Анатолий Алексин
   
Безумная Евдокия
  
  
   
Порою, чем дальше уходит дорога жизни, тем с большим удивлением двое, идущие рядом, вспоминают начало пути. Огни прошлого исчезают где-то за поворотом… Чтобы события на расстоянии казались все теми же, теми же должны остаться и чувства.
   
А у нас-то с Надюшей где был тот роковой поворот? Сейчас, когда несчастье заставило оглянуться назад, я его, кажется, разглядел. И если когда-нибудь Надя вернется…
   
Мысленно я все время готовлюсь к тому разговору. Это, я думаю, еще не стало болезнью, но стало моей бессонницей, неотступностью. Ночами я веду диалог, в котором участвуем мы оба: Надя и я. Сюжет диалога всегда одинаков: это наша с ней жизнь.
   
Если прошлое вспоминается «в общем и целом», оно, наверное, умерло или просто не имеет цены. Лишь детали воссоздают картину. Подчас неожиданные, когда-то казавшиеся смешными, они с годами обретают значительность.
   
Так сейчас происходит со мной.
   
Но почему все, о чем я теперь вспоминаю, так долго не обнаруживало себя?
   
Я должен восстановить разрозненные детали. Быть может, собравшись вместе, они создадут нечто цельное?
   * * *
   
Мы с Надей работали в конструкторском бюро на одном этаже, но в разных концах коридора. Встречаясь, мы говорили друг другу «здрасьте!», не называя имен, потому что не знали их.
   
Когда же меня вместе с чертежной доской решили переселить в Надину комнату, некоторые из ее коллег запротестовали: «И так уж не протолкнешься!»
   
— Одним человеком меньше, одним больше… — стал убеждать представитель дирекции.
   
— Это смотря какой человек! — сказала Надюша.
   
Потом, возникая из-за своей чертежной доски, словно из-за ширмы кукольного театра, я нарочно встречался с Надей глазами и улыбался, чтобы она поверила, что я человек неплохой. С той же целью я пригласил ее однажды на концерт знаменитой певицы.
   
— Пойдемте… Я тоже пою! — сказала она. И добавила: — Правда, есть одно затруднение: у меня насморк и кашель. Таких зрителей очень не любят.
   
Но именно там, в Большом зале Консерватории, я ее полюбил. В течение двух отделений Надя героически старалась не кашлять и не чихать. А когда знаменитую певицу стали вызывать на «бис», она шепнула:
   
— У вас нет платка? Мой абсолютно промок. Вот уж не ожидала от своего маленького носа такой бурной активности!
   
Она напоминала ребенка, который в присутствии гостей, повергая родителей в ужас, может поведать обо всех своих намерениях и выдать любые тайны семьи.
   
«Милая детская непосредственность…» — говорят о таких людях. Надина непосредственность никогда не была «милой» — она была удивительной. Покоряющей… Ее синонимом была честность. Я-то ведь не отважился сообщить ей, что сочиняю фантастические рассказы, которые никто не печатает! Тем более что, как я узнал окольным путем, она этот жанр не любила:
   
— Столько фантастики в реалистических произведениях!..
   
А когда я сказал Надюше, что мечтаю на ней жениться, она ответила:
   
— Только учтите, у меня есть приданое: порок сердца и запрет иметь детей.
   
— В вас самой столько детского! — растерянно пошутил я.
   
— С годами это может стать неестественным и противным, — ответила Надя. — Представьте себе пожилую даму с розовым бантиком в волосах!
   
— Но ведь можно, в конце концов, и без…
   
— Нет, нельзя, — перебила она. — Представляете, какая у нас с вами была бы дочь!
   
С той поры иметь дочь стало нашим главным желанием. Будущие родители обычно мечтают о сыновьях, а мы ждали дочь.
   
«Ясно… Запретный плод!» — говорили знакомые. Эти восклицания были не только банальными, но и неточными. Надюша, мало сказать, не прислушивалась к запретам врачей — она просто о них забыла. И только глаза, которые из-за припухлости век становились по утрам вроде бы меньше и уже, напоминали о том, что порок сердца все-таки есть.
   
— Почти всех женщин беременность украшает. На ком ты женился? — говорила Надюша, разглядывая себя в зеркале по утрам.
   
Другие мечтали о сыновьях. А мы ждали Оленьку. И она родилась.
   
«Она не могла поступить иначе, — написала мне Надюша в своей первой записке после того, как нас на земле стало трое. — Меня полгода держали в больнице. Разве она могла обмануть мои и твои ожидания? Спасибо ей!» С этой фразы, я думаю, все началось. Эта фраза перекинула мост и в тот страшный день, который разлучил нас с Надюшей. Мост длиною в шестнадцать лет и два месяца…
   * * *
   
Это было воскресенье. По радио началась передача «С добрым утром!».
   
Надя вместе с картошкой, которую она чистила, переместилась поближе к приемнику.
   
— Не пою сама, так хоть послушаю, как поют другие, — сказала она.
   
— А разве ты уже… не поешь? — удивился я.
   
— А разве ты не заметил?
   
— Я как-то… Пожалуйста, не сердись.
   
— Наоборот, я горжусь: незаметно уйти со сцены — это искусство.
   
Надя любила подтрунивать над собой. Я знал, что на это способны только хорошие и умные люди.
   
Жизнерадостные голоса, женский и мужской, попеременно, как бы забегая из радиоприемника к нам в комнату, желали, чтобы утро для всех было ясным и добрым.
   
В дверь постучали.
   
— Звонок не работает, — сказала Надюша. — Пробки, что ли, перегорели?
   
Стоило мне прикоснуться к замку, как по ту сторону двери вскрикнули:
   
— Оля дома?
   
Я увидел на пороге Евдокию Савельевну, классную руководительницу нашей Оленьки, и двух Олиных одноклассников — Люсю и Борю. «Вырос Боря нам На горе!» — пошутила однажды Оленька.
   
Она часто и легко переходила на рифмы.
   
Боря был самым высоким в классе и всегда что-нибудь или кого-нибудь собой загораживал. А тут он хотел, чтобы Евдокия Савельевна сама его от меня заслонила, и поэтому неестественно пригибался.
   
Хрупкая Люся тоже пряталась за громоздкой, но очень подвижной фигурой своей классной руководительницы. Евдокия Савельевна была в брюках, старомодной шляпе с обвислыми полями и с рюкзаком за спиной.
   
— Оля дома? — повторила она.
   
— Нет.
   
— Она не вернулась?!
   
— Нет.
   
— Как… нет?! Что вы говорите?
   
— Она же ушла вместе с вами. В поход.
   
— Это так. Это, безусловно, так. Но вчера вечером она куда-то исчезла.
   
Я почувствовал, что сзади, за мной, стоит Надя. Она не сказала ни слова. Но я почувствовал, что она сзади.
   
— И ночью Оленьки не было? — полушепотом-полукриком спросил я.
   
Они молчали. Это было ответом, который заставил Надюшу за моей спиной произнести:
   
— Где же она теперь? — Я не узнал Надиного голоса. Не уловил привычных для меня интонаций.
   
Трудное умение взглянуть на события собственной жизни со стороны, спокойное чувство юмора всегда помогали Наде удерживать себя и меня от радостной или горестной истерии.
   
— Ты бы одолжила мне свое чувство юмора, — как-то попросил я ее.
   
— У меня… юмор? Смешно! — сказала она. — Но свой собственный сбереги. Он помогает смягчать крайние человеческие проявления.
   
— Эти проявления всегда очень опасны, — сказала она в другой раз. — Потому что отрывают человека от людей и делают его одиноким.
   
— Не понимаю, — сознался я.
   
— Значит, виноват объяснявший! Мы часто излагаем то, о чем размышляли целые годы, так, будто и наш собеседник размышлял вместе с нами. И еще удивляемся: почему он не понимает нас с полуслова!..
   
Я любил, когда Надюша мне что-нибудь растолковывала: она делала это легко, не настырно. «Преподавай она в школе, все были бы отличниками», думал я.
   
— Вот и растолкуй мне… О вреде, как ты сказала, «крайних человеческих проявлений»!
   
— Верней, о бестактности их, — сказала она. — Это как раз очень ясно. Например… Когда слишком уж бурно ликуешь, не мешало бы вовремя спохватиться и подумать о том, что кому-то сейчас впору заплакать. А упиваясь собственным горем, не мешает подумать, что у кого-то в душе праздник, который, может быть, не повторится. Надо считаться с людьми!
   
Что-то подобное Надюша сказала мне и в тот день, когда я, потеряв от счастья человеческий облик, переносил Оленьку из родильного дома в такси.
   
В соседнюю машину с такими же шашечками на боках садились, как рассказывала мне потом Надя, жена и муж, сын которых, в результате родовой травмы не двигался.
   
…И вот впервые Надя изменила себе. Ее тревога не знала границ, не могла щадить окружающих.
   
— Где же она… теперь? — повторила Надюша.
   
Потрясенный ее состоянием, я крикнул:
   
— Оля просто не вынесла. Всему есть предел!
   
Я сказал так, потому что именно они, те трое, все еще стоявшие за порогом, были причиной частых страданий и слез нашей дочери.
   
— Сейчас уже утро. А ее нет! Ее нет… Где же она?! Куда же она?.. — спрашивала меня Надя.
   
Она сама приучила меня чаще задавать сложные вопросы, чем отвечать на них. Поэтому я беспомощно повторял одну и ту же нелепую фразу:
   
— Не волнуйся, пожалуйста, Наденька. Не волнуйся!
   
А те трое были еще за порогом. «Виновники… главные виновники того, что произошло!» — мысленно повторял я.
   
Ч_т_о именно произошло, я не знал. И неизвестность, как всегда в таких случаях, была самым страшным.
   
Огромная шляпа с обвислыми полями скрывала лицо Евдокии Савельевны.
   
Люся по-прежнему пряталась за спиной классной руководительницы, а Боря изучал каменные плитки у себя под ногами.
   
Наверно, я смотрел на них не просто с осуждением, а с ненавистью.
   * * *
   
Евдокии Савельевне было пятьдесят четыре года: она называла себя «предпенсионеркой». Но ей можно было бы дать и пятьдесят семь лет и тридцать девять: она была, как говорят, женщиной без возраста.
   
Поскольку Евдокия Савельевна раз и навсегда решила, что внешность и годы значения для нее не имеют, она и одежде никакого внимания не уделяла. Поверх модных, где-то впопыхах, случайно купленных брюк она могла надеть широкую юбку, заправить в нее мужскую ковбойку, а в короткие, под мальчишку подстриженные волосы воткнуть костяной гребень «времен Очаковских и покоренья Крыма».
   
Приблизительно в таком виде и предстала она перед родителями учеников 9-го класса «Б» на одном из собраний.
   
На том собрании Евдокия Савельевна, помнится, объясняла нам, как важно прививать детям чувство прекрасного, учить их замечать и понимать красоту.
   
А ранней весной я увидел ее в белой панаме с такими же печально обвислыми полями, как будто на улице стояла жара. Хотя все, и она в том числе, были еще в пальто… В тот раз она, продолжая борьбу за прекрасное, вела свой класс в какой-то музей.
   
А я пришел сообщить, что Оленька готовится к выставке юных скульпторов, и попросил освободить ее от экскурсии.
   
— Привычная мизансцена! — воскликнула Евдокия Савельевна. — Все в_м_е_с_т_е, а она — в стороне.
   
Классная руководительница очень любила, чтобы все были в_м_е_с_т_е. И с ней во главе!.. Я был уверен, что в искусстве ей ближе всего хор и кордебалет.
   
В классе она прежде всего замечала незаметных и выделяла тех, кто ничем абсолютно не выделялся.
   
Характер у нее был вулканического происхождения. Говорила она громко, то восторгаясь, то возмущаясь, то изумляясь.
   
«Наша безумная Евдокия!» — сказала о ней Оля. С тех пор у нас дома ее так и стали называть: «безумная Евдокия».
   
— Костя Белкин еще недавно не мог начертить прямую линию, а теперь у него по геометрии и черчению твердые тройки! — восклицала она на родительском собрании. — Учительница математики предполагает, что в будущем он может добиться четверки. Это радостное событие для нас всех.
   
— Люсю Катунину включили в редколлегию общешкольной стенной газеты. Она умеет писать заголовки. Это приятно для нас всех!
   
«Все», «со всеми», «для всех» — без этих слов не обходилось ни одно ее заявление. Она хвалила тех, кто смог наконец начертить прямую линию, и тех, кто умел писать заголовки. Но о нашей дочери, которая училась в художественной школе для особо одаренных детей, она вспоминала лишь в связи с тем, что Оленька в чем-то не приняла участия и куда-то не пришла «вместе со всеми».
   * * *
   
Когда Оле было семь лет, у нее обнаружили искривление позвоночника. Мы повезли ее к Черному морю, в Евпаторию. Там к Оленьке впервые пришло признание. Весь пляж поражался ее умению лепить фигуры людей и зверей, рисовать на мокром песке пейзажи и лица.
   
«Чем сегодня порадует ваша Оленька?» — спрашивали у нас с Надей.
   
Но «безумную Евдокию» Оленька никогда и ничем не радовала. Она ее огорчала. Хотя за девять лет, которые минули после нашей поездки в Евпаторию, дочь добилась больших успехов. Они-то и раздражали классную руководительницу. Про Оленьку нельзя было сказать, что она «как все». Но разве она в этом была виновата?
   
Кроме Оли, никто в 9-м «Б» не собирался стать скульптором или художником. Но Евдокия Савельевна уважала людей других профессий.
   
— Вася Карманов оправдал мои надежды. Полностью оправдал! — восклицала она. — Стал директором троллейбусного парка! А начал с того, что сидел за баранкой.
   
«Прошел путь от водителя до руководителя, — сказала нам дома Оленька. — 'Точнее сказать, п_р_о_е_х_а_л!»
   
— Вот Леша Лапшин… Полностью оправдал мои ожидания! — шумела на родительском собрании «безумная Евдокия». — Теперь он старший диспетчер. Старший! Я хочу, чтоб и ваши дети были такими.
   
Более дерзких задач она перед нами не ставила.
   
Она постоянно воспитывала учеников нынешних на примере учеников бывших, для чего устраивала встречи и собеседования. А Оленька в это время занималась в художественной школе. Да еще изучала итальянский, чтобы прочитать о гениях Возрождения на их родном языке. Иногда после родительских собраний Евдокия Савельевна упрямо пыталась познакомить меня с моей собственной дочерью. «Лицом к лицу — лица не увидать!» — процитировала она в одной из таких бесед. «Есенин имел в виду временные расстояния», — отпарировал я.
   
На всех бывших учеников у Евдокии Савельевны была заведена картотека. Как в читальнях и библиотеках на книги… В карточках, помимо адресов, телефонов и библиографических сведений, было отмечено, когда проведена встреча с бывшим учеником и сколько ребят присутствовало.
   
— Их отрывает от дела. Нас отрывает, — вздыхала Оля. — Ну если бы сутки были в два раза длиннее! Тогда бы уж пусть.
   
— Ты абсолютно права, — соглашалась Надя. — Но будь снисходительной. У нее нет семьи, ей некуда торопиться.
   
Надюша жалела «безумную Евдокию», но еще больше опасалась за Оленьку.
   
— Не надо конфликтов, — просила она.
   
Этот страх преследовал нас обоих со дня рождения дочери: а вдруг с ней что-то случится?
   
В семье, состоящей из трех человек, всегда кто-нибудь оказывается в меньшинстве: либо мужчина, либо женщина. У нас в меньшинстве были мы с Надей: центром семьи и ее лицом стала дочь. Она заслужила это право. И мы были счастливы.
   
Когда-то, очень давно, я посылал свои фантастические рассказы в редакции толстых и тонких журналов. Мне присылали ответы на гладкой плотной бумаге с названием журнала вверху. Выразив уважение в начале и в самом конце письма, в середине мне объясняли, что мои литературные опусы лишены самобытности. П_о_х_о_ж_е_с_т_ь была моей главной бедой. Учись я у Евдокии Савельевны, она бы меня обожала!
   
А Оля даже посуду мыла каким-то с_в_о_и_м способом: бесшумно и быстро.
   
— Не остри по поводу этих встреч с бывшими учениками, — просила Надюша. — И ничего не рифмуй. Я прошу тебя.
   
— Нет, я хочу понять, — отвечала Оля, — почему все мы должны тратить время и силы на то, что доставляет радость одной Евдокии. Эти люди ей дороги? Пусть и встречается. Но ведь так можно устраивать вечера в честь любого из жильцов нашего дома. Каждый кому-нибудь дорог. Разве я не права?
   
— Ты права… Но все-таки, пожалуйста, не рифмуй.
   
— Я рифмую бездарно. Евдокия Савельевна должна радоваться таким рифмам!
   
— И все-таки я прошу тебя…
   
От бывших учеников «безумная Евдокия» требовала, чтобы они подробно рассказывали о своих «трудовых буднях»: бухгалтер — про бухгалтерию, начальник ЖЭКа — про ЖЭК, шеф-повар — про кухню.
   
— Как это было интересно! Как поучительно! — восторгалась Евдокия Савельевна.
   
И ученики, которых она своим громким голосом как-то тихо сумела прибрать к рукам, послушно вторили, что им было действительно интересно. А Оля молчала… Потому что в час встречи нынешних с бывшими она десятый раз перерисовывала какого-нибудь «Старика с телеграммой в руке» или мучилась от того, что фигура собаки получилась статичной, а собачий взгляд не выражает собачьей верности и ума.
   
Евдокия Савельевна обожала выставки и вернисажи. Но, устраивая экскурсию в музей, она на первое место по значению ставила все же слово «экскурсия».
   
Увидев как-то по телевидению Олины рисунки и скульптуры, завуч предложила организовать в школе показ этих работ. Поинтересовалась мнением классной руководительницы… Но оказалось, во-первых, что у «безумной Евдокии» нет телевизора. А во-вторых, она предпочла устроить выставку произведений в_с_е_х, кто умел держать в руках кисточку и карандаш. У Оли она взяла два рисунка, чтобы было не больше, чем у других.
   
В 9-м «Б» замыслили разыграть на английском языке сцены из шекспировской «Двенадцатой ночи». «Безумная Евдокия» преподавала историю, но тем не менее стала режиссером спектакля. И хотя было известно, что Оленька владеет английским лучше всех в классе, ей довелось произнести на сцене всего несколько фраз. Главные роли исполняли любимые Евдокией посредственности.
   
— Она нам все время напоминала, что нет маленьких ролей, а есть маленькие актеры, — рассказывала потом Оленька. — Подавляла нас опытом Станиславского!
   
— Но он вряд ли имел в виду, что маленькие актеры должны исполнять большие роли, — сказала Надюша.
   
— С маленькими спокойнее, — объяснила нам Оля. — И вообще, они ей гораздо ближе. Привыкните к этому. И смиритесь.
   
— Увы, нелегко придется нашей талантливой дочери в мире людей обыкновенных, — сказал я Надюше.
   
— Мы с тобой тоже обыкновенные, — ответила она. — Но разве мы страшимся талантов?
   
Классная руководительница и в самом деле р_у_к_о_в_о_д_и_л_а умами и поступками учеников 9-го «Б». И вслед за ней они не желали замечать того, что было для них непривычным. Яркое не радовало, а ослепляло их. Как бы надев защитные очки, они сквозь них и смотрели на нашу Оленьку.
   * * *
   
В один миг я вспомнил все это, глядя на шляпу «безумной Евдокии», которая скрывала ее лицо.
   
Что же там произошло, в этом походе? Как еще унизили там нашу девочку? Почему не выдержала она? И где же она теперь?
   
За моей спиной была Надя… с ее больным сердцем.
   
«Оленька исчезла вчера вечером. Если она вот-вот не появится, — думал я, — невозможно представить себе, что будет с нами! Невозможно себе представить».
   * * *
   
— Говорят, что самые опасные недруги — это бывшие друзья, — сказала нам Оля. — Я убедилась, что это так. Помолчала и добавила: — О ком я говорю, спроси. И я отвечу: о Люси!
   
Люсю Катунину она называла на французский манер: Люси. «Как в доме Ростовых! — пояснила Оленька. — Или Болконских».
   
Люся упорно предрекала нашей дочери судьбу Леонардо да Винчи. Несмотря на сопротивление Оленьки, она таскала за ней огромную папку с рисунками, даже готовила краски и мыла кисточки. Какая женщина устоит перед таким обожанием? Оленька стала дружить с Люси. Хотя времени на дружбу у нее было мало.
   
Да и у Люси его было не очень много. Люсина мама в течение долгих лет не поднималась с постели. За ней ухаживала незамужняя Люсина тетка, сестра отца. Но Люся то и дело звонила домой — даже когда была в школе или у нас в гостях.
   
Стремясь доставить матери радость, она восклицала:
   
— Если б ты видела фигуру спящего льва, которую вылепила Оля! Я весь вечер говорю шепотом: вдруг он проснется?
   
Часто она забирала Олины работы, чтобы показать маме. И взяла слово, что, когда мама поднимется (а на это появилась надежда!), Оля нарисует ее портрет.
   
Люся и сама потихоньку рисовала. Но мы видели только ее заголовки в школьном юмористическом журнале, который по предложению Оли носил название «Детский лепет».
   
Неожиданно все изменилось.
   
Первые тучи появились в тот день, когда в художественной школе организовали встречу со знаменитым мастером живописи. Люся высоко чтила этого мастера. Но чтили его и все остальные, поэтому школьный зал был переполнен. И Оленька не смогла провести туда подругу.
   
— Я не нашла для Люси места в зале, — рассказывала в тот вечер Оля. — У дверей стояли церберы. А она обиделась… И за что?! Академик живописи рисует гораздо лучше, чем говорит. Я сказала ей: «Ты знаешь его работы. Значит, ты с ним знакома. Художник — это его творчество».
   
— А она? — спросила Надюша.
   
— Вернула папку с рисунками. Как говорят, «заберите игрушки!».
   
— И что же дальше?
   
— Ну и мерси, дорогая Люси! — в рифму пошутила Оленька.
   
— Друзей труднее найти, чем потерять, — сказала Надюша.
   
— Раз можно потерять — значит, это не такой уж и друг!
   
— Не нашла места в зале? — задумчиво произнесла Надя. — Если бы ты не нашла его у себя в сердце… Но ведь именно нашей семье она доверила свою самую горькую тайну!
   
В ту пору Люся узнала, к несчастью, что отец давно уже любит другую женщину, а не ее маму.
   
— Сейчас к Люсе надо быть снисходительней, — сказала Надюша.
   
— Обыкновенная история, — грустно ответила Оля.
   
— Но каждый переживает ее так, будто ни с кем ничего подобного не случалось.
   
— Я предлагала поговорить с ее отцом. Но она отказалась: «Я отца не виню». Логично… Анну Каренину мы тоже ни в чем не виним. Правда, Каренин не был прикован к постели. Все слишком сложно. Поди разберись!
   
— «Каждая несчастливая семья несчастлива по-своему», — медленно процитировала Надюша.
   
Став непрошеной хранительницей отцовской тайны, Люся начала получать двойки.
   
— Трудно учиться, когда носишь в себе такое, — сказала Надюша. — До формул ли ей сейчас?
   
Люсю решили проработать на классном собрании. Но Оля выступила в защиту подруги. Хотя это было уже после истории со знаменитым мастером живописи.
   
— Рука помощи может что-нибудь сделать, если ее не отталкивают, рассказывала после собрания Оленька. — Люся же повернулась ко мне лишь для того, чтобы сказать: «Мне не нужна защита!»
   
«Откуда такая гордыня?» — подумал я. И вдруг вспомнил, как маленькая, хрупкая Люся доказывала мне, что почти все выдающиеся люди были невысокого роста.
   
После проработки на классном собрании «безумная Евдокия» неожиданно взяла Люсю Катунину под свое крыло или, точнее сказать, под обвислые поля своих старомодных шляп. Она сделала ее, двоечницу, старостой класса.
   
Тогда я понял, что Люсины обиды были лишь поводом. Просто она решила идти в общем строю… И относиться к Оленьке «по системе Евдокии Савельевны».
   
— Лет до ста расти нашей старосте! И все равно не вырасти, — сказала с напускной веселостью Оленька. — Даже «безумная Евдокия» здесь не поможет. Хотя вырасти ей очень хочется: сегодня отчитала меня за какое-то очередное дежурство, на которое я не пришла. «Но ты ведь знаешь, что я работала. Я лепила… Скоро в художественной школе экзамены!» — сказала я ей. «У нас все работают!» — ответила Люся.
   
Все… всем… как все…
   
Я понял, что наша дочь впервые столкнулась с предательством.
   
В присутствии Нади я ни разу не произнес это слово. Когда в чей-либо адрес бросали резкое обвинение, она сжималась, словно камень был брошен в нее.
   
«Людей надо щадить», — говорила она.
   * * *
   
Надо щадить… Я думал об этом, стараясь разглядеть Люсю за спиной Евдокии Савельевны. Но она скрылась. Она боялась что мы с Надюшей спросим: «Что же ты сделала со своей бывшей подругой, Люси?»
   * * *
   
— Если когда-нибудь будут исследовать ранний период творчества Оленьки и захотят доискаться, кто же в те годы больше всех мешал ей работать, придется назвать Борю Антохина, — шутливо констатировал я.
   
Но это была не шутка.
   
Самый красивый парень не только в Олином классе, но и во всей школе, Боря мог бы посвятить себя романтическим похождениям, а посвятил неукротимой общественной деятельности.
   
— Хоть бы какая-нибудь Мона Лиза из восьмого или девятого класса отвлекла его!.. — выражала надежду Оленька.
   
Но Боря не отвлекался. Он был главным проводником в жизнь всех замыслов и идей Евдокии Савельевны.
   
Иногда у него возникали и свои собственные предложения.
   
— Я вот подумал… Почему бы тебе не разрисовать стены школьного зала?
   
— Я рисую главным образом лица… портреты.
   
Через несколько дней у Бори возникло новое предложение:
   
— Я вот подумал… Почему бы тебе не создать галерею портретов старейших учителей нашей школы?
   
— Учителя мне будут позировать?
   
«Почему бы тебе не…» — так обычно начинал Боря. И Оленька объясняла ему «почему». Объясняла в школе, по телефону. Боря частенько звонил нам, чтобы напомнить Оле об ее общественном долге. Я понимал, что «безумная Евдокия» поручила ему вовлечь Олю в стремительный круговорот школьных мероприятий. Она была единственной «неохваченной», и Боря должен был ее охватить.
   
— Нарисуй его собственный портрет, — посоветовал я дочери. — И может быть, он успокоится.
   
— Красивые лица для художника неинтересны, — ответила Оля. — А внутренней красоты я в Антохине не заметила.
   
Боря изучал расписание занятий в художественной школе. И иногда перехватывал нашу дочь по дороге домой.
   
— Евдокия Савельевна просила тебя сегодня быть на встрече с ее бывшим учеником. Потому что он в детстве тоже считался художником. Эстафета увлечений! Ты понимаешь?
   
Так он обеспечивал Олину «явку».
   
— Он следит за мной! — с возмущением говорила Оленька. — Если полкласса не явится мыть окна, это ничего. Но если я не приду, он назавтра обязательно скажет: «Ты слишком заметна, чтобы отсутствовать. Все удивлялись!» А удивлялись, я уверена, только он да Люси с Евдокией.
   
Несколько раз, когда Оля заболевала, Боря Антохин приходил к нам домой.
   
— Если бы я была девятиклассницей, я бы в него влюбилась, — сказала Надюша, виновато взглянув в мою сторону.
   
Но я был спокоен, поскольку знал, что обратной дороги в детство не существует.
   
— Как можно любить вычислительную машину?! — протестуя, ответила Оленька. — Вы слышали, зачем он пришел? Чтобы высчитать, успею ли я подняться ко дню перевыборного собрания!
   
Боря Антохин действительно объяснил нашей дочери, что растяжение сухожилия — болезнь неопасная и что Оля, прихрамывая, вполне может добраться до школы.
   
Он тоже воспитывал нашу Оленьку на примере бывших учеников Евдокии Савельевны. А чаще всего на примере ее любимейшего ученика Мити Калягина.
   
Митя был самой большой гордостью классной руководительницы.
   
— Он оправдал мои ожидания. Прекрасный человек! Теперь самосвал «водит»… Я уверена, что он всегда примчится на помощь, если она нам понадобится!
   
— Никогда нас не катали на груженом самосвале! — все-таки пошутила со своей третьей парты Оленька.
   
«Безумная Евдокия» шуток не понимала. Она сказала, что когда-нибудь Оленька осознает «кощунственность своего заявления».
   
— Митя Калягин — ее святыня, — сказала Оле Надюша. — А когда речь идет о святынях… Еще раз очень прошу тебя: не рифмуй!
   
Митей «безумная Евдокия» гордилась не зря… В первые дни фашистской оккупации он, больной, с высокой температурой, сумел доставить своему дяде-врачу в рабочий поселок, что был в тридцати километрах от города, лекарства и хирургические инструменты. Его дядя — невропатолог, никогда не делавший операций, извлек пули и вылечил двух наших солдат, которых скрывал у себя в подвале. Митя тогда проявил не только смелость, но и находчивость: из многих дорог, которые вели к дому дяди, он выбрал самую короткую и ту, на которой его не подстерегала встреча с врагами.
   
Если кто-нибудь из учеников 9-го «Б» отпрашивался с урока, ссылаясь на головную боль, Евдокия Савельевна говорила:
   
— Вспомните, что перенес Митя Калягин! А ведь он был шестиклассником. То есть на три года моложе вас!
   
То же самое она говорила и если кто-нибудь залеживался дома из-за простуды или ангины. Однажды она сравнила Олин бронхит с трудностями, перенесенными Митей Калягиным, и мне на память пришел дряхлый анекдот: «От чего умер ваш сосед?» — «От гриппа!» — «Ну, это не страшно!»
   
Когда «безумная Евдокия» решила устроить поход девятых классов по местам, связанным с боевой деятельностью Мити Калягина, Боря сразу предупредил Оленьку:
   
— Не вздумай принести справку! Этому походу придается большое значение.
   
— Кем придается?
   
— Всеми.
   
Два девятых класса должны были порознь искать тот «самый короткий путь» к дому дяди-врача, который десятки лет назад обнаружил Митя Калягин. Если бы дорогу отыскали оба девятых, победителем считался бы тот класс, который первым сообразил. «Безумная Евдокия» обожала устраивать состязания!
   
Накануне похода девятиклассники встретились с Митей Калягиным. Оленька успела набросать в блокноте Митин портрет.
   
— Он лысый? — удивился я.
   
— Хлипкий и лысый… Евдокия Савельевна объяснила, что это результат военного детства. И деликатный! Никак не ассоциируется с самосвалом, на котором приехал. Одним словом, он мне понравился.
   
О своем подвиге Митя Калягин рассказывал как-то не всерьез, словно и тогда, в сорок втором году, это была военная игра, а не настоящая война и были не настоящие раненые, которых они с дядей спасли.
   
— Дядя писал в записке, что надо бы поскорее. А у меня температура тридцать девять и пять. Комедия! — вспоминал Митя.
   
Записка у Мити сохранилась. Евдокия Савельевна попросила показать ее всему классу.
   
Торопясь к дяде, Митя вскочил на ходу в кузов грузовика: маленький был, никто не заметил.
   
— Кашлять было нельзя… А у меня воспаление легких. Комедия! — продолжал Митя.
   
И выскочил он тоже на ходу, возле станции.
   
— Чуть было не попал под машину. Которая сзади шла… Вот была бы комедия!
   
Он, как и Надя, умел подтрунивать над собой. Я знал, что на это способны лишь хорошие, умные люди. Выскочив возле станции, Митя начал искать самый короткий путь. Лекарства и инструменты были зашиты в стареньком ватнике.
   
— Ватник, к сожалению, не сохранился, — сообщила Евдокия Савельевна.
   
Девятый класс, который первым Митиной дорогой добрался бы до домика дяди-невропатолога, должен был получить, как сказал Митя, «приятный сюрприз».
   
— Ну зачем ты, Митя? Зачем? — кокетливо застеснялась вдруг «безумная Евдокия». Кокетничала она очень громоздко и неуклюже.
   
Девятые классы дошли в субботу до той станции, до которой Митя Калягин добрался когда-то на попутной машине. Расположились на ночлег.
   
А через несколько часов Оленьки уже не было.
   
«Не вздумай принести справку!» — предупреждал ее Боря Антохин.
   
— Пойди, Оленька, — советовала ей и Надюша. — Раз походу придается большое значение… И школу ты скоро кончаешь. Пойди!
   
— Но я пропущу занятия по рисунку.
   
— Все равно пойди.
   
И она пошла.
   * * *
   
Я смотрел на Борю Антохина и мысленно спрашивал: «Почему же на этот раз ты не уследил за ней, Боря? Мы были бы так тебе благодарны!»
   * * *
   
Я вспомнил обо всем этом. А они трое так и стояли за порогом. Мне казалось, что они стоят уже очень давно. Но прошли всего лишь минуты, потому что передача «С добрым утром!» была в самом разгаре.
   
Обернувшись, я впервые за это время увидел Надю. И понял… навсегда понял, что матери и отцы (даже самые любящие отцы!) все же чувствуют неодинаково. Она не могла вспоминать, анализировать, взвешивать. Одна мысль вонзилась в нее неожиданно, как шаровая молния, влетевшая в открытое окно, и сжигала ее изнутри: «Где сейчас Оля?»
   
Я молчал. Потому что ничей в мире голос утешить ее не мог. Кроме голоса дочери, если бы он зазвучал на лестнице, в комнате, по телефону. Она ни к кому не имела претензий, ни на кого не сердилась — для нее ничего не существовало, кроме вопроса: «Где сейчас Оля?»
   
— Я позвоню Мите Калягину, — сказала Евдокия Савельевна.
   
— Зачем? — спросил я.
   
Не ответив, она переступила порог. Люся и Боря вошли вслед за ней.
   * * *
   
Евдокия Савельевна сразу же позвонила Мите и попросила его приехать. Наш адрес она помнила наизусть, хотя дома у нас никогда не бывала.
   
— У нее феноменальная память! — слышали мы от Оленьки. — Помнит, кто какого числа схватил двойку по математике, а сама историчка. И кто сколько дней пропустил, помнит так же хорошо, как даты великих сражений.
   
— Значит, вы ей небезразличны, — ответила Надюша.
   
— Просто ей больше не о чем помнить!
   
— Женщины, у которых нет личной жизни, часто с утроенной энергией бросаются в жизнь общественную, — стремясь поддержать Оленьку, сказал я.
   
— И что же в этом плохого? — спросила Надюша.
   
Она понимала, что мы с Олей вправе не любить классную руководительницу 9-го «Б». Понимала, что «безумная Евдокия» изо всех сил старается не только убить веру других в нашу дочь, но и в ней самой поколебать эту веру. И все же Надя мечтала, чтобы конфликт уступил место взаимопониманию.
   
«Оля шла навстречу этому миру, — думал я. — Но они… втроем учинили что-то такое, чего она не выдержала, не стерпела. И теперь каждая минута жизни стала невыносимой. Где она?! А они суетятся, чтоб не смотреть нам в глаза».
   
— Что же все-таки произошло? — спросил я.
   
— Ничего… Ничего не было! — затараторила Люся. — Вечером все получили задания и разошлись. Кто за хворостом, кто за водой, кто расспросить жителей о дорогах к тому поселку. — Люся остановилась. И чтобы Надя не услышала, шепотом добавила: — Все вернулись, а она нет… Но спохватились мы только утром. Были в разных палатках.
   
— Надо сообщить всюду, — сказала Евдокия Савельевна. — Ничего особенного… быть не может! Но надо сообщить.
   
С этой минуты Надюша окончательно перестала владеть собой.
   
Евдокия Савельевна составила список телефонов: милиция, дежурный по городу, больницы, местные власти той станции и того поселка. Позвонив, она ставила черточку возле номера, который в очередной раз ничего не прояснил и ничем не помог.
   
Делала она это методично, спокойно. Только пальцы, когда она крутила диск, не вполне были ей послушны. Она не туда попадала, извинялась и вновь набирала номер.
   
С каждым ее звонком мне становилось яснее, что с Олей стряслось что-то невероятное… трагическое. Чего поправить уже нельзя…
   
«Если Оля убежала от своих спутников вечером, — рассуждал я, — она могла тут же сесть на электричку и приехать домой. Если же последний поезд уже ушел, она провела бы ночь на станции и вернулась домой рано утром: электрички ходят с шести часов».
   
Я слышал, как Евдокия Савельевна методично разъясняет по телефону, что случилось, всякий раз повторяя:
   
— Конечно, ничего ужасного не произошло.
   
На другом конце провода не были так твердо уверены, что не произошло ничего особенного, и ей приходилось рассказывать о деталях, подробностях. А Надюша пересекала комнату по одному и тому же маршруту: от двери к окну и обратно. Туда и обратно, туда и обратно.
   
Мы с Надей потеряли способность действовать. Мы могли только ждать.
   
Я слышал Евдокию Савельевну… Меня раздражало, что организаторский талант ее оставался прежним, а голос неколебимо спокойным, но и громким, как бы старавшимся заглушить совесть. Надя же потеряла зрение и слух. Она могла лишь передвигаться по одной линии: туда и обратно, туда и обратно.
   
Маленькая, юркая Люся хорошо знала нашу квартиру. Она побежала на кухню и примчалась назад с пузырьком и чашкой, в которой была вода. Надя, обхватив голову, стремительно, как челнок, перемещалась по комнате, а Люся бегала за ней с чашкой и пузырьком.
   
Из всех нас только Боря Антохин не двигался с места.
   
Он всегда стеснялся своего красивого лица и слишком стройной фигуры: сутулился и водил по лицу ладонью, прикрывая его. Голос у него был по-мужски устоявшийся (этакий баритональный бас) — и он его приглушал. А тут Боря и вовсе хотел, чтобы о нем позабыли.
   
«Еще бы… Ведь именно он сказал Оленьке: „Не вздумай принести справку!“ Что же ему теперь остается? — думал я. — Скромный… Не хочет быть на виду. Знакомы мне эти тихие мальчики!»
   
Евдокия Савельевна прикрыла трубку рукой и сказала:
   
— Им нужны ее фотографии. Последнего времени.
   
Я бросился к шкафу, достал альбом, начал листать его.
   
— В последнее время она не снималась, — сказал я.
   
— У меня есть ее карточки, — неожиданно произнес Боря Антохин.
   
Он полез в боковой карман своей куртки. Вытащил пять фотографий и разложил их на столе с такой осторожностью, будто они еще не высохли.
   
— Это было на той неделе, — приглушая голос, сказал Антохин. — Я снимал участников похода. Для нашей газеты.
   
— Отвези их! — Евдокия Савельевна снова вернулась к трубке: — Где вы находитесь? — Она записала адрес и протянула его Боре Антохину: — Оттуда сразу назад! Помни: мы все тебя ждем. Тогда уже наверняка будет Митя Калягин. Вы с ним поедете туда, к нашим… И поднимете их на поиски. Надо будет прочесать лес!
   
— А что… там большой лес? — спросила Надюша.
   
Наконец она о чем-то спросила.
   
— Да что вы?! — воскликнула Люся.
   
Ее шустрый, но неопределенный ответ заставил Надю замедлить шаги. И она машинально начала передвигаться по комнате не так быстро, как прежде. Туда и обратно, туда и обратно… На Олины снимки она не взглянула.
   
Боря собрал их осторожно, будто они так и не высохли. Опустил в боковой карман и, пригнувшись, ушел. Люся с чашкой и пузырьком, которые Наде не пригодились, стояла на балконе и неотрывно смотрела вниз.
   
В телефонных переговорах «безумной Евдокии», в желании Люси первой все увидеть и обо всем сообщить, в той бережности, с какой Боря Антохин раскладывал и собирал Олины фотографии, мне чудилось страшное. Я был уверен, что они искупают вину. Но каков же ее размер? Что именно они допустили там, в походе, если Оля не вытерпела? И что она в минуту отчаяния могла совершить? И кого могла встретить ночью… на неизвестной дороге?
   
Внезапно раздался звонок. Надя опустилась на стул. Я отяжелевшими ногами зашагал в коридор. Но Люся опередила меня.
   
— Митя Калягин! — с преувеличенной радостью воскликнула она. Точно мы только его и ждали.
   
— Ты на машине? — деловито спросила Евдокия Савельевна.
   
— Машина внизу! — ответила за него Люся, разглядевшая с балкона, что внизу стоит самосвал.
   
Митя виновато кивал на свои промасленные брюки: дескать, застали врасплох.
   
Он был действительно щуплым, и волос на голове почти не было. Евдокия Савельевна не стала объяснять нам, что это «результат военного детства», а сказала:
   
— Митя, пойдем-ка со мной на кухню.
   
— Ничего секретного она ему там говорить не собирается! — затараторила Люся. — Просто ей не хочется при вас повторять…
   
Надя не слышала.
   
Евдокия Савельевна и Митя вернулись с кухни.
   
Он вспомнил, что, когда отвозил дяде лекарство и инструменты, тоже приехал домой только утром. И мать не знала всю ночь, где он.
   
— Я удрал… с воспалением легких. А что было делать? Она бы не пустила меня. Сказала бы: «Сама отвезу!» Я матерей раньше не понимал. Пока сам отцом не заделался.
   
Надя не слышала.
   
Митя рассказал еще одну историю. О том, как его сын тоже один раз не ночевал дома и вернулся под утро. Оказывается, поссорился с девочкой. И сказал, что будет стоять под ее окном, пока она не простит. Она преспокойно спала. Проснулась утром, собралась в школу. Выходит, а он… все стоит. С самого вечера.
   
— И что вы сказали сыну? — спросил я.
   
— «Она же тебя не любит, дурак!»
   
— Это вы точно сказали.
   
Надя не слышала…
   
Раздался звонок. Она привстала. А Люся снова опередила меня.
   
Вернулся Боря Антохин.
   
— Я вот подумал… У меня есть и другие ее фотографии! — Он похлопал по боковому карману. — Заехал домой на обратном пути и взял. Надо будет раздать там, в районе. Чтобы мы не одни искали.
   
— Это так. Это, безусловно, так, — похвалила Евдокия Савельевна. — Если все возьмутся за дело, мы быстрее достигнем успеха!
   
«Раньше надо было думать… гораздо раньше!» — хотел я сказать.
   
— Мы ее найдем! — пообещал Надюше и Митя Калягин.
   
— Но где… она может быть? — отчаянно вскрикнула Надя.
   
Все вздрогнули от этого крика. Даже Митя.
   
Евдокия Савельевна уже не могла деловито организовать поиски. Она тяжело заметалась… Подскочила к Мите, что-то шепнула ему, потом к Боре. И с неестественной громкостью сообщила:
   
— Сейчас Митя с Борей поедут туда — и все выяснится. Вы ведь знаете, Митя во время войны решил более сложную задачу!
   
В ее голосе мне все явственней чудились интонации врача, убеждающего безнадежно больного, что вот сегодня он «выглядит молодцом». Но поверить этой интонации я не мог. Это бы значило…
   
У Надюши хватило сил только на тот отчаянный крик. Она снова, как челнок, заходила по одной линии — от двери к окну. От окна к двери.
   
«Выдержит ли ее сердце?» — с ужасом думал я.
   
Митя с Борей уехали.
   
Евдокия Савельевна вновь установила пост возле телефонного аппарата. Она делала бессмысленные звонки: то просила дежурного по школе сообщить нам, если вдруг появится Оля, то обращалась с той же просьбой в художественную школу.
   
Так прошло еще полчаса или минут сорок.
   
По радио продолжались жизнерадостные воскресные передачи. Никто приемник не выключал, потому что никто не хотел тишины.
   
Надюша почти беззвучно, механически шевелила губами.
   
— Что ты, Наденька? — наконец спросил я. И обнял ее.
   
Люся решила, что мы хотим о чем-то поговорить, и сразу же утащила Евдокию Савельевну на кухню.
   
— Что ты, Надюша?
   
Она не ответила мне, как и не прекратила своего движения по комнате, но я разобрал слова:
   
— Это я уговорила ее… Это я…
   
Зазвонил телефон. Надя была в тот момент как раз возле него. И схватила трубку.
   
— Нет, не мать, — ответила она. — Честное слово, не мать. А кто? Учительница… из школы. Помню… Я помню… В брюках была. В синих брюках. Что вы говорите? Опознать?.. Кого опознать?
   
Трубка повисла на шнуре. Надя опустилась и села на пол.
   
— Люся! — почему-то закричал я.
   
Они с Евдокией Савельевной прибежали с кухни.
   
— Я ее не узнаю, — говорила Надя куда-то в пространство. — Я ее не узнаю…
   
Надюшу подняли и посадили на диван. Она не двигалась, оцепенела.
   
Я положил трубку обратно на рычаг. Телефон сразу же зазвонил.
   
— Нас перебили, — услышал я рассудительный, ко всему привыкший мужской голос. — Это я с кем говорю?
   
— С отцом.
   
— Сперва учительница подходила? Не мать?
   
— Нет, нет… Учительница. — Тогда ничего. Тут бы на всякий случай опознать надо было…
   
— Кого?!
   
— Вы за мной-то не повторяйте. Мать не слышит?
   
— Нет.
   
— Мы бы за вами заехали.
   
Хлопнула дверь.
   
Я выронил трубку… Выскочил в коридор.
   * * *
   
— А где мамуля? Я привезла ей цветы! — Оля уже сняла с одной ноги туфлю и натягивала тапочку. — Представляешь, они все еще движутся к этому дяде… Во главе с «безумной Евдокией»! А я вчера вечером угадала самый короткий путь! Митя ночью переплыл реку на лодке. Иначе бы он столкнулся с патрулями. И меня лодочник перевез! — Она была упоена успехом. — Вот сюрприз… или приз, о котором говорил Митя Калягин. Мне достался!.. — Она протянула какой-то конверт. — Я пришла первой. И дядя-доктор вручил его мне. А где мамуля? Я привезла ей цветы. Утром в поле так хорошо!
   
Она сунула мне в руки букет ромашек.
   
Я не перебивал Олю.
   
Евдокия Савельевна и Люся не вышли в коридор. Они так и стояли около телефона. Трубка висела на шнуре. А Надя, оцепенев, сидела на диване.
   
Сидела неестественно прямо, положив обе руки на колени.
   
— Наденька! Оля вернулась… — закричал я. — Оля вернулась!
   
— Я не узнаю ее, — ответила Надя. — Я не узнаю…
   * * *
   
Через полчаса примчался самосвал Мити Калягина. По дороге Митю оштрафовали за превышение скорости.
   
— Большой прокол! — сказал он. — Талон продырявили. Вот комедия!
   
Но это он сказал уже потом, войдя в комнату. А в коридоре поспешно сообщил мне:
   
— Все в порядке! Она была у моего дяди сегодня утром. Вот и сам дядя… Живой свидетель!
   
— Она вернулась! — не приглушая голоса, воскликнул Боря Антохин, тоже приехавший на самосвале. И указал на туфли, которые Оля оставила в коридоре.
   
— Можно было, значит, не подвергать дядину жизнь опасности, вздохнул Митя.
   
Дядя его был, наверно, всегда таким же худеньким, похожим на мальчика, как и племянник. Старость же еще решительней прижала его к земле. Казалось, в нем не было веса, и он держался за палку, чтобы нечаянно ветер не опрокинул его, не свалил с ног. Но глаза, как и Митины, обещали поведать всем какую-то лукавую, несерьезную историю.
   
— Вы доктор? — спросил я.
   
— Был доктором, — ответил он.
   
— Полвека! — добавил Митя.
   
— Тогда можно вас попросить… на минутку? Мне бы хотелось посоветоваться.
   
На кухне я сбивчиво рассказал ему обо всем, хотя многое он уже знал. Не знал он только о том, что случилось после отъезда Мити.
   
— Вы ведь невропатолог? Это, наверно, по вашей части? К тому же у нее и порок сердца… Я очень волнуюсь.
   
Он вошел в комнату, где Надюша продолжала сидеть неестественно прямо, положив обе руки на колени. Ее оцепенение не прошло. Увидев доктора, она и ему сказала:
   
— Я не узнаю ее.
   
— Мамочка, я здесь… Я вернулась! — неизвестно в который уж раз втолковывала Оля, стоявшая перед ней на коленях. — Я вернулась! Вот доктор, Митин дядя… Он вручил мне приз. Потому что я пришла самая первая. Видишь? Фотография… Это Евдокия Савельевна во время войны. С теми двумя солдатами. Оказывается, она скрывала солдат у себя… после того, как доктор их вылечил. У себя прятала! — Оля объясняла это Надюше с той тщательностью и неторопливостью, с какой взрослые втолковывают малышам самые простые, изначальные истины. — Вот это Евдокия Савельевна…
   
— Вглядитесь, пожалуйста, — шепотом попросила и Люся. — Это молодая Евдокия Савельевна!
   
— Ну зачем же? — прошептала откуда-то сзади классная руководительница.
   
— Оля вернулась! Ваша дочь уже дома. С вами! Ей ничего не грозит. Вы понимаете? Ей ничего не грозит! — с неожиданной для него волевой интонацией, внятно и твердо произнес Митин дядя.
   
— Я не узнаю ее, — сказала Надя.
   
Доктор еще и еще раз попытался установить с ней контакт. А потом палкой указал в сторону кухни.
   
— Это не по моей части, — сказал он мне там.
   
— Как… не по вашей?
   
— Я невропатолог. А психиатрия — это другая область.
   
— Она… вам кажется…
   
— Надо позвонить, чтобы за ней приехали. Именно о_т_т_у_д_а.
   
Оля вошла на кухню и стала нервно мне объяснять:
   
— Я прошла путем Мити Калягина. Было такое задание. Ты же знаешь…
   
Я перебил ее:
   
— Он прошел этот путь, чтобы спасти людей. А ты, чтобы погубить… самого близкого тебе человека…
   * * *
   
Мы возвращались из того дома, где осталась Надюша. Оля с Люсей и Борей шли впереди. А мы с Евдокией Савельевной немного отстали. Митя увез дядю-невропатолога на своем самосвале. Евдокия Савельевна была скорбно поникшей. Фигура ее уже не казалась такой громоздкой, а шляпа с обвислыми полями не выглядела такой нелепой.
   
— Если бы мы не приехали утром, не подняли шума, ваша жена была бы здорова. Выходит, я во всем виновата.
   
Она произнесла это грустно и убежденно. Без расчета на то, что я стану ей возражать. И все же… Хотя родителям всегда хочется переложить вину детей на чьи-нибудь или свои собственные плечи, я не посмел согласиться:
   
— Как же вы могли не приехать?
   
Она не ответила: широкие, обвислые поля шляпы как бы ограждали ее от того, с чем она в данный момент была не согласна.
   
— И выходит, что «безумной Евдокией» Оля прозвала меня не зря.
   
— Судьба отомстила нам за это глупое прозвище, — возразил я. — Безумие пришло в наш дом. Что может быть страшнее? Помните… Пушкина?
   
    
     
Не дай мне бог сойти с ума!
     
Нет, легче посох и сума…
    
   
   
— Это так. Это, безусловно, так. Но реактивное состояние часто проходит. Мне сказал Митин дядя.
   
— Вы не могли не взволноваться… и не приехать, — сказал я. — Но Оля, я думаю, этого волнения не предвидела. Она не представляла себе, что ее исчезновение примут так близко к сердцу, что начнутся поиски. Поэтому, может быть…
   
Сам того не желая, я стал искать аргументы в защиту дочери.
   
Евдокия Савельевна сняла шляпу. У нас дома, в квартире, она ее не снимала. Видимо, она приготовилась к бою. И желала видеть глаза противника.
   
А я не хотел сражаться. Мне просто нужно было выяснить и понять.
   
— Ну подумайте, — продолжал я, — разве могла, к примеру, Оля предположить, что Люся Катунина, которая так несправедливо, из-за ерунды обиделась на нее…
   
— Несправедливо? — перебила она. — Простите, мне не хотелось бы в буквальном, так сказать, смысле слова… за Олиной спиной… — Она кивнула на Олю, которая сгорбилась, будто и правда ожидала удара. — Но раз вы сами коснулись этой проблемы!
   
— Сейчас уже как-то мелко… все это перебирать. Но ведь Оленька не смогла провести ее на ту встречу.
   
— Это не так! — словно бы выстрелила она. — Это, безусловно, не так. Оля з_а_б_ы_л_а о ней. Забыла! Вот что ужасно.
   
— Как забыла?
   
— Люся стояла на улице с тяжелой папкой ее рисунков. Она слышала через открытое окно, как Оля острила, задавала вопросы. Одним словом, проявляла эрудицию. А Люся даже уйти не могла: у нее в руках была папка!
   
— Вот видите, вы с такой раздраженностью… Зря я затеял! Фигура ее опять стала громоздкой. Это, как ни странно, проявлялось в движении.
   
— Если вы примете сегодняшнюю историю за случайность, она повторится! Поверьте, что это так. Это, безусловно, так.
   
Как раз за мгновение до этого я хотел сказать, что один поступок не может полностью характеризовать человека. «Если он случаен!» — ответила бы она.
   
— Не подумайте, что Люся мне жаловалась, — спохватилась Евдокия Савельевна. — Она, как и вы, пыталась найти оправдание. Но оправдывать виноватого — значит губить его!
   
— Вы думаете, Оля нарочно?..
   
— Она просто решила, что любовь отбирает у людей гордость и самолюбие. Ведь Люся любила ее.
   
— Ну, если даже так… то потом, когда Люся не могла Нормально учиться, Оля вступилась за нее. Они с Надей одни только знали причину. И Оля пыталась всем разъяснить. Но Люся сказала: «Мне не нужна защита!»
   
— Она сказала: «Не нужна т_а_к_а_я защита!» Одно слово меняет, как видите, очень многое.
   
— Какая… т_а_к_а_я?
   
— Мне не хотелось бы углубляться в чужую драму.
   
— Но раз мы начали…
   
— Про Люсины семейные трудности действительно, кроме Оли и Надежды Григорьевны, никто ничего не знал. И не должен был узнавать! А прежде всего ее мама, которая, как вы знаете, опасно больна. Оля же намекнула на эти события… всему классу. У нас учатся ребята из дома, где живет Люся. А дом этот новый, огромный… Сама Люся ни в чем не винила отца. И в чем же его винить? Полюбил… И пожертвовал своей любовью ради больной женщины. Это легко?
   
Я с удивлением смотрел на Евдокию Савельевну. Она говорила о любви так, словно сама была когда-то ранена ею. Обвислые поля шляпы то касались земли, то волочились по ней. Но она этого не замечала.
   
— Жить только собой — это полбеды, — жестко произнесла она. — Гораздо страшнее, живя только собой, затрагивать п_о_х_о_д_я и чужие судьбы.
   
«Все слишком сложно. Поди разберись!» — вспомнил я Олину фразу. И, будто угадав, что я подумал об этом, Евдокия Савельевна сказала:
   
— Если нет времени разобраться, лучше и не берись. А не пытайся небрежно, одной рукой разводить чужую беду!
   
— Неужели вы думаете, что Оля нарочно? — бессмысленно проговорил я.
   
— Ей было некогда вникнуть. Недосуг! Как недосуг было, — она понизила голос, — заметить любовь Бори Антохина.
   
— Любовь?
   
— Разве вы не видели, сколько у него Олиных снимков? Меня он почему-то не фотографирует.
   
Мы с Надюшей были очень довольны, что Оля еще ни в кого пока не влюблялась. И объясняли это ее нравственной цельностью. «А может, ее любви хватало… лишь на себя? — подумал я. — Нет, неверно! Она всегда любила Надюшу… искусство… Она хотела, чтоб мы ею гордились. Это ведь тоже… забота!»
   
Обвислые поля шляпы Евдокии Савельевны продолжали волочиться по земле. И я не говорил ей об этом.
   
— Вы не думаете, что этот ее последний поступок, который кончился так ужасно… был все же протестом?
   
— Против чего?
   
— Против одиночества… в вашем классе.
   
— Тот, кто любой ценой хочет быть первым, обречен на одиночество, вновь четко сформулировала она.
   
«Неужели это Оленька, их долгий молчаливый конфликт, — изумлялся я, заставили ее вот так, заранее, обдумать фразы, которыми она сейчас контратаковала меня?»
   
— Мои ученики не стали знаменитостями, — задумчиво, замедлив нашу дуэль, сказала Евдокия Савельевна. — Но и злодеев среди них нет. Ни одного… Они не предавали меня и моих надежд. А насчет дарований? У них есть талант человечности. Разве вы не заметили?
   
— Заметил сегодня…
   
— К человечности талант художника может и не прилагаться, продолжала она, — но к дарованию художника человечность…
   
— Это, безусловно, так! — перебил я Евдокию Савельевну ее же словами.
   
— Да… безусловно, так, — согласилась она.
   
Мы помолчали.
   
— А сын Мити Калягина тоже до утра не сообщал о себе, — неожиданно произнес я. — Помните? Когда стоял под окном… у той девочки.
   
— Я не хотела бы вас огорчать. Но он позвонил из автомата домой… И предупредил. Это было так. Безусловно, так.
   
— Но Митя говорил…
   
— Он успокаивал Надежду Григорьевну.
   
— Понимаю.
   
Мне захотелось, чтобы она больше не видела во мне оппонента. Я и раньше-то возражал ей почти по инерции, желая все выяснить и понять.
   
— Я не знал, что вы скрывали у себя тех солдат.
   
— Их уже нет.
   
— Все же… погибли?
   
— Просто умерли. От болезней… Война с недугами и несчастьями будет вечной. Иногда мы еще и сами убиваем друг друга. — Спохватившись, она сказала: — Я не Олю имела в виду. Все мы виноваты сегодня. — Потом всполошилась еще сильней: — Оля может принять всю вину на себя. Эта ноша окажется для нее непосильной!
   
Евдокия Савельевна громоздко заторопилась, покинула меня, догнала ребят. Я понял, что она решила разделить тяжесть ноши с моей дочерью.
   * * *
   
Я побрел сзади.
   
«Мы с Надюшей боролись против „безумной Евдокии“ за право строить… или, как говорится, формировать Олин характер, — размышлял я. — Мы победили. И эта победа стоила Наденьке жизни. Или здоровья. „Безумная Евдокия“… Она приглашала на те знаменитые встречи не только героев, а и диспетчеров с поварами. Зачем? Наверно, хотела объяснить нашей дочери и ее одноклассникам, что, если они будут честными и порядочными людьми, просто честными и порядочными, они тоже будут иметь право на внимание к себе. И на память».
   
Детали… Только с их помощью я мог воссоздать картину. И они выплывали из прошлого мне навстречу.
   * * *
   
«Спасибо ей!» — сказали мы, когда родилась Оля. Хотя жизнью рисковала Надюша.
   
«Вот, наверно, где был тот роковой поворот в нашей жизни! — подумал я. — Мы перестали вглядываться друг в друга. Наши глаза устремились в ином направлении. „Родители Оленьки“ — это стало нашей главной приметой и главной профессией. Я даже не заметил, что Надя уже не поет… и что я перестал писать свои фантастические рассказы. И о сердце Надином вспомнил только сегодня… А ведь название ее болезни не совсем верное. Болезнь — это несчастье, а не порок. Порок сердца — нечто совсем иное, чего у Надюши никогда быть не могло. Если она вернется…»
   * * *
   
Евдокия Савельевна остановилась. И другие остановились. Возле дома, где нам с Олей предстояло остаться вдвоем.
   
   
1975 г.