1      

       

Полозья   пели свою бесконечную унылую песню, поскрипывала упряжь, позвякивали   колокольчики на вожаках; но собаки и люди устали и двигались молча. Они шли   издалека, тропа была не утоптана после недавнего снегопада, и нарты, груженные   мороженой олениной, с трудом двигались по рыхлому снегу, сопротивляясь с   настойчивостью почти человеческой. Темнота сгущалась, но в этот вечер путники   уже не собирались делать привал. Снег мягко падал в неподвижном воздухе, но не   хлопьями, а маленькими снежинками тонкого рисунка. Было совсем тепло,   каких-нибудь десять градусов ниже нуля, Майерс и Беттлз подняли наушники, а Мэйлмют   Кид даже снял рукавицы.      

Собаки   устали еще с полудня, но теперь они как будто набирались новых сил. Самые   чуткие из них стали проявлять беспокойство, нетерпеливо дергали постромки,   принюхивались к воздуху и поводили ушами. Они злились на своих более флегматичных   товарищей и подгоняли их, покусывая сзади за ноги. И те, в свою очередь, тоже   заражались беспокойством и передавали его другим. Наконец вожак передней   упряжки радостно завизжал и, глубже забирая по снегу, рванулся вперед.   Остальные последовали за ним. Постромки натянулись, нарты помчались веселее, и   люди, хватаясь за поворотные шесты, изо всех сил ускоряли шаг, чтобы не попасть   под полозья. Дневной усталости как не бывало; они криками подбодряли собак, и   те отвечали им радостным лаем, во весь опор мчась в сгущающихся сумерках.      

— Гей!   Гей! — наперебой кричали люди, когда нарты круто сворачивали с дороги и   накренялись набок, словно парусное суденышко под ветром.      

И вот   уже осталось каких-нибудь сто ярдов до освещенного, затянутого промасленной   бумагой окошка, которое говорило об уюте жилья, пылающего юконской печке и   дымящемся котелке с чаем. Но хижина оказалась занятой. С полсотни эскимосских   псов угрожающе залаяли и бросились на собак первой упряжки. Дверь распахнулась,   и человек в красном мундире северо-западной полиции, по колено утопая в снегу,   водворил порядок среди разъяренных животных, хладнокровно и бесстрастно орудуя   своим бичом. Мужчины обменялись рукопожатиями; вышло так, что чужой человек   приветствовал Мэйлмюта Кида в его же собственной хижине.      

Стэнли   Принс, который должен был встретить его и позаботиться о вышеупомянутой   юконской печке и горячем чае, был занят гостями. Их было человек десять —   двенадцать, самая разношерстная компания, и все они состояли на службе у   королевы — одни в качестве блюстителей ее законов, другие в качестве   почтальонов и курьеров. Они были разных национальностей, но жизнь, которую они   вели, выковала из них определенный тип людей — худощавых, выносливых, с   крепкими мускулами, бронзовыми от загара лицами, с бесстрашной душой и   невозмутимым взглядом ясных, спокойных глаз. Эти люди ездили на собаках,   принадлежащих королеве, вселяли страх в сердца ее врагов, кормились ее скудными   милостями и были довольны своей судьбой. Они видели многое, совершали подвиги,   жизнь их была полна приключений, но никто из них даже не подозревал об этом.      

Они   чувствовали себя здесь как дома. Двое из них растянулись на койке Мэйлмюта Кида   и распевали песни, которые пели еще их предки-французы, когда впервые появились   в этих местах и стали брать в жены индейских женщин. Койка Беттлза подверглась   такому же нашествию: трое или четверо voyageurs, закутав ноги одеялом, слушали   рассказы одного из своих спутников, служившего под командой Вулзли, когда тот   пробивался к Хартуму. А когда он кончил, какой-то ковбой стал рассказывать о   королях и дворцах, о лордах и леди, которых он видел, когда Буффало Билл   совершал турне по столицам Европы. В углу два метиса, старые товарищи по   оружию, чинили упряжь и вспоминали дни, когда на Северо-Западе полыхал огонь восстания   и Луи Рейл был королем.      

То и   дело слышались грубые шутки и еще более грубые остроты; о необыкновенных   приключениях на суше и на воде говорилось как о чем-то повседневном и   заслуживающем воспоминания только ради какого-нибудь острого словца или смешного   происшествия. Принс был совершенно увлечен этими не увенчанными славой героями,   которые видели, как творится история, но относились к великому и романтичному   как к обыкновенным будням. Он с небрежной расточительностью угощал их своим   драгоценным табаком, и в благодарность за такую щедрость разматывались ржавые   цепи памяти и воскресали преданные забвению одиссеи.      

Когда   разговоры смолкли и путники, набив по последней трубке, стали развязывать   спальные мешки, Принс обратился к своему приятелю, чтобы тот рассказал ему об   этих людях.      

— Ну,   ты сам знаешь, что такое ковбой, — ответил Мэйлмют Кид, стаскивая   мокасины, — а в жилах его товарища по койке течет кровь британца, это   сразу заметно. Что касается остальных, то все они потомки coureurs du bois note   1, и один бог ведает,   какая там еще была примесь. Те двое, что улеглись в дверях, чистокровные bois   brules note 2.   Обрати внимание на брови и нижнюю челюсть вон того юнца с шерстяным шарфом —   сразу видно, что в дымном вигваме у его матери побывал шотландец. А это   красивый парень, который подкладывает себе под голову шинель, —   француз-метис. Ты слышал, какой у него выговор? Он без особой симпатии   относится к тем индейцам, что лежат с ним рядом. Дело в том, что когда метисы   восстали под предводительством Рейла, чистокровные индейцы не поддержали их, и   с тех пор они недолюбливают друг друга.      

— Ну,   а вон та мрачная личность у печки, кто это? Клянусь, он не говорит   по-английски, за весь вечер не проронил ни слова.      

— Ошибаешься.   Английский он знает отлично. Ты обратил внимание на его глаза, когда он слушал?   Я следил за ним. Но он здесь, видно, чужой. Когда разговор шел на диалекте,   было ясно, что он не понимает. Я и сам не разберу, кто он такой. Давай   попробуем доискаться… Подбрось-ка дров в печку, — громко сказал Мэйлмют   Кид, в упор глядя на незнакомца.      

Тот   сразу повиновался.      

— К   дисциплине его где-то приучили, — вполголоса заметил Принс.      

Мэйлмют   Кид кивнул, снял носки и стал пробираться к печке, между растянувшимися на полу   людьми; там он развесил свои мокрые носки среди двух десятков таких же   промокших насквозь.      

— Когда   вы думаете попасть в Доусон? — спросил он, чтобы завязать разговор с   незнакомцем.      

Тот   внимательно посмотрел на него, потом ответил:      

— Туда,   говорят, семьдесят пять миль? Если так, дня через два.      

Он   говорил с едва заметным акцентом, но свободно, не подыскивая слов.      

— Бывали   здесь раньше?      

— Нет.      

— Вы   с северо-западных территорий?      

— Да.      

— Тамошний   уроженец?      

— Нет.      

— Так   откуда же вы родом, черт возьми? Видно, что вы не из этих. — Мэйлмют Кид   кивнул в сторону всех расположившихся в хижине, включая и тех двух полисменов,   что растянулись на койке Принса. — Откуда вы? Я видел раньше такие лица,   как ваше, но никак не припомню, где именно.      

— А   я знаю вас, — неожиданно сказал незнакомец, сразу же обрывая поток   вопросов Мэйлмюта Кида.      

— Откуда?   Разве мы встречались?      

— Нет.   Мне говорил о вас священник в Пастилике, ваш компаньон. Это было давно.   Спрашивал, знаю ли я Мэйлмюта Кида. Дал мне провизии. Я был там недолго. Он не   рассказывал вам обо мне?      

— Ах,   так вы тот самый человек, который менял выдр на собак?      

Незнакомец   кивнул, выбил трубку и завернулся в меховое одеяло, дав понять, что он не   расположен продолжать разговор. Мэйлмют Кид погасил светильник, и они с Принсом   залезли под одеяло.      

— Ну,   кто же он?      

— Не   знаю. Не захотел разговаривать и ушел в себя, как улитка. Любопытнейший   субъект. Я о нем кое-что слышал. Восемь лет тому назад он удивил все побережье.   Какая-то загадка, честное слово! Приехал с Севера в самые лютые морозы и так   спешил, точно за ним сам черт гнался. Было это за много тысяч миль отсюда, у   самого Берингова моря. Никто не знал, откуда он, но, судя по всему, его   принесло издалека. Когда он брал провизию у шведа-миссионера в бухте Головина,   вид у него был здорово измученный. А потом узнали, что он спрашивал, как   проехать на юг. Из бухты он двинулся прямо через пролив Нортона. Погода была   ужасная, пурга, буря, а ему хоть бы что. На его месте другой давно отправился   бы на тот свет. В форт Сент-Майкл он не попал, а выбрался на берег у Пастилики,   всего-навсего с двумя собаками и полумертвый от голода.      

Он так   торопился в путь, что отец Рубо снабдил его провизией, но собак не мог дать,   потому что ждал моего приезда и должен был сам отправиться в путь. Наш Улисс   знал, что значит путешествовать по Северу без собак, и несколько дней он рвал и   метал. На нартах у него лежала груда отлично выделанных шкурок морской выдры — а   мех ее, как известно, ценится на вес золота. В это время в Пастилике жил   русский купец, скупой, как Шейлок, собак у него хоть отбавляй. Торговались они   недолго, и когда наш чудак отправился на Юг, в упряжке у него бежал десяток   свежих собак, а мистер Шейлок получил, разумеется, выдру. Я видел эти шкуры —   великолепные! Мы подсчитали, и вышло, что каждая собака принесла тому купцу по   крайней мере пятьсот долларов чистой прибыли. Не думай, что мистер Улисс не   знал цен на морскую выдру. Хоть он из индейцев, но по выговору видно, что жил   среди белых.      

Когда   море очистилось ото льда, мы узнали, что этот чудак запасается провизией на   острове Нунивак. Потом он совсем исчез, и восемь лет о нем ничего не было   слышно. Из каких краев теперь он явился, чем занимался и зачем пришел? Индеец   неизвестно, где побывал. Привык, видно, к дисциплине. А это для индейца не   совсем обычно. Еще одна загадка Севера, попробуй ее раскусить, Принс.      

— Благодарю   покорно! У меня и своих много, — ответил тот.      

Мэйлмют   Кид уже начал похрапывать, но молодой горный инженер лежал с открытыми глазами,   всматриваясь в густой мрак и ожидая, когда утихнет охватившее его непонятное   волнение. Потом он заснул, но его мозг продолжал работать, и всю ночь он   блуждал по неведомым снежным просторам, вместе с собаками преодолевал   бесконечные переходы и видел во сне людей, которые жили, трудились и умирали   так, как подобает настоящим людям.      

       

На   следующее утро, задолго до рассвета, курьеры и полисмены выехали на Доусон. Но   силы, которые стояли на страже интересов ее величества и распоряжались судьбами   ее подданных, не давали курьерам отдыха. Неделю спустя они снова появились у   реки Стюарт с грузом почты, которую нужно было доставить к Соленой Воде.   Правда, собаки были заменены свежими, но ведь на то они и собаки.      

Люди   мечтали хотя бы о небольшой передышке. Кроме того, Клондайк был новым северным   центром, и им хотелось пожить немного в этом Золотом Городе, где золотой песок   льется, как вода, а в танцевальных залах никогда не прекращается веселье. Но,   как и в первое свое посещение, они сушили носки и с удовольствием курили   трубки. И лишь несколько смельчаков строили планы, как можно дезертировать,   пробравшись через неисследованные Скалистые горы на восток, а оттуда по долине   Маккензи двинуться в знакомые места, в страну индейцев Чиппева. Двое-трое даже   решили по окончании срока службы тем временем возвращаться домой, заранее   радуясь этому рискованному предприятию примерно так, как горожанин радуется   воскресной прогулке в лес.      

Странный   незнакомец был, казалось, чем-то встревожен и не принимал участия в разговорах.   Наконец, он отозвал в сторону Мэйлмюта Кида и некоторое время вполголоса с ним   разговаривал. Принс с любопытством наблюдал за ними; и загадка стала для него   еще неразрешимее, когда оба надели шапки и рукавицы и вышли наружу. Вернувшись,   Мэйлмют Кид поставил на стол весы для золота, отвесил шестьдесят унций золотого   песка и пересыпал его в мешок незнакомца. Потом к совету был привлечен старший   погонщик, и с ним тоже была заключена какая-то сделка. На следующий день вся   компания отправилась вверх по реке, а владелец выдровых шкур взял с собой   немного провизии и повернул обратно, по направлению к Доусону.      

Я   положительно не понимаю, что все это значит, — сказал Мэйлмют Кид в ответ   на вопросы Принса. — Бедняга твердо решил освободиться от службы.   По-видимому, для него это очень важно, но причин он не объяснил. У них, как в   армии: он обязался служить два года, а если хочешь уйти раньше срока, надо   откупиться. Дезертировать и оставаться в здешних краях нельзя, а остаться ему   почему-то необходимо. Он это еще в Доусоне надумал, но денег у него не было ни   цента, а там его никто не знал. Я единственный человек, который перекинулся с   ним несколькими словами. Он поговорил с начальством и добился увольнения, в   случае если я дам ему денег — в долг, разумеется. Обещал вернуть в течение года   и, если я захочу, показать местечко, где уйма золота. Сам он и в глаза его не   видел, но твердо уверен, что оно существует.      

Когда   они вышли, он чуть не плакал. Просил, умолял, валялся передо мной на коленях,   пока я не поднял его. Болтал какую-то чепуху, как сумасшедший. Клялся, что   работал годами, чтобы дожить до этой минуты, и не перенесет разочарования. Я   спросил его, до какой минуты, но он не ответил. Сказал только что боится, как бы   его не послали на другой участок, откуда он только года через два попадет в   Доусон, а тогда будет слишком поздно. Я в жизни не видал, чтобы человек так   убивался. А когда я согласился дать ему взаймы, мне опять пришлось вытаскивать   его из снега. Говорю: «Считайте, что вы меня взяли в долю». Куда там! И слышать   не хочет! Стал клясться, что отдаст мне всю свою добычу, сулил такие сокровища,   которые не снились и скупцу, и все такое прочее. А когда человек берет   кого-нибудь в долю, потом ему бывает жалко поделиться даже половиной добычи.   Нет, Принс, здесь что-то кроется, помяни мое слово. Мы еще услышим о нем, если   он останется в наших краях.      

— А   если нет?      

— Тогда   великодушию моему будет нанесен удар и плакали мои шестьдесят унций.      

       

Снова   настали холода и с ними долгие ночи. Уже солнце начало свою извечную игру в   прятки у снежной линии горизонта на юге, а должник Мэйлмюта Кида все не   появлялся. Но однажды в тусклое январское утро перед хижиной Кида у реки Стюарт   остановилось несколько тяжело нагруженных нарт. То был владелец выдровых шкур,   а с ним человек той породы, которую боги теперь уже почти разучились создавать.   Когда речь заходила об удаче, отваге, о сказочных россыпях, люди всегда   вспоминали Акселя Гундорсона. Он незримо присутствовал на ночных стоянках у костра,   когда велись долгие беседы о мужестве, силе и смелости. А если разговор уже не   клеился, то, чтобы оживить его, достаточно было назвать имя женщины, которая   делила с Акселем Гундерсоном его судьбу.      

Как уже   было сказано, при сотворении Акселя Гундерсона боги вспомнили свое былое   искусство и создали его по образу и подобию тех, кто рождался, когда мир был   еще молод. Семи футов росту, грудь, шея, руки и ноги великана. Лыжи его были   длиннее обычных на добрый ярд, иначе им бы не выдержать эти триста фунтов   мускулов и костей, облаченных в живописный костюм короля Эльдорадо. Его   суровое, словно высеченное из камня лицо с нависшими бровями, тяжелым   подбородком и немигающими светло-голубыми глазами говорило о том, что этот   человек признает только один закон — закон силы. Заиндевевшие, золотистые, как   спелая рожь, волосы, сверкая, словно свет во тьме, спадали на куртку из   медвежьего меха. Когда Аксель Гундерсон шагал по узкой тропе впереди собак, в   нем было что-то от древних мореплавателей. Он так властно постучал рукояткой   бича в дверь Мэйлмюта Кида, как во время набега стучал некогда в запертые   ворота замка какой-нибудь скандинавский викинг.      

Обнажив   свои белые, как у женщины, руки, Принс месил тесто, бросая время от времени   взгляды на троих гостей — троих людей, каких не часто встретишь под одной   крышей. Чудак, которого Мэйлмют Кид прозвал Улиссом, все еще интересовал   молодого инженера; но еще больший интерес возбуждали в нем Аксель Гундерсон и   его жена. Путешествие ее утомило, потому что, с тех пор как ее муж наткнулся на   золото в этой ледяной пустыне, она спокойно жила в уютном домике и эта жизнь   изнежила ее. Теперь она отдыхала, прислонившись к широкой груди мужа, словно   нежный цветок к стене, и лениво отвечала на добродушные шутки Мэйлмюта Кида.   Мимолетные взгляды глубоких черных глаз этой женщины странно волновали Принса,   ибо Принс был мужчина, здоровый мужчина, и в течение многих месяцев почти не   видел женщин. Она была старше его, к тому же индианка. Но он не находил в ней   ничего общего с теми скво, которых ему доводилось встречать. Она много   путешествовала, побывала, как выяснилось из разговора, и на его родине, знала   то, что знали женщины белой расы, и еще многое, чего им не дано знать. Она   умела приготовить кушанье из вяленой рыбы и устроить постель в снегу; однако   сейчас она дразнила их мучительно подробным описанием изысканных обедов и   волновала воспоминаниями о всевозможных блюдах, о которых они уже успели   забыть. Она знала повадки лося, медведя, голубого песца и земноводных   обитателей северных морей, ей были известны тайны лесов и потоков, и она   читала, как открытую книгу, следы, оставленные человеком, птицей или зверем на   тонком снежном насте. Однако сейчас Принс заметил, как лукаво сверкнули ее   глаза, когда она увидела на стене правила для обитателей стоянки. Эти правила,   составленные неисправимым Беттлзом в те времена, когда молодая кровь играла в   его жилах, были замечательны выразительным грубоватым юмором. Перед приездом   женщин Принс обычно поворачивал надпись к стене. Но кто бы подумал, что эта индианка…   Ну, теперь уже ничего не поделаешь.      

Так вот   она какая, жена Акселя Гундерсона, женщина, чье имя и слава облетели весь Север   наравне с именем и славой ее мужа! За столом Мэйлмют Кид на правах старого   друга поддразнивал ее, и Принс, преодолев смущение первого знакомства, тоже   присоединился к нему. Но она ловко защищалась в этой словесной перепалке, а муж   ее, не отличавшийся остроумием, только одобрительно улыбался. Он гордился ею.   Каждый его взгляд, каждое движение красноречиво говорили о том, какое большое   место она занимает в его жизни. Владелец выдровых шкур ел молча, всеми забытый   в этой оживленной беседе; он встал из-за стола прежде, чем остальные кончили   есть, и вышел к собакам. Впрочем, и его спутникам пришлось вскоре надеть   рукавицы и парки и последовать за ним.      

Уже   несколько дней не было снегопада, и нарты легко, как по льду, скользили по   накатанной юконской тропе. Улисс вел первую упряжку, а со второй шли Принс и   жена Акселя Гундерсона, а Мэйлмют Кид и златокудрый гигант вели третью.      

— Мы   идем наудачу, Кид, — сказал Аксель Гундерсон, — но я думаю, что дело   верное. Сам он никогда там не был, но рассказывает много интересного. Показал   мне карту, о которой я слышал в Кутнэе несколько лет тому назад. Мне бы очень   хотелось взять тебя с собой. Да он какой-то странный, клянется, что бросит все,   если к нам кто-нибудь присоединится. Но дай мне только вернуться, и я выделю   тебе лучший участок рядом со своим и, кроме того, возьму тебя в половинную   долю, когда начнет строиться город… Нет! Нет! — воскликнул он, не давая   Киду перебить себя. — Это мое дело. Ум хорошо, а два лучше. Если все   удастся, это будет второй Криппл. Понимаешь, второй Криппл! Ведь там не   россыпь, а кварцевая жила. И если взяться за дело как следует, все достанется   нам — миллионы и миллионы! Я слышал об этом месте раньше, да и ты тоже. Мы   построим город… тысячи рабочих, прекрасные водные пути, пароходные линии…   Займемся фрахтовым делом, пустим в верховья легкие суда… Может быть, проложим   железную дорогу… Потом построим лесопильные заводы, электростанцию… будет у нас   собственный банк, акционерное общество, синдикат… Только держи язык за зубами,   пока я не вернусь!      

Нарты   остановились в том месте, где тропа пересекала устье реки Стюарт. Сплошное море   льда тянулось к далекому неведомому востоку. От нарт отвязали лыжи. Аксель   Гундерсон попрощался и двинулся вперед первым; его огромные канадские лыжи   уходили на пол-ярда в рыхлый снег и уминали его, чтобы собаки не проваливались.   Жена Акселя Гундерсона шла за последними нартами, искусно справляясь с неудобными   лыжами. Прощальные крики нарушили тишину, собаки взвизгнули, и владелец   выдровых шкур вытянул бичом непокорного вожака.      

Час   спустя санный поезд казался издали черным карандашиком, медленно ползущим по   огромному листу белой бумаги.      

 2      

       

Как-то   вечером, несколько недель спустя, Мэйлмют Кид и Принс решали шахматные задачи   из какого-то старого журнала. Кид только что вернулся со своего участка на   Бонанзе и отдыхал, готовясь к большой охоте на лосей. Принс тоже скитался почти   всю зиму и теперь с наслаждением вкушал блаженный отдых в хижине.      

— Загородись   черным конем и дай шах королю… Нет, так не годится. Смотри, следующий ход…      

— Зачем   продвигать пешку на две клетки? Ее можно взять на проходе, а слон вне игры.      

— Нет,   постой! Тут не защищено, и…      

— Нет,   защищено. Валяй дальше! Вот увидишь, что получится.      

Задача   была интересная. В дверь постучались дважды, и только тогда Мэйлмют Кид сказал:   «Войдите!» Дверь распахнулась. Кто-то, пошатываясь, ввалился в комнату. Принс   посмотрел на вошедшего и вскочил на ноги. Ужас, отразившийся на его лице,   заставил Мэйлмюта Кида круто повернуться, и он, в свою очередь, тоже испугался,   хотя видывал виды на своем веку. Странное существо, ковыляя, приближалось к   ним. Принс стал пятиться до тех пор, пока не нащупал гвоздь на стене, где висел   его смит-и-вессон.      

— Господи   боже, кто это? — прошептал он.      

— Не   знаю. Верно, обмороженный и голодный, — ответил Кид, отступая в   противоположную сторону. — Берегись! Может быть, он даже   сумасшедший, — предостерег он Принса, закрыв дверь.      

Странное   существо подошло к столу. Яркий свет ударил ему прямо в глаза, и раздалось   жуткое хихиканье, по-видимому, от удовольствия. Потом вдруг человек — потому   что это все-таки был человек — отпрянул от стола, подтянул свои кожаные штаны и   затянул песенку — ту, что поют матросы на корабле, вращая рукоятку ворота и   прислушиваясь к гулу моря:      

Корабль   идет вниз по реке.      

Налегай,   молодцы, налегай!      

Хочешь   знать, как зовут капитана?      

Налегай,   молодцы, налегай!      

Джонатан   Джонс из Южной Каролины, Налегай, молодцы…      

Песня   оборвалась на полуслове, человек со звериным рычанием бросился к полке с   припасами и, прежде чем они успели его остановить, впился зубами в кусок сырого   сала. Он отчаянно сопротивлялся Мэйлмюту Киду, но силы быстро оставили его, и   он выпустил добычу. Друзья усадили его на табурет, он упал лицом на стол.   Несколько глотков виски вернули ему силы, и он запустил ложку в сахарницу,   которую Мэйлмют Кид поставил перед ним. После того, как он пресытился сладким,   Принс, содрогаясь, подал ему чашку слабого мясного бульона.      

Глаза   этого существа светились мрачным безумием; оно то разгоралось, то гасло с   каждым глотком. В сущности говоря, в его изможденном лице не осталось ничего   человеческого. Оно было обморожено, и виднелись еще не зажившие старые рубцы.   Сухая, потемневшая кожа потрескалась и кровоточила. Его меховая одежда была   грязная и вся в лохмотьях, мех с одной стороны подпален, а местами выжжен —   видно, человек заснул у горящего костра.      

Мэйлмют   Кид показал на то место, где дубленую кожу срезали полосками,      

— ужасный   знак голода.      

— Кто   вы такой? — медленно, отчетливо проговорил Кид.      

Человек   будто не слышал вопроса.      

— Откуда   вы пришли?      

— Корабль   плывет вниз по реке, — дрожащим голосом затянул незнакомец.      

— Плывет,   и черт с ним! — Кид тряхнул человека за плечи, пытаясь заставить его   говорить более вразумительно.      

Но   человек вскрикнул, видимо, от боли, и схватился рукой за бок, потом с усилием   поднялся, опираясь на стол.      

— Она   смеялась… и в глазах у нее была ненависть… Она… она не пошла со мной.      

Он умолк   и зашатался. Мэйлмют Кид крикнул, схватив его за руку:      

— Кто?   Кто не пошел?      

— Она,   Унга. Она засмеялась и ударила меня — вот так… А потом…      

— Ну?      

— А   потом…      

— Что   потом?      

— Потом   он лежал на снегу тихо-тихо, долго лежал. Он и сейчас там.      

Друзья   растерянно переглянулись.      

— Кто   лежал на снегу?      

— Она,   Унга. Она смотрела на меня, и в глазах у нее была ненависть, а потом…      

— Ну?   Ну?      

— Потом   она взяла нож и вот так — раз-два. Она была слабая. Я шел очень медленно. А там   много золота, в этом месте очень много золота…      

— Где   Унга?      

Может   быть, эта Унга умирала где-нибудь совсем близко, в миле от них. Мэйлмют Кид   грубо тряс несчастного за плечи, повторяя без конца:      

— Где   Унга? Кто такая Унга?      

— Она   там… в снегу.      

— Говори   же! — И Кид крепко сжал ему руку.      

— Я   тоже… остался бы… в снегу… но мне… надо уплатить долг… Надо уплатить… Тяжело   нести… надо уплатить… долг… — Оборвав свою бессвязную речь, он сунул руку в   карман и вытащил оттуда мешочек из оленьей кожи.      

— Уплатить   долг… пять фунтов золотом… Мэйлмюту Киду… Я…      

Он упал   головой на стол, и Мэйлмют Кид уже не мог поднять его.      

— Это   Улисс, — сказал он спокойно, бросив на стол мешок с золотым песком. —   Видимо, Акселю Гундерсону и его жене пришел конец. Давай положим его на койку,   под одеяло. Он индеец, выживет и кое-что нам порасскажет.      

Разрезая   на нем одежду, они увидели с правой стороны груди две ножевые раны.      

 3      

       

— Я   расскажу вам обо всем, как умею, но вы поймете. Я начну с самого начала и   расскажу о себе и о ней, а потом уже о нем.      

Человек   подвинулся ближе к печке, словно боясь, что огонь, этот дар Прометея, вдруг   исчезнет — так делают те, которые долго были лишены тепла. Мэйлмют Кид оправил   светильник и поставил его поближе, чтобы свет падал на лицо рассказчика. Принс   уселся на койку и приготовился слушать.      

— Меня   зовут Наас, я вождь и сын вождя, родился между закатом и восходом солнца на   бурном море, в умиаке моего отца. Мужчины всю ночь работали веслами, а женщины   выкачивали воду, которая заливала нас. Мы боролись с бурей. Соленые брызги   замерзали на груди моей матери и ее дыхание ушло вместе с приливом. А я, я   присоединил свой голос к голосу бури и остался жить. Наше становище было на   Акатане…      

— Где,   где? — спросил Мэйлмют Кид.      

— Акатан   — это Алеутские острова. Акатан далеко за Чигником, за Кардалаком, за Унимаком.   Как я уже сказал, наше становище было на Акатане, который лежит посреди моря на   самом краю света. Мы добывали в соленой воде тюленей, рыбу и выдр; и наши   хижины жались одна к другой на скалистом берегу, между опушкой леса и желтой   отмелью, где лежали наши каяки. Нас было немного, и наш мир был очень мал. На   востоке были чужие земли — острова вроде Акатана; и нам казалось, что мир — это   острова, и мы привыкли к этой мысли.      

Я   отличался от людей своего племени. На песчаной отмели валялись гнутые брусья и   покоробившиеся доски от большой лодки. Мой народ не умел делать таких лодок. И   я помню, что на краю острова, там, где с трех сторон виден океан, стояла сосна   — гладкая, прямая и высокая. Такие сосны редко растут в наших местах.   Рассказывали, что как-то раз в этом месте высадились два человека и пробыли там   много дней. Эти двое приехали из-за моря на той лодке, обломки которой я видел   на берегу. Они были белые, как вы, и слабые, точно малые дети в голодные дни,   когда тюлени уходят и охотники возвращаются домой с пустыми руками. Я слышал   этот рассказ от стариков и старух, а они от своих отцов и матерей. Вначале   белым чужеземцам не нравились наши обычаи, но потом они привыкли к ним и   окрепли, питаясь рыбой и жиром, и стали свирепыми. Они построили себе по хижине,   и они взяли себе в жены лучших женщин нашего племени, а потом у них появились   дети. Так родился тот, кто стал отцом моего деда.      

Я уже   сказал, что был не такой, как другие люди моего племени, ибо в моих жилах текла   сильная кровь белого человека, который появился из-за моря. Говорят, что до   прихода этих людей у нас были другие законы. Но белые были свирепы и драчливы.   Они сражались с нашими мужчинами, пока не осталось ни одного, кто осмелился бы   вступить с ними в бой. Потом они стали нашими вождями, уничтожили наши старые   законы и дали нам новые, по которым мужчина был сыном отца, а не матери, как   было раньше. Они установили, что первенец получает все, что принадлежало его   отцу, а младшие братья и сестры должны сами заботиться о себе. И они дали нам   много других законов. Показали, как лучше ловить рыбу и охотиться на медведей,   которых так много в наших лесах, и научили нас делать большие запасы на случай   голода. И это было хорошо.      

Но когда   эти белые люди стали нашими вождями и не осталось среди нас людей, которые   могли бы им противиться, они начали ссориться между собой. И тот, чья кровь   течет в моих жилах, пронзил своим копьем тело другого. Дети их продолжали   борьбу, а потом дети их детей. Они враждовали между собой и творили черные дела   и тогда, когда родился я, и наконец в обеих семьях осталось только по одному   человеку, которые могли передать потомству кровь тех, кто был до нас. В моей   семье остался я, в другой — девочка Унга, которая жила со своей матерью. Как-то   ночью наши отцы не вернулись с рыбной ловли, но потом, во время большого   прилива, их тела прибило к берегу, и они, мертвые, лежали на отмели, крепко   сцепившись друг с другом.      

И люди   дивились на эту вражду, а старики говорили, что вражда эта будет продолжаться и   тогда, когда и у Унги и у меня родятся дети. Мне говорили об этом, когда я был   еще мальчишкой, и под конец я стал видеть в Унге врага, ту, чьи дети будут   врагами моих детей. Я думал об этом целыми днями, а став юношей, спросил,   почему так должно быть, и мне отвечали: «Мы не знаем, но так было при ваших   отцах». И я дивился, почему те, которые придут за нами, обречены продолжать   борьбу тех, кто уже ушел, и не видел в этом справедливости. Но люди племени   говорили, что так должно быть, а я был тогда еще юношей.      

Мне   говорили, что я должен спешить, чтобы дети мои были старше детей Унги и успели   раньше возмужать. Это было легко, ибо я возглавлял племя и люди уважали меня за   подвиги и обычаи моих отцов и за богатство. Любая девушка охотно пришла бы в   мою хижину, но я ни одной не находил себе по сердцу. А старики и матери девушек   торопили меня, говоря, что многие охотники предлагают большой выкуп матери   Унги, и если ее дети вырастут раньше, они убьют моих детей.      

Но я все   не находил себе девушки по сердцу. И вот как-то вечером я возвращался с рыбной   ловли. Солнце стояло низко, лучи его били прямо мне в глаза. Дул свежий ветер,   и каяки неслись по белым волнам. И вдруг мимо меня пронесся каяк Унги, и она   взглянула мне в лицо. Ее волосы, черные, как туча, развевались, на щеках   блестели брызги. Как я уже сказал, солнце било мне в глаза, и я был еще юношей,   но тут я почувствовал, как кровь во мне заговорила, и мне все стало ясно. Унга   обогнала мой каяк и опять посмотрела на меня — так смотреть могла одна   Унга, — и я опять почувствовал, как кровь говорит во мне. Люди кричали   нам, когда мы проносились мимо неповоротливых умиаков, оставляя их далеко   позади. Унга быстро работала веслами, мое сердце было словно поднятый парус, но   я не мог ее догнать. Ветер крепчал, море покрылось белой пеной, и, прыгая,   словно тюлени по волнам, наши каяки скользили по золотой солнечной дороге.      

Наас   сгорбился на стуле, словно он опять, работая веслами, гнался по морю в своем   каяке. Быть может, там, за печкой, виделся ему несущийся каяк и развевающиеся   волосы Унги. Ветер свистел у него в ушах, и в ноздри бил соленый запах моря.      

— Она   причалила к берегу, и, смеясь, побежала по песку к хижине своей матери. И в ту   ночь великая мысль посетила меня — мысль, достойная того, кто был вождем народа   Акатана. И вот, когда взошла луна, я направился к хижине ее матери и посмотрел   на дары Яш-Нуша, сложенные у дверей, — дары Яш-Нуша, отважного охотника,   который хотел стать отцом детей Унги. Были и другие, которые тоже складывали   свои дары грудой у этих дверей, а потом уносили их назад нетронутыми, и каждый   старался, чтобы его груда была больше чужой.      

Я   посмотрел на луну и звезды, засмеялся и пошел к своей хижине, где хранились мои   богатства. И много раз я ходил туда и обратно, пока моя груда не стала выше   груды Яш-Нуша на целую ладонь. Там была копченая и вяленая рыба, и сорок   тюленьих шкур, и двадцать котиковых, причем каждая шкура была перевязана и   наполнена жиром, и десять шкур медведей, которых я убил в лесу, когда они   выходили весной из своих берлог. И еще там были бусы, и одеяла, и пунцовые ткани,   которые я выменял у людей, живущих на востоке, а те, в свою очередь, выменяли   их у людей, живущих еще дальше на востоке. Я посмотрел на дары Яш-Нуша и   засмеялся, ибо я был вождем Акатана, и мое богатство было больше богатства всех   остальных юношей, и мои отцы совершали подвиги и устанавливали законы, навсегда   оставив свои имена в памяти людей.      

А когда   наступило утро, я спустился на берег и краешком глаза стал наблюдать за хижиной   матери Унги. Дары мои стояли нетронутыми. И женщины хитро улыбались и тихонько   переговаривались между собой. Я не знал, что подумать: ведь никто прежде не   предлагал такого большого выкупа. И в ту ночь я прибавил много вещей, и среди   них был каяк из дубленой кожи, который еще не спускали на воду. Но и на   следующий день все оставалось нетронутым, на посмешище людям. Мать Унги была   хитра, а я разгневался за то, что она позорила меня в глазах моего народа. И в   ту ночь я принес к дверям хижины много других даров, и среди них был мой умиак,   который один стоил двадцати каяков. Наутро все мои дары исчезли.      

И тогда   я начал готовиться к свадьбе, и на потлач к нам пришли за угощением и подарками   даже люди, жившие далеко на востоке. Унга была старше меня на четыре   солнца, — так считаем мы годы. Я в ту пору еще не вышел из юношеских лет,   но я был вождем и сыном вождя, и молодость не была помехой.      

И вот в   океане показалось парусное судно, и оно приближалось с каждым порывом ветра. В   нем, как видно, была течь — матросы торопливо откачивали воду насосами. На носу   стоял человек огромного роста; он смотрел, как измеряли глубину, и отдавал   приказания громовым голосом. У него были синие глаза — цвета глубоких вод, и   грива, как у льва. Волосы у этого великана были желтые, словно пшеница,   растущая на юге, или манильская пенька, из которой матросы плетут канаты.      

В   последние годы мы не раз видели проплывающие вдали корабли, но этот корабль   первый пристал к берегу Акатана. Пир наш был прерван, дети и жены разбежались   по домам, а мы, мужчины, схватились за луки и копья. Нос судна врезался в   берег, но чужестранцы, занятые своим делом, не обращали на нас никакого внимания.   Как только прилив спал, они накренили шхуну и стали чинить большую пробоину в   днище. Тогда женщины опять выползли из хижин, и наше пиршество продолжалось.      

С   началом прилива мореплаватели отвели свою шхуну на глубокое место и пришли к   нам. Они принесли с собой подарки и были дружелюбны. Я усадил их у костра и   щедро преподнес им такие же подарки, как и другим гостям, ибо это был день моей   свадьбы, а я был первым человеком на Акатане. Человек с львиной гривой тоже   пришел к нам. Он был такой высокий и сильный, что, казалось, земля дрожит под   тяжестью его шагов. Он долго и пристально смотрел на Унгу, сложив руки на груди   — вот так, и не уходил, пока не зашло солнце и не зажглись звезды. Тогда он   вернулся на свой корабль. А я взял Унгу за руку и повел ее к себе в дом. И все   вокруг пели и смеялись, а женщины подшучивали над нами, как это всегда бывает   на свадьбах. Но мы ни на кого не обращали внимания. Потом все разошлись по   домам и оставили нас вдвоем.      

Шум   голосов еще не успел затихнуть, как в дверях появился вождь мореплавателей. Он   принес с собой четыре бутылки, мы пили из них и развеселились. Ведь я был еще   совсем юношей и все свои годы прожил на краю света. Кровь моя стала, как огонь,   а сердце — легким, как пена, которая во время прибоя летит на прибрежные скалы.   Унга молча сидела в углу на шкурах, и глаза ее были широко раскрыты от страха.   Человек с гривой пристально и долго смотрел на нее. Потом пришли его люди с   тюками и разложили передо мной богатства, равным которых не было на всем   Акатане. Там были ружья, большие и маленькие, порох, патроны и пули, блестящие   топоры, стальные ножи и хитроумные орудия и другие необыкновенные вещи, которых   я никогда не видел. Когда он показал мне знаками, что все это — мое, я подумал,   что это великий человек, если он так щедр. Но он показал мне также, что Унга   должна пойти с ним на его корабль! Кровь моих отцов закипела во мне, и я   бросился на него с копьем. Но дух, заключенный в бутылках, отнял силу у моей   руки, и человек с львиной гривой схватил меня за горло — вот так, и ударил   головой об стену. И я ослабел, как новорожденный младенец, и ноги мои   подкосились. Тогда тот человек потащил Унгу к двери, а она кричала и цеплялась   за все, что попадалось ей на пути. Потом он подхватил ее своими могучими   руками, и когда она вцепилась ему в волосы, он загоготал, как большой   тюлень-самец во время случки.      

Я дополз   до берега и стал кричать, сзывая своих, но никто не решался выйти. Один Яш-Нуш   оказался мужчиной. Но его ударили веслом по голове, и он упал лицом в песок и   замер. Чужестранцы под звуки песни подняли паруса, и корабль их понесся,   подгоняемый ветром.      

Народ   говорил, что это к добру, что не будет больше кровавой вражды на Акатане. Но я   молчал и стал ждать полнолуния. Когда оно наступило, я положил в свой каяк   запас рыбы и жира и отплыл на восток. По пути мне попадалось много островов и   много людей; и я, который жил на краю света, понял, что мир очень велик. Я   объяснялся знаками. Но никто не видел ни шхуны, ни человека с львиной гривой, и   все показывали дальше на восток. И я спал где придется, ел непривычную мне   пищу, видел странные лица. Многие смеялись надо мной, принимая за сумасшедшего,   но иногда старики повертывали лицо мое к свету и благословляли, а глаза молодых   женщин увлажнялись, когда я рассказывал о загадочном корабле, об Унге, о людях   с моря.      

И вот   через суровые моря и бушующие волны я добрался до Уналашки. Там стояли две   шхуны, но ни одна из них не была той, которую я искал. И я поехал дальше на   восток, и мир становился все больше, но никто не слышал о том корабле ни на   острове Унимаке, ни на Кадьяке, ни на Афогнаке. И вот однажды я прибыл в   скалистую страну, где люди рыли большие ямы на склонах гор. Там стояла шхуна,   но не та, что я искал, и люди грузили ее камнями, добытыми в горах. Это   показалось мне детской забавой, — ведь камни повсюду можно найти; но меня   накормили и заставили работать. Когда шхуна глубоко осела в воде, капитан дал   мне денег и отпустил. Но я спросил его, куда он держит путь, и он указал на юг.   Я объяснил ему знаками, что хочу ехать с ним; сначала он рассмеялся, но потом   оставил меня на шхуне, так как у него не хватало матросов. Там я научился   говорить на их языке, и тянуть канаты, и брать рифы на парусах во время шквала,   и стоять на вахте. И в этом не было ничего удивительного, ибо в жилах моих отцов   текла кровь мореплавателей.      

Я думал,   что теперь, когда я живу среди белых людей, мне будет легко найти того, кого я   искал. Когда мы достигли земли и вошли через пролив в порт, я ждал, что вот   сейчас увижу много шхун — ну, столько, сколько у меня пальцев на руках. Но их   оказалось гораздо больше, — как рыб в стае, и они растянулись на много   миль вдоль берега. Я ходил с одного корабля на другой и всюду спрашивал о   человеке с львиной гривой, но надо мной смеялись и отвечали мне на языках   многих народов. И я узнал, что эти корабли пришли сюда со всех концов света.      

Тогда я   отправился в город и стал заглядывать в лицо каждому встречному. Но людей в   городе было не счесть, — как трески, когда она густо идет вдоль берега.   Шум оглушил меня, и я уже ничего не слышал, и голова моя кружилась от сутолоки.   Но я продолжал свой путь — через страны, звеневшие песней под горячим солнцем,   страны, где на полях созревал богатый урожай, где большие города были полны   мужчин, изнеженных, как женщины, лживых и жадных до золота. А тем временем на   Акатане мой народ охотился, ловил рыбу и думал, что мир мал, и был счастлив в   своем неведении.      

Но   взгляд, который бросила Унга, возвращаясь с рыбной ловли, преследовал меня, и я   знал, что найду ее, когда настанет час. Она шла по тихим переулкам в вечерние   сумерки и следовала за мной по тучным полям, влажным от утренней росы, и глаза   ее обещали то, что могла дать только Унга.      

Я прошел   тысячи городов. И люди, жившие в этих городах, то жалели меня и давали пищу, то   смеялись, а некоторые встречали бранью. Но я, стиснув зубы, жил по чужим   обычаям и видел многое, что было чуждо мне. Часто я, вождь и сын вождя, работал   на людей грубых и жестких, как железо,      

— людей,   которые добывали золото потом и кровью своих братьев. Но нигде я не получил   ответа на свой вопрос о людях, которых искал, до тех пор, пока не вернулся к   морю, как морж на лежбище. Это было уже в другом порту, в другой стране,   которая лежит на Севере. И там я услышал рассказы о желтоволосом морском   бродяге и узнал, что сейчас он в океане охотится за тюленями.      

Я сел на   охотничье судно с ленивыми сивашами, и мы пустились по пути, не оставляющему   следов, на север, где в то время шла охота на тюленей. Мы провели не один   томительный месяц на море и всюду расспрашивали о том, кого я искал, и слышали   многое о нем, но самого его не встретили нигде.      

Мы   отправились дальше на север, к островам Прибылова, и били тюленей стадами на   берегу, и приносили их еще теплыми на борт; и наконец на палубе стало так   скользко от жира и крови, что нельзя было удержаться на ногах. За нами погнался   корабль, который обстрелял нас из больших пушек. Мы подняли все паруса, так что   наша шхуна стала зарываться носом в волны, и быстро скрылись в тумане.      

Потом я   слышал, что, пока мы в страхе спасались от преследования, желтоволосый бродяга   высадился на островах Прибылова, пришел в факторию, и в то время, как часть его   команды держала служащих взаперти, остальные вытащили из склада десять тысяч   сырых шкур и погрузили на свой корабль. Это слухи, но я им верю. В своих   скитаниях я никогда не встречал этого человека, но слава о нем и о его   жестокости и отваге гремела по северным морям, так что, наконец, три народа,   владевшие землями в тех краях, снарядили корабли в погоню за ним. Я слышал и об   Унге, многие капитаны пели ей хвалу, прославляя ее в своих рассказах. Она была   всегда с ним. Говорили, что она переняла обычаи его народа и теперь счастлива.   Но я знал, что это не так, — я знал, что сердце Унги рвется назад к ее   народу, к песчаным берегам Акатана.      

Прошло   много времени, и я вернулся в гавань, которая служит воротами в океан, и там я   узнал, что желтоволосый ушел охотиться на котиков к берегам теплой страны,   которая лежит южнее русских морей. И я, ставший к тому времени настоящим   моряком, сел на корабль вместе с людьми его крови и понесся следом за ним на   охоту за котиками.      

Немногие   корабли отправлялись туда, но мы напали на большое стадо котиков и всю весну   гнали его на север. И когда брюхатые самки повернули в русские воды, наши   матросы испугались и стали роптать, потому что стоял сильный туман и шлюпки   гибли каждый день. Они отказались работать, и капитану пришлось повернуть судно   обратно. Но я знал, что желтоволосый бродяга ничего не боится и будет   преследовать стадо вплоть до русских островов, куда не многие решаются   заходить. И вот темной ночью я взял шлюпку, воспользовавшись тем, что вахтенный   задремал, и поплыл один в теплую страну. Я держал курс на юг и вскоре очутился   в бухте Иеддо, где встретил много непокорных и отважных людей. Девушки Иошивары   были маленькие, красивые и быстрые, как ртуть. Но я не мог там оставаться,   зная, что Унга несется по бурным волнам к берегам Севера.      

В бухте   Иеддо собрались люди со всех концов света; у них не было родины, они не   поклонялись никаким богам и плавали под японским флагом. И я отправился с ними   к богатым берегам Медного острова, где наши трюмы доверху наполнились шкурами.   В этом безлюдном море мы никого не встретили, пока не повернули обратно.   Однажды сильный ветер рассеял туман, и мы увидели позади нас шхуну, а в ее   кильватере дымящиеся трубы русского военного судна. Мы понеслись вперед на всех   парусах, а шхуна нагоняла нас, делая три фута, пока мы делали два. И на корме   шхуны стоял человек с львиной гривой и, схватившись за поручни, смеялся,   гордясь своей силой. И Унга была с ним — я тотчас же узнал ее, — но когда   пушки русских открыли огонь, он послал ее вниз. Как я уже сказал, шхуна делала   три фута на два наших, и, когда налетала волна, можно было видеть ее днище. Я с   проклятиями ворочал штурвалом, не оглядываясь на грохочущие пушки русских. Мы   понимали, что он хочет обогнать наше судно и уйти от погони, пока русские будут   возиться с нами. У нас сбили мачты, и мы неслись по ветру, как раненая чайка, а   он исчез на горизонте — он и Унга.      

Что нам   было делать? Свежие шкуры говорили сами за себя. Нас отвели в русскую гавань, а   оттуда послали в пустынную страну, где заставили работать в соляных копях. И   некоторые умерли там, а некоторые… остались жить.      

Наас   сбросил одеяло с плеч и обнажил тело, исполосованное страшными рубцами. То   были, несомненно, следы кнута. Принс торопливо прикрыл его вновь: зрелище было   не из приятных.      

— Долго   мы томились там. Иногда люди убегали на юг, но их неизменно возвращали назад. И   вот однажды ночью мы — те, кто был из бухты Иеддо, — отняли ружья у стражи   и двинулись на север. Кругом тянулись непроходимые болота и дремучие леса, и   конца им не было видно. Настали холода, земля покрылась снегом, а куда нам   идти, никто не знал. Долгие месяцы бродили мы по необъятным лесам — я всего не   помню, потому что у нас было мало пищи, и часто мы ложились и ждали смерти.   Наконец трое из нас достигли холодного моря. Один из троих был капитан из   Иеддо. Он знал, где лежат большие страны, и помнил место, где можно перейти по   льду из одной страны в другую. И капитан повел нас туда. Сколько мы шли, не   знаю, но это было очень долго, и под конец нас осталось двое. Мы дошли до   места, о котором он говорил, и встретили там пятерых людей из того народа, что   живет в этой стране; и у них были собаки и шкуры, а у нас не было ничего. Мы   бились с ними на снегу, и ни один не остался в живых, и капитан тоже был убит,   а собаки и шкуры достались мне. Тогда я пошел по льду, покрытому трещинами, и   меня унесло на льдине и носило до тех пор, пока западный ветер не прибил ее к   берегу. Потом была бухта Головина, Пастилик и священник. Потом — на юг, на юг,   в теплые страны, где я уже был раньше.      

Но море   уже не давало большой добычи, и те, кто отправлялся на охоту за котиками,   многим рисковали, а выгоды получали мало. Суда попадались редко, и ни капитаны,   ни матросы ничего не могли сказать мне о тех, кого я искал. Тогда я ушел от   беспокойного океана и пустился в путь по суше, где растут деревья, стоят дома и   горы и ничто не меняет своих мест. Я много где побывал и научился многому, даже   читать книги и писать. И это было хорошо, ибо я думал, что Унга тоже, верно,   научилась этому и что когда-нибудь, когда придет наш час, мы… вы понимаете?..   когда придет наш час…      

Так я   скитался по свету, словно маленькая рыбачья лодка, которая, поднимая парус,   оказывается во власти ветров. Но глаза и уши мои были всегда открыты, и я   держался поближе к людям, которые много путешествовали, ибо, думалось мне,   нельзя забывать тех, кого я искал. Наконец, я встретил человека, только что   спустившегося с гор. Он принес с собой камни, в которых блестели кусочки золота   — большие, как горошины. Он слышал о них, он встречал их, он знал их. Они   богаты, рассказывал этот человек, и живут там, где добывают золото.      

Это была   далекая дикая страна, но я добрался и туда и увидел лагерь в горах, где люди   работали день и ночь, не видя солнца. Но час мой еще не настал. Я прислушивался   к тому, что говорят люди. Он уехал — они оба уехали в Англию, говорили кругом,   и будут искать там богатых людей, чтобы образовать компанию. Я видел дом, в   котором они жили; он был похож на те дворцы, какие бывают в Старом Свете. Ночью   я забрался в дом через окно: мне хотелось посмотреть, что тот человек дал ей. Я   бродил из комнаты в комнату и думал, что так, должно быть, живут только короли   и королевы, — так хорошо там было! И все говорили, что он обращался с ней,   как с королевой, хотя и недоумевали, откуда эта женщина родом, — в ней   всегда чувствовалась чужая кровь, и она не была похожа на женщин Акатана. Да,   она была королева. Но я был вождь и сын вождя, и я дал за нее неслыханный выкуп   мехами, лодками и бусами.      

Но зачем   так много слов? Я стал моряком, и мне были ведомы пути кораблей. И я отправился   в Англию, а потом в другие страны. Мне часто приходилось слышать рассказы о   тех, кого я искал, и читать о них в газетах, но догнать их я не мог, потому что   они были богаты и быстро переезжали с места на место, а я был беден. Но вот их   настигла беда, и богатство рассеялось, как дым. Сначала газеты много писали об   этом, а потом перестали; и я понял, что они вернулись обратно, туда, где много   золота в земле.      

Обеднев,   они скрылись куда-то, и я скитался из поселка в поселок и, наконец, добрался до   Кутнэя, где напал на их след. Они были здесь и ушли, но куда? Мне называли то   одно место, то другое, а некоторые говорили, что они отправились на Юкон. И я   побывал во всех этих местах и под конец почувствовал великую усталость оттого,   что мир так велик.      

В Кутнэе   мне пришлось долго идти по тяжелой тропе, пришлось и голодать, и мой проводник   — метис с Северо-запада — не вынес голода. Этот метис незадолго до того побывал   на Юконе, пробравшись туда никому не ведомым путем, через горы, и теперь,   почувствовав, что час его близок, он дал мне карту и рассказал о некоем тайном   месте, поклявшись своими богами, что там много золота.      

В то   время люди ринулись на Север. Я был беден. Я нанялся погонщиком собак.   Остальное вы знаете. Я встретил их в Доусоне. Она не узнала меня. Ведь там, на   Акатане, я был еще юношей, а она с тех пор прожила большую жизнь! Где ей было   вспомнить того, кто заплатил за нее неслыханный выкуп.      

Дальше?   Дальше ты помог мне откупиться от службы. Я решил сделать все по-своему. Долго   пришлось мне ждать, но теперь, когда он был у меня в руках, я не спешил. Говорю   вам, я хотел сделать все по-своему, ибо я вспомнил всю свою жизнь, все, что   видел и выстрадал, вспомнил холод и голод в бесконечных лесах у русских морей.      

Как вы   знаете, я повел Гундерсона и Унгу на восток, куда многие уходили и откуда не   многие возвращались. Я повел их туда, где вперемешку с костями, осыпанное   проклятиями лежит золото, которое людям не суждено было унести. Путь был   долгий, и идти по снежной целине было нелегко. Собак у нас было много, и ели   они много. Нарты не могли поднять всего, что нам требовалось до наступления   весны. А вернуться назад мы должны были прежде, чем вскроется река. По дороге   мы устраивали хранилища и оставляли там часть припасов, чтобы уменьшить поклажу   и не умереть с голода на обратном пути. В Мак-Квещене жили трое людей, и одно   хранилище мы устроили неподалеку от их жилья, другое — в Мэйо, где была разбита   стоянка охотников из племени пелли, пришедших сюда с юга через горный перевал.   Потом мы уже не встречали людей; перед нашими глазами была только спящая река,   недвижный лес и Белое Безмолвие Севера.      

Как я   уже сказал, путь наш был долгий и дорога трудная. Случалось, что прокладывая   тропу для собак, мы за день делали не больше восьми — десяти миль, а ночью   засыпали как убитые. И ни разу спутникам моим не пришло в голову, что я Наас,   вождь Акатана, решивший отомстить за обиду.      

Теперь   мы оставляли уже немного запасов, а ночью я возвращался назад по укатанной   тропе и прятал их в другое место, так, чтобы можно было подумать, будто   хранилища разорили росомахи. К тому же на реке много порогов, и бурный поток   подмывает снизу лед. И вот на одном месте у нас провалилась упряжка, которую я   вел, но он и Унга решили, что это несчастный случай. А на провалившихся нартах   было много припасов и везли их самые сильные собаки.      

Но он   смеялся, потому что жизнь била в нем через край. Уцелевшим собакам мы давали   теперь очень мало пищи, а затем стали выпрягать их одну за другой и бросать на   съедение остальным.      

— Возвращаться   будем налегке, без нарт и собак, — говорил он, — и станем делать   переходы от хранилища к хранилищу.      

И это   было правильно, ибо провизии у нас осталось мало; и последняя собака издохла в   ту ночь, когда мы добрались до места, где были кости и проклятое людьми золото.      

Чтобы   попасть в то место, находящееся среди высоких гор — карта оказалась   верной, — нам пришлось вырубать ступени в обледенелых скалах. Мы думали,   что за горами будет спуск в долину, но кругом расстилалось беспредельное заснеженное   плоскогорье, а над ним поднимались к звездам белые скалистые вершины. А посреди   плоскогорья был провал, казалось, до самого сердца земли. Не будь мы моряками,   у нас закружилась бы голова. Мы стояли на краю пропасти и смотрели, где можно   спуститься вниз. С одной стороны — только с одной стороны — скала уходила вниз   не отвесно, а с наклоном, точно палуба, накренившаяся на волне. Я не знаю, как   это получилось, но это было так.      

— Это   преддверие ада, — сказал он. — Сойдем вниз.      

И мы   спустились.      

На дне провала   стояла хижина, построенная кем-то из бревен, сброшенных сверху. Это была очень   старая хижина; люди умирали здесь в одиночестве, и мы прочли их последние   проклятия, в разное время нацарапанные на кусках бересты. Один умер от цинги; у   другого компаньон отнял последние припасы и порох и скрылся; третьего задрал   медведь; четвертый пробовал охотиться и все же умер от голода.      

Так   кончали все, они не могли расстаться с золотом и умирали. И пол хижины был   усыпан не нужным никому золотом, как в сказке!      

Но у человека,   которого я завел так далеко, была бесстрашная душа и трезвая голова.      

— Нам   нечего есть, — сказал он. — Мы только посмотрим на это золото,   увидим, откуда оно и много ли его здесь. И сейчас же уйдем отсюда, пока оно не   ослепило нас и не лишило рассудка. А потом мы вернемся, захватив с собою   побольше припасов, и все золото будет нашим.      

И мы   осмотрели мощную золотоносную жилу, которая прорезывала скалу сверху донизу,   измерили ее, вбивая заявочные столбы и сделали зарубки на деревьях в знак наших   прав. Ноги у нас подгибались от голода, к горлу подступала тошнота, сердце   колотилось, но мы все-таки вскарабкались по громадной скале наверх и двинулись   в обратный путь.      

Последнюю   часть пути нам пришлось нести Унгу. Мы сами то и дело падали, но в конце концов   добрались до первого хранилища. Увы — припасов там не было. Я так ловко сделал,   что он подумал, будто всему виной росомахи, и обрушился на них и на своих богов   с проклятиями. Но Унга не теряла мужества, она улыбалась, взяв его за руку, и я   должен был отвернуться, чтобы овладеть собой.      

— Мы   проведем ночь у костра, — сказала она, — и подкрепимся мокасинами.      

И мы   отрезали по нескольку полосок от мокасин и варили эти полосы чуть ли не всю   ночь, — иначе их было бы не разжевать. Утром мы стали думать, как быть дальше.   До следующего хранилища было пять дней пути, но у нас не хватило бы сил   добраться до него. Нужно было найти дичь.      

— Мы   пойдем вперед и будем охотиться, — сказал он.      

— Да, —   повторил я, — мы пойдем вперед и будем охотиться.      

И он   приказал Унге остаться у костра, чтобы не ослабеть совсем. А мы пошли. Он на   поиски лося, а я туда, где у меня была спрятана провизия. Но съел я немного,   боясь, как бы они не заметили, что у меня прибавилось сил. Возвращаясь ночью к   костру, он то и дело падал. Я тоже притворялся, что очень ослабел, и шел,   спотыкаясь, на своих лыжах, словно каждый мой шаг был последним. У костра мы   опять подкрепились мокасинами.      

Он был   выносливый человек. Дух его до конца поддерживал тело. Он не жаловался и думал   только об Унге. На второй день я пошел за ним, чтобы не пропустить его   последней минуты. Он часто ложился отдыхать. В ту ночь он был близок к смерти.   Но наутро он опять пошел дальше, бормоча проклятия. Он был как пьяный, и   несколько раз мне казалось, что он не сможет идти. Но он был сильным из   сильных, и душа его была душой великана, ибо она поддерживала его тело весь   день. Он застрелил двух белых куропаток, но не стал их есть. Куропаток можно   было съесть сырыми, не разводя костра, и они сохранили бы ему жизнь. Но его   мысли были с Унгой, и он пошел обратно к стоянке. Вернее, не пошел, а пополз на   четвереньках по снегу. Я приблизился к нему и прочел смерть в его глазах. Он   мог бы еще спастись, съев куропаток. Но он отшвырнул ружье и понес птиц в   зубах, как собака. Я шел рядом с ним. И в минуты отдыха он смотрел на меня и   удивлялся, что я так легко иду. Я понимал это, хотя он не мог выговорить ни   слова, — его губы шевелились беззвучно. Как я уже сказал, он был сильный   человек, и в сердце моем проснулась жалость. Но я вспомнил всю свою жизнь, вспомнил   голод и холод в бесконечных лесах у русских морей. Кроме того, Унга была моя: я   заплатил за нее неслыханный выкуп шкурами, лодками и бусами.      

Так мы   пробирались через белый лес, и безмолвие угнетало нас, как тяжелый морской   туман. И вокруг носились призраки прошлого. Мне виделся желтый берег Акатана,   каяки, возвращающиеся домой с рыбной ловли, и хижины на опушке леса. Я видел   людей, которые дали законы моему народу и были его вождями, — людей, чья   кровь текла в моих жилах и в жилах жены моей, Унги. И Ян-Нуш шел рядом со мной,   в волосах у него был мокрый песок, и он все еще не выпускал из рук сломанного   боевого копья. Я знал, что час мой близок и словно видел обещание в глазах   Унги.      

Как я   сказал, мы пробирались через лес, и, наконец, дым костра защекотал нам ноздри.   Тогда я наклонился над Гундерсоном и вырвал куропаток у него из зубов. Он   повернулся на бок, глядя на меня удивленными глазами, и рука его медленно   потянулась к ножу, который висел у него на поясе. Но я отнял нож, смеясь ему   прямо в лицо. И даже тогда он ничего не понял. А я показал ему, как я пил из   черных бутылок, показал, как я складывал груду даров на снегу, и все, что   случилось в ночь моей свадьбы. Я не произнес ни слова, но он все понял и не   испугался. Губы его насмешливо улыбались, а в глазах была холодная злоба, у   него, казалось, прибавилось сил, когда он узнал меня. Идти нам оставалось   недолго, но снег был глубокий, и он едва тащился. Раз он так долго лежал без   движения, что я перевернул его и посмотрел ему в глаза. Жизнь то угасала в них,   то снова возвращалась. Но когда я отпустил его, он снова пополз. Так мы   добрались до костра. Унга бросилась к нему. Его губы беззвучно зашевелились! Он   показывал на меня. Потом вытянулся на снегу… Он и сейчас лежит там.      

Я не   сказал ни слова до тех пор, пока не изжарил куропаток. А потом заговорил с   Унгой на ее языке, которого она не слышала много лет. Унга выпрямилась — вот   так, глядя на меня широко открытыми глазами, — и спросила, кто я и откуда   знаю этот язык.      

— Я   Наас, — сказал я.      

— Наас? —   крикнула она. — Это ты? — и подползла ко мне ближе.      

— Да, —   ответил я. — Я Наас, вождь Акатана, последний из моего рода, как и ты —   последняя из своего рода.      

И она   засмеялась. Да не услышать мне еще раз такого смеха! Душа моя сжалась от ужаса,   и я сидел среди Белого Безмолвия, наедине со смертью и с этой женщиной, которая   смеялась надо мной.      

— Успокойся, —   сказал я, думая, что она бредит. — Подкрепись и пойдем. Путь до Акатана   долог.      

Но Унга   спрятала лицо в его желтую гриву и смеялась так, что, казалось, еще немного, и   само небо обрушится на нас. Я думал, что она обрадуется мне и сразу вернется   памятью к прежним временам, но таким смехом никто не выражает свою радость.      

— Идем! —   крикнул я, крепко беря ее за руку. — Нам предстоит долгий путь во мраке.   Надо торопиться!      

— Куда? —   спросила она, приподнявшись, и перестала смеяться.      

— На   Акатан, — ответил я, надеясь, что при этих словах лицо ее сразу   просветлеет.      

Но оно   стало похожим на его лицо: та же насмешливая улыбка, та же холодная злоба в   глазах.      

— Да, —   сказала она, — мы возьмемся за руки и пойдем на Акатан. Ты и я. И мы будем   жить в грязных хижинах, питаться рыбой и тюленьим жиром, и наплодим себе   подобных, и будем гордиться ими всю жизнь. Мы забудем о большом мире. Мы будем   счастливы, очень счастливы! Как это хорошо! Идем! Надо спешить. Вернемся на   Акатан.      

И она   провела рукой по его желтым волосам и засмеялась недобрым смехом. И обещания не   было в ее глазах.      

Я сидел   молча и дивился нраву женщин. Я вспомнил, как он тащил ее в ночь нашей свадьбы   и как она рвала ему волосы — волосы, от которых теперь не могла отнять руки.   Потом я вспомнил выкуп и долгие годы ожидания. И я сделал так же, как сделал   когда-то он, поднял ее и понес. Как в ту ночь, она отбивалась, словно кошка, у   которой отнимают котят. Я обошел костер и отпустил ее. И она стала слушать   меня. Я рассказал ей обо всем, что случилось со мной в чужих морях и краях, о   моих неустанных поисках, о голодных годах и о том обещании, которое она дала   мне первому. Да, я рассказал обо всем, даже о том, что случилось между мной и   им в этот день. И, рассказывая, я видел, как в ее глазах росло обещание,   манящее, как утренняя заря. И я прочел в них жалость, женскую нежность, любовь,   сердце и душу Унги. И я снова стал юношей, ибо взгляд ее стал взглядом той   Унги, которая смеялась и бежала вдоль берега к материнскому дому. Исчезли   мучительная усталость, и голод, и томительное ожидание. Час настал. Я   почувствовал, что Унга зовет меня склонить голову ей на грудь и забыть все. Она   раскрыла мне объятия, и я бросился к ней. Но вдруг ненависть зажглась у нее в   глаза, и рука потянулась к моему поясу. И она ударила меня ножом, вот так —   раз, два.      

— Собака! —   крикнула Унга, толкая меня в снег. — Собака! — Ее смех звенел в   тишине, когда она ползла к мертвецу.      

Как я   уже сказал, Унга ударила меня ножом, но рука ее ослабела от голода, а мне не   суждено было умереть. И все же я хотел остаться там и закрыть глаза в последнем   долгом сне рядом с теми, чьи жизни сплелись с моей и кто вел меня по неведомым   тропам. Но надо мной тяготел долг, и я не мог думать о покое.      

А путь   был долгий, холод свирепый, и пищи у меня было мало. Охотники из племени пелли,   не напав на лосей, наткнулись на мои запасы. То же самое сделали трое белых в   Мак-Квещене, но они лежали бездыханные в своей хижине, когда я проходил мимо.   Что было потом, как я добрался сюда, нашел пищу, тепло — не помню, ничего не   помню.      

Замолчав,   он жадно потянулся к печке. Светильник отбрасывал на стену страшные блуждающие   тени.      

— Но   как же Унга?! — воскликнул Принс, потрясенный рассказом.      

— Унга?   Она не стала есть куропатку. Она лежала, обняв мертвеца за шею и зарывшись   лицом в его желтые волосы. Я придвинул костер ближе, чтобы ей было теплее, но   она отползла. Я развел еще один костер, с другой стороны, но и это ничему не   помогло, — ведь она отказывалась от еды. И вот так они и лежат там на   снегу.      

— А   ты? — спросил Мэйлмют Кид.      

— Я   не знаю, что мне делать. Акатан мал, я не хочу возвращаться туда и жить на краю   света. Да и зачем мне жить? Пойду к капитану Констэнтайну, и он наденет на меня   наручники. А потом мне набросят веревку на шею — вот так, и я крепко усну,   крепко… Я впрочем… не знаю.      

— Послушай,   Кид! — возмутился Принс. — Ведь это же убийство!      

— Молчи! —   строго сказал Мэйлмют Кид. — Есть вещи выше нашего понимания. Как знать,   кто прав, кто виноват? Не нам судить.      

Наас   подвинулся к огню еще ближе. Наступила глубокая тишина, и в этой тишине перед   мысленным взором каждого из них пестрой чередой проносились далекие видения.