1 2 

  
   
 
Жаворонок
   
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
   
Жанна
Кошон
Инквизитор
Фискал
Брат Ладвеню
Граф ВарвиК
Карл
Королева Иоланта
Молодая королева
Агнесса
Архиепископ
Латремуй
Бодрикур
Лаир
Отец
Мать
Брат
Палач
Стражник Будусс
Английский солдат
Второй английский солдат
Паж короля
  
  
Самая простая декорация, скамьи для судей, табурет для Жанны, трон, вязанки хвороста.
Сначала сцена пуста, потом отдельными группами входят действующие лица.
   
В костюмах лишь дан намек на средневековье, но никаких изысков ни в цвете, ни в покрое; Жанна с начала до конца пьесы — в мужском платье, напоминающем одеяние гимнаста. Выходя, актеры разбирают шлемы или какие-нибудь иные средневековые аксессуары, оставшиеся на сцене от предыдущего представления пьесы, и рассаживаются на скамьях, предварительно расставив их в нужном порядке. Мать садится в уголок и вяжет. Так она и будет вязать в продолжение всего спектакля, кроме тех случаев, когда наступает ее очередь говорить.
Последними входят Кошон и Варвик.
   
Варвик (он очень юн, очень обаятелен, очень элегантный, породистый). Все собрались? Чудесно, значит, приступим сразу же к нашему суду. Чем быстрее ее осудят и сожгут, тем лучше. Для всех лучше.
Кошон. Но, ваша светлость, надо сыграть всю ее историю. Домреми, голоса, Вокулер, Шинон, коронация...
Варвик. Э-э, маскарад! Это история для школьников! Сверкающие белые доспехи, стяг, кроткая и стойкая дева-воительница, всё это пригодится для статуй, которые ей воздвигнут позже, исходя из иных политических интересов. Не исключено даже, что и мы в Лондоне тоже воздвигнем ей статую. Не подумайте, монсеньер, что я шучу, — вполне возможно, именно этого потребуют через несколько веков важные политические соображения правительства его величества... А пока что я, Бошан, граф Варвик, и именно я держу в руанской темнице на соломенной подстилке эту чумазую колдунью, эту дурочку, что мешает нашим веселым хороводам, эту маленькую смутьянку, и мне обошлось это достаточно дорого.
Но купи я ее непосредственно у Жана де Линьи, взявшего ее в плен, возможно, цена была бы сходной. Он нуждается в деньгах. А пришлось обратиться к герцогу Бургундскому. Он раньше нас вмешался в это дело, он знал, что нам захочется ее заполучить, а главное, он-то в деньгах не нуждается. И дал нам это понять весьма бесцеремонно.
Но правительство его величества с давних пор умеет не скупиться, когда хочет получить на континенте то, что ему требуется. Дорого же нам обойдется эта Франция!.. Так или иначе, дева у меня в руках... (Кончиком стека трогает Жанну, прикорнувшую в углу.) За такой товар уплачено, конечно, непомерно дорого, но она в моих руках. Я ее осужу, я ее и сожгу.
Кошон. Но не сразу же. Ей еще надо прежде сыграть всю свою жизнь, всю свою коротенькую жизнь. Этот нестерпимо яркий огонек потухнет до срока, так что, ваша светлость, ждать вам недолго.
Варвик (садится в углу сцены, покорно). Ну, если вы так уж настаиваете. Англичанин умеет ждать. (Тревожно.) Надеюсь, вы не собираетесь разыгрывать все эти битвы? Орлеан, Патэ, Божанси. Это было бы мне чрезвычайно неприятно.
Кошон (с улыбкой). Успокойтесь, ваша светлость, куда уж нам разыгрывать на сцене битвы, у нас людей не хватит...
Варвик. Вот и хорошо.
Кошон (поворачивается к Жанне). Жанна!
   
Она поднимает на него глаза.
   
Кошон. Можешь начинать!
Жанна. Можно начинать, откуда я хочу?
Кошон. Да.
Жанна. Тогда я начну с самого начала. Нет ничего прекраснее любого начала. С отцовского дома, когда я была еще совсем маленькой. С того лужка, где я пасла овечек, с той минуты, когда я впервые услышала голоса.
   
Актеры, не участвующие в этом эпизоде, отходят в глубину сцены. На переднем плане оказываются только отец, мать и брат Жанны, которые вскоре вступят в игру. Мать не расстается с вязаньем.
   
(Сидит скорчившись все на том же месте.) Только что отзвонили к вечерне. Я еще совсем маленькая, еще хожу с косичками. Ни о чем не думаю. По великой милости божьей, я, чистая и счастливая, живу с матерью, отцом и братьями в маленьком богоспасаемом уголке, возле Домреми, а кругом по всему краю мерзкая солдатня жжет, грабит и насилует. Мой лохматый пес ткнулся носом в подол моей юбки... Мир, окружающий меня, прекрасен и могуч, и он охраняет меня. До чего же просто быть счастливой девочкой!.. А потом вдруг словно кто-то тронул меня сзади за плечо, а ведь я знаю, что никто меня не тронул, и голос сказал...
   
Кто-то (неожиданно спрашивает из глубины сцены). А кто будет играть голоса?
Жанна (как нечто само собой разумеющееся). Ну, конечно, я. (Продолжает.) Я оглянулась. От дерева, стоявшего позади меня, шел ослепительно яркий свет. Голос был нежный и важный, незнакомый мне голос; в тот день он сказал только: «Жанна, будь хорошей и умной девочкой, чаще ходи в церковь». Я и так была хорошей и умной, я часто ходила в церковь. Я ничего не поняла, я сильно перепугалась и бросилась бежать. Вот и всё на первый раз. Дома я ничего не сказала. (Молчание. Задумывается.) Потом я вернулась вместе с братом пригнать домой овечек, ведь я убежала, забыв про них. Солнце уже закатилось, и света больше не было. Потом был второй раз. Отзвонили к мессе. Снова вспыхнул свет, хотя на небе стояло солнце, но он еще ярче солнца. На этот раз я его увидела!
Кошон. Кого?
Жанна. Какого-то благородного господина в белом, хорошо отглаженном одеянии, а за плечами у него было два больших белоснежных крыла. В тот день он не сказал мне, как его звать, я только потом узнала, что это был монсеньер Михаил-архангел.
Варвик (сердито Кошону). Неужели так уж необходимо снова выслушивать всю эту чепуху?
Кошон (твердо). Совершенно необходимо.
   
Варвик молча отходит в свой угол, нюхая на ходу розу, которую держит в руке.
   
Жанна (низким голосом архангела). «Жанна, иди на подмогу королю Франции, и ты вернешь ему его державу». (Своим голосом.) «Но, мессир, я только бедная девушка, я не сумею ни скакать на коне, ни вести в бой солдат...». — «Иди к господину де Бодрикуру, начальнику гарнизона в Вокулере...
   
Бодрикур высовывается из толпы и пробирается на передний план, жестами показывая соседям, что, мол, его черед; но кто-то удерживает его за руку — ему выступать позже.
   
Он даст тебе мужское платье и свезет тебя к дофину. Покровительницами твоими будут святая Екатерина и святая Маргарита...» (Внезапно в страхе, с рыданиями падает на землю.) «Сжальтесь надо мной, мессир! Я простая девушка, я так счастлива. И я в ответе только за своих овечек... Французское королевство мне не по силам. Надо же понимать, что я простая темная девушка и вовсе не сильная. А Франция, мессир, слишком тяжела! У короля есть большие военачальники, они сильные, они привычные... И к тому же, проиграв сражение, они спокойно ложатся спать. Скажут, что была слабая артиллерийская подготовка, что им вовремя не подсобили, что валил снег или в лицо бил ветер, и если все солдаты погибли, их просто вычеркивают из списков. А я день и ночь буду думать о тех, кого послала на смерть. Сжальтесь, мессир!» (Встает, своим обычным тоном.) Как бы не так! Так тебе и сжалился! Ушел и взвалил мне на плечи Францию! (Просто.) А ведь у меня полно дела на ферме, да и отец шутить не любит.
Отец (который кружит вокруг матери, вдруг взрывается). Куда это она, к дьяволу, запропастилась?
Мать (не переставая вязать). Она в поле.
Отец. Я тоже был в поле, но уже вернулся. Скоро шесть часов. Куда она запропастилась?
Брат (на минуту перестает ковырять в носу). Жанна? Сидит под Древом Фей и грезит. Я ее видел, когда быка домой гнал.
Фискал (стоящим в глубине). «Древо Фей»! Прошу занести в протокол, господа. Предрассудки! Первые ростки ворожбы! «Древо Фей»!
Кошон. По всей Франции, мессир Фискал, насчитывается множество Древ Фей. По-моему, в наших же собственных интересах следует оставить хоть десяток фей для маленьких девчушек.
Фискал (задет). Но у нас, слава богу, есть святые, и этого хватит!
Кошон (примирительным тоном). Во взрослом возрасте, безусловно. Но когда они еще совсем дети... Жанне ведь не было и пятнадцати.
Фискал. В пятнадцать лет девушка вполне взрослая. Эти девки уже все знают!
Кошон. Жанна была наивным и чистым созданием. Вы же сами знаете, на процессе я припомню ей голоса, но я не прочь закрыть глаза на фей, пусть девочки верят в них... (Твердо.) И, в конце концов, я веду разбирательство.
   
Фискал кланяется, не скрывая своей ненависти, и замолкает.
   
Отец (снова взрывается). А что она там делает у Древа Фей?
Брат. Да разве у нее поймешь? Уставилась и глядит в одну точку. Мечтает, будто чего ждет, я уже не первый раз ее такой вижу.
Отец (трясет его за плечо). Что ж ты, мерзавец, молчал? Неужто ты, дурень, в твои-то годы веришь девкам, которые мечтают? Просто ждет кого-то, да-да, кого-то, а не чего-то! А я вам говорю, что у нее, у Жанны, есть любовник. Подайте-ка мне мою дубинку!
Мать (не переставая вязать, кротко). Да нет, папочка, ты же сам знаешь, наша Жанна чиста как младенец!
Отец. Девки, они все чисты как младенцы; вечером, прощаясь, подставляют тебе лоб для поцелуя и смотрят на тебя ясными глазами, так и кажется, все до дна в них видно, это вечером-то. А потом — хлоп. На следующее утро — а заметьте, все двери на запоре были — что произошло, неизвестно, только ни шиша ты в их глазах не прочтешь, так они и шныряют по сторонам, так и врут! Видно, нечистый попутал!
Фискал (подымая палец). Слово произнесено, мессиры! И кем же — родным отцом!
Мать. Откуда ты-то знаешь? Нынче утром Жанна, когда уходила в поле, была чиста, да и я, когда ты взял меня у родителей, тоже была чиста... А какие у меня глаза стали на следующий день, а, скажи?
Отец (ворчливо). Такие же. Да не о тебе речь.
Мать. Значит, ты еще и других девушек знал, отец, а? А прежде ты мне об этом не рассказывал!
Отец (орет, желая скрыть свое смущение). Я же тебе говорю, речь идет не о тебе и не о других девках, а о Жанне! Подай мне дубинку! Сам пойду за ней. И если у нее свидание, обоих на месте уложу.
Жанна (с кроткой улыбкой). Да, у меня состоялось свидание, но у моего возлюбленного было два белых больших крыла, прекрасно отутюженное одеяние, и голос у него такой важный, и он все твердил: «Жанна! Жанна! Чего же ты ждешь? Великая беда грозит французской державе!» — «Мне страшно, мессир, я только простая бедная девушка, вы, должно быть, ошибаетесь». — «Разве бог ошибается, Жанна?» (Поворачивается к судьям.) Не могла же я ответить: да, мол, ошибается.
Фискал (пожимая плечами). Тебе следовало бы осенить себя крестным знамением.
Жанна. Я и перекрестилась, и архангел тоже перекрестился и смотрел мне прямо в глаза, пока звонил колокол.
Фискал. Следовало бы крикнуть ему: «Vade reёro Saёanas!» (Изыди, сатана! — латин.)
Жанна. Я не знаю по-латыни, мессир!
Фискал. Не строй дурочку! Дьявол и по-французски понимает. Крикнула бы ему: «Убирайся, грязный вонючий дьявол, не смей меня искушать!»
Жанна (кричит). Но это же был Михаил-архангел, мессир!
Фискал (хихикая). Да это же он тебе так сказал, дуреха! А ты и поверила?
Жанна. Конечно. Не мог он быть дьяволом, ведь он такой красавец.
Фискал (в негодовании вскакивает). Вот именно! Дьявол как раз и есть красавец!
Жанна (возмущенно). Ой, мессир!
Кошон (жестом призывает Фискала к спокойствию). Боюсь, мессир Фискал, что все эти теологические тонкости, которые могут быть предметом диспутов между лицами духовного звания, превосходят понимание этой бедной девушки. Вы только зря ее смущаете.
Жанна (тоже встает и кричит Фискалу). Врешь, каноник! Я не такая ученая, как ты, но я знаю, что дьявол безобразный, а все, что красиво, — творение божье.
Фискал (хихикая). Слишком легкое разрешение вопроса!.. И слишком глупое! Неужели ты считаешь, что дьявол дурак? Да он в тысячу раз умнее тебя и меня, вместе взятых. Если он задумал ввести во искушение душу человеческую, неужели, по-твоему, он явится к тебе в виде кошки с загаженным хвостом, или в виде арабского верблюда, или в виде страшного единорога? Может, в детских сказках так оно и бывает!.. А в действительности дьявол выбирает для своих деяний самую прелестную ночь, самую светозарную, самую благоуханную, самую обманчивую в году... И является в образе молодой обнаженной девушки с упругой грудью, в образе непереносимо прекрасном...
Кошон (сурово прерывает его). Каноник! Вы впадаете в заблуждение. Если Жанна видела дьявола, то ваш дьявол совсем на него не похож. Прошу вас, давайте не будем валить в одну кучу всех дьяволов, у каждого свой дьявол.
Фискал (спохватывается, конфузится, заметив вокруг улыбки). Простите меня, монсеньер, но существует лишь один дьявол.
Кошон. К тому же мы не на процессе. Допрос будет позже. Продолжай, Жанна.
Жанна (в недоумении). Но раз дьявол прекрасен, как же можно узнать, что это дьявол?
Фискал. Спроси об этом у своего кюре.
Жанна. Значит, самому нельзя узнать?
Фискал. Нет. И поэтому-то нет спасения вне церкви.
Жанна. Не всегда же у тебя под рукой кюре, это только у богатых так. А бедным людям трудно.
Фискал. Всем трудно избежать вечного проклятия.
Кошон. Оставьте ее в покое, мессир Фискал, дайте ей спокойно поговорить с ее голосами. Это же самое начало истории. Пока еще рано ее за них упрекать.
Жанна (продолжает). А потом, в другой раз, приходили святая Маргарита и святая Екатерина... (Поворачивается к Фискалу и бросает ему лукаво, с вызовом.) И они тоже были красивые, и они тоже!
Фискал (не может сдержаться; весь залившись краской). Они были голые?
Жанна (с улыбкой). О мессир! Неужели вы думаете, что господу богу не хватит денег одеть своих святых?
   
Раздаются смешки, и Фискал сконфуженно садится на место.
   
Кошон. Вы же видите, мессир Фискал, ваши вопросы вызывают только смех. Потрудитесь пока не вмешиваться. Иначе мы никогда не перейдем к сути дела. А главное, не забывайте, что в этой истории, даже если мы судим Жанну — особенно если мы ее судим, — мы ответственны за душу, живущую в этом хрупком дерзком теле... Подумайте же, какое смятение можете вы внести в эту юную головку, внушив ей, что добро и зло — всего лишь вопрос одежды. Наших святых обычно принято изображать в одеждах, тут я с вами согласен. Но...
Жанна (бросает Фискалу). А наш спаситель на кресте совсем голый!
Кошон (поворачивается к ней). Я только что хотел сказать то же самое, что сказала ты, Жанна, прервав меня. Но не тебе поправлять нашего высокочтимого каноника. Не забывай, кто ты и кто мы. Мы твои пастыри, твои учителя и твои судьи. Остерегись же своей гордыни, Жанна; если в один прекрасный день демон попытается завладеть тобой, он как раз гордыней и воспользуется.
Жанна (тихо). Я знаю, что я гордая... Но я ведь Дева господня. И если бы ему не нравилось, что я гордая, разве он посылал бы мне своего архангела в сверкающих одеждах и своих святых угодниц, облаченных светом? Почему же тогда он обещал, что я сумею убедить всех людей, и ведь я их убедила, таких же ученых, таких же умных, как вы. Почему я получила в дар от моего короля белые доспехи, верный меч, почему вела этих отважных воинов на поле брани среди картечи и скакала, не дрогнув, на своем коне? Пусть он оставил бы меня пасти овечек и сидеть за прялкой рядом с матерью, тогда я не стала бы гордой...
Кошон. Взвешивай свои слова, Жанна, взвешивай каждую свою мысль! Теперь ты уже обвиняешь своего господа!
Жанна (осеняет себя крестным знамением). Упаси боже! Я только говорю, что воля его свершилась, пусть даже он пожелал послать мне гордыню и осудить меня на вечные муки. Ведь это тоже его право.
Фискал (не в силах сдержаться). Чудовищно! Все, что она говорит, чудовищно! Как может господь пожелать, чтобы душа была осуждена на вечные муки? И как вы можете без дрожи слушать ее слова, мессир? В этих словах я прозреваю зародыш страшной ереси, которая рано или поздно станет раздирать нашу церковь.
   
С места подымается инквизитор. Худой, суровый, умное лицо; каждое произнесенное им слово проникнуто глубочайшей кротостью.
   
Инквизитор. Вникни хорошенько в мой вопрос, Жанна. Значит, ты веришь, что находишься сейчас в состоянии благодати?
Жанна (лицо ее светлеет). Когда сейчас, мессир? Я уже ничего не знаю. Все спуталось. В самом начале, когда я слышала голоса, или в конце процесса, когда я поняла, что мой король да и мои соратники отступились от меня, когда я усомнилась, когда отреклась и когда спохватилась?
Инквизитор. Не увиливай от ответа. Веришь, что находишься в состоянии благодати?
   
Все священники замолкают и жадно глядят на Жанну; очевидно, это весьма опасный вопрос.
   
Ладвеню (встает). Мессир инквизитор, это роковой вопрос для простой девушки, которая искренне верит, что бог избрал ее. Я прошу, чтобы ее ответные слова не были обращены ей во вред, она ведь рискует, сама того не сознавая...
Инквизитор. Замолчите, брат Ладвеню! Я спрашиваю то, что считаю нужным спрашивать. Пусть ответит на мой вопрос. Ты веришь, что находишься в состоянии благодати, Жанна?
Жанна. Если не в состоянии благодати, то пусть господь бог пожелает ниспослать её мне; если в состоянии благодати, то пусть господь бог пожелает сохранить его.
   
Священники перешептываются. Инквизитор садится на место; на лице его ничего нельзя прочесть.
   
Ладвеню (ласково бросает). Хороший ответ, Жанна!
Фискал (ворчливо, его бесит победа Жанны). Ну и что? Дьявол ловок, иначе он не был бы дьяволом. Вы сами понимаете, что ему уже ставились такие вопросы. Я его знаю, у него на все готов ответ.
Варвик (заскучал; вдруг Кошону). Все это, разумеется, весьма интересно, монсеньер, хотя я тоже немножко запутался, как и эта девушка. Но ежели мы будем плестись, мы никогда до процесса не доберемся. Никогда ее не сожжем. Пускай она разыгрывает свою жалкую историю, раз уж это, по вашим словам, так необходимо, но пусть поторопится. И давайте побыстрее перейдем к самому главному. Правительству его величества необходимо безотлагательно развенчать этого жалкого ублюдка — короля Карла, объявить перед лицом всего христианского мира, что его коронование было просто маскарадом, коль скоро на царство его помазала колдунья, еретичка, авантюристка, полковая шлюха...
Кошон. Ваша светлость, мы ведь судим ее только как еретичку...
Варвик. Знаю, знаю. Но, сообщая о процессе армии, я обязан несколько сгустить краски. Боюсь, что мотивировочная часть решения суда слишком мудрена для моих солдат. Запомните, мессир епископ, пропаганда требует упрощений. Важно сказать нечто очень грубое и многократно повторять сказанное — так создается истина. Заметьте, я высказываю вам новую идею, по уверен — будущее за ней... Для меня важно одно: превратить вашу деву в нуль, в ничто... Кем бы ни была она на самом деле. А кто она есть в действительности — это в глазах правительства его величества но имеет ровно никакого значения. Не скрою, лично мне она скорее внушает симпатию хотя бы тем, что ставит вас в тупик, кроме того, она прекрасно ездит верхом, что среди женщин редкость... В других обстоятельствах, будь эта девушка моего круга, я бы с удовольствием поохотился с ней на лисицу. К сожалению, имело место возмутительное коронование, и она первая это придумала... В конце концов, какое бесстыдство, монсеньер! Дойти до того, чтобы короноваться, и кому? Одному из Валуа, да еще под самым носом у нас! И осмелиться устроить это у нас же, в нашем Реймсе! Посметь вытащить у нас изо рта Францию, безнаказанно грабить английскую вотчину? К великому нашему счастью, господь бог на стороне англичан. Что он и доказал в Азенкуре. Бог и наше право. Отныне два эти понятия слились в одно. Впрочем, это уже начертано на наших гербах. Итак, поторопитесь, пускай доскажет свои жалкие похождения! И сожгите ее, чтобы о ней речи больше не было. Я тогда пошутил: через десять лет все уже забудут эту историю.
Кошон (со вздохом). Если будет на то воля божья, ваша светлость.
Варвик. На чем мы остановились?
Отец (выступает вперед с дубинкой в руках). Остановились на том, что я ее нашел, сидела она, девка проклятая, под своим Древом Фей и мечтала бог ее знает о ком. Уж поверьте на слово, ей не поздоровится. (Бросается к Жанне и грубо тянет ее за руку.) Что это ты здесь делаешь? А? Говори! Отвечай, почему торчишь здесь, когда ужин на столе, когда мать совсем от беспокойства извелась?
Жанна (бормочет, ей стыдно, что ее застали врасплох; жестом маленькой девочки заслоняет ладонями лицо от ударов). Я не знала, что так поздно. Я потеряла представление о времени.
Отец (трясет ее за плечи, орёт). Ага, не знала, дрянь, что так поздно?! Теперь уже представление о времени теряешь? Дай-то бог, чтобы кое-чего другого не потеряла, о чем и сказать-то стыдно. (Свирепо трясет ее.) А ну, говори, с кем потеряла, из-за кого потеряла понятие о времени, распутница? Когда я сюда подходил, ты с кем-то болтала, кому-то «до свидания» крикнула. Жаль, что на этот раз я его упустил, не знаю, куда это он скрылся, скотина. Ладно, дождется еще своего, бродяга проклятый! С кем говорила? Отвечай, а не то изобью, как собаку...
Жанна. С Михаилом-архангелом.
Отец (закатывая ей увесистую пощечину). Получай! Будешь знать, как над отцом смеяться! Значит, ты, шлюха, к Михаилу-архангелу на свидания бегаешь? Значит, вечерами под деревом сидишь, чтобы с ним говорить, пока вся семья тебя ждет и беспокоится, отвечай, недостойная дочь! Скоро, как другие, и на шабаши еще летать будешь!.. Нет того, чтобы отца с матерью порадовать и пойти под венец с хорошим парнем, которого мы тебе подберем? Ну ничего, воткну я твоему Михаилу-архангелу вилы в брюхо, а тебя собственными руками утоплю, как похотливую кошку!
Жанна (спокойно переносит град отцовских оскорблений). Я ничего дурного не сделала, отец, и это правда — со мной говорил монсеньер Михаил-архангел.
Отец. А когда ты себе пузо нагуляешь, опозоришь имя отца, родную мать с горя уморишь, и по твоей милости братья вынуждены будут наняться в солдаты, потому что их вся деревня засмеет, — так ты все тогда на святого духа свалишь! Вот пойду и скажу кюре, что ты не только шлюха, но и богохульница. Пускай-ка тебя в монастырскую темницу заточат, сгниешь там заживо на хлебе и воде!
Жанна (опускаясь перед ним на колени). Отец, не надо кричать, вы не слышите, что я толкую вам. Клянусь господом богом, что я говорю правду. Вот уже давно они посещают меня, беседуют со мной. И всегда, когда звонят к мессе или к вечерне; в эти часы я молюсь, становлюсь чище душой, ближе к богу. И это не может не быть правдой. Мне является Михаил-архангел, и святая Маргарита и святая Екатерина тоже являются. Они со мной говорят, отвечают, когда я спрашиваю, и все трое твердят одно и то же.
Отец (дергая ее за рукав). С чего это Михаил-архангел станет с тобой разговаривать, дуреха? Разве он со мной, с твоим отцом, говорит? Если бы ему надо было что-то нам сказать, ясно, он бы ко мне, к отцу семейства, обратился. А ведь он даже с нашим кюре не говорит!
Жанна. Отец, отец, не кричите, не бейте меня, а попытайтесь понять. Я ведь совсем одна, и разве такое бремя по моим силам! Вот уже три года, как я борюсь, три года, как они твердят мне все одно и то же. Духу уже не хватает одной бороться против этих голосов. И теперь придется им повиноваться.
Отец (взрывается). Ты теперь и голоса еще слышишь? Дальше ехать некуда! Моя дочь голоса слышит! Неужто для того, чтобы моя дочь голоса слышала, я сорок лет спину гнул, ночей недосыпал, лишь бы вырастить из вас добрых христиан!
Жанна. Придется теперь сказать им «да», они говорят, что больше ждать нельзя.
Отец. Да кто не может больше ждать, дуреха? Чего они тебе делать велят, твои голоса? Её голоса, видите ли! Но пожалуй, лучше хоть что-нибудь слышать, чем совсем глухой быть!
Жанна. Они велят мне идти спасать французскую державу от великой опасности. Правда, что ей грозит опасность?
Отец. Э, черт! Ясно, что наша великая французская держава в большой опасности, того и гляди погибнет. Нам ли, жителям восточных рубежей, не знать этого, особенно в нашем краю, где полно солдатни. Но ведь не в первый раз грозит гибель французскому королевству, да и не в последний. Ничего, и на этот раз обойдется. Не суйся ты не в свои дела, пускай господь бог о королевстве печется. Ты бедная девушка, ты-то что можешь сделать? Даже мужчины — кроме тех, у кого ремесло такое — драться, — и те ничего не могут.
Жанна. А я могу. Мои голоса так говорят.
Отец (насмешливо). Это ты-то можешь? Стало быть, выходит, мы поискуснее наших знаменитых военачальников, а ведь их то и дело бьют.
Жанна. Да, отец!
Отец (передразнивая ее). «Да, отец!» Может, и впрямь ты не шлюха, так ты еще хуже. Сумасшедшая ты, вот кто. Да что ты сможешь сделать, дурья твоя башка?
Жанна. То, что велят мне мои голоса. Попросить вооруженный отряд у сира де Бодрикура...
   
Услышав свое имя, Бодрикур удовлетворенно вскрикивает: «Ага!» — и хочет выйти на авансцену.
Ему шепчут: «Да нет, да нет же, еще не время» — и оттаскивают на место.
   
...и когда у меня будет свой отряд, отправиться в Шинон к дофину, сказать ему, что он и есть настоящий король, поставить его во главе войска, освободить Орлеан, — а потом в Реймсе монсеньер архиепископ помажет дофина на царство, — и сбросить англичан в море.
Отец (все понял). Ага, наконец-то ты правду сказала, мерзкая девка! Вот чего тебе хочется, стать солдатской подстилкой, стать самой последней...
Жанна (таинственно улыбаясь). Нет, отец. Не последней. Самой первой, идти впереди под градом стрел и никогда не оглядываться назад, пока я не спасу Францию, — так сказали мне мои голоса. (Вдруг, погрустнев.) А потом, да свершится воля божья!
Отец (планы Жанны приводят его в бешенство). Спасать Францию? Францию спасать? А кто тем временем будет наших коров пасти? Значит, я тебя растил, ничего не жалея, на всякие жертвы шел для того, чтобы ты с солдатами гуляла, потому что тебе нужно, мол, Францию спасать, да еще когда? Когда ты выросла и можешь на ферме помогать? А ну, держись! Я тебя научу Францию спасать! (Подскакивает к ней и изо всех сил бьет ее по щекам, пинает ногой.)
Жанна (кричит под его ударами). Перестаньте, отец! Перестаньте!
   
Отец отстегивает пояс и начинает ее хлестать, ухая при каждом ударе.
   
Ладвеню (побледнев, вскакивает с места). Остановите же его! Ей больно!
Кошон (тихо). Тут мы бессильны, брат Ладвеню. Ведь узнаем мы Жанну только на процессе. Каждому из нас дано играть лишь свою роль — хорошую или плохую — так, как они написаны, каждому в свой черед... И вы же знаете, что по нашей милости ей скоро будет еще больнее. (Оборачивается к Варвику.) Не правда ли, эта семейная сцена не слишком приятна?
Варвик (машет рукой). Но почему же? Мы, англичане, определенно сторонники телесных наказаний для детей, они формируют характер. Меня самого чуть не засекли в детстве до смерти, и, как видите, это только закалило меня.
Отец (в изнеможении бросает пояс и, вытирая с лица пот, орет на Жанну, которая без чувств лежит у его ног). Эй, дохлятина! Ну что, будешь теперь Францию спасать? (Чуть сконфуженно поворачивается к другим действующим лицам.) А вы, мессиры, что сделали бы на моем месте, если бы ваша дочь такое плела?
Варвик (отводит взгляд от этого мужлана, флегматично). Одно только меня удивляет, более того — огорчает: полная несостоятельность нашей разведки в данном деле. Мы должны были с самого начала столковаться с этим типом.
Кошон (улыбается). Верно, но нельзя же все предвидеть.
Варвик. Хорошая разведка обязана все предвидеть. Какая-то девчонка ясновидящая, где-то в захолустье, твердит, что спасет Францию. Следовало об этом своевременно узнать и столковаться с отцом, чтобы он заставил ее держать язык за зубами, и мы задушили бы всю интригу в зародыше. Не дожидаясь, что она там натворит... А так это обошлось нам слишком дорого... (Снова нюхает розу.)
Мать (выступает влеред). Неужто убил?
Отец. Пока еще нет. Но если она в следующий раз посмеет заикнуться, что уйдет с солдатами, я ее, твою родную дочку, в Маасе утоплю, слышишь, утоплю собственными руками. А если меня уже в живых не будет, сыновьям накажу утопить... (Уходит, крупно шагая.)
Мать (наклоняется над Жанной, вытирает ей лицо). Жанна, доченька... Жаннета... Больно он тебя, а?
Жанна (испуганно отшатывается, потом узнает мать и жалко улыбается). Да. Бил сплеча.
Мать. Ничего не поделаешь, терпи. Отец ведь.
Жанна (слабым голосом). Я и терплю. И пока он меня бил, я молилась за него, чтобы господь его простил...
Мать (все же с некоторым возмущением). Господу богу нечего прощать отцам, когда они своих дочек колотят. Они в своем праве.
Жанна (кончает фразу), ...и чтобы он понял.
Мать (ласкает ее). Да что понял-то, козочка? К чему ты все эти небылицы ему рассказываешь?
Жанна (кричит в тоске). Надо же, чтобы хоть кто-то меня понял, матушка, ведь одна я ничего не смогу!
Мать (баюкает ее). Ну-ну, да не расстраивайся ты так. Прижмись ко мне, помнишь, как маленькая ко мне прижималась... До чего же ты, дочурка, выросла! И обнять-то ее не обнимешь... И все-таки ты моя маленькая, ты в меня пошла. Помнишь, сколько времени ты за мою юбку цеплялась, в кухню за мной ходила. А я тебе то морковку дам почистить, то тарелку вытереть, чтобы ты вроде меня стала... Братья твои — это другое дело — они мужчины, все в отца... Разве им, мужикам, что втолкуешь, не стоит и стараться... Говори просто «да», мол, все равно они целый день в поле торчат, а когда за дверь, дома ты полная хозяйка. Может, и зря я все это тебе говорю, но ты уже женщина, взрослая стала... Наш отец человек хороший, справедливый, но если бы я не хитрила с ним, так, чуток, — для его же добра, — думаешь, я выкрутилась бы? (Шепчет Жанне на ухо.) Наскребла я немножко денег, на всем экономила. Там грош, тут другой. Давай-ка купим тебе на ярмарке хорошенькую вышитую косынку. Будешь у нас красавица.
Жанна. Не красавицей я хочу быть, мама.
Мать. Я тоже в свое время с ума сходила, тоже, прежде чем встретилась с твоим отцом, одного парня любила, красавец был, да ничего не вышло, ушел он в солдаты, а я, как видишь, все-таки живу счастливо. Ну, скажи, кто же он? Нехорошо от матери секреты иметь. Значит, не можешь даже его имя назвать? Хоть из нашей деревни-то? Может, отец и даст согласие, против хорошей партии он возражать не будет. И уговорим его, дурачка, что это он, мол, сам тебе его выбрал... Знаешь ведь, какие они, мужчины, — орут, командуют, дерутся, а мы их за нос водим.
Жанна. Я не хочу выходить замуж, матушка. Святой архангел Михаил сказал, что я должна уйти из дому, надеть мужское платье, отправиться к нашему сиру дофину, чтобы спасти французское королевство.
Мать (строго). Смотри, Жанна, я к тебе по-доброму, ты мне глупости молоть не смей! И никогда я тебе не позволю одеться мужчиной, слышишь! Моя дочь да в мужском платье! Хотела бы я это видеть!
Жанна. Но, матушка, этого не избежишь, раз я должна скакать на коне впереди войска! Это Михаил-архангел мне велел.
Мать. Пусть себе Михаил-архангел велит или не велит, а на лошадь ты в жизни не сядешь! Жанна Д'Арк на коне! Да тебя вся деревня засмеет!
Жанна. Но ездит же барышня де Вокулер верхом на соколиную охоту.
Мать. А ты в жизни не поедешь! Одно дело — ты, другое — она! Да что ты о себе, в самом деле, возомнила!
Жанна. Но если я не сяду на коня, как же, по-твоему, я смогу повести за собой солдат?
Мать. И к солдатам я тебя в жизни не пущу, скверная ты девчонка! Да уж, по мне, легче видеть тебя в гробу. Слышишь, я то же, что и отец, говорю. Все-таки мы кое о чем одинаково с ним думаем. Девушка — она прядет, ткет, стирает и сидит дома. Бабка твоя дома сиднем сидела, да и я тоже, и тебе нечего об этом думать, а когда будет у тебя своя дочка, ты и ее к этому приучишь. (Внезапно разражается бурными рыданиями.) Уйти с солдатами! Да чем же это я провинила господа бога, что он такую дочку послал? Значит, тебе хочется меня в гроб загнать?
Жанна (бросается в ее объятия, тоже рыдает и кричит). Нет, мама! (Выпрямляется и восклицает сквозь слезы.) Вы же видите, монсеньер Михаил-архангел, ничего не выйдет, они никогда не поймут.
   
Мать тем временем уходит в глубину сцены.
   
Никто никогда не поймет. Лучше мне сразу отказаться. Бог велит покоряться отцу и матери. (Отвечает голосом архангела.) «Вперед, Жанна, надо быть покорной богу!» (Своим голосом.) «Ну а если бог прикажет сделать невозможное?» — «Тогда надо спокойно попытаться сделать невозможное. Начинай, Жанна, бог требует от тебя только этого, а потом он вознаградит тебя за все. И если тебе почудится, будто он тебя оставил, если воздвигнет он на пути твоем неодолимое препятствие, то лишь затем, дабы помочь тебе, ибо он тебе верит. Ибо думает: раз за дело взялась маленькая Жанна, к чему мне убирать с пути гору — и без того хлопот по горло, — уж она себе все руки и колени в кровь исцарапает, а через гору перелезет, я-то ее хорошо знаю. Всякий раз, когда он не пожелает убрать с твоего пути гору, Жанна, можешь этим гордиться. Это бог пожелал взвалить на тебя еще одно бремя». (После паузы.) «Значит, вы думаете, мессир, господь бог может хотеть такого — пусть, мол, плачут ее отец и мать, пусть, если она уйдет, умрут из-за нее с горя... И понять-то такое трудно...». «Бог сказал: я пришел принести не мир, а меч... Я пришел, дабы брат восстал на брата, а сын на отца... Бог явился, чтобы принести войну, Жанна. Не за тем явился бог, чтобы все уладить, он пришел за тем, чтобы все стало еще труднее. Не от всех он требует невозможного, а вот от тебя требует. И полагает он, что нет для тебя ничего слишком трудного. Вот и все». (Встает; совсем просто.) «Ну что ж, пойду».
Голос (идущий откуда-то из глубины погруженной во мрак сцены, кричит). Гордячка!
Жанна (тревожно выпрямляется). Кто сказал «гордячка»?
   
Пауза.
   
(Голосом Михаила-архангела.) «Ты, Жанна. И когда ты начнешь совершать то, что повелел тебе господь, все люди будут так говорить. И придется тебе смириться в руце божьей, дабы принять сей покров гордыни», — «Тяжко мне в нем будет, мессир!» — «Да. Тяжко. Господь знает, что ты сильная».
   
Молчание.
   
(Глядит куда-то вдаль и вдруг опять превращается в маленькую девочку и восклицает, весело и решительно хлопая себя по бедрам.) Ладно. Решено и подписано. Пойду-ка я к дяде Дюрану. Он все сделает, что я хочу. Я из него веревки вью. Расцелую его в обе щеки, залезу к нему на колени, а он купит мне новую косынку и отведет меня в Вокулер!
Брат (ковыряя в носу, приближается к Жанне). Дура!.. Ну и дура!.. Для чего тебе было все родителям рассказывать? (Подходит ближе.) Дай мне деньжат на табак, тогда я им в следующий раз не скажу, когда увижу тебя с твоим кавалером.
Жанна (весело бросается на него). А-а, значит, это ты наябедничал, гадина. Значит, это ты наябедничал, поросенок паршивый? Получай, вот тебе су, дурная башка, получай, вот тебе твой табак, грязная скотина! Я тебя научу наушничать!
   
Дерутся, как пьяные на ярмарке. Жанна бросается вдогонку за братом, расталкивая всех. Во время погони налетает на Бодрикура, которого наконец выпихнули на середину сцены — он совсем забыл, что ему пора выступать, и Жанна с размаху врезается головой в его объемистое брюхо.
   
Бодрикур (кричит). Что такое? Чего ей надо? Что ей надо, говорю? Что это еще за дурацкая история? (Вскрикивает от боли, хватает Жанну и, злобно побагровев, приподымает ее одной рукой.) Чего ты добивалась, тля этакая, зачем целых три дня валяла дурочку у ворот замка и потешала мою стражу своими небылицами?
Жанна (не отдышавшись после беготни, поднимается на цыпочки; гигант Бодрикур держит ее за шиворот). Мне хотелось бы получить лошадь, мессир, мужской костюм и свиту, чтобы отправиться в Шинон и увидеться там с монсеньером дофином.
Бодрикур (вне себя от ярости). А пинка в зад не хочешь?
Жанна (с улыбкой). Хочу, мессир, да еще в придачу пару пощечин — отец меня к ним давно приучил, — лишь бы добыть коня.
Бодрикур (по-прежнему держит ее за шиворот). А знаешь, каков я и чего я хочу? Девушки из вашей деревни тебе ничего не рассказывали? Когда какая-нибудь из них приходит ко мне с просьбой, чаще всего просит помиловать ее братца или папашу, старого браконьера, которого поймали на моих землях с убитым занцем в руках; так вот, если девица миленькая, я всегда велю вынуть его из петли — сердце-то у меня доброе, отходчивое, — а если мордоворот, тут уж не взыщи: повесят его, голубчика... чтобы другим неповадно было!.. Но приходят обычно славненькие, как-то уж находят среди родни кого попригожей, — вот почему я по всей округе добрым прослыл. Так что даром ничего не делается. Цену знаешь?
Жанна (просто). Я не понимаю, на что вы намекаете, мессир. Меня послал Михаил-архангел.
Бодрикур (боязливо крестится свободное рукой). Не вмешивай ты святых угодников в свои побасенки, бесстыдница!.. Для моей стражи Михаил-архангел еще может сойти, раз они тебя ко мне пропустили. А сейчас ты со мной разговариваешь. Я же не говорил, что ты лошадь не получишь. Старая кобыла за хорошенькую молоденькую девицу, как торговая сделка это вполне разумно. Ты девственница?
Жанна. Да, мессир.
Бодрикур (по-прежнему смотрит на нее). Будет тебе конь. У тебя глазки славненькие.
Жанна (тихо). Но мне не только лошадь нужна, мессир.
Бодрикур (она его забавляет, с улыбкой). А ты, я вижу, лакомка! Ну говори, говори дальше, так оно веселее получается... Одни только дураки считают, что их обокрали, если, случаем, раскошелятся на девушку. А я так люблю, чтобы удовольствие мне подороже обходилось. Тогда хоть воображаешь, что и впрямь тебя разобрало. Понятно, что я имею в виду?
Жанна (простодушно). Нет, мессир.
Бодрикур. Тем лучше. Терпеть не могу разумниц в постели. А что тебе, кроме коня, еще надо? Оброк нынче осенью выплатили исправно, можно немножко его и порастрясти.
Жанна. Вооруженная свита, мессир, чтобы сопровождать меня в Шинон.
Бодрикур (выпускает ее; другим тоном). Слушай меня хорошенько. Я человек добрый. Но не люблю, когда надо мной смеются. Я здесь хозяин. Ты меня лучше из терпения не выводи. Я ведь могу велеть тебя высечь за то, что ты силком прорвалась ко мне, и отослать тебя домой ни с чем, если, конечно, не считать синяков на заду. Я же тебе говорю, что люблю, когда мне удовольствие обходится дорого, — тогда меня по-настоящему разбирает, но если заламывают несуразную цену, получается обратное — всякое желание как рукой снимает. А что ты собираешься делать в Шиноне?
Жанна. Увидеть монсеньера дофина.
Бодрикур. Для деревенской девушки у тебя, как я посмотрю, губа не дура! Почему уж тогда не герцога Бургундского? Там хоть тебе может повезти — теоретически, конечно, — у герцога кровь горячая... Потому что, да было бы тебе известно, дофин насчет войны и женщин... Чего ты ждешь от него?
Жанна. Войска, мессир. Я встану во главе его воинства и освобожу Орлеан.
Бодрикур (совсем ее выпускает, подозрительным тоном). Если ты безумная, это уж другой разговор. Не желаю я впутываться в грязную историю... (Кричит в глубь сцены.) Эй, Будусс!
   
Подходит стражник.
   
Велика, братец, окатить ее водой и запри в темницу. А завтра вечером отправишь к отцу. Только не вздумай бить; не желаю я иметь неприятностей — она безумная.
Жанна (спокойно, хотя стражник держит её). Я охотно пойду в темницу, мессир, но когда меня завтра вечером выпустят, я снова явлюсь к вам. Поэтому лучше выслушайте меня сейчас.
Бодрикур (наступает на нее, вопит, колотит себя, как горилла, кулаками в грудь). Но, черт бы тебя побрал, неужели же ты меня не боишься?!
Жанна (смотрит ему прямо в глаза со своей обычной спокойной полуулыбкой). Нет, мессир, ничуть.
Бодрикур (озадаченный, останавливается и орет стражнику). Катись отсюда! Нечего тебе здесь слушать!
   
Стражник уходит.
   
(Немного встревоженно.) Почему же ты меня не боишься? А ведь я на всех страх нагоняю.
Жанна (тихо). Потому что, мессир, вы очень добрый...
Бодрикур (ворчливо). Ладно-ладно! Это смотря по обстоятельствам. Цену я тебе назвал.
Жанна (заканчивает фразу) ...а главное, очень умный. Мне еще придется убеждать множество людей, дабы выполнить то, что мне повелели мои голоса. И мне очень повезло: первый же человек, к которому я обратилась и от которого, в сущности, все и зависит, как раз оказался самым умным.
Бодрикур (поначалу слегка озадачен; потом небрежно, налив себе кубок вина). Ей-богу, странная ты девушка. Почему ты считаешь, что я очень умный?
Жанна. Потому что вы красавец.
Бодрикур (исподтишка взглянув на себя в маленькое металлическое зеркальце, висящее рядом). Ба! Двадцать лет назад, может, так оно и было: я женщинам нравился... Просто стараюсь не одряхлеть, вот и все. Но странно все-таки вести такие разговоры с простой пастушкой, которая свалилась вам как снег на голову. (Со вздохом.) В сущности, я здесь мохом зарос. Все мои подчиненные — мужичье, поговорить не с кем... Но раз уж мы с тобой разболтались, было бы любопытно услышать от тебя, какая, по-твоему, существует связь между умом и красотой. Обычно считается наоборот: чем, говорят, человек красивее, тем глупее.
Жанна. Считают так одни только горбуны да длинноносые. Значит, они не верят, что господь бог, если ему очень уж захочется, может создать нечто совершенное?
Бодрикур (хохочет. Он польщен). Ну, конечно, если смотреть с этой точки зрения... Но сама посуди: я, например, не урод какой-нибудь... а вот иной раз я думаю, так ли уж я умен на самом деле. Нет-нет, не возражай. Бывает, и взбредет в голову такая мысль... Тебе я могу в этом признаться, потому что ты кто? Ноль... А вот что до моих вояк, то, само собой, я гораздо их умнее. Ничего не поделаешь — ведь я командир. Если от этого принципа отказаться, то армии никакой не будет. Однако, видишь, с тобой-то я могу говорить открыто, так сказать, снизойти до тебя, тем более что вся необычность создавшегося положения, да и огромное социальное различие — ведь между нами пропасть — придают вполне безобидный характер нашей с тобой непринужденной болтовне... Однако подчас возникают проблемы выше моих возможностей... К примеру, просят меня решить какой-нибудь вопрос, ну, скажем тактический, что ли, или административный, и вдруг — хлоп! — в голове пусто, хоть шаром покати, а почему, и сам не знаю. Туман и туман. Ничего ровно не понимаю. Заметь, что авторитета я не теряю, держусь. Ну, конечно, приходится криком брать; а в конце концов, глядишь, и вынесешь какое-нибудь решение, Что для командира важнее всего — это вынести решение, любое, какое ни на есть. Поначалу вроде страшновато, потом, с годами, с опытом, замечаешь, что все равно одно на одно получается... что ни решай. Ясно, было бы приятно что-нибудь получше выдумать. Но Вокулер — глушь, дыра. Так бы мне хотелось хоть разок принять важное решение, ну, предположим, в масштабе края... не подати взимать с неплательщиков и не дезертиров ловить, а что-нибудь этакое необыкновенное, чтобы меня наверху заметили... (Прерывает свои мечты, глядит на Жанну.) Не пойму, почему это я с тобой, с козявкой, разболтался, и сделать-то ты ничего не можешь да еще, глядишь, сумасшедшая...
Жанна (с кроткой улыбкой). Я-то знаю почему. Мне голос был. Послушай, Робер...
Бодрикур (взрывается). С какой стати ты меня по имени называешь?
Жанна. Потому что это имя дал тебе господь бог. Потому что оно твое. А вот фамилия — так это и твоего брата и твоего отца. Слушай, Робер, миленький, и не вздумай снова рычать, зря это. Я вот и есть оно, твое решение, благодаря которому тебя заметят...
Бодрикур. Чего это ты мелешь?
Жанна (подходя к нему). Слушай, Робер. И первым делом забудь, что я девушка. Это тебя и сбивает с толку... Конечно, господь меня создал не уродом, но ведь ты такой же, как и все мужчины, тебе просто не хочется упустить удобный случай... Боишься, что в собственных глазах будешь выглядеть дураком... Ничего, найдешь себе еще девочек, поросенок паршивый, если уж тебе так приспичило грешить... Девочек, которые тебе и удовольствия больше доставят и меньше с тебя потребуют... Да уж и не так я тебе нравлюсь.
   
Он колеблется, боясь оказаться в дураках.
   
(Внезапно кричит сердито.) Если ты, Робер, хочешь, чтобы я тебе помогла, помоги и ты мне! Всякий раз, когда я говорю тебе правду, соглашайся со мной и отвечай «да», иначе мы с тобой никогда не договоримся...
Бодрикур (отводит глаза, пристыженно ворчит). Ну, нет...
Жанна (строго). Как так — нет?
Бодрикур. То есть я хотел оказать: да... Что верно, то верно. Не так уж я тебя и хочу... (Любезно.) Хотя, заметь, ты все-таки милашка!
Жанна (добродушно). Ну и хорошо. Хорошо... Да не расстраивайся ты, мой толстячок Робер. Я на тебя за это не сержусь, напротив. А раз мы с тобой по этому пункту договорились, вообрази, что ты уже дал мне мужской костюм и мы болтаем с тобой, как два славных парня, спокойно и здраво.
Бодрикур (все еще недоверчиво). Ну и что?..
Жанна (усаживается на край стола, допивает вино из его кубка). Так вот, мой толстяк Робер, решение от тебя самого зависит. Что касается твоего блестящего хода, благодаря которому тебя заметят в высших сферах, здесь откладывать нельзя. Учти, где они — в Бурже. И не знают, какому святому молиться... Англичанин повсюду. Бретань и Анжу ждут, высматривают, где им заплатят подороже. Однако герцог Бургундский, который разыгрывает из себя доблестного рыцаря со своим новеньким орденом Золотого руна, ставит им палки в колеса и потихоньку вымарывает все стеснительные пункты из договоров. Думали, что можно будет рассчитывать хотя бы на его нейтралитет... Слишком дорого нам обошелся его нейтралитет. По последним сведениям, он похваляется, что женит своего сына на английской принцессе. Понимаешь, чем это пахнет? А что такое французская армия, тебе самому известно. Парни-то они славные, могут надавать тумаков и подраться, а вот духом пали. Вбили себе в голову, что уже ничего поделать нельзя, что англичанин всегда будет сильнее. Дюнуа — бастард, командир он хороший, умный, а это в армии большая редкость, но его не слушают, и самому ему все это начинает приедаться. Вечно пирует со своими распутниками у себя в лагере — но и здесь я тоже порядок наведу, дождется он у меня, — к тому же он, как и все бастарды, считает себя чересчур высокородным сеньором... В сущности, на дела Франции ему начхать; пускай, мол, этот хлюпик Карл сам как хочет выпутывается, в конце концов, это его вотчина... Лаир, Ксэнтрай просто быки бешеные какие-то, им бы только лезть на рожон, только бы разить мечом направо и налево, чтобы об их богатырских ударах писали в летописях, — они, так сказать, поборники личного подвига, а пользоваться пушками не умеют и дают себя перебить ни за что, ни про что, как было, скажем, при Азенкуре. Эх, все они горазды быть убитыми, это пожалуйста, с дорогой душой! Идти под нож — от этого толку чуть. Ты пойми, миленький Робер, война — это не партия игры в мяч, не турнир, тут мало играть в полную силу, соблюдая правила чести... Надо выиграть. Надо хитрить. (Касается пальцем его лба.) Надо, чтобы тут варило. Впрочем, ты у нас умница, лучше меня понимаешь.
Бодрикур. Я тоже всегда так говорил. В наши дни думают мало. Возьми хотя бы моих офицеров: грубияны, только бы им подраться, и все тут. А вот тех, кто думает, никто и не собирается употребить с пользой для дела.
Жанна. Никто. Вот потому-то об этом нет-нет да и следует им самим поразмыслить, вместо того чтобы о пустяках думать. А ведь именно тебя, который думает, в один прекрасный день осеняет идея. Гениальная идея, которая может все спасти.
Бодрикур (тревожно). У меня идея?
Жанна. Только не гони ее прочь. Вот-вот тебя осенит. Ведь твоя голова варит быстро, и сразу все мысли в порядок приходят, и как раз сейчас ты все рассчитал и взвесил. По виду никак не скажешь — это-то в тебе милее всего, — а взвешиваешь. Вот-вот все увидишь ясно. Страшно сказать, но во всей Франции есть сейчас только один человек, который все ясно видит, и это ты!
Бодрикур. Ты так полагаешь?..
Жанна. Я же тебе говорю.
Бодрикур. А что я вижу?
Жанна. Видишь, что пора вдохнуть душу в этих людей, дать им веру, что-нибудь совсем простое. А как раз в твоей вотчине оказалась девушка, которой, по ее словам, является Михаил-архангел, а также святая Маргарита и святая Екатерина. Не перебивай. Знаю, что ты скажешь: я, мол, не верю. Но ты пока что закрываешь на это глаза. Вот этим-то ты и велик. Ты про себя думаешь: пусть она пастушка, козявка, ну и ладно! Но допустим, что бог действительно с ней, тогда ничто ее не остановит. С ней ли бог или нет — это как бы орел или решка. Доказать нельзя, но и обратного не докажешь. А ведь сумела-таки она против моей воли пробраться ко мне, и вот уже полчаса, как я ее слушаю. Этого ты отрицать не можешь, это же факт. Ты просто признаешь его. И вот тут-то тебя вдруг осеняет идея, которая в тебе зрела, твоя идея. Ты говоришь себе: раз она сумела убедить меня, почему бы ей не убедить и дофина, и Дюнуа, и архиепископа? В конце концов, они такие же люди, как и я, даже, между нами, глупее, чем я. Почему бы ей не убедить наших солдат, что, по здравому размышлению, англичане созданы точно так же, как и мы, то есть из двух половинок — одна отважно рвется в бой, а другая мечтает, как бы спасти свою шкуру, — и если мы хорошенько и в подходящий момент по ним ударим, мы их вышибем из Орлеана! Что, в сущности, требуется нашим молодцам, говоришь ты в этот самый момент, — ведь голова у тебя светлая, не то что у всех прочих, — им требуется знамя, кто-то, чтобы их подстегнуть, доказать им, что с ними бог. И вот тут-то ты сразу становишься велик...
Бодрикур (жалобно). Ты так думаешь?
Жанна. Конечно, велик. Это я тебе говорю, Робер, а потом скажут и другие. Сам увидишь, в скором времени все будут считать тебя великим, да еще трезвым политиком, как всех прославленных политических мужей. Ты себе говоришь: лично я, Бодрикур, не так уж уверен, что она послана богом. Но я притворюсь, что верю, пошлю-ка ее им, послана ли она богом или не послана, и если они в это поверят, выйдет одно на одно. Как раз завтра поутру мой гонец должен отбыть в Бурж...
Бодрикур (как громом пораженный). А кто тебе сказал? Это же тайна.
Жанна. Я навела справки... (Продолжая.) Выберу-ка я полдюжины молодчиков покрепче для эскорта, дам-ка я ей лошадь и отправлю малютку вместе с гонцом. А в Шиноне, насколько я ее знаю, она как-нибудь уж выкрутится. (Восхищенно глядит на Бодрикура.) Ну, знаешь, и силен же ты, Робер!
Бодрикур. Чем?
Жанна. Раз ты все это продумал, значит, ты здорово умный.
Бодрикур (утирает лоб, в изнеможении). Да.
Жанна (вежливо). Только дай мне лошадь посмирнее, ведь я еще не умею ездить верхом.
Бодрикур (гогочет). Ты же, дочка, себе шею свернешь!..
Жанна. Как бы не так! Михаил-архангел не даст мне упасть, поддержит. Послушай, Робер, хочешь пари? Я спорю на костюм — мужской костюм, который ты мне еще не обещал, — а ты, если выиграешь, щелкнешь меня по носу. Вели-ка вывести во двор двух лошадей. Поскачем галопом, и если я упаду, можешь мне не верить. Справедливо, а? (Протягивая ему руку.) А ну, по рукам! Кто от своего слова откажется, свиньей будет.
Бодрикур (подымаясь с места). По рукам! Я не прочь немного подвигаться. Ты не поверишь, до чего же устаешь думавши. (Зовет.) Будусс!
   
Входит стражник.
   
Стражник (указывая на Жанну). В тюрьму ее тащить?
Бодрикур. Да нет, дурень! Вели-ка дать ей штаны и приведи нам двух лошадей. Мы немного разомнемся.
Стражник. А совет? Уже четыре часа.
Бодрикур (величественно). Завтра! Я и так уже достаточно много думал сегодня. (Удаляется.)
   
Жанна, проходя мимо оцепеневшего стражника, показывает ему язык, затем оба они теряются среди других персонажей в полумраке сцены.
   
Варвик (который с удовольствием следил за этой сценой, Кошону). В этой девушке определенно было что-то! Особенно мне понравилось, как ловко она вертела этим дураком, внушая ему, что он сам до всего додумался.
Кошон. На мой вкус сцена чуть грубовата. Будем надеяться, что с Карлом она найдет другой язык...
Варвик. В нашем с вами ремесле, монсеньер епископ, мы так же, как и она, дергаем за ниточку. Что такое править людьми — не важно, с помощью ли дубинки или пастушеского посоха, — править людьми — это значит заставить глупцов поверить, будто они сами додумались до того, что мы велим им думать. И без всякого божьего вмешательства. Поэтому-то сцена меня и позабавила. (Вежливо склоняется перед епископом.) Разве что это вмешательство необходимо вам для ваших профессиональных целей. Тогда другое дело. (Вдруг в упор.) А вы сами верите, монсеньер? Простите мою грубость, но мы здесь свои люди.
Кошон (просто). Верю, как малое дитя, ваша светлость. Поэтому-то я и задам вам хлопот во время этого процесса. Поэтому-то мои заседатели да и я сам будем до конца пытаться спасти Жанну. Мы от всей души готовы были сотрудничать с английским режимом, который представлялся нам единственно разумным выходом из существующего хаоса. Однако дело нашей чести, бедной нашей чести сделать даже невозможное против вас, хотя мы живем на ваши деньги, с вашими восемью сотнями солдат, которые стоят у дверей трибунала... Легко им было там, в Бурже, под защитой французских штыков, обозвать нас продажными! Мы-то были в оккупированном Руане!
Варвик (с раздражением). Не люблю я слово «оккупированный»! Вы забываете о Труанском договоре. Просто вы находились на землях его величества.
Кошон. Окруженные солдатами его величества и наблюдая казни заложников его величества, не нарушая полицейского часа и кормясь милостями его величества. Мы люди, по слабости своей, мы хотели остаться в живых и попытаться в то же время спасти Жанну. Незавидная роль, как ни посмотри.
Варвик (улыбается). От вас самих, дражайший епископ, зависело придать ей блеск, надеть мученический венец. Мои восемьсот солдат были наготове.
Кошон. Мы об этом не забывали ни на минуту. Но зря они выкрикивали оскорбления по нашему адресу и стучали в двери прикладами, чтобы напомнить о своем присутствии; мы все равно спорили целых девять месяцев, прежде чем выдать вам Жанну. Целых девять месяцев, чтобы вынудить сказать «да» брошенную всеми несчастную девочку. И зря потом будут величать нас варварами, уверен, что при всех своих высоких принципах людям из любого лагеря придется изучать науку изворотливости.
Варвик. Верно, целых девять месяцев. Этот процесс — настоящие роды! Наша пресветлая матерь церковь не склонна спешить, когда ее просят разродиться хотя бы маленькой политической акцией. Слава богу, кошмар уже позади! И мать и дитя чувствуют себя превосходно!
Кошон. Я много размышлял обо всем этом, ваша светлость. Нас заботит исключительно здоровье матери, как вы изволили выразиться, и мы с чистым сердцем пожертвовали ребенком, когда, как нам казалось, уразумели, что иного выхода нет. Со дня ареста Жанны бог замолк. Ни она, что бы она ни говорила, ни тем паче мы не слышали его голоса. И мы, мы продолжали действовать по давно установленной рутине; и первым делом надо было защитить старое здание, это великое и разумное творение рук человеческих, ибо, в сущности, ничего другого и не остается в пустыне в те дни, когда бог отвращает от нас свой лик... В наших семинариях нас с пятнадцати лет учили, как защищать это здание. И у Жанны, не имевшей нашей солидной подготовки, уверен, тоже были сомнения, но она, покинутая людьми и богом, стряхивала с себя мгновенную слабость и, стряхнув, продолжала свое дело вплоть до костра; в ней странным образом сочетались уничижение и дерзость, величие и благоразумие. Мы не могли понять этого тогда, мы жались к материнской юбке, закрывая ладонями глаза, мы, старики, вели себя, как малые дети; но именно человек, который продолжает высоко держать голову, вопреки своему одиночеству, когда умолкает глас божий — пусть он в крайности, пусть сведен до положения жалкой твари, — только тот человек, только он велик по-настоящему. Велик и одинок.
Варвик. Да, безусловно. Но мы — политики, мы обязаны подавлять в себе желание слишком много размышлять об этом величии одинокого человека. И, как нарочно, именно такие чаще всего попадаются среди тех, кого мы посылаем на расстрел.
Кошон (отвечает не сразу, голос его звучит глухо). Иной раз, желая себя утешить, я думаю: как все-таки прекрасны эти старики священники, которых оскорблял каждый ее дерзкий ответ и которые все же в течение девяти месяцев пытались под дамокловым мечом не совершить непоправимого...
Варвик. Только без громких слов!.. В политике нет ничего непоправимого. Я же вам говорю, в свое время мы воздвигнем ей в Лондоне превосходную статую... (Продолжая разговаривать, оборачивается к шинонцам, которые, заняв всю сценическую площадку, создают с помощью имеющихся под рукой средств декорацию одного из покоев дворца.) Но давайте, монсеньер, послушаем лучше Шинон. Я лично глубоко презираю трусишку Карла, однако этот персонаж меня всегда забавлял.
   
Карл в сопровождении обеих королев и Агнессы, Сорель.
Вокруг него реют три вуали, спускающиеся с шапочек.
   
Агнесса. Но, Карл, это же немыслимо! Неужели же ты допустишь, чтобы на балу я появилась одетая бог знает как! Твоя любовница — и в головном уборе по прошлогодней моде. Ведь это же просто скандал!
Молодая королева (подступает к нему с другой стороны). А твоя королева, Карл! Королева Франции! Подумай, что скажут люди!
Карл (опускается на трон, продолжая играть в бильбоке). Скажут, что у короля Франции нет ни гроша. И правильно скажут.
Молодая королева. Я так и слышу, что будут болтать при английском дворе! Супруга Бедфорда, супруга Глостера, я не говорю уж о любовнице кардинала Винчестерского! Вот кто действительно прекрасно одевается!
Агнесса. А знаешь ли ты, Карл, что наши головные уборы попадают к ним раньше, чем к нам? Ведь умеют одеваться только в Бурже, это всем известно. Посмотрела бы я, в каких туалетах они щеголяли бы, если б не посылали своих людей скупать наши последние модели, чтобы их скопировать. В конце концов, ты все-таки король Франции! Как же ты можешь это терпеть?
Карл. Во-первых, я не король Франции. Я сам пустил такой слух, а это разница... Во-вторых, единственное, что мне удается продавать англичанам, — это предметы роскоши. Буржские моды да наша кухня — вот что хоть как-то еще поддерживает наш престиж за рубежом.
Королева Иоланта. И впрямь этот престиж единственное, что нам осталось, и его надо всячески защищать; тут наши крошки правы, Карл. Совершенно необходимо, чтобы на этом балу присутствующие признали, что дамы французского двора одеваются лучше всех на свете. Не забывайте, никто еще точно не сумел определить — что пустяк, а что нет... Агнесса отчасти права: если у тех на балу не будет новых головных уборов, это равносильно нашей победе...
Карл (насмешливо). Победе, которая не помешает им оттяпать у нас Орлеан, милейшая маменька!.. Заметьте кстати, Орлеан не мой, он входит в ленные владения моего кузена; лично я спокоен, у меня нечего больше отбирать; кроме Буржа, который никого не интересует, у меня нет ровно ничего, и все-таки, что ни говори, это королевство!.. А по последним сведениям, Орлеан взят!.. И сколько бы я ни контратаковал англичан с помощью дамских головных уборов...
Агнесса. Ты просто не отдаешь себе отчета, Карл, как может быть опасен новый головной убор в глазах женщины — это же смертельный удар... Я, я тебе говорю, и Бедфордиха и Глостерша, а особенно любовница кардинала, которой по ее положению необходимо быть особенно элегантной, просто умрут от зависти! Ты только подумай, мы бросаем в бой новые шапочки в двенадцать вершков высоты... и с рожками! Другими словами, нечто совсем-совсем противоположное современной линии головных уборов... Ты просто не отдаешь себе отчета, Карл, миленький, какого шума наделают по всем европейским дворам эти два рожка... Это же настоящая революция!
Молодая королева (восклицает). А маленькие складочки сзади!..
Агнесса. Маленькие складочки — это шедевр!.. Да что говорить, поверь, дорогой, они сна лишатся... И я утверждаю, это отзовется рикошетом и на кардинале, и на Бедфорде, и на Глостере, они не будут иметь свободной минутки, чтобы подумать об Орлеане. (Торжественным тоном, звучащим будто глас самой мудрости.) Если хочешь победы, Карл, — вот она у тебя под рукой и, главное, даром.
Карл (ворчливо). Даром, даром... Не смеши ты меня! Скажи-ка лучше, во сколько мне обойдутся ваши шапочки?
Агнесса. Шесть тысяч франков каждая, любимый мой. Это просто даром, если учесть, что они сплошь вышиты жемчугом... А жемчуг — прекрасное помещение капитала... Когда шапочки выйдут из моды, ты всегда можешь перепродать их какому-нибудь еврею, и у тебя будет немножко денег для твоих солдат.
Карл (взрывается). Шесть тысяч франков! Но где же я, скажи на милость, возьму шесть тысяч франков, дуреха?..
Молодая королева (кротко). Двенадцать тысяч, Карл, потому что нас двое, не забывайте, пожалуйста. Надеюсь, вы не хотите, чтобы ваша жена была одета хуже, чем ваша любовница.
Карл (воздевает к небу руки). Двенадцать тысяч франков! Да они окончательно рехнулись!
Агнесса. Заметь, есть модель попроще, но не советую ее брать. А то твоя психическая атака на этих идиоток англичанок провалится. Ведь, в конце концов, ты же этого добиваешься!
Карл. Двенадцать тысяч франков! Вы бредите, мои кисоньки. Да ведь этой суммы хватит, чтобы выплатить содержание половине солдат Дюнуа, которым я задолжал за полгода. Я никак не пойму, маменька, как вы, женщина в высшей степени здравомыслящая, можете их поощрять?
Королева Иоланта. Потому-то, Карл, я и поддерживаю их, что я женщина здравомыслящая. Разве хоть раз в жизни действовала я против ваших интересов, когда речь шла о вашем благе и вашем величье? Разве вы можете упрекнуть меня в узости суждений? Я мать вашей супруги королевы, и я лично представила вам Агнессу, когда поняла, что это к вашему же благу.
Молодая королева (обиженная словами матери). Пожалуйста, маменька, не хвастайтесь этим!
Королева Иоланта. Агнесса очаровательная девушка, дочь моя, и превосходно справляется со своим делом! А нам обеим в высшей степени было необходимо, чтобы Карл наконец стал мужчиной. А государству это было еще нужнее, чем нам с вами. Где ваше величие, дочь моя, вы рассуждаете сейчас, как мещаночка!.. Для того чтобы Карл стал мужчиной, ему требовалась женщина...
Молодая королева (колко). Но, по-моему, я тоже женщина и к тому же его жена!
Королева Иоланта. Я не хочу вас обидеть, моя козочка... но, увы, лишь самую малость! И говорю я вам это лишь потому, что сама была такая же. Прямолинейная, здравомыслящая, еще в большей мере, чем вы, и только. Поэтому-то я терпела, что король — ваш отец — имел любовниц. Будьте же для него королевой, поддерживайте королевский дом, подарите ему наследника, а что касается всего прочего, переложите свои обязанности на кого-нибудь другого. Нельзя поспеть всюду. И потом, любовь — это занятие не для порядочных женщин. Мы плохо ею занимаемся... Впрочем, со временем вы сами будете мне благодарны, ведь так прекрасно спится одной... Посмотрите же на Карла, с тех пор как он познал Агнессу, он стал гораздо мужественнее! Ведь верно, Карл, вы стали гораздо мужественнее?
Карл. Вчера я сказал архиепископу «нет». Он попытался было меня запугать, прислал Латремуя, чтобы тот наорал на меня, потом грозил отлучить меня от церкви. Словом, шел ва-банк! Но я держался стойко.
Агнесса. А благодаря кому?
Карл (нежно гладит ее по бедру). Благодаря Агнессе! Мы же прорепетировали всю сцену в постели.
Королева Иоланта (подходит). А что хотел от вас архиепископ? Вы мне об этом не рассказывали.
Карл (по-прежнему рассеянно гладит бедро стоящей возле него Агнессы). Не помню. Кажется, отдать герцогу Бургундскому Париж или что-то в этом роде, чтобы добиться перемирия на год. Прошу заметить, что практически это никакой роли не играет. Герцог и без того уже в Париже. Но нельзя же поступаться принципами: Париж — это Франция, а Франция — это я. Короче, я пытаюсь в это поверить. Я сказал «нет». Посмотрели бы вы, какую физиономию скорчил архиепископ, очевидно, герцог наобещал ему с три короба.
Агнесса. А что, Карл, миленький, произошло бы, если бы ты, вопреки мне, сказал «да»?
Карл. Целую неделю тебя бы мучила мигрень или боли в животе, паршивая девчонка! Если, на худой конец, я еще могу обойтись без Парижа, то без тебя...
Агнесса. Значит, дорогой, коль скоро это я помогла тебе спасти Париж, ты вполне можешь купить мне шапочку и вторую для твоей королевы, которой ты только что, по своему обыкновению, наговорил кучу неприятных вещей, сам того не понимая, дрянной мальчишка... Надеюсь, ты все-таки не хочешь, чтобы я болела целую неделю? Ты будешь слишком скучать...
Карл (сдается). Ладно, заказывайте ваши шапочки... Архиепископу, вам ли — все равно приходится говорить «да», вечно одна и та же комедия... Но, предупреждаю, я представления не имею, из каких сумм их оплачу.
Агнесса. Подпишешь чек на казначейство, миленький, а там увидим. Пойдемте, ваше величество, примерим их вместе. Какая вам больше по душе — розовая или зеленая? По-моему с вашим цветом лица вам больше подойдет розовая...
Карл (привскочив от удивления на троне). Как? Их уже принесли?
Агнесса. Ты ровно ничего в этом не смыслишь, мой любимый! Подумай хорошенько: для того чтобы они были готовы к празднеству, надо было заказать их по крайней мере за месяц. Но мы были уверены, что ты согласишься, не правда ли, ваше величество? Вот ты увидишь, какие они в Лондоне скорчат физиономии! А знаешь. Карл, это великая победа для Франции!
   
Чмокнув его, обе убегают.
   
Карл (насвистывая, снова взбирается на трон). Хоть бы не смешили меня своими победами! Латремуй, Дюнуа — все одно и то же! И то будет великой победой и это, но в наши дни все покупается, и великие победы в том числе. А что если у меня не хватает денег, чтобы позволить себе роскошь купить великую победу? А что если Франция мне не по карману? (Ворча, берется за чернильницу.) Ну ладно, увидим! Я вечно буду подписывать чеки на казначейство! Будем надеяться, что торговец этим удовлетворится. Казна пуста, но на бумаге-то этого не видно. (Поворачивается к королеве Иоланте.) Может, и вам тоже нужна новая шапочка, что ж, требуйте, пока я здесь. Не стесняйтесь. Все равно моя подпись ничего не стоит.
Королева Иоланта (подходит к нему). В мои годы, Карл, модные шапочки ни к чему. Я хочу от вас другого.
Карл (устало). Знаю-знаю, сделать из меня великого государя! Все почему-то хотят сделать из меня великого государя, а это со временем приедается. Даже Агнесса! Даже в постели! Думаете, весело?.. Здорово вы ее натаскали! Когда же вы все наконец поймете, что я просто-напросто ничтожный отпрыск Валуа, и потребуется по меньшей мере чудо, чтобы ваши желания сбились? Разумеется, мой дед Карл был великий король; но жил-то он до войны, тогда еще не было такой дороговизны. Впрочем, он был богатый... Мои отец и мать проели все; во Франции произошло уже не помню сколько девальваций, и у меня лично нет средств, чтобы стать великим государем, вот и все! Я делаю что могу, лишь бы доставить удовольствие этой шлюшке Агнессе, без которой я уже не могу обходиться. Но, между нами говоря, мне не хватает не только средств, но и смелости. Смелость — вещь слишком утомительная и слишком опасная в том мире скотов, где мы живем. Знаете, что этот жирный боров Латремуй как-то в гневе посмел обнажить шпагу? Мы были наедине, защитить меня было некому... Эта мерзкая скотина чуть не заколол меня! Хорошо, что я успел вовремя отскочить и спрятаться за трон, а то бы... Понимаете, до чего мы дожили... обнажить шпагу против короля! Я, конечно, должен был бы позвать коннетабля, чтобы взять его под стражу, но — увы! — он сам коннетабль, а я не так-то уж уверен, что я король... Поэтому они все так со мной и обращаются: знают, что я, может, незаконнорожденный.
Королева Иоланта (мягко). Но ведь вы сами, и только вы, твердите об этом с утра до вечера, Карл...
Карл. Вы правы. Стоит мне увидеть их рожи, все эти рожи законных сыновей, и я сразу начинаю чувствовать себя ублюдком! Ну и времена нынче пошли: чтобы стать кем-то, надо или получить первый приз за гимнастику, или потрясать шпагой, в которой восемь фунтов веса, или щеголять в доспехах, а они такие тяжелые, что того и гляди вам хребет сломают!.. Когда на меня надевают доспехи, я пошевелиться не могу. Куда уж мне! Лично я не люблю удары. Ни давать, ни получать. (Вдруг совсем по-детски топает ногой.) А потом, я боюсь! (Поворачивается к королеве, с досадой.) Что еще вы хотели попросить у меня, что превышало бы мои силы?
   
Королева Иоланта. Принять эту деву, Карл, которая прибыла из Вокулера. Она уверяет, что послана богом. Уверяет, что пришла сюда затем, чтобы освободить Орлеан. В народе сейчас только о ней и говорят, ждут с величайшей надеждой, что вы соблаговолите ее принять.
Карл. Значит, по-вашему, я еще недостаточно смешон? Давать аудиенцию какой-то деревенской ясновидящей? Нет, право, маменька, вы меня просто разочаровываете, такая здравомыслящая женщина и вдруг...
Королева Иоланта. Я уже дала вам Агнессу, Карл, ради вашего блага, вопреки моим материнским интересам. А теперь я прошу вас: примите эту деву... В ней действительно есть что-то необычное, или по крайней мере все считают, что есть, а это главное.
Карл (ему наскучил весь этот разговор). Не люблю я девственниц... Сейчас вы снова мне скажете, что я не настоящий мужчина, но они внушают мне страх... К тому же у меня есть Агнесса, и она мне еще нравится... Не в обиду вам будь сказано, матушка, но у вас весьма странные для королевы наклонности.
Королева Иоланта (улыбается). Вы меня не поняли, Карл. Или притворяетесь, что не поняли. Я прошу взять эту крестьяночку в ваш Совет. А не в вашу постель.
Карл. Но тогда, при всем уважении, какое я питаю к вам, матушка, я вынужден сказать, что, по-моему, вы просто лишились рассудка! В мой Совет, где заседают архиепископ и Латремуй, воображающий, что он вышел прямо из бедра Юпитера. И туда я введу безвестную крестьяночку? Значит, вы хотите, чтобы они мне глаза выцарапали...
Королева Иоланта (мягко). А я как раз считаю, что в ваших Советах недостает именно крестьянки. Королевством правят великие мира сего, и это вполне справедливо: сам бог вручил им в руки судьбу державы... Но, не желая вмешиваться в предначертания всевышнего, я подчас дивлюсь, как это он не наделил их также простотой и здравым смыслом, какие великодушно даровал самым сирым и малым своим созданиям...
Карл (насмешливо). И смелостью...
Королева Иоланта (мягко). Да, и смелостью тоже, Карл.
Карл. Короче говоря, матушка, насколько я вас понимаю, вы за то, чтобы передать бразды правления пароду? Этому славному народу, наделенному всеми добродетелями? А знаете, как поступает ваш славный народ, когда силой обстоятельств приходит к власти? Читали историю тиранов?
Королева Иоланта. Я несведуща в истории, Карл. В мое время королевских дочек учили только прясть, как и всех прочих девиц.
Карл. А вот я знаю историю, эту бесконечную череду ужасов и сплетен, и порой развлекаюсь тем, что представляю себе дальнейший ход событий, хотя вы считаете, что я просто играю в бильбоке... Они попытаются осуществить то, что проповедуете вы. На все посягнут. Простолюдины станут хозяевами королевства через несколько веков — время, потребное для прохождения по небу метеора, — и наступит пора резни и самых чудовищных заблуждений. И в день Страшного суда, когда будут подбивать итоги, станет ясно, что самый капризный, самый развращенный из земных владык в конце концов обходился миру менее дорого, чем любой из этих добродетельных людей. Дайте им молодца с крепкой хваткой, выходца из их же среды, который станет ими править и любой ценой захочет сделать моих французов счастливыми, и вот увидите, кончится тем, что они еще пожалеют о своем маленьком Карле с его нерешительностью и его бильбоке... У меня хоть нет общих идей о насаждении счастья. Они еще не понимают, какая это неоценимая вещь.
Королева Иоланта. Вам следует бросить игру в бильбоке и не сидеть скособочившись на троне, Карл! Это не по-королевски!
Карл. Да полноте. Если я промажу, шарик ударит меня по носу или по пальцам, — никому не больно, только мне. А вот если я возьму в правую руку шар, а в левую палку, сяду, как полагается на троне, и начну всерьез считать себя королем, то каждый раз, когда я совершу глупость или промах, шарик будет ударять по носу вас всех.
   
Входят архиепископ и Латремуй.
   
(Усаживается на троне в величественной позе, в соответствии со своими словами и кричит им.) Архиепископ, коннетабль, вы пришли вовремя. Я как раз царствую. Смотрите, у меня в руках скипетр и держава.
Архиепископ (подносит к глазам лорнет). Но это же бильбоке!
Карл. А какая разница, монсеньер: главное — символ. Не мне учить этому князя церкви. Вы, должно быть, просили аудиенции, монсеньер, коль скоро явились сюда?
Архиепископ. Бросим шутки, мессир. Мне известно, что часть представителей общественного мнения, обычно склонная к интригам и разным смутам, старается заставить вас принять эту деву, о которой с недавних пор все только и говорят. Мы, архиепископ и коннетабль, явились сюда затем, чтобы сказать вам, ваше высочество: мы этого не потерпим!
Карл (королеве Иоланте). А что я вам говорил? Господа, принимаю к сведению ваши добрые советы и благодарю вас. Сейчас я сам разберусь в этом деле. Можете считать себя свободными, аудиенция закончена.
Архиепископ. Еще раз напоминаю вам, ваше высочество, что мы не в игрушки играем!
Карл. Вы же видите, стоит мне заговорить, как подобает королю, и все думают, что я забавляюсь. (Полулежа на троне, вертит в руках бильбоке.) Теперь оставьте меня в покое, дайте мне позабавиться на свободе...
Архиепископ. Репутация чудотворицы предшествует этой деве, ваше высочество, и дошла уже до нас. Необъяснимое заблуждение! Я слышал, что о ней уже говорят в осажденном Орлеане и ждут ее там; Божья десница ведет ее... Бог решил спасти Францию через ее посредство и оттеснить англичан за море... и прочие побасенки. Бог, мол, возжелает, чтобы вы допустили ее пред свои королевские очи... Её ничем не остановишь... Не понимаю, зачем это им всем вдруг понадобилось, чтобы бог вмешивался в их дела!.. И, ясно, она творит чудеса, эта маленькая дрянь; не твори она чудес, я бы от души удивился. Когда она явилась в Шинон, какой-то солдат нагрубил ей... А она ему сказала: «Зря ты ругаешься, ведь ты скоро предстанешь перед всевышним...» А через час этот болван свалился по неосторожности в нужник и утонул. Один неверный шаг пьяницы принес больше славы этой девке, чем крупная победа нашему Дюнуа. В этом вопросе все единодушны — от последнего псаря до самых знатных придворных дам, как я вижу: только она одна, мол, и может нас спасти. Это нелепость!
   
Карл снова разваливается на троне и снова начинает играть в бильбоке.
   
Ваше высочество, я докладываю вам об одном из важнейших государственных дел, а вы играете в бильбоке!
Карл. Давайте договоримся, монсеньер. Чего вы хотите — чтобы я играл в бильбоке или чтобы я правил? (Выпрямляется на троне.) Хотите, чтобы я правил?
Архиепископ (испуганно). Столь многого мы от вас и не просим! Мы хотим только одного — чтобы вы признали наши усилия...
Карл. Признаю, ценю и считаю их совершенно бесполезными. Если не ошибаюсь, все хотят, чтобы я принял эту деву?
Архиепископ (так же). Я этого не говорил, ваше высочество!
Карл. Я лично лишен всякого любопытства, вы сами это знаете. Новые лица нагоняют на меня тоску, и так кругом чересчур много людей... И обычно посланцы божьи редко бывают забавными. Но я хочу быть добрым королем и удовлетворить желание моего народа. Я приму эту ясновидящую хотя бы для того, чтобы поставить ее в тупик. Сами-то вы говорили с ней, архиепископ?
Архиепископ (пожимая плечами). У меня есть другие дела, ваше высочество, на моих плечах и без того лежит бремя государственных дел.
Карл. Чудесно. Зато у меня нет иного занятия, как игра в бильбоке. Итак, я приму ее, дабы снять с вас эту лишнюю заботу, и обещаю откровенно сообщить вам мое впечатление. Можете вполне на меня положиться, монсеньер. Вы презираете меня всей душой, вы не питаете ко мне даже капли уважения, но одно хоть вы знаете твердо — я человек легкомысленный. А в данных обстоятельствах недостаток этот станет в ваших глазах неоценимым достоинством. Все серьезное, даже полусерьезное, тут же мне надоедает. Я приму эту деву, и, если ей удастся внушить мне желание говорить с нею о спасении королевства — а пока это еще никому не удавалось, меня с первой же минуты разбирала зевота, — значит, она действительно может творить чудеса...
Архиепископ (ворчливо). Крестьянская девка перед королем!..
Карл (просто). О, вы знаете, я же всех без разбору принимаю... Я, конечно, не имею в виду господина Латремуя, который вышел прямым путем из бедра Юпитера... Но, помнится, мне рассказывали, что вы, монсеньер, — внук виноторговца... Я не собираюсь вас за это упрекать, боже упаси! Это же так естественно! В сущности, не вы виноваты в том, что к святому алтарю вы пришли через винный погреб. Да и в отношении меня тоже — сколько раз вы об этом напоминали мне — нет твердой уверенности, что я сын короля. А потому не будем играть в сословные предрассудки, а то мы рискуем стать всеобщим посмешищем... Пойдемте, матушка. Ужасно хочется разыграть с вашей девственницей хорошенький фарс... Нарядим кого-нибудь из наших пажей в мой королевский камзол — только выберем не слишком рваный, — посадим его на трон, наверняка он будет выглядеть более внушительно, чем я, а сам я затеряюсь в толпе... Посланница божья обратится с речью к простому пажу... Вот смеху-то будет... (Уходит вместе с королевой Иолантой.)
Архиепископ (Латремую). Разрешить ему или нет? Для него это тоже лишь игра, как и все прочее. Так что опасности большой не предвижу. И потом, тот факт, что он ее принял, возможно, утихомирит умы. Через две недели появится новая посланница божья, снова сведет всех с ума, а об этой и думать забудут.
Латремуй. Архиепископ, я командую армией. И единственное, что я могу сказать — последнее слово теперь за официальной медициной. Нас и так одолели всякие целители, шарлатаны, костоправы... Словом, те, кого вы величаете посланцами божьими. Чем же мы, в сущности, рискуем?
Архиепископ (озабоченно). В делах с господом богом, коннетабль, всегда существует огромный риск. Если он и впрямь послал нам эту деву, если он вдруг занялся нами, тогда хлопот не оберешься. Мы будем выбиты из привычной колеи, выиграем три-четыре битвы, а потом пойдут без конца скандалы и осложнения. Долголетний опыт человека государственного и князя церкви научил меня, что никогда не следует привлекать к себе внимание господа бога. Надо, напротив, стать как можно незаметнее, коннетабль, как можно незаметнее...
   
Придворные окружают королев, паж садится на трон, а Карл скрывается в толпе придворных.
   
(Почти шепотом.) А самое ужасное с богом — это то, что никогда не знаешь, не приложил ли тут руку сатана... Короче, что бы то ни было — жребий брошен! Вот она!
   
Все действующие лица группируются вокруг трона, где восседает паж; Карл в толпе. Входит Жанна; среди высоких дамских головных уборов и рыцарских доспехов она в своем простом костюме кажется совсем маленькой, серой... Толпа расступается, освобождая проход к трону. Она хочет упасть ниц, но колеблется, краснеет, глядя на пажа...
   
Королева Иоланта (шепчет ей). Следует падать ниц перед королем, милочка.
   
Жанна встревоженно поворачивается к ней, глядит на нее с выражением чуть ли не страдания на лице, затем вдруг оглядывает всех этих молчаливо стоящих людей, не спускающих с нее глаз, среди полнейшей тишины идет через толпу, которая расступается перед ней. Она направляется прямо к Карлу, который пытается скрыться от нее; поняв, что сейчас она его настигнет, он быстрыми шагами, почти бегом, проскальзывает за спинами придворных. Но она следует за ним, тоже почти бежит, загоняет его в угол и падает перед ним на колени.
   
Карл (смущенно, среди общего молчания). Что вам надо от меня, мадемуазель?
Жанна. Миленький мой дофин, зовусь я Дева Жанна. Царь небесный повелел мне передать вам, что вас будут короновать и помажут на царство в городе Реймсе и вы станете наместником царя небесного, который и есть король Франции!
Карл (смущен). Хм! Все это очень хорошо. Но Реймс, насколько мне известно, в руках англичан. Как же туда попасть?
Жанна (не вставая с колен). Разбив их, миленький мой дофин, взяв силой, конечно! Начнем с Орлеана, а потом вступим в Реймс.
Латремуй (делая шаг вперед). Но, безумица, разве не того же самого в течение многих месяцев пытались добиться все наши великие военачальники? Я их глава, мне кое-что известно. Но у них ничего не вышло.
Жанна (поднимаясь с колен). А у меня выйдет.
Латремуй. Хотелось бы знать, каким это образом!
Жанна. С помощью нашего небесного владыки, пославшего меня.
Латремуй. Значит, бог, судя по последним сведениям, решил помочь нам отбить Орлеан?
Жанна. Да, мессир, и прогнать англичан из Франции.
Латремуй (насмешливо). Мысль здравая! Но разве бог не может давать свои поручения сам? Значит, ему для этого требуешься ты?
Жанна. Да, мессир.
Архиепископ (подходит). Девушка...
   
Жанна, заметив его, падает ниц и целует подол его одеяния.
   
(Дает ей облобызать свой перстень и жестом приказывает встать.) Вы сказали, что господь бог желает очистить от врага Французское королевство. Если такова его воля, ему не требуется солдат...
Жанна (глядя ему в лицо). О монсеньер, господь не любит лежебок. Пусть солдаты хорошо сражаются, и тогда он дарует им победу.
Карл (глядя на нее тревожным взглядом, вдруг). А как вы меня узнали? На мне короны не было...
Жанна. Миленький мой дофин, это ничтожество на вашем троне, в вашей короне и в вашем камзоле — это, конечно, веселая шутка, но сразу же видно, что он ничтожество...
Карл. Вы ошибаетесь, мадемуазель, он сын знатного вельможи...
Жанна. Не знаю я, какие такие есть вельможи... Что бы то ни было, а против вас, нашего короля, он ничтожество!
Карл (встревожен). А кто тебе сказал, что я твой король? У меня ведь тоже вид не особенно...
Жанна. Бог, миленький мой дофин, господь бог отметил вас через вашего отца и вашего деда и долгую череду королей, дабы вы стали наместником его державы.
   
Архиепископ и Латремуй раздраженно переглядываются.
   
Архиепископ (выступает вперед). Ваше высочество, ответы этой девушки и впрямь достаточно знаменательны и доказывают наличие в ней известного здравого смысла. Но в столь щекотливом деле следует быть осмотрительным, принять самые строгие меры предосторожности. Пусть ее хорошенько допросит и проверит комиссия ученых докторов... На Совете, опираясь на результаты их обследования, мы вынесем решение и тогда увидим — уместно ли давать ей более длительную аудиенцию. А на сегодня хватит ей вам докучать. Я сам устрою ей первый допрос. Идемте, дочь моя...
Карл. Э-э-э нет, дудки! (Останавливая Жанну.) Никуда не ходите. (Оборачивается к архиепископу, держа за руку Жанну, чтобы придать себе мужества.) Кого она узнала? Меня. Ко мне обратилась. И я хочу, чтобы вы оставили нас наедине.
Архиепископ. Но, ваше высочество, это же непристойно, чтобы сразу, ни с того ни с сего... Наконец, безопасность вашей особы...
Карл (при этих словах слегка испугался, но, взглянув на Жанну, успокаивается). Я сам судья в таких вопросах. (Повторяет ее слова.) Через моего отца, деда и всю долгую череду королей. (Подмигивает Жанне.) Так ведь? (Поворачивается к присутствующим, невозмутимо.) Выйдите, господа, — такова королевская воля.
   
Все с поклоном удаляются.
   
(С минуту стоит в своей царственной позе, потом вдруг фыркает.) Ушли! Ты просто потрясающая девушка! Ведь в первый раз они меня послушались... (Внезапно с тревогой смотрит на нее.) А это неправда, на что он сейчас намекал? Ты ведь не затем пришла сюда, чтобы меня убить? У тебя под юбкой не спрятан нож? (Смотрит на нее.)
   
Она серьезно улыбается ему.
   
Нет, у тебя славная рожица. Среди всех этих разбойничьих физиономий — я имею в виду моих придворных — я уже забыл, что такое славная рожица... А много вас таких в моем королевстве, с такими же славными, как у тебя, рожами?
Жанна (улыбаясь по-прежнему серьезно). Много, сир...
Карл. Только я вас никогда не вижу. Горлопаны, попы да шлюхи — вот и все мое окружение... (Спохватывается.) Правда, есть еще моя королева, она миленькая, только ужасно глупая... (Садится на трон, закидывает ноги на подлокотник и вздыхает.) Ладно. Сейчас ты начнешь мне надоедать. И ты тоже начнешь бубнить, что я должен стать великим государем...
Жанна (кротко). Да, Карл.
Карл (подымается, его осенила новая мысль). Знаешь что, давай пробудем здесь вдвоем взаперти не меньше часа, пусть там побесятся... Но если ты целый час будешь бубнить о боге и французском королевстве, мне в жизни не выдержать... Я хочу сделать тебе одно предложение — давай говорить о чем-нибудь другом, а? (Вдруг.) В карты играть умеешь?
Жанна (изумленно открыв глаза). А что такое карты?
Карл. Это такая игра, очень забавная, ее изобрели для моего папы, чтобы развлекать его во время болезни. Сейчас увидишь, я тебя научу. Правда, иногда мне и карты тоже надоедают, как все прочее, особенно с тех пор, как я научился играть, но ведь ты еще новичок, тебе наверняка интересно будет. (Идет к кофру и шарит там.) Надеюсь, хоть не украли колоду. Здесь все прямо из-под рук тянут. А знаешь, колода очень дорого стоит. Только у самых знатных вельмож есть карты. Мне-то колода досталась от папы. Никогда в жизни мне не хватит денег купить вторую... Если эти свиньи ее сперли... Нет, здесь! (Возвращается с колодой карт.) А знаешь, мой папа был сумасшедший. Бывают дни, когда мне действительно хочется быть его сыном, лишь бы не сомневаться — настоящий я король или нет... А в иные дни наоборот, пусть уж лучше, думаю, буду незаконным, а то, знаешь, страшно к тридцати годам спятить.
Жанна (тихо). А что ты предпочел бы, Карл?
Карл (удивленно оборачивается). Смотри-ка, да ты уж мне тыкаешь? Что это сегодня взбесились все, что ли? Забавный выдался денек. По-моему, я нынче не соскучусь, вот хорошо-то!
Жанна. Теперь ты никогда не будешь скучать, Карл.
Карл. Ты уверена? Ты спросила, что я предпочел бы? Так вот, слушай: в те дни, когда я чувствую прилив отваги, я предпочитаю быть настоящим королем, даже если в один прекрасный день мне суждено спятить. А в те дни, когда отвага улетучивается, мне больше хочется послать всех к черту и удрать со своими жалкими грошами куда-нибудь за границу и жить там себе спокойно. Знаешь Агнессу?
Жанна. Нет.
Карл (тасует карты). Хорошенькая девчонка. С ней я тоже не особенно скучаю. Но она вечно требует, чтобы я покупал ей наряды.
Жанна (внезапно посерьезнела). А скажи, Карл, сегодня ты храбрый или нет?
Карл. Сегодня?.. (Задумывается.) Да, по-моему, сегодня немножко храбрый. Не слишком, но немножко, ты же сама видела, как я отделал архиепископа...
Жанна. Так вот, с сегодняшнего дня ты всегда будешь храбрым, Карл.
Карл (заинтересованный, наклоняется к ней). Фокус у тебя, что ли, какой есть?
Жанна. Да.
Карл. А ты, часом, не колдунья? Можешь мне смело признаться, мне это все равно. И, клянусь, я никому ничего не скажу. Пытки — по-моему, это такой ужас! Как-то раз они потащили меня смотреть, как жгут еретика. Меня всю ночь рвало.
Жанна (улыбается). Нет, Карл, я не колдунья, а фокус у меня все-таки есть.
Карл. А не продашь ли ты мне свой фокус, конечно, втайне от них всех? Я не богат, но могу дать тебе чек на казну.
Жанна. Я его просто так тебе открою.
Карл (недоверчиво). Даром?
Жанна. Да.
Карл (сразу замыкается в себя). Тогда я тебе не верю. Или это плохой фокус... а если хороший, то обойдется слишком дорого. Бескорыстным людям всегда приходится переплачивать. (Тасует карты.) А знаешь, это я просто привык дурачиться, чтобы они от меня отвязались, но на самом деле я все понимаю. Меня не так-то просто оставить в дураках.
Жанна (мягко). Ты слишком многое понимаешь, Карл.
Карл. Слишком? Слишком многое понимать — это не помешает.
Жанна. Нет, мешает иногда.
Карл. Надо же как-то себя защищать. Посмотрел бы я на тебя!.. Будь ты одна среди этих скотов, которые только и думают, как бы всадить тебе в бок кинжал, когда ты меньше всего этого ожидаешь, а особенно если ты от природы человек хилый, как, скажем, я, ты бы быстро поняла, что единственный способ выкрутиться — это быть гораздо умнее их всех. Вот я и гораздо умнее их. Поэтому-то я худо ли, хорошо ли, но удерживаюсь на своем скромненьком троне в Бурже.
Жанна (кладет ладонь на его руку). Теперь я всегда буду с тобой, чтобы тебя защищать.
Карл. Правда?
Жанна. Да. А я сильная. Я ничего не боюсь.
Карл (вздыхает). Значит, тебе повезло!.. (Раздает карты.) Сядь на подушку, я сейчас научу тебя играть.
Жанна (с улыбкой садится у трона). Ладно, если хочешь, учи. А потом я тебя научу кое-чему другому.
Карл. Чему?
Жанна. Как ничего не бояться. И не быть чересчур умным.
Карл. Идет. Видишь карты? На них нарисованы разные фигуры. Тут есть всякие, как в жизни: холопы, дамы, короли... Потом фоски: на одних сердечки — черви, на других пики, потом трефы и бубны — это солдаты. Их много, так что можно убивать их сколько угодно. Сначала сдают карты, не глядя, тебе может достаться много хороших или много плохих карт, а потом уж начинается битва. В зависимости от их достоинства старшие карты могут брать младших. Какая, по-твоему, самая сильная карта.
Жанна. Король.
Карл. Верно. Король — одна из самых сильных карт, но в карточных играх есть, дочка, карта посильнее короля. Вот посмотри — видишь, только одинокое большое сердце в центре...
Жанна. Тогда это бог, ведь только он распоряжается королями.
Карл (раздраженно). Да нет, упрямая деревенщина! Оставь ты бога в покое хоть на пять минут! Мы же сейчас в карты играем. Не бог, а туз.
Жанна. Как так туз? Значит, дурацкая игра твои карты. Кто же это может быть сильнее короля, если не бог?
Карл. Представь, туз. Туз, если тебе угодно — это бог, но только свой в каждом лагере. Смотри, вот туз червей, туз пик, туз треф и туз бубен. В каждой масти по тузу. Видно, у вас в деревне не первые умники! Ты думаешь, англичане не молятся так же усердно, как и мы? Думаешь, у них нет бога, который их охраняет, защищает и посылает им победу? А мой кузен, герцог Бургундский, — у него в Бургундии тоже есть свой маленький бог — шустрый, хитрый, с его помощью герцог всегда выходит сухим из воды. Бог, дочка, со всеми. Он арбитр и считает очки. И в конце концов он всегда за тех, у кого много денег и большая армия. Почему это ты хочешь, чтобы бог был за Францию, когда у нее уже почти ничего не осталось?
Жанна (мягко). Возможно, как раз потому, что у нее ничего не осталось, Карл.
Карл (пожимает плечами). Плохо же ты его знаешь!
Жанна. Нет, знаю лучше, чем ты, Карл. Бог не с теми, кто сильнее. Он с теми, кто храбрее. А это вещи разные. Бог не любит тех, кто боится.
Карл. Значит, меня он не любит. А если он меня не любит, почему это, по-твоему, я должен его любить? Пусть бы сделал меня храбрым. Разве я против?
Жанна (строго). Стало быть, ты воображаешь, что бог твоя нянька и нет у него других дел, как только с тобой возиться? А почему бы тебе не попробовать хоть чуточку самому выпутаться, пользуясь тем, что он тебе дал? Правда, он не дал тебе таких огромных толстых лапищ, как господину Латремую, да и ноги тебе сделал слишком длинные и тощие...
Карл. Ты тоже заметила? Мог бы сделать получше. Особенно при теперешней моде. А знаешь, из-за моих ног Агнесса меня никогда не полюбит. Будь у него хотя бы глазомер получше, он не наградил бы меня вдобавок еще и толстыми коленками.
Жанна. Тут я с тобой согласна. Не особенно он потрудился над твоими коленками. Зато он дал тебе иное, вложил в твою скверную башку кое-что получше, скверный мальчишка. Маленькую искорку, вот она-то и похожа больше всего на господа. Ты можешь употребить ее во зло или во благо, тут он, Карл, дает тебе полную свободу. Можешь пользоваться ею, чтобы играть в карты и по-прежнему изо дня в день облапошивать архиепископа... или чтобы укрепить свой дом и восстановить свое королевство, которое у тебя рвут из рук. У тебя от королевы есть сын, Карл. А что ты оставишь мальчику, когда помрешь? Крохотный кусочек Франции, обглоданный англичанами? Или в тебе стыда нет? Он тоже потом скажет, когда вырастет — бог, мол, мною не интересовался. А ведь это ты, Карл, им не интересуешься. Для сына ты сам бог. Это он поручил тебе сына. Бог создал тебя королем, взвалил на тебя тяжелую ношу. Ты не жалуйся — чем тяжелее бремя, тем, значит, бог сильнее печется о человеке.
Карл (со стоном). Но я же вам говорю, я всего боюсь!..
Жанна (подходит к нему). Сейчас, Карл, я тебя научу. Открою тебе свой фокус. Первым делом — только, смотри, никому не проговорись, — я тоже всего на свете боюсь. Знаешь, почему господин де Латремуй ничего не боится, а?
Карл. Потому что он сильный.
Жанна. Нет. Потому что он глупый. Потому что ничего не может себе заранее представить. Кабаны, они тоже ничего не боятся, и быки тоже не боятся. А мне еще труднее было добраться сюда, чем тебе восстановить королевство. Первым долгом пришлось все объяснить отцу, а он меня знаешь, как избил, подумал, что я собираюсь стать обозной шлюхой; а мой батюшка, да было бы тебе известно, бьет побольнее англичан, если, конечно, уместно такое сравнение. Потом довела до слез родную мать, а это мне тоже как нож острый, потом пришлось убеждать толстяка Бодрикура, а знаешь, как он орал и какие гадости ему в голову лезли... Думаешь, я не боялась? Еще как боялась, все время боялась...
Карл. А как же тогда ты поступала?
Жанна. Так, словно бы не боялась. Ничего, это нетрудно, Карл. Хоть разок попытайся. Скажи себе: «Ладно, я боюсь. Но это уж мое личное дело, и никого не касается. Продолжим». И продолжаешь. А если увидишь то, против чего ты бессилен...
Карл. Например, Латремуй, когда он ругается...
Жанна. Пожалуй. Или англичан, которые настроили под Орлеаном крепостей и сидят себе прочно. Ты скажешь: «Ладно, они берут числом, у них толстые стены, пушки, солидные запасы стрел, что ни говори — они сильнее. Ну, пусть. Я боюсь, порядком боюсь! Так! Ладно! А теперь, когда я отбоялся как следует, вперед!» А те так удивятся, что ты не боишься, что сами сразу начнут бояться, и ты одержишь верх! Потому одержишь, что ты умнее, у тебя больше воображения, потому что ты свое уже отбоялся заранее. Вот и весь секрет.
Карл. Да. Но если они все-таки сильнее!
Жанна. Быть сильнее — это еще не бог весть что. Однажды у нас в деревне я видела, как за мальчонкой-браконьером на земле сеньора гнались два огромных пса. Он остановился, подождал, когда псы к нему подбегут, да придушил их одного за другим...
Карл. И они его даже не искусали?
Жанна. Еще как искусали! Чудес не бывает. Но все-таки он их задушил. А ведь бог дал этим двум псам куда больше силы, чем нашему маленькому браконьеру. Только бог дает человеку еще кое-что, благодаря чему тот становится сильнее скотов. Вот поэтому-то наш браконьер остановился, разом избавился от страха и сказал: «Ладно. Хватит. Я уже достаточно набоялся. Сейчас остановлюсь и задушу псов».
Карл. И это все?
Жанна. Все.
Карл (немного разочарован). Это же не колдовство.
Жанна (улыбаясь). Верно. Не колдовство. Но и этого хватит. Бог не требует от человека чего-то необыкновенного. Надо только довериться тому, что в тебе есть, поверить в ту маленькую частичку самого себя, которая и есть бог. Только чуть-чуть подняться над собой. А уж все остальное он берет на себя.
Карл (мечтательно). И твой фокус всегда удается, как по-твоему, а?
Жанна. Всегда. Надо, конечно, быть осмотрительным, но осмотрительности у тебя с лихвой хватает! Наш маленький браконьер улучил минуту и задушил псов, когда один пес опередил другого, потому что они погнались за зайцем. Но, главное, потому, что в эту минуту, когда ты избыл весь твой страх и когда ты, вопреки всему, остановился и смотришьь в глаза опасности, в такие минуты в тебя вселяется бог. (Пауза.) Но ты ведь знаешь, какой он. Хочет, чтобы человек сам сделал первый шаг.
Карл (помолчав). Значит, ты думаешь, что нужно попытаться применить твой фокус?
Жанна. Конечно, нужно. Всегда надо пытаться.
Карл (внезапно пугается собственной отваги). Завтра, когда у меня будет время подготовиться...
Жанна. Нет. Сейчас же. Ты совсем готов.
Карл. Значит, позвать архиепископа и Латремуя, объявить им, что я поручаю тебе командование армией, и посмотрим, какие у них будут лица?
Жанна. Позвать.
Карл. Я боюсь, я уже сейчас от страха подыхаю...
Жанна. Значит, самое тяжелое уже позади. Нужно только, чтобы, когда они будут здесь, у тебя совсем страха не оставалось. Здорово боишься? Сильнее не можешь?
Карл (хватается за живот). По-моему, не могу.
Жанна. Вот и хорошо. У тебя перед ними огромное преимущество, ты их опередил. Когда они еще только начнут бояться, ты уже закончишь. Самое главное — это отбояться первому и еще до сражения. Сам увидишь. Я сейчас их кликну. (Кричит в глубь сцены.) Монсеньер архиепископ, господин де Латремуй. Его высочество дофин желает с вами говорить.
Карл (охваченный паническим ужасом, сучит ногами, кричит). Ох, как же я боюсь! Ох, боюсь!
Жанна. А ну, Карл, еще поднатужься!
Карл (у него даже зубы стучат). Сильнее не могу!
Жанна. Ну, значит, твоя взяла. Бог на тебя смотрит, он улыбается и думает: «А наш маленький Карл, хоть и боится, а все-таки позвал их». Через неделю мы возьмем Орлеан, сынок!
   
Входят удивленные архиепископ и Латремуй.
   
Архиепископ. Вы нас звали, ваше высочество?
Карл (внезапно, последний раз взглянув на Жанну). Да. Я принял решение, монсеньер. Решение это касается также и вас, господин де Латремуй. Поручаю командование моей королевской армией Деве, здесь присутствующей. (Вдруг переходит на крик.) Если вы не согласны, господин Латремуй, прошу отдать мне вашу шпагу. Вы арестованы!
   
Латремуй и архиепископ, потрясенные, застывают на месте.
   
Жанна (хлопает в ладоши). Браво, маленький Карл! Видишь, как просто! Взгляни на их лица!.. Нет, ты только погляди, какие у них лица!.. Они же умирают от страха! (Громко хохочет.)
   
Карла тоже одолевает безумный смех, они оба хлопают себя по ляжкам, не в силах остановиться, глядя на архиепископа и Латремуя, превратившихся в соляные столбы.
   
(Внезапно падает на колени, кричит.) Благодарю тебя, создатель!
Карл (тоже падает на колени и кричит). На колени, господин де Латремуй, на колени! А вы, архиепископ, дайте нам ваше благословение, да поживее! Мы не можем терять ни минуты!.. Теперь, когда мы все хорошенько отбоялись, идем на Орлеан!
   
Латремуй тупо опускается на колени.
И ошалевший архиепископ машинально благословляет Жанну и Карла .
   
Варвик (громко хохочет и выступает из глубины сцены вместе с Кошоном). Конечно, в действительности все это происходило не совсем так. Был сначала Совет, шли бесконечные споры «за» и «против», и в конце концов было решено воспользоваться Жанной, как хоругвью, что ли, дабы не обмануть народных чаяний. В общем, некий амулетик, который как раз годится для того, чтобы пленять простой люд и убедить его идти на убой... А мы, хоть и давали перед каждой атакой нашим людям тройную порцию джина, ничего не могли поделать. И нас, вопреки всем законам стратегии, начали бить именно с этого дня. Говорили, что никакого чуда Жанна не совершила, что сеть наших крепостей, слишком отдаленных друг от друга, была нелепой выдумкой и достаточно было пойти на приступ, в чем Жанна и убедила арманьякский штаб... Ложь! Сэр Джон Талбот был далеко не дурак, он свое ремесло знал, что неоднократно доказывал и до и после этой злополучной истории. Теоретически его линия укреплений была неуязвима. Нет, сыграли тут роль, признаемся же, как порядочные люди, нематериальные факторы, или, если вам угодно, ваше святейшество, бог, чего, впрочем, генеральные штабы вообще-то не склонны предусматривать... Над головами французских пехотинцев запел в небе Франции жаворонок... Лично я, монсеньер, обожаю Францию. И поэтому буду безутешен, ежели мы ее потеряем. Эти две чистые нотки, эта веселая ерундовская песенка маленького жаворонка, неподвижно висящего в солнечных лучах в то время, как в него целится стрелок, — в этом вся Франция! Словом, лучшее, что в ней есть... Ибо есть в ней также изрядная доза глупцов, бездарностей и мерзавцев, но время от времени в небо взлетает жаворонок, а их словно и не было. Обожаю Францию.
Кошон (мягко). Однако именно вы целитесь в него...
Варвик. Человек соткан из противоречий, сеньор епископ. И очень часто убивает то, что любит. Вот, например, я обожаю также животных, а ведь я заядлый охотник. (Внезапно подымается. Хлопнув себя стеком по сапогам, знаком подзывает двух солдат; жестко.) Марш! Жаворонок попался. Компьенская ловушка захлопнулась. Блистательная страница сыграна. Карл и его свита выкинуты вон и, даже не взглянув на маленький амулет, который, по-видимому, уже не приносит им счастья, возвращаются к старой доброй политике...
   
В самом деле, Карл, Латремуй и архиепископ потихоньку встают с места и отходят от Жанны, которая все еще молится, стоя на коленях. Она подымается с колен, с удивлением видит свое одиночество, видит, что Карл с фальшивым выражением лица удаляется. Стражники тащат ее за собой.
   
Кошон (кричит ей подчеркнуто театрально). Твой король оставил тебя, Жанна! Почему же ты упорствуешь и защищаешь его? Вчера тебе прочли письмо, которое он разослал во все свои добрые города, письмо, где развенчивал тебя...
Жанна (помолчав, кротко). Он мой король.
Карл (вполголоса, архиепископу). Теперь они всю жизнь будут тыкать нам в нос это письмо!
Архиепископ (вполголоса). Ничего не поделаешь, сир, его было необходимо разослать. При данных обстоятельствах дело Франции ни в коей мере не должно быть отныне связано с именем Жанны.
Кошон. Жанна, выслушай меня внимательно и попытайся понять. Твой король вовсе не наш король. В силу составленного по всей форме трактата наш государь отныне Генрих Шестой Ланкастерский, король Франции и Англии. Твой процесс ведется не по политическим мотивам... Просто мы сейчас пытаемся изо всех сил, с самыми добрыми намерениями вернуть заблудшую овечку в лоно нашей святой матери церкви. Но так или иначе, Жанна, все мы люди, и мы считаем себя подданными его величества короля Генриха, и из любви к Франции — а любим мы ее так же сильно, так же искренне, как и ты, — именно из-за этой любви мы и признали его своим сюзереном, дабы могла Франция подняться из руин, залечить свои раны и выйти наконец из этой страшной, из этой бесконечно долгой войны, обескровившей ее... Поэтому бессмысленное сопротивление арманьякского клана, нелепые претензии того, кого ты величаешь своим королем, хотя трон уже не принадлежит ему, — все это в наших глазах лишь акт мятежа и террора, направленный против мира, который почти уже установился в нашей стране. Марионетка, которой ты служила, уже не наш властелин, пойми ты это, наконец.
Жанна. Что бы вы ни говорили, ничего вы не добьетесь. Он король, и господь бог дал его нам. Пускай тощего, ведь он, бедняга, ужасно тощий, пускай длинноногого с безобразно толстыми коленками.
Карл (тихо, архиепископу). В конце концов, все это мне ужасно неприятно...
Архиепископ (та же игра; уводит его за собой). Терпение, терпение, сир, сейчас они устроят процесс, сожгут ее, и мы вздохнем спокойно. Впрочем, согласитесь, что англичане, скорее уж, оказали нам услугу, взяв на себя арест и вынесение смертного приговора. Не будь их, нам самим рано или поздно пришлось бы это сделать. Она стала просто невыносимой!
   
Уходят. Вернутся они позже и смешаются, никем не замеченные, с толпой.
   
Кошон (продолжает). А ведь ты вовсе не дурочка, Жанна. Ты доказала это нам многими своими дерзкими ответами. Но поставь себя на наше место. Как же ты хочешь, чтобы мы, люди, в душе своей, по человечеству признали, что именно бог послал тебя бороться против дела, которое мы защищаем? Как же ты хочешь, чтобы мы признали, что бог против нас единственно на том основании, что, по твоим уверениям, ты слышала голоса.
Жанна. Сами увидите, когда вас окончательно разобьют!
Кошон (пожимая плечами). Ты нарочно отвечаешь, как маленькая упрямица. Ежели мы рассматриваем сейчас вопрос в качестве священнослужителей, в качестве защитников пресвятой нашей матери церкви, какие, в сущности, есть у нас основания принимать на веру то, что ты говоришь? Неужели ты думаешь, что ты первая слышала голоса?
Жанна (кротко). Нет, конечно.
Кошон. Ни первая, ни последняя. Пойдем дальше. Что, по-твоему, Жанна, станется с нашей церковью, если всякий раз, когда какая-нибудь девочка придет к своему кюре и заявит: я, мол, видела святую или, скажем, богоматерь, я слышала голоса, и они велели мне сделать то-то и то-то, а кюре ей поверит и предоставит ей свободу действия, а ну, скажи? Разве церковь выстоит?
Жанна. Не знаю.
Кошон. Не знаешь, но ты девушка благоразумная, вот поэтому-то я и пытаюсь урезонить тебя. Ты была полководцем, Жанна?
Жанна (горделиво выпрямляя стан). Да, я командовала сотнями славных парней, которые шли за мною и мне верили!
Кошон. Ты ими командовала. А вообрази, утром перед атакой какому-нибудь твоему солдату были голоса и велели идти штурмом совсем не на те крепостные ворота, которые ты наметила, или вообще отложить атаку, что бы ты тогда сделала?
Жанна (с минуту озадаченно смотрит на него, потом внезапно разражается хохотом). Сеньор епископ, сразу видать, что вы священник! Да вы никогда наших солдатиков вблизи не видали! Дерутся они здорово, пьют как лошади, это да, а вот насчет того, чтобы слышать голоса...
Кошон. Шутка не ответ, Жанна... Но ты дала ответ на мой вопрос, еще даже не открыв рта, в течение той доли секунды, что растерянно молчала. Ну так вот, воинствующая церковь — это воинство на сей земле, где еще кишат неверные и бушуют силы зла. Она обязана повиноваться нашему святейшему отцу папе и его епископам, как обязаны были солдаты повиноваться тебе и твоим соратникам. И солдата, который в утро атаки сказал бы, что он слышал голоса, которые посоветовали ему отложить битву, — такого солдата во всех армиях мира, включая и твою тоже, заставили бы замолчать. И куда более грубыми средствами, чем те, какими пытаемся тебя урезонить мы.
Жанна (вся подобралась; она настороже). Бейте сплеча — это ваше право. А мое право — продолжать верить и говорить вам «нет».
Кошон. Не замыкайся в своей гордыне, Жанна. Пойми же ты, что и как люди и как священнослужители мы не имеем никакой веской причины верить в божественное начало твоей миссии. У одной лишь тебя есть причина верить в это, и, без сомнения, все это козни дьявола, желающего тебя погубить, а также дело тех, кто воспользовался тобой в своих интересах. Более того, поведение наиболее умных из них во время твоего пленения и их формальное отречение от тебя свидетельствуют, что и они никогда в это не верили. Никто отныне уже не верит в тебя, Жанна, кроме простого люда, который во все верит, который завтра поверит другой Жанне. Ты совсем одна...
   
Жанна ничего не отвечает, она сидит совсем маленькая среди всех этих людей.
   
И не воображай также, что твое упорство перед лицом судей, что сила твоего характера — это знак того, что бог тебя поддерживает. У дьявола тоже крепкая шкура, и он умный. До того как восстать против бога, он был один из самых умных ангелов.
Жанна (помолчав). А я вот неумная, мессир. Я простая деревенская девушка, такая же, как и все другие. Но если что черное, не могу же я говорить, что это белое, вот и все...
   
Молчание.
   
Фискал (внезапно подскакивает к ней). А какой знак подала ты тому, кого величала своим королем, чтобы он признал тебя и поручил тебе командование своей армией?
Жанна. Я же вам говорила, никакого знака не было.
Фискал. Дала ты ему кусочек мандрагоры, чтобы она хранила его?
Жанна. Я и не знаю, что такое мандрагора.
Фискал. Будь то зелье или заклинание, твоя тайна имеет имя, и мы хотим его узнать. Что ты дала своему королю в Шиноне, чтобы он обрел мужество? Какое название, древнееврейское? Дьявол говорит на всех языках, но предпочитает древнееврейский.
Жанна (улыбаясь). Нет, мессир, это по-французски, и вы только что сами произнесли это слово. Я дала ему мужество, вот и все.
Кошон. А бог или, словом, та сила, которую ты считаешь богом, по-твоему, ни во что не вмешивалась?
Жанна (просветленно). По-моему, бог вмешивается всегда и во все, сеньор епископ. Когда девушка произносит два разумных слова и ее слушают, — значит, бог тут как тут! Бог — он скопидом: где можно обойтись здравым смыслом на два гроша, он не будет тратиться на чудо.
Ладвеню (мягко). Хороший и смиренный ответ, монсеньер, а главное, его нельзя обратить против нее.
Фискал (вскакивает, ядовитым тоном). Гляди-ка! Стало быть, ты не веришь в чудеса, о которых говорится в Священном писании? Отрицаешь то, что сотворил Иисус Христос на свадьбе в Кане, отрицаешь, что он воскресил Лазаря?
Жанна. Нет, мессир. Господь безусловно все это сотворил, раз об этом говорится в Священном писании. Он претворил воду в вино так же, как создал воду и вино; он вновь связал нить жизни Лазаря. Но для него, владыки жизни и смерти, в этом ничего необычного не было, так же как для меня прясть нитки.
Фискал (визжит). Слушайте ее! Слушайте все! Она говорит, что чудес нет!
Жанна. Да нет, мессир. Только я считаю, что настоящие чудеса — это не фокусы, не опыты занимательной физики. У нас в деревне на площади цыгане тоже такое выделывают... Подлинные чудеса, при виде которых господь бог улыбается от радости на небе, — эти чудеса люди делают сами, творят с помощью мужества и ума, дарованного им господом богом.
Кошон. Ты отдаешь себе отчет в важности своих слов, Жанна? Ты преспокойно объявляешь нам, что подлинное чудо господне на нашей земле — это человек, а не что-либо другое. Человек, который само воплощение греховности, заблуждений, бессилия, неумелости...
Жанна. Верно, но также и силы, и отваги, и света, и как раз в те минуты, когда он совсем гадок. Я много таких повидала на войне...
Ладвеню. Монсеньер, на своем, пусть неуклюжем, языке Жанна говорит нам то, что чувствует; возможно, она заблуждается, но зато ее наивные слова идут от сердца... так или иначе она не может мыслить настолько четко, не может уложиться в рамки нашей диалектики. Боюсь, под давлением наших вопросов она может сказать больше или же не то, что хотела бы сказать...
Кошон. Брат Ладвеню, как честные люди, мы не используем во зло ее неловкие ответы. Но наш долг довести допрос до конца. Мы не так уж уверены, что имеем дело с одной только Жанной, не забывайте этого. Итак, Жанна, ты оправдываешь человека? Веришь, что он величайшее из чудес господних, если не единственное?
Жанна. Да, мессир.
Фискал (визжит вне себя). Богохульница! Человек — это нечисть, мерзость, похотливые видения! Человек корчится в ночи на ложе своем, ибо он во власти скотских наваждений...
Жанна. Да, мессир. И он грешит, он гадок. А потом вдруг, неизвестно почему, — ведь он, поросенок эдакий, любил пожить и наслаждался жизнью, — выйдя из дома разврата, он бросается под копыта взбесившегося коня, чтобы спасти незнакомого ребенка, и спокойно умирает с перешибленным хребтом, он, который только о том и думал, чтобы повеселее провести ночь...
Фискал. Умирает как скот во грехе, осужденный на вечные муки, без последнего напутствия!..
Жанна. Нет, мессир, умирает сверкающий, чистый, и господь с улыбкой ждет его на небесах. Ибо он дважды поступил как человек, совершив зло и совершив добро. А бог как раз и создал человека ради этого противоречия...
   
Слова ее покрывает негодующий ропот священнослужителей.
   
Инквизитор (жестом усмиряет их и внезапно подымается с места; спокойным голосом). Жанна, я дал тебе возможность говорить в течение всего процесса и почти не задавал тебе вопросов. Мне хотелось, чтобы ты сама сказала... Но дело затянулось... Фискал повсюду видел дьявола, епископ во всем видел только гордыню юной девушки, опьяненной своим успехом; а я ждал, я хотел увидеть, что кроется за твоим спокойным упорством, за твоим маленьким упрямым лбом... И вот сейчас ты сама сказала... Я представляю здесь святую инквизицию, я ее викарий во Франции. Монсеньер епископ только что сказал тебе, и весьма гуманно сказал, что к его чувствам человека, в силу которых он стоит за дело Англии, ибо считает его справедливым, примешиваются чувства священнослужителя и епископа, обязанного защищать интересы нашей матери церкви. Я приехал издалека, из Испании, меня впервые сюда посылают. Я равно не знаю ни английского, ни арманьякского клана. И мне глубоко безразлично, кто будет править Францией — твой ли государь или Генрих Ланкастерский... В лоне нашей матери-церкви существует дисциплина, в силу которой мы отвергаем вольных стрелков, даже если у них самые благие намерения, и сурово ставим каждого на подобающее ему по рангу место; я не хочу сказать, что мне это безразлично, но и это тоже дело второстепенное, это уже работа жандармская, и инквизиция возлагает подобные заботы на епископов и кюре. Святая инквизиция защищает нечто более высокое и тайное, нежели мирские интересы церкви. Инквизиция борется невидимо и тайно против врага, коего она лишь одна может обнаружить, лишь она одна знает размеры опасности. Иной раз ей приходится подымать свой меч на императора, порой она с той же торжественностью, с той же твердостью, с той же бдительностью обращает свое оружие против внешне вполне безобидного старика ученого, против безвестного пастуха из забытой богом горной деревушки, против юной девушки. Земные владыки хохочут, видя, как мы хлопочем там, где им достаточно веревки да подписи должностного лица под смертным приговором. Пусть смеются, инквизицию это не трогает... Она умеет распознать своего врага, где бы он ни находился, она не склонна недооценивать его. И враг этот — не дьявол с лошадиным копытом, которым пугают капризных детей и который всюду мерещится мессиру Фискалу. Ее враг, единственный ее враг — это человек, и ты только что назвала его и ЭТИМ сама себя разоблачила. Встань, Жанна, и отвечай мне! Теперь я допрашиваю тебя.
   
Жанна встает, поворачивается к нему.
   
(Равнодушным тоном.) Ты христианка?
Жанна. Да, мессир.
Инквизитор. Ты была крещена, и детство твое прошло под сенью церкви, рядом с которой стоял ваш домик. Звон церковных колоколов служил тебе призывом для молитвы и трудов. Наши посланцы приносили нам из твоей деревни одни и те же вести: девочкой ты была очень набожна. Ты росла веселым ребенком, любила бегать и играть, но иной раз, бросив игру и беготню с детьми, ты потихоньку проскальзывала в церковь и долго оставалась там одна, преклонив колена, ты даже не молилась, а любовалась изображениями на витражах.
Жанна. Да, мессир, я вела себя хорошо.
Инквизитор. У тебя была подружка, ты нежно ее любила — твоя ровесница, девочка по имени Ометта.
Жанна. Да, мессир.
Инквизитор. Должно быть, ты сильно ее любила. Ибо, когда ты решила отправиться в Вокулер и уже знала, что никогда не вернешься обратно, ты попрощалась со всеми своими подружками, а к ней даже не зашла.
Жанна. Да. Я боялась слишком растрогаться...
Инквизитор. Эту нежность к созданиям божьим ты распространила не только на избранную подружку. Ты нянчилась с ребятишками бедняков, ухаживала за больными, иной раз, не сказавшись, пускалась в долгий путь за многие километры, лишь бы отнести суп несчастной старушке, одиноко живущей в лесной хижине. А позднее, при первой же схватке с неприятелем, в которой ты участвовала, ты, увидев раненых, залилась слезами.
Жанна. Я не могла видеть, как проливают французскую кровь.
Инквизитор. Не только французскую. Один солдафон в стычке под Орлеаном захватил в плен двух англичан и смертельно ранил одного из них за то, что тот шел недостаточно быстро. Ты спрыгнула с коня, вся в слезах, положила его голову себе па колени, утешала его и старалась облегчить ему кончину; ты вытирала кровавую пену с его губ, называла его своим сыночком, сулила ему райское блаженство...
Жанна. И это вы тоже знаете, мессир?
Инквизитор (тихо). Святая инквизиция знает все, Жанна. Она взвесила долю твоей нежности к человеку, прежде чем послать меня тебя судить.
Ладвеню (встает). Мессир инквизитор, я рад, что вы упомянули о фактах, которые до вас обходились молчанием. Да, все, что мы знали о Жанне с самого раннего ее детства, свидетельствует о смирении, ласковости, христианском милосердии.
Инквизитор (поворачивается к нему, сразу посуровев). Помолчите, брат Ладвеню! Повторяю, сейчас веду допрос я! И прошу вас помнить, что я представляю здесь святую инквизицию, и одна лишь она компетентна установить точное различие между милосердием, христианской добродетелью и недостойным гнусным подозрительным пойлом — млеком человеческой нежности... (Обводит взглядом всех присутствующих.) Ах, как же легко вас растрогать, святые отцы!.. Достаточно обвиняемой появиться перед вами в облике маленькой девочки, посмотреть на вас широко раскрытыми ясными глазами, иметь на грош сердца и простодушия — и вот вы уже в смятении, вы готовы отпустить ей все грехи. Хороши же из вас защитники веры! Видно, у святой инквизиции работы непочатый край, придется рубить, рубить и еще раз рубить, и пусть другие продолжают рубить, когда нас уже не будет здесь, пусть разят, не зная минутной слабости, пусть расчищают просеку за просекой, лишь бы уберечь весь лес от заразы...
   
Недолгое молчание.
   
Ладвеню. Наш господь любил как раз такой любовью, мессир. Он сказал: «Пустите детей приходить ко мне». Он положил руку на плечо женщины, уличенной в прелюбодеянии, и сказал ей: «Иди с миром».
Инквизитор (громовым голосом). Замолчите, брат Ладвеню, приказываю вам замолчать! Или, в противном случае, придется заняться также и вами. Мы приводим в проповедях евангельские тексты, мы требуем, чтобы священники их толковали. Но разве переводим мы их на язык простолюдинов? Вручаем ли их в любые руки? Не будет ли преступлением разрешить простым душам задумываться над этими текстами, вышивать на их канве, тогда как объяснять их — наша прерогатива. (Уже спокойнее.) Вы молоды, брат Ладвеню, и, хочу верить, в силу этого великодушны... Но не думайте, что молодость и великодушие служат оправданием в глазах защитников веры. Они, эти качества, — лишь преходящие недуги, которые излечивает опыт. Прежде чем включить вас в нашу среду, мы обязаны были принять во внимание не столько ваши знания, очевидно, весьма обширные, сколько ваш возраст. В скором времени опыт научит вас, что молодость, великодушие, человеческая нежность — суть имена врагов. Во всяком случае, желаю вам понять это. Запомните, если бы мы имели неосторожность доводить до сведения малых сих тексты, о каких вы говорите, именно в этих текстах они и почерпнули бы любовь к человеку. А тот, кто любит человека, не любит бога.
Ладвеню (тихо). Однако он сам захотел быть человеком...
Инквизитор (вдруг поворачивается к Кошону, резко). Сеньор епископ, в силу данных вам на этом процессе неограниченных полномочий председателя суда, прошу вас обойтись на сегодня без вашего молодого помощника. После заседания суда я доведу до вашего сведения выводы о тех мерах, которые я собираюсь, если понадобится, принять против него. (Внезапно переходит на крик.) Против него или кого угодно! Да было бы вам известно, мы можем дотянуться до любой головы, как бы высоко она ни вознеслась. И если господь попустит и я впаду в заблуждение, я сам буду свидетельствовать против себя! (Истово осеняет себя крестным знамением и заключает.) Упаси меня господь!
   
По залу проносится веяние страха.
   
Кошон (безнадежно махнув рукой, брату Ладвеню). Выйдите, брат Ладвеню.
Ладвеню (прежде чем уйти). Мессир инквизитор, я обязан повиноваться вам, равно как и его преподобию мессиру епископу. Я ухожу. Я молчу. Я лишь молю нашего господа Иисуса Христа, пусть он, когда вы останетесь наедине с ним, внушит вам, как слаб и мал ваш враг.
Инквизитор (не отвечает и, только дождавшись ухода Ладвеню, тихо). Чем более слаб и хрупок наш враг, чем он нежнее, чище, чем он невиннее, тем более он опасен. (Поворачивается к Жанне, снова бесстрастным тоном.) Когда ты впервые услышала голоса, тебе еще не было пятнадцати. Поначалу они говорили тебе только: «Будь доброй и умной и чаще ходи в церковь». Так?
Жанна. Да, мессир.
Инквизитор (с двусмысленной улыбкой). Пока что ничего такого особенного в этом нет, так что уж не обессудь. Мессир Кошон тебе говорил: наши архивы полны донесениями от священников, и в каждом сообщается, что в их деревне какая-нибудь девочка слышит голоса. Ну и пускай слышит. Пусть девочка спокойно пройдет через этот кризис мистицизма, как через детские болезни. Девочки, у которых кризис затягивается до периода возмужания, обычно идут в монахини, и мы просто даем указания монастырю, чтобы там по возможности урезали ей время на благочестивые размышления и молитвы, а, напротив, нагружали бы ее тяжелой работой — усталость самое надежнейшее лекарство. И вот эти кризисы мало-помалу слабеют и преспокойно оседают, как грязь на стенках лохани. Иной раз кризис оканчивается быстро, девушка выходит замуж, и когда за юбку цепляются два ревущих малыша — тут уж не до небесных голосов, тут уж мы спокойны... А у тебя кризис затянулся. И в один прекрасный день твои голоса сказали тебе уже нечто иное. Нечто слишком определенное и необычное для небесных голосов.
Жанна. Да, они сказали: иди спасать Францию и прогони англичан.
Инквизитор. Разве у себя в Домреми ты страдала от войны?
Жанна. Нет. У нас ничего не сожгли. Только раз солдаты подошли совсем близко, мы тогда все убежали из деревни. А когда вернулись на следующий день, все осталось цело, они стороной прошли.
Инквизитор. Твой отец человек богатый. Полевые работы были тебе по душе...
Жанна. Мне нравилось пасти овечек. Но я вовсе не пастушка, как вы здесь говорите. (Выпрямляется с наивной гордостью.) Я хозяйская дочка. Даже в самом Руане никто не умел так искусно шить и прясть, как я.
Инквизитор (улыбается этому детскому тщеславию). Итак, ты росла счастливой, в достатке. И о бедах Франции знала лишь по рассказам на посиделках. И, однако, в один прекрасный день ты почувствовала, что тебе нужно уйти из дома.
Жанна. Мои голоса мне велели.
Инквизитор. В один прекрасный день ты почувствовала потребность взять на себя бремя человеческого горя. А ведь ты уже знала все: знала, что твой поход будет славным, но коротким, а когда твоего государя коронуют, ты очутишься там, где находишься в данную минуту, одна, среди нас, затравленная, у подножия костра, который ждет тебя на Рыночной площади, и где ты сгоришь заживо. Не лги, Жанна, ты это знала.
Жанна. Мои голоса говорили, что меня бросят в темницу, а потом я буду освобождена.
Инквизитор (с улыбкой). Освобождена! Странное все-таки слово для небесных голосов! И ты, вероятно, поняла, что это «освобождение» звучит весьма расплывчато и туманно? Смерть — она ведь тоже освобождает. И все-таки ты ушла, вопреки воле отца и матери, вопреки всем препятствиям.
Жанна. Да, мессир, так надо было. Будь у меня сотня отцов и сотня матерей, если бы мне пришлось сбить ноги в кровь до самых колен, — я все равно бы ушла!
Инквизитор. Дабы помочь твоим братьям, людям, в их сугубо человеческих делах, помочь им снова завладеть землей, где они родились, и которая, как им кажется, принадлежит им.
Жанна. Господь бог не мог желать, чтобы англичане грабили нас, убивали, устанавливали на нашей земле свои законы. Когда они уберутся к себе за море, они тоже станут детьми божьими там, у себя в Англии. И ссориться с ними мне будет незачем.
Фискал. Самонадеянность! Гордыня! А тебе не пришло в голову, что лучше бы тебе было сидеть у материнской юбки дома, шить и прясть, как прежде?
Жанна. У меня были другие дела, мессир. А для работ по хозяйству женщины всегда найдутся.
Инквизитор. Раз ты была в прямой связи с небесами, странно, почему же ты не подумала тогда, что твои молитвы выслушивают там, наверху, особенно внимательно. Неужели тебе не пришла в голову простая мысль, более уместная для девушки, — посвятить всю свою жизнь молитвам, наложить на себя епитимью, дабы небеса, вняв твоим мольбам, изгнали бы англичан.
Жанна. Господь хочет, чтобы люди сначала сами бились, мессир. Молитва — это уж потом, в дополнение. Я предпочла объяснить Карлу, как нужно воевать, это было куда легче, и он мне поверил, и миленький Дюнуа тоже поверил. А также Лаир и Ксентрай, славные мои бешеные быки!.. Ох, и весело же мы вместе повоевали!.. Как приятно, бывало, на заре: скачем бок о бок, как добрые друзья...
Фискал (желчно). Чтобы убивать, Жанна!.. Разве господь бог повелел тебе убивать?
   
Жанна не отвечает.
   
Кошон (тихо). Ты полюбила войну, Жанна...
Жанна (просто). Да. Это грех, и придется богу отпустить мне его тоже. Вечерами я плакала на поле боя, видя, что веселый утренний праздник обернулся для многих бедняг смертью.
Фискал. А поутру начинала все сызнова?
Жанна. Такова была воля божья. До тех пор пока не останется во Франции ни одного английского солдата. Тут и понимать нечего. Сначала надо делать свое дело, вот и все. Вы ученые, вы слишком много думаете. Поэтому самых простых вещей понять уже не можете, а ведь самый глупый из моих солдат это понимал. Верно, Лаир?
   
Внезапно из толпы появляется Лаир, огромный, закованный в железо, жизнерадостный, страшный.
   
Лаир. Конечно, мадам Жанна!
   
Все персонажи пьесы погружаются во тьму. Освещен только один Лаир.
Вдалеке слышна музыка — играют на рожках.
   
Жанна (тихонько подходит к нему, она не верит своим глазам, трогает его кончиком пальца и бормочет). Лаир...
Лаир (повторяя их ежеутреннюю шутку). Ну, мадам Жанна, раз мы, как положено, уже помолились, побьемся малость нынче утром,а?
Жанна (бросается в его объятия). Славный Лаир! Толстый мой Лаир! Это ты! Как же от тебя чудесно пахнет!
Лаир (смущенно). Капелька красного винца и луковка... Мой обычный завтрак. Вы уж простите, мадам Жанна, знаю, что вы этого не переносите, но я нарочно еще до завтрака помолился, чтобы, когда я с богом говорю, от меня не так разило... Не подходите близко, несет от меня здорово...
Жанна (жмется к нему). Нет. От тебя чудесно пахнет!
Лаир. Не терзайте вы меня, мадам Жанна. Ведь вы всегда говорили, что от меня разит и что это стыд для христианина. Вы всегда говорили, что если ветер от нас дует, так из-за меня нас непременно почуют англичане, до того от меня разит, из-за меня, мол, одного нас откроют в засаде... А ведь совсем крохотная луковка и всего на донышке красного. Правда, если говорить начистоту, я его водой не разбавлял.
Жанна (по-прежнему жмется к нему). Славный мой Лаир. Я была глупая, я ничего не знала. Пойми, Лаир, ведь девушки, — никогда с ними ничего не случается, и думают они, как им внушали, судят обо всем, а сами ничего не знают. А теперь я знаю! От тебя чудесно пахнет, Лаир, живой тварью пахнет, пахнет человеком.
Лаир (скромно машет рукой). На то и война. Командир, он ведь не кюре, не придворный щеголь, его издали по запаху узнаешь, ничего не поделаешь, потеем... А мыться в походе... Тот, кто в походе моется, тот не мужчина!.. О луковице уж я не говорю... Это сверх программы. Конечно, я мог бы, как и все довольствоваться по утрам кусочком чесночной колбасы. Запах вроде потоньше. А что, есть лук не грех все-таки?
Жанна (улыбаясь). Не грех, Лаир.
Лаир. С вами уж и не знаешь...
Жанна. В том, что настоящее, Лаир, в том греха нет. Я была дурочкой, и я слишком тебя мучила. Но я не знала. Неуклюжий ты мой медведь, от тебя так славно пахнет горячим потом, сырым луком, красным вином, всеми славными невинными запахами человека. Неуклюжий мой медведь, ты убиваешь, богохульствуешь, думаешь только о девушках.
Лаир (изумлен). Я?
Жанна. Да. Ты. Не прикидывайся удивленным, боров. И все-таки на ладони божьей ты блестишь, как новенький грошик.
Лаир. Правда, мадам Жанна? Значит, вы считаете, что хоть я и живу как собака, а все-таки могу рассчитывать на местечко в раю, если я, как положено, хорошенько молюсь по утрам?
Жанна. Там тебя ждут, Лаир! Теперь-то я знаю, что в раю у бога полно таких мужланов, как ты.
Лаир. Правда? Если уж на то пошло, чтобы там было хоть с десяток своих... Я всегда боялся, что поначалу среди святых да епископов я наверняка застесняюсь... Надо же с ними разговаривать...
Жанна (наскакивает на него и весело колотит его кулаком). Ах ты, жирный увалень! Обормот ты этакий! Вот болван-то! Да в раю же полно дурней! Так сам господь бог сказал. Может, только их одних туда и пускают; а все прочие с их мерзкими мыслишками столько имели случаев нагрешить, что вынуждены теперь ждать у врат. Да в раю лишь свои парни!
Лаир (тревожно). Одно плохо, придется там вежливо себя вести, как бы не заскучать! А чуточку подраться все-таки можно будет?
Жанна. Хоть целый день дерись!..
Лаир (почтительно). Минуточку! Конечно, только когда бог нас не будет видеть.
Жанна. Да он нас все время видит, дурень! Все видит. Он еще хохотать будет, когда вы схватитесь. Он как крикнет: «А ну-ка, Лаир! Жми из Ксентрая сало! Дай-ка ему под вздох! Докажи, что ты мужчина!»
Лаир. Так прямо и скажет?
Жанна. Ясно, покрасивее скажет.
   
Лаир (в полном восторге). Ах, в бога, в душу...
Жанна (вдруг прикрикнув). Лаир!
Лаир (опустив голову). Простите!
Жанна (неумолима). Будешь богохульствовать, он тебя прочь вышвырнет.
Лаир (лопочет). Это я от радости. Чтобы бога возблагодарить.
Жанна (улыбаясь). Будто он сам не знает. Но, смотри, не вздумай повторять, а то будешь иметь дело со мной! Ладно, хватит разговора на сегодняшнее утро. А теперь по коням, дружок! По коням!
   
Оба садятся верхом на воображаемых лошадей.
И оба несутся бок о бок, покачиваясь в такт мерному скоку своих коней.
   
Жанна. Как славно скакать на заре, Лаир, рядом со своим другом... Чуешь, как пахнут росой травы? Вот она какова война. Поэтому-то люди и дерутся. Чтобы почуять поутру запах смоченной росой травы, скакать стремя к стремени со своим дружком.
Лаир. Заметьте, есть и такие, которых небольшая прогулочка вполне устраивает...
Жанна. Да, но такие не чуют настоящего аромата зари, настоящего тепла товарища у своего бедра... Если господь бог даст тебе все это, приятель, так пускай же впереди даже ждет смерть.
   
Молчание. Оба несутся по лугам, покачиваясь в такт скоку своих коней.
   
Лаир. А если мы встретим англичан, которым тоже по душе все эти славные запахи, что тогда?
Жанна (весело). Врежемся, приятель, в их ряды и начнем рубить. Мы с тобой здесь для этого!
   
Молчание.
   
Лаир. Мадам Жанна, а мадам Жанна, если верно, как вы говорили, что дураки прямо в рай идут, так ведь глупее англичан никого на свете нету...
Жанна. Ясно, и они туда попадут! А ты что думал? (Вдруг кричит.) Стой!
   
Они останавливаются.
   
Видишь, вон там три англичанина, заметили нас. Улепетывают! Нет! Обернулись, поняли, что нас только двое. Несутся сюда. Боишься, Лаир? Я-то в счет не иду, я-то ведь только девушка, даже шпаги у меня нет. Пойдешь на них все-таки?
Лаир (с радостным ревом, потрясая своей шпагой). Еще бы нет, в бога... в душу!.. (Бросается в атаку и кричит небесам.) Я ничего но говорил, слышишь, милостивый боже, я ничего не говорил! Не обращай внимания... (Врезавшись в гущу трибунала, гарцует, атакует, раздает шпагой удары направо и налево. Продолжая драться, исчезает в глубине сцены.)
Жанна (стоя на коленях). Он ничего такого не сказал, господи! Ничего плохого не сказал! Он добрый-предобрый... Добрый, как Ксентрай... Такой же добрый, как любой из моих солдат, которые убивают, насилуют, грабят, богохульствуют... Он такой же добрый, как твои волки, господи, те волки, которых ты сделал невинными... Я за всех них в ответе! (Погружается в молитву.)
   
Вокруг нее снова собираются судьи, сцена освещается.
   
(Подымает голову, видит их и, как бы вырванная из своих грез, восклицает.) Мой Лаир! Мой Ксентрай! О, последнее слово еще не сказано. Вот увидите, они оба придут и освободят меня и приведут с собой три, а то и четыре сотни верных копий...
Кошон (тихо). Они подошли, Жанна, к воротам Руана, хотели узнать, сколько англичан в городе, а потом ушли...
Жанна (в замешательстве). Ох, ушли?.. И не дали боя?
   
Молчание.
   
Ну, конечно же, пошли за подкреплением! Ведь это я сама втолковывала им, что не следует бросаться в атаку очертя голову, как при Азенкуре.
Кошон. Они ушли на юг к Луаре, где Карл, уставший от войны, распускает свои войска и намерен заключить любой договор, лишь бы сохранить хоть огрызочек Франции. Они никогда не придут, Жанна!
Жанна. Неправда! Лаир придет, пусть даже не будет ни одного шанса на победу!
Кошон. Твой Лаир теперь просто главарь банды, и он продался вместе со своим отрядом другому государю, прослышав, что твой собирается заключить мир. Как раз в эту самую минуту он шагает к Германии в расчете пограбить еще одну страну, — видишь, как все это несложно.
Жанна. Неправда!
Кошон (встает). Разве я хоть раз солгал тебе, Жанна? Это правда. Зачем же тогда ты хочешь жертвовать собой ради тех, кто тебя бросил? Как это ни парадоксально звучит, единственно, кто еще пытается спасти тебя, — это мы, твои давние враги и твои судьи. Отрекись, Жанна, ты упорствуешь ради тех, кто тебя предал. Вернись в лоно нашей матери церкви. Смирись перед ней, она возьмет тебя за руку и подымет. Убежден, что в глубине сердца ты по-прежнему остаешься ее дочерью.
Жанна. Да, я дочь церкви!
Кошон. Доверься же безоговорочно своей матери, Жанна! Она взвесит тяжесть твоих заблуждений и тем освободит тебя от мучительного долга взвешивать их самой, тебе больше не надо будет ни о чем думать, ты отбудешь свое наказание — тяжелое ли, легкое ли — и пойдешь себе с миром! А ведь ты, должно быть, очень нуждаешься в покое и мире?
Жанна (после молчания). Во всем, что касается веры, я доверяюсь церкви. Но ни за что я не отрекусь от содеянного мною.
   
Движение среди священнослужителей.
   
Инквизитор (взрывается). Теперь вы сами видите, святые отцы, человека, поднявшего голову! Понимаете теперь, кого вы судите? Неужели эти небесные голоса оглушили и вас также? Вы упорно пытались обнаружить уж не знаю какого дьявола, спрятавшегося там, за ними... Как бы мне хотелось, чтобы там и впрямь оказался только дьявол! Суд над ним был бы недолог. Дьявол — наш союзник. В конце концов, он бывший ангел, он из наших. Как бы он ни богохульствовал, ни оскорблял, пусть бы даже ненавидел бога, он и этим лишний раз доказал бы свою веру. Зато человек, человек, казалось бы, такой мирный, которого насквозь видно, пугает меня в тысячу раз сильнее. Смотрите на него, скованного, обезоруженного, покинутого своими и уже не слишком уверенного, что эти замолкшие голоса действительно вещали ему, ведь так, Жанна? Рухнул ли он наземь, моля господа вновь взять его в руци свои? Молит ли он хотя бы, чтобы голоса зазвучали вновь, указуя ему путь? Нет. Он отворачивается, он противостоит пыткам, унижениям, ударам, он, низринутый до положения жалкой твари, валяющейся на сырой подстилке своего узилища, он подымает глаза к этому непобежденному образу самого себя... (громовым голосом) ибо это и есть его единственно истинный бог! Вот чего я боюсь! И он отвечает, — повтори, Жанна, тебе же до смерти хочется повторить: «От содеянного мною...»
Жанна (тихо) ...никогда не отрекусь.
Инквизитор (повторяет, содрогаясь от гнева). «От содеянного мною никогда не отрекусь»! Слышите эти слова, которые все они твердят на кострах, на эшафотах, в камерах пыток, всякий раз, когда нам удастся схватить одного из них? Слова, которые они будут повторять еще века и века с тем же бесстыдством, ибо никогда не кончится охота за человеком... Как бы могущественны ни стали мы со временем и в какой бы форме это могущество ни проявлялось, как бы ни давила Идея всей своей тяжестью на людей, какой бы жестокой, четкой и изощренной ни была ее организация и ее полиция, всегда пребудет охота за человеком, за человеком, который ускользает от наших сетей, которого мы наконец изловим, которого убьем и который еще раз унизит Идею, достигшую высоты могущества, унизит просто тем, что скажет «нет» и не потупит глаз. (Цедит сквозь зубы, с ненавистыо глядя на Жанну.) Дерзкое отродье! (Поворачивается к трибуналу.) Есть ли необходимость продолжать допрос? Спрашивать ее, почему она бросилась с башни, где была заточена: хотела ли бежать или надеялась разбиться до смерти, вопреки заповедям божьим? Почему покинула отца и мать, надела мужское платье и не хочет его снять вопреки канонам церкви? Она ответит вам, как обычно отвечает человек: «То, что я сделала, я сделала. Это мое. Никому не дано отобрать этого от меня, и я не отрекусь от него. Все, что вы можете, — это убить меня, заставить кричать что угодно под пытками, но заставить меня сказать „да“ — вот этого вы не можете». (Кричит.) Так вот, святые отцы, мы обязаны научиться тем или иным способом — чего бы это ни стоило человечеству — заставить человека сказать «да»! Пока останется хоть один несломленный человек, Идее, если даже она господствует надо всем и уже перемолола всех остальных, — все равно Идее угрожает гибель. Вот почему я требую, чтобы Жанну отлучили от церкви, извергли ее из лона церкви и передали в руки светским властям, дабы они покарали ее... (бесцветным голосом добавляет обычную формулировку) обратившись к ним с просьбой ограничить свой приговор смертью с отсечением членов. (Поворачивается к Жанне.) Это, конечно, будет ничтожная победа над тобой, Жанна, но наконец-то ты замолчишь. Пока что мы не нашли более верного способа. (Садится среди общего молчания.)
Кошон (мягко). Мессир инквизитор первым потребовал твоего отлучения от церкви и применения пытки, Жанна. Признаться, я боюсь, что того потребует и мессир Фискал. Каждый из нас вынесет свое суждение, а решать буду я. И прежде чем отсечь и отбросить прочь загнивший член, другими словами, тебя, — твоя матерь святая церковь, для коей заблудшая овечка дороже всех прочих — не забывай этого, — в последний раз заклинает тебя. (Подает знак рукой.)
   
Какой-то человек выступает вперед.
   
Знаешь этого человека, Жанна?
   
Жанна оборачивается, она вздрагивает от ужаса.
   
Это главный палач Руана. И если ты не хочешь вручить нам свою душу, дабы мы спасли ее, ты попадешь сейчас в его руки. Готов ли костер, мэтр?
Палач. Готов, монсеньер. Костер приказали сложить выше обычного, чтобы девушку было отовсюду хорошо видать. Одно для нее будет мучительно: я не смогу ей помочь — слишком уж высоко, не дотянешься.
Кошон. А что ты называешь помощью, мэтр?
Палач. Наш профессиональный прием, монсеньер, к которому мы обычно прибегаем, если, конечно, нет специальных указаний. Сначала дают первым языкам пламени взвиться вверх, а потом, когда все уже заволочет дымом, я взбираюсь сзади но хворосту, словно бы затем, чтобы поправить дрова, а сам убиваю, душу. Так что горит труп, это не так мучительно. Но, сообразно полученным мною указаниям, костер сложили выше обычного, так что вскарабкаться туда мне не удастся. (Просто.) Значит, хочешь не хочешь, а дело затянется.
Кошон. Слышишь, Жанна?
Жанна (тихо). Да.
Кошон. В последний раз я протягиваю тебе руку помощи, милосердную длань твоей матери, которая хочет вновь приблизить тебя к себе и спасти. Но времени у тебя немного. Слышишь рев? Это ревет толпа, она с утра тебя ждет... Они пришли спозаранку, чтобы захватить лучшие места. Как раз в эту минуту они закусывают принесенной из дома провизией, бранят своих ребятишек, шутят и допытываются у солдат, скоро ли начало. Они не злые. Это те же самые люди, которые приветствовали бы тебя радостными криками, если бы ты взяла Руан. Просто все повернулось иначе; и теперь они пришли посмотреть, как тебя будут жечь. Для них триумф или смерть великих мира сего — просто зрелище, ведь с ними самими ничего никогда не случается. Их следует простить, Жанна. Всю свою жизнь они достаточно дорого расплачиваются за то, что они народ, и имеют поэтому право на свои скромные развлечения.
Жанна (тихо). Я их прощаю. И вас также, мессир.
Фискал (вскакивает, вопит). Гордячка! Гнусная гордячка! Монсеньер беседует с тобой, как родной отец, желая спасти твою несчастную заблудшую душу, а ты имеешь наглость говорить, что прощаешь его?!
Жанна. Монсеньер говорит со мной ласково, но я знаю — для того, чтобы спасти меня или меня одолеть. И так как он все равно вынужден послать меня сейчас на костер, я его прощаю.
Кошон. Жанна, постарайся понять, что в твоем отказе есть что-то бессмысленное. Ты же не язычница? Бог, которого ты признаешь, он так же и наш бог. Именно он повелел нам устами своего апостола Петра, основавшего его церковь, указывать тебе путь. Бог не говорил своим созданиям: «Обращайтесь прямо ко мне». Он сказал: «Ты, Петр, и на сем камне я создам церковь мою... и ее священники будут вашими пастырями...» Ты ведь не считаешь нас недостойными пастырями, Жанна?
Жанна (тихо). Нет.
Кошон. Тогда почему же ты не делаешь того, что повелел господь? Почему не хочешь, как в детстве, признать свою вину перед лицом его церкви? Ты ведь не переменила веры?
Жанна (вдруг кричит в тоске). Я хочу вверить себя церкви! Хочу причаститься, но мне отказывают!
Кошон. Мы дадим тебе причастие после исповеди и когда ты уже начнешь отбывать наложенное на тебя покаянно; надо только, чтобы ты сказала нам «да». Ты отважная девушка, это мы все знаем, но твоя плоть еще не огрубела, и ты, должно быть, боишься смерти.
Жанна (тихо). Да. Боюсь. Ну и что с того?
Кошон. Я уважаю тебя, Жанна, и верю, что этого недостаточно, дабы заставить тебя отречься. Но есть то другое, чего ты должна страшиться более: страшно обмануться и из гордости, из упрямства обречь себя на вечные муки. Если даже твои голоса идут от бога, чем ты, в сущности, рискуешь, подчинившись священнослужителям его церкви? Если мы не верим твоим голосам и их приказаниям и налагаем на тебя должную кару — допустим даже, что бог действительно говорил с тобой через своего архангела и своих святых, — ну что ж, значит, тогда именно мы совершим чудовищный грех неведения, тщеславия и гордыни и будем расплачиваться за него в нашей вечной жизни. Ради тебя, Жанна, идем мы на этот риск, а ты, ты ничем не рискуешь. Скажи нам только: «Я вверяю себя вам», скажи просто «да», и тебя оставят в покое, ты будешь беспорочно чиста, и ты уже ничем не рискуешь.
Жанна (вдруг обессилев). Зачем вы меня мучаете, да еще так мягко, мессир? Уж лучше бы вы меня били.
Кошон (с улыбкой). Если бы я тебя бил, тем самым я дал бы тебе повод оправдать свою гордыню, а ей только и надо послать тебя на смерть. Я убеждаю тебя потому, что бог создал тебя разумной и здравомыслящей. Даже не прошу, а умоляю, потому что мне известно, какое у тебя нежное сердце. Я старый человек, Жанна, я уже ничего не жду на этой земле, и я, как все присутствующие здесь, немало убивал, защищая церковь. С меня хватит. Я устал. Мне не хотелось бы перед смертью убить еще и маленькую девочку. Помоги же мне и ты.
Жанна (растерянно глядит на него, потом, помолчав). Что я должна отвечать?
Кошон (подходит к ней). Сначала ты обязана понять, что, уверяя, будто ты послана богом, ты не можешь принести пользы никому и ничему. Утверждать это — значит играть на руку англичанам и палачу. Даже твой король — дальновидный политик — объявил в письмах, которые мы тебе прочли, что никоим образом не желает быть обязанным своей короной божественному вмешательству, орудием коего была ты.
   
Жанна испуганно оборачивается к Карлу.
   
Карл (просто). Поставь себя на мое место, Жанна. Если для того, чтобы я короновался, потребовалось чудо, значит, я стал королем не совсем естественным путем. Значит, я действительно не сын своего отца, иначе коронование состоялось бы без всяких чудес. Небесная помощь — это, конечно, хорошо, однако внушает подозрение, особенно к человеку, единственная сила которого — это право. И еще более подозрительно, когда небеса вдруг перестают вам помогать... После злополучного парижского поражения нас бьют со всех сторон, и тебя самою взяли в Компьене. Они состряпают вердикт и, конечно, объявят тебя ведьмой, еретичкой, подосланной дьяволом. Я предпочитаю, чтобы тебя вообще никто не посылал. Пусть хотя бы так думают. Таким образом, бог и не помогал мне. Но и не оставил меня. Я выиграл потому, что в тот момент был сильнее, а сейчас меня топчут, потому что в данный момент я слабее. Это политика, здравая политика! Понимаешь?
Жанна (тихо). Да. Понимаю.
Кошон. Я от души рад, что наконец-то ты становишься благоразумной. Тебе задавали десятки вопросов, и, естественно, ты растерялась. Я сейчас поставлю тебе только три вопроса, самых существенных. Ответь трижды «да», и все мы здесь присутствующие будем спасены — ты, которая должна умереть, и мы, которые посылаем тебя на смерть.
Жанна (после короткого молчания, тихо). Спрашивайте... Посмотрим, могу ли я ответить.
Кошон. Первый вопрос главный. Если ты ответишь на него «да», остальные отпадут сами собой. Слушай же внимательно, взвешивай каждое свое слово. «Вверяете ли вы себя смиренно-апостольской римской святой церкви и нашему святому отцу папе и его епископам, дабы они оценили ваши деяния и судили вас? Соглашаетесь ли вы на безоговорочное и полное покаяние и просите ли вернуть вас в лоно церкви?» Ответь «да» — этого хватит.
Жанна (молчит, растерянно оглядывается). Да, но...
Инквизитор (со своего места, глухо). Никаких «но», Жанна!
Жанна (вновь замыкается). Я не хочу, чтобы меня вынуждали говорить противное тому, что говорили мне мои голоса. Не хочу свидетельствовать против моего короля, не скажу ничего, что могло бы омрачить славу его коронования, славу, которая отныне принадлежит ему навсегда.
Инквизитор (пожимает плечами). Слушайте, что говорит человек! Не существует двух способов заставить его замолчать.
Кошон (тоже разгневан). Ты что, Жанна, с ума сошла? Разве ты не видишь этого человека в красном, он ведь ждет тебя! И ты должна понять, это последнее, что я могу для тебя сделать, больше я ничего не смогу. Церковь еще верит, что ты ее дочь. Она тщательно взвесила свой вопрос, каждое слово взвесила, желая облегчить тебе путь, а ты споришь по мелочам, торгуешься. Нельзя торговаться с матерью-церковью, бесстыдная дочь! Ты на коленях должна молить ее укрыть тебя своим покровом и защитить. Покаяние, которое она на тебя наложит, ты примешь во имя божье равно как и несправедливость, ежели ты усматриваешь, что есть тут несправедливость! Иисус Христос страдал больше тебя, за тебя, и были в страстях господних унижение и несправедливость. И разве он торговался, разве затевал тяжбы, когда ему предстояло погибнуть за тебя? Он далеко опередил тебя: пощечины, плевки в лицо, терновый венец и бесконечно медленная агония на кресте между двумя разбойниками — тебе никогда его не догнать. Все, что он просит у тебя через нас, — это покориться суду святой церкви, а ты еще колеблешься!..
Жанна (помолчав, кротко, со слезами на глазах). Простите, мессир. Я не подумала, что этого желает от меня Иисус Христос. Это верно — он страдал больше меня. (Снова молчит.) Я покорюсь.
Кошон. Молишь ли ты смиренно и без всяких условий святую католическую церковь вернуть тебя в лоно ее и покоришься ли ты ее суду?
Жанна. Молю смиренно мать мою церковь вернуть меня в лоно ее, покоряюсь ее суду.
Кошон (со вздохом облегчения). Хорошо, Жанна. Все прочее уже пойдет легче. Обещаешь ли ты никогда не браться за оружие?
Жанна. А ведь работа-то недоделана?
Кошон. Работу, как ты выражаешься, будут делать другие! Не делай глупостей, Жанна! Ты закована в цепи, ты узница, и тебе грозит костер. Во всяком случае, ты сама понимаешь, все равно работа эта уже не для тебя. Скажешь ли ты «да» или «нет». Твоя роль сыграна. Англичане, которые держат тебя в плену, не позволят тебе сражаться. Ты сама только что нам сказала, что если у девушки есть хоть на два гроша благоразумия, значит, бог сотворил чудо. Если бог тебя защищает, хранит, то именно сейчас ему и надо бы даровать тебе на два гроша благоразумия. Обещаешь никогда не браться за оружие?
Жанна (со стоном). А если мой король вновь будет во мне нуждаться?
Карл (живо). О-ля-ля! Если это ради меня, то можете немедля сказать «да». Я в вас больше не нуждаюсь.
Жанна (глухо). Тогда — да.
Кошон. Обещаешь ли ты отказаться навсегда от непристойного мужского платья, в которое ты нарядилась, что противно всем законам христианской скромности и приличия?
Жанна (ей надоел этот вопрос). Но вы же десятки раз меня об этом спрашивали. Одежда — пустяки. Это мои голоса велели мне одеться мужчиной.
Фискал (визжит). Нет, дьявол! Кто, кроме дьявола, мог внушить девушке желание так оскорблять целомудрие?
Жанна (тихо). Здравый смысл, мессир.
Фискал (хихикнув). Здравый смысл? Все на него валишь, как на мертвого! Значит, это здравый смысл велит девушке щеголять в штанах?
Жанна. Конечно, мессир. Мне приходилось скакать на коне вместе с солдатами; для того чтобы они забыли, что я девушка, чтобы видели во мне такого же солдата, как они сами, пришлось, хочешь не хочешь, и одеваться, как они.
Фискал. Лукавый ответ! Разве станет бегать с солдатней обыкновенная девушка, если на ней не лежит печать проклятия?
Кошон. Допустим даже, что это платье было тебе полезно в военное время, но почему и теперь, когда ты сидишь у нас в тюрьме, когда уже не сражаешься, почему ты по-прежнему отказываешься надеть одежду, приличную твоему полу?
Жанна. Я не могу.
Кошон. Почему?
Жанна (колеблется, потом, покраснев). Если бы я была в церковной тюрьме, тогда бы я согласилась.
Фискал. Видите, видите, монсеньер, как эта девка виляет, она насмехается над нами. Почему в церковной тюрьме ты бы согласилась, а в этой отказываешься? Лично я не понимаю, а хотел бы понять!
Жанна (грустно улыбаясь). А, однако, понять это легко, мессир. Вовсе не обязательно иметь для этого высокий духовный сан..
Фискал (вне себя). Легко понять, а я вот не понимаю, значит я, по-твоему, дурак, что ли? Заметьте, мессиры, заметьте, она оскорбляет меня при исполнении служебных обязанностей! Она кичится своим бесстыдством, она считает, что в этом ее слава, находит в этом какое-то гнусное наслаждение! Если она покорится церкви, как она, видимо, собирается поступить после всех уговоров монсеньера епископа, мне придется, пожалуй, снять главное обвинение в ереси, но коль скоро она будет отказываться скинуть это одеяние сатаны, будет щеголять в этой ливрее порока и бесстыдства, я откажусь снять свое обвинение в колдовстве, какое бы давление ни оказывали на меня, стараясь смягчить ее участь, что явно чувствовалось в ходе этих прений. Если понадобится, я обращусь к Базельскому церковному собору. Дьявол среди нас, мессиры, дьявол здесь! Я ощущаю его страшное присутствие. Это он велит ей отказаться снять мужскую одежду, в том не может быть сомнения.
Жанна. Переведите меня в церковную тюрьму, и я сниму мужской наряд.
Фискал. Не смей торговаться с церковью, Жанна! Монсеньер епископ объяснил тебе это. Так или иначе, ты скинешь мужскую одежду, или тебя объявят ведьмой и сожгут.
Кошон. Скажи, если ты в принципе согласна, почему же ты не хочешь снять мужской костюм в той тюрьме, где заключена сейчас?
Жанна (бормочет, покраснев). Я там не одна.
Фискал (визжит). Ну и что же из этого?
Жанна. День и ночь со мной в камере находятся два английских солдата.
Фискал. Ну и что?
   
Молчание. Жанна краснеет еще сильнее и не отвечает.
   
Будешь ли ты отвечать? Ничего поумнее не сумела придумать? А я-то считал, дьявол хитрее! Не могу его похвалить! Чувствуешь, что попалась, милочка, раз ты вся красная.
Кошон (мягко). Придется все же тебе ответить, Жанна. Я, кажется, начинаю догадываться, но надо, чтобы ты сама это сказала.
Жанна (после мгновенного колебания). Ночи длинные. Я закована в цепи. Я всячески стараюсь не заснуть, но иной раз усталость одолевает... (Замолкает, залившись краской стыда.)
Фискал (тупо настаивает). Ну и что? Ночи длинные, ты закована, ты хочешь спать... Ну и что из этого?
Жанна (тихо). В этой одежде мне легче защищаться.
Кошон (глухо). Так тебе пришлось защищаться все время, с самого начала процесса?
Жанна. С тех пор как меня бросили в тюрьму, мессир, все ночи напролет. Когда вечером вы отсылаете меня в темницу, все начинается сызнова. Я уже привыкла не спать. Поэтому-то на следующее утро, когда меня сюда приводят, я отвечаю иногда невпопад. Но это потому, что ночи длинные, а они сильные и хитрые. Приходится изо всех сил защищаться. А если бы на мне была юбка... (Замолкает.)
Кошон. А почему же ты в таком случае не кликнула офицера, он бы тебя защитил.
Жанна (помолчав, глухим голосом). Они сказали, что если я позову офицера, их повесят...
Варвик (Кошону). Гнусность! Какая гнусность! Во французской армии еще куда ни шло. Но в английской — это уже слишком. Я сам прослежу за этим.
Кошон (мягко). Вернись в лоно твоей матери-церкви, Жанна, согласись надеть женскую одежду, и отныне тебя будет охранять церковь. Тебе не придется больше самой защищаться, обещаю тебе.
Жанна. Тогда я согласна.
Кошон (со вздохом облегчения). Прекрасно. Спасибо, Жанна, что помогла мне. А я было испугался, что не смогу тебя спасти. Сейчас тебе прочтут твой акт отречения. Он уже готов, тебе только придется его подписать.
Жанна. Я не умею писать.
Кошон. Поставишь внизу крестик. Разрешите, мессир инквизитор, позвать брата Ладвеню, чтобы он зачитал текст. Я просил его составить акт отречения. К тому же мы при вынесении приговора должны быть в полном составе, коль скоро Жанна возвращается к нам. (Наклоняется к инквизитору.) Вы должны быть удовлетворены: человек сказал «да».
Инквизитор (с бледной улыбкой на тонких губах). Я жду, чем кончится дело.
Кошон (отходит и кричит страже). Позовите брата Ладвеню!
Фискал (подходит к инквизитору; шепотом ему на ухо). Мессир инквизитор, вы же не допустите, чтобы подобное свершилось?
Инквизитор (неопределенно машет рукой). Если она сказала «да»...
Фискал. Монсеньер епископ вел прения с непонятной для меня снисходительностью в отношении этой девки! Между тем из достоверных источников мне известно, что он ест из английской кормушки. Но, может быть, французы задают больше корма? Вот о чем я думаю.
Инквизитор (улыбается). А я об этом не думаю, мессир Фискал. Тут не в кормушках дело. А в другом — куда более важном. (Вдруг забыв об окружающих, падает на колени.) О господи! С твоего дозволения в последнюю минуту человек в этой юной деве смирился и склонил главу. С твоего соизволения на сей раз человек сказал «да». Но почему попустил ты, что в сердце ее судьи, этого старца, приученного долгой жизнью к компромиссам, почему попустил ты, чтобы в сердце его родилась постыдная жалость? Неужели ты никогда, о всевышний, не очистишь мир сей от любого проявления человечности, дабы могли мы спокойно посвятить землю вящей славе твоей?
   
Появляется брат Ладвеню.
   
Кошон. Брат Ладвеню, Жанна спасена. Она согласилась вернуться в лоно нашей матери-церкви. Прочтите ей акт отречения. Она его подпишет.
Ладвеню. Спасибо, Жанна. Я все время молился за тебя. (Читает.) «Я, Жанна, именуемая обычно Девой, признаю себя повинной в грехе гордыни, упорства и лукавства, когда утверждала, что мне было откровение от нашего господа бога через посредство его ангелов и его присноблаженных святых. Признаю также, что совершила богохульственный акт, нося нескромную одежду, противоречащую благопристойности моего пола и канонам нашей святой матери-церкви, и подстрекала с помощью лукавых козней людей на взаимное истребление. Признаю все эти грехи и отрекаюсь от них, клянусь на святом Евангелии отказаться отныне от ношения еретической одежды и никогда более не браться за оружие. Заявляю, что смиренно вверяюсь нашей святой матери-церкви и нашему святому отцу папе римскому и его епископам, дабы они взвесили все мои грехи и заблуждения. Молю принять меня в лоно церкви и заявляю, что безропотно понесу любую кару, какую ей угодно будет наложить на меня. В знак чего ставлю свое имя под этим актом, с которым меня ознакомили».
Жанна (теперь она стала совсем маленькой, растерянной девочкой). Кружок поставить или крестик? Подписываться я не умею.
Ладвеню. Я подержу твою руку. (Помогает ей поставить крестик.)
Кошон. Ну вот, Жанна. Твоя матерь-церковь ликует, видя, что ты возвратилась к ней. И ты, ты знаешь, что она сильнее радуется одной заблудшей овечке, нежели девяносто девяти прочим... Твоя душа спасена, и тело твое не будет предано в руки палача. По милосердию и мягкости нашей мы присуждаем тебя провести остаток дней твоих в узилище, дабы ты понесла кару за свои заблуждения; дабы вкусила хлеб страданий и воду печали, дабы могла ты полностью покаяться в часы одинокого созерцания, и взамен объявляем, что тебе не грозит отлучение от церкви. Можешь идти с миром. (Осеняет ее крестным знамением.) Уведите ее.
   
Солдаты уводят Жанну. Все встают и, разбившись на группы, разговаривают.
Обычная атмосфера окончания судебных заседаний.
   
Варвик (подходит к Кошону, нюхая розу). Чудесно, монсеньер, чудесно. Временами я вот о чем думал: в силу какой странной прихоти вы старались во что бы то ни стало спасти эту девушку... И не было ли тут намерения изменить хотя бы самую малость вашему королю.
Кошон. Какому королю, ваша светлость?
Варвик (голос его звучит чуть жестче обычного). Я же сказал, вашему королю. Полагаю, у вас только один король. Да, я испугался было, что расходы его величества не окупятся. А потом я передумал! Отречения нам с лихвой хватит, чтобы обесчестить это ничтожество — Карла. В этом есть даже то преимущество, что мы лишили ее ореола мученицы, последствия чего всегда трудно предугадать, зная чувствительность современных людей. Костер, эта упрямая девочка среди пламени — все это отчасти смахивает на торжество французского дела. А в отречении есть что-то жалкое. Превосходно, превосходно...
   
Все персонажи уходят. Освещение меняется. Видно как в глубине сцены стражник ведет Жанну в тюрьму, шинонцы потихоньку проскальзывают вперед, чтобы поговорить с ней по дороге.
   
Агнесса (выступая вперед). Жанна, Жанна, душенька, вы не можете представить себе, как мы рады такому счастливому обороту дела! Примите наши поздравления!
Королева Иоланта. Совершенно бессмысленно умирать, миленькая Жанна. И вообще в жизни надо делать лишь то, что приносит пользу. Вот я, к примеру. Конечно, мои поступки будут впоследствии оценивать по-разному, но тем не менее я верю в одно — что бы я ни делала, все шло на пользу...
Агнесса. Как все это глупо! Я обожаю политические процессы, я вечно прошу Карла оставить для меня местечко, человек, спасающий свою голову, — увлекательнейшее зрелище. Но вот на этом процессе я, поверьте, не радовалась... Все время думала: как это глупо! Эта крошка дает себя убить ни за что ни про что. (Виснет на локте у Карла.) А знаете, Жанна, жить все-таки прекрасно...
Карл. Да, действительно, вы чуть все не загубили из-за меня. Я, конечно, был тронут, но, главное, я не знал, как вам дать понять, что вы идете по ложному пути... Сначала я, натурально, принял свои меры предосторожности по совету этого старого лиса архиепископа, разослал письмо по моим славным городам, в котором развенчал вас. Вообще-то я не терплю, когда мне слишком преданы. Не люблю, когда меня любят. Это накладывает на человека обязательства. А я как чумы боюсь обязательств.
Жанна (глядит в сторону, она слушает их стрекотню, видимо, не замечая их, и вдруг тихо). Присматривайте за Карлом. Чтобы он не терял мужества.
Агнесса. Ну, конечно, конечно, глупышка. Я тружусь в том же направлении, что и вы. Неужели вы думаете, что мне приятно быть любовницей короля, которого все бьют? Вот увидите, рано или поздно я сделаю из нашего маленького Карла великого государя и обойдусь при этом без костра... (Вполголоса.) Как это ни печально, Жанна, но, в конце концов, так возжелал сам господь; ведь это он создал мужчин и женщин, так вот — с помощью сцен, которые я устраивала ему в постели, я всегда умела добиваться того же, что и вы.
Жанна (шепчет). Бедный Карл...
Агнесса. Почему бедный? Напротив, как все эгоисты, он очень счастлив и рано или поздно непременно станет великим государем.
Королева Иоланта. Мы сами проследим за этим, Жанна, правда, у нас иные методы, чем у вас, но и они тоже приносят пользу.
Агнесса (указывая на молодую королеву). А ее величество королева, она подарила ему второго сына. Это все, что она умеет делать, зато делает безукоризненно. И теперь — даже если старший умрет — мы спокойны. Наследник так или иначе у нас будет... Вот видите, Жанна, вы оставляете дела французского двора в полном порядке.
Карл (чихает). Пойдем, душенька. Ненавижу тюремный воздух, ужасно сыро. До свидания, Жанна. Время от времени мы будем на минуточку заглядывать к вам с визитом.
Жанна. До свидания, Карл.
Карл (раздраженно). До свидания, до свидания... Во всяком случае, если вы появитесь при дворе, потрудитесь называть меня сиром, как и все прочие. С тех пор как я короновался, я строго за этим слежу. Даже Латремуй и тот говорит «сир». А это большая победа! (Уходит, сопровождаемый шелестом юбок.)
Жанна (бормочет). Прощайте, сир... Я рада, что добилась для вас хотя бы этого. (Следует за стражником.)
   
Стражник подводит ее к табуретке. Освещение опять меняется. Теперь Жанна одна в своей темнице
   
Монсеньер Михаил-архангел, мадам Екатерина, мадам Маргарита, значит, вы больше не будете говорить со мной? Почему вы оставили меня одну с тех пор, как англичане захватили меня в плен? Когда вы вели меня к победе, вы были со мной, а ведь вы еще больше нужны мне сейчас, когда я в беде. Я отлично знаю, что если бог все время ведет тебя за ручку, это слишком легко, да и в чем бы тогда была наша заслуга? Сначала он вел меня за руку, потому что я была еще маленькая, а потом он решил, что я уже достаточно большая. А я еще недостаточно большая, господи, и во всем, что говорил епископ, трудно было разобраться... Вот с тем противным каноником было легко: мне хотелось ему нагрубить, просто чтобы он разозлился, а епископ говорил так кротко, и столько раз мне казалось, что он прав. Значит, ты, господи, возжелал этого, а также того, чтобы я испугалась мучений, когда тот человек сказал, что не сможет даже задушить меня. Значит, это ты захотел, чтобы я осталась жива? (Молчание. Видимо, ждет ответа, устремив глаза к небу.) Что ж, хорошо. Придется и на этот вопрос ответить самой. (Пауза.) В конце концов, может, я просто была гордячкой? В конце концов, может, я сама всё это выдумала? Как, должно быть, хорошо жить, спокойно и мирно исполнять свой долг и не иметь иных забот, а только день за днем скромно влачить свое бренное существование. (Снова пауза. Бормочет.) Должно быть, такие великие дела и впрямь мне не по плечу... (Внезапно разражаясь рыданиями, падает на табурет.)
   
Стремительно входит Варвик в сопровождении стражника, который тут же уходит.
   
Варвик (останавливается, смотрит на Жанну) Вы плачете?
Жанна. Нет, ваша светлость.
Варвик. А я-то шел вас поздравить! В конечном счете процесс кончился благополучно. Я уже говорил об этом Кошону, я очень, очень рад, что вы отделались от костра. Не говоря уж о моей личной к вам симпатии — костер, как вам известно, — это чудовищные страдания, а страдания всегда бесполезны и неизящны, — словом, я считаю, что мы все в равной степени были заинтересованы в том, чтобы вы избежали мученического конца. От души поздравляю вас. Вопреки вашему низкому происхождению, вы вели себя просто превосходно. Джентльмен всегда готов умереть, когда надо, за свою честь или за своего короля, одни лишь простолюдины дают себя убивать ни за что ни про что. И, кроме того, я от души позабавился, когда вы одержали верх над этим инквизитором. Мрачная личность! Больше всего на свете ненавижу таких вот интеллектуалов! Какие отвратительные животные эти господа аскеты. Вы действительно девственница?
Жанна. Да.
Варвик. Ну ясно. Никогда женщина не могла бы так говорить, как говорили вы. Моя невеста, она живет в Англии и к тому же весьма чистая девушка, она тоже рассуждает совсем как мальчишка. Такая же неукротимая, как вы. Знаете индийскую поговорку: девушка и по воде пройдет! (Короткий смешок.) Вот когда она станет леди Варвик, тогда посмотрим, будет ли она продолжать в том же духе. Девственность — это фактически состояние благодати. Мы восхищаемся этим, но, на нашу беду, встретив непорочную деву, спешим превратить ее в женщину и еще требуем, чтобы чудо продолжалось... Мы просто безумцы! Когда кончится эта кампания, надеюсь, это не за горами, — да было бы вам известно, ваш Карл уже окончательно нокаутирован, — я вернусь в Англию и совершу именно то безумие, о котором только что говорил. Варвик-Кастл — великолепный замок, правда, чуть великоват, отчасти слишком суров, но зато очень красив, у меня там конный завод — я вывожу прекрасных скакунов. Моя невеста чудесно ездит верхом, хуже, чем вы, но все-таки чудесно. Она будет там очень счастлива. Будем охотиться на лисиц, устраивать пышные празднества. Очень сожалею, что в силу кое-каких обстоятельств я лишен возможности пригласить вас туда. (Справившись с мгновенным смущением.) Вот и все. Я непременно хотел нанести вам этот визит вежливости, ну, знаете, как пожимают руку противнику после матча... Надеюсь, я вам не помешал? Ну, как теперь ведут себя мои люди, прилично?
Жанна. Да.
Варвик. Вас безусловно переведут в церковную тюрьму. Во всяком случае, все то время, которое вы пробудете здесь, не колеблясь сообщайте мне сразу же о любой некорректности с их стороны. Я велю вздернуть любого хама. Набрать армию из одних джентльменов мы не в силах, но стремиться к этому обязаны. (Раскланивается.) Мадам... (Направляется к двери.)
Жанна (окликает его). Ваша светлость!
Варвик (оборачивается).^?
Жанна (не подымая на него глаз). Скажите, было бы лучше, если бы меня сожгли?
Варвик. Я уже говорил вам, что для правительства его величества это одно и то же.
Жанна. Нет. Для меня?
Варвик. А для вас это никому не нужные страдания. Нечто безобразное. Нет-нет, никак не лучше! Поверьте, в этом было бы нечто вульгарное, простонародное, отчасти даже глупое — умереть во что бы то ни стало, лишь бы поразить людей своим мужеством и выкрикивать с вершины костра проклятия.
Жанна (тихо, как бы про себя). Но ведь я-то сама из народа, я глупая... И потом, моя жизнь не такая красивая, как ваша — гладкая, прямая, тут война, там охота, празднества, красавица невеста. Что же останется на мою долю, когда я перестану быть Жанной?
Варвик. Бесспорно, особенно веселой жизни они вам не устроят, во всяком случае, на первых порах. Но, знаете, со временем всегда все улаживается.
Жанна (бормочет). А я не хочу, чтобы все улаживалось... Я не хочу дожидаться вашего «со временем». (Встает, как сомнамбула, глядя куда-то вдаль.) Вы представляете себе Жанну, которая доживет до того, когда все уладится... Жанну, выпущенную на свободу, возможно, даже прозябающую при французском дворе на скромной пенсии?..
Варвик (раздраженно). Но я же вам сказал, через полгода никакого французского двора не будет.
Жанна (с коротким страдальческим смешком). ...Жанну, все принявшую, Жанну раздобревшую, Жанну, превратившуюся в лакомку... Можете представить себе Жанну нарумяненную, в модном головном уборе, шагу не умеющую ступить в пышных юбках, с собачонкой на коленях, Жанну, завлекающую кавалеров, а может быть, даже Жанну замужнюю?..
Варвик. А почему бы и нет? Так или иначе, нужен какой-то конец. Вот, например, я сам собираюсь жениться...
Жанна (вдруг кричит другим голосом). А я не хочу никакого конца! Особенно такого! Никаких счастливых концов, никаких концов, которым нет конца! (Вскакивает и зовет.) Мессир Михаил-архангел! Святая Маргарита! Святая Екатерина! Можете сейчас молчать сколько угодно. Но ведь родилась я именно в тот день, когда вы со мной впервые заговорили. Стала жить лишь с того дня, когда совершила то, что вы повелели мне совершить верхом на коне, со шпагой в руках. Вот это настоящая Жанна, только она и есть Жанна! А не та, которая распухнет, побледнеет и станет заговариваться в своей келье или же, если ее освободят, сумеет уютненько устроиться, не та, которая свыкнется с жизнью.. Ты молчал, господи, а эти священники говорили одновременно, все запутали своими словами. Но когда ты молчишь, господи, — ты ведь сам объявил мне вначале об этом через монсеньера Михаила-архангела — тогда как раз ты и доверяешь нам больше всего. И ждешь, чтобы мы все взяли на себя... (Выпрямляется, становится даже выше ростом.) Так вот, беру все на себя, господи! Все беру на себя! Возвращаю тебе Жанну такую, как она есть и какой останется навсегда! Зови своих солдат, Варвик, зови своих солдат, слышишь, зови быстрее! Отказываюсь от отречения, отказываюсь от женского платья, их костер не пропадет зря, наконец-то и у них будет праздник!
Варвик (с досадой). Прошу вас, без этих безумств. Я вполне удовлетворен приговором, я вам уже это говорил. И, кроме того, пытки внушают мне отвращение. Я был бы не в силах видеть вашу смерть.
Жанна. Придется тебе набраться мужества, дружок, у меня-то его хватит. (Глядит на его побледневшее лицо, берет за плечи.) А ты очень мил, хоть мордочка у тебя и джентльменская, только, видишь ли, ничего не поделаешь, мы с тобой разной породы. (Неожиданно гладит его по щеке и уходит с криком.) Солдаты! Солдаты! Эй, англичане! Верните мне мой мужской костюм, и, когда я надену штаны, зовите их всех, этих попов! (Продолжая кричать, уходит.)
Варвик (остается один, вытирает щеку и бормочет). Как все это неуместно! И вульгарно! Нет, с французами решительно нельзя иметь дело...
   
Внезапно раздаются громкие возгласы.
   
Голоса. Смерть колдунье!
— Сжечь еретичку!
— Смерть! Смерть! Смерть!
   
Все персонажи пьесы быстро выходят с факелами в руках, громко требуя смерти Жанны, сзади идет палач, с помощью двух английских солдат он тащит Жанну. За ними следует бледный как полотно Ладвеню. Все это поспешно и жестоко, как убийство. Палач с чьей-то помощью — возможно, ему помогает Фискал — складывает из стоящих на сцене скамеек костер. Жанну втаскивают на костер, привязывают к столбу, прибивают над ее головой позорную надпись. Толпа ревет.
   
Голоса. К столбу ведьму!
— К столбу! Обрить наголо солдатскую шлюху!
— К столбу! К столбу! Сжечь ее!
Варвик (раздраженно). Глупо! Как глупо! К чему нам этот эпизод?!..
Жанна (кричит с костра). Распятие! Сжальтесь, дайте распятие!
Фискал. Никаких распятий ведьме!
Жанна. Молю вас, распятие!
Кошон (Ладвеню). Ладвепю! Бегите немедленно в приходскую церковь.
   
Ладвеню убегает.
   
Фискал. Это не положено. Неужели вы не будете протестовать, мессир инквизитор?
Инквизитор (бледный, глядит на Жанну). С распятием или без распятия пусть замолчит и поскорее! Посмотрите, как она презирает нас с высоты своего костра! Неужели мы так никогда и не восторжествуем над ним?
Жанна (кричит). Распятие!
Английский солдат (связывает крестом два прутика и кричит Жанне). Держи, дочка! Осточертели мне эти попы! Эта девушка, как и все, имеет право держать в руках крест!
Фискал (бросается к нему). Она еретичка! Я запрещаю тебе, человече!
Солдат (дает ему тумака). Не лезь ты, дерьмо! (Протягивает самодельное распятие Жанне, которая жадно прижимает крест к груди и целует.)
Фискал (бросается к Варвику). Ваша светлость! Этого человека надо арестовать и судить как еретика. Я требую, чтобы вы немедленно приказали его арестовать.
Варвик. Вы мне надоели, мсье. У меня таких восемьсот человек, и все как на подбор еретики. Но мне с ними идти в бой!
Инквизитор (палачу). Да ну же живее, разводи огонь. Пусть ее окутает дымом, пусть её не будет видно! (Варвику.) Надо действовать быстрее. Через пять минут, ваша светлость, все будут за нее.
Варвик. Боюсь, это уже произошло.
   
Прибегает Ладвеню с крестом.
   
Фискал (вопит). Никаких распятий, брат Ладвеню!
Кошон. Оставьте нас в покое, каноник, я вам приказываю.
Фискал. Я буду жаловаться римской курии!
Кошон. Жалуйтесь хоть дьяволу, если угодно, но сейчас здесь распоряжаюсь я.
   
Все это в спешке, в толкотне, стихийно, постыдно, как полицейская операция.
   
Инквизитор (перебегая от одного к другому, твердит, как в лихорадке). Надо действовать! Скорее! Надо действовать скорее!
Ладвеню (взобравшись на костер). Мужайся, Жанна! Мы все молимся за тебя..
Жанна. Спасибо, братец! Спускайся скорее, а то и тебя, глядишь, сожгут.
Инквизитор (не выдержав, кричит палачу). Ну что же ты?
Палач (слезает вниз). Все в порядке, мессир, уже занялось. Через две минуты ее охватит пламенем.
Инквизитор (с облегчением вздыхает). Наконец-то!
Кошон (внезапно упав на колени, кричит). Господи, прости нас! (Осеняет себя крестным знамением.)
   
Все падают на колени и начинают читать заупокойные молитвы.
Фискал, кипя ненавистью, остается стоять.
   
(Кричит ему.) На колени, каноник!
   
Фискал оглядывается вокруг с видом затравленного зверя и становится на колени.
   
Инквизитор (не смея поднять глаз, Ладвеню, стоящему рядом и протягивающему распятие Жанне). Куда она гладит? Прямо перед собой?
Ладвеню. Да, мессир.
Инквизитор. И она не ослабела духом?
Ладвеню. Нет, мессир.
Инквизитор (чуть ли не с мукой в голосе). А на губах ее, должно быть, играет улыбка?
Ладвеню. Да, мессир.
Инквизитор (удрученно опустив голову, глухо заключает). Никогда мне не победить его.
Ладвеню (сияя верой и счастьем). Да, мессир.
Жанна (уже мечется и шепчет). О Руан, Руан, значит, ты станешь моим последним жилищем? О Иисусе! (С ее губ срывается стон.)
Агнесса (вместе с Карлом и обеими королевами стоит, преклонив колена, в дальнем углу). Бедная маленькая Жанна. Все это слишком глупо... Как, по-вашему, ей уже больно?