Мужчина   редко понимает, как много значит для него близкая женщина, — во всяком случае,   он не ценит ее по-настоящему, пока не лишится семьи. Он не замечает тончайшего,   неуловимого тепла, создаваемого присутствием женщины в доме; но едва оно   исчезнет, в жизни его образуется пустота, и он смутно тоскует о чем-то, сам не   зная, чего же ему недостает. Если его товарищи не более умудрены опытом, чем он   сам, они с сомнением покачают головами и начнут пичкать его сильнодействующими   лекарствами. Но голод не отпускает — напротив, мучит все сильней; человек   теряет вкус к обычному, повседневному существованию, становится мрачен и угрюм;   и вот в один прекрасный день, когда сосущая пустота внутри становится   нестерпимой, его, наконец, осеняет.      

Когда такое   случается с человеком на Юконе, он обычно снаряжает лодку, если дело происходит   летом, а зимою запрягает своих собак — и устремляется на юг. Несколько месяцев   спустя, если он одержим Севером, он возвращается сюда вместе с женою, которой   придется разделить с ним любовь к этому холодному краю, а заодно все труды и   тяготы. Вот лишнее доказательство чисто мужского эгоизма! И тут поневоле   вспоминается история, приключившаяся с Бирюком Маккензи в те далекие времена,   когда Клондайк[1] еще не испытал золотой лихорадки   и нашествия чечако[2] и   славился только как место, где отлично ловится лосось.      

В Бирюке   Маккензи с первого взгляда можно было узнать пионера, осваивателя земель. На   лицо его наложили отпечаток двадцать пять лет непрерывной борьбы с грозными   силами природы; и самыми тяжкими были последние два года, проведенные в поисках   золота, таящегося под сенью Полярного круга. Когда щемящее чувство пустоты   овладело Бирюком, он не удивился, так как был человек практический и уже   встречал на своем веку людей, пораженных тем же недугом. Но он ничем не   обнаружил своей болезни, только стал работать еще яростнее. Все лето он воевал   с комарами и, разжившись снаряжением под долю в будущей добыче, занимался   промывкой песка в низовьях реки Стюарт. Потом связал плот из солидных бревен,   спустился по Юкону до Сороковой Мили и построил себе отличную хижину. Это было   такое прочное и уютное жилище, что немало нашлось охотников разделить его с   Бирюком. Но он несколькими словами, на удивление краткими и выразительными,   разбил вдребезги все их надежды и закупил в ближайшей фактории двойной запас   провизии.      

Как уже   сказано, Маккензи был человек практический. Обычно, чего-нибудь захотев, он   добивался желаемого и при этом по возможности не изменял своим привычкам и не   уклонялся от своего пути. Тяжкий труд и испытания были Бирюку не в новинку,   однако ему ничуть не улыбалось проделать шестьсот миль по льду на собаках,   потом плыть за две тысячи миль через океан и, наконец, еще ехать добрую тысячу   миль до мест, где он жил прежде, — и все это лишь затем, чтоб найти себе жену.   Жизнь слишком коротка. А потому он запряг своих собак, привязал к нартам   несколько необычный груз и двинулся по направлению к горному хребту, на   западных склонах которого берет начало река Танана.      

Он был   неутомим в пути, а его собаки считались самой выносливой, быстроногой и   неприхотливой упряжкой на Юконе. И три недели спустя он появился в становище   племени стиксов с верховий Тананы. Все племя пришло в изумление, увидев его. О   стиксах с верховий Тананы шла дурная слава; им не раз случалось убивать белых   из-за такого пустяка, как острый топор или сломанное ружье. Но Бирюк Маккензи   пришел к ним один, и во всей его повадке была очаровательная смесь смирения,   непринужденности, хладнокровия и нахальства. Нужно большое искусство и глубокое   знание психологии дикаря, чтобы успешно пользоваться столь разнообразным   оружием; но Маккензи был великий мастер в этих делах и хорошо знал, когда надо   подольститься, а когда метать громы и молнии.      

Прежде   всего он засвидетельствовал свое почтение вождю племени Тлинг-Тиннеху,   преподнес ему несколько фунтов черного чаю и табаку и тем завоевал его   благосклонность. Затем свел знакомство с мужчинами и девушками племени и в тот   же вечер задал им потлач[3].   В снегу была вытоптана овальная площадка около ста футов в длину и двадцать   пять в ширину. Посередине развели огромный костер, по обе его стороны настлали   еловых веток. Все племя высыпало из вигвамов, и добрая сотня глоток затянула в   честь гостя индейскую песню.      

За эти   два года Бирюк Маккензи выучился языку индейцев — запомнил несколько сот слов,   одолел гортанные звуки, затейливые формы и обороты, выражения почтительности,   частицы и приставки. И вот он стал ораторствовать, подделываясь под их речь,   полную первобытной поэзии, не скупясь на аляповатые красоты и корявые метафоры.   Тлинг-Тиннех и шаман отвечали ему в том же стиле, потом он оделил мужчин   мелкими подарками, вместе с ними распевал песни и показал себя искусным игроком   в их любимой азартной игре «пятьдесят два».      

Итак,   они курили его табак и были очень довольны. Однако молодежь племени держалась   по-иному — тут чувствовались и вызов и похвальба; и нетрудно было понять, в чем   дело, — стоило прислушаться к хихиканью молодых девушек и грубым намекам   беззубых старух. Они знавали не так уж много белых людей — Сыновей Волка, — но   эти немногие преподали им кое-какие уроки.      

При всей   своей кажущейся беззаботности Бирюк Маккензи отлично это замечал. По правде   сказать, забравшись на ночь в спальный мешок, он все обдумал еще раз, обдумал с   величайшей серьезностью и немало трубок выкурил, разрабатывая план кампании. Из   всех девушек только одна привлекла его внимание, и не кто-нибудь, а сама   Заринка, дочь вождя. Она резко выделялась среди своих соплеменниц; черты ее   лица, фигура, осанка больше отвечали представлениям белого человека о красоте.   Он добьется этой девушки, он возьмет ее в жены и назовет… да, он будет звать ее   Гертрудой! Придя к этому решению, Маккензи повернулся на бок и уснул — истинный   сын рода победителей.      

Это была   нелегкая задача, она требовала времени и труда, но Бирюк Маккензи действовал   хитро, и вид у него при этом был самый беспечный, что совсем сбивало индейцев с   толку. Он постарался доказать мужчинам, что он превосходный стрелок и   бесподобный охотник, и все становище рукоплескало ему, когда он уложил лося   выстрелом с шестисот ярдов. Однажды вечером он посетил вождя Тлинг-Тиннеха в   его вигваме из лосиных и оленьих шкур, он хвастал без удержу и не скупился на   табак. Не упустил он случая оказать ту же честь и шаману: он ведь хорошо   понимал, как прислушивается племя к слову колдуна, и хотел непременно   заручиться его поддержкой. Но сей почтенный муж держался до крайности надменно,   не пожелал сменить гнев на милость, и Маккензи уверенно занес его в список   будущих противников.      

Случая   поговорить с Заринкой не представлялось, но Маккензи то и дело поглядывал на   нее, давая понять, каковы его намерения. И она, разумеется, отлично поняла его,   но из кокетства окружала себя целой толпой женщин всякий раз, как мужчины были   далеко и Бирюк мог бы к ней подойти. Но он не торопился; притом он знал, что   она поневоле думает о нем, — так пусть подумает еще денек-другой, это ему   только на руку.      

Наконец   однажды вечером он решил, что настало время действовать; внезапно поднявшись,   он вышел из душного, прокуренного жилища вождя и быстро прошел в соседний   вигвам. Заринка по обыкновению сидела окруженная женщинами и молодыми   девушками; все они были заняты делом: шили мокасины или расшивали бисером   одежду. Маккензи встретили взрывом смеха, посыпались шуточки по адресу его и   Заринки; но он без церемоний, одну за другой вышвырнул женщин из вигвама прямо   на снег, и они разбежались по становищу, чтобы всем рассказать о случившемся.      

Он   весьма убедительно изложил Заринке все, что хотел сказать, на ее родном языке   (его языка она не знала) и часа через два собрался уходить.      

— Так,   значит, Заринка пойдет жить в вигвам белого человека? Хорошо! Сейчас я поговорю   с твоим отцом, может быть, он еще и не согласен. Я дам ему много даров, но   пусть он не спрашивает лишнего. А вдруг он скажет «нет», говоришь ты? Что ж,   хорошо! Заринка все равно пойдет в вигвам белого человека.      

Он уже   поднял шкуру, которой был завешен вход, но тут девушка негромко окликнула его,   и он тотчас вернулся. Она опустилась на колени на устилавший пол медвежий мех;   лицо ее сияло тем светом, каким светятся лица истинных дочерей Евы; она робко   расстегнула тяжелый пояс Маккензи. Он смотрел на нее с недоумением, опасливо   прислушиваясь к каждому шороху снаружи. Но следующий жест девушки рассеял его   подозрения, и он улыбнулся, польщенный. Она достала из мешка, где лежало ее   рукоделие, ножны из шкуры лося; на них были вышиты бисером яркие фантастические   узоры. Вытащила большой охотничий нож Маккензи, почтительно поглядела на острое   лезвие, осторожно потрогала его пальцем и вложила в новые ножны. Потом надела   их на пояс и сдвинула на обычное место — у левого бедра.      

Право   же, это было совсем как сцена из далекой старины: дама и ее рыцарь. Маккензи   поднял девушку на ноги и коснулся усами ее алых губ — для нее это была   незнакомая, чуждая ласка, ласка Волка. Так встретился каменный век с веком   стали.      

       

Когда   Бирюк Маккензи с объемистым свертком под мышкой вновь появился на пороге шатра   Тлинг-Тиннеха, вокруг чувствовалось необычайное оживление. Дети бегали по   становищу, стаскивали сучья и хворост для потлача, болтовня женщин стала   громче, молодые охотники сходились кучками и мрачно переговаривались, а из   жилища шамана доносились зловещие звуки заклинаний.      

Вождь   сидел один со своей женой, смотревшей прямо перед собой тусклыми,   остановившимися глазами, но Маккензи тотчас понял, что то, о чем он собирается   говорить, тут уже известно. Он передвинул вышитые бисером ножны на самое видное   место в знак того, что обручение совершилось, и немедля приступил к делу.      

— О   Тлинг-Тиннех, могучий повелитель племени стиксов и всей страны Танана,   властелин лосося и медведя, лося и оленя! Белого человека привела к тебе   великая цель. Уже много лун жилище его пусто, и он одинок. Сердце его тоскует в   тиши и томится о женщине — пусть сидит рядом с ним в его жилище, пусть встречает   его, когда он возвращается с охоты, разводит огонь в очаге и готовит пищу.   Белому человеку чудились странные вещи, он слышал топот маленьких мокасин и   детские голоса. И однажды ночью ему было видение. Ворон — твой предок, великий   Ворон, отец племени стиксов — явился ему и заговорил с ним. И вот что сказал   Ворон одинокому белому человеку: «Надень мокасины, и стань на лыжи, и нагрузи   свои нарты припасами для многих переходов и богатыми дарами, предназначенными   вождю Тлинг-Тиннеху, ибо ты должен обратиться лицом в ту сторону, где прячется   за край земли весеннее солнце, и держать путь в края, где охотится великий   Тлинг-Тиннех. Туда привезешь ты щедрые подарки, и сын мой — Тлинг-Тиннех —   станет тебе отцом. В его вигваме есть девушка, в которую я для тебя вдохнул   дыхание жизни. Эту девушку возьмешь ты в жены». Так говорил великий Ворон, о   вождь. Вот почему я кладу эти дары к твоим ногам. Вот почему я пришел взять в   жены твою дочь.      

Старый   вождь царственным жестом плотнее завернулся в свою меховую одежду, но медлил с   ответом. В это время в шатер проскользнул мальчишка, сообщил, что вождя ждут на   совет племени, и тотчас исчез.      

— О   белый человек, которого мы назвали Грозой Лосей, известный также под именем   Волка и Сына Волка! Мы знаем, ты происходишь из великого племени; мы горды тем,   что ты был нашим гостем; но кета не пара лососю. Так и Волк не пара Ворону.      

—   Неверно! — воскликнул Маккензи. — Я встречал дочерей Ворона в лагерях Волка — у   Мортимера, у Треджидго, у Бэрнеби, — в его жилище скво[4] вошла два ледохода назад; и я слышал, что   есть еще и другие, хоть и не видел их собственными глазами.      

— Ты   говоришь правду, мой сын, но это дурные браки: все равно что брак воды с   песком, снежинки с солнцем. А встречал ли ты человека по имени Мэйсон и его   скво? Нет? Он первым из Волков пришел сюда, десять ледоходов тому назад. С ним   был великан, могучий, как медведь гризли, и стройный, как побег ивы, с сердцем,   точно полная луна летом. Так вот, его…      

— Да это   Мэйлмют Кид! — прервал Маккензи, узнав по описанию личность, хорошо известную   всем на Севере.      

— Это   он, великан. Но видел ли ты когда-нибудь скво Мэйсона? Она родная сестра   Заринки.      

— Нет,   вождь, я не видал ее, но слышал о ней. Далеко-далеко на Севере обрушилась под   тяжестью лет вековая сосна и, падая, убила Мэйсона. Но любовь его была велика,   и у него было много золота. Женщина взяла золото, взяла сына, которого оставил   он ей, и пустилась в долгий путь, и через несчетное множество переходов прибыла   в страну, где и зимой светит солнце… Там она живет до сих пор, там нет свирепых   морозов, нет снега, летом в полночь не светит солнце, а зимой в полдень не   царит мрак.      

Тут их   прервал второй гонец и сказал, что вождя требуют в совет. Вышвырнув его в снег,   Маккензи мельком заметил раскачивающиеся фигуры вокруг огня, где собрался совет   племени, услышал размеренное пение низких мужских голосов и понял, что шаман   раздувает гнев в людях племени. Время не ждало. Маккензи обернулся к вождю.      

—   Слушай! — сказал он. — Я хочу взять твою дочь в жены. Смотри: вот табак, вот   чай, много чашек сахару, вот теплые одеяла и большие, крепкие платки, а вот   настоящее ружье, и к нему много патронов и много пороха.      

— Нет, —   возразил старик, силясь не поддаться соблазну огромного богатства, разложенного   перед ним. — Сейчас собралось на совет мое племя. Оно не захочет, чтоб я отдал   тебе Заринку.      

— Но   ведь ты вождь.      

— Да, но   юноши наши разгневаны, потому что Волки отнимают у них невест.      

—   Слушай, Тлинг-Тиннех! Прежде чем эта ночь перейдет в день, Волк погонит своих   собак к Восточным Горам и дальше — на далекий Юкон. И Заринка будет   прокладывать путь его собакам.      

— А   может быть, прежде чем эта ночь достигнет середины, мои юноши бросят мясо Волка   собакам, и кости его будут валяться под снегом, пока снег не растает под   весенним солнцем.      

Угроза в   ответ на угрозу. Бронзово-смуглое лицо Маккензи залилось краской. Он возвысил   голос. Старуха, жена вождя, до этой минуты остававшаяся бесстрастной   зрительницей, попыталась проскользнуть мимо него к выходу. Пение оборвалось,   послышался гул множества голосов; Маккензи грубо отбросил старуху на ее ложе из   шкур.      

— Снова   я взываю к тебе — слушай, о Тлинг-Тиннех! Волк умирает, сомкнув челюсти, и   вместе с ним навсегда уснут десять сильнейших мужчин твоего племени, — а в   мужчинах будет нужда, время охоты только начинается, и до начала рыбной ловли   осталось не так уж много лун. И что пользы тебе от того, что я умру? Я знаю   обычаи твоего народа: не много из моих богатств придется на твою долю. Отдай   мне твою дочь — и все достанется тебе одному. И еще скажу тебе: сюда придут мои   братья — их много, и они ненасытны, — и дочери Ворона станут рождать детей в   жилищах Волка. Мое племя сильнее твоего. Такова судьба. Отдай мне дочь, и все   эти богатства — твои.      

Снаружи   заскрипел под мокасинами снег. Маккензи вскинул ружье и расстегнул кобуры обоих   револьверов на поясе.      

— Отдай,   о Тлинг-Тиннех!      

— Но мой   народ скажет «нет»!      

— Отдай,   и это богатство — твое. А с твоим народом я поговорю потом.      

— Пусть   будет, как хочет Волк. Я возьму дары, но помни, я тебя предупреждал.      

Маккензи   передал ему подарки, не забыв поднять предохранитель ружья, и дал в придачу   ослепительно пестрый шелковый платок. Тут вошел шаман в сопровождении пяти или   шести молодых воинов, но Маккензи дерзко растолкал их и вышел из шатра.      

—   Собирайся! — вместо приветствия коротко бросил он Заринке, проходя мимо ее   вигвама, и поспешно стал запрягать собак.      

Через   несколько минут он явился на совет, ведя за собой свою упряжку; девушка шла бок   о бок с ним. Он занял место в верхнем конце утоптанной площадки, рядом с   вождем. Заринке он указал место слева от себя, на шаг позади, как ей и   подобало. Притом в час, когда можно ждать недоброго, надо, чтобы кто-нибудь   охранял тебя с тыла.      

Справа и   слева склонились к огню мужчины, голоса их слились в древней, полузабытой   песне. Нельзя сказать, чтобы она была красива, эта песня, — вся из странных,   неожиданных переходов, внезапных пауз, навязчивых повторений. Вернее всего,   пожалуй, назвать ее страшной. В дальнем конце площадки с десяток женщин   кружились перед шаманом в обрядовой пляске. И шаман гневно выговаривал тем, кто   недостаточно самозабвенно отдавался исполнению обряда. Наполовину окутанные   распущенными черными, как вороново крыло, волосами, женщины медленно   раскачивались взад и вперед, и тела их изгибались, покорные непрестанно   меняющемуся ритму.      

Странное   это было зрелище, чистейший анахронизм. Дальше к югу был на исходе   девятнадцатый век, истекали последние годы его последнего десятилетия, — а   здесь процветал первобытный человек, тень доисторического пещерного жителя,   забытый обломок Древности. Большие рыжие псы сидели рядом со своими одетыми в   звериные шкуры хозяевами или дрались из-за места у огня, и отблески костра   играли в их налитых кровью глазах, на влажных клыках. Дремучий лес, окутанный   призрачным снежным покровом, спал непробудно, не тревожимый происходящим. Белое   Безмолвие, на краткий миг отброшенное к дебрям, обступившим становище, словно   готовилось вновь заполонить все; звезды дрожали и плясали в небе, как всегда в   пору Великого Холода, и Полярные Духи раскинули по всему небосклону свои   сияющие огненные одежды.      

Бирюк   Маккензи, смутно сознавая дикое величие этой картины, обвел взглядом ряды   неподвижных фигур в меховых одеждах, высматривая, кого не хватает. На мгновение   глаза его остановились на новорожденном младенце, мирно сосавшем обнаженную   грудь матери. Было сорок градусов ниже нуля — семьдесят с лишним градусов   мороза. Маккензи подумал о нежных женщинах своего народа и хмуро улыбнулся. И, однако,   он, рожденный одною из тех нежных женщин, унаследовал то, что давало ему и его   сородичам власть над сушей и морем, над животными и людьми во всех краях земли.   Один против ста, в недрах арктической зимы, вдалеке от родных мест, чувствовал   он зов этого наследия — волю к власти, безрассудную любовь к опасностям, боевой   пыл, решимость победить или умереть.      

Пение и   пляски прекратились, и шаман разразился речью. Сложными и запутанными примерами   из богатой мифологии индейцев он умело действовал на легковерных слушателей. Он   говорил сильно и убедительно. Воплощению мирного созидательного начала — Ворону   — он противопоставил Волка-Маккензи, заклеймив его как воплощение начала   воинственного и разрушительного. Борьба этих начал не только духовная, борются   и люди — каждый во имя своего тотема[5].   Племя стиксов — дети Джелкса, Ворона, носителя прометеева огня; Маккензи — сын   Волка, иными словами — дьявола. Пытаться приостановить эту извечную войну двух   начал, отдавать дочерей племени в жены заклятому врагу — значит совершать   величайшее предательство и кощунство. Самые резкие слова, самые гнусные   оскорбления еще слишком мягки для Маккензи — ядовитого змея, коварно   пытающегося вкрасться к ним в доверие, посланника самого сатаны. Тут слушатели   глухо, грозно заворчали, а шаман продолжал:      

— Джелкс   всемогущ, братья мои! Не он ли принес на землю небесный огонь, чтобы мы могли   согреться? Не он ли извлек солнце, месяц и звезды из их небесных нор, чтобы мы   могли видеть? Не он ли научил нас бороться с духами Голода и Мороза? А ныне   Джелкс разгневался на своих детей, и от племени осталась жалкая горсточка, и   Джелкс не поможет им. Ибо они забыли его, они дурно поступают, и идут по дурным   тропам, и вводят его врагов в свои вигвамы, и сажают у своего очага. И Ворон   скорбит о злонравии своих детей. Но, когда они поймут глубину своего падения и   докажут, что они вернулись к Джелксу, он выйдет из мрака им на помощь. О   братья! Носитель Огня поведал шаману свою волю, — теперь выслушайте ее вы.   Пусть юноши отведут девушек в свои вигвамы, а сами ринутся на Волка, и пусть их   ненависть не ослабевает! Тогда женщины будут рождать детей, и народ Ворона   станет многочисленным и могущественным. И Ворон выведет великие племена их   отцов и дедов с Севера, и они будут сражаться с Волками, пока не превратят их в   ничто, в пепел прошлогоднего костра, а сами снова станут властелинами всей   страны. Так сказал Джелкс, Ворон!      

Услышав   эту весть о близком пришествии мессии, стиксы с хриплым воплем вскочили на   ноги. Маккензи высвободил большие пальцы из рукавиц и ждал. Раздались крики:   «Лис! Лис!» Они становились все громче; наконец один из молодых охотников   выступил вперед и заговорил:      

—   Братья! Шаман сказал мудрые слова. Волки отнимают наших женщин, и некому   рождать нам детей. Нас осталась горсточка. Волки отнимают у нас теплые меха и   дают нам взамен злого духа, живущего в бутылке, и одежды, сделанные не из шкуры   бобра или рыси, но из травы. И эти одежды не дают тепла, и наши люди умирают от   непонятных болезней. У меня, Лиса, нет жены. А почему? Дважды девушки, которые   нравились мне, уходили в становище Волка. Вот и сейчас отложил я шкуры бобра,   лося, оленя, чтобы завоевать благосклонность Тлинг-Тиннеха и взять в жены его   дочь Заринку. И вот, смотрите, она встала на лыжи и готова прокладывать путь   собакам Волка. И я говорю не за себя одного. То же самое мог бы сказать   Медведь. Он тоже пожелал стать отцом детей Заринки и тоже приготовил много   шкур, чтобы отдать Тлинг-Тиннеху. Я говорю за всех молодых охотников, у которых   нет жен. Волки вечно голодны. И всегда они берут себе лучшие куски, а нам,   Воронам, достаются жалкие остатки.      

—   Посмотрите, вот Гукла! — и Лис бесцеремонно указал на одну из женщин; она была   хромая. — Ноги ее искривлены, точно борта лодки. Она не может собирать дрова и   хворост, не может носить за охотниками убитую дичь. Выбрали ее Волки?      

— О! О!   — вскричали собратья Лиса.      

— Вот   Мойри, — продолжал он. — Злой дух перекосил ей глаза. Даже младенцы пугаются,   глядя на нее, и, говорят, сам медведь уступает ей дорогу. Выбрали ее Волки?      

И снова   грозный гул одобрения.      

— А вот   сидит Писчет. Она не слышит моих слов. Никогда она не слышала ни веселой   беседы, ни голоса своего мужа, ни лепета своего ребенка. Она живет в Белом   Безмолвии. Разве Волки хотя бы взглянули на нее? Нет! Им достается отборная   добыча, нам — остатки. Братья, больше так быть не должно! Довольно Волкам   рыскать у наших костров! Время настало!      

Гигантское   огненное полотнище северного сияния — пурпурное, зеленое, желтое пламя —   затрепетало в небе, охватив его от края до края. И Лис, запрокинув голову и воздев   руки к небесам, воскликнул:      

—   Смотрите! Духи наших предков восстали! Великие дела совершатся в эту ночь!      

Он   отступил, и другой молодой охотник нерешительно вышел вперед, подталкиваемый   товарищами. Он был на голову выше всех остальных, широкая грудь обнажена, точно   назло морозу. Он переминался с ноги на ногу, слова не шли у него с языка, он   был застенчив и неловок. Страшно было смотреть на его лицо: когда-то его,   видимо, изорвало, исковеркало каким-то чудовищной силы ударом. Наконец он гулко   ударил себя кулаком в грудь, точно в барабан, и заговорил; голос его звучал   глухо, как шум прибоя в пещере на берегу океана.      

— Я   Медведь, Серебряное Копье и сын Серебряного Копья. Когда мой голос был еще   звонок, как голос девушки, я убивал рысь, лося и оленя; когда он зазвучал, как   крик росомахи в ловушке, я пересек Южные Горы и убил троих из племени Белой   реки; когда он стал, как рев Чинука, я встретил медведя гризли — и я не уступил   ему дороги.      

Он   помедлил, многозначительно провел ладонью по страшным шрамам на лице. Потом   продолжал:      

— Я не   Лис. Язык мой замерз, как река. Я не умею красно говорить. Слов у меня немного.   Лис говорит: «Великие дела совершатся в эту ночь». Хорошо! Речь его бежит с   языка, точно река в половодье, но на дела он совсем не так щедр. Сегодня ночью   я буду сражаться с Волком. Я убью его, и Заринка сядет у моего очага. Я,   Медведь, сказал.      

Настоящий   ад бушевал вокруг, но Маккензи был тверд. Хорошо понимая, что ружье на таком   близком расстоянии бесполезно, он незаметно передвинул вперед на поясе обе   кобуры, готовясь пустить в дело револьверы, и спустил рукавицы так низко, что   они теперь висели у него на пальцах. Он знал — если на него нападут все разом,   ему не на что надеяться, и, верный своей недавней похвальбе, намеревался   умереть, сомкнув челюсти на горле врага. Но Медведь сдержал своих собратьев,   отбросил самых пылких назад ударами страшного кулака. Буря начала стихать, и   Маккензи мельком взглянул на Заринку. Это было великолепное зрелище. Стоя на   лыжах, она вся подалась вперед, губы ее приоткрылись, ноздри трепетали — совсем   тигрица перед прыжком. В больших черных глазах ее, устремленных на сородичей,   был и страх и вызов. Все ее существо напряглось, как натянутая тетива, она даже   дышать забывала. Она так и застыла, судорожно прижав одну руку к груди, стиснув   в другой длинный бич. Но как только Маккензи взглянул на нее, Заринку словно   отпустило. Напряженные мышцы ослабли, она глубоко вздохнула, выпрямилась и   ответила ему взглядом, полным безграничной преданности.      

Тлинг-Тиннех   пытался заговорить, но голос его утонул в общем крике. И тут Маккензи выступил   вперед. Лис открыл было рот, но тотчас шарахнулся назад, и пронзительный вопль   застрял у него в глотке — с таким бешенством обернулся к нему Маккензи.   Поражение Лиса было встречено взрывами хохота — теперь его соплеменники готовы   были слушать.      

—   Братья! — начал Маккензи. — Белый человек, которого вы называете Волком, пришел   к вам с открытой душой. Он не станет лгать, подобно иннуиту. Он пришел как   друг, как тот, кто хочет стать вам братом. Но ваши мужчины сказали свое слово,   и время мирных речей прошло. Так слушайте: прежде всего ваш шаман — злой болтун   и лживый прорицатель, и воля, которую он передал вам, — не воля Носителя Огня.   Уши его глухи к голосу Ворона, он сам сочиняет коварные небылицы, и он обманул   вас. Он бессилен. Когда вам пришлось убить и съесть своих собак и на желудке у   вас была тяжесть от сыромятной кожи мокасин; когда умирали старики, и умирали   старухи, и младенцы умирали у иссохшей груди матери; когда ваша земля была   окутана тьмою и все живое гибло, точно лосось в осеннюю пору; да, когда голод   обрушился на вас, — разве ваш шаман принес удачу охотникам? Разве он наполнил   мясом ваши желудки? Опять скажу вам: шаман бессилен. Вот, я плюю ему в лицо!      

Все были   поражены этим кощунством, но никто не крикнул. Иные женщины перепугались,   мужчины же в волнении ждали чуда. Все взоры обратились на двух главных героев   происходящего. Жрец понял, что настала решающая минута, почувствовал, что   власть его колеблется, и уже готов был разразиться угрозами, но передумал:   Маккензи занес кулак и шагнул к нему — свирепый, со сверкающими глазами. Шаман   злобно усмехнулся и отступил.      

— Что ж,   поразила меня внезапная смерть? Сожгло меня молнией? Или, может, звезды упали с   неба и раздавили меня? Тьфу! Я покончил с этим псом. Теперь я скажу вам о моем   племени, могущественнейшем из племен, которое владычествует во всех землях.   Сначала мы охотимся, как я, в одиночку. Потом охотимся стаями и, наконец, как   оленьи стада, заполняем весь край. Те, кого мы берем в свои вигвамы, остаются в   живых, остальных ждет смерть. Заринка красивая девушка, крепкая и сильная, она   будет хорошей матерью Волков. Вы можете убить меня, но она все равно станет   матерью Волков, ибо мои братья многочисленны, и они придут по следу моих собак.   Слушайте, вот Закон Волка: если ты отнимешь жизнь у одного Волка, десятеро из   твоего племени заплатят за это своей жизнью. Эту цену платили уже во многих   землях, во многих землях ее еще будут платить.      

Теперь я   буду говорить с Лисом и с Медведем. Видно, им приглянулась эта девушка. Так? Но   смотрите — я купил ее! Тлинг-Тиннех опирается на мое ружье, и еще я дал за нее   другие товары, которые лежат у его очага. И все-таки я буду справедлив к   молодым охотникам. Лису, у которого язык пересох от долгих речей, я дам табаку —   пять больших пачек. Пусть рот его вновь увлажнится, чтоб он мог всласть шуметь   на совете. Медведю же — я горжусь знакомством с ним — я дам два одеяла,   двадцать чашек муки, табаку вдвое больше, чем Лису; а если он пойдет со мной к   Восточным Горам, я дам ему еще и ружье, такое же, как у Тлинг-Тиннеха. А если   он не хочет? Что ж, хорошо! Волк устал говорить. Но он еще раз повторит вам   Закон: если ты отнимешь жизнь у одного Волка, десятеро из твоего племени   заплатят за это своей жизнью.      

Маккензи   улыбнулся и отступил на прежнее место, но на душе у него было неспокойно. Ночь   была еще совсем темна. Девушка стала рядом с Маккензи и наскоро рассказывала,   какие хитрости пускает в ход Медведь, когда дерется на ножах, и Маккензи   внимательно слушал.      

Итак,   решено — они будут биться. Мигом десятки мокасин расширили утоптанную площадку   вокруг огня. Немало тут было и разговоров о поражении, которое у всех на глазах   потерпел шаман; некоторые уверяли, что он еще покажет свою силу, другие   вспоминали разные события минувшего и соглашались с Волком. Медведь выступил   вперед, в руке у него был обнаженный охотничий нож русской работы. Лис обратил   общее внимание на револьверы Маккензи, и тот, сняв свой пояс, надел его на   Заринку и передал ей свое ружье. Она покачала головой в знак того, что не умеет   стрелять: откуда женщине знать, как обращаться со столь драгоценным оружием.      

— Тогда,   если опасность придет сзади, крикни громко: «Муж мой!» Нет, вот так: «Муж мой!»      

Он   рассмеялся, когда она повторила незнакомое английское слово, ущипнул ее за щеку   и вернулся в круг. Медведь превосходил его не только ростом, у него и руки были   длиннее и нож длиннее на добрых два дюйма. Бирюку Маккензи случалось и прежде   смотреть в глаза противнику, и он сразу понял, что перед ним настоящий мужчина;   и, однако, он весь ожил при виде сверкнувшей стали, и, послушная зову предков,   кровь быстрей побежала в его жилах.      

Снова и   снова противник отбрасывал его то к самому костру, то в глубокий снег, но снова   и снова, шаг за шагом, как опытный боксер, Маккензи отжимал его к центру. Никто   не крикнул ему ни единого слова одобрения, тогда как его соперника подбадривали   похвалами, советовали, предостерегали. Но Маккензи только крепче стискивал   зубы, когда со звоном сталкивались лезвия ножей, и нападал или отступал с   хладнокровием, которое рождается из сознания своей силы. Сперва он ощущал   невольную симпатию к врагу, но это чувство исчезло перед инстинктом   самосохранения, который, в свою очередь, уступил место жажде убийства. Десять   тысяч лет цивилизации слетели с Маккензи, как шелуха, и он стал просто пещерным   жителем, сражающимся из-за самки.      

Дважды   он достал Медведя ножом и ускользнул невредимый; но на третий раз, чтобы   избежать удара, ему пришлось схватиться с Медведем вплотную — каждый свободной   рукой стиснул руку другого, вооруженную ножом. И тут Маккензи почувствовал всю   ужасающую силу соперника. Мышцы его мучительно свело, все связки и сухожилия   готовы были лопнуть от напряжения… а лезвие русской стали все ближе, ближе… Он   попытался оторваться от противника, но только ослабил свою позицию. Кольцо   людей в меховых одеждах сомкнулось теснее, — никто не сомневался, что близок   последний удар, и всем не терпелось его увидеть. Но приемом опытного борца   Маккензи откачнулся в сторону и ударил противника головой. Медведь невольно попятился,   потерял равновесие. Маккензи мгновенно воспользовался этим и, всей тяжестью   обрушившись на Медведя, отшвырнул его за круг зрителей, в глубокий,   неутоптанный снег. Медведь с трудом выбрался оттуда и ринулся на Маккензи.      

— О муж   мой! — зазвенел голос Заринки, предупреждая о близкой опасности.      

Загудела   тетива, но Маккензи уже успел пригнуться, — стрела с костяным наконечником,   пролетев над ним, вонзилась в грудь Медведя, и тот тяжело упал, подминая под   себя противника. Секунду спустя Маккензи был снова на ногах. Медведь лежал без   движения, но по ту сторону костра шаман готовился пустить вторую стрелу.      

Маккензи   схватил тяжелый нож за конец лезвия, коротко взмахнул им. Сверкнув, как молния,   нож пролетел над костром. Лезвие вонзилось шаману в горло по самую рукоятку, он   зашатался и рухнул на пылающие уголья.      

Клик!   Клик! — Лис завладел ружьем Тлинг-Тиннеха и тщетно пытался загнать патрон в   ствол, но тотчас выронил ружье, услышав хохот Бирюка.      

— Так,   значит, Лис еще не научился обращаться с этой игрушкой? Стало быть, Лис пока   еще женщина? Поди сюда! Дай ружье, я покажу тебе, что надо делать.      

Лис   колебался.      

— Поди   сюда, говорят тебе!      

И Лис   подошел, неловкий, как побитый щенок.      

— Вот   так и так — и все в порядке.      

Патрон   скользнул на место, щелкнул курок, Маккензи вскинул ружье к плечу.      

— Лис   сказал, что великие дела совершатся в эту ночь, и он говорил правду. Великие   дела совершились, но их совершил не Лис. Что же, он все еще намерен взять   Заринку в свой вигвам? Он желает пойти той тропой, которую проложили шаман и   Медведь? Нет? Хорошо!      

Маккензи   презрительно отвернулся и вытащил свой нож из горла шамана.      

— Может   быть, кто-нибудь другой из молодых охотников этого хочет? Если так, Волк   отправит их той же дорогой — по двое, по трое, пока ни одного не останется.   Никто не хочет? Хорошо. Тлинг-Тиннех, второй раз я отдаю тебе это ружье. Если   когда-нибудь ты отправишься на Юкон, знай, что в жилище Волка тебя всегда ждет   место у очага и вдоволь еды. А теперь ночь переходит в день. Я ухожу, но,   возможно, я еще вернусь. И в последний раз говорю: помните Закон Волка!      

Он   подошел к Заринке, а они смотрели на него, как на какое-то сверхъестественное   существо. Заринка заняла свое место впереди упряжки, и собаки пошли. Несколько   минут спустя призрачный снежный лес поглотил их. И тогда стоявший неподвижно   Маккензи, в свою очередь, стал на лыжи, готовый двинуться следом.      

— Разве   Волк забыл про пять больших пачек табаку?      

Маккензи   гневно обернулся к Лису, но тут же ему стало смешно.      

— Я дам   тебе одну маленькую пачку.      

— Как   будет угодно Волку, — скромно сказал Лис и протянул руку.