1 2 3 

  
   
Жан Ануй
   
Пассажир без багажа
  
  
   
    
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
   
   
ГАСТОН — человек, потерявший память.
   
ЖОРЖ РЕНО — предполагаемый брат Гастона.
   
Г-ЖА РЕНО — предполагаемая мать Гастона.
   
ВАЛЕНТИНА РЕНО — жена Жоржа.
   
ГЕРЦОГИНЯ ДЮПОН-ДЮФОР — дама-патронесса.
   
МЭТР ЮСПАР — поверенный, представляет интересы Гастона.
   
МАЛЬЧИК.
   
МЭТР ПИКВИК — адвокат мальчика
   
МЕТРДОТЕЛЬ,
   
ШОФЕР,
   
ЛАКЕЙ,
   
КУХАРКА,
   
ЖЮЛЬЕТТА — прислуга господ Рено.
  
  
   
    
Картина первая
   
   
    
Гостиная в богатом провинциальном доме, из окон скрывается вид на сад во французском стиле. При поднятии занавеса сцена пуста, потом МЕТРДОТЕЛЬ вводит ГЕРЦОГИНЮ ДЮПОН-ДЮФОР, ЮСПАРА и ГАСТОНА.
    
    
МЕТРДОТЕЛЬ. Как прикажете доложить, мадам?
    
ГЕРЦОГИНЯ. Герцогиня Дюпон-Дюфор, мэтр Юспар, поверенный, и господин… господин (мнется), господин Гастон. (Юспару) Придется пока что называть его так, а там увидим.
    
МЕТРДОТЕЛЬ (чувствуется, что ему известна цель их приезда). Надеюсь, герцогиня извинит господ Рено, но господа ждали герцогиню с поездом одиннадцать пятьдесят… Я сейчас же сообщу о приезде вашей светлости. (Уходит.)
    
ГЕРЦОГИНЯ (глядя ему вслед). Образцовый метрдотель! О Гастон, миленький, я безумно, безумно счастлива. Я с самого начала была уверена, что вы отпрыск очень хорошей семьи.
    
ЮСПАР. Не будем слишком увлекаться. Не забывайте, что кроме этих Рено у нас имеется еще пять семейств претендентов.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Нет-нет, дорогой мэтр… Внутренний голос мне говорит, что в этих Рено Гастон узнает своих родных, обнаружит в этом доме атмосферу, знакомую ему с детства. Внутренний голос мне говорит, что здесь он обретет память. А женский инстинкт редко меня обманывал.
    
ЮСПАР (сраженный последним аргументом). Ну, если так…
    
    
ГАСТОН отходит и начинает рассматривать картины на стене, не обращая внимания на своих спутников, словом, ведет себя, как мальчик в гостях.
    
    
ГЕРЦОГИНЯ (окликая его). Гастон, Гастон, надеюсь, вы хоть взволнованы?
    
ГАСТОН. Да не слишком…
    
ГЕРЦОГИНЯ (со вздохом). Не слишком! Ах, друг мой, иной раз я и сама не пойму, отдаете ли вы себе отчет, как волнителен ваш случай.
    
ГАСТОН. Но, Герцогиня…
    
ГЕРЦОГИНЯ. Нет, нет и еще раз нет. Что бы вы ни сказали, вам не удастся меня переубедить. Отчета вы себе не отдаете! А ну, признайтесь, что не отдаете.
    
ГАСТОН. Возможно, отдаю, но не полностью, Герцогиня.
    
ГЕРЦОГИНЯ (с удовлетворением). Слава богу, вы хоть умеете признавать свои ошибки. Я целые дни твержу, что вы очаровательный юноша. Но надо сказать честно, ваша беспечность, ваша беспардонность достойны всяческого порицания. Верно я говорю, Юспар?
    
ЮСПАР. Бог мой, я…
    
ГЕРЦОГИНЯ. Да-да, вы. Именно вы, Юспар, обязаны меня поддерживать; внушите же ему, что он должен быть взволнован.
    
    
ГАСТОН снова принимается рассматривать картины и статуэтки.
    
    
Гастон! 
    
ГАСТОН. Да, герцогиня?
    
ГЕРЦОГИНЯ. Вы что, каменный?
    
ГАСТОН. Каменный?
    
ГЕРЦОГИНЯ. У вас что, сердце из гранита?
    
ГАСТОН. Не… не думаю, Герцогиня.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Блестящий ответ! Представьте, я тоже так не думаю. И, однако, человек посторонний, не знающий того, что знаем мы с вами, способен, видя ваше поведение, решить, что вы просто мраморная статуя.
    
ГАСТОН. А?
    
ГЕРЦОГИНЯ. Неужели, Гастон, вы не понимаете всей серьезности моих слов? Хотя временами я уж и сама не помню, что говорю с человеком, потерявшим память, и что существуют слова, которых за свои восемнадцать лет вы еще не успели освоить. Что такое мрамор, вы знаете?
    
ГАСТОН. Камень.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Чудесно. А чем отличается этот камень, знаете? Он тверже всех других камней. Гастон, да вы меня слушаете?
    
ГАСТОН. Да.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Неужели вас не трогает сравнение вашего сердца с самым твердым из камней?
    
ГАСТОН (сокрушенно). Да нет…
    
    
Пауза.
    
    
Скорее, смех берет. 
    
ГЕРЦОГИНЯ. Слышите, Юспар?
    
ЮСПАР (примирительным тоном). Но он же фактически ребенок.
    
ГЕРЦОГИНЯ (безапелляционно). Теперь детей нету. Он просто неблагодарный. (Гастону.) Ваш случай один из самых волнующих в психиатрии; вы одна из самых душераздирающих загадок минувшей войны, и — если я правильно поняла ваше вульгарное выражение — вас это только смешит? Ведь вы — как совершенно справедливо выразился один журналист, и весьма талантливый журналист! — вы, в сущности, неизвестный солдат, только не мертвый, а живой, и вас это смешит? Неужели вы никого не уважаете?
    
ГАСТОН. Но раз это я сам…
    
ГЕРЦОГИНЯ. Это совершенно не важно! От имени тех, кого вы собой представляете, вы обязаны запретить себе смеяться над собой. Не воображайте, что я просто острю, эти слова выражают самые заветные мои мысли: когда вы видите себя в зеркале, Гастон, вы обязаны снимать перед собой шляпу.
    
ГАСТОН. Я… перед собой?
    
ГЕРЦОГИНЯ. Да, вы перед собой. И все снимают, зная, что вы собой олицетворяете. Кто вы такой, чтобы не признавать ничего святого?
    
ГАСТОН. Никто, Герцогиня.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Лукавый ответ! Вы наверняка считаете себя каким-то значительным лицом. Просто газетная шумиха вскружила вам голову, вот и все.
    
    
ГАСТОН пытается заговорить.
    
    
Не возражайте, а то я рассержусь!
    
    
ГАСТОН, опустив голову, снова отходит к статуэткам.
    
    
Ну как вы его находите, Юспар? 
    
ЮСПАР. Такой же, как всегда, равнодушный.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Равнодушный! Вот оно наконец нужное слово. Целую неделю оно вертелось у меня на языке, только я не сумела его вымолвить. Равнодушный! Именно так. А тут с минуты на минуту должна решиться его судьба. Ведь не мы с вами, надеюсь, потеряли память, ведь не мы разыскиваем родных? Права я, Юспар, или нет?
    
ЮСПАР. Конечно, не мы.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Так в чем же дело?
    
ЮСПАР (разочарованно пожимает плечами). Вы еще полны иллюзий, как неофит. Но вот уже годы и годы все наши попытки разбиваются о его равнодушие.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Во всяком случае, было бы непростительно недооценить заботы моего племянника. Если бы вы только знали, с каким ангельским терпением он его лечит, всю свою душу вкладывает! Надеюсь, перед вашим отъездом он рассказал вам о последних событиях.
    
ЮСПАР. Когда я приходил за бумагами Гастона, доктора Жибелена не было в приюте. А я, к сожалению, не мог его ждать.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Что вы говорите, мэтр? Вы не видели перед отъездом нашего малыша Альбера? Значит, вам неизвестна последняя новость?
    
ЮСПАР. Какая новость?
    
ГЕРЦОГИНЯ. Когда Альбер сделал Гастону последний абсцесс, ему удалось заставить его заговорить, пока тот был еще в бредовом состоянии. О, конечно, не бог весть что. Он просто сказал: «Сопляк».
    
ЮСПАР. Сопляк?
    
ГЕРЦОГИНЯ. Да, сопляк. По-вашему, это не бог весть что, но интересно другое — это слово само пробудилось в его памяти, никто не слышал, чтобы это слово при нем произносили; короче, есть все основания надеяться, что слово это всплыло в его памяти из прошлого.
    
ЮСПАР. Сопляк?
    
ГЕРЦОГИНЯ. Сопляк. Конечно, указание крохотное, однако это уже что-то. Его прошлое отныне уже не просто черный провал. Как знать, может, именно этот сопляк выведет нас на верный путь? (Мечтательно.) Сопляк, сопляк… Быть может, прозвище какого-нибудь школьного приятеля… Семейное ругательство, мало ли что. Но отныне у нас все-таки есть пусть самая ничтожная зацепка.
    
ЮСПАР (мечтательно). Сопляк…
    
ГЕРЦОГИНЯ (восхищенно повторяет). Сопляк! Когда Альбер пришел сообщить мне об этом чудесном, об этом неожиданном успехе, он еще с порога крикнул: «Тетя, больной сказал слово, относящееся к его прошлому: он выругался!» Признаюсь, я затрепетала, друг мой. От предчувствия какой-то грязи. Я была бы в отчаянии, если оказалось бы, что такой прелестный юноша — и вдруг низкого происхождения. Подумайте только, наш малыш Альбер ночи напролет с ним не спит — даже похудел, дорогое дитя, — расспрашивает, делает ему в зад уколы, и вдруг после всех этих трудов память к нему вернется и выяснится, что малый до войны был каменщиком! Но сердце говорит мне, что это не так. Ничего не поделаешь, дорогой мэтр, я неисправимая мечтательница. Сердце мне подсказывает, что пациент нашего Альбера был до войны знаменитостью. Лично я предпочла бы, чтобы он оказался драматургом. Великим драматургом.
    
ЮСПАР. Ну, знаменитостью-то вряд ли. Его бы давно уже узнали.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Но фотографии ужасно скверные… И потом, война — великое испытание, разве не так?
    
ЮСПАР. Я что-то не припомню, вроде даже не слышал, чтобы какой-нибудь знаменитый драматург пропал без вести во время войны. Эти господа публикуют в журналах каждое свое даже малейшее перемещение, а уж тем более… исчезновение.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Ах, жестокий, жестокий! Вы разбили мою самую заветную мечту. Но все равно, в нем чувствуется порода, в этом вы меня никогда не разубедите. Взгляните, как на нем сидит этот костюм. Я заказала ему костюм у портного, который шьет на Альбера.
    
ЮСПАР (надевая пенсне). Ах вот в чем дело, а я-то думал: что-то не узнаю приютского костюма…
    
ГЕРЦОГИНЯ. И вы не догадались, дорогой мэтр, что если я все-таки решилась поселить Гастона у себя в замке и собственнолично развожу его по семьям, которые требуют к себе пациента Альбера, неужели же я допустила бы, чтобы он щеголял в серой бумазее?
    
ЮСПАР. Прекрасная все-таки мысль устраивать очные ставки в домашних условиях.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Верно? Как только наш малыш Альбер стал во главе приюта, он так прямо и заявил. Сказал, что найти свое прошлое Гастон сможет, лишь вновь окунувшись в атмосферу этого прошлого. И естественно возникла мысль — свозить его в пять-шесть семейств, которые представили наиболее веские, наиболее волнующие доказательства. Но Гастон у Альбера не единственный пациент, и речи быть не могло, чтобы Альбер бросил приют и сам разъезжал по домам. Просить у министерства кредита, чтобы организовать надежный контроль? Но вы же знаете, какие они в министерстве жмоты? Ну что бы вы сделали на моем месте? Я сказала: «Есть!», как в четырнадцатом году.
    
ЮСПАР. Пример, достойный подражания!
    
ГЕРЦОГИНЯ. Я и думать без дрожи не могу о тех временах, когда в приюте царил еще доктор Бонфан, когда каждый понедельник семьи валом валили в приемную на пятиминутное свидание с Гастоном и торопились на ближайший поезд!.. Пойдите узнайте в таких условиях родную мать и отца. О нет, нет, доктор Бонфан умер, и я знаю, наш долг молчать, но не будь молчание о мертвых священным, я сказала бы как минимум, что он ничтожество и преступник.
    
ЮСПАР. Ну, уж и преступник…
    
ГЕРЦОГИНЯ. Не выводите меня из себя. Господи, как бы я хотела, чтобы он не умер, чтобы я могла в лицо ему это сказать. Преступник! По его вине этот несчастный с восемнадцатого года болтается по психиатрическим больницам. Просто ужас берет при мысли, что пятнадцать лет его продержали в Пон-о-Броне и не сумели выудить у него ни слова о прошлом, а наш малыш Альбер всего за три месяца добился слова «сопляк». Наш малыш Альбер великий психиатр!
    
ЮСПАР. И к тому же очаровательный молодой человек.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Дитя мое дорогое! К счастью, с его приходом в приюте все изменилось. Очные ставки, графологическая экспертиза, химические анализы, полицейские расследования, — словом, было сделано все, что в человеческих силах, лишь бы Гастон нашел своих родных. И со стороны клинической то же самое, Альбер решил лечить его самыми новейшими методами. Вообразите, он уже сделал ему семнадцать искусственных абсцессов!
    
ЮСПАР. Семнадцать! Но это же чудовищная цифра!
    
ГЕРЦОГИНЯ. Да, чудовищная, а главное, потребовала редкостного мужества от нашего малыша Альбера. Ибо, скажем прямо — это дело рискованное.
    
ЮСПАР. А Гастон?
    
ГЕРЦОГИНЯ. А на что ему жаловаться? К его же благу все делается. Правда, зад у него будет дырявый, как шумовка, но зато он вспомнит прошлое. А наше прошлое — это же лучшая часть нас самих! Любой порядочный человек не колеблясь сделает выбор между своим прошлым и кожей на заду.
    
ЮСПАР. Само собой.
    
ГЕРЦОГИНЯ (заметив подошедшего во время разговора Гастона). Ведь верно, Гастон, вы бесконечно признательны доктору Жибелену за его неусыпные труды над вашей памятью, особенно после стольких лет, бесцельно потерянных доктором Бонфаном?
    
ГАСТОН. Крайне признателен, герцогиня.
    
ГЕРЦОГИНЯ (Юспару). Вот видите, я его за язык не тянула. (Гастону.) Ах, Гастон, друг мой, как это волнительно — но так ли — знать, что за этой дверью, быть может, бьется сердце матери, старика отца, который уже протягивает к вам для объятий руки!
    
ГАСТОН (как-то по-детски). Знаете, герцогиня, я уже столько нагляделся на добрых старушек, которые по ошибке принимали меня за сына и тыкались мне в щеку мокрым носом; на старичков, которые тоже по ошибке кололи мне щеки небритым подбородком… Вообразите себе, герцогиня, человека, у которого четыреста пар родителей. Четыреста пар, и каждая готова его приголубить. Пожалуй, многовато.
    
ГЕРЦОГИНЯ. А маленькие дети, бамбинос! Малютки, которые ждут своего папочку. Посмейте только сказать, что вас не томит желание расцеловать этих крошек, посадить их к себе на колени!
    
ГАСТОН. Пожалуй, получится не совсем удобно, герцогиня. Самым младшим и то должно быть уже двадцать.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Ах, Юспар… У него прямо какая-то болезненная потребность осквернять все самое святое.
    
ГАСТОН (вдруг мечтательно). Дети… У меня были бы сейчас маленькие дети, настоящие, если бы мне разрешили жить на свободе!
    
ГЕРЦОГИНЯ. Но вы же отлично знаете, что это невозможно!
    
ГАСТОН. А почему? Потому что я не помню ничего, что делал до того весеннего вечера восемнадцатого года, Когда меня нашли на сортировочной станции?
    
ЮСПАР. Увы! Именно поэтому!..
    
ГАСТОН. Людой почему-то пугает мысль, что человек может жить без прошлого. Даже на подкидышей и то косо смотрят… Но им хоть успевают преподать кое-какие наставления, А мужчина, взрослый мужчина, который имеет разве что родину, да и то не наверняка, зато не имеет ни родного города, ни традиций, ни имени… Это же похабство! Скандал!
    
ГЕРЦОГИНЯ. Во всяком случае, дорогой Гастон, вы только что сами дали блестящее доказательство тому, что нуждаетесь в воспитании. Ведь я же запретила вам произносить это слово.
    
ГАСТОН. Какое? Скандал?
    
ГЕРЦОГИНЯ. Нет. (После минутного колебания.) Другое…
    
ГАСТОН (продолжает мечтать вслух). Ни справок о судимости… Хоть об этом-то вы подумали, герцогиня? Вы доверчиво не убрали столовое серебро, а в замке моя спальня всего в двух шагах от вашей… А что, если я уже убил трех человек?..
    
ГЕРЦОГИНЯ. По вашим глазам видно, что не убили.
    
ГАСТОН. Вам повезло, раз они почтили вас своим доверием. А я вот иногда часами, до отупения вглядываюсь в свои глаза, стараюсь обнаружить в них то, что они видели, а они не желают ничем со мной делиться. Ничего я в них не вижу.
    
ГЕРЦОГИНЯ (улыбаясь). Успокойтесь, Гастон, во всяком случае, вы не убили этих троих. И вовсе не обязательно знать ваше прошлое, чтобы быть уверенным в этом.
    
ГАСТОН. Ведь меня же нашли на вокзале у поезда, на котором привезли из Германии военнопленных. Значит, на фронте я был. Значит, я, как и все прочие, выпускал эти штуковины, а они не совсем то, что требуется для нашей бедной кожи, которая не выносит даже укола шипов розы. Я-то себя знаю, я не отличался меткостью. Но в военное время генеральные штабы рассчитывают скорее на количество выпущенных пуль, чем на ловкость сражающихся. И все же будем надеяться, что я не сумел попасть в трех человек…
    
ГЕРЦОГИНЯ. Что вы такое плетете? Напротив, мне хочется верить, что вы были настоящим героем. Я имела в виду, что вы не убивали в мирное время.
    
ГАСТОН. Герой во время войны — понятие растяжимое. Сам воинский устав приговаривает всех без разбора — и клеветников, и скупцов, и завистников, и даже трусов — к героизму, и достигается это почти одинаковым методом.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Успокойтесь. Внутренний голос, а он не обманывает, говорит мне, что вы росли хорошо воспитанным мальчиком.
    
ГАСТОН. Довольно слабое утешение, поди узнай, не причинял ли я зла! Я же наверняка охотился… Все хорошо воспитанные мальчики охотятся. Будем надеяться, что стрелял я из рук вон плохо и не убил даже трех зверушек.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Только настоящий друг, дорогой Гастон, может слушать вас без смеха. Ваши угрызения совести явно преувеличены.
    
ГАСТОН. Мне было так спокойно в приюте… Я привык к себе, хорошо себя узнал, и вот приходится расставаться с созданным мною образом, искать какого-то нового себя и напяливать его, как старый пиджак. Еще неизвестно, узнаю ли я себя, я, трезвенник, в сыне фонарщика, которому и четырех литров красного в день маловато? Или, к примеру, все тот же я, человек неусидчивый, окажусь вдруг сыном галантерейщика, который собрал и расклассифицировал по сортам более тысячи пуговиц?
    
ГЕРЦОГИНЯ. Потому я и настаивала начинать с этих Рено, что они вполне приличные люди.
    
ГАСТОН. Другими словами, потому что у них прекрасный дом, прекрасный метрдотель какой у них был, а?
    
ГЕРЦОГИНЯ (заметив входящего метрдотеля). Сейчас мы это узнаем. (Жестом приказывает Гастону замолчать, метрдотелю.) Подождите минуточку, милейший, прежде чем приглашать сюда ваших хозяев. Гастон, соблаговолите выйти на время в сад, мы вас потом позовем.
    
ГАСТОН. Хорошо, герцогиня.
    
ГЕРЦОГИНЯ (отводя его в сторону). И прошу вас отныне не называть меня герцогиней. Теперь вы просто пациент моего племянника.
    
ГАСТОН. Хорошо, мадам.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Ну, идите, идите… Только не вздумайте подглядывать в замочную скважину!
    
ГАСТОН (с порога). Да мне не к спеху. Я уже видел триста восемьдесят семь пар родителей. (Уходит.)
    
ГЕРЦОГИНЯ (глядя ему вслед). Чудесный мальчик! О мэтр, при одной мысли, что доктор Бонфан посылал его окучивать салат, я содрогаюсь! (Метрдотелю.) Можете ввести ваших хозяев. (Хватает Юспара за руку.) Я чудовищно волнуюсь, дорогой друг. Мне кажется, я вступила в беспощадную войну против рока, смерти, против всех темных сил земли… Я нарочно оделась в черное, по-моему, это наиболее уместно.
    
    
Входят РЕНО, богатые провинциальные буржуа.
    
    
Г-ЖА РЕНО (с порога). Вот видите, я же говорила! Его нету.
    
ЮСПАР. Да нет, мадам, мы просто велели ему выйти на минутку.
    
ЖОРЖ. Разрешите представиться. Жорж Рено. (Представляет двух своих спутниц.) Моя мать, моя жена.
    
ЮСПАР. Люсьен Юспар. Я представляю материальные интересы больного. Герцогиня Дюпон-Дюфор, председательница многих благотворительных комитетов в Пон-о-Броне, она сама пожелала сопровождать больного, так как ее племянник, доктор Жибелен, не мог оставить приют.
    
    
Раскланиваются друг с другом.
    
    
ГЕРЦОГИНЯ. Да-да, в меру моих слабых сил я споспешествую трудам моего племянника. Он отдается этому делу с таким пылом, так в него верит!
    
Г-ЖА РЕНО. Мы будем ему вечно признательны, мадам, за его заботы о нашем маленьком Жаке… И я сочту для себя огромным счастьем сказать это ему лично.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Благодарю вас, мадам.
    
Г-ЖА РЕНО. Прошу меня извинить… Садитесь, пожалуйста. Но в такие волнующие минуты…
    
ГЕРЦОГИНЯ. О, я вас так понимаю, мадам!
    
Г-ЖА РЕНО. Вообразите, мадам, какое и в самом деле мы испытываем нетерпение… Ведь больше двух лет прошло с тех пор, как мы впервые посетили приют…
    
ЖОРЖ. И вопреки нашим настойчивым требованиям, нам до сегодняшнего дня пришлось ждать второго свидания…
    
ЮСПАР. Нас совсем задушили бумажки, мсье. Подумать только, во Франции насчитывается четыреста тысяч пропавших без вести. Четыреста тысяч семей… и никто, поверьте, за редчайшим исключением, не желает отказываться от своих надежд…
    
Г-ЖА РЕНО. Но все-таки целых два года, мсье!.. И если бы вы только знали, при каких обстоятельствах нам его тогда показали в первый раз! Уверена, мадам, это не ваша вина и не вина вашего племянника, коль скоро в те времена он еще не руководил приютом… Больного просто провели перед нами, а в сутолоке и толкотне мы не сумели даже подойти к нему поближе. Таких, как мы, набилось человек сорок.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Очные ставки, которые устраивал доктор Бонфан, — это нечто скандальное!
    
Г-ЖА РЕНО. Именно скандальное!.. О, но мы так легко не отступили… Моему сыну пришлось уехать, у него были дела, работа… но мы с невесткой остановились в гостинице и надеялись увидеть Жака еще раз, хоть подойти поближе. И действительно, подкупив одного служителя, мы добились свидания, правда, всего на несколько минут, но, увы! это оказалось безрезультатным. А потом моя невестка устроилась туда белошвейкой, потому что приютская заболела… Она видела его, и даже довольно долго, но ей не удалось с ним заговорить, так как кругом все время сновали люди.
    
ГЕРЦОГИНЯ (Валентине). Как это романтично! А вдруг бы вас разоблачили? Вы хоть шить умеете?
    
ВАЛЕНТИНА. Да, умею.
    
ГЕРЦОГИНЯ. И вам так и не удалось остаться с ним с глазу на глаз?
    
ВАЛЕНТИНА. Не удалось.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Ах, этот доктор Бонфан, этот Бонфан, — на нем лежит тягчайшая вина!
    
ЖОРЖ. А я вот чего понять не могу, как можно было колебаться между несколькими семьями, когда мы дали столько веских доказательств?
    
ЮСПАР. Вы правы, это непостижимо. Но подумайте сами, что даже после наших последних и весьма тщательных проверок и сопоставления фактов кроме вас осталось еще пять семей, имеющих равные с вами шансы.
    
Г-ЖА РЕНО. Пять семей! Мсье, да мыслимо ли это?..
    
ЮСПАР. Увы, мадам, это так!..
    
ГЕРЦОГИНЯ (листая свою записную книжку). Бриго, Буграны, Григу, Легропатры и Мэденсэли. Хочу довести до вашего сведения, что именно я решила начать с вас, так как все мои симпатии полностью на вашей стороне.
    
Г-ЖА РЕНО. От души вам благодарна, мадам.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Нет-нет, не надо благодарностей. Я говорю то, что думаю. Прочитав ваше письмо, я сразу же решила, что вы чудесные люди, и впечатление это полностью подтвердилось при личном свидании… Одному богу известно, куда мы еще попадем после вас! В списке есть молочница, фонарщик…
    
Г-ЖА РЕНО. Фонарщик?
    
ГЕРЦОГИНЯ. Представьте, мадам, фонарщик, именно фонарщик! Мы живем в неслыханные времена; у этих людей столько претензий… О, не бойтесь, не бойтесь, пока я жива, Гастон не попадет в лапы какого-то фонарщика!
    
ЮСПАР (Жоржу). Совершенно верно, было объявлено, что встречи будут происходить в порядке очереди, начиная с первых, занесенных в список, — что вполне логично, — но, поскольку вы стоите на последнем месте, герцогиня Дюпон-Дюфор, возможно, несколько неосмотрительно решила нарушить порядок и явилась к вам первым.
    
Г-ЖА РЕНО. В чем же тут неосмотрительность? По-моему, люди, на чьем попечении находится больной, свободны в своих действиях…
    
ЮСПАР. Свободны-то свободны, но вы даже не можете себе представить, мадам, какие страсти — порой, увы! корыстного свойства — разыгрываются вокруг Гастона. Ведь он не может тратить свою пенсию по инвалидности и, таким образом, является обладателем приличного состояния… Учтите, что пенсия за эти годы плюс проценты с нее превышают ныне двести пятьдесят тысяч франков!
    
Г-ЖА РЕНО. Да неужели же материальный вопрос играет хоть какую-то роль в этой трагической альтернативе?
    
ЮСПАР. К сожалению, играет, мадам. Кстати, разрешите мне сказать два слова о юридической стороне дела…
    
Г-ЖА РЕНО. После, мсье, умоляю вас, после…
    
ГЕРЦОГИНЯ. У мэтра Юспара вместо сердца свод законов! Но так как он очень мил… (незаметно щиплет Юспара) он сейчас же пойдет и приведет нам Гастона!
    
ЮСПАР (отказываясь от дальнейшей борьбы). Повинуюсь, мадам. Но попрошу вас не вскрикивать, не бросаться ему на шею. Столько уже было этих встреч, что всякие излишества приводят больного в нервозное и весьма тяжелое состояние. (Уходит.)
    
ГЕРЦОГИНЯ. Воображаю, как вам не терпится его увидеть, мадам.
    
Г-ЖА РЕНО. У матери и не может быть иных чувств.
    
ГЕРЦОГИНЯ. О, я так волнуюсь за вас. (Валентине.) Значит, вы тоже видели нашего пациента — словом, того, которого вы считаете нашим пациентом?
    
ВАЛЕНТИНА. Ну да, мадам. Я ведь говорила, что была в приюте.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Ах, верно, верно! Что это со мной…
    
Г-ЖА РЕНО. Мой старший сын Жорж женился на Валентине, когда она была совсем еще девочкой, они с Жаком дружили с ранних лет. Они ужасно любили друг друга, правда, Жорж?
    
ЖОРЖ (холодно). Ужасно любили.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Жена брата — почти родная сестра, верно я говорю, мадам?
    
ВАЛЕНТИНА (голос ее звучит странно). Совершенно верно.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Вы, очевидно, будете бесконечно рады увидеть его.
    
    
ВАЛЕНТИНА смущенно взглядывает на ЖОРЖА.
    
    
ЖОРЖ. Бесконечно рада. Именно как родная сестра.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Я неисправимая мечтательница… Так признаться вам, о чем я мечтала? Как было бы прекрасно, если бы женщина, которую он обожал, оказалась здесь, и он узнал бы ее, поцеловал бы ее страстно. Подумайте, первый поцелуй при выходе из склепа. Но, увы, как видно, этого не случится.
    
ЖОРЖ (четким голосом). Да, мадам, не случится.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Тогда простимся с этой прекрасной мечтой. (Подходит к окну.) Что это Юспар так долго?.. Парк у вас огромный, а наш Юспар чуть подслеповат… Уверена, что он заблудился.
    
ВАЛЕНТИНА (тихо, Жоржу). Почему вы на меня так смотрите? Надеюсь, вы не собираетесь ворошить все это старье?
    
ЖОРЖ (серьезно). Простив вас, я все забыл.
    
ВАЛЕНТИНА. Тогда не глядите на меня зверем при каждом слове этой старой дуры!
    
Г-ЖА РЕНО (которая не слышала этого разговора и ничего не знает об этой истории). Миленькая моя Валентина. Да посмотри, Жорж, она сама не своя от волнения… Как я рад! что она до сих пор помнит о нашем Жаке, правда, Жорж?
    
ЖОРЖ. Правда, мама.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Ах, вот и он!
    
    
ЮСПАР входит один.
    
    
Так я и знала, что вы его не найдете! 
    
ЮСПАР. Я его нашел, только не решился побеспокоить.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Что вы такое говорите? Что он делает?
    
ЮСПАР. Стоит перед статуей.
    
ВАЛЕНТИНА (кричит). Перед Дианой-охотницей, это в глубине парка, да? Там еще круглая скамья?
    
ЮСПАР. Да. Постойте-постойте, да его отсюда видно.
    
    
Все глядят в окно.
    
    
ЖОРЖ (резко). Ну, и что это доказывает?
    
ГЕРЦОГИНЯ (Юспару). Как это волнительно, дорогой мэтр!
    
ВАЛЕНТИНА (кротко). Не знаю. Мне помнится, ему нравилась эта статуя, эта скамья…
    
ГЕРЦОГИНЯ (Юспару). Мы сгораем! Буквально сгораем!
    
Г-ЖА РЕНО. Да что ты говоришь, дорогая Валентна! Раньше этот уголок парка входил в поместье господина Дюбантона. Правда, во времена Жака мы уже прикупили этот участок, но забор снесли только после войны.
    
ВАЛЕНТИНА (смущенно). Не знаю, очевидно, вы правы.
    
ЮСПАР. Когда он стоял перед статуей, у него был такой вид, что я не осмелился его побеспокоить и решил сначала спросить у вас — имеет ли этот факт какое-нибудь значение или нет. Раз не имеет, пойду приведу его. (Уходит.)
    
ЖОРЖ (тихо, Валентине). Вы с ним на этой скамейке встречались?
    
ВАЛЕНТИНА. Я не понимаю, на что вы намекаете.
    
ГЕРЦОГИНЯ. Как ни естественно ваше волнение, мадам, умоляю вас, держите себя в руках.
    
Г-ЖА РЕНО. Можете смело на меня положиться.
    
    
Входят ЮСПАР и ГАСТОН.
    
    
(Шепотом.) Боже, да это он, он…
    
ГЕРЦОГИНЯ (подходит к Гастону и становится в театральную позу так, чтобы ему не было видно остальных). Гастон, попытайтесь ни о чем не думать, расслабьте свою волю, не делайте над собой никаких усилий. А теперь присмотритесь к каждому.
    
    
Пауза. Все застыли на местах. ГАСТОН подходит сначала к ЖОРЖУ, глядит на него, потом направляется к Г-ЖЕ РЕНО. Только перед ВАЛЕНТИНОЙ, он задерживается на мгновение.
    
    
ВАЛЕНТИНА (еле слышно шепчет). Любимый мой…
    
ГАСТОН (удивленно вскидывает на нее глаза, проходит мимо, любезно поворачивается к герцогине, разводя руки жестом бессилия; вежливо). Я сожалею, но…
    Занавес 
   
  
  
   
    
Картина вторая
   
   
Плотно закрытая двухстворчатая дверь в стиле Людовика XV, перед ней толпятся и шушукаются слуги господ Рено. КУХАРКА, нагнувшись, подглядывает в замочную скважину; все прочие стоят рядом.
   
   
КУХАРКА (бросает остальным). Да подождите вы… Смотрят на него, как на диковинного зверя. Бедный малый не знает, куда руки девать.
   
ШОФЕР. Дай поглядеть.
   
КУХАРКА. Подожди! Вскочил со стула. Чашку опрокинул. Видать, обрыдли ему их вопросы… Мсье Жорж отводит его к окну. Держит его за руку так ласково, будто ничего и но было…
   
ШОФЕР. Ну и что!
   
ЖЮЛЬЕТТА. Ох, если бы вы только слышали, что было, когда мсье Жорж после войны нашел их письма!.. А теперь стал тихенький, что твой ягненок. Уж поверьте мне, было дело!
   
ЛАКЕЙ. А я вот что тебе скажу — он был в своем праве.
   
ЖЮЛЬЕТТА (зашлась от злости). Как это в своем праве? Еще чего? Где же это видано, чтобы мертвых попрекать? Значит, по-твоему, честно мертвых попрекать?
   
ЛАКЕЙ. Ну и поделом этим мертвецам! Зачем нам рога наставляли!
   
ЖЮЛЬЕТТА. Уж молчал бы, а то заладил свое! Ведь с первого дня, как мы с тобой поженились, одно и то же твердишь. Да не мертвые вам рога наставляют, а живые. Они, бедняги, и рады бы, да только как? А вот живые — другое дело. Вы, живые, на мертвых не валите, они тут ни при чем.
   
ЛАКЕЙ. Здорово ловко получается. Наставишь рога, а сам ни сном, ни духом — попробуй поймай. А у него только и заслуги-то что мертвый.
   
ЖЮЛЬЕТТА. Ну не говори, быть мертвым тоже не сахар!
   
ЛАКЕЙ. И рогачом тоже!..
   
ЖЮЛЬЕТТА. Уж больно ты разговорился, смотри не накликай!
   
КУХАРКА (ее теснит от замочной скважины шофер). Постой-постой… Отошли в сторону. Показывают фотографии… (Отходит от двери.) Вот уж пошли нынче замочные скважины, все глаза сломаешь. Не то что прежние.
   
ШОФЕР (нагнувшись к замочной скважине). Да это он, он! Ну прямо сразу его мерзкую рожу узнал, ох ты, мерзавец!
   
ЖЮЛЬЕТТА. Почему ты так говоришь, скажи, почему? У тебя у самого рожа мерзкая!
   
ЛАКЕЙ. А ты почему его защищаешь? Видишь, как другие к нему относятся?
   
ЖЮЛЬЕТТА. Я мсье Жака любила… и сильно. Ты-то чего лезешь? Ведь ты его не знал. А я его любила.
   
ЛАКЕЙ. Ну так что же? Он твоим хозяином был. Ты ему ботинки чистила.
   
ЖЮЛЬЕТТА. И все-таки его любила! При чем тут ботинки?
   
ЛАКЕЙ. Ух ты, вылитый брат… тоже мне дрянь!
   
ШОФЕР (уступая место Жюльетте). Какое там — брат! Хуже, куда хуже. Эх, как же он меня манежил; бывало, до четырех часов утра перед кабаками торчишь… А на рассвете, ккогда ты как собака промерз, выходит, видите ли, морда красная, винищем за три метра разит… да еще заблюет тебе всю машину… У, сволочь!
   
КУХАРКА. Верно говоришь… Я сама за ним сколько грязи вывезла, уж поверь мне на слово! И это в восемнадцать-то лет!
   
ШОФЕР. А вместо благодарности еще облает!
   
КУХАРКА. А уж скот, прости господи! Помнишь, тогда у нас на кухне был поваренок. Так ведь каждый раз, как увидит беднягу, или его за ухо дернет, или даст в зад пинка.
   
ШОФЕР. И хоть бы за дело, а то ведь зря! Чистая сволочь был. Мы, что же, люди не злые, а когда узнали в восемнадцатом, что его ухлопали, все так и говорили, правильно, мол.
   
МЕТРДОТЕЛЬ. Да хватит вам, пора идти.
   
ШОФЕР. Куда торопиться-то! А разве вы с нами не согласны, мсье Жюль?
   
МЕТРДОТЕЛЬ. Да я бы еще такое мог порассказать, побольше вашего!.. Сам слышал, какие у них за столом баталии происходили. Он ведь при мне на мадам руку поднял…
   
КУХАРКА. Это на мать-то родную!.. И в восемнадцать лет!..
   
МЕТРДОТЕЛЬ. А их шашни с мадам Валентиной я все знаю, можно сказать, в самых подробностях…
   
ШОФЕР. Разрешите заметить, что вы здорово на все глаза закрывали, мсье Жюль!
   
МЕТРДОТЕЛЬ. Хозяева, они и есть хозяева, чего в их дела мешаться…
   
ШОФЕР. Да, но с таким типчиком… Пусти, дай еще посмотреть….
   
ЖЮЛЬЕТТА (отходя). Ох, это он, уверена, что он… мсье Жак! А какой он в то время был красавец! Настоящий красавец! А уж изящный!..
   
ЛАКЕЙ. Да брось ты, есть парни покрасивее, да и помоложе!
   
ЖЮЛЬЕТТА. Верно. Ведь почти двадцать лет прошло. А это не шутка. Интересно, что-то он скажет про меня — здорово изменилась я или нет?
   
ЛАКЕЙ. А тебе-то что?
   
ЖЮЛЬЕТТА. Да так, ничего…
   
ЛАКЕЙ (после минутного размышления, пока другие слуги пересмеиваются за его спиной). Скажи-ка… Почему это ты все вздыхаешь с тех пор, как узнала, что он возвращается?
   
ЖЮЛЬЕТТА. Да нипочему.
   
   
Слуги хихикают.
   
   
ЛАКЕЙ. А почему ты все время перед зеркалом прихорашиваешься и спрашиваешь — изменилась, не изменилась?
   
ЖЮЛЬЕТТА. Я?
   
ЛАКЕЙ. Сколько тебе было лет, когда он на войну пошел?
   
ЖЮЛЬЕТТА. Пятнадцать.
   
ЛАКЕЙ. Почтальон у тебя первым был?
   
ЖЮЛЬЕТТА. Ведь я же тебе говорила, что он мне в рот кляп засунул и снотворного дал…
   
   
Слуги хихикают.
   
   
ЛАКЕЙ. Ты уверена, что он был у тебя первым?
   
ЖЮЛЬЕТТА. Чего спрашиваешь-то? Такие вещи девушки помнят. Помню даже, что этот грубиян успел бросить свою сумку, и все письма по полу в кухне разлетелись…
   
ШОФЕР (у замочной скважины). А Валентина-то, Валентина, так его глазами и ест… Ей-богу, если он останется здесь, дядюшка Жорж схлопочет вторую пару рогов от собственного брательника!
   
МЕТРДОТЕЛЬ (становясь на его место). Мерзость-то какая!..
   
ШОФЕР. Ничего не поделаешь, мсье Жюль, уж такой он у нас любитель…
   
   
Хохочут.
   
   
ЛАКЕЙ. Просто смех берет с ихним беспамятством… Если бы малый был здешний, он бы их уже давно признал. Такой же он «беспамятный», как ты.
   
КУХАРКА. Не знаю, голубок, не знаю. Иной раз сама не помню, посолила я уже соус или нет, а ты говоришь!
   
ЛАКЕЙ. Да ведь семья, не что-нибудь!
   
КУХАРКА. Нужен он семье, такой кутила, держи карман шире…
   
МЕТРДОТЕЛЬ (у замочной скважины). Он это, он! Голову прозакладываю.
   
КУХАРКА. Но ведь, говорят, что еще пять семейств представили доказательства.
   
ШОФЕР. Вы все не о том, а я вам вот что скажу. И нам и всем другим вовсе ни к чему, чтобы этот мерзавец живым оказался!
   
КУХАРКА. Да уж ясно.
   
ЖЮЛЬЕТТА. Вот я бы на вас, на мертвых, поглядела…
   
МЕТРДОТЕЛЬ. Да и ему самому этого не пожелаешь! Потому, раз человек так начал свою жизнь, к добру это все равно не приведет.
   
ШОФЕР. А потом, он, может, там у себя в приюте привык жить спокойно, без всяких этих штучек… А теперь, браток, придется ему узнать многое!.. История с сыном Граншана, история с Валентиной, история с полмиллионом монет, а сколько нам еще всего неизвестно…
   
МЕТРДОТЕЛЬ. Это уж наверняка. Я-то, поверь, не поменялся бы с ним местами.
   
ЛАКЕЙ (подглядывая в скважину). Тихо вы, они встали! Идут к двери в коридор.
   
   
Слуги бросаются врассыпную.
   
   
ЖЮЛЬЕТТА (с порога). А все-таки мсье Жак…
   
ЛАКЕЙ (идет за ней следом, подозрительно). Что все-таки? Что мсье Жак?
   
ЖЮЛЬЕТТА. Да так, ничего.
   
   
Уходят.
   Занавес 
  
  
   
    
Картина третья
   
   
Комната Жака Рено и ведущие к ней длинные темные коридоры, как обычно в старых буржуазных домах. Справа холл, вымощенный плиткой, из него ведет вниз широкая каменная, лестница с коваными чугунными перилами. Г-ЖА РЕНО, ЖОРЖ и ГАСТОН поднимаются по лестнице, пересекают холл.
   
   
Г-ЖА РЕНО. Простите, но я пройду первая. Вот видишь, коридор, по которому ты ходил в свою комнату. (Открывает дверь.) А вот и твоя комната.
   
   
Все трое входят.
   
   
Ни на кого нельзя положиться! Ведь я просила открыть ставни. (Открывает ставни.)
   
   
В окно врывается яркий свет, комната обставлена в стиле 1910 года.
   
   
ГАСТОН (оглядывает комнату). Моя комната…
   
Г-ЖА РЕНО. Ты тогда потребовал, чтобы ее обставили по твоим рисункам. У тебя были такие ультрасовременные вкусы!
   
ГАСТОН. Очевидно, у меня было чрезмерное пристрастие к вьюнкам и лютикам…
   
ЖОРЖ. Ты уже и тогда любил дерзать.
   
ГАСТОН. Оно и видно. (Разглядывает нелепо-смехотворную мебель.) А это что такое? Дерево, изогнутое бурей?
   
ЖОРЖ. Нет, это пюпитр для нот.
   
ГАСТОН. Значит, я был музыкант?
   
Г-ЖА РЕНО. Нам очень хотелось, чтобы ты выучился играть на скрипке, но ты ни за что не соглашался. Когда мы пытались заставить тебя играть, на тебя находила бешеная ярость. Ты давил скрипки каблуком. Только один пюпитр уцелел.
   
ГАСТОН (улыбаясь). И очень жаль. (Подходит к своему портрету.) Это он?
   
Г-ЖА РЕНО. Да, это ты. Тут тебе двенадцать лет.
   
ГАСТОН. А я-то считал, что был блондином, застенчивым ребенком.
   
ЖОРЖ. Ты был темный шатен. Целыми днями гонял в футбол, крушил все на своем пути.
   
Г-ЖА РЕНО (показывает ему на большой чемодан). А ну, посмотри, что я велела принести с чердака…
   
ГАСТОН. Что это такое? Мой старый чемодан? Но… если так пойдет дальше, я, чего доброго, поверю, что жил при Реставрации…
   
Г-ЖА РЕНО. Да нет, глупенький. Это чемодан дяди Густава, а в нем твои игрушки.
   
ГАСТОН (открывает чемодан). Мои игрушки!.. Значит, и у меня тоже были игрушки? Значит, это правда, а я и не знал, были ли у меня игрушки…
   
Г-ЖА РЕНО. Смотри, вот твоя рогатка.
   
ГАСТОН. Рогатка… И, по-моему, даже не слишком игрушечная…
   
Г-ЖА РЕНО. Господи! Но ведь ты убивал из рогатки птиц! Ты был просто бич божий… И хоть бы стрелял в саду одних воробьев… Так нет, у меня была вольера с ценными породами птиц; в один прекрасный день ты пробрался в вольеру и перестрелял всех птичек!
   
ГАСТОН. Птичек? Маленьких?
   
Г-ЖА РЕНО. Ну да, маленьких.
   
ГАСТОН. А сколько мне было лет?
   
Г-ЖА РЕНО. Лет семь, может, девять…
   
ГАСТОН (качает головой). Это не я.
   
Г-ЖА РЕНО. Нет, ты, ты…
   
ГАСТОН. Нет, в семь лет я выходил в сад с полной пригоршней крошек и скликал воробьев, чтобы они клевали хлеб с моей ладони.
   
ЖОРЖ. Бедняги, да ты бы им всем шею свернул!
   
Г-ЖА РЕНО. А собака, которой он перешиб камнем лапу?
   
ЖОРЖ. А мышь, которой он привязал к хвосту нитку и таскал ее целый день?
   
Г-ЖА РЕНО. А белки, ласки, хорьки. Правда, это уже потом… Господи, сколько же ты поубивал этих несчастных зверушек! А из самых красивых велел делать чучела. Там, на чердаке, хранится целая коллекция… Надо бы велеть ее принести. (Роется в чемодане.) Вот твои ножи, твои детские карабины…
   
ГАСТОН (тоже роется в чемодане). Неужели у меня не было ни полишинелей, ни Ноева ковчега?
   
Г-ЖА РЕНО. С самого раннего возраста ты требовал только механические игрушки. Вот твои волчки, твои пробирки, твои электромагниты, твои колбы, твоя механическая лебедка.
   
ЖОРЖ. Мы мечтали сделать из тебя блестящего инженера.
   
ГАСТОН (фыркнув). Из меня?
   
Г-ЖА РЕНО. Но больше всего ты любил книги о путешествиях! Кстати, по географии ты всегда шел первым в классе…
   
ЖОРЖ. Уже в десять лет ты мог перечислить все департаменты в обратном порядке.
   
ГАСТОН. В обратном… Правда, я потерял память… Потом, в приюте, я пытался выучить их все заново… Но даже в обычном порядке не получалось… Оставим в покое этот чемодан с сюрпризами. Боюсь, что он нам не поможет. Совсем не таким я видел себя в детстве. (Закрывает чемодан, бродит по комнате, трогает различные предметы, садится по очереди во все кресла. И вдруг спрашивает.) А был у него друг, у этого маленького мальчика? Другой мальчик, который никогда с ним не расставался и с которым он обменивался своими мыслями и марками?
   
Г-ЖА РЕНО (скороговоркой). Ну конечно, у тебя было много приятелей. А как же иначе — ты же учился в коллеже!
   
ГАСТОН. Да, но… не приятели. А друг… Вы сами видите, я сначала спросил не о женщинах, с которыми был близок, а о друге.
   
Г-ЖА РЕНО (шокирована). Но ведь ты был совсем мальчиком, Жак, когда тебя призвали!
   
ГАСТОН (улыбаясь). И все-таки я вас и об этом потом спрошу… Но сначала я спросил вас о друге, мне гораздо, гораздо важнее узнать у вас, какой у меня был друг.
   
Г-ЖА РЕНО. Чудесно, ты можешь всех их видеть на фотографии, у нас сохранился групповой снимок вашего класса. Там есть и те, с которыми ты гулял по вечерам…
   
ГАСТОН. А тот, с которым я предпочитал гулять, которому я рассказывал все?
   
Г-ЖА РЕНО (скороговоркой, искоса поглядывая на Жоржа). Ты никому не отдавал предпочтения.
   
ГАСТОН (смотрит на нее). Значит, у вашего сына не было друга, А жаль. То есть, я хочу сказать, будет жаль, если выяснится, что я это я. По-моему, когда человек взрослеет, единственное и самое надежное для него утешение — это увидеть отблеск своего детства в глазах какого-нибудь другого тогдашнего мальчика. Жаль. Признаюсь вам даже, я надеялся, что именно воображаемый друг детства вернет мне память, окажет мне эту вполне законную услугу.
   
ЖОРЖ (после небольшого колебания). Ну да… у тебя… у тебя действительно был друг, и ты его очень любил. И ваша дружба продолжалась вплоть до семнадцати лет… Мы умолчали об этом, слишком тяжело вспоминать.
   
ГАСТОН. Он умер?
   
ЖОРЖ. Нет-нет. Не умер, но вы разошлись, поссорились… навсегда.
   
ГАСТОН. Навсегда в семнадцать лет?! (Пауза.) А вы знали причину этой ссоры?
   
ЖОРЖ. Только смутно…
   
ГАСТОН. И ни ваш брат, ни тот мальчик даже не пытались увидеться вновь?
   
Г-ЖА РЕНО. Ты забываешь, что тогда была война. А потом… Словом, вы поссорились из-за какого-то пустяка, даже подрались, как обычно дерутся в таком возрасте мальчики… И, конечно, без всякого дурного умысла ты сделал резкое движение… вернее, злополучное. Словом, столкнул его с лестницы. И, падая, он повредил себе позвоночник. Его долго держали в гипсе, и он остался калекой. Поэтому, сам понимаешь, как мучительно трудна, даже для тебя, будет любая попытка увидеться с ним.
   
ГАСТОН (помолчав). Понимаю. А где произошла эта ссора, в коллеже, у него дома?
   
Г-ЖА РЕНО (поспешно). Нет, здесь. Давай не будет говорить о таких страшных вещах, такие вещи лучше не вспоминать, Жак.
   
ГАСТОН. Если я вспомню хоть что-нибудь одно, придется вспомнить все, вы же сами знаете. Прошлое в розницу не продается. Где эта лестница? Я хочу ее видеть.
   
Г-ЖА РЕНО. Да здесь, рядом с твоей комнатой, Жак. Но к чему все это?
   
ГАСТОН (Жоржу). Не проведете ли вы меня туда?
   
ЖОРЖ. Если хочешь, но я тоже не совсем понимаю, зачем тебе видеть это место.
   
   
Проходят в холл.
   
   
Г-ЖА РЕНО. Вот здесь.
   
ЖОРЖ. Здесь.
   
ГАСТОН (оглядывается, свешивается через перила). А где мы дрались?
   
ЖОРЖ. Представь, мы сами точно не знаем. Нам рассказывала служанка…
   
ГАСТОН. Это же был не обычный случай… Очевидно, она сообщила вам все подробности. Где мы дрались? Ведь площадка широкая…
   
Г-ЖА РЕНО. Должно быть, вы дрались на самом краю. Он оступился. Возможно, ты его даже не толкал.
   
ГАСТОН (поворачивается к ней). Но раз это был лишь несчастный случай, почему же тогда я не навещал больного каждый день? Почему не проводил с ним все четверги, вместо того чтобы гонять по улицам? Почему хоть отчасти не смягчил, несправедливость содеянного?
   
ЖОРЖ. Пойми, каждый истолковывал этот случай по-своему… А тут еще пошли злобные сплетни…
   
ГАСТОН. А какая служанка нас видела?
   
Г-ЖА РЕНО. К чему тебе знать подробности! Впрочем, эта девушка у нас уже не служит.
   
ГАСТОН. Но ведь остались же еще слуги, которые тогда были в доме?.. Вот их я и расспрошу.
   
Г-ЖА РЕНО. Надеюсь все-таки, ты не примешь на веру кухонные сплетни. Они, слуги, тебе такого наговорят, если только ты начнешь их расспрашивать. Ты ведь знаешь, какие это люди…
   
ГАСТОН (оборачиваясь к Жоржу). Мсье, я уверен, что именно вы, вы меня поймете. До сих пор здесь у вас я еще ничего не вспомнил. То, что вы рассказывали мне о детстве вашего брата, кажется мне бесконечно чуждым моему характеру, как я сам себе его представляю. Но, возможно, это следствие усталости, а возможно, и нечто другое, — только я впервые, слушая рассказ о моем детстве, ощутил какое-то смутное волнение.
   
Г-ЖА РЕНО. Ах, Жак, сынок, я так и знала…
   
ГАСТОН. Не нужно умиляться и преждевременно называть меня сынком. Мы сошлись сюда, чтобы вести расследование, тщательно, как полицейские, и так же, как полицейские, по возможности не вкладывая в это дело ни грана чувств. Эта попытка сближения с существом, полностью мне чуждым, и которое мне придется, быть может, еще сегодня признать частью самого себя, — эта странная помолвка с призраком — и так уже достаточно мучительны, а тут еще я вынужден отбиваться и от вас. Я соглашусь пройти через любые испытания, выслушать всякие истории, но внутренний голос говорит мне, что прежде я обязан узнать правду об этой ссоре. Правду, как бы жестока она ни была…
   
Г-ЖА РЕНО (нерешительно). Ну так вот: из-за какого-то пустяка, как обычно у мальчиков, вы подрались. Ты сам знаешь, в этом возрасте быстры на расправу…
   
ГАСТОН (прерывает ее). Нет, не Вы. Эта слушаний еще здесь, ведь верно, ведь вы только что солгали мне?
   
ЖОРЖ (помолчав немного, решительно). Да, она еще у нас.
   
ГАСТОН. Пожалуйста, позовите ее сюда, мсье. К чему все эти колебания, вы же знаете, я все равно разыщу ее и рано или поздно сам расспрошу!..
   
ЖОРЖ. Как глупо, как чудовищно глупо!
   
ГАСТОН. Но я ведь здесь не затем, чтобы узнавать приятные вещи. Да и к тому же, если подробности этого события смогут вернуть мне память, вы просто не вправе скрывать их от меня.
   
ЖОРЖ. Ну, раз ты настаиваешь, я сейчас ее позову. (Звонит.)
   
Г-ЖА РЕНО. Но ты весь дрожишь, Жак… Скажи, ты хоть не болен?
   
ГАСТОН. Я дрожу?
   
Г-ЖА РЕНО. Может быть, как раз в эту минуту что-то для тебя прояснилось, скажи, ты ничего не чувствуешь?
   
ГАСТОН. Нет… Все тот же мрак, окончательный, беспросветный.
   
Г-ЖА РЕНО. Тогда почему же ты дрожишь?
   
ГАСТОН. Все это ужасно глупо. Но, перебирая тысячи возможных воспоминаний, я с особой нежностью призывал воспоминания о друге. Именно наша воображаемая дружба была основой, на которой я воздвигал здание прошлого. Наши пылкие, беседы во время прогулок, книги, которые мы открывали для себя вместе, девушка, которую мы любили вместе, и ради него я пожертвовал своим чувством и даже — только не смейтесь, пожалуйста, — однажды я спас ему жизнь, когда он упал из лодки. Поэтому-то, если я ваш сын, мне придется привыкать к правде до того далекой от моих грез…
   
   
Входит ЖЮЛЬЕТТА.
   
   
ЖЮЛЬЕТТА. Мадам звонили?
   
Г-ЖА РЕНО. Мсье Жак хотел бы поговорить с вами, Жюльетта.
   
ЖЮЛЬЕТТА. Со мной?
   
ЖОРЖ. Да, с вами. Поскольку вы были свидетельницей несчастного случая с Марселем Граншаном, ему хотелось бы расспросить вас об этом.
   
Г-ЖА РЕНО. Вы же знаете всю правду, милочка. Знаете также, что, хотя у мсье Жака был бешеный характер, никаких преступных замыслов он питать не мог…
   
ГАСТОН (снова ее перебивает). Пожалуйста, ничего ей не говорите! Где вы находились, мадемуазель, в то время, как произошел несчастный случай?
   
ЖЮЛЬЕТТА. На той же площадке, мсье Жак.
   
ГАСТОН. Пока еще не называйте меня мсье Жаком. С чего началась ссора?
   
ЖЮЛЬЕТТА (украдкой поглядывая на г-жу Рено и Жоржа). Значит, то есть…
   
ГАСТОН (подходит к ним). Не будете ли вы так любезны оставить меня с ней наедине? По-моему, вы ее стесняете.
   
Г-ЖА РЕНО. Я готова сделать все, что ты хочешь, лишь бы ты к нам вернулся, Жак.
   
ГАСТОН (провожая их до двери). Я вас потом позову. (Жюлъетте.) Садитесь, пожалуйста.
   
ЖЮЛЬЕТТА. Мсье разрешает?
   
ГАСТОН (усаживаясь напротив нее). И давайте оставим это обращение в третьем лице. Оно только стесняет нас обоих. Сколько вам лет?
   
ЖЮЛЬЕТТА. Тридцать три. И вы сами это отлично знаете, мсье Жак, ведь когда вы ушли на фронт, мне было пятнадцать. Зачем же вы спрашиваете?
   
ГАСТОН. Во-первых, я этого не знаю, во-вторых, я вам уже говорил, что, возможно, я вовсе и не мсье Жак.
   
ЖЮЛЬЕТТА. Да нет же, я вас сразу узнала, мсье Жак…
   
ГАСТОН. А разве вы его хорошо знали?
   
ЖЮЛЬЕТТА (внезапно разражаясь рыданиями). Ах, да разве можно так забывать!.. Значит, вы совсем-совсем ничего не помните, мсье Жак?
   
ГАСТОН. Ровно ничего.
   
ЖЮЛЬЕТТА (кричит сквозь слезы). Каково мне слышать такие слова, после всего, что было!.. Да это же чистая мука для женщины…
   
ГАСТОН (поначалу опешил, потом все понял). О, простите, пожалуйста. Простите меня. Но, значит, мсье Жак…
   
ЖЮЛЬЕТТА (всхлипывая). Да…
   
ГАСТОН. О, тогда прошу меня простить… А сколько вам было лет?
   
ЖЮЛЬЕТТА. Пятнадцать, это мой первый…
   
ГАСТОН (вдруг улыбается, видимо, напряжение его ослабело). Вам пятнадцать, ему семнадцать… Но это же прелестная история! Первое, что я услышал более или менее приятное. А долго это длилось?
   
ЖЮЛЬЕТТА. Пока он не уехал.
   
ГАСТОН. А я-то так упорно пытался узнать, как выглядела моя первая подружка! Оказывается, она была очаровательна!
   
ЖЮЛЬЕТТА. Может, и была очаровательна, да только не одна она была!..
   
ГАСТОН (снова улыбается). Ах, не одна?
   
ЖЮЛЬЕТТА. Конечно, не одна!
   
ГАСТОН. Впрочем, и ото тоже не так уж неприятно!
   
ЖЮЛЬЕТТА. Вам, конечно, может, и весело! Но все-таки, признайтесь, женщине…
   
ГАСТОН. Конечно, конечно, женщине…
   
ЖЮЛЬЕТТА. Женщине-то тяжело, когда попирают ее скорбную любовь!
   
ГАСТОН (слегка опешив). Скорб… Да-да, конечно.
   
ЖЮЛЬЕТТА. Пусть я была самой ничтожной служанкой, но это не помешало мне испить всю чашу жестоких мук поруганной любовницы…
   
ГАСТОН. Жестоких?.. Да, конечно, конечно.
   
ЖЮЛЬЕТТА. Вы никогда не читали «Изнасилования в день свадьбы»?
   
ГАСТОН. Нет, не читал.
   
ЖЮЛЬЕТТА. Непременно прочтите, сами увидите, ну прямо с нас списано. Бесчестный соблазнитель Бертранды тоже уезжает — только он в Америку едет, его туда дядя миллионер вызвал. И она, Бертранда, говорит ему, что она выпила до дна чашу жестоких мук поруганной любовницы.
   
ГАСТОН (поняв). Значит, эта фраза из книги!
   
ЖЮЛЬЕТТА. Из книги! Как про меня сказано!
   
ГАСТОН. Конечно… (Внезапно поднимается. Спрашивает странным голосом.) А мсье Жак вас сильно любил?
   
ЖЮЛЬЕТТА. Страстно любил. Да чего там, он говорил, что застрелится из-за меня!..
   
ГАСТОН. А как вы стали его любовницей?
   
ЖЮЛЬЕТТА. На второй день, как я к вам поступила. Я убирала его комнату, а он меня на кровать опрокинул. А я, как дура, хохочу и хохочу. Оно и понятно, в такие-то годы! Словно бы я тут ни при чем. А потом уж он мне поклялся, что будет любить меня всю жизнь.
   
ГАСТОН (глядя на нее с улыбкой). Странный этот мсье Жак…
   
ЖЮЛЬЕТТА. Чем странный?
   
ГАСТОН. Да так, ничем. Во всяком случае, если я окажусь мсье Жаком, обещаю вам снова вернуться к этой теме и обсудить ее серьезно.
   
ЖЮЛЬЕТТА. Да нет, не нужно мне ничего. Я теперь замужем…
   
ГАСТОН. А все-таки, все-таки… (Пауза.) Но я увиливаю от уроков, и меня не допустят к экзаменам. Вернемся к этой страшной истории, хотя так хорошо было бы ее совсем не знать, а придется выслушать от начала до конца.
   
ЖЮЛЬЕТТА. О драке с мсье Марселем?
   
ГАСТОН. Да. Вы при этом присутствовали?
   
ЖЮЛЬЕТТА (гордо выпрямившись). Еще бы не присутствовала!
   
ГАСТОН. Были с самого начала ссоры?
   
ЖЮЛЬЕТТА. Ясно, была.
   
ГАСТОН. Стало быть, вы можете сказать, что за безумие их охватило, раз они сцепились, как дикари?
   
ЖЮЛЬЕТТА (спокойно). При чем тут безумие? Они же из-за меня дрались.
   
ГАСТОН (вскакивает). Из-за вас?
   
ЖЮЛЬЕТТА. Чего это вы так удивляетесь? А как же, из-за меня.
   
ГАСТОН (растерянно переспрашивает). Из-за вас?
   
ЖЮЛЬЕТТА. Ясно, из-за меня. Понимаете, я была любовницей мсье Жака. Я вам об этом говорю, вы должны это знать, но никому ни слова. Я не особенно-то желаю с места уходить из-за какой-то истории, которая случилась двадцать лет назад! Да, я была любовницей мсье Жака, и, надо правду сказать, мсье Марсель чуточку за мной приударял.
   
ГАСТОН. А дальше что?
   
ЖЮЛЬЕТТА. А дальше он как-то полез ко мне целоваться за дверью… Я, конечно, не давалась, но вы сами знаете, если парню что-нибудь в голову взбредет… Тут мсье Жак вышел из своей комнаты и нас увидел. Он прыгнул на мсье Марселя, ну тот, конечно, ответил. Они сцепились и покатились по полу…
   
ГАСТОН. Где это было?
   
ЖЮЛЬЕТТА. На лестничной площадке второго этажа, вон там рядом.
   
ГАСТОН (вскакивает, как бы охваченный безумием). Где, где, где? Пойдем, я хочу точно узнать, где это было. (Тянет Жюльетту за руку в холл.)
   
ЖЮЛЬЕТТА. Больно, пустите!
   
ГАСТОН. Где, где?
   
ЖЮЛЬЕТТА (наконец вырываясь, трет запястье). Да здесь же! Они упали так, что наполовину оказались в холле, наполовину на площадке. Мсье Марсель находился снизу…
   
ГАСТОН (кричит). Но это же далеко от края! Как же он мог свалиться с лестницы? Очевидно, они оба скатились вниз во время драки…
   
ЖЮЛЬЕТТА. Вот уж нет, просто мсье Жаку удалось вскочить, и он подтащил мсье Марселя за ногу к ступенькам…
   
ГАСТОН. А потом?
   
ЖЮЛЬЕТТА. А потом толкнул его! Да как крикнет: «Будешь знать, сволочь, как целовать чужих девчонок!» Вот и все. (Пауза.) Мсье Жака так голыми руками не возьмешь!
   
ГАСТОН (глухо). И он был его другом?
   
ЖЮЛЬЕТТА. А то как же! С шести лет в школу вместе ходили.
   
ГАСТОН. С шести лет…