1 2 3 4 
ПРЕДИСЛОВИЕ      

       

Еще в   очень раннем возрасте, может быть, в силу моего врожденного ненасытного любопытства   я возненавидел представления с дрессированными животными. Любопытство отравило   мне этот вид развлечения, ибо я проник за кулисы, чтобы собственными глазами   увидеть, как же все это делается. И картина, открывшаяся мне за блеском и   мишурой представления, оказалась очень уж неприглядной. Я столкнулся там с   жестокостью столь страшной, что раз и навсегда понял: ни один нормальный   человек, хоть однажды увидев все это собственными глазами, уже не получит   удовольствия от дрессированных животных.      

Меньше   всего я склонен к сентиментальности. Литературные критики и разные сентиментальные   люди считают меня звероподобным существом, упивающимся видом крови, насилиями и   всевозможными ужасами. Не оспаривая такой своей репутации и даже соглашаясь с   этой оценкой, позволю себе заметить, что я действительно прошел суровую школу   жизни, видел и знал больше жестокости и бесчеловечности, чем обычно видит и   знает средний обыватель. Чего только я не видел: корабельный кубрик и тюрьму,   трущобы и пустыни, застенки и лепрозории, поля сражений и военные госпитали. Я   видел страшные смерти и увечья. Видел, как вешают идиотов только за то, что они   идиоты и не имеют денег на адвоката. Я был свидетелем того, как разрываются   стойкие, мужественные сердца и надламываются недюжинные силы, видел людей,   доведенных жестоким обращением до буйного, неизлечимого помешательства. Я был   свидетелем голодной смерти стариков, юношей, даже детей. Я видел, как мужчин и   женщин бьют кнутом, дубинками и кулаками; видел чернокожих мальчиков, которых   хлестали бичом из кожи носорога столь искусно, что каждый удар кровавой полосой   опоясывал их тела. И тем не менее – я заявляю об этом во всеуслышание – никогда   не был я так подавлен и потрясен людским жестокосердием, как среди веселой,   хохочущей, рукоплещущей толпы, глазеющей на дрессированных животных.      

Человек   со здоровым желудком и крепкой головой может стерпеть жестокость и   мучительство, если они являются следствием скудоумия или горячности. Я человек   со здоровым желудком и крепкой головой. Но у меня тошнота подступает к горлу и   все кружится перед глазами от той хладнокровной, сознательной, обдуманной   жестокости, от того мучительства, которое кроется за девяноста девятью из ста   номеров с дрессированными животными. Жестокость как искусство пышным цветом   расцвела в среде дрессировщиков.      

И вот я,   взрослый человек с крепкой головой и здоровым желудком, привычный к тяжелым испытаниям,   к грубости и жестокости, поймал себя на том, что бессознательно старался   избежать страданий, которые испытывал, глядя на дрессированных животных. Я   вставал и выходил из зала при их появлении на сцене. Говоря «бессознательно», я   хочу сказать, что я и не полагал, будто таким способом можно действенно   бороться с этим «искусством». Я просто ограждал себя от жгучей боли.      

Но в   последние годы я, как мне кажется, лучше понял человеческую природу и смело   могу утверждать, что нормальный человек, безразлично мужчина или женщина, не   потерпел бы этих зрелищ, знай он, сколь страшная жестокость кроется за ними.   Поэтому я и беру на себя смелость высказать три нижеследующих пожелания:      

Первое.   Пусть каждый сам убедится, какая чудовищная мера жестокости необходима для   того, чтобы заставить животное «играть» в этих весьма доходных представлениях.      

Второе.   Я предлагаю всем мужчинам и женщинам, юношам и девушкам, ознакомившись с методами,   которые применяются в искусстве дрессировки, стать членами местных, а также   общеамериканских обществ покровительства животным.      

Третьему   пожеланию я должен еще предпослать несколько слов. Подобно сотням тысяч людей,   я трудился на другом поприще, стремясь объединить людские массы для борьбы за   лучшее, за более достойное существование.      

Нелегкий   труд – заставить людей сплотиться, еще труднее подвигнуть их на организованный   протест против невыносимых условий их собственной жизни и – тем более – жизни   порабощенных ими животных.      

Холодный   пот прошибает нас, и мы льем кровавые слезы при виде свирепой жестокости, которая   является основой работы с дрессированными животными. Но даже одна десятая   процента потрясенных зрителей не организуется для того, чтобы словом и делом   воспрепятствовать преступному мучительству. Тут сказывается наша человеческая   слабость, и нам следует это признать так же, как мы «признаем» тепло и холод,   непрозрачность непрозрачного тела и извечный закон земного притяжения.      

И тем не   менее для девяноста девяти и девяти десятых процента всех нас, не пожелавших   побороть собственную слабость, открыт путь борьбы с жестокостью меньшинства,   занимающегося для нашего развлечения дрессировкой животных, которые, в   сущности, являются нашими меньшими братьями. И это очень простой путь. Чтобы   пойти по нему, не надо платить членские взносы и обзаводиться штатом секретарей.   И думать ни о чем не надо до того момента, когда в цирке или в театре нам   объявят по программе выступление дрессированных животных. Тут мы обязаны   выразить наше недовольство, обязаны встать с места и выйти в фойе или на свежий   воздух и вернуться в зал лишь по окончании этого номера. Вот и все, что мы   должны делать для того, чтобы добиться повсеместного снятия с репертуара   дрессировочных номеров. Если дирекции театров убедятся, что эти номера не   пользуются успехом, они в тот же день и час перестанут потчевать ими публику.      

Д ж е к   Л о н д о н Глен Эллен, округ Сонома, Калифорния.      

8   декабря 1975 г.      

 ГЛАВА ПЕРВАЯ      

       

Майкл,   ирландский терьер, охотник за неграми, так и не уехал из Тулаги на судне   «Евгения». Раз в пять недель, на пути от Новой Гвинеи и Шортлендских островов   до Австралии, в Тулаги заходил пароход «Макамбо». Однажды он прибыл с   опозданием, а Келлар, капитан «Евгении», в тот же вечер забыл Майкла на берегу.   Ничего страшного в этом, собственно, не было; ночью капитан Келлар вернулся на   берег, и пока он взбирался на высокий холм к бунгало комиссара, экипаж шлюпки   уже обыскивал, правда, тщетно, всю округу и навесы, под которыми стояли лодки.      

На деле   же вышло, что за час до этого, когда на «Макамбо» уже поднимали якорь, а   капитан Келлар спускался по сходням на берег, Майкл влезал на «Макамбо» через   иллюминатор правого борта. Случилось это потому, что Майкл мало смыслил в   жизни, потому, что он надеялся встретить Джерри на борту этого судна, –   ведь в последний раз они виделись именно на судне,      

– и   еще потому, что он обзавелся другом.      

Дэг   Доутри был стюардом на «Макамбо»; и, может быть, многое в его жизни сложилось   бы по-другому, не будь он всецело заворожен своей необычной и странной славой.   Природа наделила его добродушным, но неустойчивым характером и железным   здоровьем, а славился он тем, что в течение двадцати лет ни разу не пренебрег   своими обязанностями и ни разу не поступился своей ежедневной порцией в шесть   кварт пива, даже во время пребывания на Немецких островах, где, по его хвастливому   заверению, в каждой бутылке пива содержалось не менее десяти гран хины – на   предмет предупреждения малярии.      

Капитан   «Макамбо» (а в свое время капитаны «Моресби», «Масены», «Сэра Эдварда Грэиса» и   прочих пароходов компании Бернс Филп, носивших не менее причудливые имена) с   гордостью показывал пассажирам эту легендарную личность, этого единственного в   морских летописях человека. В такие минуты Дэг Доутри, притворяясь, что занят   своим делом на верхней палубе, нет-нет да и косился на мостик, с которого его   рассматривали капитан и пассажиры; грудь его при этом высоко вздымалась от   гордости, – ведь он точно знал, что капитан сейчас говорит: «Смотрите-ка!   Это Дэг Доутри, человек-цистерна. За двадцать лет никто его не видел ни пьяным,   ни трезвым, и не было дня, чтобы он не выпил своих шести кварт пива. По нему   этого не скажешь, но смею вас уверить, что это так. Сам не понимаю, как он   умудряется, и просто восхищаюсь им. Работает за троих, не считаясь со временем.   У меня и от одного стакана пива делается изжога и пропадает аппетит. А он   прямо-таки цветет от этого напитка. Вы только посмотрите на него! Посмотрите!»      

Итак,   зная, какую речь держит капитан, Доутри, напыжившись от сознания собственной   доблести, еще ретивее принимался за работу и в такой день, случалось, выпивал   даже седьмую кварту пива во славу своего удивительного организма. Конечно, это   была своеобразная слава, но ведь на свете немало своеобразных людей. Дэг   Доутри, например, в этой славе видел смысл жизни.      

Итак,   все свои душевные силы и всю энергию он употреблял на поддержание утвердившейся   за ним репутации «шестиквартового» человека. Для этой же цели в часы досуга он   мастерил на продажу черепаховые гребни и другие украшения и, кроме того, набил   себе руку на краже собак. Кто-то ведь должен был платить за пресловутые шесть   кварт, а шесть, помноженные на тридцать, к концу месяца составляли кругленькую   сумму, и поскольку этот «кто-то» был сам Дэг Доутри, то он и счел необходимым   водворить Майкла на «Макамбо» через иллюминатор правого борта.      

В тот   вечер в Тулаги Майкл, недоумевавший, куда же запропастился вельбот,   повстречался с коренастым и седоволосым пароходным стюардом. Дружба между ними   завязалась, можно сказать, мгновенно, так как Майкл, возмужав, превратился из   жизнерадостного щенка в жизнерадостную собаку. Он был куда общительнее своего   брата Джерри, хотя знал очень мало белых; сначала только мистера Хаггина, Дерби   и Боба на плантации в Мериндже; позднее – капитана Келлара и его помощника с   «Евгении», наконец, Гарлея Кеннана да еще нескольких офицеров с «Ариеля». Майкл   полагал, что все они чрезвычайно выгодно отличаются от той массы чернокожих   людей, которых его обучили презирать и на которых его натравливали.      

Дэг   Доутри был такой же, как все белые, судя по тому, как он приветствовал Майкла   «Эй ты, пес белого человека, что ты делаешь в этой негритянской стороне?» Майкл   отозвался на это приветствие скромно и с явно притворным равнодушием, что   изобличали прижатые уши и веселые огоньки в глазах. Дэг Доутри, умевший с   первого взгляда оценивать собаку, отметил все это, едва только он рассмотрел   Майкла при свете фонарей, которые держали в руках чернокожие мальчики при   разгрузке вельботов.      

Стюард   немедленно признал за Майклом два достоинства: первое – симпатичная и явно добродушная   собака, второе – собака дорогая. Вынесши такое суждение, Дэг Доутри быстро   огляделся вокруг. Никто за ним не подглядывал; кроме негров, никого поблизости   не было, да и те смотрели в сторону моря, откуда доносился всплеск весел,   предупреждавший о приближении очередного вельбота. Дальше направо, под другим   фонарем, он разглядел комиссарского клерка и эконома с «Макамбо», яростно   споривших по поводу какой-то ошибки в накладной.      

Стюард   бросил еще один быстрый взгляд на Майкла и, незамедлительно приняв решение, повернулся   и пошел вдоль берега, торопясь выйти из полосы света. Отойдя ярдов на сто, он   уселся на песок и стал ждать.      

– Этому   псу цена двадцать фунтов, ни пенни меньше, – пробормотал Дэг Доутри себе   под нос. – Если мне не удастся выручить за него десять фунтов, значит, я   болван, не умеющий отличить терьера от борзой. Нет, десять фунтов мне   обеспечены в первом попавшемся кабаке сиднейского порта.      

Десять   фунтов, преображенные в кварты пива, слились в его мозгу в грандиозное и   лучезарное видение, нечто вроде пивоваренного завода.      

Быстрый   переступ лап по песку и негромкое пофыркивание заставили его насторожиться. Произошло   то, на что он рассчитывал. Он сразу полюбился собаке, и она пристала к нему.      

Дэг   Доутри умел обходиться с собаками, и Майкл это смекнул, как только стюард   потрепал его по шее пониже уха. В этом прикосновении не чувствовалось угрозы,   так же как не чувствовалось опаски или боязни. Оно было сердечным, решительным   и внушило доверие Майклу. Грубоватое без жестокости, властное без угрозы,   уверенное без коварства. Майклу показалось вполне естественным, что совсем   чужой человек ласково треплет его по шее, добродушно приговаривая: «Молодец,   псина! Валяй, валяй – познакомишься со мной, еще того и гляди бриллиантами тебя   осыплю».      

Что и   говорить, никогда в жизни Майкл не встречал человека, который бы так сразу   пришелся ему по душе. Дэг Доутри инстинктивно умел ладить с собаками. Натуре   его была чужда жестокость. Он умел соблюдать меру как в строгости, так и в   баловстве. Он не домогался всевозможными уловками дружбы Майкла. Вернее,   конечно, домогался, но так, что этого нельзя было заподозрить. Потрепав Майкла   по шее для первого знакомства, он отпустил его и сделал вид, что вовсе о нем   позабыл.      

Он   принялся раскуривать трубку, чиркая спичку за спичкой, словно ветер задувал их.   Но пока они догорали, едва не обжигая ему пальцев, а он старательно пыхтел   трубкой, его пронзительные голубые глазки под мохнатыми седыми бровями упорно   изучали Майкла. Майкл же, насторожив уши, в свою очередь, не сводил глаз с   незнакомца, который, казалось ему, никогда не был для него незнакомцем.      

Майкл   почувствовал некоторое разочарование оттого, что этот восхитительный двуногий   бог перестал заниматься им. Он даже сделал попытку навязаться на более близкое   знакомство и вовлечь его в игру, для чего стремительно вскинул вверх передние лапы,   затем вытянул их и, бросившись на землю, распластался так, что грудь его легла   на песок; при этом он энергично завилял обрубком хвоста и несколько раз громко   и призывно тявкнул. А человек, сидя в полной темноте, после того, как догорела   третья спичка, оставался равнодушным и продолжал флегматично покуривать трубку.      

Свет еще   не видывал более умелого ухаживания, более продуманного и коварного обольщения,   чем то, к которому прибег пожилой шестиквартовый стюард, желая завладеть   Майклом. Когда Майкл, раздосадованный столь неуважительным обхождением,   беспокойно заерзал, словно грозясь уйти, тот сердитым голосом подозвал его:      

– Поди   сюда, пес! Поди сюда, говорят тебе!      

Дэг   Доутри удовлетворенно ухмыльнулся про себя, когда Майкл подбежал и принялся   усердно и вдумчиво обнюхивать его брюки и уж, конечно, воспользовался случаем,   чтобы при слабых вспышках трубки получше рассмотреть его великолепные стати.      

– Ничего   себе собачка, подходящая, – одобрительно проговорил он. – Скажу тебе,   псина, что ты можешь получить приз на любой собачьей выставке. Вот только одно   ухо у тебя подгуляло, но я, пожалуй, тебе его выглажу, а не я, так ветеринар.      

Он   небрежно положил руку на ухо Майкла и с какой-то чувственной нежностью принялся   кончиками пальцев мять его в том месте, где оно берет начало из туго натянутой   кожи. И Майклу это понравилось. Никогда еще рука человека не обходилась с его   ухом так фамильярно и в то же время ласково. Прикосновения этих пальцев   вызывали в нем чувство такого острого физического наслаждения, что он в знак   признательности весь извивался и корчился.      

Затем   ухо Майкла стали вытягивать снизу вверх, неторопливо, уверенно, и оно, скользя   между пальцами, испытывало какой-то сладостный зуд. Это ощущение возникало то в   одном, то в другом ухе, и при этом человек все время бормотал какие-то слова;   Майкл не понимал их, но знал, что они обращены к нему.      

– Голова   превосходная, плоская, – решил Дэг Доутри, погладив Майкла, и зажег   спичку. – И челюсти отличные, что угодно перегрызут; щеки тоже не впалые,   но и не раздутые.      

Он   запустил руку в пасть Майкла – проверить, насколько у него крепкие и ровные   зубы, смерил ширину его плеч, объем груди, потом опять зажег спичку и   внимательно обследовал все четыре лапы.      

– Черные-пречерные   до самых когтей, – сказал Доутри, – на таких чистопородных лапах не бегала   еще ни одна собака, и пальцы у тебя длинные и выпуклые, не слишком, а в самый   раз – словом, все точно, как положено. Бьюсь об заклад, псина, что твои папаша   с мамашей в свое время отхватили золотые медали.      

Майкл   уже начал было тяготиться таким подробным обследованием, но тут Доутри как раз   и перестал ощупывать строение его бедер и крепость коленных суставов, а схватил   хвост Майкла, чтобы своими чудодейственными пальцами проверить мускулы у его   основания; сначала он провел ладонью по позвоночнику, продолжением которого   является хвост, а потом начал ласково его крутить. Майкл, вне себя от восторга,   бросался из стороны в сторону, по направлению ласкающей его руки. А человек   внезапно, схватив собаку под брюхо, поднял ее на воздух. Но не успел Майкл   испугаться, как уже опять стоял на земле.      

– Двадцать   шесть или двадцать семь фунтов, – уж во всяком случае побольше двадцати   пяти, и я ставлю шиллинг против пенни, что в тебе со временем будет и все   тридцать фунтов весу, – сообщил Майклу Дэг Доутри. – Ну и что дальше?   А то, что многие знатоки очень даже ценят такой вес. Несколько лишних унций в   крайности всегда можно сбавить тренировкой. У тебя, пес, стати прямо-таки   великолепные. Сложение – как по заказу для бега, вес – для борьбы, и очесов нет   на ногах.      

Что и   говорить, уважаемый мистер пес, вес у тебя правильный, а ухо тебе уж разгладит   какой-нибудь почтенный собачий доктор. Бьюсь об заклад, что в Сиднее найдется   не меньше сотни охотников раскошелиться фунтов на двадцать, а то и больше за   право назвать тебя своим.      

И чтобы   Майкл не слишком о себе возомнил, Доутри отстранился от него, зажег погасшую   трубку и, по-видимому, опять забыл о его существовании. Он отнюдь не собирался   заискивать перед Майклом, а, напротив, хотел, чтобы Майкл заискивал перед ним.      

И Майкл   не замедлил это сделать. Он стал тереться о колени Доутри и подталкивать мордой   его руку, прося еще так же сладостно потереть ему ухо, потрепать хвост. Вместо   этого Доутри зажал обеими руками его морду и, поворачивая ее из стороны в   сторону, заговорил:      

– Чей   ты, пес? Может, твой хозяин негр, тогда плохо твое дело. А может, какой-нибудь   негр украл тебя, – но это и того хуже. Знаешь ведь, какие беды другой раз   случаются с вашим братом. Это был бы уж просто срам. Ни один белый не потерпит,   чтобы негр имел такого пса, и вот перед тобой белый, который этого уже не   потерпел. Подумать только! Ты в руках у негра, а он и натаскать-то тебя как   следует не сумеет! Ясное дело – тебя украл негр. Попадись он мне, да я с него   семь шкур спущу! Можешь не сомневаться! Ты меня только наведи на след, а там уж   увидишь, как я с ним расправлюсь. Можно рехнуться от одной мысли, что негр   отдает тебе приказания, а ты для него из кожи вон лезешь! Нет, уважаемый пес,   больше ты этого делать не будешь. Ты пойдешь со мной, и надо думать, что мне   тебя упрашивать не придется!      

Дэг   Доутри поднялся и вразвалку пошел вдоль берега. Майкл поглядел ему вслед, но   остался на месте. Ему очень хотелось ринуться за ним, но ведь человек его не   пригласил. Спустя несколько минут Доутри слегка чмокнул губами. Звук этот был   так тих, что он сам едва слышал его и положился скорей на свидетельство своих   губ, чем ушей. Ни один человек не расслышал бы этого звука на таком расстоянии,   но Майкл услыхал, вскочил и в упоении стремглав помчался за Доутри.      

 ГЛАВА ВТОРАЯ      

       

Дэг   Доутри шагал вдоль берега, а Майкл то бежал за ним по пятам, то на радостях,   при повторении таинственного звука, описывал широкие круги и вновь возвращался   к нему; остановился Доутри у самой границы освещенного фонарями пространства, где   какие-то смутные тени разгружали вельботы, а комиссарский клерк все еще   препирался с судовым экономом по поводу неправильно выписанной накладной. Когда   Майкл попытался снова двинуться вперед, Доутри остановил его все тем же   невнятным звуком, похожим на чуть слышный поцелуй.      

Вполне   понятно, что стюард не желал быть замеченным за столь сомнительным занятием,   как кража собак, и прикидывал, как бы ему половчее переправить Майкла на борт.   Он обошел освещенную фонарями пристань и двинулся вдоль берега по направлению к   туземной деревушке. Как он и предполагал, все мало-мальски трудоспособное   население было занято разгрузкой судов на пристани. Тростниковые хижины   казались нежилыми, но из одной под конец все же послышался какой-то сварливый и   дребезжащий старческий голос:      

– Кто   там?      

– Моя   долго здесь ходит, – отвечал Доутри на жаргоне, на котором говорят   англичане в западной части Южных морей. – Моя сошла с парохода. Свези мою   обратно на лодке, и моя будет давать тебе две палочки табаку.      

– Пускай   твоя дает десять палочек, тогда свезу, – последовал ответ.      

– Моя   даст пять, – не преминул поторговаться шестиквартовый стюард. – А   если тебе мало, так иди, голубчик, ко всем чертям.      

Тишина.      

– Пять   палочек, – настаивал стюард, обращаясь к темному отверстию в хижине.      

– Моя   везет за пять, – отвечал голос, и в темноте обрисовалась фигура того, кому   он принадлежал; фигура приблизилась, издавая такие странные звуки, что Доутри   зажег спичку – посмотреть, в чем тут дело.      

Перед   ним, опираясь на костыль, стоял старик с гноящимися, красными и воспаленными   глазами, впрочем, видными только наполовину из-за каких-то болезненных   наростов. На покрытой паршой голове старика торчком стояли патлы грязно-серых   волос. Кожа на его лице, ссохшаяся, морщинистая, изрытая, была красно-синего   цвета с бурым налетом, который казался бы нанесенным кистью, если бы при   ближайшем рассмотрении не становилось очевидно, что этот налет является   неотъемлемой ее принадлежностью.      

«Прокаженный», –   пронеслось в уме Дэга Доутри, и он быстро с головы до пят оглядел старика,   боясь увидеть язвы вместо пальцев и суставов. Но старик был цел и невредим,   если не считать, что одна его нога кончалась чуть пониже бедра.      

– Черт   подери, куда же это девалась твоя нога? – осведомился Доутри, тыча пальцем   в то место, где ей полагалось быть.      

– Большой   рыба, акул, забрал себе нога. – Старик осклабился беззубым, зияющим ртом.      

– Очень   я старая старик, – прошамкал одноногий Мафусаил[1]. – И давно, давно не   курила табак. Пусть большой белый хозяин дает скорей одна палочка, и я буду   возить ее на пароход.      

– А   вот возьму и не дам! – сердито буркнул Доутри.      

Вместо   ответа старик повернулся и, опираясь на костыль, так, что обрубок ноги болтался   в воздухе, заковылял к хижине.      

– Погоди, –   торопливо воскликнул Доутри, – моя сейчас дает тебе покурить!      

Он сунул   руку в карман за главной валютой Соломоновых островов и отломил от большой пачки   палочку прессованного табака. Старик весь преобразился, когда, жадно протянув   руку, получил вожделенную палочку. Набивая дрожащими, негнущимися пальцами   дешевый и уже подпорченный виргинский табак в черную глиняную трубку,   извлеченную им из отверстия в мочке уха, он все время испускал какие-то   мурлыкающие звуки, прерываемые визгливыми вскриками то ли обиды, то ли   восторга.      

Наконец,   придавив большим пальцем содержимое плотно набитой трубки, старик внезапно   бросил костыль и плюхнулся на землю, поджав под себя единственную ногу, так   что, казалось, от него остался только торс. Затем он развязал маленький мешочек   из волокон кокосового ореха, свисавший с шеи на его впалую, иссохшую грудь,   вытащил из него кремень, огниво, трут и, хотя стюард нетерпеливо протягивал ему   коробок спичек, высек искру, зажег об нее трут, раздул посильнее огонь и,   наконец, закурил.      

С первой   же затяжки он прекратил свои стоны, волнение его мало-помалу улеглось, и   Доутри, внимательно за ним наблюдавший, заметил, что руки его перестали   дрожать, отвислые губы больше не дергались, из уголков рта не стекала слюна, и   воспаленные глаза приобрели успокоенное выражение.      

Что   грезилось старику во внезапно наступившей тишине, Доутри не пытался угадать. Он   был слишком поглощен тем, что живо предстало его собственному воображению:   голые, убогие стены богадельни, и старик, очень похожий на него самого в   будущем, который, несвязно что-то бормоча, клянчит и вымаливает щепотку табаку   для своей старой глиняной трубки; богадельня, где – о ужас! – не достать   даже и глотка, а не то что шести кварт пива.      

А Майкл,   при слабых вспышках трубки наблюдавший за двумя стариками, одним, прикорнувшим   на земле, и другим, стоящим поодаль, ничего не подозревая о трагедии старости,   непоколебимо, твердо знал только одно: бесконечно привлекателен этот двуногий   белый бог, который, потрепав его, Майкла, уши, подергав ему хвост и погладив   спину своими чудодейственными руками, завладел его сердцем.      

Глиняная   трубка догорела; старик негр при помощи костыля с необыкновенным проворством   вскочил на свою единственную ногу и заковылял к морю. Доутри пришлось помочь   ему спустить на воду утлую лодчонку. Это был выдолбленный из дерева челнок,   такой же облезлый и дряхлый, как его хозяин; для того чтобы забраться в эту   посудину, не опрокинув ее, Доутри промочил одну ногу до лодыжки, а другую до   колена. Старик перевалился через борт так ловко, что, когда казалось, лодка   вот-вот перевернется, вес его тела, миновав опасную точку, восстановил ее   равновесие.      

Майкл   остался сидеть на песке, дожидаясь приглашения и зная, что слабый чмокающий   звук вполне сойдет за таковое. Дэг Доутри чмокнул губами так тихо, что старик   ничего не услыхал, а Майкл прямо с песка вскочил в лодчонку, даже не замочив   лапы. Использовав плечо Доутри как промежуточную ступень, он перебрался через   него на дно лодки. Доутри снова тихонько воспроизвел звук поцелуя, Майкл тотчас   же повернулся и сел прямо перед ним, уткнувшись мордой в его колени.      

– Могу   присягнуть на целой груде библий, что собака просто-напросто ко мне   пристала, – ухмыляясь, шепнул Доутри на ухо Майклу.      

– Вези,   вези живей, старикан, – скомандовал он.      

Старик   послушно погрузил в воду весло и попытался взять курс на группу огней,   указывавших место, где стоял «Макамбо». Но он был слишком слаб и после каждого   удара весла, пыхтя и отдуваясь, делал передышку. Стюард в нетерпении выхватил у   него весло и сам взялся за работу.      

На   полпути к пароходу старик наконец отдышался и, указав головой на Майкла,   объявил:      

– Этот   собака имеет хозяин, большой белый господин на шхуне… Даешь моя десять палочек   табаку, – добавил он после соответствующей паузы, решив, что его сообщение   уже успело возыметь эффект.      

– Я   дам тебе по башке, – обнадежил его в ответ Доутри. – Белый господин   на шхуне моя закадычный друг. Он сейчас на «Макамбо». Моя везет ему собаку.      

Больше   старик ни в какие разговоры не пускался и, хотя он прожил на свете еще много   лет, но ни разу ни словом не обмолвился о ночном пассажире, увезшем Майкла. Даже   когда на берегу поднялась невообразимая суматоха и капитан Келлар в поисках   собаки перевернул вверх дном весь Тулаги, одноногий старик благоразумно молчал.   Кто он такой, чтобы затевать раздоры с этими чужеземными белыми хозяевами,   которые появляются и исчезают, разбойничают и чинят расправы?      

В этом   смысле старик ничем не отличался от всех своих соплеменников меланезийцев. Они   знали: белые идут какими-то неразгаданными путями к своим собственным   непостижимым целям, у белых свой собственный мир, и он расположен точно на   возвышении; там, вне реального мира, то есть мира чернокожих людей, движутся   какие-то фантомы, верховные белые существа, тени на необъятной и таинственной   завесе космоса.      

Поскольку   трап был спущен с левого борта, Дэг Доутри предпочел обогнуть пароход справа и   подойти к открытому иллюминатору.      

– Квэк! –   негромко позвал он раз, другой.      

После   второго оклика свет в иллюминаторе померк, верно, потому, что его загородила   чья-то голова, и пискливый голос отозвался:      

– Я   здесь, хозяин.      

– Принимай   собаку, – прошептал стюард. – Проследи, чтобы дверь была закрыта, и   дожидайся меня. А ну! Приготовься!      

В   мгновение ока он подхватил Майкла, поднял его, передал в невидимые руки,   протянувшиеся из железной стены, и стал снова грести вдоль парохода, пока не   добрался до грузового люка. Тут он вытащил из кисета столько табачных палочек,   сколько захватила рука, швырнул их старику и оттолкнул лодчонку, нимало не   заботясь о том, как ее беспомощный владелец доберется до берега.      

Старик   не дотронулся до весла, предоставив лодке вольно скользить вдоль высокого борта   корабля, к погруженной во мраке корме. Он был весь поглощен пересчитыванием   табачных богатств, свалившихся на него. А это дело было не из легких. Старик   умел считать только до пяти. Насчитав пять палочек, он начинал сначала и   отсчитывал еще пяток. Всего он насчитал три пятка и еще две штуки; итак, в   результате он не менее точно определил количество палочек, чем определил бы его   любой белый человек с помощью цифры с е м н а д ц а т ь.      

Это было   больше, куда больше, чем он запрашивал. Но он не удивился. Никакой поступок белого   человека не мог удивить его. Окажись у него в руках две палочки вместо   семнадцати, он бы тоже не удивился. Раз все поступки белых людей неожиданны, то   удивить негра может разве что вполне ожиданный поступок белого человека.      

Работая   веслом, пыхтя и время от времени бросая грести, старый негр, уже не думавший   больше о призрачном мире белых людей, медленно продвигался к берегу. Для него   сейчас существовала только реальность гор Тулаги, черные вершины которых   врезались в блеклое сияние звездного неба, реальность моря и лодочки, с трудом   пробиравшейся по волнам, реальность его иссякающих сил и смерти, которой все   это неминуемо кончится.      

 ГЛАВА ТРЕТЬЯ      

       

Но   вернемся к Майклу. Поднятый на воздух и подхваченный невидимыми руками, которые   протащили его через узкое отверстие в борту, окаймленное медью, он очутился в   освещенном помещении и стал озираться вокруг, ища Джерри. Но Джерри в эту   минуту лежал, свернувшись клубочком, у койки Виллы Кеннан на сильно накренившейся   палубе «Ариеля», в то время как это нарядное суденышко, уже оставившее позади   Шортлендские острова и подгоняемое крепчавшим пассатом, рассекало носом   бурлящую воду, идя в Новую Гвинею со скоростью одиннадцати узлов.      

Итак,   вместо Джерри, которого он видел в последний раз тоже на пароходе, Майкл увидел   Квэка.      

Квэк? Ну   что ж, Квэк – это Квэк, существо, куда более отличающееся от всех остальных   людей, чем все остальные люди отличаются друг от друга. По волнам житейского   моря вряд ли когда-нибудь носилось создание столь же нелепое. Согласно   общечеловеческому летосчислению, ему минуло семнадцать лет; но при взгляде на   его высохшее лицо, морщинистый лоб и виски, на его глубоко запавшие глаза   казалось, что здесь наложило свою печать по меньшей мере столетие. Ноги у него   были тонкие, как соломинки, – просто кости без мяса, запиханные в иссохшую   кожу; но на этих стеблях произрастало весьма тучное туловище. Громадное вздутое   брюхо поддерживалось могучими бедрами, а плечи по ширине не уступали плечам Геркулеса.   Но если смотреть сбоку, то эти плечи и грудь казались совершенно плоскими. Руки   Квэка были так же тонки, как и ноги, и Майкл с первого взгляда принял его за   громадного толстобрюхого черного паука.      

Квэк   мигом оделся, то есть натянул на себя грязные парусиновые штаны, протершиеся от   долгой носки, и такую же блузу. Два пальца на его левой руке были скрючены и не   разгибались; опытный глаз сразу бы определил, что он болен проказой. И хотя он   принадлежал Дэгу Доутри так же несомненно, как если бы тот выправил на него   купчую крепость, но стюард нимало не подозревал, что эти изуродованные пальцы –   признак страшной болезни.      

Доутри   приобрел Квэка весьма несложным путем. На острове Короля Вильгельма, в группе   островов Адмиралтейства, Квэк, по местному выражению, «сверзился с мола». Иными   словами, вместе с проказой и прочими своими прелестями угодил прямо в объятия   Дэга Доутри. Прогуливаясь однажды по протоптанным туземцами тропинкам в   прибрежных зарослях и, как обычно, размышляя, чем бы поживиться, стюард   поживился Квэком. И случилось это в момент, для последнего весьма критический.      

Преследуемый   двумя шустрыми юнцами с железными копьями наперевес, Квэк, невероятно быстро   передвигавшийся на своих журавлиных ногах, в полном изнеможении пал ниц перед   Доутри и поднял на него молящий взор затравленной собаками лани. Доутри   немедленно учинил суд и расправу, причем довольно крутую. Он испытывал   естественный страх перед всякого рода микробами и бациллами и, заметив, что   шустрые юнцы намереваются проткнуть его своими грязными и ржавыми копьями,   выбил у одного копье из рук, а другого свалил с ног ловким ударом в челюсть.   Мгновение спустя юнец, у которого он выбил копье, лежал на земле рядом со своим   товарищем.      

Но   стюард, человек уже в летах, не мог удовлетвориться одними копьями. Покуда   спасенный Квэк продолжал охать и бормотать слова благодарности, лежа у его ног,   Доутри успел обобрать юнцов. Одежды на них, правда, никакой не было, но зато на   шее они оба носили ожерелья из зубов дельфина, каждое из которых стоило не   меньше соверена. Из жестких, как щетина, волос на голове одного из них он   вытащил самодельный частый гребень, инкрустированный перламутром, который   впоследствии спустил в Сиднее торговцу редкостями за восемь шиллингов. Из носов   и ушей выдернул черепаховые и костяные украшения, а с груди у обоих снял   перевязи в виде полумесяца, длиной не менее четырнадцати дюймов, сделанные из   жемчужных раковин, за которые ему где угодно дали бы не менее пятнадцати   шиллингов. Копья он тоже сумел сбыть туристам в порту Моресби по пяти шиллингов   за штуку. Не легко бедному стюарду поддерживать свою репутацию шестиквартового   человека!      

Когда   Доутри повернулся, чтобы уйти от шустрых юнцов, которые уже очнулись и смотрели   на него блестящими, бегающими, как у диких зверьков, глазами, Квэк потащился за   ним следом, да так, что наступал ему на пятки, заставляя его спотыкаться. Тогда   Доутри нагрузил Квэка своими трофеями и пустил вперед себя по тропинке. Весь   остальной путь до парохода Дэг Доутри самодовольно ухмылялся, глядя на свою   добычу и на Квэка, который семенил впереди, толстый, как бочка, на тоненьких,   точно тростинки, ногах.      

На борту   парохода – на сей раз это был «Кокспэр» – Доутри уговорил капитана зачислить   Квэка помощником стюарда с жалованьем десять шиллингов в месяц и тут же   ознакомился с историей своего нового помощника.      

Причиной   раздора явилась свинья. Шустрые юнцы были братья, жившие в соседней деревне, и   свинья была их собственностью, рассказывал Квэк на своем немыслимом английском   языке. Он, Квэк, никогда этой свиньи не видывал, даже не знал о ее   существовании, покуда она не околела. Братья любили овинью. Ну и что же?   Квэку-то какое дело, он так же не подозревал об их любви к свинье, как не   подозревал о ее существовании.      

В первый   раз он услыхал о ней, утверждал Квэк, когда по деревне прошел слух, что свинья   сдохла и теперь кто-нибудь должен умереть за нее. Так уж положено, пояснил он в   ответ на недоумевающий вопрос стюарда. Таков обычай. Когда у хозяев околевает   любимая свинья, они обязаны кого-нибудь убить, все равно кого. Конечно, предпочтительнее   убить того, кто колдовством наслал болезнь на свинью. Но если этот злодей не   сыщется, то сойдет любой.      

Таким   образом, Квэк и был избран искупительной жертвой.      

Заслушавшись   Квэка, Дэг Доутри выпил седьмую кварту пива, так захватила его мрачная романтика   этого происшествия в дебрях джунглей, где люди убивают первого попавшегося   человека из-за околевшей свиньи.      

Разведчики,   высланные на дороги, продолжал Квэк, принесли весть о приближении осиротелых   хозяев свиньи, и вся деревня бежала в джунгли, ища спасения на деревьях, –   остался только Квэк, он ведь не мог влезть на дерево.      

– Честное   слово, – заключил Квэк, – моя не сглазила свинью.      

– Честное   слово, – сказал Дэг Доутри, – ты чего-то там наколдовал с этой   свиньей. Ты похож на черта и можешь сглазить кого угодно. Я уж сам заболел,   глядя на тебя.      

С того   дня у стюарда вошло в привычку, покончив с шестой бутылкой, заставлять Квэка на   сон грядущий рассказывать ему свою историю. Она оживляла в нем воспоминания   детства, когда он бредил рассказами о дикарях-людоедах и мечтал когда-нибудь   собственными глазами увидать их. А вот теперь – и он самодовольно ухмылялся – у   него рабом был настоящий людоед.      

Квэк   действительно был рабом Дэга Доутри, не в меньшей степени, чем если бы тот   купил его на невольничьем рынке. На какой бы пароход компании Бернс Филп ни   поступал Доутри, он всегда устраивал туда и Квэка на жалованье десять шиллингов   в месяц. Квэк в этом вопросе права голоса не имел. Пожелай он даже удрать в   одном из австралийских портов, Доутри все равно не было надобности следить за   ним. Австралия, с ее «курсом на белых», стояла на страже его интересов. Ни один   темнокожий человек, будь то малаец, японец или полинезиец, не мог ступить на   тамошнюю землю, не вручив правительству залога в сто фунтов.      

Да и на   других островах, куда заходил «Макамбо», Квэк не проявлял ни малейшего желания   сбежать. Остров Короля Вильгельма – единственное известное ему место на земном   шаре – служил для него мерилом всех остальных мест. И поскольку остров Короля   Вильгельма населяли людоеды, Квэк был убежден, что и на всех других островах   население придерживается той же диеты.      

Что   касается острова Короля Вильгельма, то «Макамбо», так же как в свое время   «Кокспэр», заходил туда раз в два с половиной месяца, и самой страшной угрозой   для Квэка оставалась угроза ссадить его на берег в том месте, где шустрые юнцы   все еще оплакивали свою свинью. И правда, у них уже вошло в обычай всякий раз   сновать на своей лодчонке вокруг «Макамбо» и строить страшные гримасы Квэку, а   тот, в свою очередь, корчил им рожи, перегнувшись через поручни. Доутри даже   поощрял этот наглядный обмен любезностями, который должен был лишить Квэка   надежды когда-нибудь вернуться в родную деревню.      

Впрочем,   Квэк отнюдь не стремился покинуть своего господина, который в конце концов был   добр, справедлив и ни разу не поднял на него руки. Поначалу Квэк страдал   морской болезнью, но быстро от нее отделался, так как никогда не сходил на   берег, и был убежден, что живет в земном раю. Ему уже не приходилось горевать о   своей неспособности лазить по деревьям, потому что никакая опасность ему более   не угрожала. Еду он получал регулярно, в любых количествах, и какую еду! Никому   из жителей его деревни даже во сне не снился хоть один из тех деликатесов,   которые он поедал ежедневно. Итак, Квэк быстро справился с легким приступом   тоски по родине и был самым счастливым из людей, когда-либо плававших по морям.      

Вот этот   самый Квэк и втащил Майкла через иллюминатор в каюту Дэга Доутри и теперь дожидался,   покуда сей достопочтенный муж войдет в нее кружным путем, через дверь. Бегло   оглядев помещение, обнюхав койку, а также пространство под койкой и убедившись,   что Джерри здесь нет, Майкл перенес все внимание на Квэка.      

Квэк   старался быть полюбезнее. Он издал какое-то кудахтанье в доказательство   дружелюбных намерений, а Майкл сердито заворчал на этого негра, посмевшего   притронуться к нему своими нечистыми руками, – так уж это было внушено   Майклу его воспитателями, – а теперь еще и разговаривающего с ним, псом,   привыкшим общаться только с белыми богами.      

На этот   резкий отпор Квэк ответил каким-то глупым смешком и сделал было попытку приблизиться   к двери, чтобы отворить ее хозяину. Но не успел он поднять ногу, как Майкл уже   схватил ее зубами. Квэк немедленно поставил ногу на место, и Майкл успокоился,   хотя и не спускал с него глаз. Что он знал об этом негре, кроме того, что это   негр, а ведь за всяким негром надо внимательно следить в отсутствие белого   хозяина. Квэк попробовал сделать скользящее движение ногой по направлению к   двери, но Майкл, мигом распознав его намерение, ощетинился, заворчал, и тот   замер на месте.      

Эту   картину и увидел вошедший Доутри. Он окинул признательным взором Майкла, ярко   освещенного электричеством, и тотчас же оценил положение.      

– А   ну, Квэк, шагни-ка вперед, – скомандовал он для проверки.      

Опасливый   взгляд, брошенный Квэком на Майкла, был достаточно красноречив, однако стюард   стоял на своем. Квэк нехотя повиновался, но не успел он двинуть ногой, как   Майкл уже бросился к нему. Квэк застыл в неподвижности, а Майкл грозно прошелся   вокруг него.      

– Да   что он, пригвоздил тебя к полу, что ли? – усмехнулся Доутри. –   Ей-богу, этот пес – охотник за неграми, ясно как день. Эй ты, Квэк, поди   принеси мне две бутылки пива со льда! – приказал он.      

Квак   бросил на него умоляющий взгляд, но не пошевелился. Он не двинулся с места и   после повторного приказания.      

– Черт   подери! – взревел стюард. – Если ты сию минуту не притащишь мне пару   пива, я закачу тебе восемь вахт подряд да еще полувахту впридачу. А не то   высажу на острове Короля Вильгельма и заставлю пробежаться по берегу.      

– Моя   не может, – пролепетал Квэк. – Собачья глаз очень много смотрит. Моя   не любит, когда собака делает кус-кус!      

– Ты   боишься собаки? – спросил Доутри.      

– Честный   слово, моя ужас боится собака.      

Дэг   Доутри был в восторге. Но так как после экспедиции на берег его томила жажда,   то он решил положить конец препирательствам.      

– Эй   ты, пес, – обратился он к Майклу. – Этот парень хороший. Понял?   Хороший парень.      

Майкл   помахал хвостом и прижал уши в доказательство того, что старается понять. Когда   же стюард дотронулся до плеча Квэка, Майкл, в свою очередь, приблизился к нему   и обнюхал его ноги, которые сам же пригвоздил к полу.      

– Ну,   теперь иди, – приказал Доутри. – Иди, но не торопись, – добавил   он, хотя в этом предупреждении особой нужды не было.      

Майкл   ощетинился, но позволил Квэку сделать первый, робкий шажок. На втором он для проверки   взглянул на Доутри.      

– Все   в порядке, – заверил его стюард. – Это мой парень. Хороший парень.      

Майкл   понимающе улыбнулся одними глазами и отошел в сторону с целью исследовать стоявший   на полу ящик, доверху набитый черепаховыми пластинами, напильниками и наждачной   бумагой.      

       

– А   теперь, – внушительно проговорил Дэг Доутри, поудобней устраиваясь в   кресле с бутылкой в руке, в то время как Квэк расшнуровывал ему башмаки, –   теперь, уважаемый пес, надо придумать для тебя имя, да такое, которое не   посрамит твоей породы и сделает честь моей изобретательности.      

 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ      

       

Ирландские   терьеры, достигнув зрелости, отличаются не только отвагой, преданностью, способностью   к бескорыстной любви, но также хладнокровием, удивительным самообладанием и сдержанностью.   Заставить их выйти из себя очень не легко; голосу хозяина они повинуются даже в   разгаре неистовой драки и никогда не впадают в истерику, как, например,   фокстерьеры.      

Майкл,   чуждый всякой истеричности, был куда более возбудим и вспыльчив, чем его   кровный брат Джерри, а их родители по сравнению с ним могли считаться   степеннейшей собачьей четой. Взрослый Майкл резвился и шалил больше, чем   взрослый Джерри. Его кипучая энергия готова была вырваться наружу при малейшем   поощрении, а разыгравшись, он мог перещеголять любого щенка. Одним словом, у   Майкла была веселая душа.      

Слово   «душа» здесь употреблено не случайно. Что бы ни называлось человеческой душой –   подвижный дух, сознание, ярко выраженная индивидуальность, – Майкл,   безусловно, обладал этим трудноопределимым свойством. Его душе были присущи те   же чувства, что и душе человека, разве что в меньшей степени. Он знал любовь,   печаль, радость, гнев, гордость, застенчивость, юмор. Три основные свойства   человеческой души – это память, воля и ум. У Майкла была память, были воля и   ум.      

Как и   человек, он познавал внешний мир при помощи своих пяти чувств. Как и у   человека, результатом этого познания являлись ощущения. Как у человека, эти   ощущения временами перерастали в эмоции. И, наконец, так же, как человек, он   обладал способностью воспринимать, и восприятия в его мозгу складывались в   представления, – о, разумеется, не такие обширные, глубокие и сложные, как   у человека, но все же представления.      

Надо, пожалуй,   признать, чтобы уж слишком не унижать человека такой тождественностью его   природы с природой собачьей, что чувства Майкла уступали в остроте человеческим   чувствам и что, скажем, укол в лапу для собаки менее чувствителен, чем укол в   ладонь для человека. Надо также признать, что мысли, озарявшие его мозг, были   не так ясны и определенны, как мысли в мозгу человека. И далее, что никогда,   никогда, проживи Майкл хоть миллионы жизней, не смог бы он доказать теорему   Эвклида или решить квадратное уравнение. Но все же он твердо знал, что три   кости – это больше, чем две кости, и что десять собак составляют свору куда   более внушительную, чем две собаки.      

Но вот   уж чего никак нельзя утверждать – это, что Майкл не умел любить так же   преданно, беззаветно, самозабвенно, безумно и жертвенно, как любит человек. И   любил он так не потому, что был Майклом, а потому, что был собакой.      

Майкл   любил капитана Келлара больше жизни. Так же, как Джерри за своего шкипера, он,   не задумываясь, пожертвовал бы жизнью за своего капитана. И когда с течением   времени капитан Келлар, а заодно и Мериндж и Соломоновы острова ушли в роковое   небытие, ему было суждено столь же беззаветно полюбить шестиквартового стюарда,   умевшего так хорошо ладить с собаками и так ласково чмокать губами. Чувство это   не распространялось на Квэка, потому что Квэк был негром. К Квэку он относился   лишь как к неотъемлемому атрибуту окружающей обстановки, как к личному   достоянию Дэга Доутри.      

Что этот   новый бог зовется Дэгом Доутри, Майкл не знал, Квэк называл его «хозяин», но   Майкл слышал, что другие негры называли так и других белых людей. Сколько   негров, например, именовали «хозяином» капитана Келлара! Капитан Дункан своего   стюарда так и звал стюардом, так же звали его офицеры и пассажиры, так что для   Майкла имя его бога было «Стюард», и с тех пор он в мыслях своих никогда не   называл его иначе.      

Но   сейчас на очереди стоял вопрос о его собственном имени, – вопрос, который   и начал обсуждать Доутри на следующий же вечер после появления Майкла на   «Макамбо». Майкл сидел, положив морду на колени Доутри. Зрачки его горящих глаз   то сужались, то ширились. Вслушиваясь в слова стюарда, он то прижимал уши, то   настораживал их, в упоении колотя по полу обрубком хвоста.      

– Да,   сынок, – говорил ему стюард. – Твой отец и мать были ирландцы. Нет,   уж ты, каналья, не отпирайся… – прибавил он, потому что Майкл, подстрекаемый   дружелюбием и веселостью его голоса, стал извиваться всем телом и с удвоенной   быстротой забарабанил хвостом. Слов он, конечно, не понимал, но понимал, что в   этом сочетании звуков кроется таинственная прелесть, неизменно исходящая от его   белого бога.      

– Никогда   не стыдись своих предков. И помни, бог любит ирландцев… Квэк! Живо притащи-ка   мне две бутылки пива с ледника!.. Да ведь у тебя на морде написано, что ты   ирландец! (Хвост Майкла отбивал зорю.) Ну, ну, нечего ко мне подлизываться.   Знаю все ваши штучки, знаю, как ваш брат умеет подольщаться. Только ты помни,   что у меня сердце жесткое. Оно, брат, насквозь пропиталось пивом. Я тебя украл,   чтобы продать, а вовсе не для того, чтобы любить. В свое время я бы тебя, пожалуй,   и полюбил, но это было давно, когда я еще не свел знакомства с пивом. Если бы   подвернулся случай, я бы сию минуту спустил тебя за двадцать фунтов. Деньги на   стол – и точка. А любить тебя я не собираюсь, заруби себе это на носу… Да, о   чем, бишь, я говорил, когда ты набросился на меня с нежностями?      

Он   прервал свою речь и опрокинул в рот бутылку, откупоренную Квэком. Потом   вздохнул, вытер губы рукой и продолжал:      

– А   странная штука, сынок, получается с этим дурацким пивом. Вот, например, Квэк,   эта обезьяна с мафусаиловой рожей, которая ухмыляется, глядя на нас с тобой,   принадлежит мне. А я, ей-богу правда, принадлежу пиву, сотням бутылок пива,   целым горам бутылок, таким высоким, что они могут судно потопить. Честное слово,   пес, я тебе завидую, что у тебя нутро не отравлено алкоголем. Сейчас я твой   хозяин, потом твоим хозяином будет тот, кто выложит мне за тебя двадцать   фунтов, а вот гора бутылок над тобой никогда хозяином не будет. Ты, уважаемый   пес, не знаю уж, как тебя величать, свободнее меня. Погоди, что-то мне   помнится…      

Он допил   бутылку, швырнул ее Квэку и знаком велел откупорить следующую.      

– Не   так-то просто придумать тебе имя. Конечно, оно должно быть ирландское, но   какое, спрашивается? Пэдди? Это правильно, что ты качаешь головой. Очень уж оно   простецкое. А за дворнягу тебя никто не примет. Баллимена – это бы еще куда ни   шло, да звучит как-то не по-мужски, а ты ведь, мой мальчик, мужчина. Ага,   постой! Мальчик! Бой! Банши-бой?.. Нет, не годится! Эрин-бой?      

Он одобрительно   кивнул и взялся за вторую бутылку. Отпил глоток, подумал, потом снова отпил.      

– Нашел! –   торжествующе воскликнул Доутри. – Киллени – хорошее имя! Ты у меня будешь   Киллени-бой. Звучное имя, точно граф какой-нибудь или… отставной пивовар. А я   за свою жизнь многим из этих господ помог заработать и удалиться на покой.      

Он допил   бутылку, внезапно схватил Майкла за морду, подтянул его к себе, потерся носом о   его нос и так же внезапно отпустил. Майкл вилял хвостом и сияющими глазами   смотрел на белого бога. Душа, самая настоящая душа, или (если хотите) сущность,   или, иначе, сознание светилось в собачьих глазах, теперь уже с обожанием   обращенных на этого седовласого бога, который говорил ему какие-то слова,   непонятные, но все равно радостью согревавшие его сердце.      

– Эй,   Квэк, где ты там?      

Квэк,   который, сидя на корточках, полировал черепаховый гребень, вырезанный Доутри по   собственному рисунку, прервал свое занятие и поднял глаза, готовый выслушать и   исполнить приказание своего господина.      

– Запомни   хорошенько, Квэк, как зовут этого пса. Его имя Киллени-бой. Тверди, пока не запомнишь.   И всегда обращайся к нему: Киллени-бой. Понятно? Если не понятно, я тебе башку   сверну. Киллени-бой, понял? Киллени-бой. Киллени-бой.      

Когда   Квэк уже стягивал башмаки с Доутри и помогал ему раздеваться, тот сонными   глазами взглянул на Майкла.      

– Я   тебя, дружище, раскусил, – объявил он, вставая и шаткой походкой   направляясь к койке. – И имя подыскал, и аттестат тебе уже готов, я все   разгадал. Шалый, но разумный. Вот это точно. Да, да, шалый, но разумный, вот   какой ты есть, Киллени-бой, – продолжал он бормотать, с помощью Квэка   укладываясь на койке.      

Квэк   снова взялся за полировку гребня. Губы его шевелились, беззвучно что-то шепча,   брови хмурились, пока он наконец не обратился к стюарду.      

– Хозяин,   какой имя будет держаться на этот собак?      

– Киллени-бой,   глупая ты людоедская башка! Киллени-бой, Киллени-бой,      

– сквозь   сон лопотал Дэг Доутри. – Эй ты, черномазый кровопийца, притащи-ка мне   пива из ледника!      

– Не   буду притащить, – дрожащим голосом отозвался Квэк, тревожно озираясь в   ожидании, что какой-нибудь предмет вот-вот полетит ему в голову. – Шесть   бутылок уже кончил хозяин.      

В ответ   послышался только громкий храп.      

И негр   со сведенной проказой рукой и едва заметным утолщением кожи над переносицей –   зловещим признаком той же болезни – снова склонился над работой, в то время как   губы его непрерывно шептали: «Киллени-бой, Киллени-бой».      

 ГЛАВА ПЯТАЯ      

       

В   течение многих дней Майкл не видел никого, кроме Доутри и Квэка, так как был   узником в каюте стюарда. Ни один человек не подозревал о его присутствии на   борту; Дэг Доутри, не сомневавшийся в том, что он похитил собаку,   принадлежавшую белому, уповал, что Майкл не будет обнаружен и что, когда   «Макамбо» отдаст якорь в Сиднее, ему удастся незаметно свести его на берег.      

Стюард   очень скоро оценил из ряда вон выдающиеся способности Майкла. Он хорошо его кормил,   иногда давал ему куриные кости. И вот оказалось, что двух уроков, которые,   собственно, даже нельзя было назвать уроками, так как каждый из них длился не более   полминуты, вполне достаточно, чтобы Майкл понял: кости можно грызть только на   полу и только в уголке возле двери. С тех пор, получив кость, он неизменно   относил ее в этот угол.      

И ничего   тут нет удивительного. Он мгновенно схватывал то, чего хотел от него стюард, и   не было для него большего счастья, чем служить ему. Стюард был бог, добрый бог,   чью любовь Майкл чувствовал в голосе, в движении губ, в прикосновении руки,   обнимавшей его, когда они сидели нос к носу и стюард вел с ним нескончаемые   разговоры. Нет служения радостнее, чем служение любимому. И если бы Доутри   потребовал, чтобы Майкл не дотрагивался до костей в своем уголке, он бы к ним   не притронулся. Таковы уж собаки, единственные животные, которые весело, более   того – прыгая от радости, оставят недоеденный кусок, чтобы последовать за своим   господином-человеком или услужить ему.      

Дэг   Доутри почти все свободное время проводил с заточенным в каюте Майклом,   который, повинуясь его приказу, быстро отучился скулить и лаять. В эти часы,   проведенные вдвоем с хозяином, Майкл приобрел уйму всевозможных познаний.   Обнаружив, что простейшие понятия, такие, как «нельзя», «можно», «встань» и   «ложись», уже знакомы Майклу, Доутри стал обучать его более сложным, например:   «поди ляг на койку», «пошел под койку», «принеси один башмак», «принеси два   башмака». И так, почти без всякого труда, он научил его перекатываться с боку   на бок, изображать молящегося, «умирать», сидеть в шляпе, нахлобученной на   голову, и с трубкой в зубах и не только стоять, но и ходить на задних лапах.      

Затем   пришла очередь более сложного трюка – с «можно» и «нельзя». Положив пахучий, соблазнительный   кусок мяса или сыра на край койки вровень с носом Майкла, Доутри просто   говорил: «Нельзя». И Майкл никогда не дотрагивался до пищи, прежде чем не раздавалось   долгожданное «можно». Сказав «нельзя», Доутри мог уйти из каюты на полчаса или   на шесть часов и по возвращении находил пищу нетронутой, а Майкла иногда даже   спящим в уголке у изголовья койки, на отведенном ему месте. Как-то раз, когда   стюард, еще только начавший обучать Майкла этому трюку, вышел из каюты, а   чуткий нос Майкла находился на расстоянии дюйма от запретного куска, Квэк в   приступе игривости сам потянулся к этому куску, но Майкл так хватил его зубами,   что на руке Квэка осталась рваная рана.      

Ни одной   из своих штук, которые Майкл с таким рвением проделывал для стюарда, он не проделал   бы для Квэка, хотя Квэк относился к нему беззлобно и даже доброжелательно.   Объяснялось это тем, что Майкла, едва только в нем забрезжило сознание, стали   обучать различию между черным и белым человеком. Черные люди всегда находились   в услужении у белых – по крайней мере на его памяти; их всегда в чем-то   подозревали и считали, что за ними нужен глаз да глаз, так как они способны на   любое преступление. И главный долг собаки, служащей белому богу, заключался в   том, чтобы неусыпно следить за всеми чернокожими, встречающимися на его пути.      

Тем не   менее Майкл позволял Квэку кормить и поить его, а также оказывать ему и другие   услуги, сначала лишь в отсутствие Доутри, когда тот исполнял свои обязанности   стюарда, а потом и в любое время. Не раздумывая над этим, он понял, что пища,   которую ему приносил Квэк, и все прочее, что Квэк для него делал, исходила не   от Квэка, а от господина, которому принадлежал Квэк, так же как и он, Майкл.   Впрочем, Квэк не сердился на Майкла. Неусыпно заботясь о благополучии и покое   своего хозяина – хозяина, который в тот страшный день на острове Короля   Вильгельма спас его от кровавой мести убитых горем владельцев свиньи, – он   ради него холил и нежил Майкла. Заметив растущую привязанность своего хозяина к   Майклу, он и сам полюбил его, – вернее, стал относиться к нему с таким же   благоговением, с каким относился к башмакам или одежде стюарда, которые ему   надлежало чистить, или к шести бутылкам пива, которые он ежедневно выносил для   него на ледник.      

По   правде говоря, в Квэке не было ни одной аристократической черточки, Майкл же   был прирожденным аристократом. Он мог из любви служить стюарду, но на одну   доску с этим черным уродом он себя не ставил. У Квэка была душа раба, а в   Майкле рабского было не больше, чем в индейцах в ту пору, когда их тщетно   пытались обратить в рабов на плантациях Кубы. Во всем этом не было вины Квэка,   так же как не было заслуги Майкла. Майкл унаследовал от своих предков, в течение   веков строго отбираемых человеком, свирепость и преданность – сочетание, в   результате неизменно дающее гордость. Гордости же нет без чувства чести, как   нет чести без самообладания.      

Лучшими   достижениями Майкла в первые дни обучения в каюте стюарда было то, что он выучился   считать до пяти. Несмотря на его исключительную понятливость и ум, на это ушло   много часов напряженной работы. Ведь он должен был научиться, во-первых,   узнавать звуки, обозначающие цифры; во-вторых, видеть глазами и одновременно   отличать мысленно один предмет от всех других предметов и, наконец,   отождествлять в уме предмет или несколько предметов, числом до пяти, с цифрой,   произносимой стюардом.      

Для   натаски Майкла Дэг Доутри применял шарики, скатанные из бумаги и перевязанные   бечевкой. Бросив пять шариков под койку, он приказывал Майклу принести ему три,   и Майкл безошибочно приносил и клал ему в руку не два, не четыре, а именно три   шарика. Когда Доутри бросал под койку три шарика и требовал четыре, Майкл   притаскивал ему три, тщетно искал четвертый и начинал с виноватым видом вилять   хвостом и прыгать вокруг стюарда, под конец снова кидался на розыски и   вытаскивал четвертый из-под подушки или из-под одеяла.      

То же   самое он проделывал и с другими известными ему предметами. В пределах пятерки   он всегда приносил требуемое число башмаков, или рубах, или наволочек. Разница   между математическими способностями Майкла, умевшего считать до пяти, и старика   негра в Тулаги, который раскладывал табачные палочки на кучки, по пятку каждая,   была много меньше, чем разница между Майклом и Дэгом Доутри, умевшим умножать и   делить многозначные числа. В этом смысле еще большая дистанция отделяла Дэга   Доутри от капитана Дункана, управлявшего «Макамбо» с помощью точных   математических расчетов. Но все-таки самая большая дистанция существовала между   математическим мышлением капитана Дункана и мышлением астронома, который   вычерчивает карту неба и мысленно пускается в плавание между светил, отстоящих   от нас на тысячи миллионов миль, астронома, уделяющего крупицу своих познаний   капитану Дункану, чтобы тот во всякий день и час мог определить местонахождение   «Макамбо» в открытом море.      

Только   одно давало Квэку известную власть над Майклом. У Квэка был варганчик, и когда   замкнутый мирок «Макамбо» и ухаживание за стюардом нагоняли на него тоску, он   губами и рукой извлекал из него таинственные звуки, уносившие его в иные края и   времена, а Майкл подпевал, вернее подвывал ему, хотя в его вое была та же   ласкающая слух мелодичность, что и в вое Джерри. Майклу вовсе не хотелось выть,   но все его существо так же неизбежно реагировало на музыку, как при   лабораторных опытах реагируют друг на друга химические вещества.      

Поскольку   он проживал в каюте стюарда нелегально, голоса его никто не должен был слышать,   и Квэку теперь приходилось искать утешения в звуках своего варганчика, сидя в   адской жаре над кочегаркой. Впрочем, это продолжалось недолго. То ли благодаря   слепому случаю, то ли в силу предначертаний судьбы, занесенных в книгу жизни   еще до сотворения мира, Майкл оказался вовлеченным в приключение, которое   коренным образом повлияло не только на его участь, но также и на участь Квэка и   Дэга Доутри, – более того, которое определило место их кончины и   погребения.      

 ГЛАВА ШЕСТАЯ      

       

События,   имевшие столь важные последствия в будущем, начались с того, что Майкл всем, решительно   всем выдал свое присутствие на «Макамбо». Произошло это по небрежности Квэка,   недостаточно плотно закрывшего за собой дверь в каюту. По морю катилась легкая   зыбь, и дверь то оставалась распахнутой на несколько секунд, то снова затворялась,   но не захлопывалась.      

Майкл   перескочил через высокий комингс с невинным намерением исследовать ближайшие   окрестности. Но не успел он выйти из каюты, как «Макамбо» сильно качнуло и на   этот раз дверь захлопнулась. Он хотел тотчас же вернуться обратно. Послушание   стало его второй натурой, потому что он всем сердцем желал повиноваться воле   своего хозяина и с первых же дней заключения почувствовал, понял или догадался,   что сидит взаперти по воле стюарда.      

Он долго   торчал перед закрытой дверью, тоскливо поглядывая на нее, но потом сообразил,   что лаять на неодушевленный предмет или вступать с ним в беседу не имеет   никакого смысла. Майкл еще маленьким щенком научился понимать, что мольба или   угроза воздействуют только на живые существа, а неживые предметы, как эта   дверь, например, хоть и движутся, но не по собственной воле и остаются глухими   к любому зову жизни. Время от времени он прохаживался по небольшой площадке, на   которую выходила дверь каюты, посматривая на длинный проход, тянувшийся от носа   к корме.      

Так он провел   примерно с час, то и дело возвращаясь к упорно не открывавшейся двери. Затем   его осенила мысль: раз дверь не открывается, а стюард и Квэк не идут и не идут,   то надо их разыскать.      

Приняв   этот план действий, Майкл, не мешкая, без дальнейших размышлений или колебаний,   двинулся по длинному коридору, в конце которого, за поворотом, он обнаружил   узенький трап. Учуяв среди многих запахов запахи стюарда и Квэка, Майкл узнал,   что они прошли здесь.      

Поднявшись   по трапу и выйдя на палубу, он стал встречать пассажиров. Поскольку все это были   белые боги, Майкл не оскорблялся тем, что они заговаривали с ним, но продолжал   бежать, не останавливаясь, и очутился наконец на открытой палубе, где множество   почитаемых им белых богов уютно расположились в шезлонгах. Ни Квэка, ни стюарда   среди них не было. Зато перед ним оказался еще один узкий трап, и он поднялся   на верхнюю палубу. Здесь, под широким тентом, было еще больше белых богов –   много больше, чем он видел за всю свою жизнь.      

Передняя   часть верхней палубы кончалась мостиком, не возвышавшимся над ней, а как бы составлявшим   ее продолжение. Обойдя рубку рулевого с теневой, подветренной стороны, Майкл   лицом к лицу столкнулся со своей судьбой. Здесь необходимо заметить, что у   капитана Дункана на борту, кроме двух фокстерьеров, имелась еще большая   персидская кошка, а у этой кошки целый выводок котят. Детскую для своих малюток   кошка устроила в рубке, а капитан Дункан, всячески ублажавший ее, велел еще   поставить туда ящик для котят и пригрозил своим помощникам самыми страшными карами,   если они раздавят хоть одного котенка.      

Но Майкл   ничего об этом не знал. Кошка же узнала о существовании Майкла раньше, чем он   узнал о существовании кошки. Короче говоря, он впервые увидел ее, когда она   ринулась на него из открытой двери рубки. Еще не успев отдать себе отчет в   неожиданно нагрянувшей опасности, Майкл инстинктивно отскочил в сторону. С его   точки зрения, это была ничем не спровоцированная агрессия. Он смотрел на кошку,   ощетинившись и начиная понимать, что перед ним всего-навсего кошка, но она   снова ринулась на него, распушив свой хвост, по длине не уступавший руке   крупного мужчины, и выпустила когти, фыркая от злобы и жажды мести.      

Для   уважающего себя ирландского терьера это было уже слишком. Ярость вспыхнула в   нем в ту самую минуту, когда кошка сделала второй прыжок; он отскочил, чтобы   спастись от ее когтей и самому броситься на нее сбоку, и зубами схватил ее за   спину в мгновение, когда она еще находилась в воздухе. В следующую секунду   кошка уже билась и корчилась с перегрызенным спинным хребтом.      

Но для   Майкла это оказалось еще только началом. Пронзительный лай, вернее, тявканье,   новых врагов заставило его сделать стремительный, но – увы! – все же   недостаточно быстрый полуоборот. С обоих флангов на него налетели два рослых   фокстерьера; он упал и покатился по палубе. Эти фокстерьеры, кстати сказать,   давно, еще маленькими щенками, явились на борт «Макамбо» в карманах Дэга   Доутри, который, по обыкновению, «поживился» ими в Сиднее и затем продал   капитану Дункану по гинее за штуку.      

На этот   раз Майкл вскочил на ноги, разозленный уже не на шутку. И правда, на него   градом сыпались какие-то воинственные кошки и собаки, а он ведь не только не   затевал с ними ссоры, но даже не подозревал об их существовании, покуда они на   него не напали. Фокстерьеры вели себя отважно, несмотря на свою истерическую   ярость, и не успел он подняться на ноги, как они уже снова атаковали его. Клыки   одного из них сцепились с его клыками, губы у обоих были разодраны. Получив   новый удар, один фокс отпрянул от своего более тяжеловесного противника. Зато   другой ухитрился налететь на Майкла с фланга и в кровь разодрать ему бок.   Мгновенно, почти спазматически, изогнувшись всем телом, Майкл отшвырнул фокса,   оставив в его пасти целый клок своей шерсти, но зато насквозь прокусив ему ухо.   Фокстерьер, пронзительно взвизгнув от боли, так резко отскочил, что клыки   Майкла, точно гребень, насквозь прочесали его ухо. Тут на Майкла налетел первый   фокс, и едва только он обернулся, чтобы принять бой, как опять подвергся   неспровоцированной атаке. На сей раз это был капитан Дункан, разъяренный видом   своей убитой кошки. Он так хватил Майкла сапогом в грудь, что едва не вышиб из   него дух. Майкл, взлетев в воздух, тяжело рухнул на бок. Оба фокса стремглав   бросились на него и впились зубами в его жесткую щетинистую шерсть. Лежа на   боку и тщетно пытаясь подняться, Майкл все же умудрился схватить за ногу одного   из противников. Тот с громким визгом начал отступать на трех лапах, поджимая   четвертую, до кости прокушенную Майклом.      

Майкл   дважды отбросил второго четвероногого врага и стал стремительно кружить вокруг   него, а за Майклом, в свою очередь, погнался капитан Дункан. Затем, сократив   расстояние между собой и противником прыжком по хорде дуги, описываемой фоксом,   Майкл впился зубами ему в загривок. При столь неожиданном нападении более   крупной собаки фокс не устоял и тяжело шлепнулся на палубу. И в то же мгновение   капитан Дункан вторично так пнул Майкла ногой, что у того в зубах остался кусок   фокстерьерова мяса.      

Тогда   Майкл двинулся на капитана. Пускай он белый бог! Взбешенный столькими нападениями   такого множества врагов, Майкл, мирно пустившийся на поиски Квэка и стюарда, не   стал тратить времени на размышления. К тому же он этого белого бога раньше и в   глаза не видывал.      

Поначалу   Майкл щерился и рычал. Но так как битва с белым богом была делом нешуточным,   то, отскочив в сторону, чтобы уклониться от нового удара ногой, он не издал ни   звука. Сманеврировав, как в случае с кошкой, Майкл атаковал капитанскую ногу с   фланга. В сторону, чтоб увернуться от удара, а потом из укрытия ринуться на   врага – такова была его тактика. Он научился ей на неграх, в Мериндже и на   борту «Евгении», причем иногда этот трюк ему удавался, а иногда и нет. Зубы его   мгновенно прокусили белую парусину брюк. Резкий толчок в ногу – и взбешенный   моряк потерял равновесие. Едва не шлепнувшись носом, он с огромным усилием   удержался на ногах, перескочил через изготовившегося к вторичному нападению   Майкла, пошатнулся и сел прямо на палубу.      

Сколько   времени ему понадобилось бы на то, чтобы отдышаться, осталось неизвестным, так   как, пришпоренный отчаянным укусом в плечо, он вскочил с максимальной   быстротой, на какую только был способен при всей своей тучности. И тут Майкл   хоть и упустил возможность вцепиться ему в икру, но зато в клочья разорвал   штанину на другой ноге и сам получил такой пинок, что взлетел на воздух,   перекувырнулся и грохнулся спиною оземь.      

Капитан,   бывший до сих пор яростно наступающей стороной, собрался еще раз наподдать Майклу,   но тот вдруг вскочил на ноги и прыгнул, чтобы на этот раз вцепиться капитану   уже не в ногу или в бедро, а в глотку. Впрочем, до глотки он не достал, и,   вонзившись зубами в широкий черный галстук капитана, повис на нем, но тут же   оборвался и разодрал его в лохмотья.      

Но не   столько это обстоятельство заставило капитана отступить и перейти уже к чисто   оборонительной тактике, сколько молчание Майкла, зловещее, как смерть. Этот пес   не рычал, не огрызался. Уставившись на капитана немигающими глазами, он снова и   снова бросался на него. Он не лаял, кидаясь в атаку, и не взвизгивал, получив   удар ногой. Страха Майкл не знал. Том Хаггин часто бахвалился выдержкой Бидди и   Теренса; надо думать, что они и своего сына Майкла обучили глазом не моргнув   сносить побои. Бидди и Теренс – так уж были созданы эти псы – неизменно   бросались навстречу удару и вступали в схватку с тем, кто его наносил. В   молчании, суровом, как смерть, вели они бой, непрерывно атакуя противника.      

Такой же   был и Майкл. Капитан ударял его ногой и отступал, а Майкл подпрыгивал и   впивался зубами в его ногу. Спасение явилось капитану в лице матроса со шваброй   для мытья палубы, насаженной на длинную палку. Вмешавшись в потасовку, он   изловчился засунуть эту швабру в пасть Майклу и отпихнул его. Майкл машинально   сжал швабру зубами, но тотчас же выплюнул и уже больше не старался ее укусить,   сообразив, что это неодушевленный предмет, которому его клыки не причиняют   боли.      

Матрос   тоже занимал его лишь постольку, поскольку от него надо было увертываться. Лакомым   куском сейчас был капитан Дункан, который стоял, привалившись к поручням, и,   тяжело дыша, вытирал пот, градом катившийся по его лицу. Если на рассказ об   этом побоище, начиная с убийства персидской кошки и кончая шваброй, засунутой в   пасть Майкла, потребовалось немало времени, то на деле все произошло с такой   молниеносной быстротой, что пассажиры, повскакавшие с шезлонгов, подоспели к   месту происшествия, лишь когда Майкл, ловко увернувшись от швабры матроса,   снова ринулся на капитана Дункана и на этот раз так зверски укусил его за   жирную ногу, что тот взвыл от боли и разразился каким-то бессвязным проклятием.      

Меткий   пинок отшвырнул Майкла и дал возможность матросу снова пустить в ход швабру. В   этот момент подоспел Дэг Доутри, глазам которого представились: перепуганный,   окровавленный, доведенный чуть ли не до апоплексического удара капитан, Майкл,   в зловещем молчании неистово кидающийся на швабру, и громадная персидская кошка   в предсмертных судорогах.      

– Киллени-бой! –   повелительно крикнул стюард.      

Несмотря   на все негодование и ярость, обуревавшие Майкла, голос хозяина проник в его   сознание; он почти мгновенно остыл, прижал уши, его вздыбившаяся шерсть   улеглась, и губы уже закрыли клыки, когда он обернулся и вопросительно взглянул   на Доутри.      

– Сюда,   Киллени!      

Майкл   повиновался; он не пополз на брюхе, как виноватый, а радостно и быстро подбежал   к стюарду.      

– Ложись,   бой!      

Он   улегся, предварительно сделав полуоборот, и со вздохом облегчения лизнул своим   красным языком сапог стюарда.      

– Это   ваша собака, Доутри? – голосом, сдавленным от гнева, и едва переводя   дыхание, осведомился капитан.      

– Да,   сэр, моя. Что она тут натворила, сэр?      

Беды,   которые натворил Майкл, лишили капитана дара речи. Он лишь слабо поводил рукой,   указывая на издыхающую кошку, на свои вымазанные кровью, лохмотьями висевшие   брюки и на распростертых у его ног фокстерьеров, которые, жалобно скуля,   зализывали раны.      

– Очень   сожалею, сэр… – начал Доутри.      

– Сожалею!   Черт вас возьми! – прервал его капитан. – Боцман! Вышвырнуть собаку   за борт.      

– Есть   вышвырнуть собаку за борт, сэр! – повторил боцман, но не двинулся с места.      

Лицо   Дэга Доутри становилось все более ожесточенным по мере того, как в его душе   крепла воля к противодействию, которое он собирался оказать, как всегда   спокойно, но непреклонно. Впрочем, он ответил капитану почтительно и, правда,   не без труда, придал своим чертам обычное добродушное выражение.      

– Это   хорошая собака, сэр, и не задиристая. Я даже представить себе не могу, с чего   она так разъярилась. Наверное, случилось что-нибудь из ряда вон…      

– Так   оно и было, – вмешался один из пассажиров, владелец кокосовой плантации на   Шортлендских островах.      

Стюард   бросил на него признательный взгляд и продолжал:      

– Это   хороший пес, сэр, послушный. Вы же сами видели, что даже в такую минуту он послушался   меня, пришел и лег. Он умен, как бес, сэр; делает все, что я ему приказываю.   Сейчас я его заставлю просить прощения. Вот поглядите…      

Доутри   шагнул к истерическим фоксам и подозвал Майкла.      

– Это   славная собака, Киллени, славная, – тихонько заговорил он, одной рукой   гладя фокса, а другой Майкла.      

Фокс   отчаянно заскулил и крепче прижался к ногам капитана Дункана, Майкл же,   повиливая хвостом и мирно свесив уши, подошел к нему, взглянул для проверки на   стюарда, обнюхал своего недавнего врага и даже высунул язык, собираясь лизнуть   его в ухо.      

– Вот   видите, сэр, какой это добродушный пес! – возликовал Доутри. – Он   делает все, что ему прикажут. Настоящий пес, храбрый! Сюда, Киллени! Это тоже   славная собачка. Славная! Поцелуйтесь и больше не ссорьтесь. Вот так!      

Второй   фокс, у которого была поранена передняя лапа, кое-как снес обнюхивание Майкла,   только в глотке у него что-то истерически клокотало, но когда Майкл высунул   язык, фоксово терпение лопнуло. Несчастная собачонка попыталась куснуть Майкла   в морду.      

– Он   хороший, Киллени, хороший, – торопливо вмешался стюард.      

Майкл   вильнул хвостом в знак того, что понял его, и с добродушнейшим видом шлепнул   фокса по шее своей тяжелой лапой так, что тот перекувырнулся через голову и   покатился по палубе. Фокс злобно огрызнулся. Майкл же равнодушно отвернулся от   него и посмотрел в глаза стюарду, ожидая одобрения.      

Пассажиры   приветствовали взрывом хохота этот невольный трюк фокстерьера и величественное   добродушие Майкла. Впрочем, хохот относился не только к обоим псам: в минуту,   когда Майкл перекувырнул фокса, нервы капитана Дункана не выдержали, и он   подскочил на месте, как ужаленный.      

– Бьюсь   об заклад, сэр, что не позднее завтрашнего дня Киллени станет вашим   другом! – доверительно обратился к капитану Доутри.      

– Завтрашнего…   Через пять минут он будет за бортом! – крикнул капитан. – Боцман,   кончай с собакой!      

Боцман   нерешительно приблизился, но среди пассажиров послышался ропот.      

– Посмотрите   на мою кошку, посмотрите на меня самого! – Капитан Дункан пытался   оправдать свой жестокий приказ.      

Боцман   сделал еще шаг, Дэг Доутри метнул на него грозный взгляд.      

– Живо! –   скомандовал капитан.      

– Ни   с места! – крикнул вдруг шортлендскнй плантатор. – Надо по   справедливости отнестись к собаке! Я все видел. Он не лез в драку. Кошка первая   бросилась на него. Он и защищаться-то стал только тогда, когда она уже второй   раз на него кинулась. А она бы непременно выцарапала ему глаза. И тут же на   него налетели эти две собачонки. Он их не задирал. Затем на него налетели вы.   Вас он тоже на задирал. Потом еще явился ваш матрос со шваброй. А теперь вы еще   приказываете вышвырнуть его за борт! Будьте же справедливы! Это была   самозащита. Да и что, по-вашему, должна делать собака, попавшая в такой   переплет? Лежать и покорно сносить, что ее лупят кошки и другие псы? Подумайте,   капитан! Вы надавали ему здоровых пинков. Он только защищался.      

– И   нельзя не признать, что довольно энергично, – усмехнулся капитан Дункан; к   нему постепенно возвращалось его обычное добродушие, хотя он ощупывал свое   окровавленное плечо и горестно поглядывал на изодранные парусиновые   брюки. – Вот что, Доутри, если вы беретесь помирить нас в пять минут –   пусть его остается на борту. Но придется вам купить мне новые штаны.      

– С   радостью, сэр! Благодарю вас, сэр! – воскликнул Доутри. – Я и кошку   вам достану новую, сэр. Поди сюда, Киллени-бой. Это большой господин, хороший   человек, понимаешь?      

Майкл   слушал. Слушал без затаенной злобы, не трясясь и не задыхаясь, как фокстерьеры,   все еще бившиеся в истерике, не вздрагивая всем телом от нервного   перенапряжения, но спокойно, сдержанно, точно не было какую-нибудь минуту назад   ни великого побоища, ни укусов, ни пинков, от которых все еще болело и ныло его   тело.      

В одном   только он не совладал с собой, – ощетинился, обнюхивая ногу, на которой   только что сам изодрал штанину.      

– Дотроньтесь   до него, сэр, – попросил Дэг Доутри.      

И   капитан Дункан, уже успевший обрести душевное равновесие, наклонился и, не   задумываясь, положил руку на голову Майкла; более того, он погладил его,   почесал у него за ушами. А простодушный Майкл, только что сражавшийся, как лев,   все забыл и простил, как человек. Взъерошенная шерсть улеглась, он повилял   обрубком хвоста, заулыбался глазами, ушами, пастью и стал лизать руку, с   которой так недавно воевал.      

 ГЛАВА СЕДЬМАЯ      

       

После   этого происшествия Майкл уже свободно бегал по судну. Дружелюбный ко всем, снисходивший   даже до возни с фокстерьерами, он любил только стюарда.      

– Такого   веселого пса я отродясь не видывал, и до чего смышленый притом, – заметил   Дэг Доутри шортлендскому плантатору, которому он только что сбыл один из своих   самодельных черепаховых гребней. – Обычно, знаете ли, игривые собаки уж ни   на что больше не годятся. Но Киллени-бой – дело другое. Он в секунду может   набраться серьезности. Я сейчас вам это докажу, и вы увидите: у него довольно   ума, чтобы считать до пяти, вдобавок он знает беспроволочный телеграф. Вот,   смотрите.      

И стюард   чмокнул губами так тихо, что даже сам не был уверен, удалось ему издать   какой-то звук или нет, а шортлендский плантатор уж и подавно ничего не услышал.   В этот момент Майкл валялся на спине, шагах в десяти от стюарда, задрав кверху   все четыре лапы, а оба фокса докучали ему своими притворно яростными атаками.   Вдруг он, оттолкнувшись лапами, перекатился на бок, навострил уши – в глазах у   него появилось вопросительное выражение      

– и   прислушался. Доутри сделал то же движение губами, шортлендский плантатор и на   этот раз ничего не услышал и не заметил, а Майкл вскочил и в мгновение ока   очутился подле своего господина.      

– Ну   что, хорош пес? – хвастливо осведомился Доутри.      

– Но   откуда он узнал, что должен подойти к вам? – поинтересовался   плантатор. – Вы же его не звали.      

– Телепатия,   сродство душ, настроенных, так сказать, на один музыкальный лад, –   дурачился стюард. – Киллени и я, надо думать, сделаны из одного материала,   только обличье у нас разное. Он, видно, предназначался быть моим родным братом,   да только в природе произошла какая-то ошибка. А сейчас вы увидите, что он и в   арифметике недурно разбирается.      

Вытащив   из кармана бумажные шарики, Доутри под удивленные и восторженные возгласы собравшихся   пассажиров продемонстрировал способность Майкла считать до пяти.      

– Теперь   вы сами убедились, сэр, – закончил представление стюард, – если я   закажу в каком-нибудь портовом кабачке четыре кружки пива и по рассеянности не   замечу, что мне подали три, то Киллени-бой немедленно учинит скандал.      

С тех   пор как присутствие Майкла на «Макамбо» было раскрыто, Квэку уже не приходилось   тайком наслаждаться музыкой варганчика над кочегаркой, и иногда, улучив минуту,   он тоже занимался обучением Майкла в каюте Доутри. Как только раздавались   варварские звуки варганчика, Майкл утрачивал всякую власть над собой. Пасть его   непроизвольно открывалась, и он разражался воем. Но, как и у Джерри, это не был   обыкновенный собачий вой. Звуки, им издаваемые, куда больше походили на пение,   а в скором времени Квэку удалось, конечно, в пределах определенного регистра,   научить Майкла понижать и повышать голос, правильно воспроизводя ритм и   мелодию.      

Майкл не   любил этих уроков, так как относился к Квэку свысока и всякий вид подчинения   негру считал для себя унизительным. Но все это в корне переменилось с того дня,   когда Даг Доутри застал их за таким уроком пения. Он немедленно раскопал где-то   губную гармонику, на которой любил играть в портовых кабачках, в промежутках   между двумя бутылками пива. Очень скоро Доутри открыл, что Майкл быстрее   начинает петь под минорные звуки, а начав петь, уже не умолкает, покуда не   смолкнет музыка. Впрочем, Майкл пел и без гармоники, под аккомпанемент голоса   Доутри, который начинал с протяжного, грустного причитания, а потом затягивал   какую-нибудь старую песню. Майкл терпеть не мог петь с Квэком, но обожал петь   со стюардом, даже когда последний выводил его на палубу и заставлял «давать   представление» перед покатывающимися со смеху пассажирами.      

Под   самый конец плавания у стюарда состоялось два серьезных разговора: один с капитаном   Дунканом и другой с Майклом.      

– Вот   в чем дело, Киллени, – как-то вечером начал стюард, когда Майкл сидел,   положив морду на колени своего господина и уставившись на него преданными   глазами; он не понимал ни слова из того, что тот говорил, но был счастлив   дружелюбием, звучавшим в его голосе. – Я тебя украл из чистой корысти,   потому что, как увидел тебя тогда, ночью, на берегу, так сразу смекнул, что мне   где угодно дадут за тебя десять фунтов. А десять фунтов – целая прорва денег.   Это пятьдесят долларов на американские деньги и сотня      

– на   китайские.      

Так вот,   на пятьдесят долларов я могу купить столько пива, что хоть топись в нем. Но   сначала я хочу тебя спросить: можешь ты себе представить, что я тебя отдам за   десять фунтов?.. Ну же! Говори! Можешь?      

Майкл колотил   хвостом по полу и громко лаял в знак того, что согласен с любым мнением стюарда.      

– Или,   скажем, за двадцать фунтов. Невредные денежки! Как, по-твоему, продам я тебя?   А? Продам? Да никогда в жизни! А что я скажу, если мне предложат пятьдесят   фунтов? Такое предложение можно, пожалуй, назвать интересным, но ведь сто   фунтов еще интереснее, а? Если сто фунтов обратить в пиво, то оно затопит эту   старую посудину. Но кто, скажи на милость, выложит мне за тебя сто фунтов?   Хотел бы я посмотреть на такого чудака. А знаешь, зачем? Ладно, так и быть, уж   скажу тебе по секрету. Чтобы послать его ко всем чертям. Клянусь честью,   Киллени-бой, так бы и послал, очень вежливо, конечно, ну, скажем, предложил бы   проводить его в такое место, где ему уж никогда не придется мерзнуть.      

Майкл   любил стюарда так, что любовь эта уже переходила в своего рода безумие. То, как   стюард относился к Майклу, лучше всего уяснится из его разговора с капитаном   Дунканом.      

– Право   же, сэр, он ко мне пристал и пробрался за мной на борт, – закончил Доутри   свое вранье. – А я и не заметил. Я в последний раз видел его на берегу. А   потом вдруг, смотрю, спит крепким сном на моей койке. Как он туда попал? Как   разыскал мою каюту? Может, вы сумеете найти объяснение, сэр? Мне лично это   кажется чудом, самым настоящим чудом.      

– Ну,   конечно, чудо, особенно если принять во внимание, что у трапа стоял   помощник, – фыркнул капитан Дункан. – Точно я не знаю ваших штук,   Доутри. Чудом тут и не пахнет. Вы просто-напросто украли его. Увязался за вами   на судно и взбежал по трапу! Как бы не так! Пес этот попал сюда через   иллюминатор, и уж, конечно, не по собственной воле. Бьюсь об заклад, что тут   дело не обошлось без вашего негра. Ну, да что там ходить вокруг да около.   Отдайте мне пса, и я прощу вам кошку.      

– Если   вы и вправду так думаете, вас обвинят в укрывательстве краденого, –   нашелся Доутри; упрямо сдвинутые брови свидетельствовали о непоколебимости его   решения. – Мне что, сэр, я всего-навсего стюард; невелика беда, если меня   арестуют за кражу собаки. А вы, сэр, капитан большого парохода, и вам это будет   очень неприятно. Потому я и считаю: собака, которая увязалась за мной, должна   при мне и остаться.      

– Я   дам за нее десять фунтов, – предложил капитан.      

– Не   пойдет, сэр, тут и говорить нечего, ведь вы как-никак капитан, – упорствовал   стюард, мрачно покачивая головой. – Кроме того, я знаю, где раздобыть в   Сиднее замечательную ангорскую кошку. Ее хозяин переехал за город, и она ему   больше не нужна, а для любой кошки, сэр, будет просто счастьем пристроиться на   «Макамбо».      

 ГЛАВА ВОСЬМАЯ      

       

Другой   трюк, которому Дэг Доутри обучил своего пса, так возвысил Майкла в глазах   капитана, что он предложил стюарду полсотни фунтов и обещал «никогда не   попрекать кошкой». Сначала Доутри демонстрировал этот трюк в узкой компании   старшего механика и шортлендского плантатора, и только убедившись, что все идет   как по маслу, решился дать публичное представление.      

– Попробуйте   вообразить, что вы полисмены или сыщики, – обратился он к старшему и третьему   помощнику капитана, – а я человек, совершивший какое-то ужасное   преступление. И еще представьте себе, что только Киллени может меня изобличить.   Если он узнает своего хозяина, то есть меня, значит, я пойман. Возьмите его на   сворку и уходите с ним, затем возвращайтесь, вообразив, что палуба – это улица;   если он узнает меня, вы меня арестуете, если нет – вы не имеете права меня арестовать.   Понятно?      

Оба   помощника увели Майкла и через несколько минут вернулись с ним на палубу. Майкл   сильно натягивал сворку и рвался вперед, разыскивая стюарда.      

– Сколько   вы возьмете за эту собаку? – осведомился Доутри, когда они поравнялись с   ним, – условленная реплика, к которой он приучил Майкла.      

И Майкл,   изо всех сил натягивавший сворку, прошел мимо, даже не вильнув хвостом, даже не   покосившись на стюарда. Помощники остановились подле Доутри и за сворку   подтянули поближе Майкла.      

– Эта   собака отстала от хозяина, – сказал первый помощник.      

– Мы   стараемся его разыскать, – добавил третий.      

– Недурной   пес, сколько вы за него возьмете? – полюбопытствовал Доутри, с интересом   разглядывая Майкла. – И нрав у него хороший?      

– Испытайте   сами, – последовал ответ.      

Стюард   протянул руку, чтобы погладить собаку по голове, но тотчас же ее отдернул:   Майкл ощетинился, зарычал и угрожающе оскалил зубы.      

– Ничего,   ничего, попробуйте еще, он вас не тронет! – кричали восхищенные пассажиры.      

На этот   раз Майкл едва не цапнул стюарда за руку, тот отпрянул, а Майкл сделал свирепый   прыжок, так что помощники едва удержали его.      

– Уведите   этого пса! – заорал Доутри. – Что за подлая бестия! Мне его даром не   надо.      

Те повиновались,   и Майкл, вне себя от ярости, зарычал, запрыгал, пытаясь сорваться с привязи и   броситься на стюарда.      

– Ну,   что скажете? Кто поверит, что он вообще знает меня! – торжествующе   воскликнул Доутри. – Я сам никогда в жизни этого фокуса не видал, но слышал   о нем. В старину английские браконьеры натаскивали на такую штуку своих   овчарок. Если лесничему или констеблю удавалось поймать собаку, опознать ее   хозяина он все равно не мог.      

Да, он   немало знает, этот пес. И по-английски отлично понимает. Дверь моей каюты как   раз открыта, велите ему принести оттуда башмаки, туфли, шапку, полотенце,   щетку, кисет, что угодно. Только скажите, он немедленно притащит.      

Пассажиры   наперебой стали выкрикивать разные предметы.      

– Да,   но не все сразу, выберите кого-нибудь одного, – вмешался стюард.      

– Туфли, –   с общего одобрения решил капитан Дункан.      

– Одну   или две? – спросил Доутри.      

– Две.      

– Поди   сюда, Киллени. – Стюард наклонился к нему, но отскочил, так как зубы   Майкла свирепо щелкнули под самым его носом.      

– Это   моя вина, – заявил он, – позабыл сказать ему, что представление   окончено. Теперь смотрите в оба, не подам ли я ему какой-нибудь знак.      

Никто   ничего не услышал и не увидел, кроме того, что Майкл, взвизгнув от счастья,   смеясь, извиваясь всем телом, как безумный бросился к стюарду; он неистово   лизал ему руки, те самые любимые руки, на которые только что огрызался, и,   высунув язык, прыгал, пытаясь достать до его лица. Ведь ему пришлось сделать   колоссальное нервное и умственное усилие, чтобы разыграть эту сцену ненависти и   ярости против своего возлюбленного стюарда.      

– Погодите   немного, дайте ему прийти в себя, – попросил Доутри, лаская и успокаивая   Майкла.      

– Ну,   а теперь, Киллени, марш, принеси мне туфли. Стоп! Одну туфлю! Нет, две!      

Майкл   насторожил уши и вопросительно поглядел на Доутри. В его глазах светились разум   и понимание.      

– Живо   принеси мне две туфли!      

Майкл   вскочил и помчался; распластываясь, как птица на лету, он мигом обогнул рулевую   рубку и скользнул вниз по лестнице.      

В   мгновение ока он вернулся, неся в зубах обе туфли, которые и сложил у ног   стюарда.      

– Чем   больше я узнаю собак, тем большим чудом они мне кажутся, – управившись с   четвертой бутылкой пива, объявил Дэг Доутри шортлендскому плантатору, с которым   беседовал на сон грядущий. – Возьмите хоть Киллени-боя. Он проделывает   свои штуки отнюдь не механически, не потому, что я так обучил его. Тут что-то   другое. Он готов на все из любви ко мне. Не знаю, как вам объяснить, но я это   чувствую, знаю.      

Одним   словом, я вот к чему клоню: Киллени, конечно, не умеет говорить, как мы с вами,   и потому не может мне сказать, как он меня любит, но он весь любовь до мозга   костей. Дела-то ведь говорят больше, чем слова, вот он и расшибается в лепешку   из любви ко мне. Цирковые номера? Верно! Но по сравнению с ними все   человеческое красноречие гроша ломаного не стоит. Ей-богу, это его разговор.   Собачий разговор, хоть у них и нет дара речи. Вы думаете, я так болтаю? Нет,   если я знаю, что все люди смертны и что искры летят вверх, а не вниз, то также   знаю, что он счастлив, проделывая все это для меня. Так счастлив бывает   человек, когда он вызволит друга из беды, или влюбленный, когда накидывает на   плечи девушке свою куртку, чтобы она не озябла. Уверяю вас…      

Дэг   Доутри запнулся от непривычки облекать в слова мысли, проносящиеся в его   хмельном, насквозь пропитанном пивом мозгу, и, пробормотав что-то   нечленораздельное, начал с новыми силами:      

– Тут,   понимаете ли, все дело в разговоре, а говорить-то ведь Киллени не умеет. Башка   у него полна мыслей, это же видно по его славным карим глазенкам, но он не умеет   передать их мне. Я, честное слово, вижу, что он иногда из кожи вон лезет, так   ему хочется мне что-то сказать. Между мной и им целая пропасть, и, кроме слов,   моста через эту пропасть нету, – вот он, бедняга, и не может через нее   перебраться, хотя мысли и чувства у него такие же, как у меня.      

И вот   ведь что! Он чувствует себя всего ближе ко мне, когда я играю на губной   гармошке, а он подвывает. Музыка тоже вроде как бы мост. И он по-настоящему   поет, только без слов. И… не знаю, как вам и объяснить… только мы, когда   кончаем песню, становимся намного ближе друг другу, и слова нам уже как будто и   не нужны.      

Вот   верите ли, когда я играю, а он поет, из нашего дуэта получается то, что попы   назвали бы религией, познанием бога. Честное слово, стоит нам запеть, я становлюсь   верующим, становлюсь ближе к богу. Это что-то такое громадное, как земля, как   океан, как небо со всеми его звездами. Мне даже начинает казаться, что все мы   сработаны из одного материала – вы, я, Киллени-бой, горы, песок, морская вода,   черви, москиты, солнце, и падающие звезды, и пылающие кометы…      

Дэг   Доутри замялся. Восторг его души явно не укладывался в слова, и, чтобы скрыть   свое замешательство, он снова стал бахвалиться Майклом.      

– Да,   такие собаки не каждый день рождаются. Я его украл, верно! Очень уж он мне   приглянулся. А теперь, когда я его знаю, я бы и опять его украл, даже если бы   мне пришлось после этого остаться одноногим калекой. Вот какой он пес!      

 ГЛАВА ДЕВЯТАЯ      

       

В то   утро, когда «Макамбо» вошел в сиднейскую гавань, капитан Дункан сделал еще одну   попытку заполучить Майкла. Вельбот портового врача уже направлялся к судну,   когда он кивком головы подозвал стюарда, проходившего по палубе.      

– Доутри,   я даю вам двадцать фунтов.      

– Нет,   сэр! Благодарю вас, – последовал ответ. – Я не могу с ним расстаться.      

– Ладно,   двадцать пять. Но это уж крайняя цена. На свете немало ирландских терьеров.      

– Я   тоже так полагаю, сэр. И я вам одного из них раздобуду. Здесь же, в Сиднее. И   он, сэр, вам ни пенса не будет стоить.      

– Но   я хочу именно Киллени-боя, – настаивал капитан.      

– Я   тоже, в том-то и беда, сэр. И, кроме того, я ведь первый достал его.      

– Двадцать   пять соверенов – неплохие денежки… за собаку, – заметил капитан.      

– А   Киллени-бой неплохая собака… за такие денежки, – отрезал стюард. –   Оставим все сантименты, сэр, одни его штуки дороже стоят. Он меня не узнает,   когда я ему приказываю, – уж этому одному цена пятьдесят фунтов. А как он   считает, а его пение и все прочее! Не важно, как я его раздобыл, но только он   ведь ничему не был обучен. Это моих рук дело. Я его научил всем фокусам. Он теперь   совсем не та собака, какой был в первый день на «Макамбо». В нем столько моего,   что продать его, все равно что продать кусок самого себя.      

– Тридцать   фунтов, – сурово произнес капитан.      

– Нет,   сэр, благодарю вас, тут дело не в деньгах, – отвечал стюард.      

Капитану   Дункану осталось только отойти от него и поспешить навстречу портовому врачу,   поднимавшемуся по трапу.      

Когда на   «Макамбо» закончился врачебный осмотр и судно уже направлялось к причалу, к   нему подошел щегольской военный баркас, и одетый с иголочки лейтенант взбежал   по трапу на палубу. Он не замедлил разъяснить причину своего появления.   «Альбатрос», британский крейсер второго ранга, на котором он был четвертым   помощником командира, заходил в Тулаги с депешами от верховного комиссара   английских владений в Южных морях. Поскольку между приходом «Альбатроса» и   уходом «Макамбо» прошло не больше двенадцати часов, комиссар Соломоновых   островов и капитан Келлар полагали, что пропавшая собака увезена именно на этом   судне. Капитан «Альбатроса», рассчитав, что крейсер будет в Сиднее раньше   «Макамбо», пообещал узнать насчет собаки. Итак: не находится ли на борту   ирландский терьер по кличке Майкл?      

Капитан   Дункан чистосердечно признался, что находится; но тут же соврал и, чтобы выгородить   Дэга Доутри, повторил его сказку о неожиданном появлении собаки на борту. На   очередь встал вопрос, как вернуть собаку капитану Келлару; «Альбатрос» держал   курс на Новую Зеландию. Капитан Дункан нашел выход.      

– Через   два месяца «Макамбо» вернется в Тулаги, – заметил он лейтенанту, – и   я лично беру на себя обязательство вернуть собаку владельцу. А пока что мы   сумеем позаботиться о ней. Наш стюард, можно сказать, усыновил ее, так что пес   находится в хороших руках.      

– Похоже,   что ни одному из нас собака не достанется, – печально проговорил Доутри,   после того как капитан изложил ему положение вещей.      

Но когда   он повернулся и пошел по палубе, брови его так упрямо хмурились, что встретившийся   ему шортлендский плантатор удивился, за что мог капитан распечь своего стюарда.      

Несмотря   на пресловутые шесть кварт пива и несколько легкомысленный характер, Дэг Доутри   был человеком не без устоев. Правда, он мог без малейших угрызений совести   украсть собаку или кошку, но никогда не пренебрегал своими обязанностями, такая   уж у него была натура. Он ни за что бы не позволил себе получать жалованье   стюарда, не делая той работы, которую положено делать стюарду. Итак, хотя он   уже принял непоколебимое решение, но во время стоянки «Макамбо» в сиднейских   доках компании «Бернс Филп и К°» заботливо следил за тем, как убиралось и   чистилось судно после сошедших с него пассажиров и как готовилось к принятию на   борт новых, уже купивших билеты для далекого путешествия к коралловым рифам и   островам, населенным людоедами.      

Среди   этих хлопот он все же отлучался на берег, раз на всю ночь и два раза под вечер.   Ночь он провел в портовых кабачках, посещаемых матросами, где можно узнать все   сплетни и все новости о кораблях и мореплавателях. Собрав нужные ему сведения и   заодно выпив немало пива, Доутри на следующий день нанял за десять шиллингов   небольшой баркас и отправился на нем в бухту Джексона, где стояла на якоре   изящная трехмачтовая американская шхуна «Мэри Тернер».      

Взойдя   на борт шхуны, он объяснил цель своего прибытия и был немедленно проведен в   кают-компанию, где узнал все, что его интересовало, и сам, в свою очередь, был   подробно расспрошен четырьмя мужчинами, которых он мысленно окрестил «сворой   чудаков».      

Пространный   разговор, накануне ночью состоявшийся у Доутри с бывшим стюардом этого судна,   позволил ему немедленно опознать всех четверых. Вот этот, сидящий поодаль, с   выцветшими, почти белесыми глазами, – явно «Старый моряк» [2]. Длинные жидкие космы   седых, давно не чесанных волос, словно ореол, обрамляли его лицо. Он был худ,   как скелет, щеки впалые, морщинистая кожа, казалось, уже не покрывая ни жира,   ни мускулов, нелепо свисала на адамово яблоко, которое при непроизвольных глотательных   движениях то вдруг высовывалось из складок кожи, похожей на пелены мумии, то   снова куда-то проваливалось.      

«А ведь   и вправду „Старый моряк“, – думал Доутри. – Ему можно дать лет   семьдесят пять, или сто пять, или, с таким же успехом, и все сто семьдесят   пять».      

Глубокий   рубец, начинавшийся от правого виска, шел через все лицо старика, до нижней челюсти,   и дальше прятался в складках дряблой кожи. В иссохшие мочки обоих ушей были   продеты цыганские серьги в виде золотых колец. На костлявых пальцах правой руки   было надето не менее пяти перстней, не мужских и не женских, но довольно   оригинальных и уж, во всяком случае, «стоящих», как заключил Доутри. На левой   руке перстней не было, видимо, потому, что их не на что было надеть: на ней   сохранился один-единственный палец – большой, да я вся рука выглядела так,   словно по ней прошлось то же острие, которое рассекло его лицо от виска до   нижней челюсти; один бог знает, как далеко еще уходил этот рубец, скрытый   морщинистой и обвислой кожей шеи.      

Выцветшие   глаза Старого моряка насквозь просверливали Доутри (а может быть, ему это только   казалось), так что он даже в смущении отступил в сторонку. Он мог это сделать,   потому что пришел сюда как слуга в поисках места и стоял навытяжку, тогда как   остальные сидели и всматривались в него, как судьи. И все-таки взгляд старика   преследовал Доутри, покуда он, приглядевшись повнимательнее, не пришел к выводу,   что тот вообще его не видит. Ему вдруг стало казаться, что белесые, выцветшие   глаза подернуты пеленой мечты и что живой ум, кроющийся где-то в глубине этих   глаз, трепещет и бьется о пелену, но не прорывает ее.      

– На   какое жалованье вы рассчитываете? – осведомился капитан, имевший весьма   «не морской» вид, по мнению Доутри. Этот капитан скорее напоминал щеголеватого   пронырливого дельца или с иголочки одетого шефа модной фирмы.      

– Вы   не будете участвовать в прибылях, – произнес один из четырех, крупный широкоплечий   мужчина средних лет; по рукам, смахивавшим на окорока, Доутри узнал   калифорнийского фермера, о котором ему рассказывал прежний стюард.      

– Всем   хватит! – Доутри даже вздрогнул, так громко и пронзительно выкрикнул эти   слова Старый моряк. – Груды, джентльмены, целые груды в бочках и сундуках,   в бочках и сундуках на глубине каких-нибудь шести футов под слоем песка.      

– Участвовать   – в чем, сэр? – спросил Доутри, хотя отлично все расслышал.      

Прежний   стюард на все лады клял себя за то, что ушел из Сан-Франциско, прельстившись неопределенными   обещаниями участия в каких-то прибылях вместо твердого оклада.      

– Это   неважно, сэр, – поспешил добавить Доутри. – Я служил на китобойном   судне три года подряд и за все свои труды не получил ни доллара. Мои условия –   шестьдесят золотых в месяц, поскольку вас всего четверо.      

– И   помощник, – добавил капитан.      

– И   помощник, – повторил Доутри. – Я согласен, сэр, без всякого участия в   прибылях.      

– А   как там у вас обстоит… – заговорил четвертый, толстый, громадного роста, весь   какой-то неопрятный и похожий на груду мяса армянский еврей, ростовщик из   Сан-Франциско, о котором весьма нелестно отозвался прежний стюард, – как   там у вас обстоит с бумагами, рекомендациями? Имеются ли у вас на руках   документы об окончательном расчете с пароходной компанией, у которой вы   состояли на службе?      

– Я   тоже мог бы спросить вас о бумагах, сэр, – дерзко отвечал Доутри.      

– Это   ведь не настоящее торговое или пассажирское судно, так же как вы, джентльмены,   не настоящие судовладельцы с официальной конторой, правомочно ведущей дела.   Почем я знаю, являетесь ли вы собственниками судна, или срок фрахта давно истек   и на берегу вам предстоит диффамация? Почем я знаю, что вы не высадите меня в   какой-нибудь богом забытой бухте, ничего не заплатив мне? А впрочем, – он счел   за благо предупредить взрыв притворной ярости со стороны еврея, – впрочем,   вот мои бумаги.      

И Доутри   мигом вытащил из кармана и швырнул на стол целую кипу бумаг, испещренных печатями   и штампами, – документы за сорок пять лет службы, из которых последний был   выдан пять лет назад.      

– Но   я с вас бумаг не спрашиваю, – продолжал он, – а спрашиваю только   жалованье, шестьдесят долларов, которое и желаю получать чистоганом каждое   первое число…      

– Груды,   груды золота и еще кое-что получше, в бочках и сундуках, на глубине всего шести   футов под слоем песка, – залопотал Старый моряк. – Силы небесные! На   всех нас хватит, до самого последнего. И больше того, джентльмены, много   больше. Широта и долгота мне известны. А также пеленги Львиной Головы с остова   корабля на отмели и крюйс-пеленги с безымянных пунктов. Один я уцелел из всей   нашей отважной, безумной и озорной команды.      

– Итак,   хотите вы подписать контракт? – перебил еврей несвязное бормотание   старика.      

– Какой   ваш порт назначения?      

– Сан-Франциско.      

– Тогда   так и напишем, что я нанялся к вам до прихода в Сан-Франциско.      

Еврей,   капитан и фермер одновременно кивнули.      

– Но   нам надо договориться еще о разных дополнительных условиях, – продолжал   Доутри. – И прежде всего я должен получать ежедневно шесть кварт. Я к   этому привык и уже слишком стар, чтобы менять свои привычки.      

– Шесть   кварт… спирта, я полагаю? – саркастически спросил еврей.      

– Нет,   пива, доброго английского пива. Об этом надо договориться заранее, так чтобы на   борту был достаточный запас, сколько бы мы ни находились в плавании.      

– Еще   что-нибудь? – осведомился капитан.      

– Да,   сэр, – отвечал Доутри. – У женя есть собака, которая должна остаться   при мне.      

– Что   еще? Жена, дети? – поинтересовался фермер.      

– Ни   жены, ни детей у меня нет, сэр. Зато есть негр, очень славный негр, и он тоже   останется при мне. Он подпишет договор на десять долларов в месяц и будет   работать с утра до ночи. Если же он будет работать только на меня, я прикажу   ему подписать на два с половиной доллара.      

– Восемнадцать   дней на баркасе! – не своим голосом вскричал Старый моряк. Доутри даже   вздрогнул. – Восемнадцать дней на баркасе, восемнадцать дней в геенне   огненной!      

– Ей-богу, –   заметил Доутри, – от этого вашего старого джентльмена можно получить   разрыв сердца. Да, здесь мне понадобится немало пива.      

– Э-ге,   некоторые стюарды, видно, любят жить на широкую ногу, – заметил фермер, не   обращая ни малейшего внимания на Старого моряка, все еще лопотавшего что-то о   море и баркасе.      

– А   что, если мы не склонны принять на службу стюарда, привыкшего к столь комфортабельным   путешествиям? – полюбопытствовал еврей, вытирая потную шею пестрым   шелковым платком.      

– Тогда,   сэр, вы так и не узнаете, какого хорошего стюарда вы упустили, – беспечно   отвечал Доутри.      

– Не   сомневаюсь, что в Сиднее не так-то трудно раздобыть стюарда, – живо   отозвался капитан. – Во всяком случае, в прежнее время их было хоть пруд   пруди.      

– Благодарю   вас, господин стюард, за то, что вы нас разыскали, – с язвительной   любезностью подхватил еврей. – Весьма сожалеем, что не в состоянии   удовлетворить ваши требования в пункте, касающемся…      

– Я   видел, как их засасывал песок, видел, как они уходили на глубину в шесть футов   там, где вянут мангиферы, и растут кокосовые пальмы, и берег поднимается к   Львиной Голове…      

– Придержите   язык! – раздраженно воскликнул фермер, причем его слова относились не столько   к Старому моряку, сколько к капитану и еврею. – Кто снарядил эту   экспедицию? И мне же еще слова сказать не дают. Моего мнения даже на   спрашивают! Мне этот стюард по душе. Я считаю, что он нас устраивает. Он   человек учтивый, и я уверен, что он будет беспрекословно выполнять все приказания.   К тому же он отнюдь не дурак.      

– В   том-то и дело, Гримшоу, – примирительно отвечал еврей. – Принимая во   внимание некоторую… как бы сказать?.. необычность нашей экспедиции, нам больше   подошел бы стюард поглупее. Вдобавок, покорнейше прошу вас не забывать, что в   эту экспедицию вы вложили не больше, чем я…      

– А   далеко ли вы оба уехали бы без меня и моих познаний в мореплавании? –   вызывающе спросил капитан. – Не говоря уже о закладной под мою   недвижимость, включая лучший доходный дом, который был выстроен в Сан-Франциско   после землетрясения.      

– А   сейчас на ком все держится, скажите на милость? – Фермер подался вперед,   уперев руки в колени, а пальцы его свисали вдоль громадных голеней чуть ли не   до самых ступней; так, во всяком случае, показалось Доутри. – Вы, капитан   Доун, больше гроша ломаного не выжмете из своей недвижимости, а на моей земле   растет пшеница, с которой мы получаем наличные денежки. Вы, Симон Нишиканта,   невесть как скопидомничаете, а между тем ваши ссудно-жульнические кассы   по-прежнему дерут безбожные проценты с пропившихся матросов. И теперь вы еще   задерживаете экспедицию в этой чертовой дыре, дожидаясь, покуда агенты   переведут мне мои пшеничные денежки. Одним словом, либо мы немедленно   подписываем контракт с этим стюардом на шестьдесят долларов и все прочее, либо   я оставляю вас с носом, сажусь на первый же пароход и отправляюсь в   Сан-Франциско.      

Фермер   вскочил и выпрямился во весь свой гигантский рост, так что Доутри даже взглянул,   не стукнулся ли он теменем о потолок.      

– Все   вы мне осточертели, да, да, осточертели! – продолжал он   выкрикивать. – Пора браться за дело! Давно пора! Мои деньги придут. Завтра   они будут здесь. Надо подготовиться к отплытию, и надо взять этого стюарда,   потому что он настоящий стюард. До остального мне дела нет – пусть везет с   собой хоть две семьи!      

– По-моему,   вы правы, Гримшоу, – кротко согласился Нишиканта. – Мне вся эта   история тоже начинает действовать на нервы. Простите мне мою вспыльчивость.   Конечно, мы возьмем этого стюарда, раз он вам так понравился. Я просто подумал,   что у него слишком шикарные замашки.      

Он   обернулся к Доутри.      

– Вы   понимаете, что чем меньше будет разговоров на берегу, тем лучше…      

– Понятно,   сэр. Я-то умею держать язык за зубами, но должен вам заметить, что о вас идет   уже немало толков в порту.      

– О   цели нашей экспедиции? – спросил еврей.      

Доутри   утвердительно кивнул.      

– Они-то   и привели вас к нам? – Второй вопрос последовал так же быстро.      

Доутри   покачал головой.      

– Покуда   вы мне будете ежедневно выдавать мою порцию пива, я вашей охотой за кладом интересоваться   не буду. Эти штуки мне не в новинку. Южные моря так и кишат искателями   кладов. – Доутри готов был поклясться, что при этих его словах тревожный   огонек блеснул в глазах Старого моряка.      

– И   должен вам сказать, сэр, – непринужденно добавил Доутри то, чего не стал   бы говорить, не заметь он тревоги старика, – что Южные моря и вправду   богаты кладами. Вот хотя бы Килинг-Кокос. Миллионы миллионов фунтов стерлингов   ждут там счастливцев, которым известен правильный курс.      

На этот   раз Доутри готов был присягнуть, что Старый моряк почувствовал облегчение;   дымка мечты снова заволокла его взор.      

– Но   я кладами не интересуюсь, сэр, – заключил Доутри. – Мне было бы пиво.   Гоняйтесь за сокровищами, сколько вашей душе угодно, – раз у меня есть   пиво, это дело не мое. Но честно вас предупреждаю, сэр, пока мы еще не   подписали контракта: как только пиво кончится, я тут же начну интересоваться   вашими делами. Откровенность – мой девиз.      

– Значит,   вы полагаете, что, кроме всего прочего, мы еще будем оплачивать ваше   пиво? – спросил Нишиканта.      

Это уж   было так здорово, что Доутри едва верил своим ушам. Грешно не извлечь пользу из   желания еврея помириться с фермером, которому агенты шлют и шлют деньги.      

– Да,   конечно, это входит в наши условия, сэр. В котором часу прикажете мне завтра   явиться в агентство для подписания контракта?      

– Бочки   и сундуки, бочки и сундуки, несметные богатства под тонким слоем песка… – залопотал   Старый моряк.      

– Все   вы тут немножко… того… – ухмыльнулся Доутри. – Но меня это не касается,   покуда вы поите меня пивом, платите положенное жалованье каждое первое число и   производите со мной окончательный расчет в Сан-Франциско; покуда вы выполняете   свои обязательства, я готов идти с вами хоть к черту на рога и смотреть, как вы   в поте лица выкапываете из песка сундуки и бочки. Мне ничего не надо, и я   наймусь к вам, если вы этого хотите и соглашаетесь на мои условия.      

Симон   Нишиканта взглянул на остальных. Гримшоу и капитан Доун кивнули головами.      

– Завтра   в три в пароходном агентстве, – объявил еврей. – Когда вы приступите   к исполнению обязанностей?      

– А   когда вы собираетесь сняться, сэр? – ответил вопросом Доутри.      

– Послезавтра,   чуть свет.      

– Значит,   я буду на борту завтра вечером.      

Когда он   выходил из кают-компании, до него донеслось: »…восемнадцать дней на баркасе, восемнадцать   дней геенны огненной…»      

 ГЛАВА ДЕСЯТАЯ      

       

Майкл   покинул «Макамбо» так же, как явился на него, – через иллюминатор. Дело   опять происходило вечером, и опять его принял на руки Квэк. Это было дерзкое   предприятие, и действовать надо было быстро и умело, так как еще только   начинало смеркаться. С помощью веревки, обвязанной под мышками Квэка, Доутри   опустил своего прокаженного слугу с верхней палубы в покачивающуюся на волнах   шлюпку.      

У трапа   он столкнулся с капитаном Дунканом, который счел необходимым предупредить его:      

– Никаких   штук с Киллени-боем не устраивать! Вы слышите, Доутри? Он должен вернуться в   Тулаги вместе с нами.      

– Слушаюсь,   сэр, – отвечал стюард. – Я его для верности запер в своей каюте.   Хотите взглянуть на него, сэр?      

Искренность   его тона показалась капитану подозрительной: уж не сумел ли вороватый насчет   собак стюард заблаговременно припрятать Киллени где-нибудь на берегу?      

– Что   же, я не прочь с ним поздороваться, – отвечал капитан.      

Каково   же было его удивление, когда, войдя в каюту стюарда, они невольно разбудили   Майкла, клубочком свернувшегося на полу. Но если бы капитан мог видеть через   закрытую дверь, что стало твориться в каюте, когда он вышел оттуда, то его   удивление не имело бы границ. Доутри непрерывным потоком сыпал в открытый   иллюминатор все, что составляло его собственность, включая черепаховые   пластинки, фотографии, висевшие на стене, и даже отрывной календарь. Напоследок   в иллюминатор был просунут Майкл, получивший приказание вести себя тихо. Через   несколько минут в каюте остался только сундук и два чемодана, не прошедшие в   отверстие иллюминатора, но зато полностью очищенные от своего содержимого.      

Когда   через несколько минут Доутри вышел на палубу и остановился у трапа почесать   язык с таможенным чиновником и помощником штурмана, капитану, мимоходом   взглянувшему на него, и во сне не могло присниться, что он в последний раз   видит своего стюарда. Доутри спускался по трапу с пустыми руками, и собака не   бежала за ним следом, как обычно. Сойдя на берег, он неторопливо пошел по   пристани, вдоль полосы электрических огней.      

Дэг   Доутри заплатил за Майкла, и заплатил очень щедро. Боясь вызвать подозрения, он   не взял причитающегося ему жалованья в конторе «Бернс Филп» и таким образом   поставил крест на сумме в двадцать фунтов, – иными словами, той самой,   которую когда-то в Тулаги понадеялся выручить за Майкла. Он украл его, чтобы   продать. И сам же заплатил за него деньги, на которые в свое время польстился.      

Хорошо   сказал кто-то: лошадь облагораживает благородного, а подлеца делает еще подлее.   То же самое и с собакой. Кража собаки с корыстной целью унизила Доутри, и виной   этого унижения был Майкл. И тот же Майкл облагородил его: стюард из одной   только любви к нему, любви, для которой нет ничего слишком дорогого, поступился   весьма значительной суммой. И когда шлюпка скользила по водной глади,   освещаемой южными звездами, Дэг Доутри готов был положить жизнь за то, чтобы не   расстаться с собакой, которую он в свое время считал пригодной только на оплату   нескольких дюжин пива.      

       

На   рассвете, когда буксир вывел «Мэри Тернер» из гавани, Доутри, Квэк и Майкл   последний раз в жизни бросили взгляд на Сидней.      

– Довелось-таки   моим старым глазам еще разок полюбоваться этой прекрасной гаванью, – пробормотал   Старый моряк, стоявший рядом, и Доутри невольно заметил, как фермер и ростовщик   навострили уши при этих словах и обменялись многозначительными взглядами.      

– В   пятьдесят втором, в тысяча восемьсот пятьдесят втором году, вот в такой же   великолепный день мы пили и пели на палубах «Бдительного», выходившего из   Сиднея. Отличное это было судно, джентльмены, красивое и с превосходной   оснасткой. А команда, какая команда! Один моложе другого, сорокалетних среди   нас не было, сумасбродная, веселая команда! Капитан у нас, правда, считался   пожилым – шутка ли, двадцать восемь лет! Третьему помощнику едва минуло   восемнадцать, и кожа у него на лице, не знавшая прикосновения бритвы, была как   бархат. Он тоже погиб на баркасе. А капитан испустил дух под пальмами на   безымянном острове; смуглые девушки рыдали над ним, стараясь опахалами охладить   воздух, который он ловил запекшимися губами.      

Дальше   Дэг Доутри уже не слушал: он отправился вниз, чтобы приступить к своим новым обязанностям.   Перестилая белье на койках и давая указания Квэку, силившемуся отмыть грязную,   запущенную палубу, он нет-нет да покачивал головой и бормотал себе под нос:   «Молодчина старик, настоящий молодчина! Не всякий глуп, кто с виду дурак».      

Красота   обводов «Мэри Тернер» объяснялась тем, что шхуна эта была в свое время   построена для охоты на тюленей. Поэтому же все ее помещения были очень   просторны. В носовом кубрике имелось двенадцать коек, а помещалось там только   восемь матросов-скандинавов. Пять кормовых кают занимали три охотника за   кладами, Старый моряк и, наконец, широкоплечий, благодушный помощник капитана   из обрусевших финнов, которого все называли мистер Джексон, за невозможностью   выговорить фамилию, проставленную им под контрактом.      

Было на   «Мэри Тернер» еще одно помещение под палубой, отделенное от кормовых кают толстой   переборкой. В него входили через люк прямо с палубы. Между люком и полуютом   находился камбуз, а под ним – просторная каюта с шестью койками в один ярус.   Каждая койка была вдвое шире, чем матросская койка в кубрике, и снабжена   пологом.      

– Недурное   помещеньице, что скажешь, Квэк? – обратился Доутри к своему семнадцатилетнему   папуасу с пергаментным лицом столетнего старца, с ногами, как у живого скелета,   и огромным животом престарелого японского борца. – Верно?      

Квэк,   потрясенный этой роскошью и простором, только восторженно вращал глазами.      

– А   эта коечка вам не подойдет? – подобострастно спросил кок, маленький   китаец, показывая рукой на свою койку и ожидая одобрения белого человека.      

Доутри   покачал головой. Он давно усвоил, что с корабельными коками следует   поддерживать добрые отношения, потому что народ это заведомо ненадежный и   подверженный приступам ярости; им ничего не стоит по пустячному поводу пырнуть   кого-нибудь ножом или сечкой. А кроме того, напротив имелась другая койка,   ничуть не хуже. Койку по левому борту рядом с койкой китайца Доутри приказал   занять Квэку. Таким образом, в распоряжении его и Майкла оставалась вся правая   сторона каюты – иными словами, целых три койки. Ткнув пальцем в ту, что   находилась рядом с его койкой, он произнес: «Киллени-бой» – и потребовал, чтобы   Квэк и китаец это запомнили. Доутри показалось, что кок, называвший себя А   Моем, не очень доволен таким распределением, но он не придал этому значения, а   только мысленно отметил: «Любопытная штука – китаец, а считает для себя   унизительным спать в одной каюте с собакой».      

Через   полчаса, когда Доутри, покончив с уборкой кормовых кают, вернулся к себе,   намереваясь послать Квэка за бутылкой пива, он заметил, что А Мой перетащил все   свои пожитки на третью койку по правому борту. Таким образом, он оказывался в   одном ряду с Доутри и Майклом, вторая же половина каюты оставалась целиком в   распоряжении Квэка. Любопытство Доутри разгорелось.      

– Что   ему на ум взбрело, этому китаезе? – обратился он к Квэку. – Не хочет   спать на одной стороне с тобой. Почему, черт возьми? Ничего не понимаю. Я,   ей-богу, на него рассержусь.      

– Может,   китайца боится – моя будет его кушать?      

Квэк   ухмыльнулся, – ему не часто случалось острить.      

– Ладно   же, – решил стюард. – Мы доищемся, в чем тут дело. А ну, перетаскивай   мои вещи на твою койку, а твои на мою.      

Когда   это было сделано и Квэк, Майкл и А Мой очутились на одной стороне, а стюард в   полном одиночестве на другой. Доутри отправился наверх и снова взялся за   работу. Придя через некоторое время обратно, он обнаружил, что А Мой вновь   перекочевал на левую сторону с той только разницей, что на этот раз облюбовал   себе крайнюю койку.      

«Можно   подумать, что этот мошенник ко мне неравнодушен», – улыбнулся про себя   стюард.      

Он никак   не мог взять в толк, почему А Мой всегда устраивается на противоположной от   Квэка стороне.      

– Моя   любит менять, – объяснил маленький кок, робко и заискивающе глядя на   Доутри, когда тот однажды припер его к стене этим вопросом. – Всегда   менять, много менять, понимаешь?      

Доутри   покачал головой и ничего не понял, ибо раскосые глаза китайца теперь уже не   останавливались с таким страхом на скрюченных пальцах левой руки Квэка и на его   лбу, где кожу между глаз, чуть-чуть более темную и утолщенную, уже прорезали   три короткие вертикальные линии, или морщинки, сообщавшие его лицу сходство со   львом; «львиный лик» – называли врачи эту печать страшной болезни.      

Время   шло, и стюард после пяти бутылок пива нередко забавлялся, меняясь койками с   Квэком. И А Мой тоже неизменно перекочевывал на другую койку, но Доутри по-прежнему   не замечал, что он никогда не занимал койки, на которой раньше спал Квэк. Не   заметил он этого и тогда, когда А Мой, после того как Квэк уже перебывал на   всех койках, сделал себе парусиновый гамак, подвесил его к потолку и с тех пор   каждую ночь спокойно и мирно покачивался в нем.      

Доутри   просто не задумывался над этим, раз и навсегда объяснив себе поведение кока непостижимостью   китайского склада ума. Правда, он все же заметил, что в камбуз Квэк никогда не   допускался. Заметил и еще одну странность, о которой отозвался в следующих   выражениях: «Отродясь не видывал такого чистоплюя китайца. В камбузе – ни   пылинки, и вокруг койки и вообще куда ни глянь. Только и знает, что мыться, или   стирать свои простыни, или шпарить посуду кипятком. Ей-богу, он даже одеяла   кипятит каждую неделю!»      

Может   быть, стюард об этом не задумывался потому, что мысли его были заняты другим.   Он внимательно присматривался к пяти обитателям кормовых кают, взвешивая все   обстоятельства, старался учесть отношение каждого из пяти к этим обстоятельствам   и друг к другу, – на все это требовалось немало времени. Кроме того, ведь   «Мэри Тернер» неслась по волнам. А на свете нет бывалого моряка, который не   интересовался бы курсом своего судна и ближайшим портом назначения.      

– Похоже,   что мы движемся вдоль линии, которая проходит севернее Новой Зеландии, –   сам себе говорил Доутри, раз сто украдкой заглянув в нактоуз. Но этим и   исчерпывались сведения о курсе шхуны, которые ему удалось наскрести: капитан   Доун сам вел наблюдения, к разработке их не допускал никого, даже помощника, и   педантично запирал на ключ карту и вахтенный журнал. Правда, Доутри знал, что в   каютах происходят жаркие споры, при которых на все лады склоняются широты и   долготы; но это и все. Ему было строго-настрого внушено, что во время таких   «совещаний» он волен находиться где угодно, кроме… каюты, в которой происходит   «совещание». Однако он не мог не заметить, что все они заканчивались форменными   баталиями: господа Доун, Нишиканта и Гримшоу кричали друг на друга, стучали   кулаками по столу, и тишина в каюте воцарялась только тогда, когда они   терпеливо и очень вежливо выспрашивали Старого моряка. Чем-то он их выводит из   себя, втихомолку решил Доутри, но разгадать, чем именно, не мог.      

Старого   моряка звали Чарльз Стоу Гринлиф. Это Доутри узнал от него самого, но больше   ничего от него не добился, хроме несвязного бормотания о жаре на баркасе и   сокровищах на глубине шести футов под слоем песка.      

– Здесь   кто-то кого-то дурачит, а кто-то с удовольствием за этим наблюдает, –   попробовал однажды стюард позондировать почву. – Я, например, уверен, что   смотрю интересный спектакль. И чем больше я смотрю, тем больше восхищаюсь.      

Старый   моряк посмотрел прямо в глаза стюарду своими белесыми, невидящими глазами.      

– На   «Бдительном» все были молоды, почти мальчики, – пробормотал он.      

– Да,   сэр, – охотно согласился Доутри. – Из ваших слов видно, что   «Бдительный» с его молодой командой был веселый корабль. Не то, что наша шхуна,   битком набитая стариками. Только я думаю, сэр, что эта молодежь не умела вести   такую игру, какая ведется здесь, на борту. Я просто восхищаюсь ею, сэр.      

– Сейчас   я вам кое-что скажу, – отвечал Старый моряк с таким таинственным видом,   что Доутри даже наклонился к нему, желая получше расслышать. – Ни один из   стюардов на «Бдительном» не умел так приготовить виски с содовой, как умеете   вы. В ту пору еще не знали коктейлей, но херес и настойки у нас не   переводились. И закусок было сколько угодно, самых лучших закусок.      

И вот   еще что, – неожиданно продолжил он, как раз вовремя, чтобы предотвратить   третью попытку Доутри разобраться в положении вещей на шхуне и в той роли,   которую во всем этом играл Старый моряк. – Сейчас пробьет пять склянок, и   я с удовольствием отведал бы перед обедом одного из ваших восхитительных   коктейлей.      

После   этого случая Доутри стал еще подозрительнее присматриваться к старику. Но с   течением времени все больше убеждался, что Чарльз Стоу Гринлиф просто дряхлый   старец, искренне убежденный в существовании клада в Южных морях.      

Как-то   раз, надраивая медные поручни трапа, Доутри подслушал, как старик рассказывал   Гримшоу и армянскому еврею, откуда у него такой ужасный рубец и каким образом   он лишился пальцев на левой руке. Эта парочка непрерывно подливала ему вина,   надеясь, что у старика развяжется язык и они вытянут из него еще какие-нибудь   дополнительные сведения.      

– Это   было на баркасе, – донесся до ушей стюарда шамкающий старческий   голос. – На одиннадцатый день вспыхнул бунт. Все мы, на корме, оказали   дружное сопротивление. То было подлинное безумие. Мы тяжко страдали от голода,   но много страшнее была жажда. Из-за воды все и началось. Мы, видите ли,   слизывали росу с лопастей весел, с планшира, с банок и внутренней стороны обшивки.   Каждый из нас имел право утолять жажду только на своем участке. Так, например,   румпель и половина кормовой обшивки правого борта стали неприкосновенной   собственностью второго офицера. И никто из нас не позволял себе посягнуть на   его права. Третий офицер, восемнадцати лет от роду, был прелестный и отважный   мальчик. Он разделял со вторым офицером право на поверхность кормовой обшивки.   Они провели разграничительную линию и, вылизывая скудную влагу, осевшую за   ночь, ни сном, ни духом не помышляли о возможности захвата соседней территории.   Это были подлинно честные люди.      

Не так   обстояло дело с матросами. Они пререкались из-за каждой росинки, и ночью,   накануне событий, о которых я вам рассказываю, один пырнул другого ножом за   такую кражу. В ту ночь, дожидаясь часа, когда роса пообильнее выпадет на   принадлежащую мне поверхность, я услышал, как кто-то уже слизывает ее с планшира,   бывшего моей собственностью от задней банки до самой кормы. Я очнулся от   забытья, в котором мне представлялись кристально чистые источники и полноводные   реки, и прислушался, боясь, что негодяй проникнет в мои владения.      

Он и   вправду приближался к ним, и я уже слышал, как он с кряхтеньем и стонами водит   языком по влажным доскам, точно лошадь в ночном, щиплющая траву где-то все   ближе и ближе.      

По   счастью, в руках у меня была уключина, я готовился слизать с нее скудные капли.   Я не знал, кто преступник, но когда этот человек добрался до моих владений и,   кряхтя, начал слизывать драгоценную влагу, я размахнулся. Уключина треснула его   прямо по носу – это оказался наш боцман, – и бунт вспыхнул. Нож боцмана   полоснул меня по лицу и отрезал мне пальцы. Третий офицер, восемнадцатилетний   юноша, дрался бок о бок со мной. Он спас меня, и, за минуту до того, как я   лишился сознания, мы вдвоем выкинули тело боцмана за борт.      

В каюте   зашаркали ногами и задвигали стульями, так что Доутри вновь принялся за оставленную   было чистку. Усердно натирая медные поручни, он потихоньку беседовал сам с   собой: «Старик, видно, побывал в изрядных переделках. Впрочем, на море   чего-чего только не случается».      

– Нет, –   снова послышался тонкий фальцет Старого моряка, отвечающего на чей-то вопрос. –   Я потерял сознание не от ран. Напряженная борьба потребовала всех моих сил. Я   был очень слаб. Что же касается ран, то в моем организме было так мало влаги,   что они почти не кровоточили. Но самое удивительное, что в тех условиях раны   так быстро затянулись. Второй офицер зашил их на следующий день иголкой,   которую сделал из костяной зубочистки, нитками, надерганными из куска старой   просмоленной парусины.      

– Разрешите   узнать, мистер Гринлиф, – услышал Доутри голос Симона Нишиканты, –   были ли перстни на ваших отрезанных пальцах?      

– Да,   и один очень красивый. Я нашел его потом на дне баркаса и подарил торговцу   сандаловым деревом, который спас меня. В этом перстне был большой алмаз. Я   заплатил за него сто восемьдесят гиней английскому моряку в Барбадосе. Он, вероятно,   украл его, – такой алмаз, несомненно, стоил дороже. Это был прекрасный   камень. Имейте в виду, что торговец сандаловым деревом не только спас мне жизнь   за этот камень, но истратил еще сотни фунтов на мою экипировку и вдобавок купил   мне билет от острова Четверга до Шанхая.      

       

Вечером   Доутри услышал, как Симон Нишиканта, стоя на неосвещенном полуюте, говорил   Гримшоу:      

– Его   перстни не идут у меня из головы. В наше время ничего подобного не увидишь. Это   действительно старинные перстни. Не те, что теперь называются мужскими   кольцами, – такие вещи в старину носили настоящие джентльмены, – я   хочу сказать: знатные люди. Хорошо бы, что-нибудь подобное попало мне в заклад.   Эти штучки стоят больших денег.      

       

– Должен   тебе сказать, Киллени-бой, что я, пожалуй, еще до конца плавания пожалею: зачем   я согласился на жалованье, а не потребовал доли в прибылях, – так Доутри   поверял Майклу свои сокровенные мысли, осушая на сон грядущий шестую бутылку   пива, в то время как Квэк разувал его. – Верь мне, Киллени, этот старый   джентльмен знает, что говорит, он в свое время был молодец хоть куда. Ни за что   ни про что людям пальцев не отрубают, и лица не исполосовывают, и колец, от которых   у еврея-ростовщика слюни текут, тоже никто спроста не носит.      

 ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ      

       

Однажды,   когда «Мэри Тернер» была еще в открытом море, Дэг Доутри, сидя в трюме среди   бочонков с пресной водой и покатываясь со смеху, перекрестил шхуну в «Корабль   дураков». Но это случилось несколько позднее. А до тех пор он с таким рвением   выполнял свои обязанности, что даже капитан Доун ни к чему не мог придраться.      

Всего   усерднее стюард служил Старому моряку, который сделался предметом его   восхищения, пожалуй, даже любви. Старик очень отличался от своих компаньонов.   Это были корыстолюбцы, и вся жизнь для них сводилась к погоне за долларами.   Доутри, по характеру великодушный и беспечный, не мог не оценить широкой натуры   Старого моряка, видимо, любившего когда-то пожить в свое удовольствие и всегда   ратовавшего за то, чтобы сокровища, которые им предстояло отыскать, были честно   поделены между всеми.      

– Вы   не останетесь в накладе, стюард, даже если мне придется разделить с вами свою   долю, – частенько заверял он Доутри, когда тот бывал к нему особенно   внимателен. – Там груды, груды сокровищ. А я человек одинокий, и жить мне осталось   недолго, куда же мне так много.      

Итак,   «Корабль дураков» плыл дальше, и все люди на нем только к знали, что дурачить   друг друга, начиная с ясноглазого добродушного финна, которому запах сокровищ   так нащекотал ноздри, что он подделал ключ и регулярно выкрадывал из запертого   стола капитана Доуна вахтенный журнал с отметками о ежедневном местонахождении   судна, и кончая коком А Моем, всячески сторонившимся Квэка, но ни разу не   намекнувшим об опасности, которой подвергались пассажиры и команда, соприкасаясь   с носителем страшной заразы.      

Сам Квэк   о своей болезни не думал и не беспокоился. Он знал, что люди, случается,   хворают ею, но болей он, собственно, никаких не испытывал, и в его курчавую   голову никогда не закрадывалась мысль, что его хозяин и не подозревает о   болезни. По той же самой причине он не догадывался, почему А Мой старается не   подпускать его к себе. Да и вообще ничто не тревожило Квэка. Божество, которое   он чтил превыше всех божеств моря и джунглей, было тут, возле него, а там, где   бог, – даже если этот бог стюард, – там и рай.      

То же   самое испытывал и Майкл. Как Квэк любил, более того – обожал шестиквартового Доутри,   так же любил и обожал его Майкл. Для Майкла и Квака ежедневное, ежечасное   лицезрение Дэга Доутри было равносильно постоянному пребыванию в лоне   Авраамовом[3].   Господа Доун, Нишиканта и Гримшоу поклонялись идолу – золоту. Бог Квэка и   Майкла был живой бог; они ежедневно слышали его голос, ощущали тепло его рук, в   каждом прикосновении чувствовали биение его сердца.      

Не было   у Майкла большей радости, чем часами сидеть с Доутри и вторить мелодиям,   которые тот пел или мурлыкал себе под нос. Более одаренный, чем Джерри, Майкл   еще быстрее все усваивал, а поскольку его учили петь, то он и пел, так, как   Вилле Кеннан не удавалось заставить петь Джерри.      

Майкл   мог провыть, вернее – пропеть (настолько его вой был мелодичен и приятен для   слуха) любую песню, которую напевал ему стюард, учитывая возможность его   диапазона. Мало того, он мог петь и один совсем простые мелодии, вроде «Родина   любимая моя», «Боже, храни короля» и «Спи, малютка, спи».      

Бывало и   так, что стюард, отойдя подальше, только чуть слышно давал ему тон, а Майкл уже   поднимал морду кверху и пел «Шенандоа» и «Свези меня в Рио».      

Случалось,   что и Квэк, когда стюарда не было поблизости, доставал свой варганчик, и Майкл,   зачарованный наивными звуками этого примитивного инструмента, пел вместе с ним   варварские заклинания острова Короля Вильгельма. Вскоре, к величайшему восторгу   Майкла, появился еще один маэстро. Звали этого маэстро – Кокки. Во всяком   случае, так он назвал себя, представляясь Майклу при первой встрече.      

– Кокки, –   храбро объявил он, нимало не испугавшись и даже не сделав попытки к бегству, когда   Майкл свирепо бросился на него. И человеческий голос, голос бога, исходивший из   горла крохотной белоснежной птички, заставил Майкла попятиться. При этом он   усиленно нюхал воздух, ища глазами человека, только что говорившего с ним. Но   человека не было… Был только маленький какаду, который, дерзко покачивая   головкой, повторил: «Кокки!»      

Еще в   Мериндже, чуть ли не в первые дни жизни Майкла, ему было внушено, что куры неприкосновенны.   Собаке не только не полагалось нападать на кур, столь почитаемых мистером   Хаггином и окружавшими его белыми богами, – напротив, ей вменялось в   обязанность охранять их. А это создание      

– безусловно   не курица, а скорей пернатый обитатель джунглей, то есть законная добыча всякого   пса, – вдруг заговорило с ним голосом бога.      

– Убери   лапу! – скомандовало таинственное существо так повелительно, так   по-человечески, что Майкл опять стал озираться вокруг: кто же это все-таки   говорит?      

– Убери   лапу! – опять послышалась команда крохотного пернатого создания. Затем   визгливый голос, до невозможности похожий на голос А Моя, выпалил целый поток   китайских слов, так что Майкл опять, правда, в последний раз, огляделся в   поисках невидимого болтуна.      

Тут   Кокки разразился диким, пронзительным хохотом, и Майкл, насторожив уши и   склонив голову набок, уловил в этом хохоте отдельные нотки смеха множества   знакомых ему людей.      

И Кокки,   создание в несколько унций весом, футлярчик из тончайших косточек и горсти перьев,   в котором, однако, билось сердце, такое же большое и храброе, как многие сердца   на «Мэри Тернер», тут же стал другом, товарищем, даже повелителем Майкла.   Сплошной комочек дерзости и отваги, Кокки немедленно завоевал его уважение.   Майкл, который нечаянным движением лапы мог переломить тонкую шейку Кокки и   навеки угасить его светящиеся отвагой глазки, сразу же понял, что с ним следует   обходиться бережно, и дозволял ему тысячи вольностей, которых никогда бы не   дозволил Квэку.      

В Майкле   прочно укоренился, унаследованный, верно, от самой первой собаки на земле, инстинкт   «защиты пищи». Он никогда не думал об этом, и кусок мяса, до которого он уже   дотронулся лапой и к которому хоть раз прикоснулся зубами, защищал так же   непроизвольно, как непроизвольно билось его сердце и легкие вдыхали воздух.   Одному стюарду, и то благодаря огромному усилию воли и самообладанию, он   разрешал трогать пищу после того, как сам дотронулся до нее. Даже Квэк, обычно   кормивший Майкла по инструкциям Доутри, знал раз и навсегда, что его пальцам не   уцелеть, если он дотронется до пищи, уже поступившей в распоряжение собаки. И   только Кокки, крохотный комочек перьев, мимолетная вспышка жизни и света с   голосом бога, дерзко и храбро нарушал табу – неприкосновенность пищи.      

Усевшись   на край Майкловой миски, этот маленький храбрец, выпорхнувший из тьмы на свет   жизни, этот огонек, блеснувший во мраке, взъерошив свой ярко-розовый хохолок,   то расширяя, то вновь суживая черные бусинки глаз и повелительно покрикивая,   как свойственно богам, заставлял Майкла отступать и неторопливо выбирал самые   лакомые кусочки из его порции. А все потому, что Кокки знал, прекрасно знал,   как обходиться с Майклом. Непреклонный в своих требованиях, он умел озорничать   и задираться, как пьяный гуляка, но умел и неотразимо обольщать, точно первая   женщина, изгнанная из рая, или последняя в поколении Евиных дочерей. Когда   Кокки взбирался на Майкла и, прыгая на одной лапке, другой теребил его загривок   или, прильнув к его уху, ласкался к нему, жесткая шерсть Майкла ложилась   шелковыми волнами, глаза его принимали блаженно-идиотское выражение, и он готов   был исполнить любое желание, любой каприз Кокки.      

Кокки   так сдружился с Майклом еще и потому, что А Мой быстро отказался от своей   птицы. А Мой купил ее за восемнадцать шиллингов в Сиднее у одного матроса, с   которым торговался битый час. Но когда в один прекрасный день он увидел, что   Кокки сидит на скрюченных пальцах левой руки Квэка и неумолчно болтает, он   почувствовал к нему такое отвращение, что даже позабыл о своих восемнадцати   шиллингах.      

– Хочешь   птица? Любишь птица? – предложил А Мой.      

– Менять,   моя будет менять, – отвечал Квэк, считая само собой разумеющимся, что ему   предлагают меновую сделку, и уже волнуясь, не льстится ли старикашка на его   драгоценный варганчик.      

– Нет   менять, – заявил А Мой. – Хочешь птица, бери птица.      

– Как   бери птица? – удивился Квэк. – А если у меня нет, чего твоя надо?      

– Нет   менять, – повторил А Мой. – Хочешь птица, любишь птица – бери. Все.      

И вот   смелый пернатый комочек жизни с отважным сердцем, прозванный людьми «Кокки», да   и сам так именовавший себя, родившийся на Новых Гебридах, в девственном лесу   острова Санто, пойманный там в силок чернокожим людоедом и проданный за шесть   палочек табаку и каменный топор умиравшему от лихорадки шотландскому купцу,   который со своей стороны за четыре шиллинга перепродал его работорговцу, далее   обмененный на черепаховый гребень – изделие английского кочегара по   староиспанскому образцу, – проигранный потом в покер тем же кочегаром и   отданный следующим своим владельцем за старый аккордеон стоимостью по меньшей   мере двадцать шиллингов и, наконец, за восемнадцать шиллингов попавший в руки   старого судового кока А Моя, сорок лет назад зарезавшего в Макао свою молодую   жену-изменницу и скрывшегося на первом попавшемся судне, – Кокки, смертный   или бессмертный, как всякая искорка жизни на нашей планете, стал собственностью   Квэка, прокаженного папуаса[4],   раба некоего Дага Доутри, в свою очередь, бывшего слугой других людей, которым он   смиренно говорил: «слушаюсь, сэр», «никак нет, сэр» и «благодарю вас, сэр».      

Майкл   сыскал себе и еще одного друга, хотя Кокки не разделял его симпатий. Это был   Скрэпс, неуклюжий щенок ньюфаундленд, не имевший другого хозяина, кроме шхуны   «Мэри Тернер»; ни один человек из ее команды не предъявлял на него прав, не   желая сознаться, что именно он привел щенка на борт. Щенка назвали Скрэпсом, и,   не будучи ничьей собственностью, он был собственностью всех, – так что   мистер Джексон, например, посулил снести А Мою голову с плеч, если тот будет   плохо кормить щенка, а Сигурд Хальверсен попросту вздул на баке Генрика   Иертсена, когда тот пнул сапогом Скрэпса, путавшегося у него в ногах. И это еще   не все. Когда жирный колосс Симон Нишиканта, как барышня, любивший писать   нежные и расплывчатые акварельные картинки, запустил складным стулом в Скрэпса,   ненароком толкнувшего его мольберт, громадная рука Гримшоу так тяжело   опустилась на плечо ростовщика, что он закрутился на месте и едва не шлепнулся   на палубу, а плечо его еще долго было покрыто синяками и здорово ныло.      

Майкл,   хотя уже и взрослый пес, был по природе до того весел и добродушен, что   наслаждался нескончаемой возней со Скрэпсом. В сильном теле Майкла жил столь   сильный инстинкт игры, что под конец щенок уже изнемогал и валился на палубу,   задыхаясь, смеясь и беспомощно отбиваясь передними лапами от притворно яростных   атак Майкла, притворных, несмотря на то, что забияка Скрэпс был раза в три   больше его, а о тяжести своих лап, да и всего тела, помышлял так же мало, как   слоненок, топчущий поросшую маргаритками лужайку. Отдышавшись, Скрэпс опять   принимался за свое, а уж Майкл и подавно от него не отставал. Эти игры были   прекрасной тренировкой для Майкла, укреплявшей его физически и духовно.      

 ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ      

       

Так вот   и продолжалось плавание на «Корабле дураков». Майкл возился со Скрэпсом,   почитал Кокки, который то помыкал им, то ласкался к нему, и пел со своим   обожаемым стюардом; Доутри ежедневно выпивал шесть кварт пива, каждое первое   число получал жалованье и пребывал в убеждении, что Чарльз Стоу Гринлиф –   лучший человек на борту «Мэри Тернер»; Квэк, не думая о том, что кожа у него на   лбу все темнеет и утолщается по мере развития страшной болезни, усердно служил   своему господину и любил его; А Мой бегал от папуаса, как от чумы, мылся по   нескольку раз на дню и каждую неделю кипятил свои одеяла; капитан Доун вел   судно и думал только о своем доходном доме в Сан-Франциско; Гримшоу, сложив на   колоссальных коленях похожие на окорока руки, издевался над ростовщиком,   требуя, чтобы тот вложил в предприятие сумму, не меньшую, чем вложил он,   Гримшоу, со своих пшеничных доходов; Симон Нишиканта вытирал потную шею грязным   носовым платком и с утра до вечера писал акварели; помощник, вооруженный   подобранным ключом, с удивительной методичностью выкрадывал вахтенный журнал из   стола капитана; а Старый моряк тешил свою душу шотландским виски с содовой,   курил благоуханные гаванские сигары – три штуки на доллар, – припасенные   для участников экспедиции, и бормотал что-то о «геенне огненной» на баркасе, о   безымянных пунктах и сокровищах, скрытых под слоем песка.      

Та часть   океана, которую бороздила сейчас шхуна, по мнению Доутри, ровнешенько ничем не   отличалась от всего остального океана. Полоса земли нигде не прорезала водного   пространства. Извечный, неизменный круг, замкнутый горизонтом, и в центре его –   судно. Только компас позволял определить курс «Мэри Тернер». Солнце безусловно   вставало на востоке и безусловно садилось на западе, что, разумеется,   подтверждалось девиацией и склонением компаса, а по ночам светила и созвездия   свершали свой неизменный путь по небосводу.      

И в этой   части океана матросы дежурили на марсе с рассвета до сумерек, когда «Мэри   Тернер» ложилась в дрейф. Время шло, цель, по словам Старого моряка,   приближалась, и трое акционеров предприятия стали сами подниматься на мачты.   Гримшоу удовольствовался тем, что стоял на салинге грот-мачты. Капитан Доун   залезал выше и устраивался на фок-мачте, верхом на фор-марса-рее. А Симон   Нишиканта, забросив вечное писание моря и неба во всех их оттенках, достойное   кисти молоденькой пансионерки, поддерживаемый и подпираемый двумя худощавыми   ухмыляющимися матросами, карабкался по выбленкам бизань-мачты и, с трудом   взобравшись на салинг, подносил к глазам, затуманенным жаждой золота, лучший из   невыкупленных у него биноклей, впиваясь взором в залитую солнцем водную гладь.      

– Странно, –   бормотал Старый моряк, – в высшей степени странно. Те самые места. Ошибки   быть не может. Я полностью доверился нашему третьему помощнику. Ему едва минуло   восемнадцать, но он управлял кораблем лучше самого капитана. Разве после   восемнадцати дней пути он не привел баркас к коралловому острову? На утлой   лодчонке, без компаса, с одним только секстаном. Он умер, но курс, который он,   умирая, наметил мне, был настолько правилен, что я достиг атолла на следующий   же день после того, как его тело было предано океану.      

Капитан   Доун пожимал плечами и вызывающим взглядом отвечал на недоверчивый взгляд армянского   еврея.      

– Уйти   под воду остров не мог, – спешил нарушить неприятное молчание Старый   моряк. – Ведь это остров, а не банка или риф. Высота Львиной Головы      

– три   тысячи восемьсот тридцать пять футов. Капитан и помощник при мне   триангулировали ее.      

– Я   прочесал все море, – сердито прерывал его капитан Доун, – а гребень у   меня не настолько редкий, чтобы между его зубьями мог проскочить пик и четыре   тысячи футов высотой…      

– Странно,   странно, – бурчал Старый моряк то ли в ответ на свои мысли, то ли   обращаясь к охотникам за сокровищами, и вдруг с просветлевшим лицом воскликнул:   – Ну конечно же, капитан Доун, изменилось склонение! Приняли ли вы во внимание   изменения, которые неизбежно должны были произойти за полстолетия? Насколько я   понимаю, хотя мало что смыслю в навигации, в ту пору склонение магнитной   стрелки не было так подробно и точно изучено, как в наши дни.      

– Широта   всегда была широтой, а долгота долготой, – отвечал капитан.