее скипетра и короны».
   
(«Преподобный Тендрил ужас как уважает королеву», — сказала как-то Тони жена садовника.)
   
Хор стал во фрунт, спел последний гимн, паства с минуту постояла молча, склонив головы, и потянулась к дверям. Прихожане не здоровались, пока не высыпали на кладбище, и только там приветствовали друг друга — участливо, сердечно, словоохотливо.
   
Тони поговорил с женой ветеринара и с мистером Партриджем из лавки, затем к нему подошел викарий.
   
— Леди Бренда, надеюсь, не заболела?
   
— Ничего серьезного, легкое недомогание, — Тони неизменно отвечал так, когда появлялся в церкви без Бренды. — Очень интересная проповедь, викарий.
   
— Рад, что она вам понравилась, мой дорогой мальчик. Это одна из моих любимых. Неужели вы никогда раньше ее не слышали?
   
— Нет. Уверяю вас.
   
— Да, последнее время я ее здесь не читал. Но когда меня приглашают замещать, я неизменно останавливаю свой выбор на ней. Сейчас справлюсь — у меня отмечено, когда я ее произносил, — и старик открыл большую рукописную книгу, которую нес под мышкой. Черный переплет ее обветшал, а страницы пожелтели от старости. — Так, так, вот она здесь. Первый раз я ее читал в Джелалабаде, когда туда прибыли кольдстримские гвардейцы;[8] потом в Красном море, когда в четвертый раз возвращался с побывки, потом в Сидмуте, Ментоне, Уинчестере, на летнем слете вожаков герл-скаутов в 1921 году… В гильдии церковных актеров в Лестере… Дважды зимой 1926 года в Борнмуте, когда бедная Ада так болела… — Да, пожалуй, я не читал ее здесь с 1911 года, а вы тогда были слишком малы, чтобы ее оценить.
   
Сестра викария завязала с Джоном беседу. Он рассказывал ей про мула Одуванчика. «…Бен говорит, он бы оклемался, если б мог блевать, только мулы не могут блевать, и лошади не могут…»
   
Няня схватила его за руку и потащила к дому.
   
— Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты не смел повторять, что говорит Бен Хаккет! Мисс Тендрил неинтересно про Одуванчика. И чтоб я больше от тебя не слышала такого слова — «блевать».
   
— Это же значит, что его тошнило…
   
— Мисс Тендрил неинтересно знать, как кого тошнило.
   
Когда группки между папертью и кладбищенскими воротами стали распадаться, Тони направился в сад. В оранжереях был сегодня богатый ассортимент бутоньерок, он выбрал лимонно-желтые гвоздики с алыми кружевными краями для себя и Бивера и камелию для жены.
   
Лучи ноябрьского солнца, проникая через стрельчатые и круглые витражи, окрашивались расписными гербами в зелень, золото, червлень и лазурь, дробились освинцованными эмблемами на бесчисленные цветные пятна и точки. Бренда ступенька за ступенькой спускалась по главной лестнице, попадая то в сумрак, то в радужное сияние. Обеими руками она прижимала к груди сумочку, шляпку, незаконченную вышивку по канве и растрепанную кипу воскресных газет; из-за всего этого словно из-за чадры выглядывали только глаза и лоб. Внизу из тьмы вынырнул Бивер и остановился у подножья лестницы, глядя на Бренду.
   
— Вам помочь?
   
— Нет, спасибо, я справлюсь. Как вы спали?
   
— Великолепно.
   
— Пари держу, что нет.
   
— Видите ли, я вообще плохо сплю.
   
— В следующий раз, как вы приедете, вам отведут другую комнату. Но только вряд ли вы приедете. У нас такое редко случается. А это очень печально, потому что без гостей скучно, а живя здесь, невозможно завести новых друзей.
   
— Тони ушел в церковь.
   
— Да, он это любит. Он скоро вернется. Давайте выйдем на несколько минут — такая прелестная погода.
   
По возвращении Тони застал их в библиотеке. Бивер гадал Бренде на картах.
   
— А теперь еще раз снимите, — говорил он, — и посмотрим, что будет, что случится… Вот… вас ждет нечаянная радость и деньги из-за чьей-то смерти. Вернее, вы убьете человека. Не могу сказать кого — мужчину или женщину… Потом вам предстоит дальняя дорога по морю, потом вы выйдете замуж за шестерых негров разом, родите одиннадцать детей, отпустите бороду и умрете.
   
— Чудовище. А я-то думала, вы всерьез. Привет, Тони. Что в церкви? Насладился вволю?
   
— Вполне. Как насчет хереса?
   
Когда перед самым обедом они остались вдвоем, Тони сказал:
   
— Детка, ты просто героиня — приняла весь удар на себя.
   
— Что ты, я люблю давать представления, и, по правде говоря, я его бессовестно завлекаю.
   
— Так я и понял. Что ж, я займусь им после обеда, а вечером он уедет.
   
— Разве? Мне даже жалко. Знаешь, в чем разница между нами: когда к нам приезжает какой-нибудь жуткий тип, ты тут же скрываешься, а мне даже доставляет удовольствие мести перед ним хвостом и любоваться, как здорово это у меня выходит. И потом, Бивер не так уж плох. В некоторых отношениях он такой же, как мы.
   
— Только не такой, как я, — сказал Тони. После обеда Тони предложил:
   
— Если вам действительно интересно, я могу показать вам дом. Я знаю, теперь этот стиль не в моде, — моя тетка Фрэнсис говорит, что это подлинный Пекснифф, — но, по-моему, в своем роде он хорош.
   
Осмотр занял два часа. В тонком искусстве осмотра домов Бивер не знал себе равных; ведь он был буквально воспитан на этом, он с детства сопровождал мать, которая всегда увлекалась интерьерами, а позже, когда обстоятельства переменились, сделала из них профессию. Он рассыпал хвалы к месту, так что Тони, и без того любивший показывать свои сокровища, просто расцвел.
   
Колоссальное строение это родилось в последнем всплеске готического возрождения, когда течение растеряло всю фантазию и причудливость и стало тоскливо логичным и тяжеловесным.
   
Они осмотрели все: гостиную с окнами, закрытыми ставнями, напоминавшую школьный актовый зал; монастырские коридоры, темный внутренний дворик, часовню, где до воцарения Тони ежедневно зачитывали молитвы домочадцам, буфетную и контору, спальни и чердаки, резервуар для воды, спрятанный среди зубчатых стен; взобрались по винтовой лестнице к часовому механизму и дождались, пока пробьет половина четвертого. Вслед за тем со звоном в ушах спустились вниз и перешли к коллекциям слоновой кости, печаток, табакерок, фарфора, позолоченной бронзы, перегородчатой и прочих эмалей; постояли перед каждым портретом в дубовой галерее и обсудили все их родственные связи; брали с полок в библиотеке наиболее примечательные фолианты, рассматривали гравюры Хеттона до перестройки, расходные книги старого аббатства, путевые дневники предков Тони. Временами Бивер замечал: «У Тех-То и Тех-То есть похожая Там-То и Там-то». И Тони неизменно отвечал: «Да, я ее видел, но моя более ранняя». В конце концов они возвратились в курительную, и Тони перепоручил Бивера Бренде.
   
Бренда, свернувшись в кресле, коротала время над вышивкой.
   
— Ну как? — спросила она, не поднимая глаз от вышивки. — Что скажете?
   
— Великолепно.
   
— Знаете, мне вы можете этого не говорить.
   
— Ну, есть много поистине прекрасных вещей.
   
— Да, вещи действительно недурны.
   
— Разве вы не любите Хеттон?
   
— Кто? Я? Да я его ненавижу… то есть я, конечно, шучу… но иногда ужасно хочется, чтоб он не был так ужасающе и фундаментально безобразен. Только я б скорее умерла, чем призналась в этом Тони. Разумеется, мы не могли бы жить нигде, кроме Хеттона. Тони просто помешан на доме. Смешно. Никто из нас не рвал на себе волосы, когда мой брат Реджи продал наш дом, а он, знаете ли, был построен Ванбру.[9] Мы вроде бы считаемся счастливчиками, раз можем содержать Хеттон. Знаете, во что нам обходится жизнь здесь? Мы были б очень богаты, если б не Хеттон. А так нам приходится содержать пятнадцать слуг при доме, не считая садовников, плотников, ночного сторожа, множества работников на ферме и еще всяких поденщиков, которые то и дело заявляются то часы завести, то сварганить счета, то вычистить ров, а мы с Тони часами ломаем себе голову, прикидываем, как дешевле поехать на вечер в Лондон — машиной или по экскурсионному билету. Я б не так досадовала, если б дом был красивый, как, к примеру, дом моих родителей… но Тони здесь вырос и, разумеется, видит все другими глазами…
   
К чаю вышел Тони.
   
— Не сочтите за намек, — сказал он, — но если вы хотите поспеть на этот поезд, вам пора собираться.
   
— Все в порядке, я уговорила его остаться до завтра.
   
— Если вы, конечно, не возражаете…
   
— Вот и прекрасно. Я очень рад. В такое время тяжело ехать, особенно этим поездом.
   
Вошел Джон. «А я думал, мистер Бивер уезжает», — сказал он.
   
— Нет, он остается до завтра.
   
— А.
   
После обеда Тони читал газеты, а Бренда и Бивер играли, пристроившись на диване.
   
Они решали кроссворд. Потом Бивер говорил: «Я загадал», а Бренда задавала вопросы, пытаясь узнать, что он задумал. Он задумал ром, которым упился мул Одуванчик. Джон поведал ему эту историю за чаем. Бренда тут же догадалась. Потом они играли в «Аналогии», сначала об общих знакомых, потом друг о друге.
   
Они попрощались, вечером: Бивер уезжал поездом 9.10.
   
— Когда приедете в Лондон, непременно дайте о себе знать.
   
— Может, я и выберусь на этой неделе.
   
Утром Бивер дал обоим — дворецкому и лакею по десять шиллингов. Тони, которого, несмотря на героическое представление, выданное Брендой, все еще мучила совесть, спустился к завтраку попрощаться с гостем. Затем вернулся в Гиневру.
   
— Наконец-то сбыли с рук. Ты была неподражаема, детка. По-моему, он уехал в полной уверенности, что ты от него без ума.
   
— Ну, не такой уж он ужасный.
   
— Нет, не такой. Должен сказать, он выказал вполне осмысленный интерес, когда мы осматривали дом.
   
Когда Бивер вернулся домой, миссис Бивер ела простоквашу.
   
— Кто у них был?
   
— Никого.
   
— Никого? Бедный мальчик.
   
— Они меня не ждали. Поначалу все шло ужасно, но потом стало легче. Ты их точно описала. Она прелесть, он почти не раскрывал рта.
   
— Мне очень жаль, что я ее никогда не вижу.
   
— Она говорила, что хотела бы снять квартирку в Лондоне.
   
— Вот как? — Переделка конюшен и гаражей в квартиры занимала немаловажное место в делах миссис Бивер. — А что именно ей нужно?
   
— Что-нибудь попроще. Две комнаты с ванной. Но она еще толком ничего не решила. Она пока не говорила с Тони.
   
— Я уверена, что смогу подыскать ей квартиру.
   II
   
Если Бренде надо было поехать на день в Лондон за покупками, к парикмахеру или костоправу (последним она особенно увлекалась), она ехала в среду, потому что в этот день билеты шли в полцены. Она уезжала в восемь утра и возвращалась вечером, в начале одиннадцатого. Ездила она обычно третьим классом, и вагоны по большей части бывали переполнены, потому что остальные домохозяйки, жившие по этой линии, тоже не упускали случая воспользоваться дешевым проездом. Обычно она проводила день со своей младшей сестрой Марджори, которая была замужем за кандидатом консервативной партии от избирательного округа, по преимуществу голосовавшего за лейбористов. Марджори была не такая хрупкая, как Бренда. Газеты называли их не иначе как «прелестные сестры Реке». Марджори и Аллан были стеснены в средствах, но имели широкий круг знакомств; они не могли позволить себе ребенка; они жили в маленьком домике поблизости от Портмен-сквер, откуда было рукой подать до Пэддингтонского вокзала. У них был китайский мопс по кличке Джинн.
   
Бренда приехала с налету, поручив дворецкому позвонить Марджори и предупредить о ее приезде. Она выпорхнула из поезда, проведя два с четвертью часа в вагоне, где жалось по пять человек на скамейке, такая свежая и изящная, словно только что появилась из роскошных апартаментов отеля, где над ней трудилась целая армия массажисток, педикюрш, маникюрш и парикмахерш. Она обладала способностью никогда не выглядеть средне; когда она действительно выматывалась, что бывало часто после наездов в Лондон, то распадалась прямо на глазах и превращалась в халду; тогда она сидела еле живая у камина с чашкой размоченного в молоке хлеба до тех пор, пока Тони не уводил ее спать.
   
Марджори в шляпке сидела за письменным столом и колдовала над чековой книжкой и пачкой счетов.
   
— Детка, что за чудеса делает с тобой деревенский воздух? Ты выглядишь бесподобно. Скажи, где ты купила этот костюм?
   
— Не знаю, в каком-то магазине.
   
— Что нового в Хеттоне?
   
— Все то же. Тони работает феодала. Джон Эндрю ругается как извозчик.
   
— А как ты?
   
— Кто? Я? Я — прекрасно.
   
— Кто приезжал?
   
— Никто. На прошлой неделе гостил друг Тони мистер Бивер.
   
— Джон Бивер?.. Как странно. Никогда б не подумала, что он может нравиться Тони.
   
— Ты не ошиблась… А что он такое?
   
— Я его почти не знаю. Вижу иногда у Марго. Он мастак ходить в гости.
   
— А мне он показался довольно забавным.
   
— Да, уж это точно. Ты на него кинула глаз?
   
— Господи, разумеется, нет.
   
Они повели Джинна на прогулку в парк. Пес был жутко неблагодарный, он не желал глядеть по сторонам, и его приходилось тащить волоком за упряжь; они сводили его к уоттсовской «Физической мощи»,[10] когда его спускали с поводка, он стоял, неподвижно, угрюмо уставясь в асфальт, до тех нор, пока они не поворачивали домой; только один раз он выказал некое подобие чувств: цапнул какого-то ребенка, когда тот захотел его погладить; вслед за тем он потерялся и нашелся в нескольких ярдах под стулом, где сидел, таращась на клочок бумаги. Он был совершенно бесцветный, с розовым носом, губами и розовыми кругами голой кожи вокруг глаз.
   
— Он, по-моему, начисто лишен человеческих чувств, — сказала Марджори.
   
Они поговорили о своем костоправе, мистере Кратуэлле, и о новом курсе лечения Марджори.
   
— Мне он этого никогда не делал, — позавидовала Бренда и тут же спросила: — А как, ты думаешь, у мистера Бивера обстоит с сексом?
   
— Откуда мне знать. Представляю, какая это тоска. Значит, ты все-таки на него кинула глаз?
   
— Сдаюсь, — сказала Бренда, — не так уж часто я вижу молодых людей.
   
Они оставили собаку дома и отправились за покупками — полотенца для детской, консервированные персики, часы для одного из привратников, отмечавшего шестидесятилетний юбилей службы в Хеттоне, банку отечественных креветок, любимых Тони; записались на дневной прием к мистеру Кратуэллу, поговорили о предстоящем приеме у Полли Кокперс.
   
— Непременно приезжай. Там наверняка не соскучишься.
   
— Может, и выберусь… Если удастся подыскать кавалера. Тони на дух не переносит Полли. А в моем возрасте уже неприлично разъезжать одной.
   
Обедать они пошли в новый ресторан на Олбемарл-стрит, который только что открыла их приятельница Дейзи.
   
— Тебе везет, — сказала Марджори, едва они переступили порог, — здесь родительница твоего мистера Бивера.
   
За большим круглым столом в центре зала миссис Бивер занимала компанию человек в восемь; делала она это не бескорыстно — Дейзи, чей ресторан не оправдывал ожиданий, оплачивала обед, и миссис Бивер был обещан подряд на весенний ремонт и обновление интерьера, если ресторан до этого времени не прогорит. Компания подобралась случайная — людей этих свели вместе не потому, что их что-то объединяло, и менее всего привязанность к миссис Бивер или друг к другу, а потому лишь, что имена их были широко известна: среди них был не спесивый, хотя еще и не вполне опустившийся герцог, незамужняя девица, прославившаяся своими похождениями, танцовщица и романист, театральный художник, застенчивый помощник министра, который осознал, как он влип, когда было уже слишком поздно, и леди Кокперс.
   
— Господи, ну и сборище, — сказала Марджори, радостно махая им рукой.
   
— Придете на мой прием, лапочки? — разнесся на весь ресторан скрипучий голос Полли Кокперс. — Только, чур, никому ни слова. Это будет совсем маленький интимный прием. Всего несколько человек — больше в моем доме не поместится, — только самые старые друзья.
   
— Все б отдала, чтоб посмотреть, какие у нее настоящие старые друзья, сказала Марджори. — Она ни с кем дольше пяти лет не знакома.
   
— Жаль, что Тони не понимает ее прелести.
   
(Хотя состоянием своим Полли была обязана мужчинам, популярностью она пользовалась главным образом у женщин, которые восторгались ее туалетами и скупали по дешевке ее поношенные платья; первые шаги по пути наверх Полли сделала в кругах столь неприметных, что не нажила врагов в том мире, до которого потом возвысилась; несколько лет назад она вышла замуж за добродушного графа, на которого тогда почему-то никто не посягал, и с той поры она вскарабкалась разве что не на самые вершины всевозможных социальных лестниц.)
   
После обеда миссис Бивер проследовала через зал к их столику:
   
— Мне ужасно некогда, но я просто не могла не подойти к вам. Мы так давно не виделись; Джон рассказывал мне, как дивно он провел у вас уикенд.
   
— Мы живем так тихо и скромно.
   
— Именно это он обожает. Бедный мальчик в Лондоне сбивается с ног. Скажите, леди Бренда, вы правда подыскиваете квартирку? Похоже, у меня есть именно то, что вам нужно. Сейчас дом ремонтируется, но к рождеству он будет готов. — Миссис Бивер посмотрела на часы. — О господи, надо бежать. А вы никак не могли бы заскочить сегодня ко мне на коктейль? Я бы вам все-все рассказала.
   
— Пожалуй… — сказала Бренда неуверенно.
   
— Непременно приходите. Жду вас к шести. Вы, наверное, знаете, где я живу? — и сообщив адрес, миссис Бивер отбыла.
   
— Что это она там говорила о квартире? — спросила Марджори.
   
— Да так, есть у меня одна сумасбродная идея…
   
Позже, раскинувшись в неге на столе костоправа, под сильными пальцами которого ее позвонки трещали, как защелки, Бренда гадала, будет ли Бивер вечером дома.
   
«Скорее всего нет, если он так любит светскую жизнь, — думала она, — да и потом, что толку?..»
   
Но он был дома, невзирая на два приглашения. Она получила все сведения о квартирке. Миссис Бивер свое дело знала.
   
— Человеку надо, — говорила она, — чтоб было где переодеться и позвонить.
   
Она разгораживала домик в Белгрейвии на шесть квартирок — каждая из комнаты с ванной, по три фунта в неделю за все; ванные будут просто шикарные, горячая вода в неограниченном количестве, все новейшие заокеанские усовершенствования, а в комнате поместится огромный стенной шкаф с электрическим освещением изнутри и останется место для постели. «Это решит давно назревшую проблему» — сказала миссис Бивер.
   
— Я посоветуюсь с мужем и дам вам знать.
   
— Только побыстрее, ладно? На них просто невероятный спрос.
   
— Я вам очень быстро дам знать.
   
Когда Бренде пришло время уезжать, Бивер отправился с ней на станцию. Обычно она ела в вагоне булочки с шоколадом, они вместе сходили за ними в буфет. До отправления поезда оставалось много времени, и вагон был почти пуст. Бивер прошел в вагон и сел рядом с Брендой.
   
— Вам наверняка хочется уйти.
   
— Вовсе нет.
   
— У меня есть что читать.
   
— Но я хочу посидеть с вами.
   
— Очень мило с вашей стороны. — Потом она сказала довольно робко: ей никогда не приходилось просить о таком. — Вы б, наверное, не согласились повезти меня к Полли?
   
Бивер заколебался. Перед приемом у Полли предполагалось несколько обедов, и его почти наверняка пригласили бы на один из них… если он свяжется с Брендой, ее придется повести или в «Эмбасеа», иди в другой роскошный ресторан… на это уйдет по меньшей мере три фунта… и еще надо будет возиться с ней, провожать ее домой… и если верить ей, она и в самом деле растеряла за последнее время всех знакомых (иначе зачем бы он ей понадобился?), значит, он к тому же еще будет связан по рукам и ногам на весь вечер…
   
— Мне очень жаль, — сказал он, — но я уже обещал обедать в одном доме.
   
Бренда заметила его колебания.
   
— Я так и думала.
   
— Но мы там встретимся.
   
— Да, если я поеду.
   
— Я бы очень хотел повести вас.
   
— Что вы, что вы… Я просто так спросила.