1 2 3 
ГОВОРЯТ   ПЕРВОСВЯЩЕННИКИ И ПРАВИТЕЛИ      

«Господь,   мы безгрешны, мы славим творца,      

Сын   строит у нас по заветам отца;      

Взгляни:   присносущий образ твой      

Царит   безраздельно над нашей страной.      

Тяжел наш   труд – огнем и мечом      

Мы   древний порядок в стране блюдем,      

Мы жезлом   стальным направляем стада —      

Да найдут   они верный путь всегда!»      

Двоих   показал богомольцам Христос:      

Работник   – угрюм, изможден, бос,      

И дева –   несчастна, худа, тиха,      

Повел ее   голод стезею греха.      

И сильных   толпа отхлынула вспять,      

Ризы свои   боясь запятнать;      

Христос   восскорбел, и молвил им он:      

«Вот как   вами образ мой искажен».      

Джеймс Расселл Лоуэлл[1]      

       

ПРЕДИСЛОВИЕ      

       

В этой   книге описано то, что мне пришлось испытать летом 1902 года. Я отправился на   «дно» Лондона с чувством, свойственным каждому исследователю. Меня убедят лишь   факты, решил я, лишь то, что я увижу собственными глазами, а вовсе не поучения   третьих лиц, которые не были на «дне», и даже не свидетельства очевидцев,   побывавших там до меня. Скажу еще, что к жизни «дна» я подходил с одной простой   меркой: я готов был считать хорошим то, что приносит долголетие, гарантирует   здоровье – физическое и моральное, и плохим то, что укорачивает человеческий   век, порождает страдания, делает из людей тщедушных карликов, извращает их   психику.      

Я увидел   много плохого, – это читателю будет ясно из моей книги. Однако прошу не   забывать, что время, которое я описываю, считалось «хорошим временем» в Англии.   Я увидел голод и бездомность, увидел такую безысходную нищету, которая не   изживается даже в периоды самого высокого экономического подъема.      

За летом   пришла суровая зима. Страдания и голод – голод в самом точном смысле слова – приняли   столь широкие размеры, что общество не могло справиться с этим бедствием.   Безработные устраивали демонстрации, нередко свыше десяти демонстраций в день в   разных концах Лондона. Громадные толпы запружали улицы и громко требовали   хлеба. М-р Джастин Мак-Карти в своей статье в нью-йоркском «Индепендент» за   январь 1903 года кратко охарактеризовал положение в следующих словах:      

«Работные   дома не могут вместить всех голодных, молящих каждый день и каждую ночь о пище   и ночлеге. Благотворительные организации уже исчерпали все свои средства,   стремясь прокормить вымирающих от голода обитателей чердаков и подвалов в   тупиках и закоулках Лондона. Сонмы безработных и голодных денно и нощно   осаждают казармы Армии спасения в различных районах Лондона, но дать им   пристанище негде и поддержать их силы нечем».      

Меня   обвиняют в чрезмерно пессимистической оценке нынешнего положения дел в Англии. Должен   сказать в свое оправдание, что я по природе самый что ни на есть оптимист. Но   человечество для меня – это не столько разные политические объединения, сколько   сами люди. Общество развивается, в то время как политические машины рушатся,   идут на свалку. Что касается английского народа, его здоровья и счастья, то я   предрекаю ему широкое, светлое будущее. Что же касается почти всей политической   машины, которая ныне так плохо управляет Англией, то для нее я вижу лишь одно   место – мусорную свалку.      

Д ж е к Л о н д о н      

Пидмонт,   Калифорния.      

 ГЛАВА I. СОШЕСТВИЕ В АД      

       

Христос,   на город наш взгляни,      

Любовь и   жалость в нас сохрани,      

Пусть   будут кротки наши сердца      

До конца.      

Томас Э ш[2]      

       

– Но   поймите, это невозможно, – убеждали меня знакомые, к которым я обращался с   просьбой помочь мне проникнуть на «дно» Восточного Лондона. – Или уж   попросите тогда себе проводника в полиции, – подумав, добавляли они,   мучительно силясь понять, что происходит в сознании этого сумасшедшего:   несомненно, голова у него дурная, хотя он и явился с хорошими рекомендациями.      

– Да   на что мне ваша полиция! – возражал я. – Единственно, чего я   хочу, – это попасть на Восточную сторону и повидать все собственными   глазами. Хочу узнать, как и почему и во имя чего живут там люди. Короче, сам   хочу пожить среди них.      

– Пожить   там! – кричали все в один голос, и я читал решительное неодобрение на их   лицах. – Ведь там, говорят, есть такие места, где человеческую жизнь ни в   грош не ставят!      

– Вот-вот, –   нетерпеливо перебивал я. – Как раз то, что мне нужно.      

– Но   это же невозможно! – неизменно слышалось в ответ.      

– Да   не за этим вовсе я к вам пришел, – вспылил наконец я, раздраженный   бестолковостью моих собеседников. – Я тут новый человек и надеялся   разузнать у вас хоть что-нибудь о Восточной стороне, чтобы правильно к этому   делу приступиться.      

– Но   мы же ничего не знаем о Восточной стороне! Это где-то там… – И мои знакомые   неопределенно махали рукой в ту сторону, где иногда восходит солнце.      

– Тогда   я обращусь к Куку, – заявил я.      

– Вот   и хорошо! – сказали они с облегчением. – У Кука-то уж наверное знают!      

О Кук! О   «Томас Кук и сын», разведчики путей, всемирные следопыты, живые указательные   столбы по всему земному шару, надежные спасители заблудившихся   путешественников! Вы могли бы в мгновение ока и без малейших колебаний отправить   меня в дебри черной Африки или в самое сердце Тибета, но в восточные кварталы   Лондона, куда от Ладгейт-серкус[3]   рукой подать, вы не знаете дороги!      

– Уверяю   вас, это невозможно, – изрек ходячий справочник маршрутов и тарифов в Чипсайдском   отделении конторы Кука. – Это так… гм… так необычно!      

– Обратитесь   в полицию, – заключил он авторитетным тоном, видя, что я продолжаю настаивать. –   Нам еще не приходилось сопровождать путешественников на Восточную сторону, нас   об этом никогда никто не просил, и мы решительно ничего не знаем про эти места.      

– Ладно,   не беспокойтесь, – прервал я, испугавшись, как бы ураганом его отрицаний   меня не вышибло вон из конторы. – Но все-таки вы можете кое-что сделать   для меня. Я предупреждаю вас о своих намерениях, чтобы в случае чего вы имели   возможность удостоверить мою личность.      

– Ага,   понимаю! Чтобы мы сумели опознать тело, если вас убьют?      

Он   произнес это так весело и хладнокровно, что моему воображению вмиг представился   мой голый изуродованный труп на мраморном столе в мертвецкой. Журчит без умолку   холодная вода; а вот и он, этот клерк из конторы Кука, скорбно и сосредоточенно   склонившись надо мной, он подтверждает, что это тот сумасшедший американец,   которому до зарезу понадобилось повидать Восточную сторону.      

– Нет,   нет, – ответил я, – просто, чтобы вы сумели опознать меня в том   случае, если я влипну в историю с вашими бобби[4]. –   Последние слова я произнес с особым удовольствием; право, я начинал уже   усваивать лондонский жаргон.      

– Ну,   это дело главной конторы, – сказал он и добавил извиняющимся тоном: – У   нас, видите ли, еще не бывало таких случаев.      

Но в   главной конторе тоже не могли решиться.      

– У   нас правило, – пояснил клерк, – не сообщать никаких сведений о своих   клиентах.      

– Помилуйте, –   настаивал я, – в данном случае сам клиент просит вас сообщить о нем.      

Но он   все же колебался.      

– Разумеется, –   опередил я его, догадываясь, что он сейчас скажет, – я знаю, у вас еще не   бывало таких случаев, но…      

– Именно   это я собирался вам заявить, – твердо изрек он, – у нас не бывало   таких случаев, и боюсь, мы вам ничем не сможем помочь.      

Все же я   ушел оттуда, прихватив с собой адрес сыщика, проживавшего на Восточной стороне.   Затем я направился к американскому генеральному консулу. Наконец я нашел   человека, с которым можно было разговаривать по-деловому. Он не мялся, не   поднимал бровей, не таращил удивленно глаза, не выказывал скептицизма. Одной   минуты мне хватило, чтобы объяснить ему, кто я и чего добиваюсь, и он принял   все это как нечто вполне естественное. В следующую минуту он осведомился, сколько   мне лет, каковы мой рост и вес, и оглядел меня с головы до ног. На исходе   третьей минуты мы уже пожимали друг другу руки, и он сказал мне на прощание:      

– Ладно,   Джек. Не буду терять вас из виду.      

Я   вздохнул с облегчением. Теперь мои корабли были сожжены, и мне оставалось   только углубиться в эти человеческие джунгли, о которых никто как будто ничего   не знал. Однако тут же возникло новое препятствие в лице весьма благообразного   извозчика с седыми бакенбардами, который невозмутимо возил меня в течение нескольких   часов по Сити.      

– На   Восточную сторону, – приказал я, усаживаясь в экипаж.      

– Куда,   сэр? – переспросил извозчик, не скрывая удивления.      

– Куда-нибудь   на Восточную сторону. Трогайте!      

Несколько   минут высокий двухколесный экипаж куда-то катился, потом внезапно стал. Окошко   над моей головой приоткрылось, и я увидел растерянного извозчика, уставившегося   на меня.      

– Простите, –   спросил он, – куда, вы сказали, вам нужно?      

– На   Восточную сторону, – повторил я. – Все равно куда. Просто покатайте   меня там, где хотите.      

– Но   какой же адрес, сэр?      

– Эй,   слушайте! – рассвирепел я. – Везите меня на Восточную сторону, да   поживей!      

Было   ясно, что он ничего не понял, но все же голова исчезла, и он с ворчанием погнал   лошадь дальше.      

На   улицах Лондона нигде нельзя избежать зрелища крайней нищеты: пять минут ходьбы   почти от любого места – и перед вами трущоба. Но та часть города, куда въезжал   теперь мой экипаж, являла сплошные, нескончаемые трущобы. Улицы были запружены   людьми незнакомой мне породы – низкорослыми и не то изможденными, не то   отупевшими от пьянства. На много миль тянулись убогие кирпичные дома, и с   каждого перекрестка, из каждого закоулка открывался вид на такие же ряды   кирпичных стен и на такое же убожество. То здесь, то там мелькала спотыкающаяся   фигура пьяницы, попадались и подвыпившие женщины; воздух оглашался резкими   выкриками и бранью. На рынке какие-то дряхлые старики и старухи рылись в   мусоре, сваленном прямо в грязь, выбирая гнилые картофелины, бобы и зелень, а   ребятишки облепили, точно мухи, кучу фруктовых отбросов и, засовывая руки по   самые плечи в жидкое прокисшее месиво, время от времени выуживали оттуда еще не   совсем сгнившие куски и тут же на месте жадно проглатывали их.      

На всем   пути нам не попалось ни одного экипажа, и детям, бежавшим сзади нас и по бокам,   мы казались, верно, посланцами из какого-то неведомого и лучшего мира. Всюду,   куда ни обращался взор, были сплошные кирпичные стены и покрытые грязной жижей   мостовые. И над всем этим стоял несмолкаемый галдеж. Впервые за всю мою жизнь   толпа внушила мне страх. Такой страх внушает морская стихия: сонмы бедняков на   улицах представлялись мне волнами необъятного зловонного моря, грозящими   нахлынуть и затопить меня.      

– Сэр,   вот Степни, станция Степни! – крикнул сверху извозчик.      

Я   осмотрелся: в самом деле, железнодорожная станция. Извозчик с отчаяния подъехал   сюда, к единственному, очевидно, знакомому ему месту в этих дебрях.      

– Ну   и что ж? – спросил я.      

Он   что-то бессвязно пробормотал и покачал головой. Вид у него был самый жалкий.      

– Я   тут никогда не бывал, – наконец выдавил он из себя, – и коль вам надо   не на станцию Степни, то я уж не знаю, куда вам надо.      

– Я   вам объясню, куда мне надо, – сказал я. – Поезжайте прямо и глядите   по сторонам, пока не увидите лавку старьевщика. А как увидите, сверните на   первом же углу, остановитесь там, и я сойду.      

Видно   было, что его начинают одолевать сомнения насчет моей личности. Все же через   некоторое время экипаж остановился у панели, и извозчик объявил, что мы только   что проехали лавку старьевщика.      

– А   как насчет платы? – просительно сказал он. – С вас семь шиллингов   шесть пенсов.      

– Ну   да, – рассмеялся я, – заплати я вам сейчас, вас и след простынет!      

– Господи!   Это вас наверняка след простынет, если вы сейчас не заплатите мне, –   возразил он.      

Тем   временем экипаж уже обступила толпа оборванных зевак. Я снова рассмеялся и   зашагал к лавке старьевщика.      

Здесь   самым трудным делом оказалось убедить хозяина, что мне требуются именно старые   вещи. Только поняв бесплодность своих стараний всучить мне новые, немыслимого   вида пиджаки и брюки, он стал извлекать на свет кучи старья, поглядывая на   меня, как заговорщик, и делая таинственные намеки. Он явно желал показать, что   догадывается, чем тут пахнет, и намеревался, запугнув разоблачением, содрать с   меня втридорога. Человек, которого ищут, а может, даже крупный преступник из-за   океана – вот что он обо мне подумал, полагая, что и в том и в другом случае главная   моя забота – избежать встречи с полицией.      

Однако я   так яростно с ним торговался, доказывая несоответствие между ценой и товаром,   что почти развеял его подозрения на свой счет. Тогда он переменил тактику и   принялся на все лады уламывать неподатливого покупателя. В конце концов я   выбрал изрядно поношенные, хоть и крепкие еще брюки, потрепанный пиджачок, с   единственной уцелевшей пуговицей, башмаки, в которых, по-видимому, не раз   грузили уголь, узкий кожаный пояс и грязную-прегрязную летнюю кепку. Но белье и   носки я взял новые и теплые, – такие, между прочим, в Америке мог бы   купить себе любой бездомный неудачник.      

– Я   вижу, вас не проведешь, – сказал лавочник с притворным восхищением, когда   я, сторговавшись наконец, протянул ему десять шиллингов. – Небось, успели   уже исходить всю Петтикот-лейн вдоль и поперек. Да за эти брюки всякий заплатит   пять шиллингов! А за такие башмаки любой докер отвалил бы два шиллинга шесть   пенсов. Я уж не говорю про пиджак, про эту новенькую кочегарскую фуфайку и все   прочее!      

– Сколько   вы мне за них дадите? – вдруг спросил я. – Я уплатил вам десять   шиллингов и готов вернуть все это за восемь. По рукам?      

Но он   только ухмыльнулся и замотал головой, и я с досадой понял, что если для меня   эта сделка казалась выгодной, то для него она была еще выгоднее.      

Возле   экипажа мой извозчик секретничал с полисменом. Впрочем, блюститель порядка ограничился   тем, что окинул меня испытующим взглядом – особенно узелок, который я держал   под мышкой, – и пошел прочь, оставив извозчика кипеть гневом в одиночку. А   тот не тронулся с места, пока я не вручил ему семь шиллингов шесть пенсов.   После этого он готов был отвезти меня хоть на край света и смиренно просил   прощения за свою настойчивость, оправдываясь тем, что мало ли каких подозрительных   седоков приходится иной раз возить по Лондону.      

Но я   доехал только до Хайбери-Вейл в северной части Лондона, где я оставил свой   багаж. Здесь на следующий день я снял с себя ботинки (не без сожаления – ведь   они были так легки и удобны!), свой мягкий серый дорожный костюм и все, что   было на мне, и начал облачаться в чужие обноски, принадлежавшие неизвестным мне   людям, которым, видимо, здорово не повезло, если им пришлось продать свое   тряпье старьевщику за какие-то жалкие гроши.      

В пройму   кочегарской фуфайки я зашил соверен (более чем скромный запас на всякий случай)   и натянул на себя фуфайку. Затем я сел и прочел сам себе мораль на тему о том,   что годы удачи и сытая жизнь изнежили мою кожу и сделали ее непомерно   чувствительной. Надо сказать, что самый суровый отшельник не так страдал от   своей власяницы, как я страдал еще целые сутки от этой жесткой, колючей   фуфайки.      

Обрядиться   в остальное тряпье не составило особого труда, хотя с башмаками я изрядно намучился.   Твердые, негнущиеся, они были словно выдолблены из дерева; я долго колотил   кулаками по верхам, и лишь после этого мне удалось протолкнуть в них свои   ступни. Рассовав по карманам мелкие монеты, нож, носовой платок, коричневую   курительную бумагу и немного табаку, я прогромыхал вниз по лестнице и   распростился со своими друзьями, исполненными самых мрачных предчувствий на мой   счет. Когда я уже выходил из дому, прислуга – благообразная женщина средних лет   – не смогла подавить улыбку, и рот ее раскрывался все шире и шире до тех пор,   пока из горла не вырвались странные лающие звуки, порожденные, должно быть,   невольным сочувствием ко мне и почему-то именуемые «смехом».      

Едва   покинув дом, я сразу ощутил, как отражается на положении человека его одежда.   Простые люди утратили в обращении со мной прежнее подобострастие. Хлоп! –   и в мгновение ока я, так сказать, стал таким, как они. Потертый, продранный на   локтях пиджак был явным свидетельством моей принадлежности к их классу, и это   ставило меня на одну доску с ними, – вот почему угодливость и чрезмерно   почтительное внимание к моей особе сменились товарищеским обращением. Человек в   плисовом костюме, с грязным шарфом на шее не называл меня больше ни «сэр», ни   «хозяин». Теперь он обращался ко мне со словом «товарищ» – прекрасным,   сердечным, теплым и приветливым словом, совсем непохожим на те два. Слово   «хозяин» связано с представлением о господстве власти, праве   командовать, – это дань, которую человек, стоящий внизу, платит человеку, забравшемуся   наверх, в надежде, что тот, наверху, даст ему передышку, ослабит свой нажим. По   существу, это та же мольба о милостыне, только в иной форме.      

Лохмотья   дали мне, кстати, возможность испытать то наслаждение, которого лишен за границей   рядовой американец. Путешествуя по Европе, скромный приезжий из Штатов, не   крез, вскоре начинает чувствовать себя закоренелым скрягой, если он пытается   противостоять шайке раболепствующих грабителей, преследующих его с утра до ночи   и разоряющих его почище, чем любые ростовщики.      

Обтрепанный   костюм избавил меня от неприятной обязанности давать чаевые и позволил держаться   с людьми на равной ноге. Больше того – я настолько вошел в свою роль, что на   исходе первого дня сам с чувством сказал: «Благодарю вас, сэр», одному джентльмену,   который бросил пенни в мою протянутую ладонь за то, что я подержал его лошадь.      

Я   обнаружил и другие перемены в своем положении, также вызванные моим новым   обличьем. На оживленных уличных перекрестках от меня теперь требовалось особое   проворство, чтобы не угодить под колеса и остаться целым, причем мне весьма   выразительно давали понять, что цена моей жизни находится в прямой зависимости   от цены моего костюма. Прежде, когда я спрашивал у полисмена, как попасть в то   или иное место, он, в свою очередь, сначала спрашивал: «Вы как поедете, сэр, в   омнибусе или в экипаже?» Теперь я слышал от него лаконичное: «Пешком?» А в   билетной кассе на вокзале, где обычно спрашивают: «Первый класс или второй,   сэр?», ныне мне безмолвно просовывали в окошечко билет третьего класса, словно   это в порядке вещей.      

Но все   это компенсировалось другим. Впервые в жизни я вплотную столкнулся с   англичанами из непривилегированного сословия и увидел их такими, каковы они   есть. Если на уличном перекрестке или в кабаке какой-нибудь бродяга или   мастеровой вступал со мной в беседу, это был разговор равного с равным –   простой, естественный, без малейшего расчета выманить у меня что-то льстивыми   словами.      

И когда   я попал, наконец, на Восточную сторону, то с радостью почувствовал, что   освободился от страха перед толпой. Я стал частью ее. Огромное зловонное море   захлестнуло меня – вернее, я сам осторожно погрузился в его пучину, – и в   этом не было ничего страшного, если не считать моей кочегарской фуфайки.      

 ГЛАВА II. ДЖОННИ АПРАЙТ      

       

Люди   живут в грязных лачугах, где      

нет места   ни здоровью, ни надеждам,      

а есть   только недовольство своей      

судьбой   да бессильный ропот на то,      

что   богатства принадлежат другим.      

Торолд Роджерс[5]      

       

Я не даю   вам адреса Джонни Апрайта. Достаточно сказать, что он живет на самой приличной   улице Восточной стороны. В Америке такая улица считалась бы скверной, но в   Восточном Лондоне она подобна оазису в пустыне. Кругом нищета, скученность, ее   обступают кварталы, кишащие замызганной, рано познавшей жизнь детворой, но там,   где обитает Джонни Апрайт, у ребят есть, должно быть, другие места для игр,   кроме тротуара, да и вообще на этой пустынной улице людей почти не видно.      

Каждый   дом здесь – как, впрочем, и на других улицах – тесно прижат к соседним. У   каждого только один вход – с улицы, а длина дома по фасаду около восемнадцати   футов[6];   сзади – дворик, окруженный кирпичной стеной; оттуда, если нет дождя, можно   полюбоваться свинцовым небом. Имейте в виду, что речь идет о так называемых   преуспевающих жителях Восточного Лондона. Кое-кто из них даже настолько богат,   что позволяет себе держать «рабыню». Мне, например, доподлинно известно, что   Джонни Апрайт тоже держит «рабыню», – она-то и была первой, с кем я свел   знакомство в этом обособленном мирке.      

Я пришел   к Джонни Апрайту, и мне открыла дверь «рабыня». И вот что интересно: эта особа,   занимая сама положение, вызывающее презрение и жалость, посмотрела на меня   презрительно и с сожалением. Она, не скрывая, дала мне понять, что не желает   тратить время на разговор со мной: я пришел в воскресенье, хозяина нет дома, о   чем тут еще толковать?! А я все мешкал на крыльце, стараясь доказать, что нет –   это еще не все; но тут на наши голоса вышла супруга Джонни Апрайта и принялась   распекать девушку за то, что та не захлопнула дверь. Лишь потом она удостоила   меня вниманием.      

Мистера   Джонни Апрайта нет дома, и он вообще не принимает по воскресеньям. Очень жаль,   сказал я. Пришел ли я просить работы? Нет, напротив, я пришел к Джонни Апрайту   по делу, которое может оказаться выгодным для него.      

Вмиг   отношение переменилось. Нужный мне джентльмен ушел в церковь, но он вернется примерно   через час, и его, безусловно, можно будет повидать.      

Я уже   ждал вопроса, не угодно ли мне пройти в комнату, но так, к сожалению, и не   дождался, хотя весьма прозрачно напрашивался на приглашение, говоря, что пойду   на угол в пивную и подожду там. И пришлось отправиться туда, но так как служба   в церкви еще не отошла, пивная оказалась закрытой. Моросил противный дождик, и,   за неимением лучшего, я вернулся, присел на соседнее крылечко и принялся ждать.      

Вскоре   на пороге дома снова появилась «рабыня» Джонни Апрайта, в самом неприглядном виде,   и растерянно объявила, что хозяйка приглашает меня подождать на кухне.      

– Вы   не представляете, сколько народу ходит сюда просить работу, – сказала   миссис Апрайт извиняющимся тоном. – Надеюсь, вы не обиделись, что я с вами   так разговаривала?      

– Да   что вы, что вы! – ответил я со всей любезностью, на какую только был   способен, давая понять, что нищенское облачение не мешает мне оставаться   джентльменом. – Я отлично понимаю, уверяю вас. Вам, верно, покоя не дают   эти люди, что ходят насчет работы?      

– Еще   бы! – отозвалась она, договорив остальное многозначительным взглядом, и   повела меня, представьте, не на кухню, а в столовую, оказав мне явную милость,   которую я, надо полагать, заслужил своим светским обхождением.      

Столовая   была расположена рядом с кухней, в подвале, фута на четыре ниже уровня земли. Несмотря   на полдень, там была такая темень, что я не сразу начал различать предметы.   Через окно, верхняя рама которого приходилась вровень с тротуаром, едва   пробивался тусклый свет, но я все же умудрился почитать здесь газету.      

В   ожидании прихода Джонни Апрайта позвольте объяснить вам причину моего визита.   Решив пожить среди восточных лондонцев, питаться из одного котла с ними и спать   под одной крышей, я хотел все-таки подыскать себе какое-нибудь пристанище   поблизости, куда можно было бы укрываться время от времени, дабы не забыть   окончательно, что на свете все еще существуют хороший костюм и опрятность.   Кроме того, там я должен был получать корреспонденцию, обрабатывать свои записи   и изредка, соответственно переодевшись, совершать оттуда вылазки в   цивилизованный мир.      

Но вот   какая дилемма вставала передо мной: в квартире, где я мог надеяться на   сохранность моих вещей, окажется, вероятнее всего, хозяйка, которая сочтет   подозрительным джентльмена, ведущего двойную жизнь, а у хозяйки, равнодушной к   двойной жизни ее постояльцев, вещи мои вряд ли останутся целы. Чтобы разрешить   эту дилемму, я и явился к Джонни Апрайту. Это был сыщик, бессменно   проработавший тридцать с лишним лет на Восточной стороне, известный здесь   каждому под кличкой «Апрайт» [7],   данной ему некогда каким-то осужденным уголовником. И он, как никто другой, мог   подыскать мне подходящую квартирную хозяйку и заверить ее, что нечего   беспокоиться по поводу моих странных визитов и исчезновений.      

Две   дочки Апрайта прибежали из церкви, опередив отца. Это были хорошенькие девушки   в воскресных платьицах, наделенные болезненно хрупкой красотой, столь   характерной для девушек Восточного Лондона, – красотой мимолетной,   обманчивой, грозящей поблекнуть так же быстро, как блекнут в небе краски   заката.      

Они   посмотрели на меня с нескрываемым любопытством, как на диковинного зверя, и тут   же перестали замечать. Вскоре вернулся и сам Джонни Апрайт, и я был приглашен   наверх для беседы с ним.      

– Говорите   громче, – перебил он меня на первом слове, – я простужен, заложило   уши.      

Смесь   старомодного сыщика и Шерлока Холмса! «Интересно бы знать, – подумал   я, – где спрятан у него помощник, который обязан записывать все то, что я   найду нужным рассказать?» И поныне, после неоднократных встреч с Джонни   Апрайтом, вспоминая это первое свидание с ним, я не могу решить, в самом ли   деле ему тогда заложило уши или он прятал помощника в соседней комнате. Но одно   совершенно достоверно: несмотря на то, что я чистосердечно изложил Джонни   Апрайту все, что касалось моих планов, он воздержался от обещаний, зато на   другой день, когда я подъехал к его дому в экипаже, одетый как положено, он   встретил меня вполне любезно и пригласил в столовую, где его семейство сидело   за чаем.      

– Мы   люди скромные, – сказал Джонни Апрайт, – жиреть не с чего. Вы уж не   взыщите, мы люди скромные.      

Дочки   Апрайта поздоровались со мной, красные от смущения, а он не только не   постарался выручить их, а, наоборот, привел в еще большее замешательство.      

– Ха-ха! –   раскатисто смеялся он, шлепая ладонью по столу, так что звенела посуда. –   Девочки решили вчера, что вы пришли сюда за подаянием. Ха-ха! Хо-хо!      

Дочки с   негодованием отрицали это, глаза их гневно сверкали, щеки стыдливо   алели, – словно обязательным признаком изысканности является умение   распознать под лохмотьями человека, у которого нет нужды ходить в лохмотьях.      

И после,   в то время как я поглощал хлеб с вареньем, дочки пререкались с отцом: они   считали оскорбительным, что меня приняли за нищего, а отец говорил, что это   величайшая дань моим талантам, раз я сумел так ловко всех провести. Все это   меня забавляло и, пожалуй, доставляло не меньше удовольствия, чем хлеб с   вареньем и чай; а потом Джонни Апрайт отлучился ненадолго и договорился   относительно жилья для меня на той же солидной, богатой улице, в доме по   соседству, как две капли воды похожем на его дом.      

 ГЛАВА III. МОЕ ЖИЛИЩЕ И   ЖИЛИЩА ДРУГИХ      

       

Дверь   фабрики – тяжка, прочна,      

Внутрь   открывается она;      

И дверь   закрыта тем плотней,      

Чем   изнутри напор сильней.      

А в   спертом воздухе народ      

Мечту в   простор безбрежный шлет,      

Где   жаворонок песнь поет,      

Взлетая в   синий небосвод.      

Сидней Ланьер[8]      

       

По   понятиям Восточного Лондона, комната, которую я снял за шесть шиллингов в   неделю, то есть за полтора доллара, являла собой верх комфорта. По американским   же понятиям, это была маленькая, убого обставленная и неудобная комнатенка.   Когда я внес туда столик для пишущей машинки, там уже негде стало повернуться,   и приходилось лавировать, выделывая причудливые зигзаги, требующие величайшей   ловкости и изобретательности.      

Пристроившись   здесь, вернее, пристроив свои вещи, я облачился в свой бедняцкий наряд и вышел   прогуляться. Квартирный вопрос занимал мои мысли, и я отправился якобы на   розыски жилья, вообразив себя бедным и обремененным семейством молодым   человеком.      

Прежде   всего я сделал открытие, что свободные дома здесь встречаются редко. Настолько   редко, что, исколесив большой район, я не нашел ни одного. Ни одного свободного   дома – убедительное доказательство перенаселенности района!      

Когда   стало ясно, что мне, то есть бедному молодому человеку, обремененному семьей,   искать себе в этом негостеприимном районе отдельный домик бессмысленно, я   перешел к поискам свободных комнат, где можно было бы разместить жену с   малышами и весь наш скарб. Не скажу, чтоб таких комнат оказалось много, но   кое-что я нашел, правда, сдавались они большей частью по одной. Видимо,   считается, что для семьи бедняка довольно и одной комнаты – тут и стряпают, и   едят, и спят. Когда я спрашивал, нет ли двух смежных комнат, квартирные хозяйки   смотрели на меня так, как, вероятно, смотрел известный диккенсовский персонаж   на Оливера Твиста, попросившего у него добавки каши.      

Мало   того, что одной комнаты считается вполне достаточно для бедного человека с   женой и детьми, – многие семьи обнаруживают у себя такие излишки площади,   что пускают одного, а то и двух жильцов. Если подобная комната расценивается от   трех до шести шиллингов в неделю, то с жильца, снимающего угол (он должен представить   рекомендации!), по всей справедливости взимают от восьми пенсов до шиллинга в   неделю; он может даже столоваться у своих хозяев – еще за несколько шиллингов.   Об этом, однако, я не сообразил разузнать подробнее – недопустимое упущение со   стороны человека, который планирует бюджет воображаемой семьи.      

Ни в   одном из домов, которые я посетил, не имелось ванн, впрочем, я установил, что   их не было и в тысячах других домов. Невообразимое предприятие – мыться в   жестяном корыте, когда в комнате, кроме твоей семьи, обеспокоенной излишком   площади, еще один или два жильца. Но, кажется, отсутствие ванн выгодно народу:   можно экономить на мыле – значит, все в порядке, есть еще господь на небесах!   Кроме того, природа в Восточном Лондоне весьма предусмотрительна: ежедневно тут   идут дожди, и, хочешь не хочешь, искупаешься на улице.      

Санитарное   состояние домов, в которые я заходил, ужасающе: неисправная канализация, плохая   очистка выгребных ям, течь из водопроводных труб, скверная вентиляция, сырость   и грязь кругом. От этого моя жена и дети быстро заработали бы дифтерит, круп,   тиф, рожу, гангрену, воспаление легких, чахотку и мало ли какие еще болезни.   Смертность тут, должно быть, чрезвычайно высока. Но вдумайтесь хорошенько,   какой это мудрый порядок. Для бедняка, обремененного большой семьей, самое   разумное – избавиться от нее, и условия жизни в Восточном Лондоне помогут ему в   этом. Не исключено, разумеется, что и сам он погибнет. Особой мудрости тут не   видим, но где-то она кроется несомненно. Зато когда постигнешь суть такого   прекрасного, хитрого порядка, то может оказаться, что это вовсе не порядок и   что-то здесь здорово не так.      

Конечно,   никаких комнат я не снял и вернулся на улицу Джонни Апрайта, которая теперь уже   была и моя улица. Занятый мыслями о жене и детях и о том, куда рассовать их в   каморке, где, кроме нас, поселятся в углу еще жильцы, я потерял представление о   масштабах и не сразу смог охватить взглядом всю мою комнату. Ее необъятность   вызывала благоговейный восторг. Неужели это та самая комната, которую мне сдали   за шесть шиллингов в неделю? Быть не может! Но мои сомнения были развеяны   хозяйкой, постучавшей в дверь, чтобы узнать, не нужно ли мне чего-нибудь.      

– Ах,   сэр! – воскликнула она, когда я стал расспрашивать ее. – Наша улица   одна теперь такая осталась. Лет восемь – десять назад и другие улицы были не   хуже, и жили там очень приличные люди, но всех их вытеснили эти пришлые. Нынче   приличного человека нигде, кроме нашей улицы, не сыщешь. Это ужасно, сэр!      

И она   начала подробно объяснять мне, как протекало вторжение пришельцев и как от   этого квартирная плата росла, а репутация района падала:      

– Понимаете,   сэр, мы ведь не привыкли к такой тесноте, не то что другие. Мы вот живем в отдельном   домике, а эта голытьба и разные там иностранцы готовы втиснуться в такой дом по   пять, по шесть семейств. Понятно, что хозяин собирает с них больше, чем с нас!   Это ужасно, сэр! И подумать только, был такой хороший район всего несколько лет   назад!      

Я   пригляделся к ней. Вот женщина, воплощающая в себе лучшие черты английского   рабочего класса, по-видимому, из хорошей семьи, и ее медленно захлестывает   шумный и грязный людской поток, который власти предержащие гонят на восток от   Лондона. Нужно строить банки, фабрики, гостиницы, конторские здания… А что   такое городская беднота, бродячее племя! И она отступает на Восточную сторону   волна за волной, вытесняя оттуда старожилов, превращая в трущобы квартал за   кварталом, принуждая более солидных рабочих уходить в еще необжитые предместья   Лондона или затягивая к себе на дно если не их самих, то уж детей и внуков   несомненно.      

Очередь   за улицей Джонни Апрайта. Остаются считанные месяцы. Джонни и сам это понимает.      

– Через   два года истекает срок моей аренды, – говорит он. – Владелец наших   домов – свой человек. Он не повысил квартирной платы ни нам, ни соседям, и   потому мы пока еще продержались. Но в любой день он может продать свое   имущество или умереть; для нас и то и другое будет одинаково плохо. Этот дом   купит какой-нибудь спекулянт, построит потогонную мастерскую на клочке земли за   домом, где у меня виноград вьется по забору, сделает пристройку и начнет   сдавать по одной комнате семейным. Вот и все! И Джонни Апрайту крышка!      

И я живо   представил себе, как Апрайт и его почтенная супруга вместе с хорошенькими дочками   и растрепанной «рабыней», словно призрачные тени, бегут на восток, а   город-чудовище с ревом настигает их.      

Но   Джонни Апрайт – это еще не все. Далеко, на самой окраине города, обитают мелкие   коммерсанты, управляющие карликовых фирм, удачливые служащие. Они живут в   отдельных домиках или в тесных дачках на две семьи, с крошечными садиками, где   растут цветы; у них попросторнее, чем в других местах, дышать еще можно. Они   горделиво выпячивают грудь, когда заходит разговор о Бездне, которой они сумели   избежать, и возносят хвалу всевышнему за то, что он сделал их не такими, как   других людей! И вдруг… врывается Джонни Апрайт, а следом за ним несется город-чудовище.   Как по волшебству, вырастают доходные дома, садики застраиваются, дачи перегораживаются   на каморки, и черная лондонская ночь окутывает все своим грязным покровом.      

 ГЛАВА IV. ЧЕЛОВЕК И   БЕЗДНА      

       

Потом   заговорил еще один горшок,      

Что в   стороне стоял, шершав и кривобок      

«Смеются   надо мной, твердят, что я уродлив —      

Так,   значит, хорошо лепить Гончар меня не мог?»      

Омар Хайям      

       

– Скажите,   у вас тут сдается что-нибудь?      

Этот   вопрос я бросил небрежно, полуобернувшись к пожилой толстой женщине, которая   подавала мне еду в грязной кофейне неподалеку от Пула и Лаймхауза[9].      

– Сдается, –   отрезала она, решив, вероятно, что мой внешний вид не обещает того минимума   состоятельности, который требуется для проживания в ее доме.      

Я не   сказал больше ничего и принялся молча дожевывать ломтик бекона, запивая его   жидким чаем. Она тоже не обращала на меня ни малейшего внимания, пока я не   вытащил из кармана монету в десять шиллингов, дабы расплатиться за свой завтрак   стоимостью в четыре пенса. Желаемый эффект был достигнут.      

– Да,   сэр, – сразу оживилась она. – У меня отличное помещение, наверняка   вам понравится. Вернулись из морской поездки, сэр?      

– Сколько   вы хотите за комнату? – спросил я, не стремясь удовлетворить ее   любопытство.      

Она   оглядела меня с нескрываемым изумлением.      

– Комнат   я не сдаю даже своим постоянным жильцам, а уж чужим-то и подавно.      

– Придется,   значит, поискать в другом месте, – сказал я, делая огорченное лицо.      

Но вид   моих десяти шиллингов придал ей настойчивость.      

– Я   могу предложить вам очень хорошую койку в комнате, где у меня живут всего двое.   Очень почтенные люди, постоянные жильцы.      

– Но   я не хочу спать вместе с чужими людьми, – отвечал я.      

– Да   вам и не придется. Там три постели, и комната не такая уж маленькая.      

– Ну,   а сколько это будет стоить? – спросил я.      

– С   постоянных жильцов я беру полкроны в неделю – два шиллинга шесть пенсов. Вам   понравятся соседи, я уверена. Один из них служит на складе и живет у меня   третий год. А второй вот уже шесть лет. Да, сэр, шесть лет и два месяца как раз   будет в ту субботу. Он рабочий сцены, – продолжала она   рассказывать, – приличный, солидный человек, работает вечерами и за все   шесть лет ни одного прогула. И он очень доволен, говорит, что лучшего жилья не   найти. Он у меня столуется и другие жильцы тоже.      

– Небось,   даже откладывает денежки, – ввернул я с невинной физиономией.      

– Да   нет, что вы, господь с вами! Но в другом месте он не мог бы прожить так хорошо   на свой заработок.      

Тут я   подумал о моем родном просторном Западе, под небом которого можно было бы разместить   тысячу таких городов, как Лондон, и всем хватило бы воздуха; а вот здесь этот   человек – положительный, строгих правил, за шесть лет ни одного прогула,   скромный и честный – ютится в одной комнате с двумя другими мужчинами за два   доллара пятьдесят центов в месяц на наши деньги, зная по опыту, что лучшего ему   не найти. И невесть откуда прихожу я и благодаря своим десяти шиллингам   водворяюсь со всем своим тряпьем на соседнюю с ним кровать. Человеческая душа   знакома с тоской, но как, наверное, бывает ей тоскливо, когда в комнате три   кровати и любой случайный прохожий может занять одну из них, если у него есть   десять шиллингов в кармане!      

– Давно   вы здесь живете? – спросил я.      

– Тринадцать   лет, сэр. Ну, как вы решаете?      

Разговаривая   со мной, она не переставала грузно передвигаться по маленькой кухне, где готовила   пищу для своих квартирантов. Я застал ее за работой, и она ни на секунду не   оторвалась от своих дел. Несомненно, у этой женщины уйма хлопот: «встаешь в   половине шестого, ложишься ночью, когда все уже спят, работаешь, пока не   свалишься с ног», – и так все тринадцать лет; а наградой за это седая   голова, засаленное платье, сутулая спина, расплывшаяся фигура и бесконечный   труд в грязной и шумной кофейне, окна которой отстоят на десять футов от стены   соседнего дома, в окружении портовых трущоб, мрачных и грязных, чтобы не   сказать больше.      

– Вы   сюда еще заглянете? – спросила она с робкой надеждой в голосе, когда я уже   отворял дверь.      

Я   посмотрел на нее и только тут ощутил всю правду мудрого старого изречения:   «Добродетель сама себе награда».      

Я снова   шагнул к ней.      

– У   вас была когда-нибудь передышка? – спросил я.      

– Передышка?      

– Ну   да, денька два в деревне, отдых на свежем воздухе?      

– Боже   упаси! – Она начала смеяться и впервые даже отвлеклась от работы. –   Отдых! Отдых для нашего брата? Нет, подумать только! – И вдруг крикнула   мне: – Эй, осторожно! – так как я в эту секунду споткнулся о прогнившую   доску порога.      

Возле   Вест-индских доков я заметил молодого парня, который уныло глядел на мутную   воду реки. Кочегарская кепка, сдвинутая на глаза, и покрой его помятой одежды   сразу изобличали в нем моряка.      

– Здорово,   приятель! Не скажешь ли, как пройти в Уоппинг? – спросил я его, чтобы   начать разговор.      

– С   парохода? Ехал проводником скота? – в свою очередь спросил он, мгновенно   угадав мою национальность.      

Завязалась   беседа, которую мы продолжили в трактире за двумя пинтами дешевого пива, темного   со светлым пополам. Это сблизило нас настолько, что, когда я выгреб из кармана   на шиллинг медяков (давая понять, что это – вся моя наличность) и, отделив   шесть пенсов на ночлег, выложил остальные на пиво, он великодушно предложил   пропить весь шиллинг.      

– Мой   сосед по комнате так скандалил вчера ночью, что полисмены забрали его, –   сказал он. – Можешь спать на его койке. Идет?      

Я   согласился и, распив с ним на целый шиллинг пива и проведя ночь в жалкой   конуре, на жалкой постели, составил себе некоторое представление об этом парне.   Позднее я по опыту убедился, что в каком-то отношении он является довольно   типичным представителем большинства лондонских чернорабочих.      

Он   родился в Лондоне, отец его был пьяница-кочегар, и сын пошел по его стопам.   Домом для ребенка служили улицы и доки. Читать он не научился и никогда не   испытывал в этом потребности, убежденный, что грамота – никчемное дело, во   всяком случае, для человека в его положении.      

У него   была мать и куча горластых братьев и сестер. Они ютились в двух комнатенках,   питались скверно, а то и вовсе голодали, и себя одного он мог прокормить лучше.   Поэтому он редко являлся домой, только в тех случаях, когда совсем уже нечего   было есть. Он воровал, попрошайничал на улицах и пристанях, дважды плавал на   пароходе слугой в кают-компании, потом несколько раз помощником кочегара и   достиг вершины, став, наконец, кочегаром.      

За это   время он выработал себе жизненную философию, довольно мерзкую и отталкивающую,   но, с его точки зрения, весьма здравую и логичную. Когда я спросил, для чего он   живет, он отвечал не задумываясь: «Да чтоб выпить». Наймется на пароход (ведь   подработать-то надо!), в конце плавания – расчет и грандиозная попойка. Затем   выпивки поскромнее, от случая к случаю, выклянченные в кабаках у приятелей,   вроде меня, не успевших еще растратить свои медяки; а потом, когда и этот   источник иссякнет, – опять пароход и весь дьявольский круг сначала.      

– А   женщины? – поинтересовался я, когда он кончил восхваление попойки как   единственной цели существования.      

– Что   женщины! – Он стукнул кружкой о стойку и заговорил с горячностью: –   Известно, что это за народ! Лучше держаться от них подальше. Не стоит,   приятель, с ними связываться, верь слову, не стоит. Ну, на что женщины такому,   как я? Скажи сам. Вот, к примеру, моя мать. Она драла ребятишек и отравляла   жизнь отцу, когда он приходил домой, хоть, по правде сказать, домой он и заглядывал-то   редко. А почему редко? Из-за нее же. Потому что дома ему было не сладко. А   другие женщины, думаешь, лучше обращаются с бедным кочегаром, если у него   завелось вдруг несколько шиллингов в кармане? Он мог бы выпить на эти деньги,   мог бы здорово напиться, а они в момент все выпотрошат – и конец, даже на   рюмочку не останется. Мне это все известно. Я-то погулял вволю и знаю, что к   чему. И еще скажу тебе: где женщины, там и неприятности – крики, ругань, драки,   поножовщина, полисмены, суд. А знаешь, что за это дают? Месяц тяжелых работ. И   никакой тебе получки, когда выйдешь оттуда.      

– Но   подумай, жена и дети, семейный очаг и всякое такое, – назидательно   заговорил я. – Вот ты вернулся из плавания, малыши карабкаются к тебе на   колени, жена счастлива, улыбается, ставя обед на стол, целует тебя, и детишки   чмокают папу перед сном, и чайник на плите насвистывает песенку, а вы долго еще   говорите и наговориться не можете, и ты рассказываешь ей, где ты был и что   видел, а она тебе – про разные домашние дела, про все, что тут без тебя   произошло, и…      

– Да   ну тебя! – крикнул он, шутливо ткнув меня кулаком в плечо. – Шутки со   мной шутишь, а? Хозяюшка с поцелуями, и детишки с ласками, и чайник с песенкой   – и все это за четыре фунта десять шиллингов в месяц, если тебя взяли на   пароход, а если не взяли, – тогда шиш! Нет, друг, я тебе сейчас расскажу,   что я получу на свои четыре фунта десять шиллингов. Жена скандалит, дети пищат,   в доме угля ни кусочка, так что чайнику и петь не с чего, да и чайник-то сам   заложен в ссудной лавке! Вот тебе и вся картина. Поневоле рад будешь удрать на   пароходе. Хозяюшка! На кой черт она мне? Чтобы жизнь отравляла? Детки? Мой тебе   совет, друг, не заводи ты их. Посмотри на меня. Я могу выпить кружку пива,   когда захочу, и никакая хозяюшка и никакие детки не требуют от меня хлеба. И я   счастлив – да, да! – что у меня есть пиво и приятели – вот как ты, и что   скоро придет хороший пароход и я опять уеду куда-нибудь. По сему случаю давай   выпьем еще по кружке. Светлое с темным пополам будет в самый раз.      

Нет   нужды передавать здесь все, что он говорил; кажется, я уже достаточно очертил   жизненную философию этого двадцатидвухлетнего парня и ее экономическую основу.   Домашней жизни он не изведал. Слово «дом» вызывало в его сознании одни лишь   неприятные ассоциации. Ничтожный заработок отца и других мужчин его круга давал   ему достаточный повод считать жену и детей обузой и причиной всех мужских   несчастий. Бессознательный гедонист, чуждый всякой морали и проникнутый   практицизмом, он искал для себя высшего счастья и находил его в вине.      

Пропойца   уже в молодые годы и задолго до старости – развалина; а когда работать   кочегаром станет не под силу, – канава или работный дом, и – конец… Он сам   понимал все не хуже меня, но его это не страшило. С самого рождения жизненные   обстоятельства огрубляли его душу, и он смотрел на свое неизбежное печальное   будущее с холодным безразличием, поколебать которое оказалось мне не под силу.      

И все же   он был неплохой малый – не злой и не жестокий от природы. Он обладал нормальными   умственными способностями и более чем недурной внешностью: у него были широко   расставленные, оттененные длинными ресницами большие голубые глаза, в которых   то и дело мелькали искорки смеха, свидетельствуя о хорошем чувстве юмора;   правильные черты лица, красивые брови, нежно очерченный рот, хотя губы уже   научились кривиться в жесткой усмешке. Правда, подбородок был невелик, впрочем,   не так уж и мал, – я видывал людей с куда менее внушительным подбородком,   занимающих разные высокие посты.      

Красивая   голова ловко сидела на великолепной шее, и я не удивился, увидев его тело,   когда он скинул одежду, чтобы лечь спать. В гимнастических залах и на   спортивных площадках мне не раз приходилось видеть оголенных мужчин весьма   благородного происхождения и утонченного воспитания, но ни один из них не мог   поспорить сложением с этим двадцатидвухлетним пьяницей, с этим юным богом,   обреченным превратиться в развалину через каких-нибудь пять лет и исчезнуть с   лица земли, не оставив потомства, которому он мог бы передать столь   замечательное наследство.      

Казалось   бы, грех растрачивать таким образом жизнь, но все же я вынужден был признать,   что он прав: где уж обзаводиться семьей в Лондоне на четыре фунта десять   шиллингов! А тот рабочий сцены – разве он не счастливее, чем женатые, живя в   обществе двух посторонних мужчин и тратя на себя одного свой заработок? Каково   бы ему пришлось, если бы он втиснулся с хворым семейством в комнатенку еще   более дрянную, чем его теперешняя, да впустил туда вдобавок каких-то квартирантов,   и все равно не сводил бы концы с концами!      

С каждым   днем я все больше убеждался, что жениться для людей Бездны не только не   разумно, но даже преступно. Они – камни, отвергнутые строителями. Для них нет   места в жизни: все силы общества гонят их вниз, на дно, где их ждет гибель. На   дне Бездны они становятся хилыми, безвольными, слабоумными. Если они плодятся,   то потомство их гибнет, – жизнь здесь стоит дешево. Где-то над ними в мире   идет созидательная работа, но принять в ней участие они не хотят, да и не могут.   Впрочем, мир не нуждается в них. Там, наверху, есть достаточно людей, более   приспособленных, которые цепляются изо всех сил за крутые склоны над Бездной,   отчаянно стараясь не сорваться вниз.      

Короче:   лондонская Бездна – это громадная бойня. Год за годом, десятилетие за   десятилетием сельская Англия вливает в город все новые и новые людские силы, но   силы эти не только не приумножаются, а уже к третьему поколению исчезают вовсе.   Специалисты говорят, что лондонский рабочий, родители и деды которого родились в   Лондоне, представляет собой весьма редкостное явление.      

М-р А.   С. Пигу заявил, что престарелые бедняки и все прочие, кого называют «низы»   общества, составляют семь с половиной процентов жителей Лондона. Иными словами,   и год назад, и вчера, и сегодня, в данную минуту, четыреста пятьдесят тысяч душ   гибнут на дне социальной преисподней, название которой «Лондон». Как они   гибнут, покажу на примере из сегодняшней газеты.      

НЕБРЕЖНОСТЬ      

«Вчера   д-р Уинн Уэсткотт производил судебное следствие в Шордиче по делу скончавшейся   в среду Элизабет Круз, семидесяти семи лет, проживавшей на Ист-стрит, дом 32,   Холборн. Элис Матисон сообщила, что она является владелицей дома, в котором   квартировала покойная. Свидетельница в последний раз видела Круз за два дня до   смерти, то есть в понедельник. Круз была совершенно одинока. Попечитель района   Холборн м-р Фрэнсис Берч показал, что покойная в течение тридцати пяти лет   проживала в одной и той же комнате. Вызванный к ней первого числа, свидетель   нашел старуху в ужасном состоянии; после отправки ее в больницу пришлось   подвергнуть дезинфекции карету скорой помощи и кучера. Д-р Чейс Феннелл заявил   суду, что смерть была вызвана заражением крови от пролежней, вследствие   небрежного отношения больной к себе и грязи в комнате, и суд вынес соответствующее   заключение».      

В этом   маленьком происшествии больше всего поражает то самодовольное равнодушие, с которым   официальные лица отнеслись к смерти женщины и вынесли свое заключение. Сказать,   что старуха семидесяти семи лет умерла от небрежного отношения к себе, –   это, право же, значит проявить наивность. Старуха сама виновата в том, что   умерла. И вот, найдя виновного, общество со спокойной совестью возвращается к   своим делам.      

По   поводу так называемых низов общества м-р Пигу сделал следующее заявление:      

«Физическое   слабосилие, или недостаточное умственное развитие, или отсутствие силы воли, а   иногда и все три фактора, вместе взятые, делают одних неспособными, других   нерадивыми рабочими, вследствие чего они не могут прокормить себя… многие из   них находятся на таком низком уровне развития, что не умеют отличить правую   руку от левой или прочесть на двери номер своего дома; хилые телом, они не   обладают выносливостью; у них нет нормальных чувств и привязанностей, и мало   кто из них знает, что такое семейная жизнь».      

Четыреста   пятьдесят тысяч человек – это уйма народу. Молодой кочегар был лишь одним из   них, и ему понадобилось некоторое время, чтобы поведать мне свою нехитрую   повесть. Я бы не хотел услышать всех этих людей разом. Но интересно знать,   слышит ли их бог?      

 ГЛАВА V. ТЕ, КТО НА   КРАЮ      

       

Поверьте,   я не видел ничего более      

ужасного,   более унизительного, более      

безнадежного,   чем эта тоскливая,      

несчастная   жизнь, которую я оставил      

там, в   Восточном Лондоне.      

Хаксли[10]      

       

Само   собой разумеется, что мое первое впечатление о Восточном Лондоне было поверхностным.   Позднее передо мной стали вырисовываться детали, и среди хаоса бедствий я   обнаружил отдельные уголки, где царило относительное благополучие, –   иногда это были целые ряды домов в тихих незаметных переулках. Они заселены ремесленниками,   и там живут по-семейному, хотя это и весьма примитивная жизнь. По вечерам   мужчины сидят на улице возле дома – трубка в зубах, на коленях ребенок; а жены   их, собравшись кучками, сплетничают. Слышатся смех и шутки. Эти люди явно   довольны своим существованием, ибо по сравнению с окружающей нищетой им живется   хорошо.      

И все же   в лучшем случае – это тупое, животное счастье, довольство сытого брюха. Материальная   сторона жизни играет тут главенствующую роль. Это люди скучные, ограниченные,   недалекие. Бездна создает отупляющую атмосферу апатии, которая засасывает людей   и гасит в них все живое. Вопросы религии не трогают их; тайны бытия не вызывают   ни страха, ни восторга. Им даже невдомек, что есть какие-то тайны бытия. Набить   брюхо, пососать вечером трубку да выпить кружку дешевого пива – вот все, что   они стараются взять от жизни или о чем мечтают.      

И уж   пусть бы это было все; но это не все. Самодовольное отупение этих людей   представляет собой убийственную инерцию, за которой следует полный распад.   Прогресса нет; а раз они не идут вперед – значит, катятся назад, в Бездну. Для   них самих это, быть может, только начало падения, но его завершат их дети и   внуки. Жизнь всегда дает человеку меньше, чем он от нее требует, – а тут люди   требуют такую малость, что, получая меньше малого, они уже обречены на гибель.      

Городская   жизнь вообще чужда природе человека, что же касается лондонской жизни, то для   простого рабочего или работницы она предельно чужда и губительна. Тело и душу   разрушают непрестанно действующие силы. Падает моральная и физическая   выносливость. И хорошие крестьяне, попав из деревни в город, становятся плохими   рабочими, а их потомство уже теряет всякую инициативу и энергию и не способно   даже к такой физической работе, какую выполняли отцы, и тогда остается только   один путь – в Бездну.      

Даже   самый воздух, которым дышат здесь днем и ночью, так расслабляет тело и мозг,   что городской рабочий не способен конкурировать с тем, кто, полный жизни и сил,   прибывает из деревни в Лондон, чтобы уничтожать и, в свою очередь, быть   уничтоженным.      

Забудем   на время о болезнетворных микробах, которыми насыщен воздух Восточного Лондона,   рассмотрим один только фактор – дым. Сэр Вильям Тислтон-Дайер, куратор   Ботанического сада, давно уже занимается изучением влияния дыма на растения. По   его подсчетам, не меньше шести тонн твердого вещества, состоящего из сажи и   смол, осаждается в неделю на каждой четверти квадратной мили территории Лондона   и его окрестностей. Иными словами, на одну квадратную милю – двадцать четыре   тонны, или тысяча двести сорок восемь тонн в год. Не так давно с карниза под куполом   собора св. Павла было снято отложение кристаллического сернокислого кальция,   образовавшееся в результате взаимодействия серной кислоты воздуха с углекислым   кальцием камня. А этой серной кислотой лондонские рабочие день и ночь   непрерывно дышат.      

И вот   неизбежно дети превращаются в худосочных, малосильных, недоразвитых взрослых.   Это рахитичное, узкогрудое, вялое племя, неспособное устоять перед наступающими   деревенскими ордами и терпящее поражение в жестокой борьбе с ними. Деревня   поставляет Лондону железнодорожных рабочих, носильщиков, кучеров омнибусов,   грузчиков – всех тех, от кого требуется физическая выносливость. В числе   лондонских полисменов – двенадцать тысяч выходцев из деревни и только три   тысячи родившихся в Лондоне.      

Итак, мы   вынуждены сделать заключение, что Бездна – это поистине колоссальная человекоубойная   машина, и когда я прохожу по тихим переулкам Восточной стороны и вижу у дверей   домов плотно наевшихся ремесленников, я думаю о том, что их ждет больше   горестей, чем тех четыреста пятьдесят тысяч несчастных, что погибают на самом   дне преисподней. Те-то уже гибнут, для них все кончено; а этим предстоит еще   пройти через многочисленные стадии медленного и мучительного процесса умирания   в двух или даже в трех поколениях.      

А ведь   все это хороший человеческий материал! В нем заложены все превосходные   качества. В нормальных условиях он мог просуществовать много столетий и дать   миру великих людей, героев, творцов, которые, в свою очередь, сделали бы жизнь   на земле краше.      

Я   беседовал с одной женщиной, судьба которой типична для людей этой среды, –   ее уже выбросило из такого тихого переулка и понесло по роковой наклонной вниз.   Ее муж – механик, член профсоюза. Он не может получить постоянной службы,   значит, надо полагать, работник он неважный: не хватает энергии или   предприимчивости, чтобы добиться приличного места и удержать его за собой.      

У них   две дочери. Вчетвером они занимают две конурки, из вежливости называемые комнатами,   и платят за них семь шиллингов в неделю. Плиты нет, для приготовления пищи   имеется только одна газовая конфорка, вделанная в камин. Они недостаточно   состоятельные люди, чтобы им отпускали неограниченное количество газа в   кредит, – для их блага в доме установлен хитроумный счетчик. Вы бросаете в   отверстие одно пенни – и получаете ровно на пенни газу. Как только вы выжгли,   что вам причиталось, подача автоматически прекращается.      

– Не   успеешь оглянуться, как уже сгорело на пенни, а свариться еще ничего не   сварилось, – пожаловалась мне эта женщина.      

Уже   много лет ее семья влачит полуголодное существование. Каждый день они встают   из-за стола с желанием поесть еще. А когда человек катится по наклонной   плоскости в Бездну, хроническое недоедание понижает его жизнеспособность и   значительно ускоряет этот процесс.      

А ведь   женщина, о которой идет речь, – труженица. Она рассказала мне, что с   половины пятого утра до поздней ночи шьет шерстяные юбки с двумя воланами, и за   дюжину ей платят семь шиллингов. Нет, вы только подумайте: за дюжину шерстяных   юбок, отделанных двумя воланами, семь шиллингов! То есть доллар семьдесят пять   центов, меньше пятнадцати центов за каждую юбку!      

Для того   чтобы получать работу, муж должен быть членом профсоюза и платить взносы – один   шиллинг шесть пенсов еженедельно. А вспыхни где-нибудь забастовка, ему, если он   в это время работает, приходится вносить в фонд взаимопомощи союза целых   семнадцать шиллингов.      

Старшая   дочь работала ученицей у портнихи за шиллинг шесть пенсов в неделю (на наши деньги   – тридцать семь с половиной центов, или чуть побольше пяти центов в день).   Однако, когда наступило сезонное затишье, ее уволили, хотя нанимали ее за эту   мизерную плату, с обещанием обучить ремеслу и повысить в должности. После этого   она три года работала за пять шиллингов в неделю в магазине, где продают   велосипеды, ходила пешком по две мили на работу и домой и подвергалась штрафу,   если опаздывала.      

Что   касается родителей, то их песенка спета. Они потеряли опору и катятся в Бездну.   А что же станет с дочерьми? Живя в скотских условиях, ослабленные хроническим   недоеданием, истощенные умственно, морально и физически, могут ли они надеяться   избегнуть Бездны, куда их втягивает с самого рождения?!      

Я пишу   эти строки, а за окном, на соседнем дворе, уже целый час идет неистовая драка,   форменная свалка, доступная для всеобщего обозрения. Вначале, услыхав какой-то   визг, я подумал, что сцепились собаки, и не сразу уразумел, что эти дикие звуки   издают человеческие существа, мало того – женщины.      

Драка   пьяных женщин! Об этом даже подумать противно. А каково все это слушать! Происходит   примерно следующее. Что-то нечленораздельное орут во всю глотку несколько   женщин зараз, потом умолкают, и становится слышно, как плачет ребенок и   какая-то девочка кого-то о чем-то умоляет. Затем вдруг истошный голос женщины:      

– Ударь!   Только сунься!      

И – бах,   бах! – вызов принят, драка возобновляется.      

Окна   домов, выходящие во двор, облепили восторженные зрители; я слышу удары и такую   отборную ругань, что кровь стынет в жилах.      

На   минуту все затихает. Затем:      

– Оставь   ребенка в покое!      

Ребенок   – должно быть, совсем еще малыш – от страха вопит благим матом.      

– Ну,   держись! – выкрикивает раз двадцать подряд тот же пронзительный   голос. – Получишь вот этим камнем по голове! – И, по всей   вероятности, кто-то получает камнем по голове, потому что вдруг раздается   оглушительный визг.      

Опять   все затихает: видимо, одна из воюющих сторон временно выведена из строя и ей   оказывают первую помощь; снова слышен плач ребенка, но голос его постепенно   слабеет: ребенок запуган и изнемог от плача.      

Потом   крики вновь начинают нарастать:      

– Ах,   так?      

– Так!      

– Так??      

– Так!!      

– Так???      

– Так!!!      

Обе уже   достаточно подтвердили свою непримиримость, и схватка опять обостряется. Одна   из сторон, должно быть, получает значительный перевес и пользуется им вовсю, если   судить по крикам другой стороны: «Караул! Убивают!» Внезапно крики начинают   прерываться, глохнуть: очевидно, женщину душат.      

Тут   вступают новые голоса – идет развернутая атака по всему фронту; руки оторваны   от горла жертвы, и возобновляются крики: «Караул! Убивают!» – теперь уже   октавой выше. Общая потасовка. Орут все.      

Передышка.   Тишину прорезает новый голос – девочки или молоденькой девушки:      

– Я   тебе отплачу за маму!      

Затем   раз пять подряд повторяется такой диалог:      

– Буду   делать, что захочу… (нецензурное слово).      

– А   ну, попробуй… (нецензурное слово).      

Драка   разгорается с новой силой; в ней участвуют и матери, и дети, и все, кому не   лень. В этот момент я слышу, как моя квартирная хозяйка с заднего крыльца зовет   домой свою маленькую дочурку, и я предаюсь размышлениям о том, какое влияние   окажет все, что она услышала во дворе, на ее юную душу.      

 ГЛАВА VI. ПЕРЕУЛОК   ФРАИНГ-ПЭН, ИЛИ Я ЗАГЛЯДЫВАЮ В АД      

       

Мир – это   хлев, а мы в нем – скот,      

Что   чувствует голод, ест и мрет.      

«От   свинства ничто, увы, не спасет» —      

Так скажет   иной и мимо пройдет.      

Сидней Ланьер      

       

Мы   шагали втроем по Майл-Энд-роуд, и один из моих спутников был личностью   героической. Худенький девятнадцатилетний юноша, настолько тщедушный, что   казалось, малейшее дуновение ветерка может свалить его, подобно Фра Филиппо   Липпи[11],   с ног. Он был пламенный социалист, полный юношеского энтузиазма и готовности   принять муки за человечество. С немалой опасностью для себя он активно выступал   в роли оратора и председателя на многочисленных митингах в защиту буров,   которые устраивали несколько лет назад в разных помещениях и под открытым   небом, нарушая безмятежный покой «доброй старой Англии». Он поведал мне   некоторые эпизоды из своей деятельности: как на него нападали в парках и   вагонах трамвая; как он лез на трибуну, не имея никаких шансов на успех, ибо   разъяренная толпа стаскивала с подмостков одного оратора за другим и жестоко их   избивала; как, укрывшись в церкви, он с тремя товарищами отбивал осаду толпы   под градом камней и осколков стекла, пока их не спасла полиция. Он описал мне   жестокие стычки на лестничных площадках, на балконах и галереях – выбитые окна,   разрушенные лестницы, развороченные лекционные залы; страшные увечья –   размозженные черепа и перебитые кости. А потом, поглядев на меня, добавил с   печальным вздохом:      

– До   чего я завидую таким, как вы, – рослым, сильным мужчинам! Я такой заморыш.   Ну какая от меня польза, когда дело доходит до драки!      

Я был на   целую голову выше моих спутников и невольно вспомнил, какие у нас на Западе все   рослые и как я там, в свою очередь, всегда с завистью смотрел на каждого   высокого, плечистого человека. Потом, оглядев этого юношу с хрупким телом и с   сердцем льва, я подумал, что такие, как он, в нужный час воздвигают баррикады и   доказывают миру, что люди еще не разучились умирать, как герои.      

Тут в   разговор вмешался второй мой спутник, человек лет двадцати восьми, рабочий   потогонной мастерской.      

– А   я вот здоровяк! – заявил он. – Не то, что другие парни у нас в   мастерской. Меня все ставят в образец: таким и должен быть мужчина. Я вешу   целых сто сорок фунтов[12]!      

Мне было   совестно признаться, что я вешу сто семьдесят, и я промолчал, разглядывая его.   Какой он нескладный, низкорослый! Землистое лицо, скрюченное, потерявшее   человеческое подобие тело, впалая грудь, согнутые от бесконечных часов изнурительной   работы плечи, тяжело свисающая голова, словно ее не держит шея. Да, уж воистину   здоровяк!      

– Какого   вы роста?      

– Пять   футов два дюйма, – гордо ответил он, – а ребята у нас в мастерской…      

– Вы   показали бы мне вашу мастерскую, – попросил я.      

Сейчас в   мастерской не работали, но мне все же хотелось зайти туда. Миновав Леман-стрит,   мы взяли влево на Спайтелфилдз и нырнули в переулок Фраингпэн. На грязных   тротуарах копошились дети, словно лягушата на дне пересохшего пруда. Мы подошли   к дому. Дверь была настолько узка, что нам пришлось перешагнуть через женщину,   которая, сидя с беззастенчиво обнаженной грудью и оскверняя своим видом   святость материнства, кормила младенца. Далее, ощупью пробравшись сквозь узкий   темный подъезд, битком набитый детворой, мы оказались на грязной-прегрязной лестнице   и, минуя крошечные площадки, заваленные всякими отбросами, поднялись на третий   этаж.      

В этой   трущобе, называемой домом, семь комнат. В шести из них живет более двадцати человек   обоего пола и различного возраста. Каждая комната имеет площадь шесть-семь   квадратных метров. В ней стряпают, едят, спят и работают. Мы вошли в последнюю   комнату – в мастерскую. Обычно здесь трудятся, не разгибая спины, пять человек.   Почти все помещение занимает стол. На нем я увидел пять сапожных колодок, но не   мог понять, где же тут можно работать, если всюду навалены кучи картона, кожи,   обувных заготовок и прочего материала, требующегося для того, чтобы получился   готовый башмак.      

В   соседней каморке живет женщина с шестью детьми. В другой грязной дыре – вдова с   единственным сыном, шестнадцати лет, который умирает от чахотки. Эта женщина   торгует на улице леденцами, и лишь в редкие дни ей удается заработать на три   кварты молока для сына. А мясо этот слабый, умирающий юноша получает не чаще   чем раз в неделю, и то такого качества, что трудно даже понять, как люди могут   есть подобные отбросы.      

– Кашляет   он страшно! – сказал мой приятель-сапожник. – Ужас! Нам здесь все   слышно. Просто ужас!      

А я   подумал, что этот кашель и эти леденцы, которыми торгует мать туберкулезного   больного, представляют собой еще одну зловещую опасность для детей, населяющих   здешние трущобы.      

Итак, в   этой вот конуре трудится мой приятель и четверо его товарищей, когда, конечно,   у них есть работа. Зимой лампа горит почти целый день, и керосиновый чад   насыщает и без того убийственно тяжелый воздух, и этим воздухом люди снова,   снова и снова наполняют свои легкие.      

Когда   бывает много работы, мой приятель зарабатывает до тридцати шиллингов в неделю.   Подумайте! Тридцать шиллингов – семь долларов пятьдесят центов!      

– Но   так заработать могут только лучшие мастера, – подчеркнул он, – а   спину-то гнешь двенадцать, тринадцать, а когда и четырнадцать часов в день. Да,   уж потогонный труд в полном смысле слова: пот некогда отереть! Взглянули бы на   нас, у вас бы в глазах зарябило: гвозди так и летят изо рта, будто из машины.   Поглядите мне в рот.      

Я   глянул. Зубы были гнилые и черные, как уголь, – вся эмаль с них содрана   гвоздями.      

– А   ведь я их чищу, – сказал он, – не то были бы еще страшней.      

Он   рассказал, что рабочие обязаны иметь собственные инструменты, покупать за свой   счет приклад, гвозди, картон, платить за помещение и керосин. И мне стало ясно,   что при таких условиях от тридцати шиллингов – немного остается.      

– Сколько   же продолжается такой сезон, когда вы зарабатываете по тридцать шиллингов?      

– Четыре   месяца, – был ответ.      

Обычный   недельный заработок в остальное время года – от полуфунта до фунта стерлингов,   то есть от двух с половиной до пяти долларов. Сегодня, например, уже четвертый   день недели пошел, а он заработал только четыре шиллинга, иными словами, один   доллар. И тем не менее меня старались уверить, что из всех потогонных ремесел   сапожное – самое выгодное.      

Я   посмотрел в окно, надеясь увидеть дворики соседних владений. Но никаких   двориков не оказалось, вернее, они были сплошь застроены одноэтажными лачугами,   хлевами, в которых жили люди. Крыши лачуг были завалены мусором, местами чуть   ли не на два фута, – его выбрасывали сверху из окон жители соседних домов.   Чего только я там не увидел! Мясные и рыбные кости, овощные очистки, тряпки,   рваные башмаки, глиняные черепки – в общем, все отбросы человеческого хлева.      

– Скоро   нашей работе конец: в этом году поставят машины, а нас тогда в шею, –   печально сказал сапожник, когда мы, спустившись вниз, снова перешагнули через   женщину с голой грудью и пошли пробираться сквозь толпы уличной детворы.      

Отсюда   мы прошли в муниципальные жилые дома, выстроенные Советом лондонского графства   на месте старых трущоб, где некогда жил «Сын Джего» Артура Моррисона[13]. Хотя народу   теперь сюда вселилось еще больше, условия жизни все же улучшились. Однако в   новые дома попали наиболее обеспеченные рабочие и ремесленники. Выселенные же   обитатели трущоб либо еще плотнее набились в другие трущобы, либо создали   где-нибудь новые трущобы.      

– А   теперь, – сказал «здоровяк» – сапожник, который работает быстро, как   машина, – я покажу вам легкие Лондона. Это Спайтелфилдзский сад. – На   слове «сад» он сделал язвительное ударение.      

Тень от   храма Христа падает на Спайтелфилдзский сад, и в тени христова храма в три часа   дня глазам моим предстало такое зрелище, какого я никогда не хотел бы увидеть   вновь. Там не растет ни единого цветка, в этом саду, в этом крошечном садике,   который меньше моего американского розария, – там есть только трава; и,   как все сады и парки в Лондоне, он обнесен острозубой железной оградой, чтобы   бездомный люд не мог проникнуть туда ночью и соснуть на траве.      

У входа   в сад нас обогнала старуха лет шестидесяти. Она шла размеренным шагом, слегка пошатываясь   под тяжестью двух перекинутых через плечо мешков, свисавших ей на грудь и на   спину. Бездомная, несчастная женщина, сохранившая, впрочем, настолько   человеческое достоинство, чтобы бояться как огня работных домов. Как улитка,   тащила она на себе свой домик. В этих двух мешках умещалось все ее хозяйство:   белье, одежда, разные дорогие женскому сердцу мелочи.      

Мы   двинулись по узкой дорожке, посыпанной гравием. По обеим сторонам на скамьях   сидели люди, уродливый и жалкий вид которых вызвал бы у Доре[14] такой мрачный полет   фантазии, какого он не знал за всю свою жизнь. Скопище тряпья и грязи,   отвратительные кожные болезни, раны, кровоподтеки, хамство, уродство и   непристойность. Дул холодный, пронизывающий ветер, иные спали, закутавшись в   свои лохмотья, другие пытались заснуть. Я насчитал там более десятка женщин – в   возрасте от двадцати до семидесяти лет – и видел даже младенца, который спал на   голой скамье, без одеяла и подушки, и никого с ним рядом не было. Подальше   шестеро мужчин спали сидя, прислонившись друг к другу. На соседней скамье   разместилось семейство: жена дремала, держа на руках спящего ребенка, а муж   (или самец, если угодно) неумело чинил порванный башмак. Дальше женщина   подравнивала ножом истрепанный подол юбки, а другая, вооружившись иглой,   зашивала какие-то лохмотья. Рядом мужчина держал в объятиях спящую женщину. Еще   один, весь в грязи – видимо, он побывал в канаве, – спал, уткнув голову в   колени женщины лет двадцати пяти. Она тоже спала.      

Я был   поражен этой картиной. Почему почти все тут спят или пытаются заснуть?   Впоследствии я выяснил это. Законы сильных мира сего запрещают бездомным спать   по ночам. На панели у входа в храм Христа, где величественные ряды колонн гордо   возносятся к небу, лежало вповалку много людей. Одни спали, другие дремали, но   все были охвачены такой апатией, что никто даже не поднял головы, когда мы   проходили.      

– Легкие   Лондона! – сказал я. – Какие же это легкие? Это нарыв, гнойник!      

– Зачем   вы привели меня сюда? – воскликнул пылкий юноша-социалист. Боль –   физическая и душевная – исказила его побледневшее лицо.      

– Вот   эти женщины там, – сказал наш провожатый, – готовы продать себя за   три, даже за два пенса, а то и за ломоть черствого хлеба.      

Он   произнес это с каким-то добродушным пренебрежением.      

Не знаю,   что еще прибавил бы он к своим словам, но тут юноша, бледный, как полотно, взмолился:      

– Ради   бога, уйдемте отсюда!      

 ГЛАВА VII. КАВАЛЕР   ОРДЕНА ВИКТОРИИ      

       

В городе   люди стонут, и душа      

убиваемых   вопиет.      

Иов      

       

Я узнал,   что попасть в «палату разового ночлега» в работном доме весьма нелегко. Я уже   дважды неудачно пытался проникнуть туда и намерен вскоре попробовать снова. В   первый раз я отправился в семь часов вечера с четырьмя шиллингами в кармане,   совершив, таким образом, сразу две ошибки. Во-первых, туда пускают только самых   обездоленных, для выяснения чего каждый подвергается тщательному обыску:   докажи, мол, что ты действительно гол как сокол; обладатель даже четырех пенсов   – не говоря уж о четырех шиллингах! – решительно отвергается. Второй моей   ошибкой было то, что я пришел слишком поздно. В семь часов вечера нищий уже не   может рассчитывать на получение нищенской постели.      

Для   пользы людей, изнеженных воспитанием и далеких от правды жизни, я готов   объяснить значение термина «палата разового ночлега». Это учреждение, попав в   которое, в случае удачи, бездомный человек, не имеющий ни кола ни двора, может   дать временный отдых своим усталым костям. За это он обязан проработать там,   как вол, весь следующий день.      

Вторая   моя попытка проникнуть в «палату разового ночлега» началась при более благоприятных   обстоятельствах. Я вышел из дому в середине дня в сопровождении того же   молодого социалиста и еще одного приятеля, имея при себе всего лишь три пенса.   Друзья проводили меня до Уайтчепелского работного дома, и я стал из-за угла   наблюдать за происходящим. Было только начало шестого, но перед зданием уже   выстроилась длинная, наводящая уныние очередь, которая заворачивала за угол и   терялась где-то вдали.      

Тяжелое   это зрелище – мужчины и женщины, ожидающие в холодных сумерках нищенского   ночлега. И, сказать по правде, оно поколебало мою решимость. Как ребенок у   дверей зубного врача, я внезапно нашел множество причин, чтобы быть сейчас не   здесь, а в другом месте. Очевидно, душевная борьба как-то отразилась у меня на   лице, ибо один из моих спутников сказал:      

– Не   робейте, справитесь!      

«Конечно,   справлюсь», – подумал я. Но мне уже становилось ясно, что и три пенса –   огромный капитал в глазах собравшихся здесь людей, и, чтобы не вызвать у них   неприязни, я вытряс свои медяки из карманов. Сердце мое громко стучало, когда   я, простившись с друзьями, прошел, втянув голову в плечи, вдоль всей очереди и   занял место в самом конце. Да, невесело выглядели эти бедняки, кое-как   цеплявшиеся за жизнь на крутом спуске к смерти. Я даже не представлял себе,   сколь скорбным может быть такое зрелище.      

Рядом со   мной стоял невысокий коренастый человек, крепкий на вид, несмотря на преклонный   возраст. Его резко очерченное лицо с грубой, словно дубленой кожей, испытавшей   и зной и непогоду, и выцветшие глаза явно выдавали в нем моряка, и мне сразу же   вспомнились строки из «Раба на галере» Киплинга:      

       

Бич   хлестал мне спину часто – и рубцы теперь болят;      

Солнце,   в море отражаясь, притупило зоркий взгляд,      

На   плече клеймо мне выжгли, цепь натерла ноги мне —      

Труд   мой был сполна оплачен.      

       

Насколько   правильным оказалось мое предположение и как удивительно подходили к этому   случаю киллинговские строки, вы сейчас узнаете.      

– Не   могу больше выносить этого, – жаловался старик своему соседу по другую   руку. – Выберу окно побольше и трахну камнем – пускай посадят недели на   две. Тогда уж, будьте уверены, получу и место для спанья и жратву получше, чем   в ночлежке. Вот только без курева плоховато, – добавил он с грустной   покорностью.      

– Последние   две ночи провел на улице, – снова заговорил он, – позавчера вымок до   костей. Сил нет больше терпеть. Да, одряхлел я; когда-нибудь утром найдут меня   на мостовой мертвым.      

Вдруг он   с жаром обрушился на меня:      

– Смотри,   малый, не вздумай дожить до старости! Умирать надо, пока молод, не то   докатишься до такого же конца. Верно тебе говорю. Мне вот восемьдесят семь лет,   и я честно послужил моей родине: имел три нашивки за отличную службу и орден   Виктории. А что толку? Хоть бы уж помереть скорей! Чем скорей, тем лучше.      

Глаза   его заволокло влагой, но не успел сосед пробормотать что-то ободряющее, как   старик уже мурлыкал развеселую матросскую песенку, словно нет и не бывало на   свете никаких печалей.      

Вот что,   видя мой интерес, рассказал мне этот человек, который провел две последние ночи   на улице и сейчас стоял в очереди в ночлежку.      

Еще   совсем мальчишкой он поступил на службу в британский флот и прослужил там верой   и правдой более сорока лет. Фамилии командиров, названия портов и кораблей,   даты стычек и боев так и сыпались из его уст, но запомнить все это я был не в   состоянии, а делать записи у входа в ночлежку едва ли удобно. Старик участвовал   в «первой войне в Китае», как он ее называл; потом завербовался на службу в   Ост-индскую компанию и пробыл десять лет в Индии; позднее снова попал в Индию с   британским флотом, во время восстания сипаев; участвовал в бирманской и   крымской войнах да сверх того воевал и трудился во славу английского флага в   разных других частях земного шара.      

И вдруг   стряслась беда. Пустячное дело – если разобраться в причинах: то ли лейтенант   страдал несварением желудка, то ли слишком поздно кутил накануне ночью, то ли   его донимали кредиторы, то ли он получил нагоняй от командира, – но, как   бы там ни было, лейтенант в тот день вышел на дежурство в раздраженном   состоянии. Мой новый знакомый вместе с другими матросами в это время обтягивал   фокаванты.      

Напоминаю   вам, что этот человек служил во флоте более сорока лет, удостоился трех нашивок   за отличную службу и ордена Виктории за боевую отвагу, – значит, надо   думать, считался неплохим матросом. Но лейтенант был в дурном расположении духа   и ругнулся… ну, не особенно красивым словом, – в общем, проехался по   адресу его матери. Когда я был ребенком, каждый мальчишка считал себя обязанным   драться, как черт, если кто-нибудь таким словом оскорблял его мать, и в тех местах,   откуда я родом, немало людей поплатились жизнью за то, что осмелились бросить   кому-то подобное оскорбление.      

Однако   лейтенант оскорбил матроса именно так. У матроса оказался в руках железный лом,   он стукнул им лейтенанта по голове, и тот полетел за борт.      

А потом…   передаю точно словами старика:      

– Я   увидел, что натворил. Устав я знал и сказал себе: «Крышка тебе, Джек,   дружище, – так не лучше ли уж…», и прыгнул в воду следом за ним. Решил:   утоплю его и сам утону. Так бы я и сделал, да тут подоспела шлюпка с   флагманского судна. Ну, вытащили нас, а я как вцепился в него, так все и   колочу. Это и решило мою судьбу. Если бы я не бил его, так мог бы еще   оправдаться: понял, мол, свою вину и прыгнул в воду спасти лейтенанта.      

Его   судили военно-полевым судом, или как там это называется у них во флоте. Старик   повторил мне наизусть текст приговора, слово в слово, – видимо, хорошо   запомнил его и не раз твердил в горькие минуты. Для поддержания дисциплины и   почтения к офицерам, не всегда проявляющим себя джентльменами, человека,   виновного только в том, что он вел себя, как мужчина, приговорили: разжаловать   в рядовые матросы, лишить всех причитающихся премиальных и права на пенсию,   отобрать орден Виктории, уволить из флота с хорошей аттестацией (ибо это был   его первый проступок), наказать пятьюдесятью плетьми и посадить на два года в   тюрьму.      

– Лучше   бы мне утонуть в тот день! Вот как перед богом – жалею, что не утонул! –   заключил он свой рассказ.      

Очередь   тем временем стала подвигаться, и мы обогнули угол.      

Наконец,   показалась впереди входная дверь, – через нее впускают группами по нескольку   человек. И тут я узнал нечто неожиданное: сегодня среда, а тех, кто сейчас сюда   войдет, не выпустят до пятницы. И еще – курильщики, внимание! – табак   вносить запрещается. Если у кого есть при себе табак, нужно его сдать. Мне   сказали, что при выходе табак иногда отдают обратно, а иногда уничтожают.      

Старый   матрос показал мне, как нужно действовать. Развязав свой кисет, он высыпал его   содержимое – жалкую горстку табаку – на бумажку, а бумажку туго свернул и сунул   поглубже в носок. Я последовал его примеру, ибо прожить сорок часов без курева   трудновато, – какой курильщик этого не знает?      

Очередь   понемножку двигалась, и мы медленно, но верно приближались к двери. Когда мы   ступили на решетку над подвальным этажом, там мелькнула чья-то голова, и старик   матрос крикнул, наклонившись к решетке:      

– Сколько   еще мест?      

– Двадцать   четыре, – услышали мы ответ.      

Мы стали   с тревогой пересчитывать стоящих впереди. Их оказалось тридцать четыре   человека. Я увидел горестное разочарование и испуг на лицах тех, кто был возле   меня. Не очень-то приятно провести ночь на улице на голодный желудок и без   гроша в кармане. Но мы все еще надеялись – хоть надеяться было явно не на   что, – пока впереди не осталось десять человек и служитель не погнал нас   прочь.      

– Всё, –   сказал он и захлопнул дверь.      

С   быстротой молнии, несмотря на свои восемьдесят семь лет, старый матрос бросился   бежать, рассчитывая все же найти где-нибудь приют на ночь. Я остался с двумя   другими бездомными, имевшими опыт в подыскании разового ночлега. Они решили   попытать счастья в работном доме Поплер, за три мили отсюда, и мы направились в   ту сторону.      

Когда мы   свернули за угол, один из моих спутников сказал:      

– Я-то   должен был попасть сегодня: я пришел к часу дня, очередь еще только   устанавливалась. Но здесь есть свои любимчики, вот в чем дело. Только они одни   и попадают, – каждую ночь те же самые.      

 ГЛАВА VIII. ВОЗЧИК И   ПЛОТНИК      

       

Не боязнь   смерти, даже не боязнь      

голодной   смерти делает человека      

несчастным.   Мало ли людей умирало.      

Всем нам   суждено умереть! Несчастным      

делает   человека то, что он вынужден,      

сам не   зная почему, вести нищенскую      

жизнь и   трудиться в поте лица, не      

получая   за это никаких благ; и то,      

что он   устал, измучен, одинок,      

оторван   от других людей и окружен      

всеобщим   laissez-faire[15].      

Карлейль[16]      

       

Этого   возчика, с его резко очерченным профилем и клинообразной бородкой на безусом   лице, я мог бы принять в Соединенных Штатах за кого угодно – от   квалифицированного рабочего до зажиточного фермера. Что же касается плотника,   то его я так и принял бы за плотника. Сама его внешность говорила о его   профессии: тощая, жилистая фигура, острый, проницательный взгляд, руки,   скрюченные от пользования плотничьим инструментом в течение ни много, ни мало   сорока семи лет. Несчастье этих людей заключалось в том, что они состарились, а   дети, которые могли бы служить им опорой под старость, умерли. Годы дали себя   знать, и старики оказались выброшенными за борт, – соперники помоложе и   посильнее захватили их места.      

Этим   старикам, как и мне, было отказано в ночлеге в работном доме Уайтчепел, и мы   теперь шагали вместе по направлению к работному дому Поплер.      

– Паршивое   место, – говорили они, – да ничего другого не остается.      

Либо   Поплер, либо еще одна ночь на улице. Оба мечтали о койке, – по их словам,   они уже валились с ног. Возчик, которому было пятьдесят восемь лет, провел три   последние ночи на улице, а шестидесятипятилетний плотник уже пятые сутки не   ночевал под крышей.      

О вы,   благородные господа, изнеженные, упитанные и полнокровные! Вы, кого ждут по вечерам   просторные спальни с белоснежными постелями. Как заставить вас понять, что это   значит – провести ночь на улицах Лондона? Воображаю, как бы вы страдали! Вам   бы, поверьте, показалось, что протекли столетия, прежде чем на востоке   забрезжил рассвет! Мучительная дрожь пробирает вас до костей, вам хочется выть   от ноющей боли во всем теле, и вы сами диву даетесь, откуда берутся еще силы   терпеть все это. Вот вы присели на скамейку, смежив усталые веки, но тут же, не   сомневайтесь, вас разбудит грубый окрик полисмена: «Катись отсюда!» Присесть   отдохнуть на скамейку вам еще можно (кстати, скамеек мало и расставлены они   редко), но не воображайте, что отдохнуть – это значит поспать. Только   попробуйте задремать – вас тотчас прогонят, и снова придется вам тащить усталые   ноги по бесконечным улицам. И если вы в отчаянии пуститесь на хитрость и приляжете   где-нибудь в глухом закоулке или в темной подворотне, вас и там достанет око   вездесущего полисмена. Гнать вас – его обязанность. Гнать вас отовсюду – закон   властей предержащих.      

Но с   рассветом кошмар окончится. Вернувшись домой, вы отдохнете и до конца дней   своих будете рассказывать завороженным слушателям об этом удивительном   приключении. Со временем это выльется в обширное повествование. Описание   короткой восьмичасовой ночи превратится в Одиссею, а сами вы – в Гомера.      

Но не   так обстояло дело с бездомными, которые спешили со мной в работный дом Поплер.   А таких, как они, – мужчин и женщин – наберется сегодня в Лондоне тысяч   тридцать пять. Пожалуйста, не думайте об этом, когда будете ложиться спать:   если вы, как полагается, наделены чувствительной душой, это может нарушить ваш   привычный покой. Но каково старикам шестидесяти, семидесяти и даже восьмидесяти   лет, истощенным, малокровным, встречать рассвет, не отдохнув, и затем бродить   весь день с одною мыслью о корке хлеба, зная, что впереди новая страшная   ночь, – и так пять суток подряд! О вы, благородные господа, изнеженные,   упитанные и полнокровные! Разве вы в состоянии понять это?!      

Я шел   между возчиком и плотником по Майл-Энд-роуд, широкой магистрали, пересекающей   самый центр Восточного Лондона, где всегда толпы людей. Подчеркиваю это, чтобы   вы лучше поняли значение того, что я собираюсь рассказать. Итак, мы шагали   втроем по Майл-Энд-роуд, и моих спутников душил гнев; они громко бранили свою   родину, а я вторил им, выдавая себя за бродягу американца, застрявшего случайно   в этой чужой, ужасной стране. Мои старания увенчались успехом: они поверили,   что я матрос, прокутился дочиста, прожил вещи (явление отнюдь не редкое среди   матросов, сошедших на берег), сел, что называется, на мель и ищу работу на   пароходе. Вот чем объяснялось мое незнание английских обычаев вообще и «разовых   ночлегов» в частности, а также проявляемое мною к этому любопытство.      

Возчик   едва поспевал за нами, – он признался мне, что сегодня у него еще не было   во рту ни крошки. Плотник же, тощий и голодный, в своем сером рваном пальто,   полы которого скорбно развевались на ветру, шел ровным крупным шагом и чем-то   сильно напоминал волка или койота, рыскающего по прериям. Разговаривая, оба они   глядели себе под ноги, и время от времени то один, то другой нагибался, не   замедляя, однако, шага, и поднимал что-нибудь с земли. Я решил, что они собирают   сигарные и папиросные окурки, и сначала не обратил на это особого внимания. Но   потом я присмотрелся и был потрясен:      

С   заплеванного, грязного тротуара они подбирали апельсинные корки, яблочные   очистки, объеденные виноградные веточки и с жадностью отправляли в рот;   сливовые косточки они разгрызали и съедали ядрышки. Они поднимали хлебные   крошки величиной с горошину и яблочные сердцевины, настолько черные и грязные,   что трудно было определить, что это такое. Эти отбросы они клали в рот, жевали   и глотали. И все это происходило между шестью и семью часами вечера 20 августа,   в году 1902 – м от рождества христова, в сердце самой великой, самой богатой,   самой могущественной империи, какая когда-либо существовала на свете.      

Возчик и   плотник вели между собой разговор. Эти люди были отнюдь не дураки, только, к сожалению,   стары. И ничего нет удивительного, если после всей съеденной дряни, с которой   их воротило, они говорили о кровавой революции. Они говорили как анархисты, как   фанатики, как сумасшедшие. Кто их за это осудит? Я сам хоть и успел уже за этот   день три раза плотно поесть и знал, что меня ждет теплая постель, хоть я и имел   свою социальную философию и верил в эволюцию, в постепенное изменение и переход   от одного состояния к другому, – повторяю: я сам, несмотря на все это,   чувствовал потребность молоть такой же вздор или же молчать, прикусив язык.   Жалкие глупцы! Не таким, как они, делать революции! Но когда они умрут и   превратятся в прах, – что наступит весьма скоро, – другие глупцы   будут говорить о кровавой революции, подбирая отбросы с заплеванных тротуаров   Майл-Энд-роуд по пути к работному дому Поплер.      

Видя,   что я иностранец и человек молодой, возчик и плотник старались объяснить общее   положение вещей и вразумить меня. Впрочем, их вразумления были кратки и   сводились к одному: поскорее выбраться из этой страны.      

– Господи,   пусть только колесо фортуны повернется, дам тягача, и след мой простынет! –   заверил я их.      

Они не   столько поняли, сколько почувствовали силу моих метафор и одобрительно   закивали.      

– Делают   человека преступником против его воли, – сказал плотник. – Вот я,   например, состарился; молодежь заняла мое место. Одежонка на мне ветшает,   поэтому получить работу с каждым днем все труднее. Сплю в ночлежке, и то если   повезет. Должен прийти туда в два, самое позднее в три часа, – иначе не   попасть. Видал, что сегодня творилось? Когда же мне искать работу? Положим, я   устроюсь сегодня на ночлег. Меня продержат там завтра весь день, выпустят в   пятницу утром. А дальше что? По правилам, меня на следующую ночь уже не впустят   ни в одну ночлежку, ближе чем за десять миль от той, где я ночевал. Выходит, я   должен сразу же бежать за десять миль, чтобы поспеть вовремя. Так когда же,   спрашивается, искать работу? Хорошо, скажем, я не пошел в очередь за   койкой, – бросился искать работу. Не успеешь оглянуться – уже ночь, а   спать негде. А не спавши, голодный, куда я гожусь наутро? Какая тут работа?   Значит, надо пойти поспать хотя бы в парке (при этих словах плотника я   представил себе храм Христа в Спайтелфилдзе) и хоть что-нибудь поесть. Вот оно   как! Старый я, песенка моя спета, и нет у меня больше надежды снова стать на   ноги.      

– Прежде   тут стоял шлагбаум, – заметил возчик. – С меня не раз драли здесь за   проезд, когда я был ломовым.      

Последовала   долгая пауза.      

– За   два дня я только и съел, что три полпенсовых хлебца, – произнес   плотник. – Два вчера, а третий нынче, – добавил он, помолчав.      

– А   у меня сегодня еще маковой росинки во рту не было, – отозвался   возчик. – Сил уж нет дальше тащиться. Страсть как ноги болят!      

– Хлеб,   который тебе дают «на колу», – такая черствятина, что нужно не меньше двух   кружек воды, чтобы его разжевать, – сообщил плотник к моему сведению.      

Я   спросил его, как понимать это «на колу», и он ответил:      

– А   это значит – в ночлежке. Такое жаргонное выражение.      

Меня   удивило, что в его лексикон входит слово «жаргонное». Однако из дальнейшего   разговора я выяснил, что язык его довольно богат.      

Я   спросил своих спутников, какие там порядки в работном доме Поплер, и они дружно   постарались просветить меня на этот счет. Первым делом заставят принять   холодную ванну, на ужин дадут шесть унций[17]   хлеба и миску похлебки. Похлебка – это жидкая бурда, приготовленная так: три   кварты овсянки на три с половиной ведра горячей воды.      

– С   молоком и сахаром, небось, да еще дадут серебряную ложку, – пошутил я.      

– Как   же! Соль – это еще, пожалуй, дадут! А я бывал в таких местах, где даже ложек   нет. Поднимай миску да лей себе прямо в рот, вот как!      

– А   вот в Хакни похлебка ничего, – сказал возчик.      

– Куда!   Просто замечательная похлебка! – подхватил плотник, и оба выразительно   переглянулись.      

– А   в Восточном Сент-Джордже – мука и вода, – заметил возчик.      

Плотник   кивнул головой. Он уже везде побывал.      

– Ну,   а дальше что? – спросил я.      

А   дальше, мне объяснили, сразу пошлют спать.      

– В   половине шестого утра разбудят; встанешь, вымоешься под краном, иной раз даже с   мылом. Потом завтрак – такой же, как ужин: миска похлебки и шесть унций хлеба.      

– Нет,   шесть унций не всегда, – поправил возчик.      

– Верно,   не всегда. И хлеб бывает до того кислый, что скулы сводит. Когда я только   начинал скитаться по этим местам, так просто не мог есть ни хлеба этого, ни   похлебки. Ну, а теперь куда там – съедаю не только свою порцию, но и чужую могу   прихватить!      

– Да   я бы и три порции съел, – сказал возчик. – За весь божий день маковой   росинки во рту не было.      

– Ну,   а потом что? – допытывался я.      

– Как   что? Пошлют работать; на уборку или трепать пеньку, норма – четыре фунта в день,   или бить камень – центнеров десять-одиннадцать. Меня не заставляют бить камень,   мне больше шестидесяти лет. А тебя заставят: ты молодой и крепкий.      

– Чего   я не люблю, – проворчал возчик, – так это когда запирают в камере и   велят трепать пеньку. Точно в тюрьме.      

– А   что, если переночевать, а потом отказаться трепать пеньку, бить камень – вообще   работать? – поинтересовался я.      

– Второй   раз уж не откажешься, – ответил плотник, – они тебя упекут в тюрьму.   Не советую пробовать. Ну, а потом обед, – продолжал он прерванный   рассказ, – восемь унций хлеба, полторы унции сыра и холодная вода на   запивку. Потом идешь кончать работу, а вечером получишь еще ужин, такой же, как   накануне, – порцию бурды и шесть унций хлеба. В шесть часов погонят спать.   А наутро иди на все четыре стороны – если, конечно, вчера все отработал.      

Мы давно   оставили позади Майл-Энд-роуд и, поколесив по мрачному лабиринту узких извилистых   уличек, подошли к работному дому Поплер. На камнях невысокой ограды мы   разостлали наши носовые платки и завязали в них свои земные богатства – все, за   исключением табака, который запрятали в башмаки. Грязно-серое небо еще больше   почернело, подул холодный злой ветер; сжимая в руках наши нищенские узелки, мы   робко ступили на крыльцо работного дома.      

Мимо   прошли три молоденькие работницы, и одна из них сочувственно посмотрела на   меня. Я проводил ее глазами, а она оглянулась и снова бросила на меня   жалостливый взгляд. Стариков она даже не заметила. Боже праведный! Она жалела   меня – молодого, здорового, сильного, а не двух стариков, стоявших рядом со   мной! Она была молодая женщина, я молодой парень, и чувство жалости ко мне   имело, по-видимому, подоплеку эротического свойства. Жалость к старикам –   чувство альтруистическое; кроме того, порог работного дома – привычное место для   стариков, поэтому она пожалела не их, а меня, куда меньше заслуживавшего   жалости, даже вовсе ее не заслуживавшего. Да, без почета сходят старики в   могилу в городе Лондоне!      

По одну   сторону двери болталась ручка звонка, по другую была электрическая кнопка.      

– Потяни   за ручку, – сказал мне возчик.      

Я дернул   решительно, как звоню всегда у всех дверей.      

– Ой!   Ой! – в один голос закричали старики, перепуганные до крайности. – Не   так сильно!      

Я   опустил руку. В их глазах я прочел немой укор: ведь своим поведением я мог   помешать им получить койку и миску похлебки. Но на звонок никто не шел – надо   было, видимо, звонить в другой, – и я почувствовал некоторое облегчение.      

– Нажмите   кнопку, – посоветовал я плотнику.      

– Нет,   нет, подождем немножко, – вмешался возчик.      

Из всего   этого я заключил, что привратник работного дома, получающий шесть – восемь фунтов   в год, – весьма капризная и важная персона и требует исключительно   деликатного обращения… со стороны бедняков.      

И вот мы   ждали – раз в десять дольше, чем следовало бы. Наконец дрожащим указательным   пальцем возчик робко, едва-едва тронул кнопку. Мне приходилось видеть людей,   ожидающих решения, от которого зависела их жизнь, но даже лица тех выражали   меньше тревоги, чем лица стариков, ожидавших привратника.      

Он   появился и еле удостоил нас взглядом.      

– Мест   нет, – сказал он и захлопнул дверь.      

– Еще   одна ночь на улице! – простонал плотник.      

Я глянул   на возчика. В густых сумерках его лицо казалось еще более изнуренным и серым.      

«Благотворительность   без разбору – преступление», – говорят филантропы. Ладно, пусть я буду   преступником.      

– Доставайте-ка   свой нож и идите за мной, – приказал я возчику, увлекая его в темный   тупик.      

Он   уставился на меня со страхом и стал пятиться назад. Должно быть, он принял меня   за современного Джека-Потрошителя, специализирующегося по части нищих стариков,   или подумал, что я собираюсь втянуть его в какое-нибудь мокрое дело. Так или   иначе – он был испуган.      

Хочу   напомнить, что, отправившись на Восточную сторону, я зашил на всякий случай в   пройме фуфайки, купленной у старьевщика, золотой соверен. Теперь впервые   возникла необходимость тронуть мой «неприкосновенный запас».      

Только   изогнувшись, словно акробат, и дав возчику пощупать монету, зашитую у меня под   мышкой, сумел я добиться от него помощи. Но руки у него так дрожали, что я   побоялся, как бы вместо шва он не вспорол мне бок. Пришлось взять у него нож и   самому выполнить необходимую операцию. Но вот монета покатилась на тротуар. В   глазах моих спутников это было целое состояние. Не теряя времени, я повел их в   ближайшую кофейню.      

Разумеется,   мне пришлось объяснить старикам, что я исследователь социальных проблем и цель   моя – узнать поближе, как живут неимущие. И сразу же они смолкли, ушли в себя,   словно улитки. Я стал для них чужаком, и речь моя по-иному зазвучала у них в   ушах, в голосе моем они услышали новые нотки, – словом, они признали во   мне человека «высшего сословия», а они остро ощущали классовые различия.      

– Что   вы будете есть? – спросил я у стариков, когда к нашему столику подошел   официант.      

– Два   ломтика и чашку чаю, – робко сказал возчик.      

– Два   ломтика и чашку чаю, – как эхо, повторил плотник.      

Представьте   себе все это на минутку. Я пригласил двух стариков в кофейню. Они видели мой   золотой и поняли, что я не нищий. Один из них за весь день съел только   полпенсовый хлебец, другой совсем ничего не брал в рот. И они заказали по два   ломтика да по чашке чаю – всего-навсего на четыре пенса! Два ломтика,   кстати, – это два ломтика хлеба, намазанных маслом.      

В этом   тоже сказалось их униженное сознание, как и по отношению к привратнику   ночлежки. Но я, конечно, распорядился иначе: я велел подать яиц, жареного   бекона и постепенно добавлял еще яиц и еще бекона, еще хлеба с маслом и так   далее. Они не переставали отказываться, уверяя, что уже сыты, и жадно поглощали   все, что приносил официант.      

– Первая   чашка чаю за две недели, – признался возчик.      

– Замечательный   чай! – сказал плотник.      

Каждый   из них выпил по четыре чашки. И, поверьте, это был не чай, это были помои,   столь же похожие на чай, как дешевое немецкое пиво похоже на шампанское. Да   нет, просто желтенькая водичка, не имевшая ничего общего с чаем.      

Когда   старики немного оправились от неожиданности, любопытно было наблюдать, какое действие   оказывает на них пища. Вначале, настроившись на меланхолический лад, они стали   рассказывать о том, как при различных обстоятельствах неоднократно покушались   на самоубийство. Возчик признался, что с неделю назад он стоял на мосту и   обдумывал, не броситься ли ему в воду.      

– Ну,   топиться – это не дело! – горячо возразил плотник; он был убежден, что   непременно стал бы барахтаться и пытаться выплыть. – Пуля куда удобнее. Но   только каким чудом раздобыть револьвер? Вот в чем загвоздка!      

Согревшись   горячим «чаем», они повеселели и кое-что рассказали о себе. Возчик рано схоронил   жену и детей; в живых остался один сын, который вырос и стал помогать ему в   извозном деле. Но грянула беда: тридцати одного года сын умер от оспы. Схоронив   его, старик сам заболел горячкой и попал на три месяца в больницу. И тут все   пошло прахом. Из больницы он вышел слабым, ни на что не годным. А сына, который   мог бы крепкой рукой поддержать отца, уже не было на свете. Маленькое   предприятие прогорело. Денег – ни гроша. Пришла беда – отворяй ворота. Где уж   старику начинать все сызнова? Друзья – сами бедняки – помочь не могли. Старик   сделал попытку получить работу на постройке трибун для первого коронационного   парада.      

– «Нет,   нет, нет!» Везде только «нет!» – жаловался возчик. – Я едва с ума не   сошел, слыша повсюду отказ. Это «нет» стояло у меня в ушах даже ночью, спать не   давало. На прошлой неделе пошел в Хакни по объявлению, но, как только сказал,   сколько мне лет, опять то же самое: «Нет, куда там, – слишком стар! Нет,   нет!»      

Плотник   родился в семье военного. Отец его прослужил в армии двадцать два года. Два   брата тоже были военными. Один, вахмистр 7 – го гусарского полка, погиб в   Индии, после восстания сипаев. Второй, прослужив девять лет в армии Робертса на   Востоке, пропал без вести в Египте. Сам плотник не пожелал идти в солдаты, а   то, верно, и его уже не было бы в живых.      

– Дайте-ка   вашу руку, – сказал он, расстегивая свою рваную рубашку. – Смотрите,   на мне можно анатомию изучать. Тощаю, сэр, изо дня в день, тощаю от голода.   Пощупайте-ка мои ребра!      

Я сунул   руку ему под рубаху и пощупал. Сухая, как пергамент, кожа обтягивала кости, и мне   показалось, что я провел рукой по стиральной доске.      

– Было   у меня в жизни семь счастливых лет, – продолжал плотник. – Имел   хорошую хозяюшку и трех славных дочурок. И все умерли. Скарлатина скосила   девочек в две недели.      

– Сэр, –   вмешался возчик, показывая на наш стол, уставленный едой, и желая перевести   разговор на иную, более веселую тему, – боюсь, что после такого пира мне   уж не полезет в горло завтрак в работном доме.      

– И   мне тоже, – подтвердил плотник. После этого они принялись обсуждать разные   вкусные кушанья; каждый вспоминал, какие замечательные блюда готовила его жена   в далеком прошлом.      

– Но   пришлось мне как-то пропоститься три дня, – заметил возчик.      

– А   мне – целых пять, – сказал плотник и сразу помрачнел от этого   воспоминания. – Пять дней проходил вовсе с пустым желудком, если не   считать апельсинных корок. Человеческая натура не может выдержать такого   надругательства, сэр, и я чуть не умер. Бродишь ночью по улицам, и такое   отчаяние вдруг нападет, – кажется, сделаешь что-нибудь страшное, была не   была. Вы понимаете, сэр, о чем я говорю? На грабеж готов был пойти, вот… Но   наступит утро, ослабеешь от холода и голода, и куда там – мышонка нет сил   прихлопнуть.      

Когда   пища основательно разогрела им внутренности, мои старики стали говорливей и   даже хвастливей и принялись рассуждать о политике. Могу сказать, кстати, что о   последней они толковали не хуже любого обывателя и даже умнее многих, с кем мне   приходилось беседовать. Я был немало удивлен, услыхав, как они говорят обо всем   на свете, разбираются и в географии, и в истории, и в текущих событиях.   Впрочем, я уже заметил раньше: они не дураки. Их беда в том, что они стары и   что их дети не потрудились дожить до этих дней и дать им теплое местечко у   своего очага.      

Последний   штрих. На углу улицы я попрощался с моими стариками, повеселевшими оттого, что   у каждого в кармане бренчало теперь по два шиллинга – постель на ночь была   обеспечена. Закурив, я хотел было бросить на землю горящую спичку, но возчик   выхватил ее у меня. Тогда я предложил ему весь коробок, но он сказал:      

– Не   беспокойтесь, сэр, к чему такой расход?      

И,   закурив папиросу, которой я его угостил, он передал огонек плотнику,   торопившемуся набить свою трубку, чтобы использовать ту же спичку.      

– Не   дело зря добро растрачивать, – сказал плотник.      

– Ваша   правда, – согласился я, вспомнив, как провел рукой по его телу, похожему   на стиральную доску.      

 ГЛАВА IX. «НА КОЛУ»      

       

Древние   спартанцы действовали более      

мудро:   когда илотов становилось слишком      

много,   они устраивали на них облаву и      

убивали   их, поражая копьями. Насколько      

же легче   было бы проводить такие облавы      

при нашей   усовершенствованной технике,      

когда   изобретено огнестрельное оружие и      

существуют   регулярные армии! Пожалуй,      

даже в   самой густо населенной стране      

можно   было бы за три дня перестрелять      

всех   работоспособных нищих,      

накопившихся   там за год, если проводить      

эти   мероприятия ежегодно.      

Карлейль      

       

Прежде   всего да простит мне тело мое, что я таскал его по таким гнусным местам, и   желудок мой – за то, что пихал в него такую дрянь. Я был «на колу», и спал, и   ел «на колу», и, признаюсь откровенно, сбежал оттуда.      

После   двух неудачных попыток проникнуть в «палату разового ночлега» Уайтчепела я отправился   туда в третий раз, пораньше: не было еще трех часов, когда я занял очередь   среди отверженных. В дом пускают с шести, но, даже придя так рано, я оказался   двадцатым по счету. В очереди поговаривали, что впустят только двадцать два   человека. К четырем часам нас было тридцать четыре, и эти лишние десять не   собирались уходить, надеясь, видимо, на чудо. Прибывали еще и еще бедняки, но,   посмотрев на очередь и с горечью убедившись, что для них не хватит места в   ночлежке, спешили прочь.      

Сперва   разговор в очереди не клеился. Но вот два моих соседа – впереди и сзади –   случайно обнаружили, что оба они в одно и то же время лежали в больнице, в   оспенном бараке. Познакомиться там им помешало то обстоятельство, что в   переполненной больнице, кроме них, находилось еще тысяча шестьсот больных;   зато, встретившись здесь, они решили вознаградить себя за упущенную возможность   и принялись обсуждать спокойно и деловито самые тошнотворные подробности   оспенного заболевания. Я узнал, что от этой болезни умирает примерно каждый   шестой, что один из собеседников провел в бараке три месяца, а второй – три с   половиной и что они там просто «гнили заживо». При этих словах у меня мурашки   побежали по телу, и я спросил их, давно ли они выписались из больницы.      

– Да   уже две недели, – ответил первый.      

– А   я три недели как вышел, – сказал другой.      

Лица у   обоих были изрыты оспой, хотя они убеждали друг друга, что решительно ничего не   заметно. Кроме того, на руках у них были еще свежие следы болезни. И вот один –   для моего вразумления – сорвал головку с незажившей язвочки. Я втянул голову в   плечи, молясь в душе, чтобы она не попала на меня.      

Оспа   сделала этих людей бродягами. Оба они работали, когда их свалила болезнь, и оба   вышли из больницы без гроша и сразу столкнулись с тяжелой задачей – найти   работу. До сих пор их поиски не увенчались успехом, и после трех суток,   проведенных на улице, они заняли очередь у ночлежки, надеясь получить здесь   хотя бы краткий отдых.      

Не   только старикам приходится расплачиваться за свою беду, но также и молодым,   ставшим жертвой несчастного случая или болезни. Позднее в тот же день я   разговорился с человеком, которого тут все звали Живчик и который стоял первым   в очереди, – верное доказательство того, что он явился сюда в час дня.   Примерно год назад, когда он служил на рыбном складе, ему пришлось поднять   тяжеленный ящик с рыбой, – тут у него «что-то оборвалось внутри», и он   вместе с ящиком грохнулся на землю.      

В   больнице, куда отвезли Живчика, сказали, что у него грыжа, вправили ее, дали   немного вазелину – втирать в больное место и, продержав часа четыре, велели   уходить. Не прошло, однако, и трех часов, как новый приступ свалил его на   улице, и он был доставлен в другую больницу. Там беднягу кое-как подлатали.   Примечательно, что хозяин рыбного склада ничего, ровным счетом ничего не сделал   для пострадавшего рабочего и даже отказался хотя бы изредка давать ему   какую-нибудь легкую работу. И вот теперь Живчик – конченый человек. Раньше он   мог заработать себе на жизнь только тяжелым физическим трудом; теперь же, когда   эта возможность утеряна, ночлежки, «обжорки» Армии спасения и лондонские   тротуары – вот все, что для него осталось, и так уж будет до самой смерти.   Случилась беда, что ж поделаешь! Попался слишком тяжелый ящик с рыбой – и прости-прощай   надежда увидеть хоть немножко счастья в жизни!      

Некоторые   из стоявших в очереди побывали в Соединенных Штатах и теперь жалели, что не   остались там, ругали себя. Англия стала для них тюрьмой, и у них уже не было   надежды вырваться на волю. Уехать невозможно: никогда им не удастся собрать   денег на дорогу, и никто не возьмет их на пароход – отработать стоимость   проезда. В Англии и без них полно бедняков, ищущих такой возможности.      

Я   назвался моряком, промотавшим свои вещи и деньги, и все сочувствовали мне и   давали множество полезных советов. Советы эти сводились в основном к   следующему: держаться подальше от таких мест, как ночлежки, – ни к чему   хорошему это не приведет; взять курс на побережье и поставить себе одну цель –   наняться на пароход; поработать, если возможно, наскрести около фунта стерлингов   и дать взятку какому-нибудь пароходному эконому или помощнику, чтоб тот устроил   мне проезд на родину в обмен на мой труд. Эти люди завидовали моей молодости и   здоровью, – им казалось, что благодаря этому я рано или поздно смогу   выбраться из Англии. У них же все было позади. Старость и тяжелая жизнь на   английской земле сломили их, карта бита, игра проиграна.      

Был   среди ожидающих один человек, еще нестарый, который, я убежден, в конце концов   выкарабкается. В молодости он уехал из Англии в Соединенные Штаты, прожил там   четырнадцать лет и дольше двенадцати часов никогда не оставался без работы. Он   накопил денег, ему показалось, что целый капитал, – и вернулся на родину.   А теперь стоял в очереди, чтобы попасть в ночлежку.      

Последние   два года он служил поваром, и ему приходилось работать ежедневно с семи часов   утра до половины одиннадцатого вечера, а по субботам – до половины первого ночи, –   то есть девяносто пять часов в неделю, – за двадцать шиллингов, или пять   долларов.      

– Меня   просто убивала эта работа, без отдыха столько часов подряд, – рассказывал   он. – Пришлось уйти. Были кое-какие сбережения, но, пока я искал другое   место, я все прожил.      

В тот   день он впервые пришел в ночлежку, чтобы немного отдохнуть. Как только его   отсюда выпустят, он пойдет в Бристоль, отмахает сто десять миль пешком, –   зато есть надежда устроиться там на пароход и уехать в Америку.      

Но   таких, как этот повар, в очереди нашлось бы немного. Тут были люди жалкие,   забитые, огрубевшие, часто не умеющие связать двух слов, что, кстати, не мешало   им оставаться во многих отношениях весьма человечными. Мне вспоминается,   например, такая картинка: ломовой извозчик, возвращающийся домой после   трудового дня, остановил неподалеку от нас свою телегу, чтобы подсадить   сынишку, выбежавшего на улицу встретить папу; но телега была слишком высока, и   малыш никак не мог на нее вскарабкаться. Тогда какой-то с виду совсем   опустившийся человек вышел из нашей очереди и шагнул на мостовую; он поднял   ребенка на руки и усадил в телегу. Этот поступок тронул меня своим полным   бескорыстием. Извозчик был сам бедняк, и бездомный знал об этом; бездомный   дожидался впуска в ночлежку, и извозчик знал об этом; но бездомный проявил   чуткость и любезность, и извозчик поблагодарил его, как равный равного, как   поблагодарил бы я вас, если бы вы оказали мне услугу.      

Очень   трогательно выглядела также одна пара: сборщик хмеля и его «старушка». Он занял   очередь раньше, а она присоединилась к нему через полчаса. Для женщины в ее   положении она имела, я бы сказал, приличный вид: седые волосы прикрывала шляпка   (правда, довольно поношенная), в руках был холщовый узелок с вещами. Слушая,   как жена что-то ему рассказывает, старик поймал выбившуюся у нее на ветру   белоснежную прядь, двумя пальцами ловко скрутил и бережно засунул ей за ухо,   под шляпку. Этот жест сказал мне о многом. О том, что он хочет, чтобы она   выглядела опрятно и привлекательно. О том, что он гордится своей женой,   дожидающейся очереди в ночлежку, и желает, чтобы она производила хорошее   впечатление и на других несчастных, стоящих в этой очереди. И, самое главное,   как основа всего, что он к ней крепко привязан, ибо иначе ему было бы все   равно, – опрятно или неопрятно она выглядит, и он едва ли стал бы так   гордиться ею.      

Я не мог   взять в толк, почему эта супружеская пара, привычная, как я понял из их   разговора, к упорному труду, вынуждена искать случайного нищенского ночлега. У   него было чувство собственного достоинства и чувство гордости за свою жену.   Когда я спросил, сколько, по его мнению, я, новичок в этом деле, мог бы   заработать на уборке хмеля, он оценивающе оглядел меня и ответил несколько   туманно. Многие не годятся для такой работы, потому что не могут быстро   собирать хмель. Чтобы научиться этому, нужно иметь хорошую голову и проворные   пальцы, необыкновенно проворные пальцы. Вот они с женой очень ловко это делают:   у них всегда общий ларь, и они не спят за работой. Но, конечно, это уже от   многолетней привычки.