1 2 3 

  
   
Ивлин Во
   
   
Незабвенная
   
   
(Англо-американская трагедия)
  
  
   
    
Глава 1
   
   
Весь день жара была нестерпимой, но под вечер потянуло ветерком с запада, оттуда, где в нагретом воздухе садилось солнце и лежал за поросшими кустарником склонами холмов невидимый и неслышный отсюда океан. Ветер сотряс ржавые пятерни пальмовых листьев и оживил сухие, увядшие звуки знойного лета — кваканье лягушек, верещанье цикад и нескончаемое биение музыкальных ритмов в лачугах по соседству.
   
В снисходительном вечернем освещении обшарпанные грязные стены бунгало и заросший бурьяном садик между верандой и пересохшим бассейном уже не казались такими запущенными, да и два англичанина, сидевшие друг против друга в качалках — перед каждым стакан виски с содовой и старый журнал, — точное подобие своих бесчисленных соотечественников, заброшенных в забытые Богом уголки нашего мира, тоже словно бы подверглись на время иллюзорной реставрации.
   
— Скоро придет Эмброуз Эберкромби, — сказал тот, что был постарше. — Зачем — не знаю. Оставил записку, что придет. Найдите, Деннис, еще стакан, если удастся. — Потом добавил с раздражением: — Кьеркегор, Кафка, Коннолли, Комптон Вернет, Сартр, «Шотландец» Уилсон. Кто они? К чему стремятся?
   
— Некоторые из этих имен я слышал. Говорили о них в Лондоне перед самым моим отъездом.
   
— О «Шотландце» Уилсоне тоже?
   
— Нет. О нем, кажется, нет.
   
— Вот это «Шотландец» Уилсон. Его рисунки. Вы в них что-нибудь понимаете?
   
— Нет.
   
— Я тоже.
   
Минутное оживление сэра Фрэнсиса Хинзли сменилось апатией. Он разжал пальцы, выпустив из рук журнал «Горизонт», и неподвижный взгляд его уперся в темный провал давно высохшего бассейна. У сэра Фрэнсиса было нервное, умное лицо, черты которого несколько утратили свою четкость за годы ленивой жизни и неизменной скуки.
   
— Когда-то говорили о Гопкинсе, — продолжал он, — о Джойсе, о Фрейде, о Гертруде Стайн. Этих я тоже не понимал. До меня всегда туго доходило новое. «Влияние Золя на Арнольда Беннетта» или «Влияние Хенли на Флекера». Ближе я к современности не подходил. Мои коронные темы были «Англиканский пастор в английской прозе» или «Кавалерийская атака в поэзии» — все в таком роде. Похоже, тогда это нравилось публике. Потом она потеряла к этому интерес. Я тоже. Я всегда был самый утомимый из писак. Мне нужно было сменить обстановку. И я никогда не жалел, что уехал. Здешний климат мне по душе. Люди здесь вполне пристойные и великодушные, и главное — они вовсе не требуют, чтобы их слушали. Всегда помните об этом, мой мальчик. В этом секрет непринужденности, с какой здесь держатся. Здесь говорят исключительно для собственного удовольствия. Ничто из сказанного этими людьми и не рассчитано на то, чтобы их слушали.
   
— Вон идет Эмброуз Эберкромби, — сказал молодой англичанин.
   
— Привет, Фрэнк. Привет, Барлоу, — сказал сэр Эмброуз Эберкромби, поднимаясь по ступенькам веранды. — Ну и жарища была нынче. Присяду с вашего позволения. Хватит. — Он повернулся к молодому англичанину, наливавшему ему виски. — Теперь дополна содовой, пожалуйста.
   
Сэр Эмброуз носил костюм из темно-серой фланели, галстук итонской крикетной команды и соломенную шляпу, на которой была лента цветов фешенебельного крикетного клуба Англии. В этом костюме он неизменно появлялся в солнечные дни, а когда погода давала для этого повод, надевал фуражку с большим козырьком и шотландскую накидку с капюшоном. Ему было, как туманно выражалась леди Эберкромби, «около шестидесяти», однако, потратив долгие усилия на то, чтобы казаться моложе своих лет, он уповал теперь на почести, которые приносит возраст. В самое последнее время его почему-то стало тешить прозвище «Наш Старикан».
   
— Давно уже собирался навестить вас. Вот что здесь паршиво, так это то, что дел до черта, дела тебя засасывают и не остается времени для контактов. А нам ведь не годится терять связь. Мы, англичашки, должны держаться вместе. И ты тоже не должен прятаться, Фрэнк, слышишь, старый отшельник.
   
— Я еще помню время, когда ты жил здесь по соседству.
   
— Правда? Подумать только. Ты, должно быть, прав. Давненько же это было. Еще до того, как мы перебрались на Беверли-хилз. Ты знаешь, конечно, что теперь-то мы в Бел-Эйр. Сказать по правде, там мне тоже не сидится. Я купил участок на Пэсифик-Пэлисейдз. Жду только, когда строительство подешевеет. Так где ж это я тогда жил? Вон там, напротив, через улицу?
   
Именно там, через улицу, лет двадцать тому назад или больше, когда этот ныне заброшенный район был еще самым фешенебельным. Сэр Фрэнсис, едва вступивший в средний возраст, был в те времена единственным аристократом в Голливуде, старейшиной здешнего английского общества, главным сценаристом компании «Мегалополитен пикчерз» и президентом крикетного клуба. В те времена молодой или моложавый Эмброуз Эберкромби мельтешил на съемочных площадках, создавая свою знаменитую серию изнуряющих акробатически-героически-исторических ролей, и почти каждый вечер заходил к сэру Фрэнсису, чтобы подкрепиться. Теперь английские титулы наводняли Голливуд, и некоторые были подлинными, а сэр Эберкромби, как передавали, с пренебрежением отзывался о сэре Фрэнсисе, называя его «аристократом эпохи Ллойд Джорджа»[1]. Сапоги-скороходы, стремительная обувь неудачника, далеко унесли старого джентльмена от стареющего. На студии сэр Фрэнсис опустился до отдела рекламы, а в крикетном клубе был теперь лишь одним из десятка его вице-президентов. И плавательный бассейн, в котором некогда, точно в аквариуме, поблескивали длинные конечности забытых ныне красавиц, был пуст, потрескался и зарос сорной травой.
   
И все-таки между двумя джентльменами сохранилось какое-то подобие рыцарственной связи.
   
— Как дела у вас в «Мегало»? — спросил сэр Эмброуз.
   
— Сильно обеспокоены. Неприятности с Хуанитой дель Пабло.
   
— Сладострастная, томительная и ненасытная?
   
— Эпитеты не совсем те. Ее называют, точнее сказать — называли, «вспыльчивой, блистательной и садистски жестокой». Можешь мне поверить, потому что я сам эти эпитеты придумал. Тогда это было, как здесь выражаются, экстра-класс и внесло новую струю в рекламу кинозвезд.
   
Мисс дель Пабло была с самого начала под моим особым покровительством. Я помню день, когда она здесь появилась. Ее купил бедняга Лео — за глаза ее. Звали ее тогда Крошка Ааронсон — у нее были великолепные глаза и роскошные черные волосы. Так что Лео сделал из нее испанку. Он больше чем наполовину укоротил ей нос и послал на шесть недель в Мексику изучать стиль фламенко. Потом передал ее мне. Это я придумал ей имя. Это я сделал ее антифашистской беженкой. Это я объявил, что она возненавидела мужчин после того, что ей пришлось претерпеть от франкистских марокканцев. Тогда это был новый поворот. И он сработал. Она и впрямь была очень хороша в своем роде — этакий, знаешь ли, устрашающий природный оскал. Ноги у нее, правда, никогда не были фотогеничными, но мы выпускали ее в длинных юбках, а в сценах насилия снимали нижнюю часть тела с дублершей. Я гордился ею, и она годна была еще по меньшей мере лет на десять работы.
   
Ну а теперь тут у них в верхах новая политика. В этом году мы выпускаем только здоровые фильмы, чтобы угодить Лиге благопристойности. Так что бедной Хуаните приходится начинать все сначала — в амплуа ирландской простушки. Ей высветлили волосы и выкрасили их в морковный цвет. Я им объяснил, что ирландские простушки темноволосые, но консультант по цвету настоял на морковном. Она теперь по десять часов в день учится говорить с ирландским акцентом, а ей, бедняжке, еще вдобавок вытащили все зубы. Раньше ей никогда не приходилось улыбаться открытой улыбкой, а для злой усмешки ее собственные зубы были совсем не плохи. Теперь ей все время приходится хохотать как безумной. Значит, нужны зубные протезы.
   
Я бился три дня, подыскивая для нее подходящее имя. Ни одно ей не понравилось. Предложил Морин — так их тут уже две; Диэйдра — никто не смог это выговорить; Уна — звучит по-китайски; Бриджит — слишком банально. Просто она не в духе, вот и все.
   
Сэр Эмброуз в соответствии с местным обычаем не слышал почти ничего из того, что говорил его собеседник.
   
— Да-да, — сказал он, — здоровые фильмы. Идея, конечно, правильная. Я заявил в «Клубе ножа и вилки»: «Всю жизнь я придерживался в кинематографе двух принципов: никогда не делай перед кинокамерой того, чего не сделал бы дома, и никогда не делай дома того, чего не сделал бы перед камерой».
   
Он стал подробно развивать эту тему, а сэр Фрэнсис, в свою очередь, углубился в собственные мысли. Так два аристократа добрый час просидели рядом на качелях, то давая волю красноречию, то рассеянно погружаясь в думы и созерцая вечерние сумерки сквозь монокли, и молодой человек наполнял время от времени их стаканы, а заодно и свой собственный.
   
Вечерний час располагал к воспоминаниям, и, когда собеседник его брал слово, сэр Фрэнсис мысленно переносился на четверть века назад на туманные лондонские улицы, только что освободившиеся на вечные времена и покуда стоит мир от страха перед цеппелинами; перед его глазами вставали то Хэролд Монро, читающий стихи в Книжной лавке поэтов; то последнее выступление Бландена в «Лондонском Меркурии»; то появление Робэна де ла Кондамина на утренниках в «Фениксе»; то обеды со знаменитой Мод на Гровнер-сквер; то чаепития со знаменитым Госсом на Хэновер-террас; то утро, когда он и еще одиннадцать рифмоплетов-неврастеников встретились в пивной на Флит-стрит, чтобы отправиться на денек в Метроленд и поиграть в крикет, а посыльный с гранками из редакции нашел его там и стал хватать за рукав на ходу; то бесчисленные тосты на бесчисленных банкетах в честь бесчисленных сынов отчизны, чья бессмертная память…
   
У сэра Эмброуза было больше всяких передряг в прошлом, но жил он настоящим. Размышляя о своем нынешнем положении, сэр Эмброуз неторопливо и любовно перебирал в уме все преимущества этого положения.
   
— Ладно, — сказал он наконец. — Я, пожалуй, поплетусь. Хозяюшка моя небось заждалась. — Однако он почему-то не встал, а повернулся вместо этого к молодому человеку: — Ну а как ваши дела, Барлоу? Что-то давненько вас не видно на нашем крикетном поле. Должно быть, много работы на «Мегало»?
   
— Нет. Собственно говоря, срок моего контракта истек три недели назад.
   
— Ах, вот как! Но вы, наверное, даже рады сейчас отдохнуть. Я вот наверняка был бы рад. — Молодой человек промолчал. — Хотите послушать моего совета? Сидите спокойно дома, пока не подвернется что-нибудь приличное. Не хватайтесь за первое, что предложат. Эти люди умеют уважать человека, который знает себе цену. И очень важно сохранить уважение этих людей.
   
У нас, англичашек, положение тут особое, сами знаете, Барлоу. Эти люди, может, и посмеиваются над нами слегка — над тем, как мы говорим, как одеваемся, над нашими моноклями, — может, им кажется, что мы слишком чопорны и держимся особняком, но, видит Бог, они нас уважают. И ваше слово для них гарантия качества. Эти люди не станут зря платить, так что здесь вы встретите только самый цвет английской нации. Я иногда чувствую себя чем-то вроде посла, Барлоу. Я имею в виду ответственность, и ее в той или иной степени несет здесь каждый англичанин. Конечно, мы не можем быть все на самом верху, но все мы на ответственных ролях. Вы никогда не встретите англичанина в самых низах — кроме как в Англии, конечно. И здесь это понимают благодаря тону, который мы задали. Есть должности, на которые англичанин просто не пойдет.
   
Несколько лет назад произошел печальный случай с одним весьма приличным молодым человеком, который приехал сюда на должность художника-декоратора. Неглупый малый, однако он тут совсем одичал — стал носить покупные туфли, ремень вместо подтяжек, расхаживал без галстука и ел в этих аптечных забегаловках. А потом — вы просто не поверите — ушел со студии и открыл ресторанчик на паях с каким-то итальянцем. Тот его, конечно, надул, и вскоре он уже стоял за стойкой — смешивал коктейли. Жуткая история. Мы собрали в крикетном клубе деньги по подписке, хотели отослать его обратно в Англию, так этот мерзавец не захотел ехать. Сказал, что ему тут, видите ли, нравится. Человек этот причинил нам непоправимое зло, Барлоу. Иначе как дезертирством это не назовешь. К счастью, тут началась война. Он отправился домой как миленький и был убит в Норвегии. Он искупил свою вину, но я всегда думаю, насколько же лучше не иметь вины, которую следует искупить.
   
Так вот, у вас есть имя в вашей собственной сфере, Барлоу. Иначе бы вы здесь не оказались. Конечно, сейчас спрос на поэтов не такой уж большой, но рано или поздно поэт им понадобится, и вот тогда они придут к вам на поклон — если только, конечно, вы не сделаете за это время ничего такого, что уронило бы вас в их глазах. Вы меня понимаете? Ну ладно, я что-то совсем заболтался с вами, а дома моя хозяюшка ждет меня к ужину. Я уж поплетусь. До свиданья, Фрэнк, рад был с тобой побеседовать. Заглядывал бы почаще к нам в крикетный клуб. До свиданья, молодой человек, и запомните то, что я вам сказал. Вы можете подумать: вот ведь старый хрыч, учить вздумал, но поверьте, уж в этом-то я кое-что смыслю. Не надо, не провожайте, дорогу я знаю.
   
Было уже совсем темно. Фары автомобиля, ждавшего их гостя у калитки, разбрызгали сверкающий веер лучей за пальмами, скользнули по фасаду бунгало и постепенно померкли в стороне Голливудского бульвара.
   
— Что вы поняли из всего этого? — спросил Деннис Барлоу.
   
— Он что-то прослышал. Оттого и приезжал.
   
— Это должно было выплыть наружу.
   
— Разумеется. И если расценивать изгнание из здешнего английского общества как мученичество, можете приготовиться к нимбу и пальмовой ветви. Вы сегодня не были на службе?
   
— Я в ночную смену. Мне даже удалось сегодня кое-что написать. Тридцать строк. Хотите взглянуть?
   
— Нет, — сказал сэр Фрэнк. — Одно из бесчисленных преимуществ моего изгнания — то, что мне не приходится читать неопубликованных стихов и, если на то пошло, вообще никаких стихов, опубликованных или неопубликованных. Заберите их, мой мальчик, шлифуйте и отделывайте на досуге. Меня они только расстроят. Я не пойму их и, может, даже усомнюсь в целесообразности вашей жертвы, которую я сейчас так горячо одобряю. Вы — молодой гений, надежда английской поэзии. Я слышал об этом, и я в это свято верю. Я выполнил свой долг перед искусством уже тем, что помог вам бежать из упряжки, с которой сам давно и счастливо примирился.
   
Вас не водили в детстве на рождественское представление, которое называется «У конца радуги»? Очень глупая пьеска. Там святой Георгий и какой-то мичман летят на ковре-самолете спасать детей, которые заблудились и попали в страну Дракона. Так вот, мне это всегда казалось грубым вмешательством в чужую жизнь. Эти детишки были там совершенно счастливы. Получая письма из дому, насколько мне помнится, они кланялись с почтительностью, но даже не вскрывали их. Ваши стихи для меня — это письма из дому, так же как Кьеркегор, и Кафка, и «Шотландец» Уилсон. Я кланяюсь, не возмущаясь и не протестуя. Налейте мне еще, дружок. Я ведь ваше memento mori[2]. Я крепко завяз в путах короля Дракона. Голливуд стал моей жизнью.
   
Вы, может быть, видели тут в одном из журналов фотографию отрезанной собачьей головы — русские, осуществляя какие-то гнусные планы Москвы, поддерживают жизнь в этой голове, подкачивая в нее кровь из бутылочки. Так вот, когда эта собачья голова чует кошачий запах, с языка у нее капает слюна. Так и мы здесь все. Студии подкачивают в нас жизнь из бутылочки. Так что мы сохраняем еще способность к нескольким простейшим реакциям — но не более того. А если нас когда-нибудь отсоединят от бутылочки, мы просто погибнем. Мне приятно думать, что именно мой пример, который был у вас перед глазами изо дня в день больше года, вдохновил вас на героическое решение обосноваться в независимой профессии. Вы видели пример, а время от времени, вероятно, слышали и совет. Уж я, должно быть, не жалел слов, убеждая вас бросить студию, пока вы еще можете это сделать.
   
— Да, убеждали. Тысячу раз.
   
— Ну уж, конечно, не так часто. Раз или два, находясь в подпитии. Но уж не тысячу. И мой совет, вероятно, сводился к тому, чтобы вы вернулись в Европу. Однако никогда я не рекомендовал вам ничего столь безудержно мрачного, прямо-таки елизаветински жуткого, как эта работа, которую вы выбрали. Ну а что, наш нынешний хозяин доволен вами, как вы думаете?
   
— Мои манеры соответствуют. Так он сказал мне вчера. Человек, который работал до меня, оскорблял чувства клиентов трудовым энтузиазмом. Я кажусь им почтительным. Из-за сочетания моей меланхолии с английским акцентом. Некоторые наши клиенты уже отзывались об этом с одобрением.
   
— Ну а наши соотечественники? Боюсь, что от них мы не можем ждать сочувствия. Как выразился наш гость? «Есть должности, на которые англичанин просто не пойдет». Ваша должность, мой мальчик, стоит в этом ряду далеко не последней.
   
   
После ужина Деннис Барлоу отправился на работу. Он мчался в машине по направлению к Бербанку, мимо ярко освещенных мотелей, мимо позлащенных врат и залитых светом храмов в мемориальном парке «Шелестящего дола», до самой окраины, где размещалось его бюро. Мисс Майра Поски, его сослуживица, ожидала сменщика, освежив косметику и уже водрузив на голову шляпку.
   
— Надеюсь, не опоздал?
   
— Вы умничка. У меня свидание возле планетария, не то б я непременно осталась и сварила вам чашечку кофе. Работы весь день не было — разослала несколько поминальных карточек, вот и все. Да, мистер Шульц сказал, что, если что-нибудь поступит, ставьте сразу на лед — такая жара. Ну, счастливо. — И она ушла, оставив бюро на Денниса.
   
Контора была обставлена с мрачной изысканностью, оживляемой лишь двумя бронзовыми щенками на камине. Только низенькая стальная тележка, отделанная белой эмалью, отличала эту контору от сотни тысяч других американских контор и приемных, тележка да еще больничный запах. Около телефона стояла вазочка с розами — запах роз мешался с запахом карболки, однако не мог его одолеть.
   
Деннис уселся в одно из кресел, положил ноги на тележку и погрузился в чтение. Служба в военно-воздушных силах превратила его из простого любителя чтения в запойного книгочея. Существовали некоторые вполне известные и даже избитые стихотворные строки, которые из всего множества ассоциаций с неизбежностью рождали в нем именно те ощущения, которых он жаждал; он не экспериментировал — это было патентованное средство, его надежное снадобье, великое колдовство. Он открывал антологию, как женщина вскрывает пачку любимых сигарет.
   
За окнами — в город и прочь от города — непрерывным потоком неслись машины, ослепляя светом фар, оглушая рычанием приемников, включенных на полную громкость.
   
«В твоих объятьях тихо угасаю, — читал он, — я здесь, у мира сонного предела»[3]. — И повторял про себя: «Здесь, у мира сонного предела. Здесь, у мира сонного предела…» — как монах на молитве, который без конца повторяет все один и тот же текст, полный тайного смысла.
   
Неожиданно зазвонил телефон.
   
— «Угодья лучшего мира», — ответил он. Послышался женский голос, охрипший, как ему показалось, от волнения: при других обстоятельствах он подумал бы, что женщина пьяна.
   
— Говорит Теодора Хайнкель, миссис Уолтер Хайнкель, Виа Долороза, дом 207, Бел-Эйр. Вы должны приехать немедленно. Не могу рассказать вам по телефону. Мой маленький Артур… его только что принесли. Он как выбежал утром из дому, так больше и не вернулся. Я не особенно волновалась, потому что уже не раз бывало, что он убегал. Я говорю мистеру Хайнкелю: «Уолтер, как же я пойду на этот прием, когда я даже не знаю, где Артур», а мистер Хайнкель говорит: «Какого черта! Не можем же мы в последнюю минуту подвести миссис Лестер Скрип», так что я и поехала, а там я за столом сидела по правую руку от мистера Лестера Скрипа, как вдруг они пришли и говорят… Алло, алло, вы слушаете?
   
Деннис поднял трубку, уже давно лежавшую на промокашке.
   
— Выезжаю немедленно, миссис Хайнкель. Улица Долороза, 207, так вы, кажется, сказали.
   
— Я сказала, что я как раз сидела за столом справа от мистера Лестера Скрипа, когда мне сообщили про это. Мистеру Скрипу и мистеру Хайнкелю пришлось меня под руки вести до автомобиля.
   
— Я выезжаю немедленно.
   
— Сколько буду жить, себе не прощу. Подумать только, дома никого не было, когда его принесли. Прислуга ушла, и шоферу мусорной машины пришлось звонить нам из аптеки… Алло, алло, вы слышите? Я сказала, что мусорщику пришлось звонить из аптеки.
   
— Я еду, миссис Хайнкель.
   
Деннис запер контору и задом вывел машину из гаража — на сей раз не свою машину, а простой черный фургон, которым они пользовались для служебных выездов. Через полчаса он был уже в обители горя. Тучный мужчина встретил его на садовой дорожке. Он был приодет для вечернего приема в соответствии с самой последней здешней модой — костюм из твида, сандалии, шелковая рубашка травянисто-зеленого цвета с открытым воротом и вышитой монограммой во всю грудь.
   
— Рад вас видеть! — сказал он.
   
— Мистеру У.X. всякого счастья[4]! — невольно произнес Деннис.
   
— Простите? Не понял.
   
— Я из «Угодьев лучшего мира».
   
— Да-да, заходите.
   
Деннис открыл заднюю дверь фургона и вынул алюминиевый контейнер. — Хватит?
   
— Останется.
   
Они вошли в дом. В холле, сжимая в руке стакан, сидела женщина в длинном вечернем платье с глубоким вырезом и в бриллиантовой тиаре.
   
— Это было ужасное переживание для миссис Хайнкель.
   
— Я не хочу его видеть. Не хочу говорить об этом, — сказала женщина.
   
— Фирма «Угодья лучшего мира» берет на себя все хлопоты, — сказал Деннис.
   
— Вот там, — сказал мистер Хайнкель. — В буфетной.
   
Терьер лежал на сушильной доске возле раковины. Деннис перенес его в контейнер.
   
— Вы не согласились бы помочь мне?
   
Вдвоем с мистером Хайнкелем они донесли свою ношу до фургона.
   
— Как вы хотели бы — обсудить все приготовления сейчас или заехать к нам утром?
   
— По утрам я очень занят, — сказал мистер Хайнкель. — Пройдемте в мой кабинет.
   
На письменном столе стоял поднос. Они налили себе виски.
   
— У меня есть проспект, рекламирующий наши услуги. Что вы предпочитаете — простое погребение или кремацию?
   
— Простите? Не понял.
   
— Зарыть или сжечь?
   
— Сжечь, я думаю.
   
— У меня есть фотографии, на которых представлены урны различных стилей.
   
— Самая лучшая нас устроит.
   
— Вы хотите получить нишу в нашем колумбария или предпочли бы держать останки у себя дома?
   
— Вот это, что вы назвали первым.
   
— А как в отношении религиозных обрядов? У нас есть пастор, который охотно отправляет службу.
   
— Видите ли, мистер…
   
— Барлоу.
   
— Так вот, мистер Барлоу, мы с женой люди не очень набожные, однако тут такой случай, что миссис Хайнкель, пожалуй, пригодилось бы все, что можно, по части утешения.
   
— Погребение по первому классу в нашем бюро содержит ряд совершенно оригинальных процедур. Так, в момент предания тела огню из крематория вылетает отпущенный на волю белый голубь, символизирующий душу усопшего.
   
— Да, — сказал мистер Хайнкель. — Полагаю, что миссис Хайнкель это дело с голубем понравится.
   
— Каждую годовщину вы будете совершенно бесплатно получать по почте поминальную карточку следующего содержания: «Ваш маленький Артур вспоминает вас сегодня на небе и виляет хвостом».
   
— Прекрасная идея, мистер Барлоу.
   
— В таком случае вам только остается подписать заказ и…
   
Миссис Хайнкель печально кивнула ему, когда он проходил через холл. Мистер Хайнкель проводил его до машины.
   
— Рад был познакомиться с вами, мистер Барлоу. Право же, вы избавили меня от многих хлопот.
   
— Именно этой цели служит бюро «Угодья лучшего мира», — сказал Деннис и укатил прочь.
   
Затормозив у здания конторы, он перетащил собаку в холодильник.
   
Это была вместительная камера, в которой уже хранились два или три небольших трупика. Возле сиамской кошечки стояла банка фруктового сока и тарелка с бутербродами. Деннис перенес свой ужин в приемную и, жуя бутерброд, вернулся к прерванному чтению.
  
  
   
    
Глава 2
   
   
Дни шли за днями, наступила пора дождей, количество вызовов сократилось, а потом их и вовсе не стало. Деннис Барлоу был доволен работой. Художник в самой натуре своей сочетает разносторонность с пунктуальной точностью, угнетает его только работа однообразная или временная. Деннис подметил это еще во время войны: его друг-поэт, служивший в гренадерском полку, до конца сохранял энтузиазм, тогда как ему самому до смерти надоели его скучные обязанности в транспортной команде.
   
Он служил в частях снабжения ВВС в одном итальянском порту, когда вышла в свет его первая и единственная книжка. Англия была в ту пору неподходящее гнездо для певчих птичек; ламы напрасно таращились в белизну снегов, ожидая нового воплощения Руперта Брука. Стихи Денниса, появившиеся среди завывания бомб и удручающе бодрых изданий Канцелярии Его Величества, произвели сверх ожидания то же впечатление, что и подпольная пресса Сопротивления в оккупированной Европе. Книжку превознесли до небес, и, если бы не лимит на бумагу, она вышла бы и разошлась тиражом романа. В тот самый день, когда в Казерте получили номер «Санди таймс» с рецензией на его стихи, занимавшей целых два столбца, Деннису был предложен пост личного помощника одного из маршалов авиации. Он угрюмо отклонил этот пост, остался у себя в снабжении и заочно был удостоен на родине полудюжины литературных премий. Уволившись из армии, он отправился в Голливуд, где нужен был специалист для работы над сценарием о жизни Шелли.
   
И вот там, на студии «Мегалополитен», он столкнулся с той же бессмысленной суетой, что и в армии, только еще удесятеренной нервным возбуждением, столь характерным для студий. Он возроптал, пришел в отчаянье и наконец бежал.
   
Теперь он был доволен; у него была почтенная профессия, мистер Шульц его похваливал, а мисс Поски терялась в догадках. Впервые в жизни он понял, что значит «открывать новый путь»; путь этот был довольно узок, но зато это был достойный путь, он проходил в стороне от главных дорог и вел в беспредельную даль.
   
Не все его клиенты были столь же щедры и сговорчивы, как чета Хайнкелей. Иные старались увильнуть даже от десятидолларовых похорон, другие, попросив забальзамировать своих любимцев, вдруг уезжали на восток страны и вовсе забывали о них; одна клиентка больше недели продержала у них тушу медведицы, занимавшую полхолодильника, а потом вдруг передумала и вызвала чучельщика. Зато иногда судьба вдруг вознаграждала его за эти тяжкие дни какой-нибудь ритуалистической, похожей на языческую оргию кремацией шимпанзе или погребением канарейки, над чьей крохотной могилкой взвод трубачей морской пехоты выводил сигнал «тушить огни». Калифорнийские законы запрещают разбрасывать человеческие останки с самолета, однако для представителей животного мира небо открыто, и однажды Деннису довелось рассеять по ветру над бульваром Заходящего Солнца бренный прах какой-то домашней кошки. Именно тогда он был сфотографирован репортером местной газеты, и это завершило его падение в глазах общества. Впрочем, ему это было безразлично. Его поэма то удлинялась, то укорачивалась, точно змея, ползущая по лестнице, и все же ощутимо продвигалась вперед. Мистер Шульц повысил ему жалованье. Раны юности затягивались. Здесь, «у мира сонного предела», он испытывал спокойную радость, какую прежде ему довелось испытать только раз в жизни, в один из великолепных пасхальных дней, когда, подбитый в каком-то школьном состязании, он лежал в постели, лелея свои почетные ушибы, и слушал, как внизу, под окнами изолятора, вся школа проходит строем на тренировку.
   
Однако если Деннис процветал, то у сэра Фрэнсиса дела шли все хуже и хуже. Старик терял душевное равновесие. Он ничего не ел за ужином и бессонно шаркал по веранде в тихий рассветный час. Хуанита дель Пабло без восторга относилась к своему преображению и, не имея возможности воздать за это великим мира сего, терзала своего старого друга. Сэр Фрэнсис делился с Деннисом своими горестями.
   
Импресарио Хуаниты упирал на аргументы чисто метафизического свойства: признаете ли вы существование его клиентки? А если так, то можете ли вы законным путем принудить ее уничтожить самое себя? И можете ли вы вступать с ней в какие-либо договорные отношения до того, как она обретет элементарные отличительные признаки личности? Ответственность за ее метаморфозу была возложена на сэра Фрэнсиса. С какой легкостью он породил ее на свет лет десять тому назад — начиненную динамитом вакханку с пристаней Бильбао! И как тяжко было ему сейчас рыскать в номенклатуре кельтской мифологии, сочиняя для нее новую биографию: романтика Мурнских гор, босоногая девочка, крестьяне поговаривают, что ее подбросили феи и что горные духи поверяют ей свои тайны; шальная девчонка, сорвиголова, она выгоняет осла из стойла и дурачит английских туристов в окружении скал и водопадов! Он читал все это вслух Деннису и сам видел, что это никуда не годится.
   
Он прочел все это и на совещании в присутствии пока еще безымянной актрисы, ее импресарио и адвоката; при этом присутствовали также начальник юридического отдела студии «Мегалополитен» и начальники отдела рекламы, отдела звезд и отдела внешних сношений. За все время своей работы в Голливуде сэру Фрэнсису ни разу не приходилось бывать на совещании, где собралось бы столько светил великого синедриона корпорации. Они отвергли его сюжет без всякого обсуждения.
   
— Поработай с недельку дома, Фрэнк, — сказал начальник отдела звезд. — Попробуй найти новый поворот. Или, может, тебе не по душе эта работа?
   
— Нет, что вы, — вяло возразил сэр Фрэнсис. — Совещание мне очень помогло. Теперь я знаю, чего вы хотите. Уверен, что теперь у меня все пойдет гладко.
   
— Я всегда с удовольствием смотрю все, что вы для нас стряпаете, — сказал начальник отдела внешних сношений. Но когда за сэром Фрэнсисом закрылась дверь, великие люди переглянулись и покачали головами. — Еще один бывший, — сказал начальник отдела звезд. — Ко мне только что приехал двоюродный брат жены, — сказал начальник отдела рекламы. — Может, дать ему попробовать?
   
— Да, Сэм, — согласились остальные. — Пусть двоюродный брат твоей жены попробует.
   
После этого сэр Фрэнсис засел дома, и каждый день секретарша приходила к нему писать под диктовку. Он молол какой-то вздор, сочиняя новое имя и новую биографию для Хуаниты: красавица Кэтлин Фитцбурк, гордость знаменитого охотничьего клуба «Голуэй Блэйзерс»; вечерняя заря опускается на берега и отвесные скалы этой суровой страны, а Кэтлин Фитцбурк одна, со сворой гончих, вдали от полуразрушенных башен замка Фитцбурк… Потом наступил день, когда секретарша не явилась. Он позвонил на студию. Его соединяли то с одним кабинетом, то с другим, и в конце концов чей-то голос сказал:
   
— Да, сэр Фрэнсис, все верно. Мисс Маврокордато переведена в отдел работы со зрителем.
   
— Ну так пусть мне пришлют еще кого-нибудь.
   
— Не уверен, что мы сможем сейчас кого-нибудь найти, сэр Фрэнсис.
   
— Понимаю. Как ни грустно, мне придется тогда поехать на студию и там закончить работу. Вы не смогли бы послать за мной машину?
   
— Я соединю вас с мистером Ван Глюком.
   
И снова его стали соединять то с одним кабинетом, то с другим, перекидывая, как волан, пока наконец чей-то голос не произнес:
   
— Диспетчер по транспорту. Нет, сэр Фрэнсис, к сожалению, у нас сейчас нет под рукой ни одной студийной машины.
   
Уже ощущая, как плащ короля Лира обволакивает его плечи, сэр Фрэнсис нанял такси и поехал на студию. Он кивнул девушке за конторкой у входа с чуть меньшей учтивостью, чем обычно.
   
— Доброе утро, сэр Фрэнсис, — сказала она. — Чем могу быть вам полезна?
   
— Спасибо, ничем.
   
— Вы кого-нибудь ищете?
   
— Нет, никого.
   
Лифтерша взглянула на него вопросительно.
   
— Хотите подняться?
   
— Конечно, к себе на третий.
   
Он прошел по знакомому безликому коридору, распахнул знакомую дверь и замер на пороге. За его столом сидел какой-то не известный ему человек.
   
— Простите, — сказал сэр Фрэнсис. — Что за глупость. Никогда со мной этого не случалось. — Он попятился и закрыл дверь. Потом тщательно осмотрел её. Номер комнаты был тот же. Он не ошибся. Однако в прорезь, где последние двенадцать лет — с тех самых пор, как его перевели из сценарного отдела, — стояло его имя, теперь была вставлена карточка с другим именем: «Лоренцо Медичи». Он снова открыл дверь.
   
— Простите, — сказал он. — Но, должно быть, произошла какая-то ошибка.
   
— Вполне возможно, — сказал мистер Медичи жизнерадостно. — Похоже, здесь все какие-то малость чокнутые. Я тут добрых полдня выгребал из комнаты всякое барахло. Куча хлама, как будто здесь жил кто-нибудь: какие-то пузырьки с лекарствами, книжки, фотографии, детские игры. Кажется, это от какого-то старого англичанина, который дал дуба.
   
— Я и есть тот старый англичанин, но я не дал дуба.
   
— Страшно за вас рад. Надеюсь, среди этого хлама ничего ценного не было. А может, это еще валяется тут где-нибудь.
   
— Пойду повидаю Отто Баумбайна.
   
— Этот тоже чокнутый, а только вряд ли он что-нибудь знает насчет вашего барахла. Я просто выставил все в коридор, и точка. Вот, может, уборщица…
   
Сэр Фрэнсис дошел по коридору до кабинета помощника директора.
   
— У мистера Баумбайна сейчас совещание. Передать ему, чтобы он вам позвонил?
   
— Ничего, я подожду.
   
Он уселся в приемной, где две машинистки вели по телефону бесконечно длинные и сугубо интимные разговоры. Наконец вышел мистер Баумбайн.
   
— Ах, это ты, Фрэнк, — сказал он. — Как мило, что ты заглянул к нам. Очень рад. Нет, право, я очень рад. Заходи еще как-нибудь. Заходи почаще, Фрэнк.
   
— Я хотел поговорить с тобой, Отто.
   
— Да, только сейчас я как раз страшно занят, Фрэнк. А что, если я позвоню тебе где-нибудь на той неделе?
   
— Я только что обнаружил в своем кабинете какого-то мистера Медичи.
   
— Да, верно, Фрэнк. Только он произносит это «Медисси», что-то в этом роде; ты так произнес, будто он итальяшка какой-нибудь, а мистер Медисси очень приличный молодой человек, и у него очень, очень хорошие, прямо-таки замечательные анкетные данные, Фрэнк, так что я с большим удовольствием познакомлю тебя с ним.
   
— Ну а мне где работать?
   
— Ах, видишь ли, Фрэнк, об этом мне очень хотелось бы поговорить с тобой, но только сейчас у меня совсем нет времени. Ну просто совсем нет, правда, детка?
   
— Правда, мистер Баумбайн, — сказала одна из секретарш. — Сейчас у вас решительно нет времени.
   
— Вот видишь. У меня просто нет времени. Я знаю, что мы сделаем, детка, попытайтесь устроить сэра Фрэнсиса на прием к мистеру Эриксону. Уверен, что мистер Эриксон будет очень рад.
   
Так сэр Фрэнсис попал на прием к мистеру Эриксону, непосредственному начальнику мистера Баумбайна, и тот с недвусмысленной нордической прямотой объяснил ему то, о чем сэр Фрэнсис уже начал смутно догадываться, — что его долголетняя служба на благо компании «Мегалополитен пикчерз инкорпорейтед» пришла к концу.
   
— Вежливость требовала, чтоб меня хотя бы известили об этом, — сказал сэр Фрэнсис.
   
— Письмо уже послано. Застряло где-нибудь, вы же знаете, как бывает; столько всяких отделов должны его подписать — юридический отдел, бухгалтерия, отдел производственных конфликтов. Впрочем, в вашем случае я не предвижу никаких осложнений. Вы, к счастью, не член профсоюза. А то время от времени их треугольник протестует против нерационального использования кадров — это когда мы привозим кого-нибудь из Европы, из Китая или еще откуда-нибудь, а через неделю увольняем. Но у вас совсем другой случай. Вы у нас давно работаете. Почти двадцать пять лет, так, кажется? В вашем контракте даже обратный билет на родину не оговорен. Так что все должно пройти гладко.
   
Сэр Фрэнсис покинул кабинет мистера Эриксона и пошел прочь из великого муравейника, который именовался мемориальным блоком имени Уилбура К. Лютита и был построен уже после того, как сэр Фрэнсис приехал в Голливуд. Уилбур К. Лютит был тогда еще жив; однажды он даже пожал руку сэру Фрэнсису своей коротенькой толстой ручкой. Сэр Фрэнсис видел, как росло это здание, он даже занимал какое-то вполне почетное, хотя и не самое видное место на церемонии его открытия. На памяти сэра Фрэнсиса здесь заселялись, пустели и вновь заселялись комнаты, менялись на дверях таблички с именами. На его глазах приходили одни и уходили другие. Он видел, как пришли мистер Эриксон и мистер Баумбайн и как ушли люди, имен которых он теперь уже не мог припомнить. Он помнил лишь беднягу Лео, который вознесся, пережил падение и умер, не оплатив счета в отеле «Сады аллаха».
   
— Вы нашли, кого искали? — спросила его девушка за конторкой, когда он выходил на залитую солнцем улицу.
   
   
Трава на юге Калифорнии растет плохо, и голливудская почва не благоприятствует высокому уровню крикета. По-настоящему в крикет здесь играли лишь несколько молодых членов клуба: что касается подавляющего большинства его членов, то крикет занимал в сфере их интересов столь же малое место, как, скажем, торговля рыбой с лотка или сапожный промысел в оборотах лондонских оптовиков. Для них клуб был просто символом их принадлежности к английскому клану. Здесь они по подписке собирали деньги для Красного Креста, здесь они могли вволю позлословить, не боясь, что их услышат чужеземные хозяева и покровители. Здесь они и собрались на другой день после внезапной смерти сэра Фрэнсиса Хинзли, точно заслышав звон набатного колокола.
   
— Его нашел молодой Барлоу.
   
— Барлоу из «Мегало»?
   
— Он раньше был в «Мегало». Ему не возобновили контракт. С тех пор…
   
— Да, слышал. Какой позор.
   
— Я не знал сэра Фрэнсиса. Он тут подвизался еще до нашего приезда. Кто-нибудь знает, отчего он это сделал?
   
— Ему тоже не возобновили контракт. Слова эти звучали зловеще для каждого, роковые слова, произнося которые следует прикоснуться к чему-нибудь деревянному или стожить пальцы крестом; нечестивые слова, которые вообще лучше не произносить вслух. Каждому из этих людей был отпущен кусок жизни от подписания контракта до истечения его срока, дальше была безбрежная неизвестность.
   
— А где же сэр Эмброуз? Сегодня он обязательно придет.
   
Наконец он пришел, и все отметили, что он уже вдел черную креповую ленту в петлицу своей спортивной куртки. Несмотря на поздний час, он принял протянутую ему чашку чаю, потянул ноздрями воздух, до удушья пропитанный ожиданием, и наконец заговорил:
   
— Все, без сомнения, уже слышали эту жуткую новость про старину Фрэнка?
   
Невнятный ропот.
   
— В конце жизни ему не везло. Не думаю, чтоб в Голливуде остался еще кто-нибудь, за исключением меня самого, кто помнил бы годы его расцвета. Он всегда помогал тем, кто в нужде.
   
— Это был ученый и джентльмен.
   
— Несомненно. Он был одним из первых знаменитых англичан, пришедших в кино. Можно сказать, именно он заложил тот фундамент, на котором я… на котором все мы строили в дальнейшем. Он был здесь нашим первым полномочным представителем.
   
— А по-моему, студия могла бы и не увольнять его. Что для них его жалованье? Он и так уж, наверно, недолго бы обременял их кассу.
   
— Люди доживают здесь до преклонного возраста.
   
— Не в этом дело, — сказал сэр Эмброуз. — На это были свои причины. — Он выдержал паузу и продолжал столь же интригующе и фальшиво: — Пожалуй, лучше все же рассказать вам, потому что это касается каждого из нас. Не думаю, чтобы многие из вас навещали старину Фрэнка в последние годы. Я навещал. Я стараюсь поддерживать связь со всеми англичанами, которые здесь живут. Так вот, вам, наверно, известно, что Фрэнк приютил у себя молодого англичанина по имени Деннис Барлоу. — Члены клуба переглянулись, одни уже поняли, о чем пойдет речь, другие строили догадки. — Я не хочу сказать о Барлоу ничего дурного. Он был уже известным поэтом, когда приехал сюда. Вероятно, он просто не сумел добиться здесь успеха. Нельзя строго судить его за это.
   
Каждый из нас подвергается здесь суровой проверке. И самые достойные побеждают. Барлоу потерпел неудачу. Когда я узнал об этом, я поехал навестить его. Со всей прямотой, какую допускали приличия, я посоветовал ему убраться восвояси. Я считал своим долгом по отношению ко всем вам сделать ему подобное предложение. Мы не заинтересованы в том, чтобы какие-то неимущие англичане отирались здесь, в Голливуде. И я сказал ему об этом прямо и честно, как британец британцу.
   
Вероятно, большинство из вас знает, что он сделал после этого разговора. Поступил на собачье кладбище.
   
В Африке, если белый скомпрометирует себя и бросит тень на свой народ, власти отсылают его обратно на родину. Мы здесь, к сожалению, не обладаем такими правами. Беда наша в том, что за безрассудство одного из нас страдать приходится всем. Неужели вы думаете, что при других обстоятельствах «Мегало» стала бы увольнять беднягу Фрэнка? Когда же они увидели, что он живет под одним кровом с типом, который работает на собачьем кладбище… Ну, подумайте сами! Вы ведь не хуже моего знаете здешние нравы. Ни в чем не могу упрекнуть наших американских коллег. Люди здесь великолепные, они создали самую великолепную кинопромышленность в мире. У них здесь свои мерки — это есть. Но кто станет их в этом упрекать? В мире конкуренции твой лицевой счет зависит от того, не ударишь ли ты в грязь лицом. А это, в свою очередь, зависит от репутации — от твоего лица, как выражаются на Востоке. Потеряй лицо — и ты все потеряешь. Фрэнк потерял лицо. Этим все сказано.
   
Что до меня, то мне жаль молодого Барлоу. Не хотел бы я сегодня оказаться на его месте. Я только что его навестил. Считал, что этого требуют правила. Надеюсь, что всякий из вас, кому доведется с ним встретиться, будет помнить при этом, что главным его грехом была неопытность. Он не хотел послушать совета. И вот…
   
Я поручил ему все приготовления к похоронам. Как только полиция передаст ему останки, он отправится в «Шелестящий дол». Я подумал, что надо занять его каким-нибудь делом, отвлечь от тяжелых мыслей.
   
Мы в такую минуту должны не уронить марку. Может, нам даже придется раскошелиться — не думаю, чтобы у старины Фрэнка осталось много, но деньги наши не будут потрачены зря, если нам удастся при этом поддержать престиж английской колонии в глазах кинопромышленников. Я уже связался с Вашингтоном и просил прислать на похороны нашего посла, но похоже, что они не смогут. Я сделаю еще одну попытку. Это очень важно. Думаю, что студии тоже не останутся в стороне, если только увидят, что мы держимся твердо…
   
Солнце опустилось за поросший кустарником западный склон холма. Небо еще было ясным, но тени уже стлались по жесткой неровной траве крикетного поля, неся с собой пронзительный холод.
  
  
   
    
Глава 3
   
   
Деннис относился к числу скорее чувствительных, чем глубоко чувствующих молодых людей. Он прожил свои двадцать восемь лет, так и не соприкоснувшись непосредственно с жестокостью и насилием, но принадлежал к поколению, которое смакует чужую близость со смертью. До того самого утра, когда, вернувшись усталым с ночной смены, он обнаружил хозяина дома в петле под потолком, ему ни разу не приходилось видеть человеческий труп. Зрелище было грубое и ошеломляющее; однако рассудком он принял это событие как часть установленного порядка вещей. Человеку, жившему в менее жестокие времена, подобное откровение могло поломать всю жизнь; Деннис воспринял происшедшее как нечто такое, чего всегда можно ожидать в том мире, который он знал, и потому, направляясь сейчас в «Шелестящий дол», испытывал только любопытство и приятное возбуждение.
   
С самого приезда в Голливуд ему тысячу раз доводилось слышать название этого грандиозного прибежища мертвых; оно упоминалось в местных газетах, когда чьим-либо особенно прославленным останкам воздавались особенно пышные почести или когда это заведение приобретало какой-нибудь новый шедевр для своего собрания шедевров современного искусства. В самое последнее время Деннис ощутил к этой фирме повышенный интерес чисто профессионального свойства, ибо их бюро «Угодья лучшего мира» самим возникновением обязано было скромному соперничеству с великим соседом. Жаргон, на котором Деннис теперь ежедневно изъяснялся в конторе, был почерпнут именно из этого возвышенного и чистого источника. И сколько раз после какого-нибудь удачного погребения мистер Шульц ликующе восклицал: «Это сделало бы честь самому „Шелестящему долу“». И вот теперь, точно священник-миссионер, совершающий свое первое паломничество в Ватикан, или верховный вождь из Экваториальной Африки, впервые восходящий на Эйфелеву башню, Деннис Барлоу, поэт и собачий похоронщик, въезжал в Золотые Ворота.
   
Это были огромные ворота, самые большие в мире, и они сверкали подновленной позолотой. Особая надпись возвещала о том, что все конкурирующие Золотые Ворота из стран Старого Света уступают им по своему размеру. Сразу за воротами открывались полукруг золотистого тиса, широкая дорога, усыпанная гравием, и аккуратно подстриженная лужайка, посреди которой возвышалась диковинная массивная стена из мрамора, имевшая форму раскрытой книги. На ней полуметровыми буквами было высечено:
   
   СОН
   
   
    
И привиделся мне сон, и увидел я Новую Землю, избранную для СЧАСТЬЯ. Там, в окружении всего, чем ИСКУССТВО и ПРИРОДА могут возвысить Душу Человека, я увидел Счастливый Приют Упокоения Бесчисленных Незабвенных. И узрел я Ждущих Своего Часа, что стояли на берегу узкого потока, еще отделявшего их от тех, кто ушел первым. Молодые и старые, они были равно счастливы. Счастливы в окружении Красоты, счастливы от сознания того, что их Дорогие, Незабвенные совсем рядом, в лоне Красоты и Счастья, недостижимых на земле.
    
И услышал я голос, сказавший: «Сделай это».
    
И тогда я пробудился и, озаренный Надеждой и Светом моего СНА, сотворил ШЕЛЕСТЯЩИЙ ДОЛ.
   
   
   ВОЙДИ ЖЕ, ПУТНИК, и БУДЬ СЧАСТЛИВ.
   
   
А чуть пониже гигантским курсивом была высечена факсимильная подпись: «УИЛБУР КЕНУОРТИ, СНОВИДЕЦ».
   
   
Скромный деревянный указатель, стоявший рядом, гласил: «О ценах справляться в конторе. Езжайте прямо».
   
Деннис поехал дальше сквозь зелень парка и вскоре увидел здание, которое в Англии принял бы за усадьбу какого-нибудь банкира времен короля Эдуарда. Дом был черно-белый, обшитый тесом, с островерхим фронтоном, фигурными трубами из кирпича и железными флюгерами. Деннис поставил свою машину рядом с десятком других и пешком пошел по дорожке, окаймленной самшитовой изгородью, мимо искусственной ложбины, засеянной травой, мимо солнечных часов и маленького бассейна для птиц, мимо грубой каменной скамьи и голубятни. Вокруг него тихо звучала музыка — приглушенная мелодия «Индусской песни любви», исполняемая на органе и воспроизводимая бесчисленными динамиками, спрятанными в разных частях сада.
   
Когда Деннис в первый раз шел по территории кинокомпании «Мегалополитен», воображение его никак не хотело примириться с тем фактом, что эти казавшиеся столь незыблемыми улицы и площади, представлявшие все разнообразие исторических эпох и климатических поясов, были всего-навсего оштукатуренными фасадами, за которыми обнаруживалась их фанерная изнанка. Здесь иллюзия была как раз обратной. Деннис с трудом заставил себя поверить, что стоявшее перед ним здание было капитальной постройкой в трех измерениях; впрочем, здесь, как и во всех других уголках «Шелестящего дола», естественно возникавшее недоверие тут же опровергалось писаным и рисованным словом.
   
«Эта точная копия старинной английской Усадьбы, — гласила надпись, — как и все сооружения „Шелестящего дола“, построена целиком из первоклассной стали и бетона, на фундаменте, достигающем скальной породы. Его устойчивость гарантируется при пожаре, землетрясении и… Имена тех будут жить вечно, кто оставил их в анналах „Шелестящего дола“».
   
Над пробелом в надписи уже работал художник, и Деннис, присмотревшись внимательнее, обнаружил, что стерты были слова «при взрыве бомбы», а на их месте уже намечены контуры новых слов — «при ядерном взрыве».
   
Под неотступное звучание музыки Деннис перешел из одного сада в другой; путь в контору пролегал через салон цветочного магазина. Здесь одна молоденькая продавщица опрыскивала духами букет сирени на прилавке, а другая разговаривала по телефону.
   
— …Ах, миссис Боголов, я очень сожалею, но это вот как раз не принято в «Шелестящем доле». Сновидец решительно выступает против венков и крестов. Мы только раскладываем цветы, сохраняя при этом их естественную красоту. Эта идея принадлежит самому Сновидцу. Уверена, что мистеру Боголову это бы тоже больше понравилось. Может, вы предоставите нам все сделать самим, миссис Боголов? Вы только скажите, какой вы располагаете суммой, а уж мы возьмем на себя все остальное. Уверена, что вы будете очень и очень довольны. Благодарю вас, миссис Боголов, нам очень приятно…
   
Деннис прошел через салон и, толкнув дверь с надписью «Отдел справок», очутился в некоем подобии банкетного зала с деревянными стропилами. «Индусская песнь любви» звучала и здесь, нежно воркуя за темными дубовыми панелями. Покинув группу своих сослуживиц, навстречу Деннису тотчас же поднялась молодая особа, типичная представительница той совершенно новой породы изысканно прелестных, обходительных и энергичных молодых особ, которых он на каждом шагу встречал в Соединенных Штатах. На ее белом форменном платьице, слева, над высоко поднятой грудью, было вышито: «Моргпроводница».
   
— Чем могу быть полезной?
   
— Мне нужно договориться о похоронах.
   
— О ваших собственных?
   
— Нет, конечно. А что, похоже, что я отхожу?
   
— Простите? Не поняла.
   
— Разве похоже, что я вот-вот умру?
   
— О, нет! Просто многие из наших друзей клиентов предпочитают Досрочные Приготовления. Пройдите, пожалуйста, сюда.
   
Она провела его через зал в мягко освещенный коридор. Здесь интерьер был выдержан в георгианском стиле. «Индусская песнь любви» кончилась, и теперь ее сменило пение соловья. В маленькой, задрапированной кретоном гостиной Деннис и девушка присели, чтобы обсудить все необходимые приготовления.
   
— Прежде всего я должна записать Основные Данные. Деннис назвал свое имя, а также имя усопшего. — Итак, мистер Барлоу, каковы были ваши планы? Вначале, конечно, бальзамирование, а вот дальше уже по вкусу — с кремацией или без кремации. Наш крематорий построен на научной основе, и температура там создается такая высокая, что все несущественные элементы улетучиваются с дымом. Дело в том, что некоторым клиентам не нравилось, чтобы зола от гроба и от одежды мешалась с прахом их Незабвенного. Упокоение останков у нас обычно производится путем обычной погребизации, погребизации с памятником, урнизации с урной и муризации в стене, однако в последнее время многие стали предпочитать саркофагизацию. Это исключительно оригинальный способ. Гроб в этих случаях помещают внутрь герметически закрытого саркофага, мраморного или бронзового, который устанавливается на поверхности земли, в нише мавзолея, с индивидуальным смотровым окошком из цветного стекла или без такового. Это, разумеется, для тех, для кого соображения стоимости не играют существенной роли.
   
— Мы хотим, чтобы мой друг был предан земле.
   
— Вы уже не в первый раз в «Шелестящем доле»?
   
— В первый.
   
— Тогда позвольте мне объяснить вам содержание Сна. Наш парк разделен на зоны. Каждая зона имеет свое название и соответствующее Творение Искусства. Зоны, конечно, различны по стоимости, а внутри зоны размеры цен зависят от приближенности к Творению Искусства. У нас есть одноместные участки по цене, не превышающей пятидесяти долларов. Они находятся в Приюте Паломника — это зона, которую мы сейчас осваиваем за топливной свалкой крематория. Дороже всего стоят участки на Озерном Острове. Они стоят около тысячи долларов. Есть еще зона Гнездышко Влюбленных, в центре которой очень, очень красивая мраморная копия знаменитой статуи Родена «Поцелуй». Там у нас есть парные участки по семьсот пятьдесят долларов с пары. Ваш Незабвенный был женат?
   
— Нет.
   
— Чем он занимался?
   
— Он был писателем.
   
— А, тогда ему подойдет Уголок Поэтов. Там у нас уже много самых выдающихся деятелей литературы — некоторые собственной персоной, а некоторые еще в порядке Досрочного Приготовления. Вы, без сомнения, знакомы с произведениями Амелии Бергсон?
   
— Слышал о них.
   
— Мы только вчера в порядке Досрочного Приготовления продали мисс Бергсон участок под статуей видного греческого поэта Гомера. Я могла бы поместить вашего друга рядом с ней. Но вы, вероятно, захотите осмотреть зону, прежде чем решить окончательно.
   
— Я хочу увидеть все.
   
— У нас, конечно, есть что посмотреть. Я попрошу одного из наших гидов показать вам территорию, как только мы покончим с Основными Данными. Какого вероисповедания был ваш Незабвенный, мистер Барлоу?
   
— Он был агностик.
   
— У нас есть две Свободные церкви в парке и несколько священников Свободной церкви. Евреи и католики предпочитают собственные заупокойные службы.
   
— Сэр Эмброуз Эберкромби, кажется, готовит какую-то свою панихиду.
   
— О, уж не работал ли ваш Незабвенный в кино, мистер Барлоу? В таком случае ему следует упокоиться в Стране Теней.
   
— Я думаю, он предпочел бы остаться с Гомером и мисс Бергсон.
   
— В таком случае вам больше всего подойдет Университетская церковь. Мы стараемся избавлять Ждущих Своего Часа от продолжительной церемонии. Насколько я поняла, ваш Незабвенный был кавказец?
   
— Нет, с чего вы взяли? Он был чистейший англичанин.
   
— Англичане и есть чистейшие кавказцы, мистер Барлоу. В парке у нас существуют строгие разграничения. Сновидец сделал это для удобства Ждущих. В трудные минуты жизни они предпочитают, чтобы их окружали представители их собственной расы.
   
— Кажется, я понял. Так вот, разрешите заверить вас, что сэр Фрэнсис был совершенно белый.
   
Когда Деннис произнес эти слова, в его сознании всплыло видение, которое все время таилось там, не оставляя его надолго: кулем висящее тело, лицо с красными, страшно выпученными глазами, щеки в синих пятнах — точь-в-точь раскрашенный под мрамор обрез конторской книги, разбухший язык, торчащий изо рта, будто кончик черной сосиски.
   
— Теперь давайте решим, какой гроб.
   
Они перешли в демонстрационный зал, где были установлены гробы всех видов, изготовленные из различных материалов; соловей свистал где-то под карнизом.
   
— Крышка из двух частей пользуется наибольшим спросом для Незабвенных мужского пола. Открытой для обозрения при этом остается лишь верхняя часть тела.
   
— Открытой?
   
— Конечно, когда Ждущие Своего Часа приходят проститься.
   
— Боюсь, нам это не подойдет. Я видел его. Он, знаете ли, страшно обезображен.
   
— Если в вашем случае есть какие-нибудь особые затрудненьица, вы должны предупредить наших косметичек. Вы увидитесь с одной из них перед уходом. Еще не было случая, чтобы они не справились.
   
Деннис выбирал не спеша. Он изучил все, что было выставлено на продажу, и со смирением признал, что даже самые скромные из здешних гробов превосходят самые пышные экземпляры, предлагаемые «Угодьями лучшего мира»; когда же он подошел к разряду двухтысячедолларовых — а это были еще не самые дорогие, — ему показалось, что он перенесся в Египет времен фараонов. Наконец он остановился на массивном гробе орехового дерева с бронзовыми украшениями, отделанном внутри стеганым атласом. Крышку, как ему и рекомендовали, он выбрал составную, из двух частей.
   
— Вы уверены, что им удастся привести его в божеский вид?
   
— В прошлом месяце к нам поступил Незабвенный, который утонул. Труп его целый месяц находился в океане и был опознан только по ручным часам. Наши так обработали этого жмурика, — сказала моргпроводница, головокружительно спадая с высот стиля, которого она до сих пор строго придерживалась, — что он у нас стал ровно жених. Уж что-что, а дело свое они тут знают. Да что там, если б он на атомной бомбе верхом сидел, и то бы они его в божеский вид привели.
   
— Это звучит утешительно.
   
— Еще бы. — И, снова перейдя на профессиональный тон с такой легкостью, будто она просто надела очки, моргпроводница продолжала:
   
— Как будет одет ваш Незабвенный? У нас здесь есть собственное ателье. Бывает, после долгой болезни костюмы больше не годятся Незабвенному, а бывает и так, что Ждущие Своего Часа не хотят, чтобы зря пропадал хороший костюм. Так вот, у нас можно одеть Незабвенного по весьма сходной цене, поскольку похоронный костюм не должен быть рассчитан на долгую носку, а в тех случаях, когда открытой для прощания остается только верхняя часть, и вовсе нужны только пиджак и жилет. Темная одежда служит наилучшим фоном для цветов.
   
Деннис был так потрясен, что не сразу обрел дар речи.
   
— Сэр Фрэнсис был не такой уж денди, — произнес он наконец. — Сомневаюсь даже, есть ли у него что-нибудь подходящее к случаю. У нас в Европе, насколько я помню, обычно используют саван.
   
— Саваны у нас тоже есть. Я покажу вам несколько образцов.
   
Она подвела его к стояку с выдвижными ящиками, похожему на шкаф для хранения церковных облачений и, выдвинув один из ящиков, показала одеяние, подобного которому Деннис не видел никогда в жизни. Заметив его интерес, она позволила ему рассмотреть это одеяние самым тщательным образом. С виду это был обыкновенный костюм, наглухо застегнутый спереди, но совершенно открытый на спине; рукава его, едва приметанные у плеча, не были сшиты по шву; к обшлагам была прикреплена полоска белого полотна шириной в полдюйма, и такой же треугольник заполнял вырез жилета; галстук-бабочка виднелся в просвете воротничка, который лежал так, словно был разрезан сзади. Это был апофеоз манишки.
   
— Наша фирменная модель, — сказала моргпроводница. — Впрочем, теперь ее многие копируют. Сама идея ее подсказана водевилем с переодеваниями. Костюм этот позволяет обряжать Незабвенного, не нарушая позы.
   
— Изумительно. Полагаю, что именно этот костюм нам и потребуется.
   
— В брюках или без брюк?
   
— А в чем, строго говоря, назначение брюк?
   
— Их надевают в Салоне Упокоения. Все зависит от того, какое прощание вы предпочтете — в шезлонге или в гробу.
   
— Прежде чем решить, мне, вероятно, следовало бы увидеть Салон Упокоения.
   
— Пожалуйста.
   
Они снова прошли через холл, и она повела его вверх по лестнице. Пение соловья сменилось теперь звуками органа, и мелодия Генделя сопровождала их до самого Отдела Упокоения. Там моргпроводница спросила у сотрудницы:
   
— Какой салон у нас свободен сейчас?
   
— Только Салон Нарциссов.
   
— Вот сюда, мистер Барлоу.
   
Миновав множество закрытых дверей мореного дуба, она открыла наконец одну из них и посторонилась, пропуская Денниса. Он очутился в маленькой комнатке со светлой мебелью и веселенькими обоями. Комнатка эта вполне могла бы сойти за кабинет современного и фешенебельного загородного клуба, если бы не обитая кретоном кушетка, вокруг которой стояли вазы с цветами. На этой кушетке возлежало нечто вроде восковой фигуры, изображающей пожилую женщину, одетую для вечернего приема. Ее руки в белых перчатках сжимали букет цветов, на носу у нее поблескивало пенсне.
   
— Ой! — вскрикнула провожатая Денниса. — Как я могла так ошибиться! Это Салон Подснежников. Он уже занят, — пояснила она без особой надобности.
   
— Да.
   
— Прощание начнется здесь только после полудня, но нам лучше уйти, пока не пришла косметичка. Они любят делать завершающие мазки в последнюю минуту, перед тем как впустят Ждущих Своего Часа. Во всяком случае, вы получили представление о том, что такое прощание в шезлонге. Для мужчин мы обычно рекомендуем прощание в полуоткрытом гробу, потому что ноги у них всегда выглядят не очень красиво.
   
Они вышли из салона.
   
— Много ли народу придет прощаться?
   
— Да, я полагаю, что очень много.
   
— Тогда лучше взять двухкомнатный салон. Лучше всего Салон орхидей. Сделать заказ?
   
— Да, пожалуйста.
   
— Прощание будет в полуоткрытом гробу, а не в шезлонге?
   
— Нет, не в шезлонге.
   
Она повела его обратно в приемную.
   
— Вам, должно быть, стало немножко не по себе, мистер Барлоу, когда мы вдруг наткнулись на Незабвенную?
   
— Да, по правде сказать, стало.
   
— В день похорон все будет иначе, вот увидите. Прощание очень, очень большой источник утешения. Ведь нередко Ждущие Своего Часа в последний раз видят своего Незабвенного на ложе страдания, среди всех мрачных предметов, сопутствующих болезни. А у нас он вновь предстает перед ними таким, каким они знали его в расцвете жизни, преображенным покоем и счастьем. На обычных похоронах они едва успевают бросить на него прощальный взгляд, проходя мимо гроба. Здесь же, в Салоне Упокоения, они могут стоять сколько угодно, навсегда запечатлевая это прекрасное, светлое воспоминание в своей памяти.
   
Деннис отметил, что она говорит временами по-писаному — словами Сновидца, а временами вдруг бойко и весело, на собственном языке. Когда они вернулись в приемную, она снова заговорила бойко и деловито:
   
— Ну, в общем, я у вас вроде бы все узнала, мистер Барлоу, теперь осталось расписаться под заказом — и задаток.
   
Деннис был готов к этому. Это входило в процедуру и у них, в «Угодьях лучшего мира». Он заплатил пятьсот долларов и получил квитанцию.
   
— А теперь одна из косметичек ждет вас, чтобы записать свои Основные Данные, но, прежде чем проститься с вами, мне бы хотелось ознакомить вас с Системой Досрочного Приготовления. Как вы на это смотрите?
   
— Меня глубоко интересует все, что касается «Шелестящего дола», хотя этот аспект занимает меня, пожалуй, меньше прочих.
   
— Система эта дает вам двойную выгоду, — теперь она шпарила по-писаному, — с точки зрения финансовой и с точки зрения психологической. Вы вступаете сейчас, мистер Барлоу, в пору своего максимального заработка. И вы задумываетесь над тем, какими способами обеспечить свое будущее — помещением денег в бумаги, страховкой и так далее. Вы хотите в спокойствии прожить остаток своих дней, но подумали ли вы о том, каким бременем ляжет ваша смерть на тех, кого вы оставите после себя? В прошлом месяце, мистер Барлоу, к нам обратилась одна супружеская пара, прося ознакомить ее с Системой Досрочного Приготовления. Это были весьма почтенные наши сограждане, находившиеся в расцвете своих сил, имевшие двух дочерей, едва вступивших в нежную пору девической зрелости. Они подробно ознакомились с нашей системой, и она произвела на них большое впечатление. Они сказали, что зайдут через несколько дней договориться обо всем окончательно и подписать контракт. Но лишь один день суждено было прожить этим людям. Да, мистер Барлоу, они погибли в автомобильной катастрофе, и вместо них к нам в приемную явились две безутешные сироты, пришли спросить, какие приготовления были сделаны их родителями. Мы были вынуждены сказать, что никаких приготовлений сделано не было. В час величайшей нужды и горя бедные дети не получили утешения. А насколько иначе все могло бы происходить, если б мы имели право сказать им: «Добро пожаловать под Счастливую Сень „Шелестящего дола“».
   
— Все это так, но у меня, знаете ли, нет детей. К тому же я иностранец. И я не собираюсь умирать здесь.
   
— Мистер Барлоу, вы боитесь смерти.
   
— Нисколько, уверяю вас.
   
— Природный инстинкт, мистер Барлоу, рождает в нас страх перед неизвестностью. Но если вы поговорите об этом прямо и откровенно, ваши мрачные мысли рассеются. Этому научили нас психоаналитики. Извлеките ваши тайные страхи на белый свет рядовой повседневности, мистер Барлоу. Поймите, что смерть — это не ваша личная трагедия, а участь всякого человека. Как прекрасно писал Гамлет: «То жребий всех живущих; живое все умрет»[5]. Вероятно, вы считаете, мистер Барлоу, что размышления на эту тему — вещь болезненная и даже небезопасная; однако научные исследования доказывают нам совершенно противоположное. Многие люди, поддавшись страху смерти, допускают, чтобы из-за этого их жизненная энергия преждевременно иссякала, а заработок падал. Избавившись от страха смерти, эти люди реально смогли бы умножить свои достижения на жизненном поприще. Обдумайте сей час, в здравом уме и добром здоровье, какая форма последнего упокоения вас устраивает, оплатите ее сейчас, пока вам это не так трудно, и избавьтесь от всех тревог. Гоните монету, мистер Барлоу: «Шелестящий дол» найдет применение вашим денежкам.
   
— Я самым тщательным образом обдумаю это предложение.
   
— Вот наш проспект. А теперь я должна оставить вас с косметичкой.
   
Она вышла из комнаты, и Деннис мгновенно забыл, как она выглядит. Он и раньше встречал ее повсюду. Американские матери, подумал Деннис, очевидно, распознают своих дочерей так же, как китайцы, если верить слухам, безошибочно отличают одного представителя своей, казалось бы, совершенно единообразной расы от другого, однако для европейского глаза молоденькая моргпроводница была на одно лицо со своими сестрами, которых можно встретить в салоне пассажирского лайнера или в приемной любого учреждения, на одно лицо с мисс Поски из «Угодьев лучшего мира». Это был стандартный продукт. Мужчина может проститься с такой девушкой в гастрономическом магазине Нью-Йорка, пролететь три тысячи миль и обнаружить ее в табачном киоске Сан-Франциско с той же неизбежностью, с какой он находит свои любимые комиксы на привычной полосе местной газеты; и девушка эта будет мурлыкать те же самые слова в минуту нежности, высказывать те же взгляды и пристрастия в светской беседе. Она была удобна; но Деннис принадлежал к более древней цивилизации, и запросы его были тоньше. Он искал неуловимое — черты, едва различимые за пеленой тумана, силуэт в освещенном дверном проеме, тайную грацию тела, скрытую под вельветом форменного платьица. Он не вожделел соблазнов этого изобильного континента, трепещущих рук и ног в плавательных бассейнах, широко раскрытых подведенных глаз и губ в свете прожекторов. Однако девушка, которая вошла сейчас, была единственной в своем роде. Подыскать определение было нетрудно; оно пришло на ум Деннису, как только он увидел ее: единственная Ева суматошного гигиенического Эдема, девушка эта принадлежала к вымирающему племени.
   
На ней был белый халатик, униформа се профессии; она вошла в комнату, присела к столу и положила перед собой авторучку с той же профессиональной уверенностью, что и ее предшественница, и все же это была она, та, которую Деннис тщетно искал весь этот одинокий год, проведенный в изгнании.
   
Волосы у нее были прямые и темные, брови вразлет, кожа прозрачная, не тронутая загаром. Губы ее, без сомнения подкрашенные, не были, однако покрыты толстым слоем помады, как у ее подруг, и пурпурные комья не забивали их нежных морщинок; тем не менее они, казалось, сулили безмерную полноту чувственного общения. У нее был округлый овал лица, чистый и классически легкий профиль. Во взгляде ее широко расставленных зеленоватых глаз таился явственный отблеск безумия.
   
У Денниса перехватило дыхание. Когда девушка заговорила, голос ее звучал энергична и прозаически.
   
— От чего скончался ваш Незабвенный? — спросила она.
   
— Он повесился.
   
— Сильно ли изуродовано лицо?
   
— Ужасно.
   
— Так обычно и бывает. Вероятно, им займется лично мистер Джойбой. Видите ли, тут все дело в массаже, надо разогнать кровь с тех участков, где она скопилась. У мистера Джойбоя исключительно замечательные руки.
   
— А что делаете вы?
   
— Волосы, кожу и ногти, кроме того, я передаю бальзамировщикам указания относительно позы и выражения лица. У вас есть с собой фотографии вашего Незабвенного? Они бывают очень полезны, когда мы восстанавливаем внешний облик. Был ли это очень жизнерадостный пожилой джентльмен?
   
— Нет, скорее напротив.
   
— Что мне ему записать — спокойное философское выражение или сосредоточенно-решительное?
   
— Я думаю, первое.
   
— Это выражение придать труднее всего, но мистер Джойбой как раз на нем специализируется — и еще на радостной детской улыбке. У Незабвенного были собственные волосы? А каким был обычно цвет его лица? Мы, как правило, различаем три цвета: сельский, спортивный и научный, другими словами, румяный, смуглый и белый. Научный? Очки тоже? Ах, монокль. Это всегда трудно, потому что мистер Джойбой любит придавать голове легкий наклон, чтобы достичь большей естественности позы. А пенсне и монокли трудно закрепить, когда тело окоченеет. К тому же монокль выглядит менее естественно, когда глаз закрыт. Вы хотите непременно сохранить эту черту Незабвенного?
   
— Для него это было весьма характерно.
   
— Как вам угодно, мистер Барлоу. Разумеется, мистер Джойбой справится и с этим.
   
— Мне даже нравится, что глаз будет закрыт.
   
— Отлично. Ваш Незабвенный завершил свой путь на веревке?
   
— На подтяжках.
   
— Тогда нам будет нетрудно. А то иногда остается совершенно неизгладимый след. В прошлом месяце у нас был Незабвенный, который завершил свой путь на электрическом проводе. Тут уж даже мистер Джойбой ничего не мог поделать. Пришлось повязать ему шарф до самого подбородка. Но с подтяжками все обойдется благополучно.
   
— Я вижу, вы чрезвычайно высокого мнения о мистере Джойбое.
   
— Это настоящий художник. Иначе его не назовешь.
   
— Вам нравится ваша работа?
   
— Для меня это очень, очень большая честь здесь работать, мистер Барлоу.
   
— И давно вы здесь?
   
Деннис замечал, что американцы, как правило, довольно терпеливо отвечают на расспросы о своей карьере. Но эта косметичка словно опустила еще одну завесу между собой и собеседником.
   
— Полтора года, — коротко ответила она. — Итак, я почти обо всем вас спросила. Есть ли какая-либо индивидуальная черта его внешнего облика, которую вы хотели бы сохранить? Иногда, к примеру, Ждущие Своего Часа просят, чтобы их Незабвенный держал трубку в зубах. Или держал что-нибудь в руке. Например, детям мы даем какую-нибудь игрушку. Есть что-нибудь особенно характерное для вашего Незабвенного? Многие выбирают какой-нибудь музыкальный инструмент. Одна дама прощалась с близкими, держа в руке телефонную трубку.
   
— Нет, не думаю, чтобы это было кстати.
   
— Значит, просто цветы? Еще один вопрос: зубные протезы. Были ли у него протезы, когда он скончался?
   
— Право, не знаю.
   
— Попытайтесь, пожалуйста, выяснить. Протезы часто пропадают в полицейском морге, и для мистера Джойбоя это создает дополнительные трудности. Незабвенные, которые завершают свой путь добровольно, как правило, все-таки носят протезы.
   
— Я поищу у него в комнате и, если не найду, заявлю в полицию.
   
— Большое вам спасибо, мистер Барлоу. На этом мои Основные Данные исчерпаны. Рада была с вами познакомиться.
   
— Когда я увижу вас?
   
— Послезавтра. Вам лучше прийти чуть пораньше — до начала прощания — и проследить, все ли так, как вы хотели.
   
— Как мне спросить вас?
   
— Спросите просто косметичку из Салона Орхидей.
   
— А имя?
   
— Имя ни к чему.
   
Она ушла, и к нему снова подошла моргпроводница, которую он успел забыть.
   
— Мистер Барлоу, я договорилась с зональным гидом, чтобы она показала вам участок. Деннис очнулся от глубокой задумчивости.
   
— О, я доверяю вам выбрать, — сказал он. — По правде говоря, на сегодня я увидел уже достаточно.
  
  
   
    
Глава 4
   
   
Деннис отпросился с работы у себя в «Угодьях лучшего мира» для подготовки похорон и участия в них. Мистер Шульц отпустил его неохотно. Ему сейчас трудно было управляться без Денниса: все больше автомобилей сходило с конвейеров, все больше водителей появлялось на дорогах и все больше домашних животных попадало в морг; к тому же в Пасадене прокатилась волна смертей от пищевого отравления. Холодильник был набит до отказа, и печи крематория пылали денно и нощно.
   
— Право же, мистер Шульц, это будет весьма полезно для меня, — сказал Деннис, желая хоть как-то оправдать свое дезертирство. — Я подробно знакомлюсь с методами их работы, набираюсь самых разнообразных идей, которые мы сможем использовать у себя.
   
— Зачем вам новые идеи? — удивился мистер Шульц. — Поменьше платить за топливо, поменьше платить сотрудникам, побольше работать — вот и все новые идеи, которые мне требуются. Вы только посмотрите, Барлоу, мы с вами одни обслуживаем все побережье. От Сан-Франциско до самой мексиканской границы нет ни одного заведения нашего типа. И разве мы требуем, чтобы за похороны своих любимых зверюшек люди платили по пять тысяч долларов? А многие ли платят пятьсот? От силы два клиента в месяц. И что нам говорит большинство клиентов? «Сожгите его подешевле, мистер Шульц, лишь бы он не попал в руки городских властей, а то сраму не оберешься». Или закажут могилку и какой-нибудь надгробный камень все за пятьдесят долларов, включая услуги по доставке. С самой войны никакого спроса на шикарные похороны, мистер Барлоу Люди притворяются, что они любят своих животных, разговаривают с ними, как будто это их собственные дети, а потом является какой-нибудь гражданин в новой машине, дальше целые реки слез, и вот вам: «Скажите, мистер Шульц, это действительно нужен камень, чтобы все было прилично?»
   
— Мистер Шульц, вы просто завидуете «Шелестящему долу».
   
— А почему бы и нет, когда я вижу, как люди тратят такие деньги на всяких родственников, которых они ненавидели всю жизнь, а зверюшек, которые их любили и были им верны, и никогда не задавали никаких вопросов, и ни на что не жаловались — в роскоши или в бедности, в радости или в горе, — зверюшек они торопятся зарыть, как будто это просто какая-нибудь скотина? Возьмите отпуск на три дня, мистер Барлоу, но только не воображайте, что вам их оплатят за то, что вы откопаете там Бог знает какую идею.
   
Со следователем все обошлось гладко. Деннис дал показания; фургон «Шелестящего дола» увез останки; сэр Эмброуз сумел ублажить газетчиков. Он же с помощью других видных представителей английской колонии составил Ритуал Службы. Литургия в Голливуде скорее дело Режиссуры, чем Церкви. И каждый из членов крикетного клуба потребовал себе роль.
   
— Нужно будет прочитать отрывок из его «Сочинений», — сказал сэр Эмброуз. — Не знаю даже, найдется ли у меня сейчас что-нибудь. Такие вещи пропадают при переездах совершенно загадочным образом. Вы ведь литературный малый Барлоу. Вы, конечно, сможете отыскать подходящий отрывок. Что-нибудь такое, что передавало бы самую сущность этого человека — его любовь к природе, к честной игре, ну, сами знаете.
   
— А Фрэнк любил природу и честную игру?
   
— Ну, вероятно, должен был любить. Видный деятель литературы и все такое; отмечен королевскими наградами.
   
— Не помню, чтобы мне попадались в доме его сочинения.
   
— Найдите что-нибудь, Барлоу. Какое-нибудь небольшое высказывание. Ну, сочините, наконец, сами, если нужно: вы ведь, наверно, знаете его стиль. И вообще подумайте, вы же поэт все-таки. Не кажется ли вам, что сейчас самое время написать что-нибудь о старине Фрэнке? Что-нибудь такое, что я смог бы прочесть над его могилой. В конце концов, черт возьми, вы должны это сделать ради него — да и ради нас тоже. Не так это трудно. Берем же мы на себя всю грязную работу.
   
Вот именно, «грязную работу», думал Деннис, наблюдая, как члены крикетного клуба составляют список приглашенных. По этому вопросу мнения разошлись. Часть была за то, чтобы приглашены были немногие, и только англичане; большинство, возглавляемое сэром Эмброузом, хотело включить в список всех боссов кинопромышленности. Незачем «держать марку», объяснил сэр Эмброуз, если не перед кем ее держать, кроме бедняги Фрэнка. Кто возьмет верх в этом споре, сомневаться не приходилось. Вся тяжелая артиллерия была на стороне сэра Эмброуза. И пригласительные билеты были напечатаны в большом количестве.
   
Деннис тем временем пытался напасть хоть на какой-нибудь след «Сочинений» сэра Фрэнсиса. Книг у них в доме было совсем немного, да и те по большей части принадлежали Деннису. Сэр Фрэнсис перестал писать задолго до того, как Деннис научился читать. И Деннис не мог помнить этих очаровательных изданий, вышедших в свет еще в ту пору, когда он лежал в колыбели, книжек в цветастых картонных переплетах с бумажными наклейками, зачастую с маленьким неразборчивым автографом Ловата Фрэзера на титульном листе — всех этих плодов поверхностного, но живого ума: биографий, путевых дневников, критических заметок, стихов, драм — одним словом, того, что называют изящной словесностью. Наибольшие претензии на бессмертие заявляла книга «Свободный человек приветствует рассвет», наполовину биографическая, на четверть политическая, на четверть мистическая, — сочинение, которое кратчайшим путем дошло до сердца каждого подписчика Бутса в начале двадцатых годов и принесло сэру Фрэнсису дворянское звание. Книга «Свободный человек приветствует рассвет» давным-давно не переиздавалась, все ее изящные фразы вышли из моды и были забыты.
   
Когда Деннис познакомился с сэром Фрэнсисом на студии «Мегалополитен», имя Хинзли показалось ему смутно знакомым. В антологии современной поэзии был один его сонет. Если бы Денниса спросили об авторе сонета, он бы высказал предположение, что поэт был, по всей вероятности, убит при Дарданеллах. Не удивительно потому, что у Денниса не нашлось никаких произведений сэра Фрэнсиса. Тех же, кто знал сэра Фрэнсиса, не удивило бы, что произведений не оказалось и у самого автора. До конца своих дней он был наименее тщеславным из литераторов и вследствие этого наиболее прочно забытым.
   
Деннис тщетно пытался найти что-либо и уже начал подумывать об отчаянной вылазке в публичную библиотеку, как вдруг обнаружил старый затрепанный экземпляр «Аполлона», хранившийся Бог знает зачем в бельевом ящике сэра Фрэнсиса. Это был февральский номер за 1920 год, его синяя обложка выцвела и стала серой. Заполняли его по большей части стихи, написанные женщинами, многие из которых сейчас, вероятно, уже стали бабушками. Вполне возможно, что в одном из этих задушевных лирических опусов и крылась разгадка того, почему журнал пролежал все эти годы нетронутым на столь отдаленном форпосте цивилизации. В конце номера была, впрочем, также помещена рецензия, подписанная инициалами Ф.Х. Деннис обнаружил, что в ней говорилось о поэтессе, чьи сонеты были напечатаны в том же номере. Имя ее уже было забыто, но, возможно, именно здесь, подумал Деннис, и таилось нечто такое, «что сердце его задевало», что могло объяснить столь долгое изгнание сэра Фрэнсиса и что, во всяком случае, избавляло Денниса от вылазки в публичную библиотеку. «Тоненькая книжка, отмеченная яркой печатью страстного и глубокого таланта, таланта незаурядного…» Деннис вырезал рецензию и послал ее сэру Эмброузу. Потом вернулся к заказанным ему стихам.
   
   
Мореный дуб, кретон, мягкие ковры и лестница в георгианском стиле — все это вдруг кончалось на границе второго этажа. Выше лежала область, куда не ступала нога непосвященного. Служащие поднимались сюда в лифте, простой открытой клетке площадью восемь на восемь футов. Здесь, на верхнем этаже, царили кафель и фаянс, линолеум и хромированная сталь. Здесь были расположены бальзамировочные с рядами наклонных фарфоровых плит, с кранами, трубами, насосами для откачки, глубокими сточными желобами и резким запахом формальдегида. А еще дальше шли комнаты косметичек, где царил запах шампуня и паленых волос, ацетона и лаванды.
   
Служитель вкатил носилки в клетушку Эме. На них покоилось тело, укрытое простыней. Рядом шествовал мистер Джойбой.
   
— Доброе утро, мисс Танатогенос.
   
— Доброе утро, мистер Джойбой[6].
   
— Это задохшийся Незабвенный для Салона Орхидей.
   
Мистер Джойбой был воплощением самых совершенных профессиональных манер. До его появления здесь подъем на лифте из парадной части здания в производственный цех неизменно сопровождался некоторым снижением стиля. Здесь в ходу были такие слова, как «труп» и «тело», а один игривый молодой бальзамировщик из Техаса употреблял даже слово «туша». Этот молодой человек исчез буквально через неделю после того, как мистер Джойбой был назначен сюда Старшим Захоронителем, а это событие произошло в свою очередь через месяц после того, как Эме Танатогенос поступила в «Шелестящий дол» на должность младшей косметички. И, вспоминая мрачные времена, предшествовавшие появлению мистера Джойбоя, Эме всегда с благодарностью думала об атмосфере безоблачного спокойствия, которая, казалось, от рождения окружала этого человека.
   
Мистер Джойбой не был красавцем, если судить о нем по меркам кинематографа. Он был высок, но сложение имел отнюдь не атлетическое. Голова и туловище его не отличались правильностью пропорций, а лицо — свежестью красок, брови были еле намечены, а ресницы не видны вовсе; глаза, укрытые пенсне, казались розовато-серыми; волосы его, тщательно причесанные и надушенные, были весьма редкими, а руки — мясистыми; лучше всего дело, пожалуй, обстояло с зубами, которые были ровными и белыми, хотя и казались несколько великоватыми для его лица; он был наделен к тому же едва заметным плоскостопием и уже весьма заметным брюшком. Однако все эти физические несовершенства ничего не значили в сравнении с его нравственной устойчивостью и всепобеждающим обаянием его мягкого звучного голоса. Казалось, будто где-то внутри него спрятан динамик, который воспроизводит речь, произносимую далеко отсюда, в какой-то весьма влиятельной студии; все, что он говорил, могло бы транслироваться по радио в наиболее ответственные часы вещания.
   
Доктор Кенуорти всегда покупал все самое лучшее, а мистер Джойбой к моменту своего появления в «Шелестящем доле» уже завоевал известность. Он получил степень бакалавра бальзамирования на Среднем Западе и до поступления в «Шелестящий дол» успел поработать несколько лет на похоронном факультете одного знаменитого университета на востоке страны. Он вел протокол на двух Всеамериканских съездах захоронителей. Он возглавлял миссию доброй воли к похоронщикам Латинской Америки. Фотография его, хотя и с несколько фривольной надписью, была помещена в журнале «Тайм».
   
До его прихода в бальзамировочной ходили слухи, что мистер Джойбой чистейший теоретик. Слухи эти были развеяны в первый же день его работы. Достаточно было увидеть, как он берется за труп, чтобы проникнуться к нему уважением. Это было похоже на появление нового, никому не известного охотника на охоте; собаки еще не спущены и не рванулись по следу, но всем, кто увидел его в седле, уже ясно, что это настоящий наездник. Мистер Джойбой был холост, и все девушки «Шелестящего дола» пожирали его глазами.
   
Эме знала, что и ее голос звучит по-особому, когда она говорит с ним.
   
— Вы, наверно, столкнулись с большими трудностями, мистер Джойбой?
   
— Да, пожалуй, самую малость, думается, однако, все обошлось благополучно.
   
Он отдернул простыню и открыл тело сэра Фрэнсиса, совершенно нагое, если не считать белых полотняных подштанников. Оно было белое и слегка прозрачное, как старый мрамор.
   
— О, мистер Джойбой, просто бесподобно.
   
— Да, похоже, он получился симпатично. — Мистер Джойбой легонько ущипнул сэра Фрэнсиса за бедро, как делают торговцы домашней птицей. — Мягкий, гибкий. — Он поднял руку покойника и осторожно согнул ее в кисти. — Полагаю, что через два-три часа можно будет придать ему позу. Голову придется слегка наклонить, чтобы шов на сонной артерии оказался в тени. Скальп подсох очень симпатично.
   
— Но, мистер Джойбой, вы же придали ему Улыбку Лучезарного Детства!
   
— Да, а разве она вам не нравится?
   
— О, мне-то она, конечно, нравится, но Ждущий Часа ее не заказывал.
   
— Мисс Танатогенос, вам Незабвенные улыбаются помимо своей воли.
   
— Ой, что вы, мистер Джойбой.
   
— Истинная правда, мисс Танатогенос. Похоже, я просто бессилен что-либо с этим поделать. Когда я готовлю вещь для вас, некий внутренний голос говорит мне: «Он поступит к мисс Танатогенос», — и пальцы перестают мне повиноваться. Вы не замечали этого?
   
— Ой, правда, мистер Джойбой, я только на прошлой неделе заметила. «Все Незабвенные, которые поступают последнее время от мистера Джойбоя, — сказала я себе, — улыбаются просто бесподобно».
   
— Все для вас, мисс Танатогенос.
   
Музыки здесь не было слышно. На этом этаже деловито журчали и булькали краны в бальзамировочных, жужжали электрические сушилки в косметических кабинетах. Эме трудилась, как монахиня, сосредоточенно, бездумно и методично; сначала мытье шампунем, потом бритье, потом маникюр. Она разделила на пробор седые волосы, намылила каучуковые щеки и взялась за бритву; потом подстригла ногти и проверила, нет ли заусениц. Затем она подкатила столик, где стояли ее краски, кисти, кремы, и сосредоточенно, затаив дыхание, приступила к самой ответственной фазе своего творчества.
   
Часа через два задача была в основном выполнена. Голова, шея и руки усопшего вновь обрели краски — несколько жесткие по тону, с грубоватыми тенями, как, пожалуй, показалось бы в беспощадном свете косметического кабинета, но ведь творение Эме предназначалось для показа в янтарных сумерках Салона Упокоения и в полумраке церкви, где свет пробивается через витражи. Эме подсинила тени у век и отступила на шаг, чтобы спокойно полюбоваться своим шедевром. Мистер Джойбой неслышно подошел к ней и стал рядом, глядя на ее работу.
   
— Прелестно, мисс Танатогенос, — сказал он. — Я всегда могу положиться на вас, зная, что вы осуществите мой замысел. У вас были трудности с правым веком?
   
— Чуть-чуть.
   
— Внутренний уголок глаза имел тенденцию к приоткрыванию, не так ли?
   
— Да, но я положила немного крема под веко, а потом закрепила его шестым номером.
   
— Блестяще. Вот уж вам никогда не приходится говорить что и как. Мы работаем в унисон. Когда я направляю к вам Незабвенного, мисс Танатогенос, у меня такое чувство, как будто я веду с вами через него разговор. У вас когда-нибудь бывало такое же чувство?
   
— Я знаю только, что я особенно горжусь доверием и особенно тщательно тружусь, когда Незабвенный поступает от вас, мистер Джойбой.
   
— Верю, мисс Танатогенос. Благодарю вас. Мистер Джойбой вздохнул. Послышался голос носильщика:
   
— Там еще два Незабвенных снизу, мистер Джойбой. К кому их?
   
Мистер Джойбой вздохнул еще раз и вернулся к работе.
   
— Мистер Фогел, вы уже свободны?
   
— Да, мистер Джойбой.
   
— Там один ребенок, — сказал носильщик. — Вы им сами займетесь?
   
— Да, как обычно. Это что, мать и дитя? Носильщик взглянул на ярлычки, привязанные к запястью.
   
— Нет, мистер Джойбой, они не родные.
   
— Тогда, мистер Фогел, займитесь, пожалуйста, взрослым. Если бы это были мать и дитя, я бы занялся обоими, несмотря на перегрузку. У каждого из нас своя индивидуальная техника, возможно, даже не всякий это заметит, но, когда передо мной пара, забальзамированная разными мастерами, я это замечаю сразу, и у меня такое чувство, будто ребенок не от этой матери, так, словно их разлучили в смерти. Вам может показаться, что я фантазирую?
   
— Вы любите детей, правда, мистер Джойбой?
   
— Это так, мисс Танатогенос. Я стараюсь быть объективным, но ведь я всего-навсего человек, и ничто человеческое… Есть в невинном облике ребенка нечто такое, что пробуждает во мне все самое лучшее и даже больше того! На меня словно нисходит вдохновение, какое-то чувство, нездешнее и где-то возвышенное… впрочем, я не должен сейчас об этом, потому что о любимом деле можно говорить без конца… За работу…
   
Вскоре пришли костюмеры и обрядили сэра Фрэнсиса Хинзли в саван, ловко пригнав его на теле. Потом они подняли покойного — он уже начал отвердевать — и положили в гроб.
   
Эме подошла к занавеске, отделявшей косметические кабинеты от бальзамировочных, и знаком подозвала одного из ассистентов.
   
— Передайте, пожалуйста, мистеру Джойбою, что мой Незабвенный готов для придания позы. Мне кажется, сейчас самое время. Он затвердевает.
   
Мистер Джойбой завинтил кран и подошел к сэру Фрэнсису Хинзли. Он поднял его руки и соединил их кисти, но не так, как складывают для молитвы, а так, как кладут их одна на другую в знак смирения. Потом он поднял голову покойного, поправил подушку и чуть склонил шею, так чтоб лицо было видно вполоборота. Затем он отошел в сторону, чтобы окинуть все критическим взглядом, еще раз склонился над телом и слегка приподнял подбородок.
   
— Блестяще, — сказал он. — Они кое-где смазали краску, когда укладывали его в гроб. Пройдитесь там еще разочек кистью, чуть-чуть, слегка.
   
— Хорошо, мистер Джойбой.
   
Мистер Джойбой помедлил еще мгновенье, потом решительно повернулся к выходу.
   
— А теперь за малютку, — сказал он.
  
  
   
    
Глава 5
   
   
Похороны были назначены на четверг; прощанье должно было происходить в среду днем в Салоне Упокоения. В то утро Деннис приехал в «Шелестящий дол» посмотреть, все ли в порядке.
   
Его сразу провели в Салон Орхидей. В комнате было много цветов, по большей части из цветочного магазина с первого этажа и по большей части «в своей естественной красоте». (После особой консультации с руководством фирмы великолепный символ крикетного клуба — скрещенные биты и воротца — был также водворен в салоне. Доктор Кенуорти лично высказал по этому поводу свое мнение: символ этот по самой своей сути является напоминанием о жизни, а не о смерти; этот аргумент решил дело.) В прихожей цветов было так много, что казалось, будто здесь нет никакой мебели или украшений, ничего, кроме цветов; двустворчатые двери вели во вторую комнату — собственно Салон Упокоения.
   
Деннис взялся за ручку двери и остановился на мгновенье в нерешительности, почувствовав, что с той стороны кто-то тоже держится за ручку. Именно так в десятках романов стояли влюбленные. Дверь отворилась, и Эме Танатогенос оказалась совсем рядом; позади нее были цветы, еще много-много цветов, так что все вокруг нее было насыщено густым ароматом оранжереи, и приглушенный хор голосов, слившихся в священном песнопении, звучал из-за карниза. В тот момент, когда они столкнулись в дверях, чистый мальчишеский альт выводил с мучительно-сладострастным трепетом: «О, если б мне крылья голубки…»
   
Все было недвижно в зачарованной тишине этих комнат. Свинцовые рамы окон были завинчены наглухо. Воздух проникал сюда, как и мальчишеский альт певца, откуда-то издалека, преображенный и выхолощенный. Здесь было немного прохладнее, чем в обычном американском жилище. Комнаты казались отгороженными от всего мира и неестественно тихими, точно вагон поезда, который, остановился вдруг ночью где-то вдали от станция.
   
— Заходите, мистер Барлоу.
   
Эме посторонилась, и теперь Деннису стала видна гора цветов посреди комнаты. Деннис родился слишком поздно, чтобы своими глазами видеть зимний сад времен короля Эдуарда во всем его блеске, но он был знаком с литературой тою периода и в воображении своем уже воссоздал подобное зрелище. Теперь этот сад был перед ним со всеми своими атрибутами, вплоть до золоченых стульев, расставленных по два, словно в ожидании накрахмаленных и сверкающих бриллиантами флиртующих парочек.
   
Катафалка не было. Гроб стоял на убранном цветами постаменте, который лишь на несколько дюймов возвышался над ковром, устилавшим пол. Верхняя половина крышки была снята, и сэр Фрэнсис был виден до пояса. Деннису вспомнилась восковая фигура Марата в ванне.
   
Саван был подогнан безукоризненно. В петлице красовалась свежая гардения, еще одну гардению покойный сжимал в пальцах. Белоснежные седые волосы были разделены на прямой пробор, и полоска его ото лба до макушки обнажала скальп, такой бесцветный и гладкий, точно с него была содрана кожа и взгляду уже открылся нетленный череп. Золотой ободок монокля обрамлял аккуратно подрисованное веко.
   
Мертвая недвижность ошеломляла страшнее всякого взрыва. Тело, как бы лишенное оболочки движения и мысли, казалось сейчас меньше, чем при жизни. А лицо, обратившее к Деннису свой невидящий взгляд, — лицо это было просто ужасно; не имеющее примет возраста, как черепаха, и так же не имеющее в себе ничего человеческого; раскрашенная, самодовольная, непристойная пародия, по сравнению с которой даже та дьявольская личина, что Деннис увидел в петле, казалась просто невинной карнавальной маской, какую может надеть добрый дядюшка на рождественскую вечеринку.
   
Эме стояла у творения рук своих — художник на первом просмотре — и слышала, как у Денниса вдруг перехватило дыхание.
   
— Это то, чего вы ожидали? — спросила она.
   
— Больше того… — И вдруг: — Он совсем твердый?
   
— Да.
   
— Можно мне потрогать его?
   
— Пожалуйста, не надо. Это оставляет следы.
   
— Хорошо.
   
Потом в соответствии с этикетом заведения Эме вышла, оставив Денниса наедине с его мыслями.
   
   
Позднее в Салоне Орхидей зашаркали суетливые шаги посетителей; девушка из канцелярии «Шелестящего дола» сидела в прихожей, регистрируя их имена. Это были еще не самые крупные знаменитости. Звезды, продюсеры, начальники отделов должны были появиться только завтра, к часу кремации. Пока здесь толкалась мелкая сошка. Это было похоже на вечеринку, которую устраивают накануне свадьбы, чтобы показать подарки, и на которую приходят только близкие родственники да еще наименее занятые и наименее значительные из гостей. Тон здесь задавали подпевалы. Человек предполагал. Бог располагал. А эти вежливые, упитанные господа выражали окончательное и бесповоротное одобрение всему происходящему, кивком приветствуя слепую маску смерти. Забежал на минутку сэр Эмброуз.
   
— Все готово на завтра, Барлоу? Не забудьте про оду. Хотелось бы получить ее хоть за час до начала, прорепетировать перед зеркалом. Как она двигается?
   
— Думаю, что успею.
   
— Я прочту ее над могилой. В церкви будут зачитаны только отрывки из его Сочинений да еще Хуанита споет «Одежды цвет зеленый». Это единственная ирландская песня, которую она успела изучить. Удивительно, до чего это у нее получается похоже на фламенко. А в церкви как мы рассадим гостей, вы предусмотрели?
   
— Нет еще.
   
— Члены клуба должны быть, конечно, все вместе. «Мегалополитен» займет первые четыре ряда. Вероятно, придет сам Эриксон. Ну, это я могу доверить вам, не правда ли? — Выйдя на улицу, он сказал: — Мне жаль молодого Барлоу. Должно быть, он ужасно переживает все это. Сейчас важно дать ему побольше работы. Деннис поехал в Университетскую церковь. Это было небольшое каменное строение, квадратная башня которого возвышалась среди молодых дубков на вершине холма. У входа в храм было вмонтировано специальное устройство, которое любой посетитель мог включить простым нажатием кнопки для того, чтобы прослушать лекцию о достопримечательностях этих мест. Деннис остановился послушать.
   
Голос ему показался знакомым — голос диктора, сопровождающий обычно видовые фильмы:
   
«Вы находитесь в церкви святого Петра-вне-стен из Оксфорда, одной из древнейших и наиболее почитаемых в Англии святынь. Сюда приходили многие поколения студентов из всех стран мира и предавались своим юношеским мечтам. Будущие ученые и государственные мужи, еще неизвестные в ту пору, мечтали здесь о своих грядущих триумфах. Здесь Шелли вынашивал свою великую поэтическую карьеру. Отсюда молодые люди, исполненные надежд, отправлялись по пути успеха и счастья. Это символ души Незабвенного, которая здесь начинает свой путь величайшего и невиданного преуспеяния на веки вечные. Того преуспеяния, которое уготовано всем нам, какие бы разочарования ни постигли нас в нашей земной жизни.
   
Это не просто копия памятника, это его реконструкция. Воспроизведение того, что древние мастера пытались построить примитивными орудиями минувших веков. Время сыграло свою недобрую шутку с прекрасным оригиналом. Здесь вы видите его таким, каким некогда мечтали его увидеть первые строители.
   
Вы заметите, что боковые приделы сооружены исключительно из стекла и первосортной стали. Существует прекрасная легенда, связанная с этим прекрасным памятником. В 1935 году доктор Кенуорти совершал поездку по Европе, ища в этой сокровищнице искусства чего-либо достойного украсить „Шелестящий дол“. Путешествие привело его в Оксфорд, в знаменитую церковь св. Петра, построенную в норманнском стиле. Он нашел, что она слишком сумрачна. Он нашел, что в ней слишком много удручающих традиционных напоминаний о смерти. „А почему, — спросил доктор Кенуорти, — вы называете ее церковью святого Петра-вне-стен?“ И ему объяснили, что в старые времена городская стена проходила между церковью и деловым центром города. „У моей церкви, — сказал доктор Кенуорти, — вообще не будет стен“. И вот сегодня она предстает перед вами полная Божьего света, солнечных лучей и чистого воздуха, среди птичьего щебета и цветов…»
   
Деннис внимательно вслушивался в интонации, так часто пародируемые, но ни в одной пародии не достигающие ни полной бессмысленности, ни гипнотической убедительности оригинала. Интерес его на сей раз был не только профессионального или иронического свойства. «Шелестящий дол» опутал его своими чарами. За эту заповедную грань рассудка, куда не дерзает ступить никто, кроме художника, стекались несметные племена. И Деннис, дозорный у самой границы, мог разбирать следы и знамения.
   
Голос смолк и после паузы начал снова: «Вы находитесь в церкви святого Петра-вне-стен из Оксфорда…» Деннис выключил устройство, вернулся в отведенный для гостей придел церкви и приступил к выполнению своей прозаической задачи.
   
Канцелярия фирмы снабдила его отпечатанными на машинке карточками. Разложить их по скамьям было несложно. Под органом стояла уединенная скамья, отделенная от остальной части придела железной решеткой и шифоновым занавесом. В случае необходимости безутешные родственники могли укрыться за этой чадрой от любопытных глаз. Деннис отвел эти места репортерам скандальной хроники.
   
В какие-нибудь полчаса работа была закончена, и Деннис вышел в сад, который, впрочем, не мог превзойти Университетскую церковь ни освещением, ни обилием цветов, ни оглушительностью птичьего щебета.
   
Ода тяжким грузом лежала у него на совести. Он не написал еще ни строчки, а томительный, напоенный ароматами день не располагал к трудам. К тому же в душе его тихо и настойчиво звучал другой голос, напоминавший ему о задаче, куда более трудной, чем погребение Фрэнка Хинзли. Деннис оставил машину у калитки и спустился с холма по усыпанной гравием дорожке. Могилы, обозначенные лишь небольшими бронзовыми дощечками, многие из которых уже совсем позеленели, были едва различимы в зеленой траве. Струйки воды играли там и сям, вырываясь из спрятанной в траве системы труб и образуя сверкающую пелену дождя, над которой, скрытое брызгами по пояс, поднималось скопище бронзовых и мраморных статуй, аллегорических, детски наивных или эротических. Здесь бородатый маг пытал будущее в темных глубинах какого-то предмета, похожего на футбольный мяч из гипса. Там малыш прижимал к своей каменной грудке мраморного Мики Мауса. За поворотом дорожки открылась опутанная ленточками нагая Андромеда, пристально разглядывавшая свою отполированную руку, на которой пристроилась мраморная бабочка. Поэтический инстинкт Денниса был здесь все время настороже, точно гончая, идущая по следу. В «Шелестящем доле» крылось нечто, что было нужно ему и что он один мог отыскать в нем.
   
Деннис вышел в конце концов на берег озера, изобиловавшего лилиями и водяной птицей. Объявление гласило: «Продаются билеты на Озерный остров Иннисфри», и три юные парочки ждали у грубо сколоченной пристани. Деннис купил билет.
   
— Только один? — спросила его кассирша в окошечке. У молодых людей, окутанных почти осязаемым облаком юной любви, вид был такой же отсутствующий, как и у него самого. И потому Деннис стоял, не замечаемый никем, пока небольшой дизельный паром, бесшумно отчаливший от противоположного берега, не подошел к их причалу. Они поднялись на борт, и, когда недолгая переправа закончилась, парочки скользнули под сень сада. Деннис в нерешительности стоял на берегу.
   
Перевозчик спросил:
   
— Ждешь кого-нибудь, друг?
   
— Нет, никого.
   
— Что-то после обеда ни одной девицы не появлялось. Уж я бы заметил, коли пришла какая. Тут в большинстве парами ходят. А то бывает, парень ей здесь назначит свидание, а девица и не придет. Это сплошь да рядом. Так что по мне лучше уж сперва девицу добыть, а потом билеты покупать.
   
— Да нет, — сказал Деннис. — Я просто пришел написать поэму. Как тут, подходящее место?
   
— Не знаю, друг. Никогда не писал поэмы. Но вообще-то они тут все устроили по-поэтическому. Сам остров тоже по какому-то стиху называется[7]. Тут у них ульи. Раньше и пчелы были, но только они все время гуляющих жалили, так что теперь уж тут все механическое, по науке, и задница не покусана, и поэзии дополна.
   
Оно, конечно, место тут поэтическое, чтоб зарыли. По тыще монет за могилу берут. Самое что ни на есть распоэтическое место во всем чертовом парке. Его еще на моей памяти строили. Они думали, тут у них ирландцы будут своих хоронить, а потом оказалось, что ирландцы, они и без того поэтические и такие деньги не хотят платить, чтоб их зарыли. К тому же у них свое дешевое кладбище есть, католическое, в ихней части города. Так что у нас тут все больше евреи из хорошего общества. Им уединение нравится. А потом вода, она тут, видишь, всякое зверье отгоняет. От зверья этого на кладбищах спасу нет: доктор Кенуорти тут как-то отколол про это на Годичном собрании. Большинство, говорит, кладбищ служит сортиром для собак и мотелем для кошек. Ничего сказал, а? Доктор Кенуорти, он на Годичном в грязь лицом не ударит, уж будьте покойны.
   
У нас-то на острове насчет собак и кошек все спокойно. Вот от девиц спасу нет, девицы сюда с парнями просто в огромном количестве обжиматься приходят. Я так думаю, им это уединение не меньше, чем кошкам, нравится.
   
Несколько юных пар вышли из рощицы и остановились, ожидая, когда их пригласят на паром, — зачарованные Франчески и Паоло, выходящие из своей преисподней в пылающем ореоле любви. Одна девушка выдувала изо рта пузыри жевательной резинки, точно верблюд, жующий жвачку, но широко раскрытые глаза ее были нежными от недавно пережитого наслаждения.
   
По контрасту с размахом окружающего парка Озерный остров казался маленьким и уютным. Сплошная ограда кустарников скрывала от глаз его берега. Подстриженные дерновые тропки, петлявшие между купами деревьев, а по временам выводившие к уединенным могилам на прогалинах, сходились у главной поляны, где было посажено девять рядов фасоли (которая благодаря какой-то рациональной системе пересадки круглый год цвела алыми цветами), стояли шалаш из прутьев и несколько плетеных ульев. Здесь жужжание пчел напоминало скорее гул динамо-машины, зато во всех остальных уголках острова оно было и мерным, и баюкающим, вряд ли отличимым от жужжания настоящих пчел.
   
Могилы, расположенные близ пасеки, были самыми дорогими, хотя внешне ничем не отличались от всех остальных могил парка; на простых бронзовых дощечках среди густой травы были увековечены самые звучные имена коммерческого мира Лос-Анджелеса. Деннис заглянул было в шалаш, но тут же выскочил, извиняясь перед его временными обитателями, которых он потревожил. Потом он заглянул в ульи и увидел в глубине каждого из них светящийся глазок, свидетельствующий о том, что звуковое устройство работает исправно.
   
День был теплый, ни малейшее дуновение ветерка не шевелило вечнозеленой листвы, время сочилось мирно и неспешно, на вкус Денниса, даже слишком неспешно.
   
Свернув на одну из тропок, Деннис вдруг очутился в тупике. Здесь был семейный участок великого фруктовщика — об этом сообщала бронзовая дощечка. Кайзеровские «персики без косточки» красовались розовыми пушистыми боками на витринах всех магазинов страны. Специальная кайзеровская получасовка по радио наводняла мелодиями Вагнера каждую кухню. Здесь уже покоились два представителя семейства Кайзеров, жена и тетушка. Здесь по истечении отпущенного ему срока будет покоиться и сам Кайзер. Ветви большого дерева широким пологом нависали над землей. Деннис прилег в их густой тени. На таком расстоянии жужжание пчел в ульях звучало совсем как настоящее. Время и покой стали сочиться куда быстрее.
   
Деннис принес с собой записную книжку и карандаш. Нет, не так были написаны стихи, которые привели его к славе и к нынешней странной судьбе. Они обретали плоть во время поездок в холодных военных поездах — багажные полки доверху набиты снаряжением, тусклый свет выхватывает из темноты тесные ряды коленей, лица над ними скрыты в тени, табачный дым мешается с морозным дыханием, непонятные, никем не объяснимые остановки, перроны, темные и безлюдные, как пустынные тротуары. Он писал свои стихи в полевых казармах, весенними вечерами на вересковой пустоши, в миле от аэродрома, а то и на металлическом сиденье транспортных самолетов.
   
Нет, не так напишет он в один прекрасный день то, что еще предстоит ему написать: не здесь ублажит он духа, который в эту минуту так слабо и невнятно заявляет о своих непостижимых правах. Этот жаркий день располагал скорее к воспоминаниям, чем к стихотворству. Ритмы из поэтических хрестоматий тихо пульсировали у него в памяти.
   
Он написал:
   
    
     
Зароем великого рыцаря,
     
Возложит студия розы,
     
Зароем великого рыцаря,
     
Экс-арбитра изящной прозы.
    
   
   
И дальше:
   
    
     
Слыхал я, Фрэнсис Хинзли, висел ты под потолком,
     
С глазами, налитыми кровью, с черным в зубах языком.
     
Слезы пролил я, вспомнив, как часто ты и я
     
Смеялись над этим городом, где зароют тебя.
     
В формалине, раскрашенный, как шлюха на мостовой,
     
Заквашен, законсервирован — не мертвый и не живой [8].
    
   
   
Деннис уперся взглядом в полог листвы. Персик без косточки. Подходящая метафора для Фрэнка Хинзли. Деннису вспомнилось, что однажды он решится попробовать столь широко разрекламированный продукт мистера Кайзера и убедился, что это шарик сырой и сладкой ваты. Бедняга Фрэнк Хинзли, это все так похоже на него.
   
Час для стихов не пришел. Голос вдохновения молчал, голос долга звучал совсем глухо. Придет ночная пора, когда все мужчины смогут взяться за труд. А сейчас время смотреть на фламинго и размышлять о жизни мистера Кайзера. Деннис повернулся к надгробью и стал изучать воспроизведенный на нем почерк представительниц знаменитого дома. Судя по этому почерку, они не обладали сильным характером. Кайзер ничем не был обязан женщинам. Персик без косточки был только его детищем.
   
Деннис услышал приближающиеся шаги, а потом, не поворачиваясь, увидел, что идет женщина. Ступни, лодыжки, икры в должной последовательности появлялись в поле его зрения. Как и всякая другая пара ножек в этой стране, они были стройны и аккуратно обтянуты чулками. Что возникло раньше в недрах этой странной цивилизации, подумал он, ступня или туфелька, нога или нейлоновый чулок? Или, может, эти элегантные типовые ножки целиком, от края чулка до самой пятки, упакованные в целлофан, продаются где-нибудь в универмаге за углом? Может, они пристегиваются каким-нибудь хитроумным приспособлением к стерилизованным резиновым прелестям, расположенным чуть выше? Притом они, вероятно, продаются в том же универмаге, что и легкие небьющиеся головы из пластмассы? А может, вообще все это устройство сходит с конвейера готовым для немедленного употребления?
   
Деннис лежал неподвижно, и потому девушка успела подойти к нему совсем близко и опуститься на колени в тени того же самого дерева, собравшись прилечь на траву, когда вдруг заметила его и вскрикнула.
   
Деннис сел и, повернувшись к ней, увидел, что это та самая девушка из покойницкой. Она была в огромных с продолговатыми сиреневыми стеклами очках, которые она сняла сейчас, чтобы разглядеть его получше.
   
— Ах! — воскликнула она. — Прошу прощения. Вы не друг задохшегося Незабвенного из Салона Орхидей? У меня очень плохая память на живые лица. Вы меня испугали. Я не ожидала, что здесь может быть кто-нибудь.
   
— Я занял ваше место?
   
— Не совсем так. Я хочу сказать, что это место мистера Кайзера, а не мое и не ваше. Просто в эти часы здесь обычно никого не бывает, так что я прихожу сюда после работы, и я даже начала считать это место где-то своим. Я пойду куда-нибудь еще.
   
— Ни в коем случае. Я уйду сам. Я просто прилег здесь, чтобы написать стихотворение.
   
— Стихотворение?
   
Что-то в его словах затронуло ее. До сих пор она относилась к нему с тем безличным, равнодушным дружелюбием, которое заменяет вежливость в этой стране безродных и заблудших. Теперь глаза ее удивленно расширились.
   
— Вы сказали, стихотворение?
   
— Ну, да. Я, видите ли, поэт.
   
— Но это же, по-моему, замечательно! Ни разу не видела живого поэта. Вы не были знакомы с Софи Дэлмейер Крамп?