1 2 
Признание      

       

       

В штате   Невада есть женщина, которой я однажды на протяжении нескольких часов лгал   упорно, последовательно и нагло. Я не винюсь перед ней — упаси бог! Но   объяснить ей кое-что мне бы хотелось. К сожалению, я не знаю ни имени ее, ни   тем более теперешнего адреса. Может, ей случайно попадутся эти строки, и она не   откажется черкнуть мне несколько слов.      

Это было   в городе Рено, штат Невада, летом тысяча восемьсот девяносто второго года.   Время стояло ярмарочное, и пропасть жулья и всякого продувного народа наводнила   город, не говоря уж о бродягах, налетевших голодной саранчой. Собственно,   голодные бродяги и делали город «голодным». Они так настойчиво толкались в   двери с черного хода, что двери притаились и молчали.      

«В таком   городе не больно разживешься», — говорили бродяги. Мне, во всяком случае, то и   дело приходилось «забывать про обед», хоть я мог с кем угодно потягаться, когда   надо было «перехватить взаймы», «пострелять», забрести «на дымок», «напроситься   в гости» или подцепить на улице «легкую монету». И так не повезло мне в этом   городишке, что в один прекрасный день, увернувшись от проводника, я вторгся   очертя голову в неприкосновенный вагон, личную собственность какого-то   бродячего миллионера. Поезд как раз тронулся, когда я вскочил на площадку   вагона и устремился к его хозяину, преследуемый по пятам проводником, который   уже простирал руки, готовясь меня схватить. Гонка была отчаянная: не успел я   настичь миллионера, как мой преследователь настиг меня. Тут уж было не до   обмена приветствиями. Задыхаясь, я выпалил: «Дайте четвертак — пожрать!» И,   клянусь вам, миллионер полез в карман и дал мне… ровным счетом… двадцать пять   центов. Мне думается, он был так ошеломлен, что действовал машинально. Я по сю   пору простить себе не могу, что не нагрел его на доллар. Уверен, что он дал бы   и доллар. Я тут же соскочил на ходу, к великому разочарованию проводника,   который всячески норовил залепить мне по физиономии, без особого, впрочем,   успеха. Но незавидное, скажу я вам, положение: представьте, что вы висите на   поручне вагона и прыгаете с нижней ступеньки, стараясь не разбиться, а в это   самое время разъяренный эфиоп, стоя на площадке, тычет вам в лицо сапожищем   сорок шестого размера! Но как бы там ни было, а деньгами я разжился!      

Однако   вернемся к женщине, которой я так безбожно лгал. В тот день я уже намеревался   отбыть из Рено. Дело было под вечер. Я задержался на бегах      

—   любопытно было поглядеть на тамошних лошадок — и не успел, что называется,   «перекусить», вернее, не ел с утра. Аппетит у меня разыгрался, а между тем мне   было известно, что в городе организован комитет безопасности и что ему надлежит   избавить жителей от голодных бродяг, вроде меня, грешного. Немало бездомных   моих собратьев попало уже в руки Закона, и солнечные долины Калифорнии тем   неотступнее звали меня перемахнуть через хмурые гребни Сиерры. Но прежде чем   отрясти от ног своих пыль города Рено, мне надо было решить две задачи: первая   — еще этим вечером забраться на «глухую» площадку в поезде дальнего следования,   идущем на запад, и вторая — слегка подкрепиться на дорогу. Ибо, даже если вы   молоды, вам не понравится на голодный желудок трястись целую ночь напролет   где-нибудь на площадке или крыше вагона, мчащегося во весь опор сквозь бураны и   тоннели, мимо устремленных в небо снеговых вершин.      

Но   подкрепиться было не так-то просто. Меня уже «попросили» из десятка домов. По   моему адресу то и дело летели нелестные замечания вроде того, что по мне   скучает некий уютный уголок за решеткой и что это самое подходящее для меня   место. Увы, все эти замечания были недалеки от истины. Потому-то я и собирался   этим вечером податься на запад. В городе хозяйничал Закон, он охотился за   сирыми и голодными, этими повседневными жильцами его владений за решеткой.      

Были   дома, где двери захлопывались у меня перед носом, обрывая на полуслове мою   учтивую, нарочито смиренную просьбу пожертвовать что-нибудь на пропитание. В   одном доме мне и вовсе не открыли. Я стоял на крыльце и стучался, а в окне   стояли люди и глазели на незваного гостя. Кто-то поднял на руки упитанного   бутуза, чтобы и он через головы взрослых полюбовался на бродягу, которого в   этом доме не намерены были покормить.      

Я уже   подумывал перенести свои поиски в кварталы бедняков. Бедняк — это последний и   верный оплот голодного бродяги. На бедняка всегда можно положиться: он не   прогонит голодного от своего порога. Как часто, странствуя по Штатам, я   безуспешно стучал в двери роскошных особняков на вершине холма; но не было   случая, чтобы где-нибудь в речной низине или на гнилом болоте из лачуги с   разбитыми окошками, заткнутыми тряпьем, не показалась изнуренная работой   женщина и по-матерински приветливо не предложила мне зайти. О вы, лицемеры,   проповедующие милосердие! Ступайте к беднякам и поучитесь у них, ибо только   бедняк знает, что такое милосердие. Бедняк дает — или отказывает — не от   избытков своих. Какие у него избытки! Он дает — и никогда не отказывает — от   бедности своей и часто делится последним. Кость, брошенная псу, не говорит о   милосердии. Милосердие — это кость, которую делишь с голодным псом, когда ты   так же голоден, как и он.      

Особенно   запомнился мне разговор в одном доме, где меня в этот вечер выставили за порог.   Окна столовой выходили на террасу, и я увидел человека, который, сидя за   столом, уписывал пудинг — большущий мясной пудинг. Я стоял у двери, и,   разговаривая со мной, он ни на минуту не отрывался от еды. Это был   преуспевающий делец, с вершин успеха презрительно взиравший на тех, кому не   повезло в жизни.      

Он грубо   оборвал мою просьбу дать мне поесть, прорычав сквозь зубы:      

—   Работать, небось, не хочешь?      

Странный   ответ! Ведь я и не заикнулся о работе. Речь шла о еде. Я и в самом деле не   намерен был работать: я собирался этой же ночью поймать поезд, идущий на запад.      

— Дай   тебе работу, ты наверняка откажешься, — язвительно продолжал он.      

Я   взглянул на его робкую жену и понял, что только присутствие этого цербера   мешает мне получить свою долю угощения. А между тем цербер продолжал уплетать   пудинг. Обстоятельства требовали уступок, и я скрепя сердце сделал вид, будто   согласен с его моралью о необходимости работать.      

—   Разумеется, я хочу работать, — солгал я.      

— Враки!   — презрительно фыркнул он.      

— А вы   испытайте меня, — настаивал я с задором.      

— Ладно,   — сказал он. — Приходи завтра туда-то и туда-то (я забыл куда), ну, где   погорелый дом. Я поставлю тебя разбирать кирпич.      

—   Слушаюсь! Приду непременно.      

Он   что-то хрюкнул и опять уткнулся в тарелку. Я не уходил. Прошла минута, другая,   и он воззрился на меня: какого, дескать, черта тебе еще надо?      

— Ну! —   властно гаркнул он.      

— Я… А   вы не покормите меня? — спросил я как можно деликатнее.      

— Так я   и знал, что ты не хочешь работать! — заорал он.      

Положим,   он был прав, но ведь это значит заниматься чтением мыслей; с точки зрения   логики, его рассуждения никуда не годились. Однако нищему у порога   приличествует смирение, и я принял его логику, как раньше его мораль.      

— Видите   ли, — продолжал я так же деликатно. — Я уже сейчас голоден. Что же будет со   мной завтра! А ведь мне предстоит таскать кирпич, легко ли целый день работать   на голодный желудок? Покормите меня сегодня, и завтра мне будет как раз в пору   возиться с вашим кирпичом.      

Не   переставая жевать, он как будто задумался над моими словами. Я видел, что   робкая жена готова за меня заступиться, но она так и не собралась с духом.      

— Вот   что я сделаю, — сказал он, дожевав один кусок и принимаясь за другой. — Выходи   утром на работу, а в полдень, так и быть, дам тебе немного вперед, чтобы ты мог   пообедать. Тогда будет ясно, хочешь ты работать или нет.      

— А пока   что… — начал я, но он не дал мне договорить.      

— Нет,   голубчик, — сказал он. — Я вашего брата знаю. Вас накорми, а потом ищи ветра в   поле. Посмотри на меня: я никому ни гроша не должен. Я в жизни ни у кого крошки   хлеба не попросил и счел бы это за унижение. Я всегда жил на свои заработки. А   твоя беда в том, что ты ведешь беспутную жизнь и бежишь от работы. Сразу видно,   стоит на тебя посмотреть! Я всегда жил честным трудом. Я одному себе обязан   тем, что вышел в люди. И ты можешь добиться того же, возьмись только за ум и   стань честным тружеником.      

— Таким,   как вы? — спросил я.      

Увы,   заскорузлая душа этого человека, болтавшего о труде, была недоступна юмору.      

— Да, —   буркнул он, — таким, как я.      

— И вы   это каждому посоветуете?      

— Да,   каждому, — сказал он убежденно.      

— Но   если все станут такими, как вы, кто будет таскать для вас кирпич, позвольте вас   спросить?      

Клянусь,   в глазах его жены мелькнуло некое подобие улыбки. Что касается его самого, то   он был взбешен — то ли пугающей перспективой жить в новом, преображенном   обществе, где некому будет таскать для него кирпич, то ли моей наглостью, —   затрудняюсь сказать.      

—   Довольно! — взревел он. — Я не намерен больше с тобой разговаривать! Вон   отсюда, щенок неблагодарный!      

Я   переступил с ноги на ногу в знак того, что не стану утруждать его своим   присутствием, и только спросил:      

—   Значит, вы меня не покормите?      

Он   вскочил. Это был человек внушительных размеров. Я же чувствовал себя чужаком на   чужой стороне, и за мной охотился Закон. Надо было убираться подобру-поздорову.   «Но почему же неблагодарный? — спрашивал я себя, с треском захлопывая калитку.   — За какие милости должен я его благодарить?» Я оглянулся. Его фигура все еще   маячила в окне. Он опять набросился на пудинг.      

Но тут   мужество оставило меня. Я проходил мимо десятка дверей, не решаясь постучать.   Все дома были на одно лицо, и ни один не внушал доверия. Только пройдя   несколько кварталов, я приободрился и взял себя в руки. Попрошайничество было   для меня своего рода азартом: если мне не нравилась моя игра, я всегда мог   стасовать карты и пересдать. Я решил сделать новую попытку — постучаться в   первый попавшийся дом. Сумерки спускались на землю, когда, обойдя вокруг дома,   я остановился у черного хода.      

На мой   робкий стук вышла женщина средних лет, и при первом же взгляде на ее милое,   приветливое лицо меня словно осенило: я уже знал наперед, что я ей расскажу.   Ибо, да будет это известно, успех бродяги зависит от его способности выдумать   хорошую «историю». Попрошайка должен прежде всего «прикинуть на глазок», что   представляет собой его жертва, и сообразно с этим сочинить «историю»   применительно к нраву и темпераменту слушателя. Главная трудность здесь в том,   что, еще не раскусив свою жертву, он уже должен приступить к рассказу. Ни   минуты не дается ему на размышление. Мигом изволь разгадать стоящего перед   тобой человека и придумать нечто такое, что брало бы за сердце. Бродяга должен   быть артистом. Он импровизирует по наитию и тему черпает не в преизбытке своего   воображения,      

— тему   подсказывает ему лицо человека, вышедшего на его стук, будь то лицо мужчины,   женщины или ребенка, иудея или язычника, человека белой или цветной расы,   зараженного расовыми предрассудками или свободного от них, доброе или злое,   приветливое или отталкивающее, говорящее о щедрости или о скупости, о широте   мировоззрения или мещанской ограниченности. Мне не раз приходило в голову, что   своим писательским успехом я в значительной мере обязан этой учебе на дороге.   Чтобы добыть дневное пропитание, мне вечно приходилось что-то выдумывать,   памятуя, что рассказ мой должен дышать правдой. Та искренность и   убедительность, в которых, по мнению знатоков, и заключается искусство   короткого рассказа, рождены на черной лестнице жестокой необходимостью. Я   убежден, что писателем-реалистом сделала меня школа бродяжничества.   Реалистическое искусство — это единственный товар, за который вам на черной   лестнице дадут кусок хлеба.      

Всякое   искусство в конечном счете — изощренное надувательство, и только известная   ловкость помогает рассказчику сводить концы с концами. Помню, как мне пришлось   изворачиваться и лгать в полицейском участке города Виннипега, в провинции   Манитоба. Я направлялся на запад по Канадско-Тихоокеанской дороге. Разумеется,   полисмены пожелали услышать мою биографию, и я стал врать напропалую. Это были   сухопутные крысы, не нюхавшие моря, а в таких случаях нет ничего лучше, нежели   морской рассказ. Тут уж ври, что бог на душу положит, никто не придерется. И я   рассказал им чувствительную историю о том, как мне пришлось служить на судне   «Гленмор» (в Сан-Францисском заливе я видел судно с таким названием).      

Я   отрекомендовался англичанином и сказал, что служил на корабле юнгой. Мне   возразили, что говорю я отнюдь не как англичанин. Надо было как-то выкрутиться,   и я сказал, что родился и вырос в Соединенных Штатах, но после смерти родителей   был отослан к дедушке и бабушке в Англию. Они-то и отдали меня в учение на   «Гленмор». И — да простит мне капитан «Гленмора»      

—   досталось же ему в тот вечер в виннипегском полицейском участке: это был   злодей, изверг, мучитель, наделенный изуверской изобретательностью. Вот почему   в Монреале я дезертировал с корабля.      

Но если   дедушка и бабушка у меня живут в Англии, почему же я оказался здесь, в самом   сердце Канады, и держу путь на запад? Не долго думая, я вывел на сцену замужнюю   сестру, проживающую в Калифорнии: сестра хочет взять меня к себе. И я вдался в   подробное описание этой превосходной, добрейшей женщины. Однако жестокосердые   полисмены этим не удовлетворились. Допустим, что я в Англии нанялся на пароход.   В каких же морях побывал «Гленмор» и какую он нес службу за истекшие два года?   Делать нечего, я отправился с этими сухопутными крысами в дальнее плавание.   Вместе со мной их трепало бурями и обдавало пеной разбушевавшихся стихий,   вместе со мной они выдержали тайфун у японских берегов. Вместе со мной грузили   и разгружали товары во всех портах Семи Морей. Я побывал с ними в Индии, в   Рангуне и Китае, вместе со мной они пробивались через ледяные поля у мыса Горн,   после чего мы наконец благополучно ошвартовались у Монреаля.      

Тут они   предложили мне подождать, и один из полисменов нырнул в темноту ночи, оставив   меня греться у огня и безуспешно гадать, какую еще ловушку мне готовят.      

Сердце у   меня екнуло, когда я увидел его на пороге, за плечом вернувшегося полисмена.   Нет, не цыганская любовь к побрякушкам продела в эти уши серьги из тончайшей   золотой проволоки; не ветры прерий дубили эту кожу, превратив ее в измятый   пергамент; не снежные заносы и горные кручи выработали эту характерную с   развальцем походку. И разве не солнце Южных морей выбелило эти устремленные на   меня глаза? Передо мной — увы! — повелительно встала тема, на которую мне   предстояло импровизировать под бдительным оком пяти полисменов, — мне, никогда   не бывшему в Китае, не огибавшему мыса Горн, не видевшему ни Индии, ни Рангуна.      

Отчаяние   овладело мной. На лице этого закаленного бурями сына морей с золотыми серьгами   в ушах я читал свой приговор. Кто он и что собой представляет? Я должен был   разгадать его еще до того, как он разгадает меня. Мне надо было взять твердый   курс, прежде чем стервецы-полисмены возьмут курс на то, чтобы переправить меня   в тюремную камеру, в полицейский суд, в энное число тюремных камер. Если он   первым начнет задавать вопросы, прежде чем я узнаю, что он знает, мне крышка.      

Но выдал   ли я свою растерянность виннипегским блюстителям порядка, сверлившим меня   рысьими глазками? Как бы не так! Я встретил моряка восторженно, сияя от   радости, с видом величайшего облегчения, какое испытывает тонущий, когда   последним, судорожным усилием хватается за спасательный круг. Вот кто поймет   меня и подтвердит мой правдивый рассказ этим ищейкам, не способным ничего   понять, — таков был смысл того, что я всячески старался изобразить. Я буквально   вцепился в моряка и забросал его вопросами: кто он, откуда? Я как бы ручался   этим судьям за честность своего спасителя еще до того, как он меня спасет.      

Это был   добродушный человек, его ничего не стоило обвести вокруг пальца. Наконец   полисменам надоел учиненный мной допрос, и мне было приказано заткнуться. Я   повиновался, а между тем голова моя напряженно работала над сценарием   следующего акта. Я знал достаточно, чтобы отважиться на дальнейшее. Это был   француз. Он плавал на французских торговых кораблях и только однажды нанялся на   английское судно. А главное — вот удача! — он уже двадцать лет не выходил в   море.      

Полисмен   торопил его, предлагая приступить к экзамену.      

— Бывал   в Рангуне? — осведомился моряк.      

Я   утвердительно кивнул.      

— Мы   оставили там нашего третьего помощника. Сильнейший приступ горячки.      

Если бы   он спросил, какой горячки, я сказал бы «септической», а сам, хоть убей, не   знал, что это такое. Но он не спросил. Вместо этого он поинтересовался:      

— Ну как   там, в Рангуне?      

—   Недурно. Все время, пока мы там стояли, дождь лил как из ведра.      

—   Отпускали тебя на берег?      

— А то   как же! Мы, трое юнг, ездили на берег вместе.      

— Храм   помнишь?      

— Это   который же? — сманеврировал я.      

— Ну,   самый большой, с широкой лестницей.      

Если бы   я помнил храм, мне бы предложили описать его. Подо мной разверзлась бездна.      

Я   покачал головой.      

— Да его   видно с любого места в гавани, — пояснил он. — Даже не сходя с корабля.      

Я всегда   был равнодушен к храмам. Но этот рангунский храм я просто возненавидел. И я   расправился с ним без сожаления.      

—   Ошибаетесь, — сказал я. — Его не видно из гавани. Его не видно из города. Его   не видно даже с вершины лестницы. Потому что, — я остановился, чтобы усилить   впечатление, — потому что там нет никакого храма.      

— Но я   видел его собственными глазами! — воскликнул моряк.      

— Это в   котором же году? — допрашивал я.      

— В   семьдесят первом.      

— Храм   был уничтожен великим землетрясением тысяча восемьсот восемьдесят седьмого   года, — объявил я. — Он был очень старый.      

Наступило   молчание. Перед потускневшим взором моего собеседника оживало видение юношеских   лет: прекрасный храм на берегу далекого моря.      

—   Лестница сохранилась, — поспешил я утешить его. — Ее видно из любой точки   гавани. А помните небольшой остров, направо, у самого входа в порт?      

—   Очевидно, там был такой остров (я уже приготовился перенести его налево),   потому что он кивнул в ответ. — Его точно языком слизало! Там теперь семь   морских саженей глубины.      

Я   перевел дыхание и, пока он размышлял о том, как все меняется на свете,   придумывал для своей повести заключительные штрихи.      

— А   помните Бомбейскую таможню?      

Да, он   ее помнил.      

—   Сгорела дотла, — объявил я.      

— А ты   помнишь Джима Уона? — спросил он, в свою очередь.      

— Помер,   — сказал я, хоть я понятия не имел, кто такой Джим Уон.      

Опять   подо мной затрещал лед.      

— А   помните в Шанхае Билли Харпера? — перешел я в наступление.      

Старый   моряк тщетно ворошил свои поблекшие воспоминания — ничто не напоминало ему о   мифическом Билли Харпере.      

— Ну,   ясно, вы помните Билли Харпера, — настаивал я. — Его ж все знают! Он уже сорок   лет там безвыездно. Ну, так представьте, он и сейчас там, ничего ему не   делается.      

И тут   случилось чудо. Старый моряк вспомнил Билли Харпера! Может, и правда был такой   Билли Харпер, может, он и правда сорок лет назад приехал в Шанхай и живет там   поныне. Для меня, во всяком случае, это была новость.      

Еще   битых полчаса толковали мы с ним, и все в таком же роде. Наконец он сказал   полисмену, что я гот, за кого себя выдаю. Я переночевал в участке и даже   получил утром завтрак и мог без помехи продолжать свое путешествие к замужней   сестре в Сан-Франциско.      

Но   вернемся к женщине в городе Рено, открывшей мне дверь в тихий вечерний час,   когда на землю ложились сумерки. Достаточно было взгляда на ее милое,   приветливое лицо, и я уже знал, какую роль мне придется играть перед ней. Я   почувствовал себя славным, простодушным малым, которому не повезло в жизни. Я   открывал и закрывал рот, показывая, как трудно мне заговорить: ведь я в жизни   ни к кому не обращался за куском хлеба. Мною владела крайняя, мучительная   растерянность. Мне было стыдно. Я, смотревший на попрошайничество, как на забавное   озорство, вдруг обернулся этаким сынком миссис Грэнди[1], зараженным всеми ее буржуазными   предрассудками. Только пытки голода могли толкнуть меня на постыдное и   унизительное попрошайничество. И я старался изобразить на лице тоску и смятение   бесхитростного юноши, доведенного до отчаяния длительной голодовкой и впервые   протягивающего руку за подаянием.      

— Бедный   мальчик, вы голодны, — сказала она.      

Я-таки   заставил ее заговорить первой.      

Я кивнул   и проглотил непрошенные слезы.      

— Мне   еще никогда, никогда не приходилось… просить, — пробормотал я.      

— Да   заходите же! — Она широко распахнула дверь. — Мы, правда, отужинали, но плита   еще топится, я приготовлю вам что-нибудь на скорую руку.      

Когда я   вступил в полосу света, она пристально поглядела на меня.      

— Экий   вы статный и крепкий, — сказала она. — Не то что мой сынок. Он у меня страдает   припадками. Вот и сегодня упал бедняжка и разбился.      

В ее   голосе было столько материнской ласки, что я потянулся к ней всем существом. Я   взглянул на ее сына. Он сидел против меня за столом, худой и бледный, голова в   бинтах. Он не шевелился, и только его глаза, в которых отражался свет лампы,   испытующе удивленно уставились на меня.      

—   Точь-в-точь мой бедный папа, — сказал я. — Он тоже падал. Это такая болезнь —   кружится голова. Доктора не знали, что и думать.      

— Ваш   папа умер? — осторожно спросила она, ставя передо мной тарелку, на которой   лежал пяток сваренных всмятку яиц.      

— Умер.   — Я снова проглотил воображаемые слезы. — Две недели назад. Вдруг, у меня на   глазах. Мы переходили улицу, он упал на мостовую… И так и не пришел в сознание.   Его отнесли в аптеку: там он и скончался.      

И я стал   рассказывать ей грустную повесть о моем отце, как после смерти матушки мы   оставили наше ранчо и поселились в Сан-Франциско. Как его пенсии (он был старый   солдат) и небольших сбережений нам не хватало, и он сделался агентом по   распространению печатных изданий. Я рассказал также о собственных злоключениях,   как после смерти отца я очутился на улице и несколько дней, одинокий и   потерянный, бродил по городу. Пока добрая женщина разогревала мне бисквиты,   жарила ломтики грудинки и варила новую партию яиц, я, расправляясь со всем   этим, продолжал набрасывать портрет бедного, осиротевшего юноши, вписывая в   него все новые детали. Я и в самом деле превратился в этого бедного юношу. Он   был для меня такой же действительностью, как яйца, которые я уплетал. Я готов   был плакать над собственными горестями, и раза два голос мой прерывался от   слез. Это было здорово, скажу я вам!      

И   положительно каждый мазок, которым я оживлял этот портрет, находил отзвук в ее   чуткой душе, и она удесятеряла свои милости. Она собрала мне еды в дорогу,   завернула крутые яйца, перец, соль и еще какую-то снедь да большое яблоко в   придачу. Подарила мне три пары красных плотных шерстяных носков, надавала   чистых носовых платков и еще невесть чего — всего и не упомнишь. И все время   она готовила мне новые и новые блюда, которые я исправно уничтожал. Я   обжирался, как дикарь. Перевалить через Сиерру на положении бесплатного груза   было весьма серьезным предприятием, а ведь я понятия не имел, когда и где   приведется следующий раз пообедать. И все время, подобно черепу, напоминающему   за пиршеством о смерти, ее собственный злосчастный сын сидел тихо, не   шелохнувшись, и не сводил с меня немигающих глаз. Должно быть, я был для него   воплощенной загадкой, романтическим приключением — всем тем, на что не мог его   подвигнуть слабый огонек жизни, чуть теплившийся в тщедушном теле. И все же на   меня нет-нет да и нападало сомнение: а не видят ли эти глаза насквозь все мое   фальшивое, изолгавшееся нутро?      

— Куда   же вы едете? — спросила женщина.      

— В   Солт-Лейк-Сити, — ответил я. — Там живет моя сестра. Она замужем (у меня был   минутный соблазн объявить сестру мормонкой, не я вовремя одумался). У зятя   водопроводная контора, он берет подряды.      

Я тут же   спохватился, что водопроводчики, берущие подряды, как будто недурно   зарабатывают, но слово уже сорвалось с языка, — пришлось пуститься в   объяснения.      

— Если б   я написал, они, конечно, выслали б мне на дорогу. Но оба они болеют, а теперь и   дела у них пошатнулись. Зятя обобрал компаньон. Мне не хотелось вводить их в   лишние расходы. Я знал, что как-нибудь доберусь, и написал, что наскребу на   проезд до Солт-Лейк-Сити. Сестра у меня красавица, редкой доброты женщина. И   очень ко мне привязана. Очевидно, я начну работать у шурина и со временем изучу   дело. У сестры две девочки, обе меня моложе. Младшая — совсем еще ребенок.      

Из всех   замужних сестер, которых я рассеял по городам Соединенных Штатов, особенно   близка моему сердцу сестра в Солт-Лейк-Сити. Это, можно сказать, вполне   реальная личность. Рассказывая о ней, я воочию вижу ее, ее мужа водопроводчика   и их маленьких девочек. Сестра — видная, рослая женщина с добрым лицом и   заметной склонностью к полноте, — ну, знаете, одна из тех милых женщин, которых   невозможно вывести из себя и которые славятся своим умением печь всякие вкусные   штуки. Она цветущая брюнетка. Муж ее — тихий, покладистый человек. Порой мне   кажется, что мы с ним старые приятели. Как знать, быть может, когда-нибудь я   повстречаюсь с ним. Припомнил же тот старый моряк Билли Харпера! Так и я не   теряю надежды встретиться с мужем моей сестры, живущей в Солт-Лейк-Сити.      

Зато я   совершенно уверен, что никогда не увижу во плоти моих многочисленных родителей,   а также бабушек и дедушек, да и не мудрено: ведь я неизменно спроваживал их на   тот свет. Матушка преимущественно умирала от сердца, хотя иной раз я кончал с   ней при помощи таких болезней, как чахотка, воспаление легких или тиф. Правда,   виннипегские полисмены скажут вам, что в Лондоне у меня есть бабушка и дедушка   и что они благополучно здравствуют, но ведь это бог весть когда было; можно   сказать с уверенностью, что они давно умерли. Тем более, что писем от них я не   получаю.      

Надеюсь,   моя добрая покровительница в городе Рено, прочтя эти строки, не прогневается на   меня за некоторые отступления от истины и добропорядочности. Я не винюсь: мне   нисколько перед ней не совестно. Юность, жизнерадостность и жажда приключений   привели меня к ее порогу. Встреча с ней много дала мне. Она открыла мне   естественную доброту человеческого сердца. Надеюсь, и ей эта встреча пошла на   пользу. Во всяком случае, теперь, когда этот эпизод предстанет перед ней в новом,   истинном свете, она, может быть, посмеется от души.      

Но тогда   мой рассказ не вызвал у нее сомнений. Она уверовала в меня и в мое семейство, и   ее крайне заботила предстоявшая мне нелегкая поездка. Ее забота чуть не   наделала мне беды. Когда я собрался уходить, нагрузившись припасами и рассовав   носки по карманам, отчего последние заметно оттопырились, она вспомнила о   племяннике, или дяде, или дальнем родственнике, возившем почту: он должен был   этой ночью проследовать через Рено тем самым поездом, на котором мне предстояло   ехать зайцем. Как это кстати! Она проводит меня на станцию, расскажет ему мою   историю, и он спрячет меня у себя в почтовом вагоне. Таким образом, я в полной   безопасности и без особых хлопот доберусь до Огдена, а оттуда рукой подать до   Солт-Лейк-Сити. Сердце у меня упало. Она с все большим увлечением развивала мне   свой план, а я слушал ее со стесненной душой и делал вид, что в восторге от   этой удачи, разрешающей все мои затруднения.      

Нечего   сказать, удача! Мне надо было в тот же вечер сматываться на запад, а тут ни с   того ни с сего, здорово живешь, отправляйся на восток! Это была форменная   ловушка, но у меня не хватило мужества сказать моей покровительнице, что я   бессовестно ее надул. И вот, прикидываясь, что я счастлив и доволен, я тщетно ломал   голову в поисках выхода. Но положение было безвыходное, она вознамерилась   самолично посадить меня в почтовый вагон, а там ее родственник доставит меня в   Огден. Изволь потом всеми правдами и неправдами пробираться назад через   пустыню, которая тянется в этих местах на сотни миль.      

Однако   счастье благоприятствовало мне в тот вечер. Добрая женщина уже собиралась   надеть шляпу, чтобы отвести меня на станцию, как вдруг спохватилась, что все   перепутала. У ее родственника недавно изменилось расписание, его ждали в Рено   не этой ночью, а лишь через двое суток. Итак, я был спасен, ибо какой   нетерпеливый юнец согласится отложить выполнение своих планов на целых двое   суток! Я самонадеянно заверил свою добрую покровительницу, что доберусь до   Солт-Лейк-Сити скорее, если выеду сегодня же, и расстался с ней, напутствуемый   ее благословениями и сердечными пожеланиями, которые еще долго отдавались в   моих ушах.      

Но каким   сокровищем оказались ее шерстяные носки! Я убедился в этом той же ночью,   путешествуя на глухой площадке в поезде дальнего следования, держащем путь на   запад!      

       

 Держись!      

       

       

Если не   подведет шальная случайность и если — непременное условие — дело происходит   ночью, всякий стоящий бродяга, молодой и проворный, может удержаться на поезде,   вопреки стараниям кондукторов его ссадить. Достаточно такому бродяге проявить   упорство, и он удержится, разве уж очень не повезет. Избавиться от него можно   только одним из противозаконных образов, включая убийство. Среди бродяг   утвердилось мнение, будто поездная прислуга не останавливается и перед   убийством. За верность не ручаюсь, в бытность мою бродягой мне лично   сталкиваться с этим не приходилось.      

Но вот   что я слышал о дорогах, пользующихся репутацией «скверных». Уж если бродяга   «забрался под вагон», иначе говоря, устроился на раме, и поезд идет полным   ходом, ничего с ним, по-видимому, не поделаешь — до самой остановки. Бродяга,   прикорнувший на оси, в уютном соседстве с колесами и иными приспособлениями,   плюет на всех — или так ему кажется, — пока не случится ему путешествовать по   «скверной дороге». Скверная дорога обычно та, где незадолго был убит бродягами   один, а то и несколько железнодорожных служащих. Горе бродяге, застигнутому под   вагоном на такой дороге, — все равно ему крышка, делай поезд хоть шестьдесят   миль в час.      

Кондуктор,   запасшись веревкой и муфтой сцепления, влезает на площадку впереди вагона, где   едет бродяга. Прикрепив муфту к веревке, он спускает ее вниз между вагонами и   начинает орудовать. Муфта, отлетая от шпал, стукается о платформу заднего   вагона и опять ударяется о шпалы. Кондуктор травит веревку, посылая свой снаряд   то вперед, то назад, то направо, то налево, предоставляя ему самое обширное   поле действия. Каждый удар такого маятника смертелен, а при скорости шестьдесят   миль в час он выбивает настоящую зорю смерти. Завтра путевой сторож соберет на   полотне останки безбилетного пассажира, и в местной газете промелькнет   несколько строк о том, что найден труп неизвестного, предположительно бродяги,   должно быть, заплутавшегося, не иначе как в нетрезвом виде, и уснувшего на   рельсах.      

В   качестве примера того, как бывалый бродяга может постоять за себя, приведу   случай из своего опыта. Я направлялся из Оттавы на запад по   Канадско-Тихоокеанской, собираясь проехать по этой линии три тысячи миль Была   поздняя осень, а мне предстояло пересечь Манитобу и Скалистые Горы. Каждый день   могли ударить холода, и любая проволочка грозила путнику всеми прелестями   зимней непогоды. К тому же я был в мерзейшем настроении. Между Монреалем и   Оттавой всего лишь сто двадцать миль: мне ли не знать — ведь я только что   проделал их, ухлопав ни много ни мало шесть дней. По оплошности я вместо   главной магистрали угодил на какую-то паршивую ветку, по которой только дважды   в день курсировали местные поезда. И все эти шесть дней я жил впроголодь,   питаясь черствым хлебом, — единственное, что можно было выпросить у французских   фермеров.      

Мерзкое   настроение мое еще усилилось после однодневной задержки в Оттаве, где я   надеялся раздобыть хотя бы самую необходимую одежонку для предстоящей дальней   дороги. Да будет известно миру, что для попрошайки, желающего освежить свой   гардероб, Оттава, за одним-единственным исключением, самый никудышный город в   Канаде и Соединенных Штатах. Исключение я делаю для Вашингтона, Вашингтон — это   предел! Две недели промыкался я там, пытаясь выпросить какие-нибудь опорки, и   пришлось катать за ними до самого Нью-Джерси.      

Но   вернемся в Оттаву. Ровно в восемь утра отправился я в поход за одеждой. Я   трудился, как колодник! Клянусь, я отшагал не менее сорока миль. Я обошел   тысячи квартир и в каждой беседовал с хозяйкой. Я не дал себе времени даже   пообедать. И вот к шести часам пополудни, после изнурительного трудового дня,   мне все еще не хватало рубашки, а уж что до штанов, та неприглядная пара,   которой удалось разжиться, была мне тесна и являла все признаки   преждевременного распада.      

В шесть   я пошабашил и отправился на станцию, рассчитывая перекусить по дороге. Но меня   по-прежнему преследовала неудача. Я заходил в один дом за другим и повсюду   слышал отказ. Наконец мне вынесли «подаяние». Я воспрянул духом — такого   объемистого подаяния мне еще не приходилось видеть за всю мою жизнь   многоопытного попрошайки. Это был пакет, завернутый в несколько газетных   листов, размером с небольшой чемодан. Я кинулся с ним на ближайший пустырь и   развернул его. Первое, на что я наткнулся, были пирожные, затем еще пирожные, а   там еще и еще, — словом, целый ассортимент пирожных! Ничего, кроме пирожных!   Тщетно искал я среди них основательного бутерброда с толстым аппетитным ломтем   мяса — это были сплошь пирожные, а между тем, если есть что-нибудь, от чего у   меня с души воротит, так это пирожные. Когда-то, в иные времена и при иных   обстоятельствах, некий народ сидел и плакал на реках вавилонских; так и я, сидя   на одном из пустырей канадской столицы, обливался слезами… над горою пирожных.   Как злосчастный отец взирает на умершего сына, так я смотрел на эту кучу   кондитерских изделий. Видно, я и в самом деле неблагодарный бродяга — я   отказывался вкусить щедрых даров богатого дома, созвавшего вчера гостей на   обильное угощение. Впрочем, гости, должно быть, тоже не обожали пирожных.      

Пирожные   знаменовали вершину моих несчастий. Хуже ничего уже не могло случиться; с этой   минуты дела мои должны были пойти на поправку. И действительно, уже в следующем   доме я был «приглашен к столу». Такое «приглашение» — нечаянная радость в   трудном быту бродяги. Вас просят войти и даже ведут умыться, а потом сажают за   стол. Бездомному бродяге приятно посидеть за столом. Я вошел в просторный   уютный особняк, стоявший в глубине двора с обширными лужайками и раскидистыми   деревьями. Хозяева только что отобедали, и меня провели прямо в столовую, а это   величайшая редкость в жизни бродяги — в лучшем случае его угощают на кухне.   Пока я насыщался, со мной беседовал радушный седовласый англичанин, его   добросердечная жена и прехорошенькая молодая француженка.      

Интересно,   помнит ли еще эта прелестная молодая особа, или уже забыла за давностью лет,   как насмешило ее одно мое вульгарное выражение, — я имею в виду слово «трояк».   Как видите, не довольствуясь угощением, я решил позондировать почву насчет   чего-то посущественнее. Тут-то я и назвал упомянутую сумму денег. «Что такое?!»   — спросила она. «Трояк», — ответил я. «Как?» — переспросила она, еле сдерживая   улыбку. «Трояк», — повторил я снова. Она разразилась смехом «Пожалуйста,   повторите», — попросила она, немного успокоившись. «Трояк», — повторил я. Новый   безудержный взрыв серебристого смеха. «Простите ради бога, — взмолилась она, —   но что… что вы сказали?» «Трояк, — повторил я еще раз. — Или, может, я что не   так говорю?» «Да нет, что вы! — пролепетала она, задыхаясь от смеха. — Просто я   вас не совсем понимаю». Я объяснил ей, но так и не припомню, удалось ли мне   выудить у нее названную монету. Однако частенько потом я спрашивал себя, кто же   из нас двоих был более провинциал.      

Придя на   станцию, я, к великому своему огорчению, увидел по меньшей мере человек   двадцать босяков, намеренных, как и я, зайцем прокатиться на «глухой» площадке   поезда дальнего следования. Два-три бесплатных пассажира      

— это   еще куда ни шло. Они незаметны. Но нас собралась целая орава. Значит      

— жди беды!   Никакая поездная бригада этого не потерпит.      

Но не   мешает объяснить, что такое «глухая площадка». Некоторые почтовые вагоны лишены   дверей по обоим концам. Эти вагоны называются «глухими». А если в почтовых   вагонах даже имеются двери на площадку, то их всегда держат на запоре.   Предположим, что перед отходом поезда бродяге удается забраться на такую   площадку. Двери в вагоне нет — или она заперта. Ни один кондуктор или проводник   сюда не проникнет, чтобы потребовать билета или ссадить вас. Ясно, что бродяга   сидит себе и посмеивается в кулак — до следующей остановки. Там он соскакивает   и бежит вперед, чтобы укрыться в темноте, а как только поезд с ним поравняется,   опять прыгает на глухую площадку. Но тут всяко бывает, как вы сейчас увидите.      

Поезд   тронулся, и два десятка бродяг роем налетели на передние три вагона. Некоторые   были уже на площадке, когда поезд не прошел и десяти шагов. Я видел, что это —   дубье, совершеннейшие болваны, и что скоро им крышка. Конечно, поездная   прислуга начеку, и на следующей же остановке начнутся неприятности. Я соскочил   и побежал вперед вдоль рельсов. Вскоре я заметил, что нахожусь в довольно   большой компании. Все это были, очевидно, бывалые бродяги. Когда вы едете   поездом дальнего следования, держитесь на остановках впереди паровоза на   порядочном расстоянии. Я бежал во всю прыть, и мало-помалу мои спутники начали   отставать. В этом состязании измерялась ловкость и выдержка в искусстве брать   приступом поезд.      

Ибо   правила игры состоят в следующем. При отходе поезда кондуктор стоит на глухой   площадке. Единственный способ для него возвратиться к своим — это соскочить на   ходу и сесть на площадку обычного вагона. Пока поезд не набрал большой   скорости, он соскакивает, пропускает несколько вагонов и садится где-нибудь   посередине. Бродяге поэтому надо оказаться настолько впереди, чтобы, когда   глухая площадка с ним поравняется, кондуктор уже ее покинул.      

Я   опередил ближайшего бродягу футов на пятьдесят и теперь ждал. Поезд тронулся. Я   заметил фонарь кондуктора на первой глухой площадке. Он стоял на ней, отъезжая   от станции. Я заметил группу давешних болванов, в растерянности стоящих у   полотна. Они не делали ни малейшей попытки сесть. Они вышли из строя в самом   начале игры по причине собственной тупости и бездарности. За ними, поближе ко   мне, стояли бродяги, которые кое-что смыслили в игре. Они пропустили первую   глухую площадку, занятую кондуктором, и вскочили на вторую и третью.   Разумеется, кондуктор, соскочив, взобрался на вторую площадку, как только она с   ним поравнялась, и принялся расправляться с безбилетными пассажирами, спихивая   их на полотно. Мое преимущество заключалось в том, что я был впереди, и, когда   первая глухая площадка со мной поравнялась, кондуктор возился с пассажирами   второй. Пяток бродяг поопытнее, успевших отбежать достаточно далеко, забрались   вместе со мной на первую глухую площадку.      

На   следующей остановке, когда все мы устремились вперед, я насчитал лишь   пятнадцать человек. Пятеро отсеялось. Это прореживание, начатое с таким   успехом, продолжалось на каждой станции. Позже нас осталось четырнадцать, потом   двенадцать, одиннадцать, девять, восемь человек. Мне вспомнилась детская   песенка о десяти негритятах, число которых раз от разу убывает, и я твердо   решил, что буду последним уцелевшим негритенком. А почему бы и нет? Разве не был   я молод, здоров, проворен? (Мне исполнилось восемнадцать, и я был, что   называется, в форме.) Разве не мог я похвалиться железной выдержкой? И,   наконец, разве я не бродяга из бродяг? Все мои случайные попутчики попросту   болваны, новички и любители по сравнению со мной. Если я не достоин быть   последним негритенком, значит, пора мне выходить в отставку, засесть где-нибудь   на ферме и заняться разведением люцерны.      

К тому   времени, как нас осталось четверо, вся поездная бригада включилась в погоню. С   этой минуты борьба приняла характер состязания в хитрости и ловкости, —   неравного состязания, с решительным перевесом сил на стороне бригады. Вскоре   все мои уцелевшие товарищи вышли из строя, увеличив список потерь, и я остался   в единственном числе. Ну и гордился же я! Ни один крез так не гордился своим   первым миллионом. Я удерживал свои позиции, несмотря на превосходящие силы   противника — два кондуктора, обер-кондуктор, кочегар и машинист.      

Вот   несколько эпизодов, показывающих, как я держался, несмотря ни на что. Забираюсь   вперед, в темноту, так далеко, что кондуктор вынужден соскочить с первой   площадки, прежде чем она со мной поравняется, — и сажусь на ходу. Отлично — я   выиграл еще перегон. Когда поезд приходит на следующую станцию, я повторяю свой   маневр. Поезд трогается. Я слежу за его приближением. На первой глухой площадке   что-то не видно фонаря. Неужели бригада так легко сдалась? Я не знаю. В такой   борьбе никогда ничего не знаешь наверняка, приходится каждый миг быть начеку.   Но вот вагон передо мной, я вскакиваю с разбегу и в то же время напряженно   вглядываюсь, — а вдруг кондуктор прячется? Возможно, что он там, с притушенным   фонарем, и стоит лишь вскочить на подножку, как тебе размозжат фонарем голову.   Мне ли этого не знать? Ведь меня уже два-три раза били фонарем.      

Нет,   нет, первая площадка безусловно пуста. Поезд набирает скорость. Я спасен — до   следующей остановки. Но так ли? Чувствую, что поезд опять замедляет ход. Я   начеку. Что-то готовится против меня, но что? Нужно смотреть в оба — и влево, и   вправо, и вперед, где тендер. Нападение возможно с любой стороны, если не со   всех одновременно.      

Ага, вот   оно что: оказывается, кондуктор был на паровозе. Я увидел его в ту минуту,   когда он вскочил на подножку справа от меня. С быстротой молнии соскакиваю   налево, бегу вперед, минуя паровоз, и теряюсь в темноте. Словом, я все в том же   положении, в каком был все время, с самой Оттавы. Я нахожусь впереди, поезд,   продолжая свой путь, пройдет мимо меня, и я, как всегда, рассчитываю на него   сесть.      

Наблюдаю   внимательно. Вижу, как фонарь движется к паровозу, но не вижу, чтобы он оттуда   возвратился. Очевидно, он так и остался на паровозе, а с ним, надо полагать, и   кондуктор. Кондуктор изрядный ротозей: ему бы погасить фонарь, а он прикрывает   его ладонью. Поезд трогается. Первая площадка пуста, и я вскакиваю на нее. Как   и раньше, поезд замедляет ход, кондуктор, соскочив с паровоза, поднимается на   площадку с одной стороны, а я соскакиваю с другой и со всех ног мчусь вперед.      

Я стою в   темноте, и сердце у меня бьется от горделивого сознания: поезд дальнего   следования дважды останавливался — и ради кого же? Ради меня — нищего,   бездомного бродяги. Я дважды остановил поезд дальнего следования, с его   многочисленными вагонами и пассажирами, с его правительственной почтой и   паровозом, из которого так и прут две тысячи лошадиных сил. А ведь во мне всего   сто шестьдесят фунтов веса, и у меня и пяти центов нет в кармане!      

Снова я   вижу, как фонарь движется к паровозу. На этот раз он движется открыто, не   таясь. Слишком открыто, как мне кажется, и я дивлюсь — к чему бы это? Но тут   возникает новая опасность. Поезд тронулся, и я только вознамерился вскочить на   первую площадку, как вижу там темную фигуру другого кондуктора, без фонаря.   Пропускаю эту площадку и готовлюсь вскочить на вторую. Но кондуктор с первой   площадки уже соскочил наземь и бежит за мной следом. Краешком глаза успеваю   заметить фонарь кондуктора, ехавшего на паровозе. Фонарь соскочил на полотно, и   теперь все мы по одну сторону поезда. Подходит второй вагон, я вскакиваю на   площадку, но не задерживаюсь на ней. У меня готов контрход. Бросаюсь через   площадку и слышу, как у меня за спиной вскакивает на подножку кондуктор. Я   соскакиваю на противоположную сторону и бегу вперед рядом с движущимся   составом. Мой план состоит в том, чтобы забраться на первую глухую площадку.   Бегу во весь опор, потому что поезд набирает скорость. К тому же следом во весь   дух поспешает кондуктор. Но где ему за мной угнаться! Я вскакиваю на подножку   первой глухой площадки и с этой позиции наблюдаю за своим преследователем. Он отстал   шагов на десять и пыхтит вовсю. Поезд идет уже довольно быстро, и сколько бы   кондуктор ни старался, он по отношению ко мне не подвигается ни на пядь. Я   кричу ему, чтобы потарапливался, и даже протягиваю руку; но он разражается   несусветной бранью и, махнув на меня рукой, садится несколькими вагонами   дальше!      

Поезд   идет полным ходом, я все еще втихомолку посмеиваюсь, как вдруг откуда ни   возьмись струя воды окатывает меня с головы до ног. Это кочегар угостил меня из   паровозной кишки. Но я перехожу с площадки на тендер и здесь, под навесом,   чувствую себя в безопасности. Струя, не задевая меня, описывает дугу над моей   головой. Меня так и подмывает влезть наверх и запалить в кочегара увесистым   куском угля. Но я знаю: стоит мне поддаться соблазну, и кочегар с кондуктором   не успокоятся, пока не укокошат меня, — и я отказываю себе в этом удовольствии.      

На   следующей остановке опять соскакиваю и бегу в темноту. На этот раз, когда поезд   трогается, оба кондуктора торчат на первой площадке. Мне ясна их игра. Они   хотят блокировать мой предыдущий ход. Мне больше не удастся сесть на вторую   площадку, пересечь ее, соскочить и броситься на первую. Увидев, что я пропустил   мимо первую площадку, оба кондуктора соскакивают в противоположные стороны. Я   прыгаю на вторую и при этом знаю, что уже в следующую минуту мои преследователи   застукают меня с двух сторон. Это ловушка. Оба выхода отрезаны. И все же   остается еще один выход      

—   наверх.      

Итак, я   не жду появления своих преследователей. Цепляясь за какие-то части, карабкаюсь   вверх по отвесной стене и становлюсь на баранку ручного тормоза. Но вот   спасительная передышка кончилась. Сапоги моих преследователей с двух сторон с   цоканьем ударяются о подножку. Я не удостаиваю их взгляда. Поднимаю руки и   упираюсь в закругленные края вагонов: одна рука на одной крыше, другая — на   другой. Кондукторы уже поднялись на площадку. Я знаю это, хоть и не смотрю на   них: у меня нет времени на них смотреть. Ведь все это — дело нескольких секунд.   Я подпрыгиваю и подтягиваюсь на руках. Не успел я поджать ноги, как кондукторы   бросаются к ним, но хватают руками пустоту. Я знаю это, потому что смотрю   теперь вниз и все вижу. Я слышу, как они разносят меня на все корки.      

Положение   не из веселых: я держусь за края закругленных крыш двух смежных вагонов.   Быстрым решительным рывком перевожу ноги на закругление одной крыши, а руки —   на закругление другой. Потом, уцепившись покрепче за края, передвигаюсь с   покатости на плоскость крыши и присаживаюсь, чтобы отдышаться, держась за   выступающий вверх вентилятор. Итак, я «на падубе», как говорят бродяги, а в   целом это называется — «лезть на палубу». К вашему сведению, только молодой и   сильный бродяга мажет залезть на палубу пассажирского поезда, да и то при   железном выдержке.      

Поезд   идет, ускоряя ход, и я чувствую себя в безопасности — до ближайшей остановки.   Если я вовремя не уберусь с крыши, кондукторы на станции забросают меня   камнями. Здоровенный кондуктор может зашвырнуть на крышу камешек весом от пяти   до двадцати фунтов. С другой стороны, не исключено, что мои преследователи   поджидают меня на площадке, с которой я поднялся вверх; они, возможно, думают,   что я здесь и слезу. Значит, спуститься надо где-нибудь подальше.      

Всей   душой уповая, что на расстоянии ближайшей полумили нам не встретится ни один   тоннель, я вскакиваю и пробегаю по крышам примерно десяти вагонов. Тот, кто   отважится на такую прогулку, должен забыть, что такое страх. Крыши пассажирских   вагонов — это вам не аллея для романтических прогулок при свете луны. А если   кто со мной не согласен. пусть попробует. Пусть прогуляется по крыше   вихляющего, подскакивающего вагона, когда единственное, за что можно   ухватиться, это пустой черный воздух, и пусть не забудет ускорить шаг, когда,   приближаясь к покатому, скользкому краю, он готовится перепрыгнуть на край   соседней крыши, такой же покатый и скользкий. Поверьте, это будет для него   серьезным испытанием: не дрогнет ли сердце, не закружится ли голова?..      

Когда   поезд замедляет ход перед станцией, я спускаюсь на площадку шестого вагона,   считая от того, где «взобрался на палубу». На площадке ни души. Поезд   останавливается, и я соскакиваю наземь. Впереди, между мной и паровозом, два   движущихся фонаря. Кондукторы ищут меня на крыше. Я замечаю, что вагон, у   которого стою, двухосный, то есть у него четыре колеса. (Когда вы лезете «под поезд»,   избегайте трехосных вагонов; они крайне опасны.) Я ныряю под поезд и стараюсь   освоиться в потемках, благо остановка здесь порядочная. Мне еще не приходилось   ездить под поездом на этой линии, и я не знаю устройства ходовых частей.   Стараюсь протиснуться в щель между тележкой и кузовом, но здесь так узко, что   не пролезть. Это для меня новость. В Соединенных Штатах я на полном ходу   забирался под поезд — достаточно было ухватиться за край платформы и, забросив   ноги под тормозной брус, пролезть поверху, а потом спуститься в глубь платформы   и устроиться на поперечной оси.      

Пошарив   рукой в темноте, устанавливаю, что под тормозным брусом есть пространство. Это   узкая щель. Ложусь плашмя и ползу по-пластунски. Попав внутрь платформы,   усаживаюсь на оси и начинаю размышлять, что думают теперь кондукторы. Они,   верно, считают, что избавились от меня. Поезд трогается. Значит, кондукторы и   думать про меня забыли.      

Но так   ли это? На ближайшей станции я вижу, что под следующим вагоном кто-то шарит   фонарем. Они ищут меня на осях. Надо убираться, и как можно скорее. Опять   проползаю на животе под тормозным брусом. Они заметили меня и подбегают, но я   на четвереньках пробираюсь по шпалам на другую сторону, а там вскакиваю и —   бегом, к началу состава. Миную паровоз и прячусь в спасительной темноте. И   снова я на исходной позиции. Я — впереди поезда, и он должен пройти мимо меня.      

Поезд   отходит от станции. Замечаю фонарь на первой глухой площадке. Я притаился и   вижу, как мимо проплывает кондуктор, пристально вглядываясь в темноту. На   следующей площадке тоже фонарь. Этот кондуктор заметил меня и окликнул другого,   проехавшего на первой площадке. Оба соскакивают. Не беда! Я устремляюсь к   третьей площадке, чтобы оттуда переправиться на палубу. Но черт дери этих   иродов, — на третьей площадке тоже фонарь. Это — обер-кондуктор. Пропустим и   его! По крайней мере вся их братия теперь позади. Поворачиваю и бегу на этот   раз против движения поезда. Оглядываюсь назад — все три фонаря спустились   наземь и, покачиваясь, бегут за мной. Я припускаю вовсю. Половина вагонов   проплыла мимо, и поезд идет довольно быстро; тогда я вскакиваю на какую-то   подножку, хоть и понимаю, что через одну-две секунды оба кондуктора, во главе   со старшим, накинутся на меня, как кровожадные псы. Взбираюсь на баранку руля,   упираюсь в закругленные края крыш и на руках подтягиваюсь на палубу, меж тем   как мои разочарованные преследователи, сгрудившись внизу, точно собаки,   загнавшие кошку на дерево, бранят меня на чем свет стоит, поминая крепким   словцом также и всю мою родню.      

Но что   из этого? Ведь их пятеро против одного, считая машиниста и кочегара, не говоря   уже о том, что на их стороне Его Величество закон и могущество влиятельнейшей   корпорации. А все же где им со мной тягаться! Но я слишком далеко забрался   назад и теперь бегу вперед по крышам вагонов, пока не добегаю примерно до   пятой, шестой площадки от паровоза. Осторожно выглядываю и вижу на площадке   кондуктора. Он тоже заметил меня, — я догадываюсь по тому, как быстро он юркнул   в вагон и спрятался там. Я знаю, что он стоит за дверью, готовый сцапать меня,   как только я спущусь. Но не подаю и виду — пусть воображает, что я в его руках.   Я не вижу его, а только слышу, как он чуть-чуть приоткрывает дверь, чтобы   удостовериться, здесь ли я еще.      

Поезд   замедляет ход, приближаясь к станции. Я нарочно свешиваю ноги. Поезд   останавливается. Я слегка болтаю ногами. Слышу, как тихонько щелкает дверной   замок. Кондуктор притаился и ждет: вот-вот он бросится на меня. Вскакиваю и   бегу вперед. Поезд стоит. Ночь безмолвствует, а я стараюсь возможно громче   топать ногами по железной крыше. Трудно сказать наверняка, но мне кажется, что   кондуктор бежит за мной, надеясь поймать, когда я буду спускаться с крыши. Но я   и не думаю здесь спуститься. Дойдя до половины крыши, я поворачиваю и быстро и   бесшумно бегу к той площадке, которую мы вместе с кондуктором только что   покинули. Путь свободен. Я соскакиваю на перрон по другую сторону поезда и   прячусь в темноте. Ни одна душа меня не видела.      

Я   перелезаю через изгородь у края насыпи и наблюдаю. Это еще что? Ага! Я вижу,   как огонек фонаря передвигается поверху от паровоза к хвосту поезда. Они   думают, что я на палубе, и ищут меня по всем крышам. Мало того, по обе стороны   поезда движутся еще два фонаря в ряд с тем, что на крыше. Это напоминает травлю   кролика, и я сейчас в роли этого животного. Когда тот, наверху, спугнет   кролика, эти, внизу, схватят его. Свертываю папироску и провожаю шествие   глазами. Как только оно проследовало мимо, я преспокойно направляюсь в сторону   паровоза. Поезд трогается, и я беспрепятственно сажусь на первую глухую   площадку. Но поезд еще не пошел полным ходом и только я закуриваю папиросу, как   вижу кочегара: он перелез через гору угля в тендере и уставился на меня. Дело дрянь:   со своего места ему нетрудно забросать меня углем и превратить в лепешку.   Однако вместо этого он заговаривает со мной, и я улавливаю в его голосе нотку   восхищения.      

— Ах ты   сволочь, сволочь! — произносит он.      

Это —   лестное обращение, и я трепещу от восторга, как школьник, удостоившийся первой   награды.      

—   Приятель, — говорю я ему, — брось ты эти шутки с кишкой.      

— Идет,   — говорит он и возвращается к своей работе.      

Итак, с   кочегаром мы поладили, но кондукторы так и шныряют — ищут меня. На следующей   станции все трое опять размещаются по первым трем площадкам, а я снова   взбираюсь на палубу где-то посередине состава. Но мои гонители закусили удила.   Поезд, пройдя немного, останавливается среди поля. Кондукторы ни с чем не   считаются, только бы меня зацапать. Три раза на этом перегоне огромный поезд   задерживается ради какого-то бродяги, и каждый раз я обманываю кондукторов и   спасаюсь на палубе. Но положение ухудшается. Кое-чему они все-таки научились. Я   доказал, что им не уберечь поезд от меня. Придется им придумать что-нибудь   новенькое.      

Так они   и делают. Когда поезд останавливается в третий раз, они пускаются за мной   следом. Ага, догадываюсь, они решили меня затравить! Сначала меня гонят к   хвосту состава, но я понимаю, в чем опасность. Стоит мне оказаться позади, как поезд   уйдет и оставит меня одного, в поле. Я бросаюсь туда-сюда, сгибаюсь в три   погибели и, внезапно повернув, ныряю между ними и стрелой несусь назад. Один   кондуктор все же увязывается за мной. Погоди, голубчик, я загоняю тебя до   смерти, будешь знать; небось легкие-то у меня получше, чем у тебя. Я бегу и   бегу себе по насыпи. Мне-то что! Пусть гонится за мной хоть десять миль, —   когда-нибудь ему придется сесть на поезд, а там, где он вскочит, вскочу и я.      

Так я и   бегу, сохраняя дистанцию, и зорко посматриваю в темноте, чтобы не наткнуться на   шлагбаум и не споткнуться о стрелку. Но, к сожалению, смотрю вперед, а   спотыкаюсь о что-то под ногами, — сам не знаю обо что, какое-то незаметное   препятствие, — и растягиваюсь во весь рост. В следующую минуту я уже на ногах,   но и кондуктор тут как тут, хватает меня за шиворот. Я не сопротивляюсь.   Стараюсь отдышаться и понять, что представляет собой мой противник. Он   узкоплечий, я вешу на добрых тридцать фунтов больше. К тому же он выдохся не   меньше моего, и если он вздумает влепить мне затрещину, я в долгу не останусь.      

Однако у   него, видно, другое на уме, и, значит, не будем торопиться. Он ведет меня   обратно к поезду, и передо мной возникает новая угроза. Я вижу в отдалении   фонари его приятелей-кондукторов. Мы приближаемся к ним. Но не зря я побывал в   науке у нью-йоркских полисменов. Не зря, сидя где-нибудь в товарном вагоне, в   тюремной камере или на путях под водокачкой, слушал страшные рассказы о   бесчеловечных расправах с бездомными бродягами. А что, если эта тройка собирается   так же поступить со мной? Видит бог, я дал им достаточно оснований. Мысль моя   лихорадочно работает. Мы все ближе и ближе подходим к обоим железнодорожникам.   Я примериваюсь к правой скуле и животу моего конвойного и готовлюсь двинуть его   правой и левой при первом признаке тревоги.      

Вздор!   Лучше испытаю другой прием. Эх, что бы мне сразу догадаться! Покажу ему, как   хватать меня за шиворот! Его пальцы клещами вцепились мне в ворот. Моя куртка   застегнута на все пуговицы. Видели ли вы, как закручивают жгуты? Вот это-то я и   имею с виду. Единственное, что требуется, это нырнуть под вытянутую руку моего   стража и несколько раз повернуться волчком. Вертеться надо быстро, возможно   быстрее. Я знаю в точности, как это делается. Вы вертитесь с силою, рывками,   ныряя противнику под руку при каждом повороте. Не успеет он опомниться, как его   пальцы, зажавшие ваш ворот тисками, сами окажутся в тисках. Он не сможет   высвободить их, даже если захочет, — вот какое это мощное орудие! Через   двадцать секунд после того, как вы начнете свои пируэты, кровь брызнет у него   из-под ногтей, порвутся нежные связки, помятые, раздавленные нервы превратятся   в вопящее крошево. Испытайте мой прием, когда кто-нибудь схватит вас за   шиворот. Но проделайте это молниеносно. И не забудьте защитить лицо — прикройте   его согнутой левой, а живот правой. Вашему противнику может прийти в голову   двинуть вас как следует свободной рукой. Вертеться надо не в сторону угрожающей   вам свободной руки, а от нее. Удар настигающий всегда предпочтительнее   встречного удара.      

Мой   конвойный никогда не узнает, какая опасность ему угрожала. Его спасло то, что   избить меня, оказывается, не входило в его планы. Когда мы приблизились, он   крикнул своим, что поймал меня и что поезд может трогаться. Мы видим, как   проплывает паровоз и три первых глухих площадки. Обер-кондуктор и его помощник   не спеша садятся. Мой тюремщик все еще держит меня за шиворот. Мне ясен его   план. Он будет держать меня, пока не подойдет последний вагон. А тогда он   вскочит на подножку, а я останусь за бортом.      

Но поезд   тронул слишком энергично, машинисту, видно, не терпится наверстать потерянное   время. К тому же это какой-то бесконечный состав, вагоны проворно мелькают, и я   чувствую, что кондуктор не без опасения глядит на эту прыть.      

—   Думаешь поспеть? — спрашиваю я невинно.      

Он   отпускает мой ворот и с разбегу повисает на поручне. Его вагон — далеко не   последний, и он это знает. Поэтому он не сходит с подножки, а, вытянув шею,   наблюдает за мной. Мой план созрел: я вскочу на последнюю площадку. Правда,   поезд все набирает скорость. Ну что ж, в крайнем случае сорвусь и вываляюсь в   пыли. Я не вешаю носа. Меня поддерживает мой юношеский оптимизм. Стою, понурив   голову, и всем видом показываю, что уже ни на что не надеюсь. И в то же время   пробую ногой, хорошо ли слежался гравий. Да, гравий утоптан как следует. И   наблюдаю за обращенной ко мне головой кондуктора. Но вот она спряталась.   Кондуктор уверился, что поезд идет слишком быстро и что мне на него не   вскочить.      

Поезд и   в самом деле идет быстро — сесть довольно мудрено, это будет первый такой   случай в моей практике. Когда подходит последний вагон, я изо всех сил пускаюсь   бежать в том же направлении. Короткая, но сильная пробежка. Я не надеюсь   сравняться с ним скоростью, но надеюсь разницу наших скоростей довести до   минимума и тем самым ослабить силу толчка, когда ноги мои коснутся подножки. В   этот стремительный миг я не успеваю различить в темноте железный поручень   вагона, хватаюсь за него наобум, и в ту же секунду ноги мои отрываются от   земли. Все происходит словно в каком-то головокружительном вихре. Уже в   следующее мгновение я могу оказаться на земле со сломанными руками ребрами или   головой. Но пальцы мои крепко хватаются за поручень, руки выдерживают рывок, от   которого весь корпус отбрасывает в сторону, а ноги с грохотом ударяются о   ступеньку.      

Сажусь с   горделивым чувством в душе. Это самый мастерский прыжок за всю мою   бродяжническую жизнь! Я знаю, что поздней ночью можно без особого риска   проехать несколько станций на последней платформе, но мне кажется небезопасным   оставаться в хвосте поезда. Поэтому я на первой же остановке бегу вперед по   второму перрону, пропустив спальные вагоны, лезу под обыкновенный пассажирский   и устраиваюсь внизу на оси. На следующей станции опять пропускаю несколько   вагонов и опять устраиваюсь на оси.      

Теперь я   в относительной безопасности. Кондукторы считают, что ссадили меня.   Утомительный день и переживания этой ночи начинают сказываться. К тому же внизу   тепло и не дует. Я начинаю клевать носом. Плохо дело! Уснуть, сидя на оси, —   значит неминуемо оказаться под колесами. Делать нечего, вылезаю на станции и   направляюсь ко второй глухой площадке. Здесь я могу привалиться к стене и   заснуть.      

Как   долго я спал, затрудняюсь сказать, — меня разбудил фонарь, поднесенный к самому   моему носу. Оба кондуктора удивленно таращат на меня глаза. Я вскакиваю и   сжимаю кулаки, не зная, с какой стороны ждать удара. Но они, видимо, не   помышляют о мордобое.      

— Я   думал, ты там и застрянешь, — говорит мой давешний конвойный.      

— Если б   ты не отпустил меня, мы застряли бы там вместе, — отвечаю я.      

— Это   как же так? — спрашивает он.      

— А так,   говорю — что я бы повис на тебе, и никуда б ты от меня не делся.      

С минуту   они совещаются и выносят приговор:      

— Что ж,   так и быть, поезжай, приятель. С тобой, как видно, не сладишь.      

И, уйдя,   оставляют меня в покое до большой узловой станции, где должна заступить новая   бригада.      

Я привел   это как пример того, что значит держаться, невзирая ни на что. Разумеется, я   выбрал особенно благоприятную ночь и умолчал о других, весьма многочисленных   ночах, когда меня подводила какая-нибудь случайность и кондукторам удавалось   меня ссадить.      

Расскажу   в заключение, что случилось со мной на узловой станции. На одноколейных   трансконтинентальных линиях товарные поезда ждут на узловых станциях отхода   пассажирских. Добравшись до первого узлового пункта, я покинул свой поезд и   отправился на поиски идущего следом товарного. Я нашел его готовым к   отправлению на запасном пути, забрался в крытый вагон, наполовину груженный   углем, и устроился в углу. Нечего и говорить, что я мгновенно уснул.      

Проснулся   я оттого, что дверь с шумом отлетела. Занимался холодный, пасмурный день, а   поезд все еще стоял на месте.      

В проеме   двери показалась голова кондуктора.      

—   Проваливай отсюда, такой-растакой! — заорал он.      

Я   послушно вылез и, стоя на путях, наблюдал, как он обходит вагон за вагоном.   Когда кондуктор исчез из виду, я рассудил, что он не станет больше искать меня   там, откуда благополучно выкурил, — такой наглости он от меня, разумеется, не   ждет. Итак, я вернулся в вагон и расположился на полу.      

Однако   мысли кондуктора, видимо, работали в том же направлении. Он, видимо, не   сомневался, что я именно так и поступлю, и вскоре вернулся, чтобы опять меня   выгнать.      

Но уж   теперь-то, сказал я себе, ему и в голову не придет, что я в третий раз отважусь   на то же самое. И я снова залез в вагон, на этот раз приняв меры   предосторожности. Из двух боковых дверей вагона только одна открывалась наружу.   Другая была забита гвоздями. Взобравшись на гору угля, я вырыл себе нору у   заколоченной двери и лег. Слышу, отворяется противоположная дверь. Кондуктор   залез наверх и внимательно огляделся. Увидеть он меня не увидел, но потребовал,   чтобы я вылез из норы. Я, конечно, притаился и молчу. Но когда он стал   забрасывать меня кусками угля, пришлось сдаться. Я вылез из своего убежища и   был выставлен в третий раз. В самых энергичных выражениях кондуктор предупредил   меня, что со мной будет, попадись я ему в четвертый раз.      

Тогда я   изменил тактику. Если у человека мысли движутся в одинаковом с тобой направлении,   ссади его или сам сверни на другой путь. Так я и сделал. Спрятался между   соседними вагонами и жду. И, конечно, кондуктор опять наведался в полюбившийся   мне вагон. Он открыл дверь, забрался наверх, окликнул меня и снова закидал   углем вырытое мною убежище. Он даже подполз к нему на четвереньках, но,   убедившись, что меня там нет, успокоился. Пять минут спустя паровоз дал   свисток. Кондуктор больше не показывался. Я побежал за вагоном, отодвинул дверь   и залег. Кондуктор, должно быть, и думать обо мне забыл. Я проехал в этом   вагоне ровно тысячу двадцать две мили и почти все время спал, выходя только на   больших станциях (где товарные составы стоят по часу и по два), чтобы выпросить   что-нибудь на пропитание. И лишь на тысяча двадцать третьей миле потерял свой   вагон — на этот раз по счастливой случайности. Я был приглашен «к столу», а уж   такой возможности ни один бродяга не упустит, куда бы и как срочно он ни   направлялся.      

       

 Картинки      

       

       

Не   важно, где и как мы умрем, — Было бы здоровье, чтобы все увидеть       

       

       «Бродяга из бродяг»,   секстина       

       

Быть   может, величайшая прелесть бродяжнической жизни в том, что она не знает   однообразия. В Царстве Бродяг жизнь постоянно меняет свою личину; это   причудливая фантасмагория, где невозможное становится возможным и за каждым поворотом   дороги прячется неожиданное — вот-вот оно выглянет из-за куста. Бродяге   неведомо, что ждет его в ближайшую минуту, и живет он только настоящим. Он   познал тщету земных усилий, и величайшая для него радость — бездумно плыть по   течению, отдаваясь на волю капризного случая.      

Часто   вспоминаются мне дни, когда я вел жизнь бесприютного бродяги, и я не перестаю   дивиться быстрой смене возникающих в памяти картин. Неважно, на чем остановить   свой выбор: ни один день не похож на другой, каждый — сам по себе, у каждого   свой калейдоскоп впечатлений. Помню, например, ясный летний день в Харрисбурге,   штат Пенсильвания, а особенно его многообещающее начало. Я «напросился в гости»   к двум почтенным старым девам, и они угощали меня — не на кухне, а в столовой,   посадив с собой за стол. Мы ели яйца из рюмок для яиц. До этого я не видел   яичных рюмок и даже не подозревал об их существовании. Признаюсь, я был в   затруднении, но голод не тетка, и дело быстро пошло на лад, — я стал так ловко   управляться и с рюмкой и с яйцами, что мои девы только глазами хлопали.      

Еще бы!   Сами они клевали, как канарейки, без конца возились каждая со своим   единственным яйцом и отщипывали крохотные кусочки от ломтиков поджаренного   хлеба, более похожих на облатки. Жизнь еле билась в их сердцах; в их жилах   текла не кровь, а розовая водица, а ночью они спали в теплых постелях. Я же всю   ночь тащился пешком из города Эмпориума в северной части штата, и уйма   жизненной энергии ушла у меня только на то, чтобы окончательно не продрогнуть.   Какие-то облатки вместо хлеба! Что это для меня! Такого сухарика хватало мне на   глоток, а сколько глотков нужно сделать человеку, чтобы насытиться!      

Мальчишкой   я получил в подарок крохотную собачонку, которая отзывалась на кличку «Панч». Я   сам заботился о ее пропитании. Кто-то у нас дома настрелял прорву дичи, и мы   вволю поели мяса. После обеда я набрал целую тарелку костей и лакомых объедков   для Панча. Вышел я с тарелкой во двор, а тут, на беду, прискакал к нам сосед с   ближайшего ранчо, и с ним прибежала собака — большущий ньюфаундленд с теленка.   Я поставил тарелку на землю, и Панч, умильно виляя хвостом, принялся за еду. Он   рассчитывал по меньшей мере на полчаса неизъяснимого блаженства, как вдруг   сзади поднялся какой-то вихрь. Панч отлетел, как пушинка, сдунутая ураганом, и огромный   ньюфаундленд устремился к тарелке. Несмотря на свои внушительные размеры, он,   должно быть, привык закусывать на скорую руку, ибо в то короткое мгновение,   какое мне понадобилось, чтоб дать ему пинка в бок, он сожрал все приготовленное   для Панча. На прощание он еще раз любовно прошелся по тарелке языком, после   чего на ней не осталось даже жирного пятнышка.      

Подобно   тому, как огромный пес распорядился с тарелкой Панча, так я расправился со   всем, что было на столе у добрых харрисбургских дев. Я не оставил на нем ни   единой крошки. Я ничего не разбил, но зато уничтожил все яйца, весь поджаренный   хлеб и кофе. Служанка то и дело убегала за новой порцией, но я не унимался и   требовал все новых и новых подкреплений. Кофе был отличный, но придет же в   голову разливать его по таким крошечным чашкам! Пока я наливал себе еще и еще,   у меня положительно не оставалось времени на еду.      

Тем   исправнее работал мой язык. Обеим старым дамам с их бело-розовой комплекцией и   седыми буклями никогда еще не приходилось так близко заглядывать в сияющее лицо   приключения. Всю свою жизнь, как говорится в «Бродяге из бродяг», они   «просидели на одном стуле». В душную атмосферу и узкие рамки их тоскливого   существования я внес свежее дыхание ветра, насыщенное терпким запахом борьбы и   пота, ароматами цветов и пряностей чуждых стран и полей. Я безжалостно мял их   нежные пальчики в своих шершавых ладонях с мозолями в полвершка толщиной, какие   натираются, когда вы подолгу тащите из воды канат, выбирая его обеими руками,   или когда часами ласкаете и нежите ручку лопаты. И то была не юношеская   похвальба, — я хотел доказать им, что право на их подаяние куплено мной ценою   тяжелого труда.      

Как   сейчас вижу перед собой этих милых старушек, с которыми я завтракал двенадцать   лет назад. Я рассказываю им, как носило меня по свету, отмахиваюсь от их   ласковых советов с беспечностью заправского сорвиголовы и повергаю их в дрожь   повестью о своих приключениях вперемешку с приключениями других бродяг, с   которыми я делил кочевую жизнь и обменивался рассказами о пережитом. Теперь я   их себе все присвоил. Я имею в виду приключения других бродяг. Если бы   почтенные старушки не были так наивны и легковерны, они бы мгновенно обнаружили   путаницу в моей хронологии. Неважно! Это был честный обмен. Я уплатил им сполна   за их бесчисленные чашки кофе и яйца и невесомые ломтики хлеба. Я предложил им   поистине королевское угощение. Мои рассказы за чайным столом были величайшим   приключением их жизни, — а чего не отдашь за настоящее приключение!      

Я   расстался с милыми старушками, вышел на улицу и, прихватив газету, торчавшую в   дверях какого-то любителя поспать, завернул на сквер, прилег на зеленую травку   и погрузился в события, происшедшие в мире за последние сутки. Здесь же, в   парке, я столкнулся с другим бродягой. Он начал с того, что рассказал мне   историю своей жизни, а кончил тем, что стал подбивать завербоваться вместе с   ним в армию Соединенных Штатов. Сам он сдался на уговоры офицера-вербовщика; не   сегодня-завтра ему идти в солдаты, и он не видел причины, почему бы мне не   составить ему компанию. Несколько лет назад он с армией Кокси[2] ходил в Вашингтон и пристрастился в походе к   лагерной жизни. Я и сам ветеран этой кампании, ибо разве не был я рядовым роты   «Л», второй дивизии рабочей армии Келли? Правда, наша рота была более известна   как «Невадская босая команда». Но мой армейский опыт оказал на меня обратное   действие. И я предоставил своему коллеге присоединяться к кровавым псам войны,   а сам побрел промышлять себе обед.      

Покончив   с этим делом, я направился по мосту на противоположный берег Сасквеханны. Не   припомню названия железной дороги, проходившей на той стороне, — помню только,   что, валяясь этим утром на траве, я надумал ехать в Балтимору. Итак, в   Балтимору лежал мой путь по железной дороге, название которой так прочно   ускользнуло из моей памяти. День стоял жаркий, и, пройдя немного, я увидел   группу молодых парней, нырявших с мостовых ферм. Мгновение — и моя одежда   полетела на перила, а я — в воду. Выкупался я на славу, но когда вылез из воды   и начал одеваться, оказалось, что меня обокрали. Кто-то побывал в моих   карманах. А теперь посудите сами: разве быть ограбленным — это не приключение,   которого человеку вполне хватит на день? Я знал людей, которых обокрали и   которые ни о чем другом не говорили до конца жизни. Правда, вор, забравшийся в   мой карман, унес не бог весть какую добычу: двадцать — тридцать центов мелочью,   пачку табаку да несколько листков папиросной бумаги. Но ведь это было все мое   достояние, а не всякий ограбленный скажет это о себе; другого ограбят, зато у   него есть кое-что дома, а у меня и дома-то не было. Видать, решил я, эти   купальщики      

—   озорной народ. Присмотревшись к ним поближе, я понял, что нарвался, и почел за   лучшее промолчать. Скромненько попросил на закурку, и бумага, из которой я   свернул козью ножку, показалась мне до странности знакомой.      

Итак, я   перешел на тот берег. А вот и железная дорога. Но станции что-то не видно.   Возникал вопрос: как сесть на товарный, не давая себе труда тащиться на   станцию? Я заметил, что железнодорожное полотно идет здесь в гору и что я   нахожусь на его высшей точке — значит, тяжелый товарный состав особой скорости   тут не разовьет. Да, но какую все же скорость? По ту сторону полотна   возвышалась крутая насыпь. На краю ее из густой травы выглядывала чья-то   голова. Может, этот малый знает, как быстро идут здесь поезда, а также когда   ждать товарного в южном направлении? Напрягая голос, чтоб быть услышанным, я   обратился с этими вопросами к незнакомцу, но он вместо ответа поманил меня к   себе.      

Я   повиновался и, взобравшись на откос, увидел, что рядом с ним на траве   расположились пятеро мужчин. Оглядевшись, я понял, что попал в табор   американских цыган. На открытой поляне, окруженной деревьями и начинавшейся у   самой насыпи, стояло несколько фургонов необычного вида. Стайка оборванных,   полуголых ребятишек носилась по поляне, но, как я заметил, все они с опаской   обходили лежавших мужчин, стараясь их не беспокоить. Несколько худых,   поблекших, изнуренных работой женщин были заняты кто чем, а одна, забравшись в   фургон, сидела, понуро свесив голову, обхватив колени безжизненными руками.   Видно было, что несладко ей живется. Казалось, все кругом ей безразлично, —   впрочем, вскоре выяснилось, что я неправ: были вещи, которые она принимала   близко к сердцу. Лицо ее, напоминавшее трагическую маску, говорило, что она   испила полную чашу страданий и новые страдания ей уже не под силу. «Ничто не   способно возмутить эту отчаявшуюся душу», — подумал я, но и тут оказался   неправ.      

Я лежал   на траве, на краю насыпи, и разговаривал с мужчинами. Мы были членами одной   семьи, братьями: я американский бродяга, и они американские цыгане. Я   достаточно знал их наречие, чтобы понимать их, а они не хуже — тот жаргон, на   котором изъяснялся я. Двое из табора, по их словам, ушли в Харрисбург «на   промысел». Официально их занятием считалась починка зонтов, но чем они   промышляли на самом деле, никто не счел нужным мне объяснить, а я считал   неудобным спрашивать.      

День был   великолепный — ни малейшего ветерка. Мы нежились под лучами солнца, прислушиваясь   к дремотному жужжанию насекомых. Воздух был напоен свежестью земли и ароматом   полевых трав и цветов. Разомлев, мы молча лежали на припеке и только изредка   обменивались отрывистыми замечаниями. И вдруг эта благостная тишина была   кощунственно нарушена человеком.      

Два   босоногих мальчугана лет восьми-девяти в чем-то провинились, погрешив — надо   полагать, не особенно серьезно — против законов табора. В чем заключалась их   вина, я так и не узнал. Цыган, лежавший рядом со мной, вдруг приподнялся и   грозно окликнул их. Это был «вожак», человек с низким лбом и глазками-щелками.   Достаточно было взглянуть на его тонкогубый рот и перекошенное надменной   гримасой лицо, чтобы понять, почему мальчуганы, едва заслышав его голос,   вздрогнули и застыли на месте, как почуявшие опасность олени. На их   настороженных лицах был написан слепой страх, и первым их движением было бежать   без оглядки. Но властный голос звал ослушников назад, и я заметил, что один из   мальчиков замедляет шаг. Все его маленькое тельце в выразительной пантомиме   выдавало борьбу, которую вели в нем страх и рассудок. Он хотел вернуться. Разум   и горький опыт говорили ему, что вернуться — меньшее зло, чем бежать. Но хоть и   меньшее — оно было достаточно велико, чтобы страх безотчетно толкал его в   спину, а ноги сами бежали вперед.      

Не в   силах ни на что решиться, он все подвигался вперед, пока не остановился в тени   деревьев. Цыган не преследовал беглеца. Он пошел к фургону, взял тяжелый кнут,   затем вернулся и стал посреди поляны. Он больше не произнес ни слова, не сделал   ни одного движения. Он был воплощением Закона, безжалостного, всемогущего   Закона. Он застыл на месте и ждал. И я знал, и все мы знали, и двое мальчиков,   стоявших под деревьями, знали, чего он ждет.      

Мальчуган,   тащившийся сзади, повернул обратно. Лицо его говорило о трепетной решимости. Он   не колебался больше: он решил понести заслуженную кару. И, заметьте, наказание   ожидало его уже не за первоначальную провинность, а за то, что он посмел   убежать. Вожак лишь следовал примеру высококультурного общества, в котором мы   живем, — мы так же караем своих преступников, а когда им удается бежать,   преследуем и караем их вдвойне.      

Мальчик   без колебаний подошел к вожаку и остановился на таком расстоянии, чтобы кнут   мог развернуться. Кнут просвистел, и я вздрогнул от неожиданности — так велика   была сила обрушившегося удара. Тоненькие, худенькие ножки мальчика были до   ужаса тоненькие и худенькие. Там, где сыромятный ремень впивался в тело, оно   вздувалось белой полосой, которая тут же сменялась страшным багровым рубцом с маленькими   сочащимися алыми трещинками в тех местах, где лопнула кожа. И снова кнут   взвился в воздух, и тельце мальчика судорожно скорчилось в ожидании удара — но   он не сдвинулся с места. Он держался крепко. Вздулся второй рубец, потом   третий. И только когда кнут просвистел в четвертый раз, мальчик вскрикнул.   Больше у него не было сил стоять и молчаливо сносить удары; они сыпались один   за другим, а он приплясывал на месте, отчаянно вопя, но не делал все же попытки   бежать. И если этот непроизвольный танец уводил его за невидимую черту, где его   уже нельзя было достать кнутом, он, все так же приплясывая, возвращался   обратно. Получив свои двенадцать ударов, он, плача и повизгивая, скрылся между   фургонов.      

Вожак   стоял неподвижно и ждал. Тогда из-за деревьев вышел второй мальчик. Но у этого   не хватило мужества пойти на казнь с поднятой головой. Он приближался чуть ли   не ползком, как трусливая собачонка, охваченная смертельным страхом, который   заставляет ее то и дело поворачивать и сломя голову бросаться обратно. И каждый   раз он возвращался, описывая вокруг своего палача все меньшие и меньшие круги,   скуля и повизгивая, как звереныш. Я заметил, что он ни разу не взглянул на   цыгана. Глаза его были неотступно прикованы к кнуту, и в них стоял такой ужас,   что все во мне переворачивалось от сострадания, — безысходный ужас ребенка, не   понимающего, за что его мучают. Я видел, как справа и слева от меня падают в   бою крепкие мужчины, корчась в предсмертных судорогах; видел, как раворвавшийся   снаряд превращает десятки человеческих тел в кровавое месиво, но, поверьте,   видеть это было забавой, совершеннейшим пустяком по сравнению с тем, что я   испытывал, глядя на несчастного ребенка.      

Началась   порка. Избиение, которому подвергся первый мальчик, бледнело перед карой,   постигшей его товарища. Не прошло и минуты, как его худенькие ножки залила   кровь. Он приплясывал, извивался и сгибался пополам, — казалось, это не   мальчик, а зловещий картонный паяц, которого дергают за нитку. Я говорю   «казалось», но его отчаянные вопли не оставляли сомнений в реальности этой   казни. Это был звенящий, пронзительный визг, без единой хриплой ноты, —   невинная, надрывающая душу жалоба ребенка. Наконец силы изменили ему, разум   померк, и он кинулся бежать. Но на этот раз человек бросился за мальчиком,   щелканьем кнута отрезая ему дорогу, загоняя его на открытое место.      

И тут   произошло замешательство. Я услышал дикий, сдавленный вопль: женщина, сидевшая   на козлах фургона, бежала к мальчику, чтобы помешать расправе. Она бросилась   между мужчиной и ребенком.      

— Что, и   тебе захотелось? — проворчал цыган. — Получай, коли так!      

Он   замахнулся. Длинная юбка закрывала ей ноги, и он целился выше, ладил хлестнуть   ее по лицу, — а она защищалась, как могла, закрываясь руками и локтями, втянув   голову, подставляя под удары худые руки и плечи. Героическая мать! Она знала,   что делает. Мальчик, повизгивая, побежал к фургонам, чтобы там укрыться.      

И все   это время четверо мужчин, лежавших со мной рядом, смотрели на это истязание и   не двигались с места. Не шелохнулся и я, — говорю это без ложного стыда, хотя   моему рассудку пришлось выдержать нелегкую борьбу с естественным побуждением —   вскочить и вмешаться. Но я достаточно знал жизнь. Не много пользы принесло бы   этой женщине или мне, если бы пятеро цыган на берегу Сасквеханны избили меня   насмерть! Я однажды видел, как вешали человека, и хотя все во мне кричало от   негодования, не проронил ни звука. При первой же попытке протеста мне раскроили   бы череп рукояткой револьвера, ибо повесить этого человека повелевал Закон. А   здесь, в цыганском таборе, Закон требовал, чтобы непокорная жена была наказана   плетью.      

По   правде сказать, в обоих случаях причиною того, что я не вмешался, было не   столько уважение к Закону, сколько то, что Закон был сильнее меня. Не будь   здесь четырех цыган, с какой радостью бросился бы я на человека, вооруженного   кнутом. И уж, конечно, сделал бы из него котлету, — разве только кто из женщин   поспешил бы к нему на выручку с ножом или дубиной. Но рядом со мной на траве   лежало четверо цыган, а это означало, что перевес на стороне Закона.      

Поверьте,   я жестоко страдал. Мне и раньше случалось видеть, как избивают женщин, но   такого избиения я еще не видел. Платье у нее на плечах было изодрано в клочья.   Один удар, от которого она не смогла увернуться, пришелся по лицу и рассек ей   всю щеку до самого подбородка. Не один, не два, не десять и не двадцать — удары   сыпались без счета, без конца, кнут снова и снова обвивался вокруг тела   несчастной, сыромятный ремень обжигал, язвил. Пот лил с меня градом, я тяжело   дышал и судорожно цеплялся за траву, выдирая ее с корнем. И все время рассудок   твердил мне: «Дурак ты, дурак!» Удар, рассекший ей щеку, чуть не погубил меня.   Я рванулся было с места, но рука соседа тяжело легла мне на плечо.      

—   Полегче, приятель, полегче, — пробормотал цыган.      

Я   посмотрел на него, и он тоже уставился на меня. Это был атлет, огромный детина,   широкоплечий, с налитыми мускулами, лицо вялое, невыразительное — не злое, но   без искорки чувства, без проблеска мысли. Темная душа, не ведающая добра и зла,   душа тупого животного. Да это и было животное, почти без проблесков сознания,   добродушное животное, с мозгом и мускулами гориллы. Рука его тяжело давила мне   на плечо, и я чувствовал всю силу его мышц. Я взглянул на остальных скотов:   двое из них были безучастны и не проявляли ни малейшего любопытства, между тем   как третий пожирал глазами это зрелище. И тогда здравый смысл вернулся ко мне,   мускулы мои обмякли, я снова повалился на траву.      

Добрые   девы, накормившие меня утром, невольно пришли мне на ум. Всего каких-нибудь две   мили по прямой отделяли их от этой сцены. Здесь, в этот тихий безветренный   день, под благодатным солнцем такую же слабую женщину, их сестру, истязал брат   мой. Вот страница жизни, которой им не увидеть. Что ж, тем лучше, хотя,   оставаясь слепыми, они никогда не поймут ни сестер своих, ни себя, ни того, из   какой глины они вылеплены. Ибо женщине, живущей в тесных, надушенных   комнатах-коробочках, не дано быть маленькой сестрой большого мира.      

Но вот   казнь кончилась, смолкли крики, и цыганка поплелась назад, на свое место в   фургоне. Никто из подруг не решался к ней подойти — сразу по крайней мере. Их   удерживал страх. И лишь выждав, сколько требовало приличие, они окружили ее.   Вожак убрал кнут на место и, возвратившись к нам, снова растянулся на земле, по   правую руку от меня. Он притомился после своей работы и тяжело дышал. Утирая   рукавом пот, заливавший ему глаза, он вызывающе уставился на меня. Я равнодушно   встретил его взгляд: то, что он сделал, ни в малейшей степени меня не касалось.   Я не сразу ушел, а пролежал еще с полчаса, что при данных обстоятельствах   предписывал такт и этикет. Я свернул себе две-три папиросы из их табака. И   когда я спустился с насыпи на полотно, у меня уже были все сведения насчет   того, как лучше сесть на ближайший товарный, идущий на юг.      

Подумаешь,   невидаль! Самая обыкновенная страничка жизни — не больше! Бывает куда страшнее.   Когда-то я доказывал (в шутку, как полагали слушатели), что главное отличие   человека от других тварей в том, что человек — единственное животное, которое   дурно обращается со своей самкой. На это не способны ни волк, ни трусливый   койот, ни даже собака, природу которой изгадил приручивший ее человек. По   крайней мере в этом собака верна первобытному инстинкту, тогда как человек   растерял их все — в первую очередь инстинкты благодетельные.      

Есть ли   что-нибудь страшнее здесь описанного? Прочтите любой очерк о детском труде в   Соединенных Штатах на востоке и западе, на севере и юге — везде, и вы   убедитесь, что все мы, причастные и подвластные царству чистогана, печатаем и   выпускаем в свет куда более страшные страницы жизни, чем эта скромная страничка   об избиении женщины на откосе Сасквеханны.      

Я   спустился футов на сто под уклон и нашел место, где плотно слежался гравий;   здесь я мог сесть на товарный, когда он замедлит ход на подъеме. На насыпи   человек шесть бродяг караулили поезд. Кое-кто из них, чтобы убить время,   резался в карты, которые были необыкновенно истрепаны. Я присоединился к ним.   Сдавал молодой веселый негр, толстяк, с круглым, как луна, лицом, излучавшим   добродушие. Добродушие так и сочилось из него. Бросив мне первую карту, он   вдруг остановился и спросил:      

— Эй,   дружок, а ведь мы с тобой вроде встречались?      

—   Встречаться-то встречались, — отвечал я, — только, сдается, на тебе была другая   амуниция.      

Он   озадаченно посмотрел на меня.      

—   Помнишь Буффало? — спросил я.      

Тут он   вспомнил — и восторженно приветствовал меня как старого товарища, ибо в Буффало   он носил полосатую куртку и отбывал свой срок в исправительной тюрьме округа   Эри. Что до меня, то я тоже носил тогда полосатую куртку и тоже отбывал свой   срок.      

Игра   продолжалась, и я узнал, на что играют. Внизу под насыпью, где протекала река,   футах в двадцати пяти от нас, виднелся источник; к нему бежала крутая узкая   тропка. Мы играли в карты, примостившись на краю насыпи. Проигравший должен был   сбежать вниз, набрать воды в небольшую жестянку из-под сгущенного молока и   напоить желающих.      

После   первой партии в дураках остался негр. Он взял жестянку и полез вниз, а мы   сверху глядели, как он набирает воду, и потешались над ним. Ну и пили же мы,   скажу я вам! Как лошади! Четыре раза ходил он в оба конца для меня одного, да и   другие пили не стесняясь. Тропинка была крутая, негр то и дело где-нибудь на   полдороге тыкался носом в землю, проливал воду и снова спускался вниз. Однако   он ничуть не сердился и хохотал не меньше нас, а потому, должно быть, и падал.   Впрочем, он клялся, что еще возьмет свое: пусть только кто-нибудь проиграет, —   он будет пить, как бездонная бочка!      

Когда   все напились вволю, сыграли второй кон, и опять проиграл негр, и опять мы   хлебали воду, сколько влезет. Третий и четвертый кон — то же самое, и каждый   раз негр, с круглым, как луна, лицом от души хохотал над тем, как отчаянно ему   не везет. И мы тоже надрывали животики. Мы смеялись, как дети, как беспечные   боги, примостясь на краю железнодорожной насыпи. Я по крайней мере хохотал до   слез и так накачался, что вода подступала мне к горлу. Кто-то сказал, что с   таким грузом нам не вскочить на поезд, когда он на подъеме замедлит ход. Мы   всесторонне обсудили этот вопрос, и разгоревшиеся прения так насмешили негра,   что чуть его не доконали. Он даже перестал носить воду и добрых пять минут   катался по земле от смеха.      

Тени,   удлиняясь, все дальше наползали на противоположный берег. Тихие прохладные   сумерки спускались на землю, а мы по-прежнему дули воду, и наш черный   виночерпий приносил нам еще и еще. Забыта была бедная женщина, судьба которой   так занимала меня какой-нибудь час назад. Эта страница была прочтена, открылась   другая. Теперь я был увлечен ею, а когда внизу, на подъеме, закричит паровоз,   придет к концу и эта страница и начнется новая. Так, пока мы молоды,   перелистываем мы книгу жизни — страница за страницей,      

— и нам   кажется, что им конца нет.      

Но тут —   наконец-то! — повезло негру: проиграл бледный, испитой бродяга, должно быть,   страдавший затяжной желудочной болезнью. Он, кстати сказать, смеялся меньше   других. Мы в один голос заявили, что больше не хотим наливаться, да так оно и   было. Никакие богатства Ормуза и Инда не заставили бы меня сделать еще глоток,   никаким самым мощным насосом нельзя было бы накачать в мою раздутую утробу еще   хотя бы каплю жидкости. Я видел, что негр огорчен, однако он не растерялся и   заявил, что выпил бы самую малость. И он постоял за себя. Он выпил малость,   потом еще малость, потом еще и еще и все не мог напиться. И сколько бы воды ни   приносил ему унылый бродяга, сновавший по откосу вниз и вверх, негр был не   прочь выпить еще. В конце концов он выпил больше всех нас, вместе взятых. Ночь   сменила сумерки, в небе высыпали звезды, а негр все пил и пил. Если бы не   внезапно разорвавший тишину паровозный свисток, он, думается, так без конца и   хлестал бы воду, упиваясь местью, а унылый бродяга все таскался бы вверх и   вниз.      

Но   паровоз просвистел. Кончилась и эта страница. Мы вскочили и растянулись   шеренгой вдоль рельсов. Паровоз подходил, пыхтя и отдуваясь на подъеме, и его   огненный глаз превращал ночь в день, отчего наши силуэты казались еще чернее.   Но вот он проскочил; мы побежали рядом с вагонами, кто цепляясь за ступеньки,   кто раздвигая двери крытых вагонов и вваливаясь внутрь. Я забрался на платформу   с лесными материалами, прополз между досок и приткнулся в уютном уголке. Сложив   газету, я сунул ее под голову вместо подушки. Звезды надо мной мерцали в вышине   и стайками шарахались куда-то в сторону, когда поезд делал дугу на повороте.   Так, наблюдая звезды, я и уснул. Еще один день пришел к концу — один из многих   моих дней. Завтра будет новый: ведь я молод.      

       

 «Сцапали»      

       

       

Я прибыл   на Ниагарский водопад в «пульмановском вагоне с боковым входом», или, говоря   общепринятым языком, в товарном. Кстати сказать, открытая товарная платформа   именуется у нашей братии «гондолой», причем на втором, протяжно произносимом   слоге делается энергичное ударение. Но к делу. Прибыл я под вечер и как вылез   из товарного поезда, так прямо пошел к водопаду. Когда моим глазам открылось   это чудо — эта масса низвергающейся воды, я пропал. Я уже не мог оторваться от   него и упустил время, пока еще можно было «прощупать» кого-нибудь из «оседлых»   (местных жителей) на предмет ужина. Даже «приглашение к столу» не могло бы   отвлечь меня от этого зрелища. Наступила ночь — дивная лунная ночь, а я все   сидел у водопада и очнулся только в двенадцатом часу, когда надо было уже идти   искать, куда бы «шлепнуться».      

«Шлепнуться»,   «приткнуться», «завалиться», «дать храпу» — все это означает одно: поспать.   Что-то подсказывало мне, что это «плохой» город — то есть малоподходящий для   бродяг, и я взял курс на предместье. Перелез через какую-то ограду и «двинул» в   поле. «Уж здесь-то господин Закон не доберется до меня!» — решил я; повалился в   траву и заснул, как младенец. Благоуханный воздух и теплынь так разморили меня,   что я ни разу не проснулся за всю ночь. Но как только стало светать, я открыл   глаза и тут же вспомнил изумительный водопад. Я опять перелез через ограду и   пошел взглянуть на него еще разок. Было совсем рано, не больше пяти часов утра,   а раньше восьми нечего было и думать раздобыть завтрак. Я мог побыть у реки еще   добрых три часа. Но увы! Мне не суждено было больше увидеть ни реки, ни   водопада!      

Город   спал. Бредя пустынной улицей, я увидел, что навстречу мне по тротуару идут трое   людей. Они шагали все в ряд. «Такие же бродяги, как я; и тоже встали   спозаранку», — мелькнула у меня мысль. Но я несколько ошибся в своих   предположениях. Я угадал только на шестьдесят шесть и две трети процента. По   бокам шли действительно бродяги, но тот, кто шагал посередине, был отнюдь не   бродяга. Я отступил на край тротуара, чтобы пропустить эту троицу мимо. Но они   не прошли мимо. Идущий посередине что-то сказал, все трое остановились, и он   обратился ко мне.      

Я мигом   почуял опасность. Это был фараон, а двое бродяг — его пленники! Господин Закон   проснулся и вышел на охоту за первой дичью. А я был этой дичью. Будь у меня тот   опыт, который я приобрел несколько месяцев спустя, я тотчас повернул бы назад и   бросился наутек. Фараон мог, конечно, выстрелить мне в спину, но ведь он мог и   промахнуться, и тогда я был бы спасен. Он никогда не погнался бы за мной, ибо   двое уже пойманных бродяг всегда лучше одного, удирающего во все лопатки. Но я,   дурак, стал как вкопанный, когда он окликнул меня! Разговор у нас был короткий.      

— В   каком отеле остановился? — спросил он.      

Тут он   меня и «застукал». Ни в каком отеле я не останавливался и даже не мог назвать   наугад какую-нибудь гостиницу, так как не знал ни одной из них. Да и слишком уж   рано появился я на улице. Все говорило против меня.      

— Я   только что приехал! — объявил я.      

— Ну   поворачивайся и ступай впереди, только не вздумай слишком спешить. Здесь   кое-кто хочет повидаться с тобой.      

Меня   «сцапали»! Я сразу понял, кто это хочет со мной повидаться. Так я и зашагал —   прямо в городскую тюрьму; двое бродяг и фараон шли за мной по пятам, и   последний указывал дорогу. В тюрьме нас обыскали и записали наши фамилии. Не   помню уж, под какой фамилией был я записан. Я назвал себя Джеком Дрэйком, но   они обыскали меня, нашли письма, адресованные Джеку Лондону. Это создало   некоторую трудность, и от меня потребовали разъяснений… Подробности я уже забыл   и так и не знаю «сцапали» ли меня как Джека Дрэйка или как Джека Лондона. Во   всяком случае, либо то, либо другое имя и по сей день украшает собой списки   арестантов упомянутой городской тюрьмы. Наведя справки, можно это выяснить.   Дело происходило во второй половине июня 1894 года. Через несколько дней после   моего ареста началась крупная железнодорожная забастовка.      

Из   конторы нас повели в «хобо» и заперли. «Хобо» — та часть тюрьмы, где содержат в   огромной железной клетке мелких правонарушителей. Так как хобо, то есть   бродяги, составляют главную массу мелких правонарушителей, то эту железную   клетку и прозвали «хобо». Здесь уже находилось несколько бродяг, арестованных в   это утро, и чуть ли не каждую минуту дверь отворялась и к нам вталкивали еще   двух-трех человек. Наконец, когда в клетке набралось шестнадцать хобо, нас   повели наверх, в судебную камеру. А теперь я добросовестно опишу вам, что   происходило в этом «суде», ибо тут моему патриотизму американского гражданина   был нанесен такой удар, от которого он никогда не мог вполне оправиться.      

Итак, в   судебной камере находились шестнадцать арестантов, судья и два судебных   пристава. Судья, как выяснилось, исполнял одновременно и обязанности секретаря.   Свидетелей не было. Граждан Ниагара-Фоллс, которые могли бы тут увидеть воочию,   как в их городе совершается правосудие, также не было. Судья заглянул в список   «дел», лежавший перед ним, и назвал фамилию. Один из бродяг встал. Судья   посмотрел на судебного пристава.      

—   Бродяжничество, ваша честь, — проговорил тот.      

—   Тридцать дней! — сказал его честь.      

Бродяга   сел. Судья назвал другую фамилию — встал другой бродяга.      

Суд над   ним занял ровно пятнадцать секунд. Следующего осудили с такой же быстротой.   Судебный пристав произнес: «Бродяжничество, ваша честь», а его честь изрек:   «Тридцать дней». Так оно и шло, как по хронометру: на каждого хобо пятнадцать   секунд… и тридцать дней ареста.      

«Какая   смирная, бессловесная скотинка! — подумал я. — Вот погодите: дойдет до меня   черед, так я задам перцу его чести!» В разгар этой судебной процедуры его честь   по какой-то минутной прихоти дал одному из подсудимых возможность заговорить. И   это как раз оказался не настоящий хобо. Он ничем не напоминал профессионального   отпетого бродягу. Подойди он к нам, когда мы ждали товарного поезда у   водокачки, мы бы сразу распознали в нем «котенка». В царстве бродяг «котенками»   называют новичков. Этот хобо-новичок был уже немолод — лет сорока пяти с виду.   Сутулый, с морщинистым обветренным лицом.      

Он, по   его словам, много лет работал возчиком у какой-то фирмы — если память мне не   изменяет, в Локпорте, в штате Нью-Йорк. Дела фирмы пошатнулись, и в тяжелый   1893 год она закрылась. Его держали до последних дней, хотя под конец работа   уже стала нерегулярной. Он рассказал, как в течение нескольких месяцев не мог   никуда устроиться, — кругом было полно безработных. Наконец, решив, что скорее   можно найти какую-нибудь работенку на Великих Озерах, отправился в Буффало.   Дошел, как водится, до полной нищеты — и вот попал сюда. Все было ясно.      

—   Тридцать дней! — объявил его честь и вызвал следующего.      

Тот   встал.      

—   Бродяжничество, ваша честь, — сказал судебный пристав.      

—   Тридцать дней, — объявил его честь.      

Так оно   и шло: пятнадцать секунд — и каждый получал тридцать дней. Машина правосудия   работала без заминки. Весьма вероятно, что в этот ранний час его честь еще не   успел позавтракать и потому спешил.      

Кровь во   мне закипела. Я услышал голос моих американских предков. Одной из привилегий,   за которые они сражались и умирали, было право на суд с присяжными. Это право,   освященное их кровью, я получил от них в наследие и считал своим долгом   отстаивать его. «Ладно, — грозил я мысленно судье, — пусть только дойдет до   меня очередь!»      

И вот   очередь дошла до меня. Одна из моих фамилий — не помню которая      

— была   названа, и я встал. Судебный пристав произнес:      

—   Бродяжничество, ваша честь!      

И я   заговорил! Но в ту же секунду заговорил и судья. Он изрек:      

—   Тридцать дней!      

Я было   запротестовал, но его честь, бросив мне: «Молчать!» — уже называл фамилию   следующего по списку. Пристав заставил меня сесть на место. Новый бродяга   получил свои тридцать дней, и поднялся следующий, чтобы получить столько же.      

Когда с   нами расправились, дав каждому по тридцать суток ареста, судья уже хотел   отпустить нас, но вдруг обратился к возчику из Локпорта — единственному из   подсудимых, которому была дана возможность что-то сказать.      

— Зачем   ты бросил работу? — спросил судья.      

Возчик   уже объяснял, что не он бросил работу, а она уплыла от него, и вопрос судьи его   озадачил.      

— Ваша   честь, — растерянно начал он, — чудно как-то вы спрашиваете…      

— Еще   тридцать дней за то, что бросил работу! — изрек его честь, и на этом   судопроизводство закончилось. В итоге возчик получил по совокупности шестьдесят   суток, а все мы — по тридцати.      

Нас   свели вниз, заперли в клетку и принесли нам завтрак. Для тюремного завтрака он   был не так уж плох, — потом мне целый месяц ни разу не довелось так   позавтракать.      

Я был   потрясен: меня лишили не только права предстать перед судом присяжных, но даже   права обратиться к суду и заявить о своей невиновности и после какой-то пародии   на суд вынесли мне приговор. Тут меня осенило: есть еще одно право, за которое   дрались мои предки, — право на неприкосновенность личности. Я им покажу! Но   когда я потребовал адвоката, меня подняли на смех. Право существовало; но мне   от этого было мало проку, раз я не мог снестись ни с кем вне тюрьмы. И все-таки   я им покажу! Они не могут вечно держать меня в тюрьме. Ладно, подождите, дайте   мне только выйти на свободу. Тут они у меня попляшут! Я немножко знаю законы и   свои права и докажу, что здесь нарушают правосудие! Когда тюремщики пришли и   погнали нас в главную канцелярию, я уже воображал себе, как предъявлю иск за   убытки, и перед глазами у меня мелькали сенсационные газетные заголовки.      

Полисмен   надел нам наручники, соединив мою правую руку с левой рукой какого-то негра.   («Ага, — подумал я, — новое оскорбление! Погодите же, дайте мне только выйти на   свободу!..») Негр был очень рослый, наверное выше шести футов, и, когда нас   сковали, его рука немного подтягивала мою кверху. Это был самый оборванный и   самый веселый негр, каких я когда-либо встречал!      

Так   сковали нас всех попарно. По окончании этой операции принесли блестящую цепь из   никелерованной стали, пропустили ее через звенья всех наручников и замкнули на   замок. Теперь мы представляли собою «кандальную шеренгу». Был отдан приказ   трогаться, и мы зашагали по улице под охраной двух полицейских. Рослому негру и   мне досталось почетное место — во главе процессии.      

После   могильного мрака тюрьмы солнечный свет ослепил меня. Никогда еще он не казался   мне таким отрадным, как теперь, когда я брел, позвякивая кандалами, и знал, что   скоро расстанусь с ним на целых тридцать дней.      

Под   любопытными взглядами прохожих мы шли по улицам городка к железнодорожной   станции; особенно заинтересовалась нами группа туристов на веранде одного   отеля, мимо которого мы проходили.      

Цепь   была довольно длинная, и мы со звоном и лязгом расселись попарно на скамьях   вагона для курящих. Как ни горячо негодовал я по поводу издевательства,   учиненного надо мною и моими предками, все же я был слишком практичен и   благоразумен, чтобы терять из-за этого голову. Все было так ново для меня. А   впереди еще целый месяц чего-то неизведанного… Я стал озираться кругом, ища   кого-нибудь поопытнее меня. Я уже знал, что нас везут не в маленькую тюрьму с   сотней арестантов, а в настоящий исправительный дом с двумя тысячами узников,   заключенных на сроки от десяти дней до десяти лет.      

На   скамейке позади меня сидел здоровенный, коренастый мужчина с могучими   мускулами. На вид ему было лет тридцать пять — сорок. Я присмотрелся к нему. В   выражении его глаз заметны были юмор и добродушие, в остальном он больше   походил на животное, и можно было предположить, что он совершенно аморален и   наделен звериной силой и всеми звериными инстинктами. Но выражение его глаз —   это веселое добродушие зверя, когда его не трогают, — искупало многое, во   всяком случае для меня.      

Он был   моей «находкой». Я «нацелился» на него. И покуда скованный со мной верзила-негр   жаловался, что из-за ареста он потеряет обещанную ему работу в прачечной,   перемежая, впрочем, свои сетования шутками и смехом, и покуда поезд мчался в   Буффало, я разговорился с этим человеком, сидевшим позади меня. Его трубка была   пуста. Я набил ее табаком из моего драгоценного запаса, — этого табаку хватило   бы на десяток папирос. Да что там, чем дольше мы с ним беседовали, тем больше я   убеждался, что это действительно находка, и в конце концов разделил с ним весь   мой табак.      

Надо вам   сказать, что я довольно покладистый малый и достаточно знаком с жизнью, чтобы   приноровиться к любому положению. Я поставил себе целью приноровиться к этому   человеку, еще не подозревая даже, до чего удачен мой выбор. Он никогда не сидел   в той «исправилке», куда нас везли, но успел отсидеть в других тюрьмах — где   год, где два, а где и целых пять      

— и был   начинен арестантской премудростью. Мы довольно быстро освоились друг с другом,   и сердце мое дрогнуло от радости, когда он посоветовал мне во всем его   слушаться. Он называл меня «малый», и я называл его так же.      

Поезд   остановился на станции в пяти милях от Буффало, и мы сошли, гремя цепями. Не   помню точно, как называлась эта станция, — надо думать, что это было что-то   вроде Роклина, Роквуда, Блэкрока, Роккасля или Ньюкасля. Но как бы она там ни   звалась, нас сначала немного прогнали пешком, а затем посадили в трамвай. Это   был старомодный вагон с сиденьями по обе стороны. Всех пассажиров попросили   разместиться на одной стороне вагона, а мы, громко лязгая цепями, заняли места   на другой. Мы сидели прямо против них, и я, как сейчас, помню выражение ужаса   на лицах женщин, которые, наверное, приняли нас за осужденных на каторгу убийц   и банковых громил. Я постарался напустить на себя самый свирепый вид, но мой   компаньон по наручникам, развеселый негр, не переставал вращать глазами и   повторять со смехом: «О боже! Боже милостивый!»      

Мы   вылезли из вагона и пешком дошли до канцелярии исправительной тюрьмы округа   Эри. Здесь нас переписали, и в этом списке вы можете найти одну из моих двух   фамилий. Нам объявили также, что мы должны сдать все ценности: деньги, табак,   спички, карманные ножи и прочее.      

Мой   новый приятель взглянул на меня и отрицательно покачал головой.      

— Если   вы не оставите ваших вещей здесь, их все равно конфискуют потом, — предупредил   чиновник.      

Но мой   приятель продолжал мотать головой. Он делал какие-то движения руками, пряча их   за спиной других арестантов (наручники с нас уже сняли). Я наблюдал за ним и,   последовав его примеру, связал в носовой платок все, что хотел взять с собой.   Эти узелки мы сунули себе за рубашки. Я заметил, что и прочие арестанты, за   исключением одного или двух, у которых имелись часы, не отдали своих вещей   чиновнику канцелярии. Они решили довериться случаю, надеясь так или иначе   пронести их контрабандой; но они были не так опытны, как мой товарищ, и не   связали своих пожитков в узелки.      

Конвойные,   забрав наручники и цепь, удалились, а нас под охраной новых стражей отправили в   тюрьму. Пока мы ожидали в канцелярии, к нам присоединили еще несколько партий   вновь прибывших арестантов, так что теперь наша процессия насчитывала сорок —   пятьдесят человек.      

Знаете   ли вы, гуляющие на свободе, что движение в большой тюрьме так же затруднено,   как была затруднена торговля в средние века! Попав в исправительный дом, вы уже   не можете расхаживать здесь, как вам вздумается. На каждом шагу вы   наталкиваетесь на огромные железные двери или ворота, которые всегда на запоре.   Нас повели в парикмахерскую, но на нашем пути все время возникали преграды в   виде запертых дверей. В первом же «вестибюле» нам пришлось ждать, пока отпирали   дверь. «Вестибюль» — это не вестибюль и не коридор. Представьте себе огромный   прямоугольный кирпичный брус высотою в шесть этажей: в каждом этаже ряды камер   — скажем, по пятьдесят камер в ряду. Еще лучше, вообразите себе огромный   пчелиный сот. Поставьте его на землю, обнесите стенами и покройте крышей — и вы   получите представление о «вестибюле» исправительной тюрьмы округа Эри. Для полноты   картины представьте себе и узенькие висячие галерейки с железными перилами,   бегущие вдоль каждого ряда камер. Галерейки с обоих концов соединяются между   собой — на случай пожара — узенькими железными лестницами.      

Итак, мы   задержались в первом «вестибюле», ожидая, пока сторожа отопрут двери. Мимо   проходили заключенные с бритыми головами, в полосатой тюремной одежде. Одного   такого заключенного я заметил над нами, на галерее третьего этажа. Он стоял,   наклонившись вперед, опираясь о перила, и, казалось, совершенно не замечал   нашего присутствия. Он смотрел куда-то в пространство. Мой новый приятель издал   тихий шипящий звук. Заключенный глянул вниз. Они обменялись какими-то   сигналами. Узелок моего приятеля взвился вверх. Заключенный поймал его,   мгновенно сунул за пазуху и снова безучастно уставился в пространство. Приятель   посоветовал мне последовать его примеру. Я улучил минуту, когда сторож   повернулся к нам спиной, и мой узелок тоже полетел вверх и исчез у заключенного   за пазухой.      

Через   минуту дверь отперли, и нас ввели в парикмахерскую. Здесь тоже были люди в   волосатой одежде — тюремные цирюльники. Были тут и ванны, и горячая вода, и   мыло, и щетки. Нам приказали раздеться и вымыться, причем каждому велено было   потереть спину соседу. Это обязательное омовение оказалось совершенно излишним,   так как тюрьма кишела паразитами. После мытья каждому дали по холщовому мешку   для одежды.      

—   Сложите свою одежду в мешки, — сказал нам конвойный. — И не пытайтесь   протащить, чего не велено! Строиться для осмотра будете голыми. У кого тридцать   суток и меньше — оставляйте себе башмаки и подтяжки. У кого больше тридцати   суток — не оставляйте ничего.      

Это всех   смутило: как может голый человек пронести «чего не велено»? Только мой приятель   и я чувствовали себя спокойно. Но тут за дело принялись цирюльники. Они   обходили вновь прибывших, любезно предлагая взять на свое попечение их   драгоценные пожитки и обещая вернуть их в тот же день. Послушать их — это были   сущие филантропы. Кажется, нигде еще людей так быстро не освобождали от излишнего   груза, если не считать случая с Фра Филиппо Липпи[3]. Спички, табак, папиросная бумага, трубки,   ножи, деньги — все решительно исчезло у цирюльников за пазухой и вместилось   там. Цирюльники раздулись, как пузыри, от своей добычи, а сторожа делали вид,   что ничего не замечают. Короче говоря, все это так и пропало. Да цирюльники и   не собирались ничего отдавать. Они считали захваченное добро своей законной добычей.   Это был побочный доход парикмахерской! В тюрьме, как я потом установил,   процветали самые разнообразные виды незаконных поборов. Мне пришлось испытать   это на собственном опыте, — все благодаря моему приятелю.      

В   парикмахерской стояло несколько стульев, и цирюльники работали быстро. Я   никогда еще не видел, чтобы людей так проворно брили и стригли! Намыливались   заключенные сами, а цирюльники брили их с молниеносной быстротой — по одному   человеку в минуту. Стрижка головы занимала чуть побольше времени. В три минуты   исчез весь мой пушок восемнадцатилетнего юнца, и голова моя стала гладкой, как   бильярдный шар, но с зачатками новой поросли. Нас лишили бороды и усов с таким   же проворством, как и нашей одежды и ценностей. Можете мне поверить — после   того как нас так обработали, мы приобрели вид настоящих злодеев! Я даже и не   подозревал, до чего же мы все гнусные личности!      

Потом   нас выстроили в шеренгу. Сорок — пятьдесят человек стояли нагишом, подобно   героям Киплинга, бравшим приступом Лунгтунпен. Это чрезвычайно облегчило обыск,   на нас были только башмаки. Двое-трое отчаянных голов не решились довериться   цирюльникам, и у них сразу нашли их добро — табак, трубки, спички, мелкую   монету — и тут же конфисковали. Покончив с этим, нам принесли новое одеяние:   грубые тюремные рубашки, куртки и штаны — все полосатое. Оказывается, я всю   жизнь пребывал в заблуждении, полагая, что в полосатую арестантскую одежду   облачают лишь уголовных преступников. Тут я со своим заблуждением расстался,   надел на себя эту одежду позора и получил первый урок маршировки.      

Выстроившись   тесной вереницей, в затылок друг другу, причем задний держал руки на плечах   переднего, мы перешли в другой большой «вестибюль». Здесь нас выстроили у   стенки, приказав обнажить левую руку. Студент-медик, молодой парень,   практиковавшийся на такой скотине, как мы, обошел ряд. Он делал прививку еще   вчетверо проворней, чем цирюльники свое дело. Нам велели соблюдать   осторожность, чтобы не задеть за что-нибудь рукой, пока не подсохла кровь и не   образовался струпик, и развели нас по камерам. Здесь меня разлучили с моим   новым приятелем, но он все же успел шепнуть мне: «Высоси!»      

Как   только меня заперли, я начисто высосал ранку. Потом я видел тех, кто не   высосал: у них на руках образовались ужасные язвы, в которые свободно вошел бы   кулак! Сами виноваты! Могли бы высосать…      

В моей   камере находился еще один заключенный. Нам предстояло отбывать срок вместе. Это   был молодой, крепкий парень, несловоохотливый, но очень дельный, в общем,   превосходный парень, какие встречаются не так уж часто,      

— нужды   нет, что он только что отбыл двухлетний срок в одной из «исправилок» штата   Огайо.      

Не   прошло и получаса, как по галерее прошел заключенный и заглянул в нашу камеру.   Это был мой приятель. Оказывается, он получил право свободно расхаживать по   «вестибюлю». Его камеру отпирали в шесть часов утра и не запирали до девяти   вечера. У него здесь нашелся приятель, и его уже сделали доверенным лицом,   носившим наименование «коридорного». В эту должность определило его другое   доверенное лицо из заключенных, именовавшееся «первым коридорным». В нашем   корпусе было тринадцать коридорных — на каждую из десяти галерей по одному, — а   над ними начальствовали первый, второй и третий коридорные.      

Мой   приятель объяснил мне, что нас, новоприбывших, оставят сидеть в камерах весь   остаток дня, чтобы не мешать «приниматься» прививке. А утром поведут на   тюремный двор, на принудительные работы.      

— Но я   вызволю тебя, как только можно будет, — пообещал он. — Добьюсь, чтоб уволили   одного из коридорных, а тебя назначили на его место!      

Сунув   руку за пазуху, он вытащил оттуда платок с моими драгоценными пожитками и   передал его мне сквозь решетку. Затем пошел дальше по галерее.      

Я   развязал узелок. Все оказалось на месте! Не пропало ни единой спички. Я   поделился табачком с моим товарищем по камере. Когда я хотел зажечь спичку, он   удержал меня. На каждой из наших коек валялось по ветхому, грязному одеялу. Он   оторвал узенькую полоску ткани, плотно скрутил ее и поднес к ней драгоценную   спичку. Бумажная ткань не воспламенилась, но край обуглился и начал тлеть; он   мог тлеть несколько часов. Товарищ мой по камере называл это «трутом». Когда   трут догорал, стоило только сделать новый трут, приложить его к догорающему,   подуть — и огонек воскресал. Как видите, по части хранения огня мы могли дать   сто очков вперед самому Прометею!      

В   двенадцать часов подали обод. В двери нашей клетки внизу было небольшое   отверстие, вроде тех, что делают в курятниках. В это отверстие нам сунули два   ломтя сухого хлеба и две мисочки «супа». Порция супа состояла приблизительно из   кружки кипятку, на поверхности которого одиноко плавала капля жира. Было в этой   воде и немного соли.      

Мы   выпили суп, но не притронулись к хлебу. Не потому, что были не голодны или хлеб   оказался несъедобным, — нет, он был довольно сносный, но у нас имелись на то   свои причины. Мой товарищ обнаружил, что наша камера кишит клопами! Во всех   щелях и промежутках между кирпичами, где осыпалась штукатурка, жили огромные   колонии этих насекомых. Старожилы дерзали появляться даже среди бела дня; их   были сотни — на стенах и на потолке… Но мой товарищ обладал некоторым опытом по   этой части; бесстрашно, как Чайлд-Роланд[4],   вызывал он клопов на бой. Разгорелась небывалая битва. Она длилась за часом   час. Она была беспощадна. Но, когда разбитый наголову неприятель бежал в свои   штукатурные и кирпичные твердыни, наше дело было сделано еще только наполовину.   Мы жевали хлеб, превращали его в замазку и, как только обращенный в бегство воин   скрывался в расселину меж кирпичами, тотчас залепляли ее жеваным хлебом.   Трудились мы так до самых сумерек, пока все отверстия, щели и трещины не   оказались закупоренными. Не могу без содрогания подумать о сценах голодной   смерти и каннибализма, которым суждено было разыграться за крепостными стенами   из жеваного хлеба.      

Измученные   и голодные, мы повалились на койки и стали дожидаться ужина. За один день было   проделано достаточно. Теперь мы не будем по крайней мере страдать от полчищ   паразитов! Пришлось пожертвовать обедом, спасти, так сказать, шкуру за счет   желудка, но мы были довольны. Увы! Сколь тщетны человеческие старания! Едва был   окончен наш долгий труд, как надзиратель отпер дверь: затеяли перераспределение   заключенных — нас перевели двумя галереями выше, в другую камеру.      

На   другой день рано утром наши камеры отперли, и несколько сот узников выстроились   гуськом в нижнем «вестибюле» и пошли на тюремный двор работать. Канал Эри   проходил как раз мимо заднего двора исправительной тюрьмы округа Эри. Мы разгружали   приплывшие по каналу суда и перетаскивали в тюрьму на спине огромные, похожие   на шпалы, распорные болты. Работая, я изучал обстановку, ища возможность дать   тягу. Но на это не было и тени надежды. По стенам расхаживали часовые,   вооруженные автоматическими винтовками, а в сторожевых башнях, как мне сказали,   стояли еще и пулеметы.      

Впрочем,   я не очень огорчался. Тридцать суток не такой уж большой срок! Потерплю. У меня   только прибавится материала против этих гарпий правосудия, который я пущу в   ход, как только выйду на свободу. Я покажу, что может сделать американский   юноша, когда его права и привилегии растоптаны так, как были растоптаны мои!   Меня лишили права предстать перед судом присяжных — не спросили даже, считаю ли   я себя виновным или нет; меня, в сущности, осудили без суда (ибо не мог же я   считать судом фарс, разыгранный в городе Ниагара-Фоллс!); мне не дали   возможности снестись с юристом или с кем бы то ни было и, стало быть, лишили   права обжаловать приговор; меня наголо обрили, облачили в полосатую одежду   каторжника, держали на воде и хлебе, заставили выполнять каторжную работу и   ходить под вооруженным конвоем. И все это — за что? Что я сделал? Какое   преступление совершил я по отношению к гражданам города Ниагара-Фоллс, что на   меня обрушили все эти кары? Я даже не погрешил против постановления,   запрещающего ночевать на улице. Я спал не на улице, а в поле. Я даже не просил   хлеба и не выклянчивал «легкую монету» у прохожих. Я только прошелся по их   тротуарам и поглядел на их грошовый водопад. Так в чем же тут преступление?   Юридически я не совершил ни малейшего проступка. Ладно, я им покажу, дайте мне   только выйти на волю!      

На   следующий день я обратился к надзирателю. Я потребовал адвоката. Надзиратель   высмеял меня. Надо мной смеялись все, к кому бы я ни обращался. Фактически я   был отрезан от мира. Я вздумал написать письмо, но узнал, что письма читаются,   подвергаются цензуре или конфискуются тюремными властями и что   «краткосрочникам» вообще не разрешено писать писем. Тогда я попробовал   переслать письма тайком через заключенных, выходивших на волю, но узнал, что их   обыскали, нашли мои письма и уничтожили. Ладно, все это лишь отягчит обвинение,   которое я предъявлю, выйдя на свободу!      

Но шли   дни, и я мало-помалу «умнел». Я наслушался невероятных, чудовищных рассказов о   полицейских, об адвокатах, о полицейских судах. Заключенные рассказывали мне   вещи поистине страшные о своих столкновениях с полицией в больших городах. Еще   страшнее были ходившие среди них истории о людях, которые погибли от рук   полиции и, следовательно, не могли уже поведать о себе. Несколько лет спустя в   докладе «Комиссии Лексоу» мне пришлось читать правдивые повести, еще более   жуткие, чем те, каких я наслушался в тюрьме. А ведь в первые дни заключения я   недоверчиво усмехался, слушая эти, как мне казалось, россказни.      

Но дни   проходили, и я начинал верить. Я собственными глазами увидел в этой   «исправилке» вещи невероятные и чудовищные. И чем больше я узнавал, тем сильнее   проникался трепетом перед ищейками закона и перед всей машиной правосудия.      

Возмущение   испарялось, а страх все глубже пускал корни в моей душе. Я отчетливо понял,   наконец, против чего я восстал. Я присмирел, утихомирился и с каждым днем все   более укреплялся в решении не поднимать шума, когда выйду на волю.   Единственное, чего мне теперь хотелось, — это смыться куда-нибудь подальше.   Именно это я и сделал, когда меня освободили. Я придержал язык, ушел тихо и   смирненько — умудренный опытом и покорный — и стал пробираться в штат   Пенсильвания.      

       

 Исправительная тюрьма      

       

       

На   тюремном дворе я трудился не покладая рук два дня. Это была тяжелая работа, и   хотя я отлынивал при каждом удобном случае, я совершенно выбился из сил. В этом   виновата еда. На таких харчах никто не смог бы как следует работать. Хлеб да   вода — вот все, что нам давали. Раз в неделю нам полагалось мясо, но мы не   всегда его получали, а если и получали, то после того, как из него   предварительно вываривали все питательные вещества: они уходили в «суп», так   что уже не имело значения, попадалось ли тебе это мясо или нет.      

Кроме   того, эта хлебно-водяная диета имела еще один существенный недостаток. Воду нам   давали в неограниченном количестве, но хлеба не хватало. Порция хлеба была   примерно величиной с два кулака, и такую порцию каждому заключенному давали три   раза в день. Должен сказать, что у воды было одно положительное качество — она   была горячая. По утрам ее именовали «кофе», в полдень величали «супом», а   вечером выдавали за «чай». Но это была все та же, старая как мир, вода.   Заключенные называли ее «заколдованной» водой. Утром она была черной, потому   что ее кипятили с поджаренными корками хлеба. Днем ее подавали бесцветной со   щепоткой соли и каплей жира. Вечером она приобретала багрянисто-каштановый   оттенок, происхождение которого оставалось тайной; это был отвратительный чай,   но вода все же была отменно горяча.      

Мы были   всегда голодны в исправительной тюрьме округа Эри. Только «долгосрочники» ели   досыта. Причина заключалась в том, что если бы они получали такой же паек, как   и мы, осужденные на короткие сроки, они бы умерли до окончания сроков своего   заключения. Я знаю, что долгосрочники получали пищу более существенную, потому   что в нашем здании они занимали весь первый этаж, и я таскал у них продукты из   их запасов, когда был коридорным. Нельзя же быть сытым одним только хлебом, да   еще когда его получаешь так мало!      

Мой   приятель выполнил свое обещание. Я проработал во дворе только два дня, а потом   меня назначили доверенным, «коридорным». Утром и вечером мы разносили хлеб по   камерам, но в полдень раздача производилась несколько иначе. Длинная шеренга   заключенных маршем возвращалась с работы. В коридоре они уже не шли в ногу,   каждый снимал руки с плеч впереди идущего товарища. Возле самого входа стояли   большие лотки с хлебом, тут же находился главный староста и два коридорных. Я   был одним из этих двух. Мы должны были держать перед проходящими заключенными   лотки с хлебом. Вот опорожняется лоток, который держу я, вместо меня с полным   лотком становится другой коридорный. А когда опустеет его лоток, я заменяю его   с полным лотком. Таким образом арестанты безостановочно шли мимо, каждый   протягивал правую руку и брал одну порцию хлеба.      

У   главного старосты были другие обязанности. Он орудовал дубинкой. Он стоял у   лотка и наблюдал. Изголодавшиеся бедняги никогда не могли отделаться от   ошибочной мысли, что в один прекрасный день им удастся взять с лотка два куска   хлеба. Однако на моей памяти такого случая не было. Дубинка главного старосты молниеносно,   как лапа тигра, опускалась на провинившуюся руку. У главного старосты был   отличный глазомер, он изувечил этой дубинкой столько рук, что действовал   безошибочно. Он ни разу не промахнулся и в наказание отбирал у провинившегося   арестанта и ту порцию, что ему полагалась, и отправлял его в камеру обедать   горячей водой.      

И в то   время, когда эти несчастные валялись голодные в своих камерах, я видел, как   сотни лишних порций хлеба перекочевывали в камеры коридорных и старост. Наше   стремление присвоить себе этот хлеб может показаться абсурдным. Однако это был   один из видов наших доходов. В стенах нашего коридора мы были экономическими   магнатами, проделывая операции, во многом схожие с теми, которые осуществляют   экономические магнаты государственного масштаба. Мы держали под контролем   снабжение населения продовольствием, и совершенно так же, как это делают наши   собратья-бандиты на воле, мы заставляли население дорого платить за это. Мы   торговали лишним хлебом. Раз в неделю заключенные, работающие во дворе, получали   пятицентовый кусок жевательного табака. Этот жевательный табак и был денежной   единицей нашего царства. Мы давали две-три порции хлеба за кусок табака, и они   шли на это не потому, что табак любили меньше, но потому, что они больше любили   хлеб. О, я знаю, это все равно, что отнять у ребенка конфету. Но что поделаешь?   Нам надо было жить. И, конечно, инициатива и предприимчивость требовали   вознаграждения. Кроме того, мы всего-навсего подражали нашим более преуспевшим   собратьям на воле, которые в несоизмеримо больших масштабах и под   респектабельной маской купцов, банкиров и магнатов индустрии делали то же   самое, что и мы. Я даже не могу себе представить, что было бы без нас с этими   несчастными заключенными. Мы пустили в оборот хлеб в исправительной тюрьме округа   Эри, тому свидетель небо. Да, и мы поощряли умеренность и бережливость… у этих   бедняг, которые отказывали себе в табаке. И кроме того, мы подавали им пример.   В душе каждого арестанта мы зародили стремление возвыситься до нашего положения   и тоже брать дань. Я полагаю, мы были попросту спасителями человечества.      

Вот вам   голодный мужчина, у которого не было табаку. Может быть, он дошел до такого   разврата, что сам его сжевал. Отлично, но у него была пара подтяжек. Я ему за   них предлагал полдюжины кусков хлеба или целую дюжину, если подтяжки очень   хороши. Сам я никогда не носил подтяжек, но это не имело значения. За углом   обитал долгосрочник, осужденный на десять лет за непреднамеренное убийство. Он   носил подтяжки, и ему нужна была одна пара. Я мог поменять их на мясо. А мне   нужно было мясо. Или, может быть, у него был какой-нибудь старый, потрепанный   роман без обложки. Это было целое состояние. Я мог его прочесть и потом отдать   пекарям за пирожное, или поварам за мясо и овощи, или кочегару за приличный   кофе, или еще кому-нибудь в обмен на газету, которые изредка к нам попадали бог   весть какими путями. Повара, булочники и кочегары были такими же арестантами,   как и я; и они размещались в нашем здании этажом выше.      

Короче   говоря, в исправительной тюрьме округа Эри процветала прекрасно организованная   система товарообмена. В обороте были даже деньги. Эти деньги иногда   контрабандой приносили с собой краткосрочники, чаще всего они попадали к нам от   цирюльника, который обирал вновь прибывающих, но в подавляющем большинстве   случаев они шли из камер долгосрочников, хотя я совершенно не понимаю, как они   туда попадали.      

Положение   главного старосты было исключительным еще и потому, что его считали богатым.   Помимо прочих источников дохода, он еще обирал нас. Мы взяли на откуп всю массу   несчастных, а главный староста был генеральным откупщиком над всеми нами. Мы   получали свои доходы с его разрешения и должны были платить ему за это. Как я   уже сказал, его считали человеком состоятельным, но мы никогда не видели его   денег, он жил в своей камере в блестящем одиночестве.      

Но я   утверждаю с полной ответственностью, что в исправительной тюрьме можно было   добыть деньги, я знаю это потому, что мне пришлось жить в одной камере с   третьим старостой. У него было больше шестнадцати долларов. Каждый вечер после   девяти часов, когда нас запирали, он имел обыкновение пересчитывать свои   капиталы. Он также имел обыкновение каждый вечер рассказывать мне, что он со   мной сделает, если я донесу на него другим коридорным. Видите ли, он боялся,   что его ограбят, и опасность угрожала ему с трех сторон. Существовала охрана.   Два охранника могли наброситься на него, избить как следует под предлогом   «неподчинения» и посадить в «одиночку» (карцер), а в суматохе эти шестнадцать   долларов улетучились бы. Опять же их мог отобрать главный староста, пригрозив,   что разжалует его и снова направит на тяжелые работы в тюремный двор. И кроме   того, было десять человек нас, простых коридорных. Если бы кто-нибудь намекнул   коридорным о его богатстве, то скорее всего в один прекрасный день вся наша   братия загнала бы его в угол и выпотрошила. О, смею вас уверить, мы были волки,   точно как те парни, которые делают бизнес на Уолл-стрите.      

У него   были все основания бояться нас, и, следовательно, у меня были все основания   бояться его. Это был грубый, неграмотный верзила, бывший чесапикский устричный   пират, «рулевой», который отсидел в тюрьме Синг-Синг пять лет, и вообще он был   олицетворением непроходимой тупости плотоядного животного. Он постоянно ловил   воробьев, которые залетали в наш коридор сквозь прутья решеток. Когда ему   удавалось схватить жертву, он спешил с ней в свою камеру, где пожирал ее   живьем. Я сам видел это — косточки хрустели у него на зубах, а он только   выплевывал перья. О нет, я никогда не доносил на него другим коридорным. Сейчас   я впервые рассказал о его шестнадцати долларах.      

Но тем   не менее я брал с него взятки. Он был влюблен в одну заключенную, которая   находилась в «женском отделении». Он не умел ни читать, ни писать, и я обычно   читал ему ее письма и писал от его имени ответы. И ему приходилось платить за   это. Но это были хорошие письма. Я вкладывал в них свою душу, я делал все, что   было в моих силах, и я покорил ее для него, хотя я отлично понимаю, что она   полюбила не его, а безвестного автора писем. Повторяю, письма были потрясающие.      

Другой   статьей наших доходов был «трут». В этом железном мире решеток и засовов мы   были посланцами небес, приносившими священный огонь. Когда по вечерам   арестантов приводили с работы и запирали в камерах, они жаждали закурить.   Тогда-то мы и разжигали божественную искру, перебегавшую с этажа на этаж, из   камеры в камеру с нашего тлеющего фитиля. Тот, кто был поумнее или с кем мы   вели дела, держал свой трут наготове. Однако не каждый получал божественную   искру. Парень, который отказывался с нами сотрудничать, ложился спать без огня   и без курева. Но какое нам до этого дело? Нам была ниспослана вечная власть над   ним, и если он пытался дерзить нам, двое-трое наших брали его в оборот и   объясняли ему что к чему.      

Как   видите, у коридорных была своя философия. Нас было тринадцать. В нашем коридоре   было что-то около полутысячи заключенных. Считалось, что мы работаем и   поддерживаем порядок. Последнее было делом надзирателей, но они передоверили   это нам. Поддерживать порядок было нашим кровным делом; если бы мы этого не   делали, нас бы тут же отправили на тяжелые работы, и мы, конечно, не миновали   бы и карцера. Но до тех пор, пока все было в порядке, мы могли обделывать свои   собственные делишки.      

Остановитесь   на минутку и постарайтесь представить себе ситуацию. Нас было тринадцать   животных на полтысячи других животных. Это был сущий ад — наша тюрьма, — и мы   должны были править ею. Немыслимо было, учитывая природу этих животных, держать   их в повиновении и проявлять к ним доброту. Мы правили при помощи террора. Разумеется,   у нас за спиной, поддерживая нас, стояла охрана. В крайних случаях мы   обращались к ним за помощью, но им бы скоро надоело, если бы мы беспокоили их   слишком часто, и возникла бы угроза, что они найдут на наше место более   толковых коридорных. Но мы обращались к ним редко, в тех случаях, когда нужно   было действовать решительно и спокойно: если требовалось отпереть камеру и   подойти к взбунтовавшемуся узнику. В таких случаях надзиратель только отпирал   дверь и тут же уходил, чтобы не видеть, как полдюжины коридорных врывались в   камеру и избивали заключенного.      

Что же   касается подробностей этой операции, то я лучше не буду на них останавливаться.   В конце концов среди неописуемых ужасов тюрьмы округа Эри избиение заключенных   было самым незначительным явлением. Я сказал «неописуемых», и ради   справедливости я должен еще добавить «невообразимых». Я не верил, что   существуют подобные зверства, пока не убедился в этом собственными глазами, а я   не был желторотым юнцом и знал жизнь и глубины человеческих пороков. Чтобы   измерить эту глубину в тюрьме округа Эри, понадобился бы очень длинный лот, а   здесь я только слегка и игриво касаюсь явлений, которые я там наблюдал.      

Временами,   например, по утрам, когда заключенные шли вниз умываться, мы, тринадцать   человек, фактически оказывались среди них в полном одиночестве, самый последний   из арестантов понимал, что они могут с нами расправиться.      

Тринадцать   против пятисот, и мы правили с помощью террора. Мы не могли допустить ни   малейшего нарушения правил, ни малейшей дерзости. Если бы мы это позволили, мы   бы погибли. У нас было свое правило: бить человека, едва он раскроет рот: бить   сильно, бить чем попало. Метла, рукоятью в лицо, производила весьма   отрезвляющее действие. Мало того, в назидание другим надо было еще как следует   избить его, и второе правило — броситься за ним, преследовать его в толпе. Все,   конечно, знали, что каждый коридорный, который увидит погоню, немедленно   присоединится к карателям, потому что это тоже входило в правила. Всякий раз,   когда коридорный схватывался с заключенным, все остальные коридорные должны   были немедленно пустить в ход свои кулаки. Не имеет значения в чем дело —   набрасывайся и бей наповал, бей чем попало, одним словом, уложи его на месте.      

Мне   запомнился один красавец мулат лет двадцати, у которого была идиотская идея   отстаивать свои права. В данном случае он действительно был прав, но это ему ни   в какой мере не помогло. Его камера находилась на самом верхнем этаже. Восемь   надсмотрщиков выбили из его головы зазнайство ровным счетом за полторы минуты,   потому что этого времени было достаточно, чтобы протащить его до конца коридора   и спустить с пятого этажа вниз по стальным ступеням. Этот путь он проделал всей   поверхностью своего тела, кроме ног, и восьмерка надсмотрщиков не теряла   времени зря. Мулат грохнулся о каменный пол неподалеку от того места, где я   стоял, наблюдая все это. Он поднялся на ноги и простоял какую-то долю секунды.   В то же мгновение он широко раскинул руки, и из груди его вырвался страшный   крик ужаса и боли. И тут же, как в сцене с превращениями, его крепко сшитая   арестантская одежда свалилась с него, разорванная в клочья, он оказался голым,   все его тело обагрилось кровью, и, потеряв сознание, он рухнул на пол, как   подкошенный. Так он получил свой урок, и одновременно каждый узник в этих   стенах, который слышал его крик, тоже получил урок. И для меня это было уроком.   Не очень-то приятно видеть, как за полторы минуты у человека разрывается   сердце.      

Следующий   пример пояснит вам, как мы выколачивали прибыль из тлеющего трута. Партию   новеньких размещают в ваших камерах. Вы проходите мимо решеток со своим трутом.   «Эй, бо (хобо), дай огоньку!» Ну, это равносильно заявлению, что у него есть   табак. Вы передаете ему трут и идете своей дорогой. Немного погодя вы   возвращаетесь и невзначай останавливаетесь у его решетчатой двери. «Послушай,   бо, ты не одолжишь нам немного табачку?»      

— вот   что вы говорите. Если он недостачочно искушен в этой игре, все шансы за то, что   он торжественно объявит, что у него не осталось табаку. Очень хорошо. Вы   посочувствуете ему и пойдете своей дорогой. Но вам известно, что вашего фитиля   ему хватит только на один день. На следующий день вы проходите мимо, и он снова   спрашивает: «Эй, бо, дай огоньку». А вы отвечаете: «У тебя нет табаку, и тебе   не нужен огонь». И вы ему ничего не даете. Спустя полчаса, или час, или два,   или три часа вы будете проходить мимо, и человек этот окликнет вас размягченным   голосом: «Поди-ка сюда, бо». И вы подойдете. Вы просунете руку сквозь решетку,   и вашу ладонь наполнят драгоценным табаком. Тогда вы дадите ему огня.      

Бывает   иногда, что прибывает новенький, на котором ничего нельзя заработать.   Таинственное предписание, что с ним надо обращаться как следует, сопутствует   этому человеку. Я никак не мог докопаться, откуда исходило подобное приказание.   Одно было очевидно: этот человек имел протекцию. Может быть, он был связан с   одним из вышестоящих надсмотрщиков, может быть, с кем-нибудь из охраны, может   быть, за это хорошее обращение было заплачено высшим инстанциям, но как бы то   ни было, мы знали, что нам следует хорошо с ним обращаться, если мы не хотим   нажить себе неприятностей.      

Мы,   коридорные, были и посредниками и обыкновенными посыльными. Мы налаживали   торговлю между узниками, размещенными в разных частях тюрьмы, и мы осуществляли   товарообмен. При этом мы брали причитающееся нам комиссионное вознаграждение с   тех, кто покупает, и с тех, кто продает. Порой предметы купли-продажи проходили   через руки полдюжины посредников, каждый из которых брал свою долю, и не одним,   так другим способом получал за свои услуги.      

Случалось,   человек оказывался в долгу за оказанные ему услуги, бывало и так, что ему были   должны. Так, я, поступая в тюрьму, стал должником человека, который контрабандой   протащил мои вещи. Прошло около недели, и один из истопников вложил мне в руку   письмо. Оно попало к нему от цирюльника. Цирюльник получил его от заключенного,   который пронес мои вещи. Так как я был у него в долгу, я должен был передать   его письмо. Но письмо это писал не он. Настоящим его отправителем был   долгосрочник из того же коридора, что и он. Письмо надо было передать одной   заключенной из женского отделения. Но предназначалось ли оно ей самой, или она,   в свою очередь, была лишь одним из звеньев в цепи посредников, я не знал.   Единственное, что мне было известно, — ее приметы, все остальное зависело от   меня: я должен был передать письмо ей в руки.      

Прошло   два дня, в течение которых я держал письмо у себя, затем представился удобный   случай. Женщины занимались починкой белья для заключенных. Несколько наших   коридорных должны были идти в женское отделение, чтобы принести огромные узлы с   бельем. Я договорился с главным старостой, что пошлют меня. Перед нами отпирали   дверь за дверью, и мы шли через тюрьму к камерам женщин. Мы вошли в большую   комнату, где сидели за работой женщины. Я стал искать глазами ту, которую мне   описали. Я обнаружил ее и стал к ней пробираться. Две матроны с ястребиными   глазами были начеку. Я держал письмо в ладони и многозначительно посмотрел на   женщину, чтобы определить, знает ли она о моем намерении. Она знала, что у меня   для нее что-то есть, она, вероятно, ожидала послания и с момента нашего прихода   старалась угадать, кто из нас посыльный. Но одна из матрон стояла в двух шагах   от нее. Коридорные уже собирали узлы с бельем, которое мы должны были унести.   Время уходило. Я замешкался со своим узлом, делая вид, что он плохо увязан.   Неужели эта матрона никогда не отвернется? Или я потерпел неудачу? И как раз в   это время другая женщина начала заигрывать с одним из коридорных, вытянула ногу   и наступила ему на башмак, или ущипнула его, или что-то в этом роде. Матрона   посмотрела в ту сторону и резко ее осадила. Не знаю, было ли это специально   придумано, чтобы отвлечь внимание матроны, но я знал одно: такой случай не   повторится. Рука женщины, за которой я следил, соскользнула с колен. Я   наклонился, чтобы поднять свой узел. Наклонившись, я положил ей в руку письмо и   взамен получил другое. В следующий момент узел был на моем плече, взгляд матроны   снова остановился на мне, потому что я был последним коридорным, оставшимся в   комнате, и я заспешил за своими приятелями. Письмо, полученное от той женщины,   я передал истопнику, потом оно через руки цирюльника попало к заключенному,   пронесшему мои вещи, и дальше — долгосрочнику в другой конец тюрьмы.      

Часто мы   передавали письма по таким запутанным каналам, что не знали ни отправителей, ни   получателей. Мы были всего лишь звеньями цепи. Где-то каким-нибудь образом   вложит, бывало, узник мне в руку письмо с поручением передать его следующей   инстанции. За все подобные услуги я впоследствии получал плату: сталкиваясь   непосредственно с главным агентом по передаче писем, я получал от него   вознаграждение. Вся тюрьма была охвачена сетью связи, что вполне естественно,   так как мы, являясь точной копией капиталистического общества, взимали за это с   наших клиентов немалую дань. Это были услуги только ради выгоды, хотя временами   мы были готовы оказать услугу не в службу, а в дружбу.      

Во время   пребывания в тюрьме я старался ладить со своим приятелем. Он много для меня   сделал и, в свою очередь, ожидал, что я так же много сделаю для него. Когда мы   вышли на свободу, мы уехали вместе и, само собой разумеется, должны были вместе   «работать». Дело в том, что мой приятель был преступником, ну не первого   класса, а обыкновенным мелким преступником, которые воруют и грабят, совершают   кражи со взломом и не остановятся перед убийством, если не будет другого   выхода. В течение многих часов мы с ним сидели и мирно толковали. На ближайшее будущее   у него на примете были два или три дела, в которых я должен был принять   участие, и мы вместе разрабатывали детали. Я знал многих преступников, меня   частенько видели с ними, и моему приятелю не приходило в голову, что я морочил   ему голову, водил его за нос в течение тридцати дней. По его мнению, я был для   него находкой, он симпатизировал мне, потому что я был неглуп и вообще,   по-моему, я ему нравился. У меня, разумеется, не было ни малейшего желания   связываться с ним и заниматься жалкими, убогими преступлениями, но я был бы   последним идиотом, если бы отказался от всех благ, которые мне сулила дружба с   этим человеком. Когда опускаешься в ад и ноги твои ступают по раскаленной лаве,   уже не выискиваешь прямую тропинку и не обдумываешь каждый свой шаг; именно так   и случилось со мной в исправительной тюрьме округа Эри. Я должен был оставаться   в шайке или идти на тяжелые работы, чтобы заработать себе на хлеб и воду, а   чтобы остаться в шайке, я должен был ладить со своим приятелем.      

Жизнь в   исправительной тюрьме не отличалась однообразием. Каждый день что-нибудь   происходило: то с кем-нибудь из заключенных случится припадок, глядишь,   кто-нибудь сойдет с ума, подерется, или коридорные напьются! Джек Ровер, один   из рядовых коридорных, был нашей звездой первой величины. Это был заядлый   бродяга, «профессионал», продувная бестия, и поэтому он пользовался   всевозможными поблажками надсмотрщиков, облеченных властью. Джо Питсбург,   который был вторым коридорным, обычно звал Джека Ровера на свои попойки, и у   этой парочки была поговорка, что тюрьма округа Эри — это единственное место,   где человек может напиться, не опасаясь ареста. Я не знаю, так ли это, но мне   рассказывали, что бромистый калий, добытый при помощи всевозможных ухищрений из   аптеки, и был тем наркотиком, которым они опьянялись. Но каковы бы ни были   средства опьянения, мне доподлинно известно, что они добывали таковые и время   от времени напивались.      

Наше   отделение было настоящим притоном, его наполняла всякая мразь, отщепенцы   общества, подонки, отбросы. Здесь были потомственные бездельники, дегенераты,   калеки, психопаты, слабоумные, эпилептики, уроды, идиоты — словом, воплощение   кошмара, до которого может дойти человечество. Поэтому у нас постоянно   случались припадки истерии. Казалось, эти припадки были инфекционным   заболеванием. Когда у кого-нибудь начинался припадок, другие следовали его   примеру. Я видывал, как по семь человек сразу бились в припадке, они оглашали   воздух неистовыми криками, и вокруг них метались и бормотали еще столько же   помешанных. Никто никогда не оказывал припадочным никакой помощи, если не   считать того, что их обливали из ведра холодной водой. Бесполезно было посылать   за врачом или за студентом-медиком. Их не полагалось беспокоить по такому   незначительному поводу.      

Там был   мальчик-датчанин, восемнадцати лет от роду, у него припадки случались чаще, чем   у других. Обычно он падал каждый день. По этой причине мы держали его на первом   этаже в самом конце коридора, подальше от того места, где размещались мы. После   того, как с ним случилось несколько припадков в тюремном дворе, охрана   отказалась с ним возиться, и чтобы он не оставался один, его все время держали   взаперти с одним англичанином, посаженным к нему для компании. Не то, чтобы от   этого простака была какая-нибудь польза. Каждый раз, когда у мальчика начинался   припадок, англичанин от ужаса находился в состоянии шока.      

Датчанин   не знал ни слова по-английски. Он был крестьянским парнем и получил девяносто   дней за то, что ввязался в какую-то драку. Перед припадками он дико выл. Он выл   по-волчьи. К тому же во время припадков он стоял, что было пагубно для него,   так как в конце припадка он падал навзничь на пол. Заслышав протяжный волчий   вой, я обычно хватал метлу и бежал к его камере. Коридорным из заключенных не   доверяли ключей от камер, так что я не мог к нему войти. Он обычно стоял в   центре своей узкой камеры, содрогаясь от конвульсий, глаза его закатывались все   больше и больше, пока зрачки совсем не исчезали. Это был вопль загубленной   души.      

Как я ни   старался, я не мог заставить англичанина протянуть ему руку. Все время, что он   стоял и выл, простачок дрожал на верхних нарах, его застывший от ужаса взгляд   был прикован к страшной фигуре с закатившимися глазами, которая выла и выла.   Для него это тоже было тяжело, для этого бедняги англичанина. Его собственный   рассудок был не совсем в порядке, и это чудо, что он не сошел с ума.      

Единственное,   что я мог сделать, я делал с помощью моей метлы. Я просовывал ее сквозь решетку   к груди датчанина и ждал. С приближением кризиса он начинал раскачиваться взад   и вперед. Я двигал следом за ним свою метлу, потому что нельзя было   предугадать, когда он рухнет лицом вниз. Но когда происходило это ужасное   падение, я был здесь со своей метлой, подхватывая его и смягчая удар. Как я ни   старался, он ни разу не упал без сильных ушибов, и на лице его всегда были   синяки и кровоподтеки — следы падений на каменный пол. Он начинал корчиться в   конвульсиях, и тут я выливал на него ведро воды. Не знаю, ведро воды — это   верное средство или нет, но так было принято делать в тюрьме округа Эри. Больше   для него никто ничего не делал. Он обычно лежал промокший около часу, а потом   уползал на свои нары. Я знал, что лучше не бежать за помощью к охране. В конце   концов что такое человек в припадке?      

В   соседней камере жил странный тип — мужчина, который получил шестьдесят дней за   то, что съел помои из ушата в цирке Барнама, во всяком случае, он излагал свою   историю именно так. Голова у него была не совсем в порядке, но первое время он   был тих и скромен. Все, что с ним случилось, произошло именно так, как он   рассказывал. Он заблудился где-то возле цирка и, будучи голоден, подошел к   ушату, куда бросали объедки со стола циркачей. «И это был действительно хороший   хлеб, — часто уверял он меня, — а мяса совсем не было видно». Полицейский   заметил его и арестовал, и вот он попал к нам.      

Однажды   я проходил мимо его камеры с тонкой стальной проволокой в руках. Он попросил   дать ему эту проволоку с таким серьезным видом, что я просунул проволоку сквозь   его решетку. Быстро, не имея никаких инструментов, кроме своих пальцев, он   разделил ее на короткие куски и скрутил из них полдюжины очень хороших   английских булавок. Он заострил их концы о каменный пол. Тогда я открыл   настоящую торговлю английскими булавками. Я доставал сырье и реализовывал   готовую продукцию, а он работал. Что же касается платы, то я давал ему лишние   порции хлеба, а иногда куски мяса или мозговую кость из супа.      

Но   пребывание в тюрьме плохо сказывалось на его здоровье, и изо дня в день он   становился все более ненормальном. Надсмотрщикам доставляло удовольствие   дразнить его. Его помутившийся рассудок жадно впитывал их россказни об огромном   состоянии, которое будто бы он должен был получить. Они уверяли, что его   арестовали и бросили в тюрьму для того, чтобы ограбить. Он, разумеется, и сам   знает, что нет такого закона, который запрещает питаться отбросами из ушата.   Следовательно, его не имели права лишать свободы. Это сделали заговорщики с   целью лишить его наследства.      

Я узнал   об этом от коридорных, которые были в восторге от своей выдумки. Вскоре он   устроил со мной очень серьезное совещание, во время которого рассказал мне о   своих миллионах, о заговоре, связанном с этими миллионами, и сообщил, что   назначает меня своим сыщиком. Я приложил все силы, чтобы его успокоить, не   очень убедительно рассказал ему об ошибке и о том, что настоящим наследником   является его однофамилец. Я оставил его совершенно спокойным, но я не мог   изолировать его от остальных коридорных, а они продолжали дразнить его пуще   прежнего. В конце концов после дичайшей сцены он меня отверг, лишил меня звания   частного сыщика и объявил забастовку. Моя торговля английскими булавками   прекратилась. Он отказался делать булавки и швырнул в меня сырьем, когда я   проходил мимо его решетки.      

Я уже не   мог с ним ладить. Другие коридорные сказали ему, что я являюсь платным агентом   заговорщиков. И в то же время своими выдумками они доводили его до безумия. Эти   вымышленные истории взбудоражили его мозг, и в конце концов он превратился в   опасного сумасшедшего, одержимого мыслью об убийстве. Охранники отказывались   выслушивать его рассказы о похищенных миллионах, и он обвинил их в том, что они   участвуют в заговоре. Однажды он запустил в одного из них кружкой с кипятком, и   тогда расследовали его дело. Начальник тюрьмы поговорил с ним несколько минут   через решетку. Затем его взяли для медицинского освидетельствования. Больше его   никто не видел, и я часто думаю: умер он или все еще бредит о своих миллионах в   каком-нибудь сумасшедшем доме.      

Наконец   настал долгожданный день моего освобождения. В этот же день выходил на свободу   и третий коридорный, а девушка, отбывавшая краткосрочное наказание, та, которую   я покорил для него, ожидала его у стен тюрьмы. Они блаженно пошли рядом.      

Я и мой   приятель вышли вместе и вместе направились в Буффало. Будем ли мы всегда   вместе? В тот день мы вместе выпрашивали монетки на хлеб на «главном   проспекте», и то, что мы получили, было истрачено на суперпиво, я не знаю, как   пишется это слово, но произносится оно так, как я его написал, и стоит оно три   цента. Я все время ждал удобного случая, чтобы улизнуть. От одного парня на   дороге мне удалось узнать, в какое время проходит товарный поезд. В   соответствии с этим я все рассчитал. В этот час я со своим приятелем сидел в   салуне. Перед нами стояли две пенящиеся кружки. Мне очень хотелось с ним   попрощаться. Он много для меня сделал. Но я не рискнул. Я вышел через черный   ход и перемахнул через забор. Это было молниеносное бегство, и несколько минут   спустя я был уже в товарном вагоне и мчался на юг по Западной   Нью-Йоркско-Пенсильванской железной дороге.      

       

 Бродяги, которые   проходят ночью      

       

       

Когда я   скитался по стране, я встречал сотни бродяг, которых я приветствовал или они   приветствовали меня, вместе с которыми у водокачек я ожидал поездов, кипятил   воду, готовил изысканные обеды, попрошайничал по дорогам и у кухонных дверей,   цеплялся на подножки, — мы расставались, и я их больше никогда не встречал. Но   были бродяги, которые исчезали и снова попадались на моем пути поразительно   часто, а были еще и такие, которые проходили совсем рядом, невидимые, как   призраки, и я с ними никогда не встречался.      

К числу   таких бродяг принадлежал человек, за которым я мчался через Канаду по железной   дороге больше трех тысяч миль и ни разу не видел его в глаза.      

Кличка   его была Джек-Парус. Впервые я наткнулся на это имя в Монреале. Большим   складным ножом на водокачке был вырезан верхний парус корабля. Выполнено это   было превосходно. Под рисунком стояла подпись «Джек-Парус» и ниже «Н. З.   10-15-94». Последнее значило, что он отбыл из Монреаля в направлении на запад   15 октября 1894. Нас разделяли одни сутки. Как раз тогда у меня была кличка   «Джек-Матрос», и я тотчас же вырезал ее рядом с его именем, поставил дату и   сообщил, что я тоже направляюсь на запад.      

Следующие   сто миль меня преследовали неудачи, и я напал на след Джека-Паруса только через   неделю в трехстах милях западнее Оттавы. Его знак был нацарапан на водокачке, и   по дате я понял, что он тоже задержался. Он обогнал меня только на два дня. Я   был «кометой» и «королем бродяг», так же как и Джек-Парус. Из гордости и чтобы   укрепить свою репутацию, я решил догнать его. Я ехал по железной дороге день и   ночь и перегнал его, потом он, в свою очередь, перегнал меня. Иногда он   вырывался вперед на один-два дня, иногда впереди был я.      

От   бродяг, направлявшихся на восток, я иногда слышал о нем, они же мне рассказали,   что он заинтересовался Джеком-Матросом и наводил обо мне справки.      

Мы были   бы с ним великолепной парой, если бы когда-нибудь встретились, я в этом уверен,   но встретиться нам так и не удалось. Когда мы пересекали Манитобу, я был   впереди, а в Альберте впереди все время был он, и в одно отвратительное хмурое   утро на границе провинции Альберта, чуть восточнее перевала Брыкливой Лошади, я   узнал, что его видели минувшей ночью между Брыкливой Лошадью и перевалом   Роджерса. Сведения эти поступили ко мне довольно странным путем. Всю ночь я   ехал в «пульмановском вагоне с боковым затвором» (то есть в товарном) и замерз   до полусмерти. На остановке я вылез попросить что-нибудь поесть. Холодный туман   застилал все вокруг в депо; я набрел на нескольких кочегаров. Они дали мне   остатки своего завтрака, и вдобавок я получил от них около кварты   замечательного кофе «Ява». Кофе я подогрел, и, когда принялся за еду, с запада   появился товарный поезд. Я увидел, как открылась боковая дверь и из вагона   вылез бездомный мальчишка. Сквозь пелену тумана он заковылял ко мне. Он   совершенно окоченел от холода, губы у него посинели. Я разделил с ним мой кофе   и остальную еду, расспросил о Джеке-Парусе и потом о нем самом. Представьте, он   был из моего родного города Окленда в Калифорнии, и он был членом знаменитой   шайки Боу, шайки, к которой я иногда примыкал. Мы второпях за полчаса поели и   поговорили. Потом мой состав тронулся, и я вскочил на него, чтобы продолжать   путь на запад по следам Джека-Паруса.      

Я   застрял между горными перевалами, два дня шел без еды, а на третий день, прежде   чем раздобыть еду, проделал путь в одиннадцать миль, и все-таки мне удалось   перегнать Джека-Паруса на реке Фрезер, в Британской Колумбии. Я ехал на   пассажирском и сэкономил время, но он, должно быть, тоже ехал на пассажирском,   и с большей ловкостью или с большей удачей, чем я, потому что в Мишн он прибыл   раньше меня.      

Мишн —   это узловая станция в сорока милях к востоку от Ванкувера. С этой станции можно   было отправиться и на юг через Вашингтон и Орегон по Северной-Тихоокеанской. Я   гадал, какой путь изберет Джек-Парус, я был уверен, что он от меня отстал.   Сам-то я все еще пробирался на запад, к Ванкуверу. Я подошел к водокачке, чтобы   начертать это сообщение, и увидел там помеченную тем же днем свежую отметину   Джека-Паруса; я поспешил в Ванкувер, но он исчез.      

Он тут   же сел на корабль и уже летел на запад в своем кругосветном приключении. Право,   Джек-Парус, ты король бродяг, и твоим другом был «ветер, бродяжничающий по   всему свету». Я снимаю перед тобой шляпу. Ты профессионал, продувная бестия.   Неделей позже я тоже сел на свое судно, на пароход «Уматилла». На его палубе я   отработал свой проезд на юг, к Сан-Франциско. Джек-Парус и Джек-Матрос! Эх,   если бы мы только встретились!      

Водокачки   — адресные книги бродяг. Не от дури и не просто так пишут бродяги свои   прозвища, даты и указания, куда они направляются. Не один раз встречал я хобо,   которые настойчиво выспрашивали, не видел ли я где-нибудь такую-то и такую-то   персону или его факсимиле. И я часто мог вспомнить кличку, которую видел   накануне, и бак, где она была написана, и направление, куда он следовал. И   тотчас же бродяга, которому я сообщал эти сведения, мчался вдогонку своему   приятелю. Я встречал бродяг, которые, пытаясь догнать товарища, пересекали весь   континент туда и обратно и продолжали поиски.      

Клички —   это nom-de-rails, которые бродяга присваивает себе сам или которые дают ему его   товарищи. Джо Трус, например, был робок, и так его назвали приятели. Ни один   уважающий себя бродяга не выберет себе кличку Копченая Туша. Очень немногие   бродяги любят вспоминать те позорные времена, когда они работали, так что   клички, происходящие от названия профессии, очень редки, хотя, мне помнится, я встречал   следующие: Литейщик Блэкки, Рыжий Маляр, Жестянщик Ши, Котельщик, Матрос и   Печатник. Между прочим, «Ши» на жаргоне означает «Чикаго»[5].      

Больше   всего бродяги любят придумывать себе клички, указывающие на местность, откуда   они родом, как, например, Нью-йоркский Томми, Тихоокеанский Слим, Смит из   Буффало, Кантонский Тим, Питсбургский Джек, Сиракузский Блеск, Мики из Трои,   Коннектикутский Джимми. Был еще «Слим Джим с Виноградного холма, никогда не   работал, хоть дел там тьма».      

«Блеск»   — всегда прозвище негра, называют их так, вероятно, из-за бликов света на   черных негритянских физиономиях. Техасский Блеск или Блеск Толедо указывает   сразу и национальность и происхождение.      

Среди   тех, кто включал в кличку свою национальность, я запомнил Фриско-еврея,   Нью-йоркского Ирландца, Француза из Мичигана, Джека-Англичанина, Кокни-Кида,   Голландца из Миллуоки. Другие брали свои клички по цвету кожи: Ши Белый,   Краснокожий из Нью-Джерси, Черный-бостонец, Коричневый из Сиэттла и Желтый Дик   и Желтобрюхий, последний креол с Миссисипи, которому, по-моему, насильно   навязали эту кличку.      

Король   Техаса, Счастливчик Джо, Бесстрашный Коннорз, Бо-Силач, Мрачный торнадец, Мак   Кол-Гроза проявляли больше выдумки, когда пришлось вторично окрестить себя.   Другие, у кого фантазии было меньше, пытались произвести имена от своих   физических недостатков, как-то: Ванкуверская каланча, Детройтский коротышка,   Толстяк из Огайо, Длинный Джек, Большой Джим, Маленький Джим, Заморыш из   Нью-Йорка, Носатый Ши и Горбатый Бэн.      

Отдельно   стоят клички бездомных мальчишек, к которым прибавляли слово «малыш» — «Кид».   Я, например, припоминаю следующие: Кид-Щеголь, Слепой Кид, Кид-Карапуз, Нудный   Кид, Кид-Гуляка, Шустрый Кид, Кид-Поваренок, Кид-Мартышка, Кид из Иовы, Кид-Плисовые   Штаны, Кид-Оратор (который может рассказать, «как это произошло») и Кид-Нахал   (который был грубияном, можете не сомневаться).      

На   водокачке в Сан-Марсиал, штат Нью-Мексико, лет десять назад красовался   следующий путеводитель для бродяг:      

1. Главная   дорога — лафа.      

2.   «Быки» не жлобы.      

3.   Паровозное депо — годится поспать.      

4.   Поезда на север плохие.      

5. В   частные не заходи.      

6.   Рестораны хороши только для поваров.      

7.   Вокзал хорош только для ночной работы.      

Пункт   первый сообщает, что стоит просить милостыню на главной улице; пункт второй —   что полиция не беспокоит бродяг; пункт третий — что можно поспать в депо. Пункт   четвертый, однако, можно понимать по-разному. На поезда, идущие на север, может   быть, было неудобно садиться, а может, в них нельзя ничего выпросить. Пункт   пятый означал, что в особняках нищим не подают, а пункт шестой — что только   бывшие повара могут получить пищу в ресторанах. Пункт седьмой меня смутил. Я не   мог понять, является ли вокзал подходящим местом, где любой бродяга может по   ночам просить милостыню, или там могут поживиться ночью только бродяги-повара,   или любой бродяга, повар или не повар, может там ночью рассчитывать на помощь,   сделав на кухне черную работу и получив в качестве платы за труд что-нибудь   съестное.      

Но   вернемся к бродягам, которые проходят ночью. Мне запомнился один, я его   встретил в Калифорнии. Он был швед, но так давно жил в Соединенных Штатах, что   трудно было угадать его национальность. Он должен был сам говорить об этом. В   самом деле, его привезли в Соединенные Штаты, когда он был грудным ребенком.   Впервые я с ним столкнулся в горах, в городе Тракки. «Куда направляешься,   хобо?» — приветствовали мы друг друга. «На восток», — был ответ, последовавший   с обеих сторон. Целая орава отпетых бродяг пыталась в тот вечер уехать из   города, и среди этого стада я потерял шведа. Потерял я и поезд.      

Добрался   я до Рено, в штате Невада, в крытом товарном вагоне, который сразу загнали на   запасный путь. Было воскресное утро, и после того, как я раздобыл себе кое-что   на завтрак, я пошел в лагерь Пиут посмотреть индейские игры. И там стоял швед,   захваченный этим зрелищем. Конечно, мы оба были рады. Он был единственным   знакомым, какого я имел во всей округе, а он, кроме меня, тоже никого не знал.   Мы бросились друг другу навстречу, как двое отшельников, которым надоело   одиночество, и мы провели вместе весь этот день, вместе пустились на поиски   обеда и под вечер пытались прыгнуть на один и тот же поезд. Но его сбросили, и   я уехал один, чтобы оказаться сброшенным в канаву на пустыре в 20 милях от   этого города.      

Из всех   захолустных мест то, в котором меня сбросили, было самым пустынным. Это была   станция, где поезд останавливается только по особому требованию. На станции не   было ничего, кроме хибарки, стоявшей прямо на песке среди редкого кустарника.   Дул холодный ветер, надвигалась ночь, и единственная живая душа — телеграфист,   что жил в этой хибарке, смертельно меня боялся. Я знал, что не получу от него   ни еды, ни крова. Он так меня боялся, что я ему не поверил, когда он сказал,   что поезда, идущие на восток, никогда не останавливаются на этой станции. Кроме   того, разве пять минут назад меня не сбросили в этом самом месте с поезда,   идущего на восток? Он уверял меня, что поезд остановился по специальному   требованию и что может пройти целый год, пока остановится следующий. Он сказал,   что до Водсворта всего двенадцать или пятнадцать миль и что мне лучше всего   добираться туда пешком. Однако я предпочел ждать и имел удовольствие видеть два   товарных состава, промчавшихся без остановки на запад, и один — на восток. Не в   этом ли поезде ехал швед? Мне ничего не оставалось делать, как отправиться   пешком в Водсворт, и я пошел, к великому облегчению телеграфиста, поскольку я   отказался от возможности сжечь его хибарку и убить его самого. Телеграфистов   вообще есть за что благодарить.      

Я прошел   не более шести миль, как мне пришлось сойти с пути и пропустить поезд, шедший   на восток. Он мчался на полной скорости, но я уловил смутные очертания какой-то   фигуры, очень похожей на шведа, в слепом тамбуре первого вагона.      

После   этого я долго не видел его. Я неплохо провел этот рейс — сотни миль по пустыням   Невады, для быстроты путешествовал ночью в пассажирских, а днем отсыпался в   товарных вагонах. Было начало года, и на этих высокогорных пастбищах было очень   холодно. В долинах осталось еще много снега, а горы были совершенно белые, и по   ночам с них дул самый отвратительный из всех ветров на свете. Это был не тот   край, где стоило задержаться. И не забывайте, дорогой читатель, бродяга идет по   этой земле без крова, без денег, выпрашивая подаяние, чтобы продолжать путь, и   ночью спит без одеяла. Такие вещи познаются только на собственном опыте.      

Под   вечер я прибыл в Огденское депо. Пассажирский поезд Трансконтинентальной   Тихоокеанской отходил на восток, и я ломал голову, как быть. За паровозом,   среди сплетения стрелок, я увидел бредущую во мраке человеческую фигуру. Это   был швед. Мы пожали друг другу руки, как братья после долгой разлуки, и   обнаружили, что мы оба в перчатках. «Это у тебя откуда?» — спросил я. «Из   паровозной будки, — ответил он. — А у тебя?» «Они принадлежали кочегару, —   объяснил я, — он был растяпа».      

Мы   забрались на слепую площадку почтово-багажного вагона, когда поезд тронулся.   Там было страшно холодно. Дорога поднималась по узкому ущелью между покрытыми   снегом горами, и мы дрожали и стучали зубами и рассказывали друг другу, как мы   прошли это расстояние между Рено и Огденом. Накануне ночью я спал не больше   часа, и в почтово-товарном вагоне вздремнуть было трудно. Поезд остановился, и   я пошел вперед к паровозу. К нашему составу прицепили второй паровоз, так как   поезд поднимался к перевалу.      

Я знал,   что на предохранительной решетке первого паровоза слишком холодно, потому что   он будет пробиваться против ветра, поэтому я выбрал решетку второго паровоза,   который шел под прикрытием первого. Я забрался на решетку и обнаружил, что она   занята. В темноте я разглядел очертания мальчишеской фигуры. Мальчик крепко   спал. Если лечь вплотную друг к другу, на решетке хватит места для двоих, я   заставил его потесниться и лег рядом с ним. Это была «хорошая» ночь, тормозные   кондукторы нас не беспокоили, и мы моментально уснули. Время от времени я   просыпался от сильного толчка или из-за горячей угольной пыли; тогда я еще   ближе подвигался к мальчику и дремал под стук колес и всех этих механизмов.      

Состав   миновал Эванстон, Вайоминг и дальше не пошел. Путь был закрыт: впереди   произошло крушение. Принесли мертвого машиниста. Это наглядно   свидетельствовало, что путь опасен. Еще был убит какой-то бродяга, но его труп   остался на снегу. Я заговорил с мальчиком. Ему было 13 лет. Он убежал от своих   родителей где-то в Орегоне и пробирался на восток к бабушке. Его рассказ о   жестоком обращении в доме, который он оставил, звучал правдиво, кроме того, ему   незачем было лгать мне, бездомному бродяге на дороге.      

Этот   мальчик страшно спешил. Ему все хотелось ехать скорее. Когда железнодорожные   смотрители решили послать состав обратно до развилки по той дороге, по которой   он только что прошел, а потом перевести его на Орегонскую ветку и по ней   выехать на Трансконтинентальную Тихоокеанскую выше места крушения, этот паренек   снова забрался на решетку и заявил, что он на ней останется. Для шведа и для   меня это было уж слишком. Это означало пропутешествовать весь остаток холодной   ночи, чтобы выиграть миль двенадцать, не больше. Мы ответили, что будем ждать,   пока очистят путь, и тем временем хорошенько отоспимся.      

Что ж,   устроиться в чужом городе двум измученным людям — нелегкое дело. Полночь,   холод, и надо искать место для ночлега. У шведа не было ни пенса. Весь мой   капитал состоял из двух монет по десять центов и одной пятицентовой. Городские   мальчишки нам рассказали, что пиво здесь стоит пять центов и что бары открыты   всю ночь. Это нас устраивало. Два стакана пива обойдутся в десять центов, там   будет печь и стулья, и мы проспим до утра. Мы направились к огням салуна, шли   быстро, снег поскрипывал под ногами, холодный, порывистый ветер продувал нас   насквозь.      

Увы, я   неправильно понял городских мальчишек. Во всем городе только в одном баре   торговали пивом по пять центов, и мы не попали в этот бар. Но тот, в который мы   зашли, был хорош. Благословенная печь рокотала, раскаленная докрасна, в баре   были уютные кресла с плетенными из камыша сиденьями и не особенно приятного   вида хозяин, который с подозрением рассматривал нас с момента нашего появления.   Человек не может проводить все дни и ночи в одной и той же одежде — цепляться   на поезда, коптиться в тучах сажи и угля, спать где попало — и сохранить   приличный «фасад». Наш внешний облик говорил решительно не в нашу пользу, но   нам не о чем было волноваться: в кармане у меня были деньги.      

— Два   пива, — сказал я хозяину бесстрастным голосом, и пока он его наливал, мы со   шведом облокотились на стойку, втайне мечтая о креслах возле печки.      

Хозяин   поставил перед нами две пенящихся кружки, а я с гордостью выложил десять   центов. Тут моя карта была бита. Как только я увидел, что ошибся в цене, я   собирался выудить другую десятицентовую монету. Неважно, что у меня осталось бы   только пять центов и я был чужой в чужом городе. Я бы все равно заплатил. Но   хозяин не дал мне возможности это сделать. Как только он разглядел, какую я   положил монету, он схватил обе кружки и выплеснул их содержимое в отлив за   стойкой. При этом, смерив нас злобным взглядом, он заявил:      

— У вас   на носу короста. У вас на носу короста. У вас на носу короста. Смотрите!      

Ничего   такого не было ни у меня, ни у шведа. Наши носы были в порядке. Прямое значение   его слов было для нас совершенно непонятно, но косвенное их значение было ясно,   как день: мы ему не понравились, и кружка пива, очевидно, стоила десять центов.      

Я   порылся в кармане и положил на стойку другую десятицентовую монету, небрежно   заметив:      

— О, я   думал, что эти стаканы по пять центов.      

— Ваши   деньги здесь не помогут, — ответил он, швыряя мне через стойку мои монеты.      

Печально   опустил я их снова в карман, печально мы шли мимо благословенной печки и кресел   и печально вышли за дверь в морозную ночь.      

Но когда   мы были уже в дверях, хозяин, все еще сверливший нас взглядом, крикнул нам   вслед:      

— У вас   на носу короста, смотрите!      

С тех   пор я многое повидал в мире, путешествовал по диковинным странам, видел разные   народы, открывал множество книг, сидел во многих аудиториях, но по сей день,   хотя я об этом много и усиленно размышлял, я не в силах понять смысл   таинственного высказывания того хозяина в Эванстоне, штат Вайоминг. Наши носы   были в полном порядке.      

В ту   ночь мы спали над котлами в электростанции. Как мы наткнулись на этот «ночлег»,   я не помню. Мы, должно быть, двигались к нему инстинктивно, как лошади к   водопою или почтовые голуби к своей голубятне. Но это была ночь, которую не   очень приятно вспоминать.      

Над   котлами еще до нас устроилось человек десять бродяг, и всем там было слишком   жарко. В довершение всех наших бед механик не разрешил нам стоять внизу у   котлов. Он предоставил нам выбор: или над котлами, или на снегу.      

— Вы   утверждали, что хотите спать, ну так черт с вами, спите, — заявил он мне,   когда, совершенно разбитый и обезумевший от жары, я зашел в котельную.      

— Воды,   — попросил я, вытирая залитые потом глаза, — воды.      

Он   указал мне на дверь и заверил, что где-то там в темноте я найду речку. Я   отправился к реке, заблудился во тьме, раза два или три падал в сугробы,   поднимался и вернулся к котлам замерзший до полусмерти. Когда я оттаял, мне   захотелось пить еще больше. Вокруг меня стонали, вздыхали, всхлипывали, охали,   задыхались, хрипели, барахтались, метались и тяжело переворачивались с боку на   бок в этой нескончаемой пытке бродяги. Мы, заблудшие души, нещадно   поджаривались на этой адской сковородке, и механик — олицетворение сатаны —   давал нам единственный выход — замерзнуть на улице.      

Швед сел   и принялся страстно проклинать любовь человека к перемене мест, которая довела   его до бродяжничества и тяжких страданий, вроде этого.      

— Когда   я вернусь в Чикаго, — клялся он, — поступлю на работу и не брошу ее, пока ад не   потрескается от мороза. Тогда я снова пойду бродяжничать.      

И —   такова ирония судьбы — на следующий день, когда последствия аварии были   устранены, мы со шведом выехали из Эванстона в ящиках для льда   вагона-холодильника, предназначенного «специально для апельсинов», скорого   товарного состава для фруктов из солнечной Калифорнии. Ящики, конечно, были   пустые из-за холодной погоды, но от этого они не стали теплее. Мы проникали в   них через люки на крышах вагонов, ящики были сделаны из оцинкованного железа, и   в такой холод прикасаться к их стенкам было не очень-то приятно. Мы лежали в   ящиках для льда и дрожали, у нас зуб на зуб не попадал. Мы держали совет и   решили оставаться в холодильнике день и ночь, пока не проедем район негостеприимного   плоскогорья и не спустимся в долину Миссисипи.      

Но мы   должны были чем-то питаться и решили на следующей остановке вылезти за едой и   тут же бежать обратно. Мы прибыли в город Грин Ривер слишком рано для ужина.   Время перед едой — это худшие часы для того, чтобы стучаться в кухонные двери,   но мы взяли себя в руки и, как только состав подошел к сортировочной,   спустились по боковым лесенкам и побежали к домам. Мы сразу направились в   разные стороны, но условились встретиться в холодильнике. Вначале мне не везло,   но под конец мне насовали в руки всякой всячины, и я помчался к поезду. Он уже   тронулся и шел довольно быстро. Тот рефрижератор, в котором мы должны были   встретиться, был уже далеко, и я повис на боковой лесенке другого холодильника,   на расстоянии шести вагонов от него. Я быстро поднялся на крышу и влез в ящик.      

Но   проводник из служебного вагона заметил меня и через несколько миль на следующей   остановке в Рок Спрингсе он просунул свою голову в мой ящик и крикнул: «Пошел   вон, жабий сын! Пошел вон!» Он схватил меня за ноги и выволок из ящика. Я   благополучно смотался, и «специальный апельсиновый» вместе со шведом укатил без   меня.      

Пошел   снег. Приближалась холодная ночь. Когда стемнело, я начал рыскать по   станционным путям, пока не нашел пустой вагон-рефрижератор. Я влез в него, не в   ящик для льда, а прямо в вагон. Я задвинул тяжелые двери, и их края, обшитые   резиновыми полосами, надежно закупорили вагон. Стены были толстые. Никакая   стужа не могла проникнуть вовнутрь вагона. Но в нем был такой же холод, как и   снаружи. Мне предстояло разрешить проблему — как поднять температуру. Но   професскональный бродяга знает свое дело. Я извлек из карманов три или четыре   газеты. Я сжег их одну за другой на полу вагона. Дым поднялся к потолку. Все   тепло осталось в вагоне, и я чудесно провел ночь: в тепле и с удобствами. Я не   просыпался ни разу.      

Утром   все еще шел снег. Отправившись на поиски завтрака, я прозевал восточный поезд.   Днем я дважды садился на поезда, и дважды меня сбрасывали. После полудня на   восток не шел ни один поезд. Снег повалил сплошной пеленой, но в сумерках я   вскочил на первый почтовый вагон поезда дальнего следования. Когда я прыгал в   тамбур, кто-то вскочил туда же с другой стороны. Это был мальчишка, который   убежал из Орегона.      

Однако   поездка в тамбуре первого вагона для перевозки почты в разбушевавшейся снежной   буре — не летний пикник. Ветер пронизывает вас насквозь, бьет в стенку вагона и   снова набрасывается на вас. На первой остановке, в сгустившейся темноте, я   пошел вперед и представился кочегару. Я предложил подбрасывать уголь до конца   его смены, то есть до Роулинса, и мое предложение было принято. Работал я на   тендере, на снегу, разбивая лопатой глыбы угля и перетаскивая уголь в   паровозную будку. Но так как я не должен был работать все время, я снова и   снова входил в будку и грелся.      

—   Послушай, — сказал я кочегару в первый свой короткий перерыв, — там, в первом   тамбуре, маленький парнишка. Он совсем замерз.      

Паровозные   будки на Трансконтинентальной Тихоатлантической вполне просторны, и мы уложили   мальчишку в теплый угол перед высоким стулом кочегара, где мальчик моментально   заснул. Мы прибыли в Роулинс в полночь. Снег повалил еще сильнее. Здесь паровоз   уходил в депо, а вместо него подавали новый. Как только состав подошел к   остановке, я соскочил с паровозной лесенки и плюхнулся в объятия огромного   мужчины в огромном пальто. Он начал задавать мне вопросы, а я напрямик спросил   у него, кто он такой. Он тут же объяснил мне, что он шериф. Я присмирел,   выслушал его и отвечал ему.      

Он начал   перечислять приметы мальчика, который в это время спал в кабине. Я сразу   сообразил, в чем дело. Очевидно, семья напала на след мальчика, и шериф получил   телеграфные инструкции из Орегона. Да, я видел этого ребенка. Первый раз я   встретил его в Огдене. Дата совпала с теми сведениями, которые имел шериф. Но   мальчишка был еще где-то далеко от этих мест, объяснил я, потому что минувшей   ночью его сняли с этого самого состава, когда он отходил из Рок Спрингса. И все   это время я молил бога, чтобы мальчишка не проснулся, не вылез из будки и не   испортил мне все дело.      

Шериф   оставил меня, чтобы пойти расспросить проводников, но, уходя, сказал:      

—   Слушай, бродяга, в этом городе тебе нечего делать. Ясно? Ты поезжай на этом   поезде дальше и не вздумай задерживаться. Если я поймаю тебя после отхода   поезда…      

Я   заверил его, что попал в его город отнюдь не по собственному желанию, очутился   в нем только из-за остановки поезда и что он не должен ломать себе голову над   тем, каким образом выкурить меня из его проклятого города.      

Как   только он пошел разговаривать с проводниками, я вскочил обратно в будку.   Мальчик проснулся и протирал глаза. Я рассказал ему, что произошло, и   посоветовал ехать на паровозе в депо. Короче говоря, мальчишка уехал на этом   самом поезде, на защитной решетке, я велел ему на первой же остановке попросить   кочегара, чтобы он пустил его в кабину. Что же касается меня, то меня высадили.   Новый кочегар был молод и еще слишком прилежен, чтобы нарушать правила   компании, запрещающие пускать на паровоз бродяг, так что он отверг мое   предложение подбрасывать уголь. Я надеюсь, мальчишке с ним повезло, потому что   в такой буран ночь на решетке означала верную смерть.      

Странное   дело, я теперь не могу припомнить со всеми подробностями, как меня сбросили в   Роулинсе. Помню только, что поезд мгновенно был поглощен снежной бурей, а я   отправился на поиски салуна, чтобы согреться. Там были свет и тепло. Дело шло   полным ходом. За столами играли в фараон, рулетку, кости, покер, какие-то   сумасшедшие погонщики скота веселились. Только я с ними побратался и допил   первую стопку за их счет, как тяжелая рука опустилась на мое плечо. Я оглянулся   и тяжело вздохнул. Это был шериф.      

Не   говоря ни слова, он вывел меня на улицу.      

— Там в   депо стоит «специальный апельсиновый», — сказал он.      

—   Чертовски холодная ночь, — сказал я.      

— Он   отойдет через десять минут, — сказал он.      

Все.   Никаких дискуссий. И когда «специальный апельсиновый» тронулся, я сидел в ящике   для льда. Я думал, что к утру отморожу ноги, и последние двадцать миль до   Ларами я стоял в люке и танцевал на месте. Снег шел такой густой, что   проводники не могли меня заметить, но мне было безразлично, даже если бы они и   заметили.      

За свои   четверть доллара я позавтракал в Ларами и после этого моментально вскочил в   тамбур почтового вагона, который взбирался на перевал через основной хребет   Скалистых гор. Ехать на открытой площадке почтового вагона днем невозможно, но   я надеялся, что проводники не будут так бессердечны, чтобы высадить меня в эту   снежную бурю на вершине Скалистых гор. И они не высадили. У них вошло в правило   на каждой остановке идти и смотреть, замерз я уже или нет.      

У   монумента Амесу, на вершине Скалистых гор, я не помню, какова их высота, проводник   подошел ко мне в последний раз.      

—   Послушай, бродяга, — сказал он, — видишь, на втором пути стоит товарный поезд,   который пропускает наш состав вперед?      

Я видел.   Он стоял на соседнем пути в шести шагах от меня. Будь он на несколько шагов   дальше, в такую метель я бы ничего не мог разглядеть.      

— Ну,   так в одном из вагонов остатки банды Келли. У них там на полу два фута соломы,   и их так много, что в вагоне не холодно.      

Это был   хороший совет, и я ему последовал, хотя решил, что если проводник задумал   сыграть со мной какую-нибудь злую шутку, то я вернусь на свое место, когда   тронется его состав. Но все обошлось благополучно. Я нашел вагон — большой   вагон-рефрижератор с дверью, которая была широко раскрыта для вентиляции. Я   залез туда. Я наступил кому-то на ногу, потом кому-то на руку. В сумеречном   свете я ничего не мог разглядеть, кроме запутанного клубка из чьих-то рук, ног   и тел. Никогда еще я не видел такого человеческого месива. Все они лежали на   соломе, друг на друге, друг под другом, один возле другого. Восемьдесят четыре   здоровых бродяги заняли бы все пространство вагона, если бы они разлеглись как   следует. Те, на которых я наступил, возмутились. Их тела заходили у меня под   ногами, как волны на море, я покачнулся и шагнул вперед. Я не мог найти   свободного кусочка соломы, чтобы поставить свою ногу, поэтому я снова наступил   на каких-то людей. Негодование возрастало, меня продолжали переталкивать все   дальше.      

Я   потерял равновесие и со всего маху сел. К несчастью, я сел на чью-то голову.   Человек этот в ярости приподнялся на четвереньки, и я взлетел на воздух. То,   что подбрасывают, должно опуститься, и я опустился на голову другого человека.      

Я смутно   помню, что произошло потом. Похоже было, что я попал в молотилку.      

Меня   перебрасывали из одного конца вагона в другой. Эти восемьдесят четыре человека   бросали меня до тех пор, пока то немногое, что от меня осталось, каким-то чудом   не нашло клочок соломы, на котором можно было отдохнуть. Я был принят, причем в   веселую компанию. Остаток дня мы ехали сквозь бурю и, чтобы убить время,   решили, что каждый должен что-нибудь рассказать. Было поставлено условие, что   каждая история должна быть интересной и, более того, чтобы ее никто раньше не   слышал. Наказанием для неудачника будет молотилка. Неудачников не было. И здесь   я должен сразу сказать, что никогда в жизни я не присутствовал на таком   грандиозном литературном пиршестве. Здесь было восемьдесят четыре человека со   всего света — я был восемьдесят пятым, — и каждый рассказ был шедевром. Он   должен был им быть, потому что выбор был таков: либо шедевр, либо молотилка.      

Поздно   вечером мы прибыли в Шайенн.      

Буран   достиг предельной силы, и, хотя последний раз мы ели утром, ни один человек не   рискнул отправиться на поиски ужина. Всю ночь мы мчались сквозь бурю и утром   следующего дня обнаружили, что мы находимся уже среди прелестных равнин   Небраски и продолжаем ехать. Горы и буран остались позади. Благодатное солнце   сияло над улыбающейся землей, и у нас вот уже сутки ничего не было во рту. Мы   выяснили, что наш состав около полудня прибывает в город, который, если я не   ошибаюсь, назывался Гранд Айленд.      

Мы   собрали деньги и послали телеграмму городским властям. Текст телеграммы гласил,   что восемьдесят пять здоровых голодных бродяг прибывают в полдень и что было бы   неплохо приготовить им заранее обед. У властей Гранд Айленда было два выхода.   Они могли накормить нас или бросить в тюрьму. В последнем случае они также   должны были нас накормить, и они мудро решили, что один обед обойдется дешевле.      

Когда   наш поезд в полдень прибыл в Гранд Айленд, мы сидели на крышах вагонов, свесив   ноги, и грелись на солнышке. Вся городская полиция была включена в комитет по   встрече. Они нас построили отрядами, и мы маршем отправились в отели и   рестораны, где для нас был приготовлен обед. Тридцать шесть часов мы пробыли   без пищи, и нас не надо было учить, что делать. После этого мы промаршировали   обратно на станцию. Полиция благоразумно задержала поезд до нашего прибытия.   Состав медленно тронулся, и восемьдесят пять человек атаковали боковые   лестницы. Мы «захватили» поезд.      

В тот   вечер мы были без ужина, во всяком случае, вся банда, за исключением меня. Как   раз когда пришло время ужина и состав отходил от маленького городка, в вагон,   где я с тремя бродягами играл в педро, влез человек. Рубашка этого человека   подозрительно оттопыривалась. В руке он держал помятую литровую кружку, из   которой поднимался пар. До меня дошел аромат «Явы». Я отдал свои карты одному   бродяге, который следил за игрой, и извинился перед партнерами. Потом в другом   конце вагона, сопровождаемый завистливыми взглядами, я сел рядом с этим   человеком и разделил с ним его «Яву» и содержимое пакета, что был спрятан под   его сорочкой. Это был швед.      

Мы   прибыли в Омаху часов в десять вечера.      

— Давай   поохотимся? — сказал мне швед.      

—   Конечно, — ответил я.      

Когда   поезд подходил к Омахе, мы приготовились к высадке. Но население Омахи тоже   приготовилось. Мы со шведом повисли на боковых лестницах, готовые к прыжку. Но   поезд не остановился. Более того, длинные ряды полисменов, чьи медные пуговицы   и звезды поблескивали в электрическом освещении, вытянулись по обеим сторонам   пути. Мы со шведом знали, что произойдет, если только мы попадем им в руки. Мы   прильнули к лестницам, и поезд помчался по мосту над рекой Миссури к городу   Каунсил Блафс.      

«Генерал»   Келли с двухтысячной армией бродяг разбил лагерь в нескольких милях оттуда, в   парке Шатокуа. Наша банда двигалась в арьергарде армии генерала Келли, и,   высадившись из поезда в Каунсил Блафс, мы двинулись к лагерю. Ночью похолодало,   и от сильного штормового ветра с дождем мы промокли и продрогли. До самого   лагеря нас эскортировали и подгоняли многочисленные полицейские. Мы со шведом   дождались удобного случая и благополучно улизнули.      

Дождь лил   как из ведра, и в кромешной тьме, когда не видно собственных рук, как двое   слепцов, мы искали укрытия. Нам помог инстинкт, потому что мы сразу наткнулись   на салун — не на такой, который был открыт и торговал или который был просто   заперт на ночь, и даже не на такой, который имел постоянный адрес, а на салун,   который стоял на больших балках с роликами: его перевозили с места на место.   Двери были заперты. Шквал ветра и дождя подтолкнул нас. Мы не колебались.   Рухнула выбитая дверь, и мы вошли в салун.      

Мне в своей   жизни приходилось устраиваться на разные ночевки в самых адских условиях: я   ночевал в лужах, засыпал в снегу под двумя одеялами, когда спиртовой термометр   показывал 74 градуса ниже нуля (что соответствует 106 градусам мороза), но я   хочу сказать без обиняков, что у меня никогда не было привала хуже, чем тот,   что был у нас со шведом в этом передвижном салуне в Каунсил Блафс.      

Это была   самая несчастная ночь в моей жизни. Во-первых, постройка, приподнятая над   землей, будто висела в воздухе, и в бесчисленные щели в полу задувал ветер.   Во-вторых, салун был пуст, не было в нем огненной жидкости, закупоренной в   бутылки, которая дала бы нам тепло и помогла бы забыть о наших бедствиях. У нас   не было одеял, и в нашей сырой одежде, промокшие до мозга костей, мы пытались   уснуть. Я свернулся в комок под стойкой. Швед скорчился под столом. Ветер из   щелей и дыр не дал нам сомкнуть глаз, и через полчаса я полез на стойку.   Немного погодя швед взобрался на стол.      

Так мы   дрожали и молили бога, чтобы скорее настало утро. Я только одно знаю: я дрожал   до тех пор, пока уже дрожать не было сил. Осталась только резкая, ноющая боль.   Швед охал и стонал, и все время шептал, стуча зубами: «Никогда, никогда». Он   повторял эту фразу без конца, повторял ее тысячу раз, и, когда задремал, он   продолжал повторять ее во сне.      

Лишь   только забрезжило утро, мы покинули нашу обитель страданий и попали в туман,   изморозь и стужу. Мы брели, пока не наткнулись на железнодорожную линию. Я   решил ехать обратно в Омаху, чтобы стрельнуть себе завтрак, мой спутник   собирался в Чикаго. Настало время прощаться. Мы протянули друг другу онемевшие   руки. Мы дрожали. У нас так стучали зубы, что мы не могли сказать ни слова. Мы   были одни, отрезанные от всего мира, мы ничего не могли разглядеть, кроме   небольшого участка пути, оба конца которого исчезали в тумане. Мы молча глядели   друг на друга, сочувственно пожимая руки. Лицо шведа было синим от холода, и я   знал, что выглядел так же.      

— Что   никогда? — с трудом произнес я.      

Слова   застряли в горле у шведа, потом откуда-то из глубины его заледеневшего сердца   раздались еле слышные звуки:      

—   Никогда не буду бродягой.      

Он   помолчал, а когда снова заговорил, его голос, обретая уверенность, становился   все громче и сильнее.      

—   Никогда не буду бродягой. Пойду работать. Тебе бы лучше сделать то же самое.   Такие ночи, как эта, приводят к ревматизму.      

Он пожал   мою руку.      

—   Прощай, друг, — сказал он.      

—   Прощай, друг, — сказал я.      

Нас   сразу же разъединила мгла. Таково было наше последнее прощание. Но это написано   для вас, мистер швед, где бы вы ни находились. Я надеюсь, что вы устроились на   работу.      

       

 Бездомные мальчишки и   бродячие коты      

       

       

Время от   времени в газетах, журналах и биографических словарях мне попадаются очерки о   моей жизни, из которых я, если можно так выразиться, узнаю, что я стал бродягой   ради того, чтобы изучить социологию. Это очень мило и внимательно со стороны   биографов, но это неверно. Я стал бродягой, — что ж, этого требовала моя   натура, в моей крови была жажда скитаний, которая никогда не давала мне покоя.   Социология пришла потом, она была следствием, а не причиной, так же, как мокрая   кожа является следствием купания. Я вышел на Дорогу, потому что я не мог иначе,   потому что у меня в кармане не было денег на билет, потому что я был так   устроен, что не мог всю жизнь «работать в одной смене», потому что — словом,   потому, что легче было это сделать, чем не делать.      

Это   случилось в моем родном городе Окленде, когда мне было шестнадцать лет. К этому   времени у меня была сногсшибательная репутация в избранном кругу авантюристов,   которые дали мне кличку «Принц устричных пиратов». Правда, за пределами этого   круга честные матросы, работавшие в бухте, портовые грузчики, лодочники и   законные владельцы устриц называли меня головорезом, хулиганом, бандитом,   вором, грабителем и всевозможными другими не совсем лестными словами, но все   они звучали для меня как комплименты, они только подчеркивали   головокружительную высоту моего положения.      

В ту   пору я еще не читал «Потерянный рай», и позже, когда я прочитал у Мильтона[6] слова: «лучше править в   аду, чем прислуживать на небесах», я окончательно убедился, что мысли великих   умов текут по одному руслу.      

Именно в   это время случайное сцепление обстоятельств привело меня к моему первому   приключению на Дороге. Случилось так, что устричное дело в тот период замерло,   что в Бенишии, в сорока милях от Окленда, для меня были приготовлены одеяла,   которые я хотел забрать, а в нескольких милях от Бенишии, в Порт-Коста, под   охраной констебля стояла на якоре украденная лодка. Так эта вот лодка   принадлежала моему другу Дични Мак-Кри. А украл ее и оставил в Порт-Коста   другой мой друг, Виски Боб (бедный Виски Боб! Прошлой зимой его тело было   выброшено на берег, сплошь продырявленное пулями, и убийцу так и не нашли). Я   как раз вернулся с верховьев реки и сообщил Динни Мак-Кри, где находится его лодка.   Динни Мак-Кри сразу предложил мне десять долларов, если я доставлю ее в Окленд.      

Времени   у меня было сколько угодно. Мы сидели на пристани и толковали с Никки-Греком,   еще одним бездельничающим устричным пиратом. «Давай поедем!» — сказал я, и   Никки охотно согласился. Он был на мели. Я обладал пятьюдесятью центами и   маленькой лодчонкой. Деньги я вложил в дело и истратил на продукты, которые и   погрузил в лодку: я купил крекер, мясные консервы и десятицентовую банку   французской горчицы (мы тогда очень увлекались французской горчицей). Затем   ближе к вечеру мы подняли свой маленький шпринтов-парус и легли на курс. Мы шли   всю ночь, и на следующее утро, на первой волне отличного прилива, подгоняемые   веселым попутным ветром, мы понеслись вверх по Каркинезскому проливу к   Порт-Коста. Там футах в двадцати пяти от пристани стояла украденная лодка. Мы   встали рядом с ней, быстро спустили большой парус. Я послал Никки поднять на   лодке якорь, а сам начал спускать малый парус.      

На   пристань выскочил человек и окликнул нас. Это был констебль. И тут я вдруг   сообразил, что не удосужился взять у Динни Мак-Кри письменное разрешение на то,   чтобы забрать его лодку. Кроме того, я знал, что констебль захочет получить не   меньше двадцати пяти долларов за то, что он отобрал эту лодку у Виски Боба и   потом стерег ее. А мои последние пятьдесят центов вылетели на мясные консервы и   французскую горчицу, да и все мое вознаграждение составляло десять долларов. Я   взглянул на Никки. Он изо всех сил тянул якорную цепь, а та не поддавалась.      

— Тащи   скорее! — зашипел я на Никки, повернулся к констеблю и прокричал ему что-то в   ответ.      

Мы с   констеблем говорили одновременно, наши высказанные вслух мысли сталкивались в   воздухе, и получалась какая-то тарабарщина.      

Голос   констебля становился все более властным, и волей-неволей мне пришлось его   слушать. Никки тащил якорную цепь с таким напряжением, что я подумал, как бы у   него не полопались жилы. Когда констебль покончил со своими угрозами и   предупреждениями, я спросил у него, кто он такой. Время, которое он потратил на   ответ, дало возможность Никки поднять якорь. Я быстро сделал кое-какие   вычисления. У ног констебля начиналась лестница, которая вела прямо к воде. К   этой лестнице была привязана шлюпка. В ней были весла. Но цепь от лодки была на   замке. От этого замка зависел успех всей игры. В лицо мне дул бриз, я видел   высокую воду прилива, глянул на частично свернутый малый парус, мой взгляд   пробежал от фалов к блокам, и я понял, что все готово. Я перестал притворяться.      

—   Отчаливай! — крикнул я Никки и прыгнул к сезеню. Я опустил нижний край паруса,   благословляя судьбу, что Виски Боб завязал сезень не морским, а простым узлом.      

Констебль   кинулся вниз по лестнице и замешкался с замком. Якорь был поднят, и последний   парус был поставлен в то самое мгновение, когда констебль освободил лодку и   прыгнул к веслам.      

—   Дирик-фал! — скомандовал я своему экипажу, одновременно разворачивая гафель.      

Парус   пошел вверх. Я закрепил снасти и бросился на корму к румпелю.      

— Так   держать! — крикнул я Никки.      

Констебль   как раз поравнялся с нашей кормой. Порыв ветра подхватил нас, и мы понеслись.   Это было здорово. Если бы у меня был черный флаг, я бы поднял его в знак   торжества. Констебль стоял в своей лодке и осквернял великолепие дня   отборнейшей бранью. Он проклинал себя за то, что не захватил с собой оружия.   Как видите, нам и здесь повезло.      

Во   всяком случае, мы не крали этой шхуны. Она не принадлежала констеблю. Мы только   лишили его вознаграждения, которое для него было особой формой взятки. И   вознаграждение это мы украли не для себя, а для моего друга Динни Мак-Кри.      

Через   несколько минут мы уже были в Бенишин, а еще через несколько минут мои одеяла   были на борту. Я повернул лодку к дальнему концу пароходной пристани. Этот   наблюдательный пункт имел одно преимущество: мы видели всех, кто входил в   гавань. Все было ясно без слов. Ведь могло случиться, что констебль из   Порт-Коста позвонил констеблю в Бенишию. У нас с Никки состоялся военный совет.   Мы лежали на палубе под теплыми лучами солнца, свежий бриз дул нам в лицо,   волны прилива с журчанием и плеском набегали на берег. Идти к Окленду можно   было только после полудня, когда начнется отлив. Но мы знали, что в это время   констебль будет следить за Каркинезским проливом и что нам остается только   одно: ждать следующего отлива в два часа ночи, когда мы сможем проскользнуть в   темноте мимо цербера.