1 2 3 

Предисловие переводчика

После публикации в России романа «Naked Lunch» (в русском переводе «Голый Завтрак»; издательство «Глагол») имя Уильяма Берроуза перестало быть загадкой для отечественного читателя. Один из самых скандальных писателей нашего времени – Уильям Сьюард стал рок-н-роллом задолго до того, как был придуман сам рок-н-ролл. Классик «Разбитого Поколения», шутя, он разломал структуру классического романа, указав выход многим молодым писателям, тоже ставшим, в свою очередь культовыми (Ирвин Уэлш, «Каледонский Берроуз» и его «Trainspotting» – самый свежий тому пример). Его считают одним из духовных отцов нынешнего поколения, как считали его своим и панки, и замороченные интеллектуалы шестидесятых. По его сценариям снято не меньше десятка экспериментальных фильмов, и ещё в нескольких он появлялся как актер (вспомните священника в «Аптечном Ковбое» режиссера Гаса Ван Занта – фильм шёл в русском прокате). Список музыкантов, с которыми Берроуз когда-либо пересекался или сотрудничал, выглядит более чем внушительно: Том Уэйтс и Фрэнк Заппа, Пол Маккартни и Мик Джаггер, Дженезис Пи Орридж и Питер Кристоферсон, Лу Рид и Лори Андерсон, Патти Смит, Курт Кобейн – все поколения с одним из:

«Джанки» – первая послевоенная литературная бомба, с успехом рванувшая под зданием официальной культуры «эпохи непримиримой борьбы с наркотиками». Этот один из самых оригинальных нарко-репортажей из-за понятности текста до сих пор остаётся самым читаемым произведением Берроуза. Политикам и законодателям впервые после принятия в 1914 году закона Харрисона «О наркотиках» (когда тысячи граждан США – «от честных китайцев-работяг до престарелых дам, страдающих артритом, джентльменов, измученных подагрой и невралгией» – поставили вне закона) было без обиняков сказано: «Mind your own business!» Чисто юридически «Наркотическая Эра» существует всего восемьдесят лет, она «не имеет корней в культурных традициях и духовном опыте различных народов, посягает на индивидуальную Свободу Выбора».

«Мой совет молодым» – писал Берроуз: «ПРОСТО СКАЖИТЕ НЕТ НАРКОИСТЕРИИ!»

Впервые повесть была опубликована в 1953 году (издательство Ace Books) с многочисленными купюрами под псевдонимом Уильям Ли. Берроуз писал её в Мехико, а главы пересылал по почте поэту Аллену Гинзбергу, успешно игравшему, по его словам, роль «секретного литературного агента». Издатель Карл Соломон, чрезвычайно опасаясь цензоров и судебных преследований из-за публикации «Джанки», попросил Берроуза написать нормальное введение, где бы говорилось, что он, на самом деле, выпускник университета из добропорядочной и богатой семьи. Этим он рассчитывал смягчить общественное мнение, добавив к «Прологу» своё предисловие, специально выдержанное в духе «в семье не без урода». Кроме того «Джанки» был разбавлен противной стороной – автобиографией детектива Мориса Хэлбранта «Нарко-агент». Шаг себя оправдал – сто тысяч экземпляров книги, несмотря на всю скользкость темы, были проданы только за первый год.

После «Исповеди опиомана», биографической книги одного из крупнейших английских поэтов XIX века Томаса Де Куинси, «Джанки» стал вторым важнейшим художественно-публицистическим «Отчётом о проделанной работе». Поэтичный стиль Де Куинси, характерный для своего времени, сменила грубая конкретика века двадцатого. Берроуз издевательски лаконичен и честен в своих описаниях, не отвлекаясь на теории наркоэнтузиастов. Героиноман, по его мнению, просто крайний пример всеобщей схемы человеческого поведения. Одержимость «джанком», которая не может быть удовлетворена сама по себе, требует от человека отношения к другим как к жертвам своей необходимости. Точно также человек может пристраститься к власти или сексу.

«Героин – это ключ», – писал Берроуз, – «прототип жизни. Если кто-либо окончательно понял героин, он узнал бы несколько секретов жизни, несколько окончательных ответов». Многие упрекают Берроуза в пропаганде наркотиков, но ни в одной из своих книг он не воспевал жизнь наркомана. Напротив, она показана им печальной, застывшей и бессмысленной. Берроуз – человек, который видел Ад и представил документальные доказательства его существования. Он – первый правдивый писатель электронного века, его проза отражает все ужасы современного общества потребления, ставшего навязчивым кошмаром, уродливые плоды законотворчества политиков, пожирающих самих себя. Его книга представляет всю кухню, бытовуху и язык тогдашних наркоманов, которые ничем не отличаются от нынешних, так что в своём роде её можно рассматривать как пособие, расставляющее все точки над «И», и повод для размышления, прежде чем выбрать.

Алекс Керви. Лондон. 1995.

Пролог

Я родился в тысяча девятьсот четырнадцатом, в солидном трехэтажном кирпичном особняке, в одном из самых крупных городов Среднего Запада. Семья жила в полном достатке. Отец владел предприятием, которое занималось поставками пиломатериалов. Прямо перед домом – лужайка, на заднем дворе – сад, садок для рыб и, окружавший всё это хозяйство высокий деревянный забор. Помню фонарщика, зажигавшего газовые уличные фонари, здоровый, чёрный, блестящий Линкольн и поездки в парк по субботам – всю эту бутафорию безопасного, благополучного образа жизни, ушедшего теперь навсегда. Я мог бы рассказать ещё о старом немецком докторе, жившем в соседнем доме, о крысах, шнырявших на заднем дворике, тетиной газонокосилке и о моей ручной жабе, обитавшей рядом с садком, но не хотелось бы опускаться до шаблонов, без которых не обходится ни одна автобиография.

По правде говоря, мои ранние детские воспоминания окрашены страхом ночных кошмаров. Я боялся остаться один, боялся темноты, боялся идти спать – и всё это из-за видений, в которых сверхъестественный ужас всегда граничил с реальностью. Я боялся, что в один прекрасный день мой сон не кончится, даже когда я проснусь. Я вспоминал подслушанный мной рассказ прислуги об опиуме – о том, какие сладкие, блаженные сны видит курильщик опиума и говорил себе: «Вот когда вырасту, то обязательно буду курить опиум».

В детстве я был подвержен галлюцинациям. Однажды ранним утром я увидел маленьких человечков, играющих в игрушечном домике, который я собрал. Страха я не испытал, только какое-то спокойствие и изумление. Следующая навязчивая галлюцинация или кошмар, преследовавшая меня неотступно в возрасте четырех-пяти лет, была связана с «животными в стене», она начиналась в бредовом состоянии от странного, не поддающегося диагнозу, нервного возбуждения.

Я посещал начальную школу с будущими примерными гражданами – адвокатами, докторами, бизнесменами этого крупного городского захолустья на Среднем Западе. В общении с другими детьми был робок и ужасно боялся физического насилия. Одна агрессивная маленькая лесбиянка дергала меня за волосы всякий раз, когда замечала. Так бы и вмазал ей сейчас по роже, но, к сожалению, опоздал – давным давно она свалилась с лошади и сломала себе шею.

Когда мне было около семи, мои родители решили переехать на окраину, дабы «скрыться от людей». Купили большой дом, окруженный лесами и полями, с рыбьим садком и белками вместо крыс. Так и зажили здесь, в спокойной дыре с прекрасным садом, напрочь оборвав все связи с городской жизнью.

В средней школе я ничем особо не выделялся ни в спорте, ни в учебе, и был типичным середнячком. Математика, как и остальные точные науки, была для меня темным лесом. Никогда не любил спортивные командные состязания, по возможности стараясь от них увильнуть. Короче, слыл хроническим симулянтом. Зато обожал рыбачить, постреливать всякую живность и подолгу шататься. Для американского мальчика того времени, я читал гораздо больше обычного: Оскара Уайльда, Анатоля Франса, Бодлера, даже Андре Жида. На почве романтики я сдружился с одним парнем, и по выходным мы исследовали старые каменоломни, катались по округе на велосипедах и рыбачили везде, где только клевало.

В то время, меня просто потрясла автобиография одного вора-взломщика под названием «Всегда неправ», где автор вполне обоснованно утверждал, что провел большую часть своей жизни за решеткой. Для меня, в сравнении со скукотищей «среднезападного болота», напрочь исключавшего всякую связь с внешним миром, это звучало захватывающе интересно. В своём приятеле я видел союзника, сообщника в преступлениях. Наткнувшись на заброшенную фабрику, мы перебили там все стекла и стянули резец. Нас поймали, и наши предки были вынуждены возместить причиненный ущерб. После этого мой дружок меня «законсервировал», поскольку общение со мной стало угрожать его положению в «определенных кругах». Я вскоре понял, что с этими «определенными кругами», как и со всеми остальными людьми, невозможен какой бы то ни было компромисс и обрел себя в полной мере в совершенном одиночестве.

Окружение опустело, противник затаился и я предался приключениям в одиночку. Мои мелкоуголовные деяния были жестами абсолютно невыгодными и, по большей части, безнаказанными. Я мог забраться в пустой дом, слоняться там по комнатам и смотаться, так ничего и не взяв. Бабки мне были, по сути дела, не нужны. Иногда я колесил по округе с винтовкой 22 калибра, подстреливая цыплят. Я водил машину с полным пренебрежением к правилам дорожного движения, пока не вляпался в аварию (из которой выпутался чудом и сравнительно легко отделался), сильно перепугался и стал обыденно осторожным.

Я поступил в один из трех ведущих университетов, где специализировался по английской литературе, не проявляя ни малейшего интереса к какому-либо другому предмету. Я ненавидел университет, ненавидел город, где он находился. Все, что соприкасалось с этим местом, разило падалью. Университет, бывший убогой подделкой под английский, заполонили выпускники закрытых средних учебных заведений, столь же убого-поддельных под английские частные школы. Я оказался в полной изоляции, так как никого здесь не знал, а замкнутая корпорация вышеупомянутых типов питала отвращение к чужакам.

Совершенно случайно повстречал нескольких денежных педрил из международной голубой системы, путешествовавших по всему миру, снимавших себе подобных во всех голубых притонах от Нью-Йорка до Каира. Я, выражаясь языком социологов, усвоил их образ жизни, лексику и знаковую систему. Но, поскольку в большинстве своём они были полными ничтожествами, я резко охладел к этой компании после первоначальных восторгов.

Когда я без всяких отличий закончил учебу, то получал по отцовской доверенности сто пятьдесят долларов в месяц. На дворе – депрессия, работы не было, даже если я слишком хотел чем-нибудь заняться, думать об этом не приходилось. Я мотанул в Европу, проболтавшись там около года. Европа находилась в последней стадии послевоенного догнивания. За баксы можно было купить большую часть населения Австрии, самцов или самок, без разницы. Это было в 1936 году, незадолго до прихода нацистов, которые вскоре прикрыли либидные пляски заокеанских туристов.

Вернулся в Штаты. Благодаря деньгам, доставшимся мне из трастового фонда, я мог преспокойно жить, не работая и не преступая закон. Я и в мыслях не возвращался к тому образу жизни, который вёл в родной дыре на Среднем Западе. Бесцельно болтаясь, посещал курсы лекций для дипломников по психологии и брал уроки джиу-джитсу. Решив пройти курс психоанализа, около трех лет продолжал изыскания в данной сфере, устранив для себя внутренние запреты и общую озабоченность, чтобы жить как мне хочется. Успехам в психоанализе я был в самой малой степени обязан своему аналитику, невзлюбившему мою, как он выражался, «ориентацию». В конце концов, презрев аналитическую объективность восприятия, этот чувак выставил меня за дверь как «отъявленного мошенника». Впрочем, я был больше чем он удовлетворен достигнутыми результатами.

После того, как по причине физической непригодности меня не приняли на курсы офицерской подготовки (я обратился наудачу в пять мест и везде получил отказ), меня призвали в Армию, признав, судя по всему, годным к бессрочной службе без права на повышение. Осознав, что солдатская лямка в скором времени станет удавкой, я незамедлительно отмазался, вытащив на свет божий древнее заключение родной психушки.

Как-то раз, протащившись от приколов Ван Гога, я отрезал себе кончик мизинца, надеясь произвести впечатление на занимавшую меня в то время, особу. Врачебная «психбратия» никогда не слышала о Ван Гоге и констатировала шизофрению, к тому же в параноидальной форме, что объясняло не вписавшийся в их диагностику фактик: я прекрасно понимал, где и с кем находился, и знал, кто был президентом Соединенных Штатов. Когда армейские шишки увидали этот диагноз, меня немедленно демобилизовали с категоричной пометкой в белом билете: «Сей муж более не подлежит призыву или перекомиссовке».

Развязавшись с военной бодягой, я переменил множество занятий. К тому времени можно было уже найти любую работу, какая только в голову взбредет. Работал частным детективом, дезинсектором, барменом. Трудился на заводах и в конторах, параллельно ошиваясь в околоуголовной среде. Но чем бы я ни занимался, каждый месяц имел свой минимум в сто пятидесят долларов как штык. В принципе, мне не нужно было делать деньги, поэтому рисковать своей свободой ради совершения поступков, расцениваемых как преступления, казалось романтическим сумасбродством. Как раз в то время, и при таких условиях, я повстречался с морфой и стал наркоманом. Сразу же возник приевшийся мотив – настоящая потребность в деньгах, доселе мною не испытываемая.

Один из самых распостраненных вопросов: «Почему человек становится наркоманом?» Ответ предельно прост – обычно он не рассчитывает, что станет им. Невозможно однажды встать утром с постели и сразу решить стать наркоманом. Чтобы хоть как-нибудь сесть с полного чистяка, надо ширяться по крайней мере три месяца, дважды в день. И никогда по настоящему не узнаешь, что такое морфяная ломка, пока не пройдешь через несколько подсадок. Я пер до первого привыкания аж полгода, да и тогда отходняк был довольно слабым. Думаю не будет преувеличением сказать – требуется около года и несколько сот иньекций, чтобы тот или иной субъект состоялся как наркоман.

Можно конечно спросить: «А почему вы вообще пробовали наркотики? Почему вы продолжали употреблять их достаточно долго для того, чтобы стать наркоманом?» К наркотикам привыкаешь, потому что в других сферах деятельности нет особо сильных желаний, привязок, стимулов, нет мотивации. Джанк заполняет собой пустоты. Попробовал я его, главным образом, из любопытства. И поплыл по течению, ширяясь, когда только мог затариться. А закончил подсевшим. У большинства говоривших со мной наркоманов всё протекало по схожему сценарию. Они не могут вспомнить какой-либо конкретной причины, по которой они стали употреблять наркотики. Это происходило само собой… Они просто торчали, пока не подсели. Если ты никогда не ширялся, то не сможешь чётко осознать, что значит нехватка джанка при особой потребности наркомана в нём. Не ты решаешь стать ли тебе наркоманом. Однажды просыпаешься, и на тебе – ломка, готово, парень, приехали.

Я никогда не сожалел о своих наркотических опытах. Думаю, что благодаря джанку нахожусь сейчас, чисто физически, в гораздо лучшем состоянии, нежели то, в котором находился, если бы никогда не был наркоманом. Когда перестаешь расти, начинаешь умирать. Наркоман же никогда не перестает расти. Большинство торчков периодически слезают, вызывая этим усыхание организма и замену джанкозависимых клеток новыми. Опиоман, в своём повседневном круговращении от потребности в уколе до её удовлетворения, пребывает в состоянии беспрерывного усыхания и роста организма.

Многие наркоманы выглядят гораздо моложе своих лет. Ученые недавно ставили опыты на червях: они лишали их питания и исследовали процесс усыхания. Благодаря тому, что делалось это с интервалами, и организм находился в состоянии непрерывного роста, жизнь червя затянулась на неопределенное время, поправ все отпущенные ему сроки. Если джанки сможет поддерживать в себе цепь таких беспрерывных рывков, то, возможно, станет феноменальным долгожителем.

Джанк подобен уравнению, на уровне клеточного строения, через которое постигаешь фундаментальные законы действительности. Потребляя джанк, я очень многому научился – увидел жизнь, выверенного под углом зрения, отраженного в каждой капле раствора морфия. Во время ломки познал мучительность лишения и наслаждение от облегчения, когда истомленные жаждой джанка клетки впитывают из иглы живительную влагу. Вероятно, все виды наслаждений приносят облегчение. Я познал стоицизм на том физическом уровне, которому джанк учит потребителя. Я видел тюремные камеры, битком набитые изломанными джанки, безмолвными и неподвижными в своем особом страдании. Они знали о бессмысленности жалоб и движений. Они знали, что по существу никто не сможет помочь кому-либо другому. И нет решений задачи, нет тайны, которую её владелец может тебе доверить.

Я познал формулу джанка. Опиаты – это не способ увеличить удовольствие от жизни, подобно алкоголю и траве. Джанк – не стимулятор, это образ жизни.

Джанки. Исповедь неисправимого наркомана

Впервые я познакомился с джанком во время войны, где-то в 1944 – 1945 году, сдружившись с человеком по прозвищу Нортон, работавшим в то время на верфи. Настоящая фамилия Нортона, уволенного в запас ещё в мирное время за подделку платежного чека, и, очевидно, по причине дурного склада характера получившего статью «4-ЭФ», была что-то типа Морелли. Он походил на Джорджа Рафта, только ростом был повыше. С моей посильной помощью Нортон пытался усовершенствовать свой английский и научиться вести себя как принято в приличном обществе. Хорошие манеры, тем не менее, плохо ему прививались. По возвращении в привычную атмосферу его речь становилась груба и вульгарна, и даже не глядя на него можно было понять, что он по сути своей жлоб, таким и останется.

Будучи вором-работягой, Нортон не мог успокоиться, пока в течение дня не стянет хоть что-нибудь со своей верфи. Таскал всё, что под руку попадалось – инструменты, консервы, спецодежду. А однажды позвонил мне, сообщив, что украл пистолет-пулемет. Смогу ли я найти для него покупателя? «Может быть. Тащи штучку сюда», – ответил я.

Давала знать о себе нехватка жилья. За грязную и узкую как трап квартирку, куда никогда не заглядывало солнце и, которая выходила прямо на лестницу, я платил пятнадцать долларов в неделю. Обои отклеились, по причине незамедлительного просачивания пара из батареи, как только там появлялось что-то способное просачиваться. Окна были наглухо забиты и заклеены от холода газетами. В помещении кишмя кишели тараканы, а изредка, в списке моих бытовых жертв, мелькали не бог весть какие клопы.

Когда Нортон постучал в дверь, я сидел у батареи, немного взмокший от пара. Распахнул дверь, и вот он уже стоит в прихожей, под мышкой – большой сверток, обернутый в коричневую бумагу. Поздоровался со мной, расплылся в улыбке. «А-а, Нортон, входи, только пальто сними», – говорю. «Томми» (пистолет-пулемет) распаковали, собрали, передернули затвор. Я сказал, что постараюсь найти покупателя.

– Ах да, – спохватился Нортон. – Ведь я раздобыл кое-что ещё.

Это была плоская жёлтая коробка, входившая в комплект воинской аптечки для оказания первой помощи, с пятью полграновыми ампулами тартрата морфия.

– Пока просто образчик, – сказал он. – У меня дома пятнадцать таких упаковок. Сумеешь сплавить, ещё достану.

– Ладно, я посмотрю, что смогу сделать.
* * *
До этого момента я никогда ничего из опиатов не пробовал, даже в голову не приходило попробовать. Получилось так, что именно благодаря поискам покупателей на эти два товара я вышел на Роя и Германа.

В числе моих знакомых был один молодой хулиган из северного Нью-Йорка, стряпавший с целью «расслабиться», как он объяснял, специальные заказные блюда в «Райкере». Дозвонившись до него и доложив про жареный товар, забил стрелу в баре «Энгл» (Угловой) на Восьмой Авеню рядом с Сорок второй улицей.

Этот бар был местом встреч местных аферистов, своеобразной породы пробавляющихся по мелочам приблатненных типов. Такие субъекты вечно в поисках «организатора» – того, кто разработает операции, разжевав им их функции до мельчайших деталей. А так как изначально ни один «организатор» не будет связываться со столь явно безмазовым и безфартовым фуфлом, они начинают искать сами, сочиняя нелепые байки о своих немыслимых бандитских подвигах, «расслабляясь» под видом мойщиков посуды, продавцов газировки, официантов, изредка кидая пьяных и робких педиков, высматривая, вечно высматривая «организатора» с крупным дельцем, который придёт и скажет: «Я наблюдал за тобой. Ты именно тот, без которого мне в этой задумке не обойтись. А теперь, слушай сюда…»

Джек – парень через которого я познакомился с Роем и Германом, не принадлежал к этому стаду потерянных овечек, мечущихся в поисках пастуха с бриллиантовым перстнем на пальце и пушкой в кобуре за пазухой, с суровым, уверенным в себе, голосом, подкрепленным обертонами многочисленных заказчиков и исполнителей, мозга-покровителя, делающего слово «ограбление» звучащим проще, роднее и вселяющим уверенность в успехе. Время от времени ему улыбалась фортуна, и тогда он обязательно появлялся в новом прикиде, даже на новой тачке. Впрочем, тоже был непроходимым брехуном, вравшим больше для себя самого, а не для присутствующих. Его резко очерченное, здоровое деревенское лицо не служило, правда, зеркалом внутрителесной гармонии. Наоборот, вокруг него витало нечто необычайно заразное. У Джека случались неожиданные перепады в весе, как у диабетика или печеночника. Эти перепады сопровождались неконтролируемыми приступами двигательно-речевой активности, после чего он исчезал на несколько дней.

Эффект был жутким. Совсем недавно вы видели перед собой внешне бодрого паренька. Неделю спустя, а то и больше, он появлялся настолько похудевшим, пожелтевшим и постаревшим, что запросто можно было обознаться, и уж, во всяком случае, приходилось повнимательнее к нему присмотреться. Его физиономию переполняло страдание, которое не выражали только его глаза. Страдали лишь клетки, а он сам – сознательное Эго, поглядывавшее по сторонам стеклянными, настороженно-нагловатыми, хулиганскими глазами – ничего не собирался предпринимать по отношению к действу бракованной части своего организма – нервной системе, плоти, внутренностям и клеткам.

Незаметно скользнув за столик, где я сидел, Джек заказал порцию виски. Залпом выпил, поставил стакан и, откинувшись чуть назад, слегка наклонив голову, взглянул на меня:

– Ну и что этот чувак достал?

– Пистолет-пулемет и около тридцати пяти гранов морфия.

– Морфий я могу скинуть прямо сейчас, а с Томми придётся немного повозиться.

В бар зашли два детектива и подвалив к стойке заговорили с барменом. Джек судорожно дернулся в их сторону:

– Легаши… Давай-ка прогуляемся.

Я двинул из бара вслед за ним. Покачиваясь на выходе, он выполз на улицу и сказал:

– Я сведу тебя с парнями, которым нужен морфий. Адрес этот постарайся забыть.

Спустились на платформу подземки, ветки «Независимая». Голос Джека, обращенный к его невидимой аудитории, гудел неумолкая. Грузил профессионально, метя прямо в твое сознание. Заткнуть его не мог никакой внешний шум.

– Каждый раз будешь давать мне тридцать восемь. Убери на хер свой молоток и дай ей пройти. Любого, кто дернется, сброшу с 500 футов… Да насрать мне на твои слова… У моего братца в Айове отложены на чёрный день два пулемета тридцатого калибра.

Выбравшись из подземки, запетляли по заснеженным тротуарам между многоквартирными домами.

– Чувак долгое время мне должен был, понимаешь? Я-то знал – бабки у него имелись, просто отдавать не собирался. Вот я и ждал, пока он закончит работу. А с собой прихватил колбаску с пятицентовиками. Зато за американскую наличность в кармане никто тебе ничего не пришьет. Сказал, что на нуле… Ха… Я сломал ему челюсть и вытряс-таки свои деньги. Там ещё двое его дружков стояли, но так и остались жаться в сторонке. Я выкидушку на них наставил.

Мы поднимались вверх по лестнице. Ступеньки из истертого чёрного металла. Остановились напротив узкой, окованной железом двери и Джек, пригнувшись к полу как заправский взломщик, простучал условный сигнал. Дверь открыла огромный, размякший педрила в последнем приступе молодости, с татуировками на предплечьях и даже на тыльных сторонах ладоней.

– Это Джои, – представил его Джек.

– Ну, здравствуй, – отозвался Джои. Джек, выудив из кармана пятидолларовую купюру, протянул ему: «Слушай Джои, может сгоняешь за квартой Шенли?». Тот натянул пальто и вышел.

В большинстве многоквартирных домов входная дверь открывается прямо в кухню. Этот не был исключением, и мы оказались именно там.

Когда Джои вышел, я поймал на себе чей-то взгляд и заметил стоявшего рядом другого парня. Его большие карие глаза источали флюиды враждебности и недоверия, отдаленно напоминая свечение включенного ящика. Прохватило, почти как от предстоящей драки. Он был небольшого роста, худющий, верхние пуговицы рубашки расстегнуты. Цвет лица от почти коричневого поблек до пятнисто-жёлтого. Будто пытаясь скрыть кожную сыпь, его активно напудрили блинной мукой, а рот весь растянулся в гримасе нестерпимого раздражения.

– А это кто? – спросил он, указывая на меня. Позже я узнал, что его зовут Герман.

– Мой приятель. Хочет скинуть немного морфы…

Герман пожал плечами и сунул руки в карманы. «Не думаю, что буду из-за этого трепыхаться».

– Ладно, – протянул Джек. – Продадим кому-нибудь другому. Пошли, Билл.

Небольшая гостинная… Маленькая радиола, фарфоровый Будда, напротив – церковная свечка и прочие безделушки. На тахте лежал человек. Как только мы вошли, он приподнялся, поздоровался и, приятно улыбнувшись, обнажил грязные, почерневшие зубы. Говорил как южанин, с восточноТехасским акцентом.

Джек начал по новой:

– Рой, это мой приятель… У него есть морфий на продажу.

Человек сел, спустив ноги с тахты. Вяло зевнул, придав лицу безучастное выражение. Гладкая и загорелая кожа, резкие скулы. Чем-то смахивал на азиата. Череп ассиметричный, уши торчали под прямым углом. Глаза, наподобие германовских, с необычайным блеском, как будто за зрачками находились опаловидные световые точки, в которых отражалось всё комнатное освещение.

– Сколько у тебя?

– Семьдесят пять полграновых армейских ампул.

– Стандартная рыночная цена – два доллара за гран. Ампулы, правда, стоят поменьше. Людям нужен морфин в таблетках, а в этом стекле слишком много воды. Придётся выпарить продукт, а потом уже приготовить.

Он сделал паузу, лицо приняло озадаченное выражение:

– Могу взять по полтора бакса за гран, – выдавил он, наконец.

– Думаю, сойдёмся.

Затем Рой спросил насчёт связи и получил мой номер телефона. Тут с бутылкой виски приперся обратно Джои и мы уселись пить. Торчавший на кухне Герман высунулся, позвав Джека:

– Можно тебя на два слова?

Слышал вполуха как они о чем-то спорили. Потом Джек вернулся, а Герман с концами завис на кухне. Все немного поднабрались, и Джек принялся рассказывать очередную боевую историю:

– Мой партнер вскрыл одну халупу. Хозяин дрыхнет себе спокойненько, а я стою над ним с трубой длиной в три фута. В ванной откопал… А на конце трубы вентиль, представляете? Вдруг он, ни с того ни с сего, очухался, выпрыгнул прямо из постели и попробовал сделать ноги. Но ни тут то было. Познакомился с вентилем и, шатаясь, добрался до соседней комнаты. Кровь с каждым стуком сердца, хлестала у него из головы футов на десять, – нагнетая атмосферу он размахивал руками, предлагая себя одновременно в качестве обеих сторон. – Вы только представьте себе, мозги вытекают, всё в кровище…

Джек неистово загоготал:

– Моя герла ждала в тачке… Назвала меня – ха-ха-ха! – она назвала меня – ха-ха-ххладнокровным убийцей.

Он ржал пока не побагровел.
* * *
Спустя несколько вечеров после встречи с Роем и Германом, я употребил одну из ампул, потеряв опийную девственность. Ампула похожа на заостренный тюбик с зубной пастой. Давишь иглой в этот кончик, прокалываешь перемычку; и если не собираешься почистить продукт, можешь моментом вмазываться.

Сначала морфий цепляет нижнюю поверхность ног, затем заднюю часть шеи, нарастающая волна расслабухи охватывает мышцы тела, ослабляя их настолько, что тебе кажется, будто плаваешь без каких-либо четких очертаний или просто лежишь в теплой солоноватой воде. Как только релаксирующая волна вихрем прокатила по моим тканям, я испытал сильнейшее чувство страха. Чудилось, что вне поля моего зрения находится некий ужасный образ, передвигавшийся при каждом повороте моей головы, чтобы я никогда не мог чётко его разглядеть. Подташнивало. Я лег и закрыл глаза. Проследовала череда картинок, очень похоже на просмотр фильма: огромный, в неоновых огнях, коктейль-бар, становившийся всё больше и больше, пока улицы, транспорт, ремонтные мастерские не растворились в нём; официантка с черепом на подносе; звезды в безоблачном небе. Физическое воздействие ужаса смерти; отключка дыхания; остановка кровообращения. Задремал, а когда проснулся, страх снова охватил меня. На следующее утро проблевался, тошнотворное состояние сохранялось до полудня.

Тем же вечером позвонил Рой.

– Я насчёт того, о чем мы договаривались намедни. Коробка пойдет за четыре доллара, возьму пять прямо сейчас. Ты занят? Я могу приехать к тебе. Полагаю, что придем к рабочему соглашению.

Прошло всего несколько минут, а он уже стучался в дверь. На нём была шотландка и темный, кофейного цвета свитер. Обменялись приветствиями. Безучастно оглядевшись, Рой сразу высказался о наболевшем:

– Не возражаешь, если приму одну прямо сейчас?

Я, в знак согласия, открыл коробку. Вытащив ампулу, он набрал раствор и втерся в ногу. Проворно спустив штанину, выложил двадцать долларов на кухонный стол, где уже лежали пять упаковок.

– Придётся распотрошить… Слишком уж неудобно с ними таскаться, – и Рой принялся перегружать ампулы в карманы куртки. – Надеюсь не побьются… Слушай, я звякну через денек-другой, как с ними разберусь, и будет чуток побольше денег.

Он нахлобучил шляпу на свой неровный череп.

– До встречи.

Вернулся на следующий день, вмазался и выложил сороковник. Я достал десять коробок, две отложил в сторону:

– Останется для личного пользования.

Рой удивленно уставился на меня:

– Разве ты тоже?

– Иногда.

– Чертовски вредная штуковина, – он покачал головой. – Худшее из того, что может случайно произойти с человеком. Сначала мы уверены, что можем её контролировать. А когда-нибудь уже не захотим этого делать. – И добавил с усмешкой:

– По такой цене я возьму всё, что ты сможешь достать.

Заявился и на следующий день. Спросил, не хочу ли передумать и продать ему те две коробки. Я отказался. Тогда он купил две ампулы по баксу за каждую, и втерев обе, отчалил, сообщив, что нанялся на корабль на двухмесячный рейс.
* * *
В течении месяца были пущены в расход непродажные восемь ампул. Страх, испытанный мною после первой, был уже не заметен после третьей. Хотя изредка, это ощущение появлялось, когда отплавав, просыпался наутро. Где-то через шесть недель звякнул Рою, не рассчитывая, правда, что он вернулся из своего рейса, но неожиданно услышал в трубке его голос.

– Послушай… У тебя есть что-нибудь на продажу? Из той серии, что я раньше тебе продавал?

Наступила выжидательная пауза.

– Да-а. Я могу уступить тебе шесть, но только по цене три бакса за… Пойми, у меня их немного.

– Хорошо. Дорогу ты знаешь. Приезжай и привози.

Двадцать одна полграновая таблетка в тонкой стеклянной трубке. Заплатил ему восемнадцать долларов, получив повторные извинения за такую розничную расценку.

На следующий день он откупил два грана назад.

– Теперь стало довольно трудно доставать, даже по самым крышесносящим ценам», – заметил Рой, подыскивая на ноге подходящую вену. Наконец попал и пустил раствор вместе с пузырьками воздуха в шприце.

– Если бы пузырьки могли хоть кого-нибудь прикончить, в живых не осталось бы ни одного джанки.

В тот же день Рой показал мне аптеку, где без лишних вопросов продавали шприцы (очень немногие продавали их без рецептов) и объяснил, как из бумаги, для более плотной посадки иглы на глазную пипетку, делать «воротник». Глазная пипетка гораздо удобнее для вмазок, особенно внутривенных, чем обычные машинки для внутримышечных инъекций.

Спустя несколько дней Рой послал меня к врачу с телегой про камни в почках, рассчитывая раскрутить его на морфяной рецепт. Несмотря на противодействие докторской жены, захлопнувшей дверь прямо перед моим носом, мы, в конце концов, своего достигли – Рою удалось проскочить мимо неё, а раскрутить врача на десятиграновый рецепт оказалось проще простого.

Офис этого медицинского светила, находившийся на территории джанки, размещался на Сто второй улице, в сторону от Бродвея. Сам он – дряхлый старикашка, физически не мог препятствовать нашествию в свой кабинет наркоманов, бывших, по сути дела, единственными его пациентами. Очевидно, каждодневное наблюдение толпы мнимых больных придавало ему ощущение собственной значимости. Я полагаю, он достиг того уровня, когда явления внешнего мира предстают перед тобой в полном соответствии с твоими эстетическими запросами, так что выглядывая в приемную, вместо сборища жалких торчков, пришедших раскрутить его на рецепт, видел довольно известных и обеспеченных клиентов, одетых в соответствии со стандартами высшего общества начала века.

Рой отправлялся в плавание через каждые две-три недели. Эти рейсы, как правило краткосрочные, были связаны с перевозками военных грузов. Как только он сходил на берег, мы, в обычном порядке, спускали по назначению несколько рецептов. Поскольку старый коновал-маразматик со Сто второй в итоге окончательно рехнулся, ни в одной аптеке больше его рецептов не принимали. Но жизнь продолжалась, и Рой откопал новый источник рецептов – врача-итальянца из Бронкса.

Я кололся периодически, до подсадки было ещё далеко. Зато переехал – моим новым обиталищем стала квартира на Лоуэр-Ист-Сайд. Многоквартирный дом, дверь открывалась в кухню.

Вечерами стал зависать в баре «Энгл», иногда пересекаясь с Германом. Я сумел растопить холод недоверия от нашей первой встречи и вскоре спонсировал его на жратву с выпивкой, а он, помимо того, регулярно стрелял у меня мелочевку. Сесть к тому времени Герман ещё не успел, да и по жизни садился редко, пока не объявлялся какой-нибудь очередной спонсор. Но вот просто под кайфом или в полной прострации находился постоянно – будь то от дури, бензедрина или «дураколов». С Уайти, здоровенным кретином-ханки (поляком), он каждый вечер захаживал в «Энгл». В тамошней тусовке уже было четверо Уайти, что способствовало всяческой путанице. Новоприбывший сочетал в себе болезненную восприимчивость невротика с психопатической тягой к насилию, пребывая в непоколебимой уверенности, что он никому не нравится. Это обстоятельство, казалось, доставляло ему ужасное беспокойство.

Как-то во вторник вечером, мы с Роем стояли в «Энгле» за стойкой, в самом дальнем углу. Тут же ошивались «метрошный» Майк с Фрэнки Доланом, слегка косым на один глаз ирландским недомерком, специализировавшимся на пошловатых остротах и зверских избиениях беззащитных пьянчуг, сваливая потом всё на своих сообщников. «У меня же совести нет, и не было», – мог заявить он с полным на то правом, и хихикнув, добавить: «Я ведь законченный подонок».

У «Метрошного» Майка было широкое, бледное лицо и длинные зубы. Он напоминал особую разновидность подземных животных, добычей которых становятся наземные зверьки. Репутацию квалифицированного «бухолова» ему изрядно подгадила крайне подозрительная внешность. Увидев его, любой полицейский автоматически делал стойку. Так что Майк хорошо был известен дежурящим в метро фараонам, и почти половину своей жизни провел на Айленде, отбывая «пять-двадцать девять» за грабеж.

Этим вечером Герман отрубился, закинувшись «нембиз», лицо «размазало» по стойке. Уайти, пытаясь сесть на халяву, прохаживался вдоль стойки, цепляясь абсолютно ко всем. Ребята за стойкой напряженно замерли, судорожно сжимая свои недопитые стаканы и, рассовывая по карманам мелочь. Услышав, как Уайти сказал бармену: «Будь столь любезен, сохрани это для меня», – я повернулся и заметил, что тот передал через стойку большой складной нож. Сидевшие рядом притихли, приуныли. Натянутая атмосфера придала флуоресцентному освещению бара особый зловещий оттенок. Все, за исключением Роя, боялись Уайти. Рой же мрачно потягивал пиво. Его глаза светились своим особенным блеском, длинная, нескладная фигура нависала над стойкой. Он смотрел не на Уайти, а в противоположную сторону, где были отдельные кабинки, проронив, за всё время, единственную фразу: «Он пьян не больше меня. Просто хочет нажраться за чужой счёт».

Уайти стоял посередине бара со сжатыми кулаками, по лицу текли слезы

– Во мне же ничего хорошего, – повторял он. – Ничего хорошего. Ну может ли кто-нибудь понять… Я ни хрена не просекаю из того, что делаю…

Посетители старались убраться от него как можно дальше, по возможности не привлекая к себе внимания.

Внутрь зашел «Метрошный» Слим, изредка работавший с Майком в паре, и громко заказал пиво. Высокий, костлявый, лицо неприятное, взгляд удивительно безжизненный, как у деревянной маски. Уайти хлопнул его по спине и до нас донеслось:

– Да какого чёрта, Уайти…

Прозвучало ещё что-то, оставшееся между ними. Видимо Уайти успел забрать свой нож у бармена. Он пододвинулся вплотную, и его рука неожиданно врезалась в Слимовскую спину. Тот со стоном рухнул на пол прямо напротив стойки. Уайти же, оглядевшись, зашагал к выходу. Нож свой сложил и сунул в карман.

– Пошли отсюда, – сказал Рой.

Уайти и след простыл. Бар опустел, остались только Майк, поддерживавший Слима с одной стороны, да Фрэнки Долан, с другой.

На следующий день я узнал от Фрэнки, что со Слимом всё в порядке: «Коновал в больнице сказал, нож чуть почку не задел». Тут прорвало Роя: «Это ведь полный гондон. Я то думал – настоящий бычара, а как увидел, что чувак слоняется по бару, стреляя даймы и четвертаки, пришёл в полную боевую готовность. Дал бы сначала ему в поддых, а вдогон пустой литровкой из ящика засветил по башке. Когда махаешься с такой здоровенной скотиной – тут уж без стратегии не обойтись».

Из «Энгла» нас всех вскоре выперли, а по прошествии некоторого времени бар переименовали в «Рокси-Гриль».
* * *
Однажды вечером, я зашел навестить Джека по одному адресу на Генри-стрит. Дверь открыла высокая рыжая девица. Назвалась Мэри, пригласила войти. Оказалось, что Джек умотал по делам в Вашингтон. – – Да ты не стесняйся, проходи в переднюю комнату, – сказала герла, отдернув в сторону красную плисовую занавеску. – Я на кухне говорю только с владельцами дома и кредиторами. А живем мы здесь.

Я огляделся. Никакого хлама. Комната напоминала китайскую забегаловку, где подают рагу. В разных углах сложены покрытые лаком красные и чёрные дощечки, окно плотно закрывали чёрные шторы. На потолке был нарисован круг с разноцветными квадратами и треугольниками внутри, создававшими эффект мозаики.

– Джек сделал, – указав на круг, отметила Мэри, с ноткой восхищения в голосе. – Ты бы видел его в тот момент. Между двумя приставными лестницами он протянул широкую доску. Так, лежа на ней, и рисовал. А на лицо капала краска… Он страшно прикалывается к таким вещам. Когда мы под кайфом, у нас от этого круга просто ломовые приходы. Лежим на спине и врубаемся… А довольно скоро эта фигня начинает кружится. И чем дольше ты смотришь, тем быстрее она кружится.

Круг был воплощением кошмарной вульгаризации ацтекской мозаики, убийственным и пошлым кошмаром. В нём было нечто от учащенного сердцебиения на утренней заре, кричащей розово-голубой мешанины из сувенирных пепельниц, почтовых открыток и календарей. Стены комнаты выкрасили в чёрный, на одной из них красовались, покрытые тем же лаком, красные китайские иероглифы.

– Мы, правда не знаем, что они означают, – сказала Мэри, перехватив мой взгляд.

– Мужские рубашки, тридцать один цент за штуку, – предположил я.

Она повернулась ко мне, наградив холодной, бессмысленной улыбкой и завела разговор о Джеке.

– Считает меня ненормальной, а для самого – воровство, как любая другая работа. Привык заявляться ночами и кидать мне с порога свою пушку – дескать, запрячь подальше. А ведь любит зависать дома, рисовать и мастерить мебель.

Она прохаживалась по комнате, не прекращая ни на минуту своего словоизвержения; кидалась с одного стула на другой то скрестив, то расставив ноги, беспрестанно одергивала нижнюю юбку, предоставляя мне возможность выборочно ознакомиться с прелестями её анатомии.

С Джека перескочила на личное, сообщив, что когда-то дни её были сочтены из-за одной весьма редкой болезни.

– Зарегистрировано только двадцать шесть случаев… Несколько лет я вообще была не в состоянии что-либо делать. Понимаешь, мой организм кальций не усваивал, кости стали медленно иссыхать и уменьшаться. Так, со временем, мне должны были ампутировать ноги, потом руки.

В ней явно чувствовалось нечто беспозвоночное, глубоководно– морское, охваченное давящей липкой средой, сквозь которую на тебя взирают холодные рыбьи глаза. И вот ты сидишь и пялишься в эти глаза, мерцающие тусклыми огоньками в бесформенной массе протоплазмы, мерно качающейся над морским дном в кромешной темноте.

Тут она, вдруг, переключилась на новую тему:

– Прикольная штука Бензедрин. Три промокашки или около десятка таблеток. Или берешь две промокашки «Бенни» и с двумя дураколами кидаешь на кишку… Два кайфа прокачиваются, один сменяет другой. Офигенно растопыривает.

Неведомым ветром занесло трех малолетних урелов из Бруклина. Рожи тупые, руки в карманах, старо как мир или, на худой конец, как балет. Искали Джека, недоплатившего им в некой сделке. Таков, по крайней мере, был их главный тезис. Суть своего визита они словами почти не разъясняли, больше многозначительно кивали, гордо расхаживали по комнате и прислонялись к стенам. Наконец, один из них прошествовал к двери судорожно дернув головой на прощание. За ним потянулись остальные.

– Может хочешь кайф словить?– спросила Мэри. – У меня здесь где-то пяточка осталась.

И она принялась шарить по всем ящикам и пепельницам.

– Да нет, показалось. Слушай, а почему бы нам не выбраться в город? Я знаю нескольких неплохих продавцов, наверняка сейчас кого-нибудь поймаем.

Покачиваясь зашел молодой парень, держа под мышкой какую-то фигню, завернутую в коричневую бумагу.

– Выбросишь на выходе, – сказал он, обращаясь то ли к ней, то ли ко мне, и, пошатываясь, побрел через кухню в спальню, которая находилась в другом конце квартиры.

Когда мы вылезли на улицу, я разорвал обертку и в руках оказалась грубо развороченная фомкой копилка, предназначенная для платы за пользование сортиром.

Сев в такси, мы стали курсировать по улицам, прилегающим к Таймс-Сквер. Мэри распоряжалась, время от времени истошно вопила «Стоп!» и выпрыгивала из машины наружу, так что мне оставалось лишь лицезреть мелькающие среди прохожих распущенные рыжие волосы. Присмотревшись к каким-то типам, она подходила и обменивалась с ними несколькими фразами. «Продавец ошивался здесь десять минут назад. Чувак при товаре, но никого не подогревает». Позже: «Основной отправился дрыхнуть. В Бронксе живет… Эй, тормозни-ка здесь на минутку. Я, может, найду кого-нибудь в Келлоге». И в завершение: «Похоже все пустые. Немного припоздали. Дурь никого ждать не будет… Давай купим немного „Бенни“ и прошвырнемся к Ронни. Они частенько заводят что-нибудь из старенького. Закажем кофе и закинемся».

«У Ронни» была ночной забегаловкой рядом с Пятьдесят второй и Шестой, куда после часа ночи захаживали музыканты на кофе и жареных цыплят. Мы сели в кабинку и заказали кофе. Мэри наработанным движением вскрыла капсулу бензедрина, удалив фальцовку, и протянула мне три промокашки :

– Скатай в шарик, кофем запьешь.

Промокашка отдавала тошнотворным привкусом ментола. Несколько людей, сидевших по соседству, принюхались и заулыбались. Я чуть было не подавился этим катышком, но, в конце концов, проглотил. Мэри отобрала какие-то старые пластинки, завела, и плюхнулась за столик с экспрессией мастурбирующей идиотки.

Вскоре пробило на разговор и я погнал с сумасшедшей скоростью. Во рту сушняк. Когда сплевывал, слюна выходила округлыми белыми сгустками – «плевать ватой», как это называют. Мы потащились на Таймс-Сквер: Мэри захотела выцепить кого-нибудь из уличных музыкантов с блок-флейтой «пикколо». Меня переполнял, выходя за грань приличия, открытый, благожелательный настрой. Неожиданно появилось желание позвонить людям, с которыми не виделся месяцами, даже годами, людям, которых недолюбливал и, которые платили мне тем же. Обломавшись в поисках совершенного обладателя «пикколо», мимоходом разбавив нашу компанию случайным Питером, решили вернуться на Генри-Стрит, где хоть по крайней мере было радио.

Следующие тридцать часов Питер, Мэри и я провели в этой квартире. Периодически варили кофе и догонялись бензедрином. Мэри посвещала нас в технологию доения «Джоников» («Папиков»), составлявших основной источник её доходов.

– «Джоника» (Папика) всегда надо вымуштровать. Особенно если он с претензией на сексапильность, обязательно говоришь: «О, никогда больше не делай мне больно». «Джоник» (Папик) – это не какой-нибудь безмазовый ублюдок. Когда связываешься с безмазовым всё время должна быть настороже. Ничего ему не даешь. Безмазового просто потребляешь. «Джоник» же дело другое. Даешь ему то, за что он платит. Когда ты с ним, наслаждаешься собой и делаешь ему так, чтобы он тоже перся от себя самого.

– Если действительно хочешь опустить мужика, закури в разгар ебли сигарету. Конечно, на самом-то деле меня мужики в сексуальном плане совершенно не прикалывают. Вот от кого я по-настоящему в тасках, так это от баб. Просто кончаю, когда удаётся снять и духовно сломать очередную гордую чувиху, заставив её осознать, что она – только животное и ничего больше. А ведь после того как её сломали, чувиха уже никогда не будет казаться красивой. Согласись, отдаёт превратностями семейной жизни, – заметила она, обращаясь к радио, которое было единственной отдушиной в этой комнате.

Как только она заговорила о мужиках, которые пристают к ней на улице, её лицо исказило выражение обезьяноподобной ярости.

– Сучье отродье!– рычала Мэри. – Заговаривают, только если ты не похожа на ту, что сразу даёт. Я частенько прохаживаюсь по улице со свинцовыми кастетами под перчатками и жду одного – когда кто-нибудь из этого быдла попытается до меня домогнуться.
* * *
Как-то раз Герман сообщил мне, что за семьдесят долларов можно зацепить кило первоклассной Новоорлеанской дури. Теоретически торговать травой весьма прибыльно, равно как и заниматься животноводством или разводить лягушек для французских ресторанов. Семьдесят пять центов за косяк, в унции (28,3 г.) – семьдесят косяков, здесь явно пахло деньгами. Уверившись в этом, я купил траву.

Вместе с Германом мы составили пушерский тандем. Герман откопал проживавшую в Виллидже лесбиянку по имени Мэриэн, мнившую себя поэтессой. В квартиру Мэриен мы и забросили дурь, предоставив ей право халявы на потребление и пятьдесят процентов с оборота. Она знала множество любителей дунуть, вопрос с клиентами отпал. Одновременно с дурью в квартире обосновалась ещё одна лесбиянка, и каждый раз, когда я заходил к Мэриен, натыкался на эту необъятную рыжую Лиззи, ловя на себе взгляд её мутных, отъехавших глаз, полных тупой ненависти.

Однажды, открыв дверь, рыжая Лиззи так и осталась стоять на проходе, лицо мертвенно-бледное, отекшее от спячки под нембуталом. Сунув мне пакет с травой, злобно прошипела в своём полузабытье:

– Забирайте это и убирайтесь. Оба вы ублюдки, ёб вашу мать.

Она была в полном отрубе, но голос её гремел как у прокурора, будто она на самом деле обвиняла нас в инцесте.

– Передай Мэриен спасибо за всё, – сказал я.

В ответ она захлопнула дверь с таким шумом, что видимо сама от него проснулась. Снова открыв, выскочила на лестницу и принялась орать в приступе истерической злобы. Её крик был слышен даже на улице.

Герман вышел на других плановых. Все они, без исключения, предъявляли нам претензии. На практике торговля травой – сплошной облом. Начнем с того, что трава – продукт для переноски достаточно неудобный. Чтобы выручить хоть какие-то деньги, а иначе не стоит этим заниматься, надо постоянно таскать с собой полностью набитый дипломат. Если в один прекрасный день легавые высадят твою дверь, лучше оказаться с тюком люцерны.

Плановые абсолютно непохожи на джанки, которые дают тебе деньги, получают свой джанк и уматывают без лишнего пиздежа. Плановые, как правило, так не поступают. Они ждут и надеются, что ты их подогреешь, отсыпешь, сделав жизнь вечным халявным праздником, и будут с полчаса доставать, уламывая тебя продать за два доллара, а не за три, отсыпать в кредит, по дружбе, по причине личных неприятностей и т.п. А если оборвешь и сразу перейдешь к делу, скажут, что ты обломщик, приземленный, напряжный тип, которого ничего кроме денег не интересует. На самом-то деле, учитывая кидалово, продавец не должен прямо так заявляться и объявлять во всеуслышание, что он – это он. Продавать надо своим, да и то избранным, чувакам и чувихам. Для остальных ты зачумленный барыга без совести и чести. Все знают, что ты барыга, но сказать так вслух считается дурным тоном. Бог его знает почему. Для меня плановые непостижимы.

В травяном бизнесе существует масса торговых уловок. Плановые окружают эти мнимые секреты идиотской хитрожопой таинственностью. Например: план, по идее, должен быть пробит, без палок, или он вдруг оказывается светло-зеленым, слишком дерет горло. Но вот если спросишь планового как дурь пробить, он бросит на тебя иронично-бестолковый взгляд и начнет переводить стрелы. Наверное трава в результате постоянного употребления-таки сажает мозги, а может плановые глупы изначально.

Моя зелень оказалась слишком светлой, так что пришлось применить метод сдвоенных кастрюль: дурь кладется в кастрюлю поменьше, та, соответственно, опускается в другую и конструкция ставится на плиту, пока план не приобретет родной тёмно-зеленый цвет. Вот, собственно, и весь секрет готовки плана, или, по крайней мере, один из способов.

«Плановые» общительны, довольно чувствительны, зачастую параноики. Если ты зарекомендовал себя как «тормоз» или «напряжный», то лучше дел с ними не иметь. Вскоре я понял, что ладить с этими типами выше моих сил и был доволен, когда нашел персонажа, которому скинул оставшуюся траву по первоначальной цене. Я твердо тогда решил больше никогда не толкать план.

В 1937 году марихуана попала под Закон Харрисона «О наркотиках». Власти, в чьей компетенции находились наркотики, то есть борьба с ними, объявили её наркотиком, вызывающим привыкание, употребление которого чрезвычайно вредно для ума и тела, провоцируя потребителей на совершение различных преступлений. А вот каковы реалии: марихуана, вне всякого сомнения, привыкания не вызывает. Траву можно курить на протяжении многих лет и, если запас неожиданно кончится, вы не будете испытывать каких-либо физических неудобств. В тюрьме я видел много плановых, и ни у одного не прослеживались симптомы отходняка или какие-либо отклонения от нормы. Я покуривал, время от времени, в течение пятнадцати лет и никогда не дергался, когда оказывался на нуле. К марихуане гораздо меньшее привыкание, чем к табаку. Она никоим образом не портит общее самочувствие. Наоборот, большинство потребителей утверждает, что трава способствует появлению аппетита и воздействует на организм как тонизирующее средство. Я не знаю других веществ так явно обостряющих вкусовые ощущения. Выкурив косячок доброго плана, я просто кайфую от домашнего мясного салата и стаканчика калифорнийского шерри.

А однажды с помощью травы я слезал с джанка. И на второй день чистяка спокойно сел и наелся до отвала. Обычно, когда слезал с морфы, я не мог есть около восьми дней.

Марихуана не толкает людей на совершение преступлений. Я никогда не видел, чтобы кого-нибудь под действием дури тянуло на беспредел. Обычно, плановые необычайно дружелюбны. На мой взгляд, даже слишком. Никак не могу понять, почему люди, утверждающие, что трава провоцирует преступления, абсолютно непоследовательны и не требуют запрещения алкоголя. Ежедневно пьяными совершается множество преступлений, причём в трезвом виде им и в голову не придёт осуществить нечто подобное.

Уже много было сказано о возбуждающем действе травы. По некоторым причинам ученые не любят упоминать о том, что есть такая штука, как половое возбуждение, поэтому-то большинство фармакологов говорит «об отсутствии оснований придерживаться весьма распостраненной, в некоторых кругах идеи о марихуане, как о половом стимуляторе». Могу заявить с полным на то основанием, что трава по сути своей сладострастна и заниматься под ней сексом гораздо приятнее, чем без неё. Это заявление подтвердит каждый, кто курил хороший продукт.

Вы наверняка слышали, что потребляя траву люди сходят с ума. Разумеется, определенная форма умопомешательства в результате постоянного употребления безусловно присутствует. Однако, состояние это пространственно относительно. Марихуана, доступная в пределах США, на самом деле недостаточно сильная для того, чтобы тебе наглухо снесло крышу, поэтому в Штатах травяной психоз довольно редкое явление. Утверждают, что на Ближнем Востоке оно довольно обыденно. Травяной психоз более менее соответствует белой горячке и быстро отпускает, как только заканчивается действие наркотика. Человек, выдувающий по несколько коктейлей до обеда, докатится до «белой горки» быстрее, чем тот, кто выкуривает по несколько косяков в день.

Одно предостережение: находясь под травяным кайфом человек совершенно не способен вести машину. Трава здорово нарушает представление о времени и пространстве. Как-то раз, в Новом Орлеане, мне пришлось зависнуть на обочине и ждать, пока дурь отпустит. Не мог понять, на каком расстоянии что от меня находится, когда поворачивать или тормозить на перекрестках.
* * *
Теперь я кололся каждый день. После того, как из квартиры, где Герман проживал с Джеком и Мэри, исчезли все платежеспособные тусовщики, он переехал ко мне на Генри-Стрит. Джек, засыпавшись на ерунде, сидел, ожидая суда, в Окружной тюрьме Бронкса. Мэри с очередным «Джоником» (Папиком) свалила во Флориду. Платить самому Герману и в голову не приходило. Всю свою сознательную жизнь он вписывался на чужих квартирах.

Рой позволил себе долгую береговую отсидку. Он обнаружил в Бронксе одного врача, оказавшегося полным невеждой в выписке подобных рецептов. Этот коновал раскручивался на три рецепта в день, максимум – по тридцать таблеток на рецепт. Правда, количество, время от времени, вызывало у него подозрение, которое всегда таяло при виде денег, действовавших на него отрезвляюще.

В природе существуют несколько видов коновалов-выписчиков. Одни выписывают только в том случае, если убеждены, что ты наркоман, другие – только если убеждены, что нет. Подавляющее большинство наркоманов прогоняет однообразные, приевшиеся за годы торчания, телеги о мнимых болезнях. Многие жалуются на камни в почках или желчном пузыре. Эту байку настолько заездили, что коновал, при упоминании о желчных камнях зачастую незамедлительно вскакивал и указывал тебе на дверь. Гораздо лучших результатов я добивался с помощью лицевой невралгии, предварительно разыскав в справочнике информацию о симптомах и заучив их наизусть. Рой подкреплял своё желчно-каменное гониво постоперационным шрамом на животе.

В кирпичном Викторианском доме на Уэст-Севентиз проживал один старомодный доктор. Перед ним было просто необходимо предстать в облике джентельмена. Если вам удавалось пройти в его кабинет, значит облик покатил, но, не взирая на это, он выписывал только три рецепта. Другой врач был вечно пьян, и всех делов то было, застать его в нужное время. Довольно часто он выписывал рецепт неправильно, приходилось возвращать на правку. В таком случае, с определенной долей вероятности, сей слуга Гиппократа мог заявить, что это подлог и порвать его в клочья. Третий пребывал в глубоком старческом маразме и приходилось самому помогать ему выписывать. Тут он мог забыть, что делал, положить ручку и предаться долгим воспоминаниям о пациентах высшего общества, прибегавших к его услугам. Особенно любил рассказывать о неком генерале Горе, сказавшем однажды: «Доктор, я обращался в клинику Майо, но должен сказать, что вы знаете больше, чем весь тамошний персонал вместе взятый». Остановить дедка было невозможно и наркоман, доведенный до белого каления, терпеливо всё это выслушивал. Зачастую, в самую последнюю минуту, врывалась докторская жена и рвала рецепт ко всем чертям, или, по крайней мере, отказывалась заверить, когда запрашивала аптека.

Вообще-то, пожилые врачи, в отличие от молодых, более предрасположены к выписке. Одно время клевым источником были врачи-эмигранты, но очень скоро наркоманы их засветили. И весьма часто, услышав о наркотиках, они просто зверели и угрожали вызвать полицию.

Эскулапы взращены на раздутых представлениях о своём исключительном положении в обществе, причём настолько, что в целом, конкретный подход представляется наихудшим из возможных вариантов. Они не верят вашим болезным историям, но, тем не менее, желают хоть что-нибудь услышать для проформы. Выходит нечто вроде восточного ритуала сохранения хорошей мины при плохой игре. Один парень играл в благородного, отказываясь выписать неприличный рецепт даже за тысячу долларов. Остальные же из кожи лезли вон, чтобы представить происходящее как рабочие отношения с законопослушными пациентами. А если ты заявишь с порога: «Послушайте, док, мне нужен рецепт на эМ-эС, и я готов заплатить за него двойную цену», – коновал придёт в бешенство и вышвырнет тебя из кабинета. Врач – он тоже вроде больного; к каждому нужен индивидуальный подход, иначе останешься на бобах.

Рой стал таким кремнистым джанки, что для того, чтобы держаться с ним наравне и получать свою долю, мне и Герману приходилось колоть больше, чем нам требовалось. Экономя джанк я стал пускать по основной, да и кроме того, немедленный приход оказался гораздо лучше. С выдачей по рецептам у нас была куча обломов. Большинство аптек выдавало морфий по рецептам только два, а то и один раз, во многих и того не делали, просто посылали. Лишь в одной мы каждый раз затаривались, и, в конце концов, всё стали сносить туда, невзирая на совет Роя распылять по разным местам, чтобы инспектору было труднее их вычислить. Слишком уж напряжно было таскаться от одной аптеки к другой, так что обычно мы закруглялись принося их в одно и тоже место. Я научился тщательно прятать свой продукт – «заныкивать», как говорят «по фене». Рою и Герману никак не удавалось обнаружить и немного попользоваться.

Взять джанк спрятанный другим джанки – значит «раскрутить (кинуть, поставить) его на заначку». Уберечься от этой формы воровства, особенно если торчишь вместе, довольно трудно, потому что джанки прекрасно знают, где искать заначки. Некоторые таскают свой продукт на себе, попадая, таким образом, в случае полицейского шмона, под статью за хранение.

Приступив к ежедневному употреблению джанка, часто по несколько раз, я перестал пить и шляться по ночам. Когда сидишь на опиатах, то не пьёшь. По всей видимости, тело, в клетках которого остаётся много джанка, не переваривает алкоголь. Спиртное остаётся в желудке, медленно вызывая тошноту, заторможенность, головокружения и никаких тебе приходов, просто хреново. Опиаты могли бы стать незаменимым, верным средством для лечения алкоголиков. Перестал я также принимать ванну. Когда торчишь, ощущение воды на коже, по некоторым причинам, неприятно. Принять душ или ванну джанки можно заставить только по принуждению. Масса чепухи была написана о мнимых изменениях, которым подвергаются люди, как только садятся на наркоту. Ни с того ни с сего наркоман смотрит на себя в зеркало и не узнает. Настоящие изменения трудно точно определить – они не застывают в зеркальном отражении. Дело в том, что как только начинает прогрессировать привыкание, наркоман вступает в «мертвую зону». Он вообще не осознает, что сел. «В подсадке нет необходимости», – говорит он, – «если ты осторожен и соблюдаешь некоторые правила, такие как вмазка через день». Но в действительности эти правила не соблюдаются, и каждый дополнительный укол расценивается как исключительный. Все наркоманы, с которыми я общался, утверждают, что были весьма удивлены, задним числом обнаружив первую подсадку. А многие относили появившиеся симптомы к каким-либо другим заболеваниям.

Как только привыкание вступает в свои права, для торчка перестают быть значимыми все остальные интересы. Жизнь сводится к джанку, дозе и предвкушению следующей, «заначкам», рецептам, иглам и машинкам. У наркомана часто появляется сугубо личное ощущение, что ведет он нормальный образ жизни, а джанк – это только побочное явление, незначительный эпизод. Он не осознает, что уже выбрался из потока своей «вне джанковской» жизнедеятельности. И вот только тогда, когда иссякают денежные ресурсы, он понимает, что значит для него джанк.

– Почему же вам были нужны наркотики, мистер Ли? – вопрос этих идиотов-психиаторов. Ответ таков: «Джанк мне нужен, чтобы вставать утром с постели, побриться и позавтракать. Мне он необходим, чтобы оставаться в списке живых».

Разумеется от отсутствия джанка, джанки, как правило, не умирают. Но в чисто буквальном смысле слезание приводит к смерти зависящих от джанка клеток и замену их новыми, которым он не нужен.

Рой со своей старухой переехал в тот же дом. Каждый день после завтрака мы собирались в моей квартире, планируя суточное расписание нашей джанк-программы. Один из нас обязательно должен был наведаться к коновалу. Рой всегда старался переложить эту задачу на наши плечи, прибегая к всевозможным отмазкам: «Сейчас я идти не могу, ведь мы с ним недавно поцапались. Но слушай, что ты напрягаешься… Я же врубил тебя во всю трепотню». В другом варианте, он пытался раскачать меня или Германа на раскрутку нового объекта: «Да это верняк! Как пить дать выпишет, только не мели чушь и не провоцируй его на отказ. Сам пойти не смогу».

Как-то один из его верняковых коновалов вышел на меня по телефону. На мое взволнованное сообщение Рой глубокомысленно изрек: «Ага… думаю, чувак на крючке. Кто-то кинул его на лекарства несколько дней назад». После этого я стал держаться подальше от незнакомых дубарей. Но вскоре заартачился наш бруклинский мальчик.
* * *
Рано или поздно накрываются все мазовые коновалы. И вот однажды, когда Рой пришёл за своим рецептом, наш основной выдал нижеследующую сентенцию:

– Этот, несомненно, будет последним, а вам, ребята, советую на время затаится. Вчера ко мне заходил инспектор. У него есть все рецепты, которые я вам выписывал. Предупредил, если я выпишу ещё что-нибудь в этом роде, то потеряю рабочую лицензию, так что здесь вместо сегоднешнего – вчерашнее число. Скажешь аптекарю, что вчера приболел и не смог зайти по нему купить. Вы ведь указали мне в рецептах липовые адреса, а это нарушение 334-й статьи «Закона об охране общественного здоровья». Не говорите потом, что я вас не предупреждал. И ради бога, молчите обо мне, если вас будут допрашивать. Это может стоить профессиональной карьеры. Вы ж понимаете, с вами, ребята, я всегда был справедлив. Хотел остановиться уже несколько месяцев назад, но просто не мог бросить вас на произвол судьбы. А посему давайте спокойно расстанемся. Вот тебе рецепт и больше никогда сюда не приходи.

Рой вернулся на следующий день. На защиту фамильной чести врач предусмотрительно вызвал своего шурина. Тот обошелся без сантиментов. Схватив Роя сзади за воротник куртки и ремень, выкинул его на тротуар.

– Если ещё раз припрешься сюда доставать доктора и попадешься мне на глаза, костей не соберешь, – предупредил он.

Десятью минутами позже появился Герман и напоролся на схожий прием. Но оказался непромах: вытащив из-под куртки шелковое платье (насколько я помню, кто-то впарил нам за три грана морфия краденые женские шмотки) он галантно обратился к докторской жене, которая спустилась вниз посмотреть, что означает вся эта кутерьма. «Полагаю, что вам понравится это платье» – вот так Герману удалось ещё раз переговорить с врачом, выписавшим действительно последний рецепт. Три часа он мотался по аптекам, пока не затарился. Наша постоянная была строго предупреждена инспектором и больше там по этим рецептам не выдавали. Её хозяин ограничился полезным советом: «Мужики, вам бы лучше исчезнуть. Сдаётся мне, у инспектора уже на всех вас есть ордера».

Наш коновал завязал окончательно. Разделившись, мы прочесали весь город. Обошли Бруклин, Бронкс, Куинз, Джерси-Сити и Ньюарк. И не смогли купить даже пантопон. Будто все врачи знали нас в лицо и ждали только одного, что когда ты войдешь к ним в кабинет, они выдадут заранее заготовленную фразу: «Это совершенно невозможно». Как если бы каждый врач Большого Нью-Йорка неожиданно дал обет никогда больше не выписывать наркотических рецептов. Джанк таял на глазах. Становилось очевидным, что мы окажемся в полной прострации через считанные часы. Рой решил выбросить белый флаг, отправившись для «тридцатидневного лечения» на Райкер-Айленд. Там и речи не могло быть о реабилитации. Они ничего не дают из джанка, не всегда даже снотворное. Наркоману предлагается лишь тридцатидневная отсидка. Помещение всегда переполнено.

Во время поисков коновала Германа повязали в Бронксе. Никаких обвинений, просто двум детективам не понравились его взгляды. Доставив его в управление, выяснили, что у наркошной бригады есть уже ордер на арест за подписью инспектора штата. Основой для обвинения был липовый адрес на наркотическом рецепте. Мне позвонил один адвокат – «наварило-выручало» – и спросил, собираюсь ли я выложить деньги, чтобы купить для Германа поручительство. Вместо запрошенной суммы я выслал два доллара на сигареты. Если парень собрался отсиживать, то может с успехом приступать.

В этот момент джанк весь вышел, и я по второму заходу прогревал свои последние ватки. Джанк варят на ложке, а в машинку набирают через маленький комок ватки, чтобы не пропало ни капли продукта. Немного раствора в ватках остаётся, и наркоманы берегут «вторяки» как зеницу ока на крайний случай.

Загрузив старомодного джентельмена нестерпимыми головными болями от мигрени, я получил рецепт на кодеин. Это лучше, чем ничего, пять гран под кожу предохраняет тебя от ломки. По некоторым причинам колоть кодеин в вену опасно.

Помню, однажды ночью, мы с Германом были застигнуты врасплох полным отсутствием чего-либо, за исключением сульфата кодеина. Сварив первым, Герман вмазал гран в вену. Тут же густо покраснел, затем побледнел как полотно и, болезненно охая, сел на кровать.

– Боже мой! – вырвалось у него.

– Случилось чего? – спросил я. – Похоже всё в полном порядке.

Он бросил на меня кислый взгляд:

– Все в порядке, да? Ну хорошо, тогда вколи себе немного.

Сварив гран, я привел свою рабочую технику в состояние повышенной вмазочной готовности. Герман, так и оставшись на кровати, затаив дыхание, наблюдал за всей этой процедурой. Выдернув иглу сразу почувствовал сильное, весьма неприятное покалывание по всему телу, совершенно отличное от иголок на приходе после вмазки качественным морфином. Мне казалось, что лицо мое быстро распухает. Пальцы отяжелели, словно к ним намертво прилипал воздух. Приземлился рядом со злорадствовавшим Германом.

– Ну и чего, – спросил он. – Все в порядке?

– Нет, – мрачно отозвался я.

Мои губы онемели, как будто я вместо вены попал прямо в рот. Ужасно разболелась голова. Я смутно предположил, что если увеличить двигательную нагрузку, то ускоренная циркуляция крови быстро растащит по телу кодеин, и принялся в темпе расхаживать взад и вперед по комнате.

Почувствовав себя через час немного лучше, вернулся к кровати. Герман рассказал об одном своём кореше, который вмазавшись кодеином наглухо отрубился, лицо посинело… «Затащил его под холодный душ – помогло, пришёл в чувство».

– Так почему же ты мне раньше об этом не сказал? – грозно спросил я.

Герман вдруг совершенно странным образом рассвирепел. Причины его гнева были, как правило, необъяснимы.

– А чего ты хотел, – начал он. – Когда торчишь на джанке, всегда должен настраиваться на некий элемент риска. А кроме того ещё и потому, что реакция на тот или иной препарат, характерная для одного человека, совсем не обязательно повторится у другого. Ты ведь был уверен на все сто, что все в порядке. Мне и не хотелось тебя обламывать, заводя отвлеченный трёп.
* * *
Когда узнал про арест Германа, то понял, что буду следующим. Однако, меня уже скрутил отходняк и я был бессилен покинуть город. Два детектива и федеральный агент арестовали меня прямо на моей квартире. Инспектор Штата выписал ордер, согласно которому я обвинялся в нарушении 334-й статьи «Закона об Охране Общественного Здоровья» за указание в рецепте неправильного имени. Команда из двух детективов состояла из Охмурялы и Пугала. Охмуряло вежливо спрашивал:

– Ну и как долго ты сидишь на джанке, Билл? Ты же знаешь, что обязан указывать в этих рецептах своё настоящее имя.

А тут резко встревал Пугало:

– Ладно, хватит, давай начистоту, мы тебе здесь не бойскауты, чтобы ты нам мозги пудрил.

Впрочем, в раскрутке самого дела они не были особенно заинтересованы, да и не требовалось выбивать из меня признание. На пути в управление Федерал задал мне несколько вопросов и выправил какую-то бумажку для своих официальных документов. Привезли в «Томбз», сфотографировали и сняли отпечатки пальцев. Пока я ждал своей очереди, чтобы предстать перед судьей, Охмуряло угостил сигаретой и принялся рассказывать про то, какая джанк на самом деле зловредная штука:

– Даже если умудришься просидеть на нём с тридцатник, обманешь только себя самого. А сейчас поедешь к судье с этими дегенератами-извращенцами, – его глаза заблестели, – врачи говорят, что они уже совсем конченые.

Судья определил залог в штуку баксов. Меня доставили обратно в «Томбз», приказали раздеться и встать под душ. Охранник с безразличным выражением лица прошмонал мою одежду. Я снова оделся, был доставлен на лифте наверх и препровожден в одиночную камеру. Заключенных запирают в четыре часа пополудни. Двери захлопываются автоматически с центрального пульта управления, с ужасающим лязгом, гулом отдающимся по всему тюремному блоку.

Кодеин перестал держать окончательно. Из носа и глаз потекло, одежда насквозь промокла от пота. По телу проносились, сменяя друг друга, холодные и горячие волны, словно совсем рядом попременно то открывали, то закрывали печную дверцу. Слишком слабый чтобы передвигаться, прилег на койку. Сильно разболевшиеся ноги сводили судорогой так, что любое положение было просто невыносимо и приходилось ворочаться с боку на бок, кататься в липнущей к телу потной одежде.

По соседству кто-то напевал густым негритянским голосом:

– Давай, женщина, вставай, пошевели своей большой жирной попка-жопка.

Откуда-то издалека доносились голоса:

– Сорок лет! Чувак, я сорока не протяну.

Около полуночи моя благоверная вытащила меня под залог и встретила на выходе с дураколами. Немного помогло.

На следующий день стало хуже, я даже не мог встать с постели. Так и провалялся, время от времени закидываясь нембиз. Ночью, приняв две промокашки бензедрина, я дошел до ходячей кондиции, вышел в бар и уселся прямо напротив патефон-автомата. Когда тебя ломает, музыка – знатное средство облегчения. Однажды в Техасе я слезал на траве, пинте парегорика и нескольких пластинках Луиса Армстронга.

Едва ли не поганей, чем физический отходняк – сопровождающая его депрессия. Как-то днём, в полудреме, мне привиделся лежащий в руинах Нью-Йорк. Внутри и снаружи опустевших баров, кафетериев и аптек на Сорок второй улице ползали огромные скорпионы и сороконожки. Воронки и расселины на мостовой заполонила сорная трава. Кругом ни души.

Через пять дней я почувствовал себя немного лучше. Через восемь на меня напал жор и появился колоссальный аппетит, особенно на пирожки с кремом и макароны. По прошествии десятидневки отпустило окончательно. Ну а дело мое было отложено.
* * *
Рой, вернувшись со своего тридцатидневного лечения на Райкер-Айленд, представил меня одному барыге, торговавшему мексиканским Эйчем на пересечении Сто третьей и Бродвея. В начале войны поставки Эйча были фактически прерваны и порецептная Эмми стала единственным доступным джанк-продуктом. Тем не менее, вскоре наметились новые пути сообщения и героин стал поступать из Мексики, где под неусыпной заботой китайцев произрастали обширные маковые поля. Поскольку в мексиканском Эйче была небольшая примесь опия-сырца, отличительным его признаком стал тёмно-коричневый цвет.

Угол Сто третьей и Бродвея ничем не отличался от других бродвейских местечек: кафетерий, киношка, магазины. Посередине Бродвея небольшой зеленый островок с несколькими скамейками, расставленными через равные промежутки. Сто третья – станция метро, людный квартал, самая джанковая точка в городе. Старина Генри, подобно призраку появляется в кафетерии, бродит туда сюда по кварталу, иногда наполовину пересекая Бродвей, чтобы перевести дух на одной из островных скамеечек. Призрак, блуждающий при дневном свете на переполненных улицах.

В кафетерии ты всегда мог обнаружить засевших там нескольких джанки, либо они, подняв воротники курток, стояли поблизости на улице и нетерпеливо поглядывали по сторонам в ожидании продавца, сплевывая на тротуар. Летом они сидели на островке, переговариваясь между собой полушепотом, эдакие грифы-скамеечники в чёрных пиджаках.

Физиономия барыги напоминала скорее мордочку крайне истощенного подростка. Несмотря на свои пятьдесят пять, выглядел он не больше, чем на тридцать. Маленький темноволосый человечек с исхудалым ирландским лицом. Когда объявлялся – а подобно многим старым джанки он был совершенно не пунктуален, то сидел за столиком в кафетерии. Ты садился за этот столик, давал деньги и через три минуты встречался с ним на углу, где и получал продукт. С собой он никогда не таскал – оставлял, хитро припрятав, где-нибудь в непосредственной близости от места боевых действий.

Этого человека знали как «Ирландца». Одно время он работал на Голландца Шульца, но поскольку крупные рэкетиры не держат джанки среди своих людей, ввиду их общепризнанной ненадёжности, Ирландца послали. Теперь он периодически приторговывал и «чистил дыры» (грабил пьяных в метро и машинах), когда не мог выйти на оптовых поставщиков продукта для последующей реализации. Однажды ночью Ирландца забрали в метро за пьяную драку. Он повесился в «Томбз».

Работа барыги – один из видов коммунальных услуг. Сменяя друг друга на этом трудоемком и небезопасном посту, этим занимаются все, без исключения, члены определенного сообщества. Обычный срок пребывания в должности – где-то около трех месяцев. Все сходятся на том, что это совершенно неблагодарное занятие. Как говаривал Джордж-Грек: «Кончаешь кинутым или в тюряге. Если не даешь в кредит, все называют тебя жлобом; а если даешь, тобой просто начинают пользоваться».

Джордж не мог обломать, послать человека, который доползал до него под ломкой. Люди стали пользоваться его добротой, вымаливая в долг, а потом перепродавали или покупали у других пушеров. Джордж продержался три года, а когда вышел из игры, то наотрез отказывался заниматься какой-либо торговлей.

На Сто третьей никогда не показывались джанки-хипстеры, помешанные на бибопе. Все местные ребята были древние кремни – исхудавшие, жёлтого цвета лица. Резкие, колкие на язык с характерной, одервенелой артикуляцией. (Трудно не узнать джанки по пожатию рук, также как по вялому, мягкому подергиванию ладони вычисляешь педика. Джанки не жмет руку, а, двинув локтем, скорее хлопает по ней своей одервенелой пятерней и сразу же её опускает). Невзирая на разные национальности, все они были чем-то друг на друга похожи чисто физически. Лик джанка отчётливо проступал за каждым из них: Ирландец, Джордж-Грек, Роза Пантопон, Коридорный Луи, Эрик Пед, Гончий Пес, Матрос и Джо Мекс. Некоторые из них сейчас уже мертвы, остальные сидят или бесследно исчезли.

Нет теперь больше джанки, ждущих продавцов, на пересечении Сто третьей и Бродвея. Торговля переместилась в другое место. Но дух опия по-прежнему витает здесь. Он вставляет тебя на углу, сопровождает, пока ты проходишь по кварталу, а затем останавливается, замирая у стены сгорбившимся попрошайкой, озадаченно глядящим тебе вслед.

Джо Мекс – лицо вытянутое, с длинным, заостренным, чуть вздернутым носом. Уголки рта опущены вниз, зубов явно не хватало. Везде морщины, шрамы, но отнюдь не от прожитых лет. Джо наплевательски относился к тому, что происходило с физиономией. Его глаза оставались веселыми и молодыми. Свойственная ему известная мягкость была обычным явлением для многих старых джанки. Ты мог узнать Джо на офигенном расстоянии. Его силуэт отчётливо проступал на фоне обезличенной городской толпы, как если бы ты рассматривал его в бинокль. Враль был типичный, подобно большинству себе подобных, постоянно перекраивал свои истории, меняя, в зависимости от слушателей, время и состав участников описываемых событий. Выдаёт, скажем, байку про какого-то своего друга, а в другой раз тот же сюжет излагает применительно к себе, становясь главным действующим лицом. Засев в кафетерии за кофе и кексом, Джо спонтанно извергал на собеседника лавину избранных отрывков из своей биографии.

«Мы-то точно знали, что у этого китаезы осталась заначка. Ну и любым способом пытались заставить проболтаться где именно. Привязали к стулу. Я зажигал спички», – он чиркнул воображаемой спичкой по воображаемому коробку, – «и подносил к его ступням. Тот уперся, продолжал молчать. И так жалко мне этого мужика стало! А тут ещё мой кореш вмазал ему рукояткой пушки по кумполу, лицо залила кровь…» – Джо провел руками от лба к подбородку, изображая хлынувшую красненькую. «Когда это увидел, аж живот перехватило, ну я и сказал: „Ладно, пошли отсюда, оставь парня в покое. Он нам всё равно ничего не скажет“.

Луи – магазинный вор с наглухо слетевшей каской и разболтанными нервами, ходивший исключительно в длинных, поношенных чёрных пальто, благодаря которым внешне выглядел как заурядный, безобидный старикашка. Ему с превеликим трудом удавалось сочетать в себе вора и наркомана. Раздвоение личности у Луи произошло во время очередной отсидки. До меня доходили слухи, что одно время он был полицейским осведомителем, но к моменту нашего с ним знакомства, по общему мнению, Луи вёл правильный образ жизни. Джордж-Грек его недолюбливал, окрестив праздношатающейся скотиной. «Никогда не приглашай его к себе домой, он этим воспользуется. Заявится обдолбанный и полезет к твоим домашним. Для него всё едино, тормозов никаких».

В этой тусовке Джордж-Грек считался общепризнанным арбитром. Он решал, кто прав, а кто – нет. Своей честностью Джордж чрезвычайно гордился: «Я никогда никого не кидал».

Зато кидали его – по крупному, трижды. Ещё один такой эксцесс, и он влачил бы жалкое существование заурядного преступника на вечных побегушках. Жизнь Джорджа свелась к необходимости постоянно избегать каких-либо серьезных осложнений. Никакой торговли, никакого воровства; время от времени он работал в доках. Для человека, который на каждом своём шагу возводит сам для себя искуственные преграды, нет иного пути, кроме постепенной деградации. Когда Джордж не мог достать джанк– а это случалось с ним через раз, он пил и глотал «дураколы».

Массу неприятностей доставляли ему сидевшие на его шее два сына-подростка. В этот общий для всех период джанк-дефицита он, по большей части, был на полуломке, и ни гроша на этих маленьких дармоедов… Клеймо неудачника навек застыло на его лице. В мое последнее посещение Нью-Йорка я не смог найти Джорджа. Тусовка Сто третьей распалась, и ни один из тех, с кем мне удалось переговорить, понятия не имел, что случилось с Джорджем-Греком.

Бледный, худой, невысокого роста человек по кличке «Сторож Фриц» вечно косил под обкуренного. Его досрочно освободили после пятилетней отсидки за покупку дури для одного стукача. Последнему никак не удавалось выйти на серьезную фишку, а тем временем, агенту-куратору срочно требовалось произвести значимый арест. Договорившись между собой, они подняли Фрица до уровня крупного травяного барыги и его арестом сокрушили наркоманскую шайку. Фриц был чрезвычайно доволен тем, что привлек к себе такое внимание и самодовольно рассказывал о своём грандиозном «повязе» в Лексингтоне.

Пед был на редкость удачливым бухоловом – человеком, который всегда поспевал к пьяному первым и исчезал со сцены, когда преуспевший в возлияниях дренч уже валялся в полном отрубе с вывернутыми наружу карманами. Его уловы стали притчей во языцах. К заснувшему пьянице, известному среди работников обслуживающего персонала как «дрых», словно на падаль слетается целая иерархия стервятников. Первыми выруливают основные бухоловы, такие как Пед, ведомые своим особым чутьем. Им нужны только наличные, дорогие кольца и часы. Затем приходят гопники, которые могут спереть всё, что угодно. Они берут шляпу, ботинки и ремень. В довершение сервиса, топорные, бесцеремонно нагловатые воришки попытаются стащить с пьянчуги пальто или куртку.

Пед всегда оказывался первым подле кредитоспособного дренча. Однажды, на станции Сто третьей улицы, ему удалось снять тысячу долларов. Довольно часто его уловы исчислялись сотнями. Если пьяный вдруг просыпался, то он жеманно лыбился и делал вид, что щупает мужика за ляжку, как будто его намерения носили чисто сексуальный характер. Кличку свою получил именно по этой причине.

Он всегда хорошо одевался, предпочитая твидовые спортивные пиджаки и серые фланелевые костюмы. Его облик дополнял легкий скандинавский акцент вкупе с очарованием европейских манер. Ничего лучше для чистильщика пьяниц и придумать нельзя. Работал всегда в одиночку. Удача улыбалась ему, поэтому он жутко опасался возможной порчи. Иногда общение с счастливчиком может резко изменить полосу невезения, хотя, как правило, всё происходит наоборот. Джанки довольно завистливы. По Педовским уловам завистливо стонала вся Сто третья улица. Впрочем, все соглашались, что чувак он свой, правильный, и в незначительных дозах очень даже неплох.
* * *
Капсула Эйча стоила три доллара, поэтому для того, чтобы просто волочить ноги, требовалось, как минимум, по трояку в день. Оказавшись в финансовой прострации, я вместе с Роем решил приступить к «чистке дыр». Мы катались по линии, внимательно осматривая из вагона станционные платформы, пока кто-нибудь из нас не вычислял «дрыха», вырубившегося на скамейке. Тогда мы выходили, я вставал перед ним с газеткой, прикрывая Роя, который приступал к осмотру содержимого карманов обьекта. Рой шепотом давал указания типа: «чуть левее», «ну, слишком отошел», «немного назад», «вот здесь, вот так и стой» – следуя которым я медленно передвигался, чтобы совершенно его закрыть. Частенько опаздывали, и пьяный преспокойно посапывал, предоставив нам и заляпанному сажей потолку, любоваться на его пустые вывернутые карманы.

Мы работали и по вагонам. Я садился вплотную с бухим и открывал газету. За моей спиной проскальзывали руки Роя и обшаривали карманы пьяного субъекта. Если он, не дай бог, просыпался, то мог увидеть только две мои клешни, судорожно сжимающие газету. В среднем, за ночь мы тянули на десять долларов.

Обычная трудовая ночь практически ничем не отличалась от этой. Работу начали около одинадцати, в верхней части города на Таймс-Сквер, сев на линию «Ай-Эр-Ти». На Сто сорок девятой улице я заметил «дрыха». Вышли. Сто сорок девятая – станция с несколькими уровнями, весьма стремная для бухоловов, так как здесь множество закоулков, где могут прятаться копы, и прикрыть напарника со всех сторон физически невозможно. На верхний уровень выход только один – эскалатор.

К «дрыху» подошли небрежно, как будто не замечая. Откинувшись к стеночке, раскинув руки ноги, тяжело дыша, на скамье лежал средних лет работяга. Рой присел рядом с ним на корточки, а я, с раскрытой газетой, расположился перед ними.

– Немного правее, слишком отошел, немного назад, вот здесь, вот так, хорошо, – командовал Рой.

Неожиданно пьяный храп прекратился. Мне представилась одна сцена, под разным соусом повторявшаяся во многих фильмах, когда во время хирургической операции у больного летит к чертям дыхалка. Почувствовал, как сзади замер Рой. Пьяный промычал что-то нечленораздельное и переменил позу. Постепенно, храп возобновился.

– О`кей, – сказал Рой, поднявшись, и стремительно зашагал на другой конец платформы.

Достав там из кармана измятую, грязную кучку бумажек, насчитал восемь долларов. Протянул мне четыре:

– В кармане брюк лежали. Я не смог найти бумажник. На мгновение почудилось, что он вот-вот очухается и всё обломится.

Отправились обратно в центр. Вычислив одного на Сто шестнадцатой, вышли, однако, прежде чем мы успели к нему приблизиться, дрых поднялся и убрался восвояси. Роя бесцеремонно окликнул невзразчного вида парень с отвислой челюстью, подошел, завел разговор. Это оказался другой бухолов.

– Педу опять повезло, – сообщил он. – Пара крупных купюр и наручные часы на Девяносто шестой улице.

Рой невнятно что-то пробормотал и уставился в свою газету. А парень продолжал рассказывать, причём довольно громко:

– Один меня всё таки зажопил. – «Эй, что это твоя рука делает в моем кармане?»

– Да какого чёрта ты так орешь!– оборвал его Рой и двинулся прочь.

– Недоношенный хренов мудила, – проворчал он. – Здесь сейчас при деле пасется не так много бухоловов. Пед только, Гончий пес и этот гондон. Они все завидуют Педу. Мужик ведь хорошие бабки зашибает. А если этот пьяный козёл очухается, то притворится, что поглаживает его ногу, будто он педик. А эти уроды со Сто третьей шляются повсюду и орут «Чёртов Пед», потому что вечно пролетают мимо кассы. А он не больше педик, чем я.

Рой задумчиво помолчал и добавил:

– На самом деле, не такой уж озабоченный.

Доехав до конца Бруклинской ветки, мы так и не обнаружили ни одного дренча. На обратном пути нам попался пьяный, заснувший прямо в вагоне. Я сел рядом с ним и углубился в газетное чтиво. Почувствовал как вдоль спины скользнула рука Роя. Внезапно бухарь проснулся и бросил на меня испытующий взгляд. Однако, обе мои руки были чётко видны на газете, а Рой притворился, что читает её вместе со мной. Зевнув, чувак снова погрузился в сон.

– А, вот здесь нам вылезать, – сказал Рой. – Нам лучше ненадолго выбраться на улицу. Не заморачивайся слишком долго на одной линии.

У ресторан-автомата на Тридцать четвертой улице выдули по чашке кофе, разделив башли от последней попытки– по три доллара на рыло. – Когда берешь дренча в вагоне, – обьяснял Рой, – надо подстроиться под ритм двигающегося поезда. Поймаешь правильный – сделаешь его, даже если начнет просыпаться. А этого я чистил слишком быстро. Вот почему он проснулся. Почувствовал ведь лажу, но так и не въехал.

На Таймс-Сквер мы столкнулись с «метрошным» Майком. Он кивнул, но останавливаться не стал. Майк предпочитал работать в одиночку.

– Последний заход до Куинз-Плаза и закругляемся, – сказал Рой. – Это на Независимой. У них там дежурят специально нанятые компанией полицейские, но они без пушек. Только дубинки. Так что если тебя схватит один такой, то смело можешь делать ноги, если конечно вырвешься.

Куинз-Плаза – ещё одна стремная станция, где укрыться со всех сторон невозможно. Можешь только использовать Его Величество Случай. Да, там оказался пьяный, который растянувшись во весь рост дрых на скамейке, но рисковать мы не могли – вокруг было слишком много народу.

– Обождем чуток, – бросил Рой. – Хотя, запомни – никогда не жди больше трех поездов. Если не представится верняк, выбрось из головы – без мазы, как бы это заманчиво не выглядело.

С поезда сошли два молоденьких гопника, которые тащили между собой, видимо из чувства сострадания, очередного алкаша. Завалив его на скамейку, уставились на нас с Роем.

– Давай-ка перетянем его на другую сторону, – предложил один.

– А что, здесь протянуть не можете?– спросил Рой с издевкой.

Гопники переглянулись и прикинулись валенками.

– Протянуть его? Хе, чё-то я не усёк. И че это на уме у нашего голубого друга?

Сгребли своего бухаря в охапку и потащили на другую сторону платформы.

Рой шагнул к нашей фишке и без всяких церемоний вытащил у него из кармана бумажник. «На извраты времени больше нет», – заметил он.

В бумажнике было пусто. Рой кинул его на скамейку.

Один из гопников заорал с противоположного края:

– Вынь-ка руки из его карманов, – и оба заржали.

– Гопота хуева, – процедил Рой. – Если удастся отловить одного из них на Уэст-Сайд, сброшу этого ебнутого мелкого ублюдка на рельсы.

Один гопник перелез на нашу сторону и спросил Роя насчёт подмазки.

– А я тебе говорю, у него ничего с собой не было.

– Мы видели, как ты вытащил его бумажник.

– Там было пусто.

Пока гопник решал, стоит или не стоит с нами связываться, подошел поезд, мы сели, а он так и остался стоять на платформе с разинутым ртом.

– Гопники, бля, думают – это забава, – осмыслил Рой ситуацию. – Долго они не протянут. Им это уже не покажется смешным, когда они влетят на «пять-двадцать-девять» и попадут на Айленд.

Мы явно попали в полосу невезения.

– Ладно, – философски отреагировал Рой. – Вот так всегда и бывает. В одну ночь ты делаешь под сотню, а в другую, остаешься с носом.
* * *
Как-то ночью мы спустились в подземку на Таймс-Сквер. Впереди нас шёл, слегка покачиваясь, пижонисто прикинутый парень. Оглядев его, Рой воскликнул:

– Смотри-ка, чертовски знатный лох, мать его так! Давай проследим, куда он поедет.

Лох сел на «Ай-Эр-Ти» по направлению к Бруклину. Стоя на площадке между вагонами мы терпеливо ждали, пока он явно не вырубится. Затем вошли внутрь. Я сел рядом, раскрыв «Нью-Йорк Таймс». Идея с «Таймс» принадлежала Рою, который говорил, что с ней я похож на бизнесмена. Вагон почти пустой, и там, где мы приземлились с лохом, незанятых сидений было метров на шесть в каждую сторону. Рой, за моей спиной, приступил к работе. Пижон начал ерзать, а один раз проснулся и взглянул на меня, в затуманенных глазах мелькнуло некое подобие раздражения. Сидевший напротив нас негр заулыбался.

– Разит дай боже, – шепнул мне Рой на ухо. – Он готов.

Рой увяз, не мог найти карман. Ситуация становилась угрожающей. Я почувствовал, как пот маленькими шекочущими ручейками стекает к локтям.

– Давай вылазить, – говорю.

– Да нет. Знатный же лох попался. Он сидит на своём пальто, и я никак не могу попасть в карман. Когда скажу, падай прямо на него, а я тут пальто и сдвину… Пошёл!… Да какого хрена! Здесь же рядом никого, всего делов-то.

– Давай вылазить, – повторил я снова. От страха похолодело в животе. – Он вот-вот проснется.

– Да нет же. Попробуем ещё раз… Пошёл! Да что с тобой, чёрт возьми? Просто навались на него всем телом!

– Рой, ради Бога, давай уберемся! Он просыпается.

Привстал, однако Рой сильно дернул меня назад, неожиданно резко толкнул, и я тяжело рухнул на пьяного.

– Ну, хоть теперь получилось, – прошептал Рой.

– Что, карман?

– Нет, я убрал из-под него это чёртово пальто.

В этот момент мы уже выехали из тоннеля и были на эстакаде. Тошнотворный страх подкатил к горлу, мышцы свело в холодной судороге в тщетной попытке взять себя в руки. Пижон находился лишь в полузабытье. Я полагал, что он в любой момент может вскочить и начнет орать.

Наконец, я услышал голос Роя:

– Взял.

– Теперь пошли отсюда.

– Нет, слушай, то, что я вытащил – всего несколько вшивых бумажек. А кошелек где-то в другом месте, и я хочу его найти. У него, как пить дать, есть кошелек.

– Я ухожу.

– Да подожди ты.

И он так сильно зашебуршился за моей спиной, что с трудом верилось, будто парень продолжает спать.

На конечной остановке Рой поднялся и прошипел:

– Прикрывай меня.

Я встал впереди с газетой, заслонив его, как только мог, от других пассажиров. В вагоне оставались только трое, но они сидели в разных концах. Рой в наглую, особо не заморачиваясь, грубо обшарил карманы.

– Вылазим, – сказал он.

Мы вышли на платформу.

Пижон проснулся и сунул руку в карман. Затем выбрался на платформу, подошел к Рою и заявил:

– Ну ладно, чувак, гони обратно мои деньги.

Рой пожал плечами и успокаивающе поднял руки вверх:

– Какие деньги? О чем ты вообще?

– Ты отлично знаешь, чёрт подери, о чем я! Ты лазил по моим карманам.

Рой протестующе и, как бы в замешательстве, снова развел руками:

– Да о чем ты таком болтаешь? Я твоих денег в глаза не видел.

– А я тебя здесь, на этой линии вижу каждую ночь. Это твой обычный рабочий маршрут.

Он повернулся и ткнул в меня пальцем:

– А вот и твой сообщник рядом стоит. Ну что, отдашь ты, наконец, мои бабки или нет?

– Какие бабки?

– О`кей, извини. Только не напрягайся. Вернемся вместе обратно в город, может оно и к лучшему.

Неожиданно парень обеими руками вцепился в карманы Роевской куртки.

– Сукин ты сын! – заорал он. – Гони мои бабки!

Рой ударил его по лицу и сбил с ног.

– Какого ты… – рявкнул он, и наигранная маска озадаченного миротворца слетела с его лица, как увядший лист с дерева. – Убери от меня свои поганые руки!

Машинист, увидев разгоравшуюся драку, задержал отправление поезда, чтобы никто не свалился на рельсы.

– Мотаем отсюда, – сказал я. Мы быстро зашагали к выходу. Парень поднялся и рванул за нами. Обхватив сзади Роя, сжал его мертвой хваткой. Рой отчаянно брыкался, но никак не мог вырваться, даже пукнул от перенапряжения.

– Убери от меня на хрен этого лоха! – заорал он.

Я дважды двинул парню по физиономии. Его пальцы разжались, он упал на колени.

– Выруби его на хуй, – продолжал орать Рой.

Удар ногой пришёлся пижону в бок, и я почувствовал как хрустнули ребра. Тот, скуля, схватился за это место обеими руками.

– На помощь! – закричал он, даже не пытаясь приподняться.

– Ноги, – крикнул я, услышав на дальнем конце платформы переливчатый полицейский свисток.

Парень продолжал лежать, держась за бок, и через равные промежутки кричал:

– Помогите!

Слегка моросил дождь. Я выбежал на улицу, и подскользнувшись, растянулся на мокром тротуаре. Встав у закрытой бензоколонки, мы посмотрели обратно на эстакаду.

– Ну что, идем, – предложил я.

– Они нас видели.

– Тогда мы не можем здесь оставаться.

Пошли пехом. Я заметил, что во рту совершенно пересохло. Из нагрудного кармана рубашки Рой вытащил пару дураколин.

– Во рту сушняк, не могу проглотить, – сказал он через некоторое время.

Говорили на ходу.

– Уверен, там из-за нас такой шум поднялся, – прервал Рой наше недолгое молчание. – Внимательно смотри за машинами. Если кто-нибудь будет подъезжать, быстро ныряем в кусты. Они, наверное, рассчитывают на наше возвращение в метро, так что самый лучший вариант – уйти как можно дальше.

Мелкий дождь не прекращался. По пути нас облаивали все попадавшиеся навстречу собаки.

– Если повяжут, будем лепить горбатого. Смотри, не забудь. – повторял Рой. – Мы задремали и проснулись на конечной станции. Этот парень обвинил нас в том, что мы стащили его деньги. Мы перестремались, сбили его с ног и убежали. Они эту чушь собачью из нас попытаются выбить. Ты должен быть к этому готов.

– Машина к нам едет, – крикнул я. – Слишком яркий свет от фар.

Заползли в кустарник на обочине и затаились, вжавшись в землю рядом с дорожным указателем. Машина медленно проехала мимо. Поход возобновился. Мне становилось всё хуже, и казалось просто чудом, что нам вообще удастся добраться до дома к тетушке Эмми, которую я заначил в своей квартире.

– Нам лучше разделиться, когда подойдём поближе, – советовал Рой.-Выбравшись отсюда, дальше мы уж как-нибудь друг друга отмажем. А если нарвемся на легавого, скажем, что гуляли с девицами и идем сейчас к метро. Этот дождь– редкая удача. Похоже все легавые засели в ночных забегаловках за чашечкой кофе.

– Господи! – раздраженно рявкнул он. – Да не вертись же ты так!.

Дело в том, что я оглянулся и бросил взгляд через плечо.

– По-моему оглядываться вполне естественно, – заметил я.

– Для воров естественно!

В конце концов, добравшись до линии «Би-Эм-Ти», мы приехали обратно в Манхэттен. В своём комментарии Рой был краток:

– Не думаю, что говорю только о себе, когда честно признаю: «У меня сыграло очко». Ах, да – вот твоя доля.

И он протянул мне три доллара.

На следующий день я сказал ему, что с бухоловством завязываю.

– Я тебя не осуждаю, – сказал он. – Но на тебя это просто произвело неправильное впечатление. Если прозанимаешься этим достаточно долго, подфартит обязательно.
* * *
Мое дело было рассмотрено судом на специальных слушаниях. Я получил четыре месяца условно. Дальше дело было так: не состоявшись на бухоловном поприще, решил заняться продажей джанка. Особых денег это занятие не приносит. В основном, уличный торговец-наркоман может твердо рассчитывать только на то, что ему удастся сохранить привыкание. Когда торгуешь, у тебя хоть, по крайней мере, на руках оказывается солидный запас джанка, с которым появляется ощущение безопасности. Разумеется, некоторые люди делают на торговле лютые деньги. Я знавал одного ирландского барыгу, который начал с 1/16 унции Эйча в почтовом конверте, а спустя два года, когда он накрылся и залетел на три года, у него уже было тридцать тысяч наличными и собственный дом в Бруклине.

Если хочешь торговать – первым делом необходимо найти оптовых поставщиков. Таковых я не имел и дело пришлось вести на паях с Биллом Гейнзом, у которого был выход на достаточно надёжного поставщика – итальянца с нижнего Ист-Сайда. Мы брали продукт по девяносто долларов за четверть унции, на треть разбодяживали его молочным сахаром и распределяли по однограновым капсулам или пакетикам, которые шли в розницу по два доллара каждый. До разбавки, из четверти унции должно получаться как минимум сто пакетиков. Но если оптовик – итальянец, он почти гарантировано недодаст. Обычно из этих «макаронных» четвертушек мы получали около восьмидесяти упаковок.

Билл Гейнз появился на свет в «хорошей семье»: насколько я помню, его отец был президентом банка где-то в Мэриленде и, как следствие, получил надёжную крышу вкупе с беспредельной наглостью. Гейнзова рабочая мотня заключалась в краже пальто из ресторанов, чему он как нельзя более соответствовал. Выходец из американского высшего общества просто напичкан всевозможными запретами и ограничениями. Его образ и желания в значительной степени определены тем, что ему противоестественно. Гейнз же пошёл гораздо дальше. Он стал не просто ещё одним отрицательным типом. Он стал положительно невидимым, приобрел расплывчатые очертания респектабельности. Существует особый вид привидений, которые обретают форму только при помощи простыни или какого-нибудь тряпья. Гейнз был сродни им. Он материализовывался в чужих пальто.

По-детски шкодливая улыбка Гейнза шокирующе контрастировала со старческими и безжизнеными бледно-голубыми глазами. Улыбаясь, он полностью уходил в себя, как будто откопал в своём нутре нечто особенное, приносившее ему несравнимое удовольствие. Иногда, после укола, улыбаясь и прислушиваясь к себе, он лукаво цедил: «Да-а… Это убойный продукт». С той же ухмылкой Билл сообщал о невзгодах и неудачах других: «Когда Герман впервые оказался в Нью-Йорке, такой был красивый мальчик. Беда в том, что от его красоты ни хера не осталось».

Гейнз принадлежал к тем немногим джанки, которые действительно получают особое удовольствие, наблюдая, как садятся со свежачка. Чисто по экономическим причинам многие джанки-пушеры рады видеть появление нового наркомана. Если у тебя есть товар, естественно хочется иметь как можно больше покупателей, только, конечно, своих в доску. Но вот Гейнз обожал приглашать в свою комнату совсем неоперившихся юнцов, где вмазывал их, по обыкновению смесью из своих использованных старых ваток и, с едва заметной усмешкой, наблюдал за результатами.

В большинство своём, ребята говорили, что это довольно клёво. Только вот этим «клёво» всё и кончалось. Просто один из кайфов, как и от нембиз или Бенни, бухла или травы. Но некоторые начинали зависать, постепенно подсаживаясь, и Гейнз, прелат джанка, глядя на новообращенных, злорадно улыбался. Немногим позже от него можно было услышать: «В самом деле, такой-то рассякой-то должен понять, что я больше не намерен тащить его на своём горбу». С этой минуты благотворительность прикрывалась. И для такого-то наставало время платить. И платить всю оставшуюся жизнь, поджидая барыг, посредников между человеком и опием, на углах улиц и в кафетериях. В иерархии джанка Гейнзу отводилась роль приходского священника. О более вышестоящих особах он говорил голосом замогильного благоговения: «Поставщики говорят…»

Его вены почти все вышли, вжались в кости, спасаясь бегством от ищущей их иглы. Иногда он использовал артерии, которые глубже чем вены (в них куда гораздо труднее попасть), для чего обзавелся специальными длинными иглами. От рук и ладоней, он переходил к венам на ногах, постоянно чередуя их. Со временем вены восстанавливались. Даже со всем этим, в половине случаев ему приходилось колоться под кожу. Впрочем, он сдавался и «подкожничал» только после мучительных полуторачасовых поисков, проб, неудачных контролей и кипячений иглы, покрытой запекшейся кровью.
* * *
Одним из моих первых клиентов был персонаж из Виллиджа по имени Ник, единственным родом занятия которого была живопись. Его миниатюрные картинки выглядели как будто их сплюснуло, сдавило, изуродовало огромным прессом. «Плод извращенной фантазии», – важно заявил агент отдела по борьбе с наркотиками, увидев один из рисунков Ника.

Он постоянно находился на полуломке, его большие, жалобно взирающие на мир карие глаза слегка слезились, а длинный нос пребывал в перманентно прохудившемся состоянии. Ник ночевал по квартирам своих друзей и существовал на случайные, левые подачки неврастеничных, неустойчивых, идиотски подозрительных индивидуумов, которые могли послать и вышвырнуть его за дверь безо всякой причины или предупреждения. Для них он, в основном, и затаривался, надеясь, что в качестве благодарности ему позволят ковырнуть слегонца пакетик, чтобы хоть как-нибудь притупить свой вечный джанковский голод. Частенько, дело ограничивалось небрежным «спасибочки», и покупатель успокаивал свою совесть тем, что Нику каким-то образом уже удалось поживиться в другой инстанции. В итоге тот стал приворовывать понемногу из каждого пакетика, разрыхляя джанк так, что создавалась видимость полной упаковки.

Собственно от него самого не так много и осталось. Его постоянный, ненасытный и неугасимый голод сожрал и спалил дотла все остальные дела и заботы. Ему оставалось только нести бессвязный бред о поездке в Лексингтон для лечения, отправке в плавание на торговом судне или покупке парегорика в Конектикуте и постепенной завязке.

Ник познакомил меня Тони, который стоял за стойкой в Виллидж бар-ресторане. Раньше Тони торговал, пока его самого чуть не заловили и в квартиру не ворвалась толпа федеральных агентов. Ему едва хватило времени бросить под пианино 1/16-унциевый пакет Эйча. Федералы ничего не нашли, кроме техники, и оставили его в покое. Тони перестремался и напрочь завязал с продажей. Это был молодой, на все сто уверенный в себе итальянец, который ничего просто так не делает, производивший впечатление человека умеющего держать язык за зубами. Образчик хорошего покупателя.

Каждый день я заходил к нему в бар и заказывал кока-колу. Тони говорил сколько пакетиков ему надо, и я отправлялся в телефонную будку или клозет, где завертывал заказ в фольгу. Когда возвращался к своей коле, рядом, под видом сдачи, лежали деньги в уплату за героин. Затем сверточек небрежно ронялся в пепельницу на стойке, которую Тони незамедлительно вытряхивал, незаметно забирая свой товар. Вся эта конспиративная мотня была вынужденной, так как хозяин бара знал, что Тони в своё время торчал, и потребовал от него либо воздержаться от этой хреноты, либо искать себе другое место. А на самом деле, сын владельца тоже торчал и в то время парился в санатории на лечении. Когда он выбрался, то первым делом заявился ко мне за продуктом. Сказал, что не смог слезть.

Молоденький итальянский хипстер по имени Рэй также стал ежедневно наведываться в этот бар. На вид с ним всё было о'кей, так что я замутил и с ним, сваливая в пепельницу вместе с тониными и его пакетики. Бар Тони – небольшой полуподвальчик, всего несколько ступенек с улицы вниз. И только один выход. Всегда, когда заходил туда, чувствовал себя как в западне. От этого места на меня накатывала такая тоска и стрем, что я через силу переступал через порог.

Обслужив Рэя с Тони, по обыкновению встречался с Ником в кафетерии на Шестой авеню. У него всегда с собой было на несколько пакетиков. Конечно я знал, что он затаривается для других людей, но понятия не имел, кто они. Естественно, следует десять раз подумать, прежде чем связываться с такими как Ник, которых всё время ломает и перекручивает, и поэтому они не гнушаются брать любые деньги, пусть даже от первых встречных. Рано или поздно жди от них крутейших неприятностей. Некоторым людям – чужакам в городе, позарез необходим посредник, который для них затарится. А возможно, они недостаточно долго сидят для достойных завязок. Однако, и у пушера есть причина осторожничать и держаться подальше от людей, покупающих для кого-то ещё. В основном, человек не в состоянии затарится, потому что известен как «стремный» (левый, запареный, гнилой). И ему приходится обращаться к тому, кто может и не стремен или гнил, но просто рвет и мечет без джанка. Покупать для стукача дело, понятно, самое последнее. Очень часто человек от покупки для стукачей переходит к тому, что сам становится таким же.

Я был не в том положении, когда мог заворачивать деньги. Прибыль, как таковая, отсутствовала. Каждый день мне надо было продать достаточно пакетиков, чтобы хватило на следующую четверть унции, и я никогда не укладывался больше, чем в несколько долларов сверху. Так что я брал от Ника любые деньги и не задавал никаких вопросов.
* * *
Как уже говорилось выше, мы торговали с Биллом Гейнзом, который шуровал по этим делам в верхней части города. Закончив в Виллидже, я встречался с ним в кафетерии на Восьмой Авеню. В его обойме было несколько хороших покупателей. Иззи, повар на буксирном судне в Нью-Йоркской гавани, наверное, самый лучший. Он входил в компанию Сто третьей улицы, отбыл срок за торговлю, и был известен как настоящий кремень, имевший к тому же постоянный заработок. Образцовый клиент.

Иногда вместе с Иззи появлялся его кореш Голди, который работал на той же посудине – худой парень с орлиным носом, предельно собранным лицом и родинками на каждой скуле. Среди остальных дружков Иззи выделялся бывший десантник по имени Мэтти – мощного сложения, красивый молодой человек с безжалостным лицом, безо всяких внешних признаков наркомана. Кроме того, Билл обслуживал ещё и двух блядей. Шлюхи, обычно, публика ненадёжная. Легавых тянет к ним магнитом, да к тому же большинство из них раскалывается как не хуя делать. Билл, впрочем, уверял, что именно с этими шлюхами дело обстоит в полном порядке.

Среди наших покупателей был и Старый Барт. Каждый день он брал по несколько пакетиков на комиссию. Его клиентов я не знал, да и не забивал себе этим голову, зная, что Барту вполне можно доверять. Если бы ему шили дело, единственное, на что могли рассчитывать агенты – это признание собственной вины. Да и какой смысл рассуждать – человек тридцать лет сидел на джанке и прекрасно знал, чем занимается.

Когда я пришёл в кафетерий, где забивалась стрелка, они уже сидели там за столиком – Билл, чью хрупкую фигуру облегало очередное чужое пальто и Старый Барт, выглядевший как заурядный неприметный оборванец, с задумчивым видом макавший пончик в кофе. Билл сообщил мне, что успел разобраться с Иззи и на сегодня можно уже сворачиваться. Я выдал Барту десять пакетиков на продажу и, взяв такси, отправился вместе с Биллом ко мне. Вмазавшись по приезде, пересчитали дневную выручку, отложив в сторону 90 долларов на следующую четверть унции.

После укола на лице Билла проступал легкий румянец, и он становился необычайно жеманным, даже кокетливым. Зрелище, доложу вам, самое отвратное. Помню, однажды он рассказал мне про педрилу, который до него домогался, предлагая за сеанс аж двадцать долларов. Билл отказал, холодно заметив: «За такие деньги ты и хорошую блядь снимешь, не то, что меня. Глядишь, и удовлетворишься». Изложив это, он ощупал свои костлявые бедра и пропищал: «Да, видел бы ты меня в неглиже. Я такая милашка…»

Одна из наиболее противных фишек Билла заключалась в наиподробнейшем отчёте о состоянии своего желудка.

– Так иногда хреново, – говорил он, – что суешь два пальца поглубже и блюешь до желчи. Блюешь, как детей рожаешь. Просто нестерпимая боль.

– Послушай, – прерывал я его излияния, – этот поставщик продолжает нас наебывать. Разбодяжив вчера последнюю партию, я получил только восемьдесят пакетиков.

– Да ладно, не слишком-то губу раскатывай. А вот, если бы я сейчас пошёл в больницу и мне там сделали хорошую клизму! Да ведь, гады, ничего не сделают, пока не пройдешь полное обследование… Чего я, по понятным причинам, сделать не смогу. А продержат там, по меньшей мере, сутки. Я говорил им: «Вы же вроде считаетесь больницей. Ну и вот, я пришёл к вам, больной, помогите, в конце концов. Почему бы просто, без лишних разговоров, не вызвать санитара и не вставить мне…

И тут его понесло… Когда люди начинают пиздить о своих желудочнокишечных заворотах и наворотах, они столь же маловосприимчивы и неумолимы, как и те процессы, которые они описывают.
* * *
В течение нескольких недель ничего не менялось. Постепенно, один за другим, на меня стали выходить знакомые Ника. Посредничество Ника, его право первой пробы с пакетика, всех их достало. Что за выводок! Нищие, педерасты, мелкое жулье, стукачи, бродяги, нерасположенные работать, неспособные воровать, почти всегда безденежные, вечно вымаливающие в кредит. И во всей этой кодле не найдется ни одного человека, который не спасует и не распустит язык, если в один прекрасный день некто расквасит ему губу и вкрадчиво пронизывающе спросит: «Где ты это достал?»

Худшим из худших в этой клоаке был Джин Дули, маленький сухопарый ирландец с манерами гибрида между педиком и сутенером. Стукач до мозга костей. Вероятно он всю жизнь копался в грязном человеческом белье в поисках компромата, ставя затем в известность представителей закона – его руки всегда были в дерьме: Это он торопливо пробирался сквозь толпу в штабы «Чёрных и Коричневых» (Black and Tans) во время ирландских волнений, одетый в грязную серую тогу, закладывал христиан, давал информацию Гестапо и ГПУ, сидя в кафетерии докладывал нарко-агенту. И всё время перед тобой одно и тоже вытянутое крысиное личико, потрёпанная, вышедшая из моды одежда, дрожащий, пронзительный голос.

Из всего, что было связано с ним, самым невыносимым был его голос. Пробирало аж до корней волос. Именно этот голос впервые известил меня о факте существования его владельца. Не успел Ник переступить порог моей комнаты, как затрещал зуммер и меня позвали в холл к телефону.

– Меня зовут Джин Дули, – представился голос. – Я жду Ника, и жду уже очень давно.

На «очень давно» тембр его голоса подскочил вверх, сбившись на пронзительный, раздражающий скулеж.

– Да, он сейчас здесь, – сказал я, – думаю, ждать тебе осталось совсем недолго, – и повесил трубку.

На следующий день Дули позвонил снова.

– Слушай, я тут оказался поблизости. Не возражаешь, если зайду? Лучше, чтоб я пересекся с тобой без свидетелей.

Он бросил трубку, прежде чем я успел что-либо произнести и, спустя десять минут, стоял в дверях.

Когда впервые встречаются два прежде незнакомых человека, сперва происходит изучение друг друга на интуитивном уровне чувств и отождествления. С Дули же оказался невозможен любой вариант такого контакта. Он был средоточием враждебной, навязчивой силы. Ты чувствовал, как он влезал в твое нутро, выискивая, чем там можно поживиться. Я попятился от двери, пытаясь избежать рукопожатия. Он и не претендовал – протиснулся в комнату, немедленно завалился на кровать и закурил сигарету.

– Да, с тобой лучше встречаться наедине, как сейчас.

Его улыбка была двусмысленно похабна.

– Ник оч-чень нехороший чувак.

Он привстал и протянул мне четыре доллара.

– Не возражаешь, если впердолю прямо здесь? – спросил он, скидывая с себя куртку.

В жизни ещё не сталкивался с таким выражением. О том, что он хочет сделать, я догадался только по интонации. Бросив куртку на кровать, Дули деловито засучил рукава рубашки. Я принёс ему два пакетика и стакан воды. Технику он притащил свою, за что я был ему весьма признателен. Чисто из любопытства понаблюдал за ним, как он попал, двинул поршень и скатал рукава обратно.

Когда ты стабильно сидишь, действие укола проходит незамеченным для неискушенного глаза. Однако опытный наблюдатель, прекрасно зная, на что обращать внимание, тут же заметит моментальную работу джанка в крови и клетках другого наркота. И тут я с ужасом констатировал, что с Дули вообще не произошло никаких изменений. Он натянул куртку, взял сигарету, тлевшую в пепельнице и глянул на меня своими бледно-голубыми глазами, настолько плоскими и пустыми, что они казались искусственными.

– Позволь мне кое-что тебе сообщить, – сказал он. – Ты круто ошибаешься, доверяя Нику. Несколько дней назад я забрел вечером в кафетерий Томпсона и случайно столкнулся с Роджерсом, агентом. Он мне и говорит: «Я в курсе, Ник покупает для всех ваших чёртовых джанки здесь, в Виллидже. Ты ведь тоже достаешь хороший товар – около шестнадцати или двадцати процентов. Ну да ладно, можешь передать Нику, что мы возьмем его в любой момент, когда захотим. А как провернем с ним воздержаловку, то он сразу согласится с нами работать. Я уже его однажды так расколол. И расколю снова. Мы собираемся выяснить, откуда поступает этот товар…»

Дули посмотрел на меня, затянулся сигаретой и продолжил:

– Когда они возьмут Ника, они возьмут тебя. Я бы на твоем месте предупредил Ника, что если он заговорит, то его закатают в цементную бочку и пустят поплавать по Ист-Ривер. Больше ничего тебе присоветовать не могу. Сам видишь, какая ситуация.

Он буравил меня глазами, пытаясь оценить произведенный своей речью эффект. Я не мог произнести ни слова, просто потому, что стремительно решал какой части этой телеги можно было безоговорочно поверить. Конечно, это витиеватый способ просто сказать: «Не догадываешься, кто тебя в скором времени заложит? Будешь ли ты и дальше иметь дело с Ником, таким явно подозрительным типом, после такого предупреждения?»

– Может выдашь мне один пакетик в долг? – спросил Дули. – То, что я тебе рассказал, наверное чего-то стоит.

Я выдал ему пакетик, который он молча сунул в карман и двинулся к двери:

– Ладно, до встречи. Я звякну завтра в тоже время.

Пытаясь проверить рассказ Дули я немедленно навел о нём справки. Никто не мог сообщить ничего определенного. Тони-бармен сказал от души: «Первый кандидат в стукачи, если уже не на крючке». Но и это были всего лишь эмоции, конкретного же ничего. Да, было известно, что Ник в своё время раскололся. Но, судя по фактам, Дули также был втянут в это дело, вот только роль его осталась невыясненной. А раз так, он наравне с Ником мог быть источником информации для Роджерса.

Спустя несколько дней после эпизода с Джином Дули, когда я выходил из метро на площади Вашингтона, ко мне подошел какой-то худощавый белокурый парень.

– Билл, – сказал он, – Думаю, ты совсем меня не знаешь. Я покупал у тебя через Ника, который своими отсыпками из моих пакетиков совершенно уже достал. Может я буду брать у тебя без посредника, а?

«Что за чёрт? После Джина Дули, почему именно после Джина Дули?» – лихорадочно думал я.

– Ну ладно, парень. Сколько ты хочешь?

Он протянул мне четыре доллара.

– Давай-ка прогуляемся, – сказал я ему и зашагал в сторону Шестой Авеню.

Держа в руке два пакетика, я ждал, когда мы будем проходить мимо одного из пустырей, на которых так часто и неожиданно оказываешься в большом городе.

– Готовься принять, – предупредил его, и, как только вышли на место, кинул ему в руки товар.

Договорился встретиться с ним на следующий день в Бикфорде на площади Вашингтона.

Блондина звали Крис. Я слышал от Ника, что он живет на подачки из дома от своей денежной родни. На первой же встрече в Бикфорде он моментально покатил телегу на тему: «должен-предупредить-тебя-насчёт-Ника».

– Ника сейчас всё время пасут. Сам знаешь, когда чувака так опускают, он слетает с тормозов. Превращается в гонимое животное. Вот видишь, кому ты даешь свой адрес и номер телефона.

– Я всё об этом знаю.

Крис притворился обиженным:

– Да ладно, надеюсь, ты знаешь, что делаешь. А теперь послушай меня внимательно – это вовсе не фуфло. Я обязательно должен получить сегодня чек от своей тети. Смотри сюда.

И он вытащил из кармана телеграмму. Я мельком взглянул на неё. Там вскользь упоминалось о каком-то чеке. А Крис, доверительно взяв меня за руку и, гипнотизируя своим кристально честным взглядом, продолжал что-то втирать насчёт финансовой поддержки из дома. Я чувствовал, что не смогу вынести этого ласкового душещипательного надувательства. Чтобы хоть как-то его обломать, всучил ему пакетик и быстро ушел, пока не успел влететь на два или на три.

На следующий день он приперся с долларом-восемьдесят. О чеке ничего не сказал. Так и пошло-поехало. Приходил, имея либо меньше, либо совсем ничего. Но всегда вот-вот должен был получить деньги от своей тети, тещи, друзей своей собаки и им подобных. Эти байки он подтверждал письмами и телеграммами. Почти такой же надоедливый тип, как прилипала Джин Дули.

Ещё один клиент-подарочек – Марвин, работавший по договоренности несколько часов официантом в одном из ночных клубов Виллиджа. Вечно небритый и запущенный. У него была только одна рубашка, которую он стирал примерно раз в неделю и сушил на радиаторе. Ну и полный финиш – отсутствие носков. Я доставлял ему продукт прямо на дом, в грязную, меблированную комнатушку в кирпичном доме на Джейн-Стрит, полагая, что лучше его обслуживать на его же территории, чем в каком-либо другом месте.

У некоторых людей бывает аллергическая реакция на джанк. Помню случай, когда я занес Марвину пакетик и задержался, пока он вмазывался. Я выглянул из окна на улицу – надо иметь стальные нервы, чтобы наблюдать за персонажем, зондирующим свои вены – а когда обернулся, заметил, что в шприце полно крови. Марвин наглухо отъехал, а кровь продолжала стекать в машинку. Я крикнул Нику, тот вытащил иглу и шлепнул на Марвина мокрое полотенце. Медленно приходя в себя, он что-то невнятно бормотал.

– Похоже, он в порядке, – сказал я Нику. – Скипаем.

Марвин походил на труп, брошенный на эту грязную, раздолбанную кровать: обмякшие распростертые руки, и пятнышко крови, медленно распухавшее под локтем.

Пока мы спускались по лестнице, Ник сообщил, что Марвин выпытывал у него мой адрес.

– Слушай меня внимательно, – раздраженно заметил я, – если ты его дашь, то можешь искать себе нового продавца. Не хватало ещё, чтобы какой-то хмырь дал дуба в моей квартире.

Ник выглядел кровно задетым. «Да разумеется, и чего ты так взъелся, я и не собирался давать ему твой адрес».

– А как насчёт Дули?

– Да я понятия не имею откуда он узнал адрес. Клянусь, не знаю.
* * *
Помимо этих удодов мне попалась и пара хороших клиентов. Однажды, я случайно повстречался с Бертом – персонажем, которого знавал ещё по бару «Энгл». Берт был известен как лютый качок – крепко сбитый, круглолицый, обманчиво добродушного вида конкретный молодой человек, занимавшийся мотнями, где требовалась недюжинная физическая сила, и вымогательствами. Я и не подозревал, что его интересы не ограничиваются травой, и был немало удивлен, когда он спросил, есть ли у меня что-нибудь из джанка. «Да есть, я торгую», – ответил я. И он с ходу купил десять пакетиков. Оказалось, что Берт сидит уже шесть месяцев.

С его подачи я вышел ещё на одного покупателя. Малого звали Луис. Чертовски красивый парень с восковым лицом, изящными манерами и пышными чёрными усами. Просто ходячий портрет образца 1890 года. Будучи довольно удачливым вором, Луис обычно находился при деньгах. Когда он спрашивал о кредите, а это случалось крайне редко, то всегда на следующий день расплачивался с лихвой. Иногда вместо денег приносил часы или пиджак, что меня вполне устраивало. Один раз, в уплату за пять пакетиков, он сунул мне пятидесятидолларовые часы.

Торговля джанком – постоянное нервное переутомление. Рано или поздно начинается «полицейская измена» (или «копопатия»), когда любой человек кажется копом. Люди, снующие туда сюда по подземке, похоже стараются незаметно придвинуться ближе, чтобы успеть схватить тебя до того, как ты успеешь выбросить джанк.

Каждый день заявлялся нахальный, доставучий и невыносимый Джин Дули. И каждый раз выдавал новую информационную сводку по ситуации «Ник-Роджерс». Ему было просто начхать на то обстоятельство, что он сам ставит меня в известность о своём постоянном контакте с Роджерсом. «Роджерс, конечно, по своему умен, но во всем наглухо упертый», – рассказывал Дули. «Повторяет как заведенный: „Мне насрать на всех ваших говенных джанки. Я нацелен только на тех, кто делает на этом деньги. Когда мы возьмем Ника, он выложит всю подноготную. Я его уже однажды раскрутил и раскручу снова“.

Крис продолжал вымаливать кредиты, хныкая, лапая меня и, сообщая о деньгах, которые он как пить дать получит через несколько дней, а то и через несколько часов.

Ник выглядел затравленным и обреченным. Я догадывался, что он вообще не тратит деньги на еду, перебиваясь на случайных подачках. Создавалось впечатление, что перед тобой стоит человек, которого истерзала некая изнурительная болезнь, вступившая в свою последнюю стадию.

Доставив продукт Марвину, уходил, не дожидаясь, пока он успеет вмазаться. Я был уверен, что джанк его вскорости доконает, и не хотел оказаться поблизости, когда это случиться.

В довершение ко всему я почти с трудом сводил концы с концами. Оптовик продолжал недосыпать, халявщики урывали своё по минимуму, покупатели недоплачивали двадцать пять, пятьдесят, а то и доллар, плюс моя собственная подсадка. Все это урезало прибыль до сущей безделицы.

Когда я жаловался на оптовика, Билл Гейнз становился не в меру язвителен и говорил, что надо больше разбавлять продукт: «У тебя лучшие дозняки во всем Нью-Йорке. Кто ещё продаёт на улице шестнадцатипроцентный товар. Если твоим покупателям это не понравится, пусть попытают счастья у „Уолгрина“.

Мы продолжали переносить место деловых встреч из одного кафетерия в другой. Их хозяева быстро вычисляли среди завсегдатаев подпольных букмекеров и джанк-пушеров. У нас в городе было около шести постоянных клиентов, создававших довольно насыщенный график передвижений. Так что мы продолжали перемещаться.

От бара Тони меня просто трясло. И в один прекрасный день копопатия достигла своего логического завершения. На улице лило как из ведра, поэтому я отправился к Тони, опаздывая на полчаса. На подходе к бару из двери какой-то закусочной высунулся Рэй, хипстер-итальянец, и окликнув, позвал меня внутрь. Закусочная уровня буфета на бензозаправке, с кабинетами вдоль стены. Сев в один, я заказал чаю.

– Снаружи агент в светлой полушинели, – сообщил Рэй. – Шёл за мной по пятам прямо из бара Тони, и теперь я боюсь выходить.

Направив под столом мою руку, Рэй указал на открытый конец в одной из металлических труб, бывших в креплении стола. Я продал ему два пакетика. Он завернул их в салфетку, засунул в трубу и сказал: «Выйду сперва чистым, на тот случай, если повяжут».

Допив чашку чая, поблагодарил его за информацию и двинулся первым на выход. Свой товар я держал в сигаретной пачке, которую был готов при любом напряге немедленно выкинуть в залитую водой сточную канаву. И точно – рядом с выходом околачивался здоровенный молодой человек в светлой полушинели. Увидев меня, он не торопясь, гуляючи побрел впереди. Затем завернул за угол, рассчитывая, что я пройду мимо, а он, навалившись сзади, застанет меня врасплох. Я же повернулся и помчался в обратном направлении. Когда добежал до Шестой Авеню, нас разделяли около пятидесяти метров. Перепрыгнув через турникет, сунул пачку с джанком между игральными автоматами. Пробежав один уровень, сел на поезд до Сквера.

За столом в кафетерии с циничным видом сидел Билл Гейнз в очередном свистнутом пальто, другое лежало на коленях. Он был явно доволен. Рядом с ним сидел Старый Барт и Келли, безработный таксист, который, тусуясь на Сорок второй улице, периодически добывал несколько долларов торговлей вразнос презервативами и стабильно таскал пятидесятицентовые переключатели – эти его акции попадали под один из многочисленных вариантов «мелких хищений». Я рассказал им об агенте и отправил Старого Барта за брошенным товаром.

Гейнз выглядел раздосадованным и раздраженно воскликнул: «Да ты смотри хоть, ради бога, чьи деньги берешь».

– Если бы я не взял денег Рэя, то был бы уже на пути в Федеральную контору.

– Ладно, будь внимательнее.

Пока мы ждали Барта, Келли принялся втирать нам долгую телегу про то, как он обругал охранника в Томбз. Вскоре с товаром вернулся Барт и доложил, что чувак в светлой полушинели всё ещё расхаживает по платформе. Я передал ему под столом два пакетика.

Затем мы с Гейнзом пошли к нему домой вмазываться. По пути Билл размышлял вслух : «На самом деле я в натуре собираюсь сказать Барту, что не смогу ему больше давать на комиссию». Гейнз жил в дешевой меблированной комнате на Уэст-Фотиз. Открыв дверь, он сказал: «Входи и немного меня подожди. Я сгоняю за техникой». Как и многие джанки, Билл прятал свою технику и дозняки где-нибудь вне своей квартиры. По его возвращении незамедлительно втерлись.

Гейнз полностью осознавал свою способность быть невидимым и временами чувствовал острую необходимость собрать себя в единое целое, чтобы по крайней мере найти пригодный для вмазки кусочек плоти. В эти моменты он реанимировал все свои привязки к действительности. Вот и сейчас принялся обшаривать письменный стол и притащил помятый, истрёпанный манильский конверт. Показал мне рекомендацию из Аннаполиса с ремаркой «хорошему работнику производства», старое захватанное письмо от «моего друга, капитана», приглашение к масонам, пригласительный билет на вечер «Рыцарей Коламбуса» (выпускников Колумбийского университета).

«Каждая немного помогла», – грустно заметил он, предъявив свои верительные грамотки. Несколько минут сидел тихий и задумчивый, а потом заулыбался: «Обыкновенной жертве обстоятельств». Поднявшись, тщательно запрятал свой конверт.

– Слушай, я уже дошел до той стадии, когда могу спалить все ломбарды в Нью-Йорке. Ты не возражаешь, если заложишь для меня это пальто?
* * *
Вскоре дела пошли всё хуже и хуже. Однажды днём меня остановил в коридоре гостиничный клерк.

– Даже не знаю, как это поточнее выразить, – начал он, – но с людьми, которые приходят в твою комнату, творится что-то неладное. Я раньше сам занимался всякими незаконными фишками. Просто хочу предупредить, чтобы ты был поосторожнее. Сам знаешь, все звонки проходят через офис. Сегодня утром я случайно услышал один, и он был чертовски понятен. Если бы на коммутаторе оказался кто-нибудь другой… Так что будь осторожен и попроси этих людей следить за тем, что они говорят по телефону.

Звонок, о котором шла речь, был от Дули. Он звонил мне рано утром. – – Мне нужно срочно тебя увидеть, – вопил этот мудила. – Меня всего ломает. Я заскочу прямо сейчас.

Я чувствовал, что федералы медленно, но верно, подбираются всё ближе. Теперь это был вопрос времени. Ни одному из покупателей в Виллидже я не доверял, будучи в полной уверенности, что один из них, как минимум, является штатным стукачом. В моем списке подозреваемых Дули значился под «номером один». Ник, на которого падало не меньше, шёл вторым, а сзади, на почетном третьем месте, обосновался Крис. Конечно, существовала постоянная вероятность того, что и Марвин может соблазниться легкими деньгами для покупки пары носков.

Ник также затаривался в Виллидже и для каких-то респектабельных деляг, которые баловались продуктом в своих периодических «отрывах». Такие люди довольно пугливы, поэтому общаясь с ними можешь круто подставиться. Они жутко боятся полиции, боятся из-за огласки потерять свои ответственные посты. Им и в голову не придёт, что в предоставлении информации представителям Закона есть нечто предрассудительное. Они, естественно, не станут выкладывать всё с полпинка, боясь быть «вовлеченными». Однако, во время интенсивного полицейского допроса, эта публика, как правило, сразу развязывает язык.

Наркоагенты действуют главным образом с помощью обширной сети информаторов. Схватить кого-нибудь с джанком и держать в камере до тех пор, пока человека не начнет ломать и он не размякнет – это накатанный ход. Дальше куют, пока горячо, и следует разговор по душам:

– За хранение мы можем засадить тебя на пять лет. Но с другой стороны, ты можешь выйти отсюда прямо сейчас. Решение зависит только от тебя. Будешь работать с нами – мы гарантируем хорошее содержание. Ну а главное, будешь иметь достаточно джанка и карманные деньги. Так будет, если ты согласишься. У тебя есть несколько минут, чтобы спокойно всё обдумать.

Агент достает пакетики и кладет их на стол. Это тоже самое, как если бы перед человеком, умирающим от жажды, медленно опорожняли стакан ледяной воды.

– Почему бы тебе не взять их с собой? Похоже ты сейчас становишься разумнее… Первый человек, который нам нужен – это…

На некоторых испытуемых и давить не надо. Джанк и карманные деньги – предел их мечтаний, и им наплевать, каким способом их получать. Новому сексоту выдают «меченые» деньги и отправляют покупать. Когда стукач расплачивается за товар этими купюрами, агенты, находящиеся в непосредственной близости от объекта, производят арест. Причём важно произвести арест до того, как барыга успеет разменять или скинуть «меченые» башли. У агентов в избытке этих денег, на которые покупается джанк, и полно джанка, который на них куплен. Если наклевывается весьма крупное дело, стукача вынуждают выступить свидетелем. Естественно, что как только он появляется в суде и даёт показания, то моментально сгорает и становится известен барыгам и уличным пушерам, и ни один к нему близко не подойдет. Если агент не захочет перекинуть его в другой город (некоторые специально позволяют сексотам совершать вояж по стране), на стукаческой карьере этого подонка можно ставить крест.

Иногда барыги, наученные горьким опытом, вычисляли стукача, и дружно переставали ему продавать. Когда это происходило, осведомитель становился для агентов профнепригоден, и его обычно сажали. Частенько сексот заканчивал тем, что отбывал гораздо больший срок, чем кто-либо из тех, кого он заложил.

В случае с молодыми ребятами, которых бесполезно использовать, как постоянных информаторов, процедура обработки варьируется в зависимости от ситуации и исполнителя. Агент может использовать древнюю полицейскую охмурежную телегу: «Ненавижу я сажать таких молоденьких парней. Уверен, ты просто ошибся. Надурил по молодости, с кем не бывает. А теперь слушай. Я дам тебе шанс, только ты должен немного нам помочь. Иначе я ничего не смогу для тебя сделать». Или же он просто вмажет по физиономии и заорет: «Где достал?» Со многими людьми только это и требуется. Среди моих покупателей можно было найти любой тип осведомителя, явный или потенциальный.

После разговора с гостиничным клерком я переехал в другой отель, где записался под другой фамилией. В Виллидж ходить перестал, перенеся в город все встречи с тамошними клиентами. Когда поведал Гейнзу о беседе с клерком, и о том, как нам повезло, что он, судя по всему, оказался своим в доску парнем, Билл отреагировал предельно коротко: «Пора сматывать удочки. С этой толпой мы долго не протянем».

– Ну и хорошо, – отозвался я, – они сейчас здесь рядом, ждут нас напротив ресторан-автомата. Вся братва в полном составе. Сегодня-то выйдем?

– А как же. Я собираюсь в Лексингтон на лечение и надо набрать на автобусный билет. Уезжаю сегодня вечером.

Как только мы появились в поле зрения этого сборища, от остальных отделился Дули и помчался к нам навстречу во всю прыть, срывая с себя на ходу двухцветную спортивную куртку. На ногах у него было нечто среднее между сандалиями и домашними тапочками.

– Дай мне за эту куртку четыре пакетика, – сказал он. – Я сутки просидел в участке.

Ломка Дули была наглядным свидетельством потери силы воли. Оболочка личности растворилась в изголодавшихся по джанку клетках. Гальванически дергаясь, напоминая своей активностью противно кишащих насекомых, внутренности и клетки, казалось, вот-вот вырвуться на поверхность того, кого раньше называли Джином Дули. Его лицо было затуманено и неузнаваемо, оно одновременно сморщилось и распухло.

Гейнз выдал Дули два пакетика и забрал куртку.

– Остальные получишь сегодня вечером. Встретимся на этом же месте в девять часов.

Молча стоявший рядом Иззи смотрел на Дули с отвращением.

– Боже мой!– только и вырвалось у него. – Сандалии!

Вокруг ошивались остальные, протягивая руки, как свора азиатских нищих. Ни у кого не было денег.

– Никаких в долг, – сказал я, и мы пошли вниз по улице.

Скуля и хватая нас за рукава, они потянулись следом.

– Ну только один пакетик.

Не останавливаясь, я твердо сказал

– Нет.

Постепенно, один за другим, они стали сваливать. Спустившись в метро, мы сообщили Иззи, что сворачиваемся.

– Да господи, я вас в этом и не виню, – печально сказал тот. – Чёртовы сандалии!

Иззи купил шесть дозняков, а ещё два мы отдали Старому Барту, который намылился в «Райкер» для тридцатидневного лечения.

Билл Гейнз наметанным глазом оглядел спортивную куртку и заметил: – За неё легко можно выручить десять долларов. Я знаю одного портного, который заштопает мне эту дыру.

Один карман куртки был слегка прорван.

– И где он её достал?

– Уверяет, что от «Братьев Брукс». Правда это такой человек, у которого всё, что он спиздил, будет на словах от «Братьев Брукс» или «Эберкромби и Фитча».

– Вот хренотень, – сказал, улыбаясь, Гейнз. – Мой автобус отходит в шесть. Так что я не смогу ему выдать те дозняки, которые обещал.