1 2 3 
Часть первая    

     

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ПОГОНЯ ЗА ДОБЫЧЕЙ    

     

Темный еловый лес стоял, нахмурившись, по обоим берегам  скованной льдом реки. Недав­но пронесшийся ветер сорвал с деревьев белый покров  инея, и они, черные, зловещие, клонились друг к другу в надвигающихся сумерках.  Глубокое безмолвие царило вокруг. Весь этот край, лишенный признаков жизни с ее  движением, был так пустынен и холоден, что дух, витающий над ним, нельзя было  назвать даже духом скорби. Смех, но смех страшнее скорби, слышался здесь — смех  безрадостный, точно улыбка сфинкса, смех, леденящий своим бездушием, как стужа.  Это извечная мудрость — властная, вознесенная над миром — сме­ялась, видя тщету  жизни, тщету борьбы. Это была глушь — дикая, оледеневшая до самого сердца  Северная глушь.    

И все же что-то живое двигалось в ней и бросало ей вызов. По  замерзшей реке пробиралась упряжка ездо­вых собак. Взъерошенная шерсть их  заиндевела на морозе, дыхание застывало в воздухе и кристаллами оседало на  шкуре. Собаки были в кожаной упряжи, и кожаные постромки шли от нее к  волочившимся сзади саням. Сани без полозьев, из толстой березовой коры, всей  поверхностью ложились на снег. Передок их был загнут кверху, как свиток, чтобы  приминать мягкие снежные волны, встававшие им навстречу. На санях стоял крепко  притороченный узкий, продолговатый ящик. Были там и другие вещи: одежда, топор,  кофей­ник, сковорода; но прежде всего бросался в глаза узкий продолговатый  ящик, занимавший большую часть саней.    

Впереди собак на широких лыжах с трудом ступал человек. За  санями шел второй. На санях, в ящике, лежал третий, для которого с земными трудами  было покончено, ибо Северная глушь одолела, сломила его, так что он не мог  больше ни двигаться, ни бороться. Северная глушь не любит движения. Она  ополчается на жизнь, ибо жизнь есть движение, а Северная глушь стремится  остановить все то, что движется. Она замора­живает воду, чтобы задержать ее бег  к морю; она высасывает соки из дерева, и его могучее сердце коченеет от стужи;  но с особенной яростью и жестоко­стью Северная глушь ломает упорство человека,  потому что человек — самое мятежное существо в мире, потому что человек всегда  восстает против ее воли, согласно которой всякое движение в конце концов должно  прекратиться.    

И все-таки впереди и сзади саней шли два бесстраш­ных и  непокорных человека, еще не расставшиеся с жизнью. Их одежда была сшита из меха  и мягкой дубленой кожи. Ресницы, щеки и губы у них так обледенели от  застывающего на воздухе дыхания, что под ледяной коркой не было видно лица. Это  придавало им вид каких-то призрачных масок, могильщиков из потустороннего мира,  совершающих погребение при­зрака. Но это были не призрачные маски, а люди,  проникшие в страну скорби, насмешки и безмолвия, смельчаки, вложившие все свои  жалкие силы в дерзкий замысел и задумавшие потягаться с могуществом мира, столь  же далекого, пустынного и чуждого им, как и необъятное пространство космоса.    

Они шли молча, сберегая дыхание для ходьбы. Почти осязаемое  безмолвие окружало их со всех сторон. Оно давило на разум, как вода на большой  глубине давит на тело водолаза. Оно угнетало безграничностью и непре­ложностью  своего закона. Оно добиралось до самых сокровенных тайников их сознания,  выжимая из него, как сок из винограда, все напускное, ложное, всякую склонность  к слишком высокой самооценке, свойствен­ную человеческой душе, и внушало им  мысль, что они всего лишь ничтожные, смертные существа, пылинки, мошки, которые  прокладывают свой путь наугад, не замечая игры слепых сил природы.    

Прошел час, прошел другой. Бледный свет коротко­го, тусклого  дня начал меркнуть, когда в окружающей тишине пронесся слабый, отдаленный вой.  Он стреми­тельно взвился вверх, достиг высокой ноты, задержался на ней, дрожа,  но не сбавляя силы, а потом постепенно замер. Его можно было принять за  стенание чьей-то погибшей души, если б в нем не слышалось угрюмой ярости и  ожесточения голода.    

Человек, шедший впереди, обернулся, поймал взгляд того,  который брел позади саней, и они кивнули друг другу. И снова тишину, как  иголкой, пронзил вой. Они прислушались, стараясь определить направление звука.  Он доносился из тех снежных просторов, которые они только что прошли.    

Вскоре послышался ответный вой, тоже откуда-то сзади, но  немного левее.    

— Это ведь они за нами гонятся, Билл, — сказал шедший  впереди. Голос его прозвучал хрипло и неесте­ственно, и говорил он с явным  трудом.    

— Добычи у них мало,— ответил его товарищ.— Вот уже сколько  дней я не видел ни одного заячьего следа.    

Путники замолчали, напряженно прислушиваясь к вою, которьгй  поминутно раздавался позади них.    

Как только наступила темнота, они повернули собак к елям на  берегу реки и остановились на привал. Гроб, снятый с саней, служил им и столом  и скамьей. Сбившись в кучу по другую сторону костра, собаки рычали и грызлись,  но не выказывали ни малейшего желания убежать в темноту.    

— Что-то они уж слишком жмутся к огню,— сказал Билл.    

Генри, присевший на корточки перед костром, чтобы установить  на огне кофейник с куском льда, молча кивнул. Заговорил он только после того,  как сел на гроб и принялся за еду.    

— Шкуру свою берегут. Знают, что тут их накормят, а там они  сами пойдут кому-нибудь на корм. Собак не проведешь.    

Билл покачал головой:    

— Кто их знает!    

Товарищ посмотрел на него с любопытством.    

— Первый раз слышу, чтобы ты сомневался в их уме.    

— Генри,— сказал Билл, медленно разжевывая бо-    

бы, — а ты не заметил, как собаки грызлись, когда я кормил  их?    

— Действительно, возни было больше, чем все­гда,—подтвердил  Генри.    

— Сколько у нас собак, Генри?    

— Шесть.    

— Так вот… — Билл сделал паузу, чтобы придать больше веса  своим словам. — Я тоже говорю, что у нас шесть собак. Я взял шесть рыб из  мешка, дал каждой собаке по рыбе. И одной не хватило, Генри.    

— Значит, обсчитался.    

— У нас шесть собак, — безучастно повторил Билл. — Я взял  шесть рыб. Одноухому рыбы не хватило. Мне пришлось взять из мешка еще одну  рыбу.    

— У нас всего шесть собак, — стоял на своем Генри.    

— Генри,— продолжал Билл, — я не говорю, что все были  собаки, но рыба досталась семерым.    

Генри перестал жевать, посмотрел через костер на собак и  пересчитал их.    

— Сейчас там только шесть, — сказал он.    

— Седьмая убежала, я видел, — со спокойной настой­чивостью  проговорил Билл. — Их было семь.    

Генри взглянул на него с состраданием и сказал:    

— Поскорее бы нам с тобой добраться до места.    

— Это как же понимать?    

— А так, что от этой поклажи, которую мы везем, ты сам не  свой стал, вот тебе и мерещится бог знает что.    

— Я об этом уж думал, — ответил Билл серьез­но. — Как только  она побежала, я сразу взглянул на снег и увидел следы; потом сосчитал собак —  их было шесть. А следы — вот они. Хочешь взглянуть? Пойдем — по­кажу.    

Генри ничего ему не ответил и молча продолжал жевать. Съев  бобы, он запил их горячим кофе, вытер рот рукой и сказал:    

— Значит, по-твоему, это…    

Протяжный тоскливый вой не дал ему договорить. Он молча  прислушался, а потом закончил начатую фразу, ткнув пальцем назад, в темноту:    

— …это гость оттуда? Билл кивнул.    

— Как ни вертись, больше ничего не придумаешь. Ты же сам  слышал, какую грызню подняли собаки.    

Протяжный вой слышался все чаще и чаще, издалека доносились  ответные завывания,— тишина превратилась в сущий ад. Вой несся со всех сторон,  и собаки в страхе сбились в кучу так близко к костру, что огонь чуть ли не  подпаливал им шерсть.    

Билл подбросил хвороста в костер и закурил трубку.    

— Я вижу, ты совсем захандрил, — сказал Генри.    

— Генри… — Билл задумчиво пососал трубку. — Я все думаю,  Генри: он куда счастливее нас с тобой. — И Билл постучал пальцем по гробу, на  котором они сидели — Когда мы умрем, Генри, хорошо, если хоть кучка камней  будет лежать над нашими телами, чтобы их не сожрали собаки.    

— Да ведь ни у тебя, ни у меня нет ни родни, ни денег,—  сказал Генри. — Вряд ли нас с тобой повезут хоронить в такую даль, нам такие  похороны не по карману.    

— Чего я никак не могу понять, Генри, это — зачем человеку,  который был у себя на родине не то лордом, не то вроде этого и ему не  приходилось заботиться ни о еде, ни о теплых одеялах, — зачем такому человеку  понадоби­лось рыскать на краю света, по этой богом забытой стране?..    

— Да. Сидел бы дома, дожил бы до старости, — согла­сился  Генри.    

Его товарищ открыл было рот, но так ничего и не сказал.  Вместо этого он протянул руку в темноту, стеной надвигавшуюся на них со всех  сторон. Во мраке нельзя было разглядеть никаких определенных очертаний;  виднелась только пара глаз, горящих, как угли.    

Генри молча указал на вторую пару и на третью. Круг горящих  глаз стягивался около их стоянки. Время от времени какая-нибудь пара меняла  место или исчезала, с тем чтобы снова появиться секундой позже.    

Собаки беспокоились все больше и больше и вдруг, охваченные  страхом, сбились в кучу почти у самого костра, подползли к людям и прижались к  их ногам. В свалке одна собака попала в костер; она завизжала от боли и ужаса,  и в воздухе запахло паленой шерстью. Кольцо глаз на минуту разомкнулось и даже  чуть-чуть отступило назад, но как только собаки успокоились, оно снова  оказалось на прежнем месте.    

— Вот беда, Генри! Патронов мало!    

Докурив трубку, Билл помог своему спутнику разло­жить  меховую постель и одеяло поверх еловых веток, которые он еще перед ужином  набросал на снег. Генри крякнул и принялся развязывать мокасины.    

— Сколько у тебя осталось патронов? — спросил он.    

— Три, — послышалось в ответ. — А надо бы триста. Я бы им  показал, дьяволам!    

Он злобно погрозил кулаком в сторону горящих глаз и стал  устанавливать свои мокасины перед огнем.    

— Когда только эти морозы кончатся! — продолжал Билл. — Вот  уже вторую неделю все пятьдесят да пятьде­сят градусов. И зачем только я  пустился в это путеше­ствие, Генри! Не нравится оно мне. Не по себе мне как-то.  Приехать бы уж поскорее, и дело с концом! Сидеть бы нам с тобой сейчас у камина  в форте Мак-Гэрри, играть в криббедж… Много бы я дал за это!    

Генри проворчал что-то и стал укладываться. Он уже задремал,  как вдруг голос товарища разбудил его:    

— Знаешь, Генри, что меня беспокоит? Почему собаки не  накинулись на того, пришлого, которому тоже досталась рыба?    

— Уж очень ты стал беспокойный, Билл, — послы­шался сонный  ответ. — Раньше за тобой этого не води­лось. Перестань болтать, спи, а утром  встанешь как ни в чем не бывало. Изжога у тебя, оттого ты и беспокоишься.    

Они спали рядом, под одним одеялом, тяжело дыша во сне.  Костер потухал, и круг горящих глаз, оцепивших стоянку, смыкался все теснее и  теснее.    

Собаки жались одна к другой, угрожающе рычали, когда какая-нибудь  пара глаз подбиралась слишком близко. Вот они зарычали так громко, что Билл  проснул­ся. Осторожно, стараясь не разбудить товарища, он вылез из-под одеяла и  подбросил хвороста в костер. Огонь вспыхнул ярче, и кольцо глаз подалось назад.    

Билл посмотрел на сбившихся в кучу собак, протер глаза,  вгляделся попристальнее и снова забрался под одеяло.    

— Генри! — окликнул он товарища. — Генри! Генри застонал,  просыпаясь, и спросил:    

— Ну, что там?    

— Ничего, — услышал он, — только их опять семь. Я сейчас  пересчитал.    

Генри встретил это известие ворчанием, тотчас же перешедшим  в храп, и снова погрузился в сон.    

Утром он проснулся первым и разбудил товарища. До рассвета  оставалось еще часа три, хотя было уже шесть часов утра. В темноте Генри  занялся приготовле­нием завтрака, а Билл свернул постель и стал уклады­вать  вещи в сани.    

— Послушай, Генри, — спросил он вдруг, — сколько, ты  говоришь, у нас было собак?    

— Шесть.    

— Вот и неверно! — заявил он с торжеством.    

— Опять семь? — спросил Генри.    

— Нет, пять. Одна пропала.    

— Что за дьявол! — сердито крикнул Генри, и, бро­сив  стряпню, пошел пересчитать собак.    

— Правильно, Билл, — сказал он. — Фэтти сбежал.    

— Улизнул так быстро, что и не заметили. Пойди-ка сыщи его  теперь.    

— Пропащее дело, — ответил Генри. — Живьем сло­пали. Он,  наверное, не один раз взвизгнул, когда эти дьяволы принялись его рвать.    

— Фэтти всегда был глуповат, — сказал Билл.    

— У самого глупого пса все-таки хватит ума не идти на верную  смерть.    

Он оглядел остальных собак, быстро оценивая в уме  достоинства каждой.    

— Эти умнее, они такой штуки не выкинут.    

— Их от костра и палкой не отгонишь, — согласился Билл. — Я  всегда считал, что у Фэтти не все в порядке.    

Таково было надгробное слово, посвященное собаке, погибшей  на Северном пути, — и оно было ничуть не скупее многих других эпитафий погибшим  собакам, да, пожалуй, и людям.    

     

 ГЛАВА ВТОРАЯ. ВОЛЧИЦА    

     

Позавтракав и уложив в сани свои скудные пожитки, Билл и  Генри покинули приветли­вый костер и двинулись в темноту. И тотчас же  послышался вой — дикий, заунывный вой; сквозь мрак и холод он долетал до них  отовсюду. Путники шли молча. Рассвело в девять часов.    

В полдень небо на юге порозовело — в том месте, где  выпуклость земного шара встает преградой между полу­денным солнцем и страной  Севера. Но розовый отблеск быстро померк. Серый дневной свет, сменивший его,  продержался до трех часов, потом и он погас, и над пустынным безмолвным краем  опустился полог арктиче­ской ночи.    

Как только наступила темнота, вой, преследовавший путников и  справа, и слева, и сзади, послышался ближе; по временам он раздавался так  близко, что собаки не выдерживали и начинали метаться в постромках.    

После одного из таких припадков панического стра­ха, когда  Билл и Генри снова привели упряжку в порядок, Билл сказал:    

— Хорошо бы они на какую-нибудь дичь напали и оставили нас в  покое.    

— Да, слушать их малоприятно,—согласился Генри. И они  замолчали до следующего привала.    

Генри стоял, нагнувшись, над закипающим котелком с бобами и  подкладывал туда колотый лед, когда за его спиной вдруг послышался звук удара,  возглас Билла и пронзительный визг. Он выпрямился и успел разглядеть только  неясные очертания какого-то зверя, промчавше­гося по снегу и скрывшегося в  темноте. Потом Генри увидел, что Билл не то с торжествующим, не то с убитым  видом стоит среди собак, держа в одной руке палку, а в другой хвост вяленого  лосося.    

— Половину все-таки утащил! — крикнул он.— Зато я всыпал ему  как следует. Слышал визг?    

— А кто это? — спросил Генри.    

— Не разобрал. Могу только сказать, что ноги, и пасть, и  шкура у него имеются, как у всякой собаки.    

— Ручной волк, что ли?    

— Волк или не волк, только, должно быть, действи­тельно ручной,  если является прямо к кормежке и хватает рыбу.    

Этой ночью, когда они сидели после ужина на ящике, покуривая  трубки, круг горящих глаз сузился еще больше.    

— Хорошо бы они стадо лосей где-нибудь спугнули и оставили  нас в покое, — сказал Билл.    

Его товарищ пробормотал что-то не совсем любезное, и минут  двадцать они сидели молча: Генри —уставив­шись на огонь, а Билл—на круг горящих  глаз, светив­шийся в темноте, совсем близко от костра.    

— Хорошо было бы сейчас подкатить к Мак-Гэрри… — снова начал  Билл.    

— Да брось ты свое «хорошо бы», перестань мыть! — не  выдержал Генри. — Изжога у тебя, вот ты и скулишь. Выпей соды — сразу  полегчает, и мне с тобою будет веселее.    

Утром Генри разбудила отчаянная брань. Он поднял­ся на локте  и увидел, что Билл стоит среди собак у разгорающегося костра и с искаженным от  бешенства лицом яростно размахивает руками.    

— Эй! — крикнул Генри. — Что случилось?    

— Фрог убежал, — услышал он в ответ.    

— Быть не может!    

— Говорю тебе, убежал.    

Генри выскочил из-под одеяла и кинулся к собакам.    

Внимательно пересчитав их, он присоединил свой голос к  проклятиям, которые его товарищ посылал по адресу всесильной Северной глуши,  лишившей их еще одной собаки.    

— Фрог был самый сильный во всей упряжке, — за­кончил свою  речь Билл.    

— И ведь смышленый! — прибавил Генри.    

Такова была вторая эпитафия за эти два дня.    

Завтрак прошел невесело; оставшуюся четверку со­бак запрягли  в сани. День этот был точным повторением многих предыдущих дней. Путники молча  брели по снежной пустыне. Безмолвие нарушал лишь вой пресле­дователей,  которые гнались за ними по пятам, не показываясь на глаза. С наступлением  темноты, когда погоня, как и следовало ожидать, приблизилась, вой послышался  почти рядом; собаки дрожали от страха, метались и путали постромки, еще больше  угнетая этим людей.    

— Ну, безмозглые твари, теперь уж никуда не денетесь, — с  довольным видом сказал Билл на очеред­ной стоянке.    

Генри оставил стряпню и подошел посмотреть. Его товарищ  привязал собак по индейскому способу, к палкам. На шею каждой собаки он надел  кожаную петлю, к петле привязал толстую длинную пал­ку — вплотную к шее; другой  конец палки был прикреп­лен кожаным ремнем к вбитому в землю колу. Собаки не  могли перегрызть ремень около шеи, а палки мешали им достать зубами привязь у  кола.    

Генри одобрительно кивнул головой.    

— Одноухого только таким способом и можно удер­жать. Ему  ничего не стоит перегрызть ремень — все равно что ножом полоснуть. А так к утру  все целы будут.    

— Ну еще бы! — сказал Билл. — Если хоть одна про­падет, я  завтра от кофе откажусь.    

— А ведь они знают, что нам нечем их припуг­нуть, — заметил  Генри, укладываясь спать и показывая на мерцающий круг, который окаймлял их  сгоян-ку. — Пальнуть бы в них разок-другой — живо бы уваже­ние к нам  почувствовали. С каждой ночью псе ближе и ближе подбираются. Отведи глаза от  огня, вглядись-ка в ту сторону. Ну? Видел вон того?    

Оба стали с интересом наблюдать за смутными силуэтами,  двигающимися позади костра. Пристально всматриваясь туда, где в темноте  сверкала пара глаз, можно было разглядеть очертание зверя. По временам  удавалось даже заметить, как эти звери переходят с места на место.    

Возня среди собак привлекла внимание Билла и Генри.  Нетерпеливо повизгивая, Одноухий то рвался с привязи в темноту, то, отступая  назад, с остервенением грыз палку.    

— Смотри, Билл, — прошептал Генри.    

В круг, освещенный костром, неслышными шагами, боком,  проскользнул зверь, похожий на собаку. Он подходил трусливо и в то же время  нагло, устремив все внимание на собак, но не упуская из виду и людей. Одноухий  рванулся к пришельцу, насколько позволяла палка, и нетерпеливо заскулил.    

— Этот болван, кажется, ни капли не боится, — тихо сказал  Билл.    

— Волчица, — шепнул Генри. — Теперь я понимаю, что произошло  с Фэтти и с Фрогом. Стая выпускает ее как приманку. Она завлекает собак, а остальные  набра­сываются и сжирают их.    

В огне что-то затрещало. Головня откатилась в сторону с  громким шипением. Испуганный зверь одним прыжком скрылся в темноте.    

— Знаешь, что я думаю, Генри? — сказал Билл.    

— Что?    

— Это та самая, которую я огрел палкой.    

— Можешь не сомневаться, — ответил Генри.    

— Я вот что хочу сказать, — продолжал Билл, — вид­но, она  привыкла к кострам, а это весьма подозрительно.    

— Она знает больше, чем полагается знать уважа­ющей себя  волчице, — согласился Генри. — Волчица, ко­торая является к кормежке собак, —  бывалый зверь.    

— У старика Виллэна была когда-то собака, и она ушла вместе  с волками, — размышлял вслух Билл. — Кому это знать, как не мне? Я подстрелил  ее в стае волков на лосином пастбище у Литл-Стика. Старик Виллан плакал, как ребенок.  Говорил, что целых три года ее не видел. И все эти три года она бегала с  волками.    

— Это не волк, а собака, и ей не раз приходилось есть рыбу  из рук человека. Ты попал в самую точку, Билл.    

— Если мне только удастся, я ее уложу, и она будет не волк и  не собака, а просто падаль, — заявил Билл. — Нам больше нельзя собак терять.    

— Да ведь у тебя только три патрона, — возразил ему Генри.    

— А я буду целиться наверняка, — последовал ответ. Утром  Генри снова разжег костер и занялся приго­товлением завтрака под храп товарища.    

— Уж больно ты хорошо спал, — сказал он, поднимая его ото  сна. — Будить тебя не хотелось.    

Еще не проснувшись как следует, Билл принялся за еду.  Заметив, что его кружка пуста, он потянулся за кофейником. Но кофейник стоял  далеко, возле Генри.    

— Слушай, Генри, — сказал он с мягким упре­ком, — ты ничего  не забыл?    

Генри внимательно огляделся по сторонам и покачал головой.  Билл протянул ему пустую кружку.    

— Не будет тебе кофе, —объявил Генри.    

— Неужели весь вышел? — испуганно спросил Билл.    

— Нет, не вышел.    

— Боишься, что у меня желудок испортится?    

— Нет, не боюсь.    

Краска гнева залила лицо Билла.    

— Так в чем же тогда дело, объясни, не томи меня, — сказал  он.    

— Спэнкер убежал, — ответил Генри. Медленно, с видом  полнейшей покорности судьбе Билл повернул голову и, не сходя с места,  пересчитал собак.    

— Как это случилось? — безучастно спросил он. Генри пожал  плечами.    

— Не знаю. Должно быть, Одноухий перегрыз ему ремень. Сам-то  он, конечно, не мог это сделать.    

— Проклятая тварь! — медленно проговорил Билл, ничем не  выдавая кипевшего в нем гнева. — У себя ремень перегрызть не мог, так у  Спэнкера перегрыз.    

— Ну, для Спэнкера теперь все жизненные тревоги кончились.  Волки, наверно, уже переварили его, и теперь он у них в кишках. — Такую  эпитафию прочел Генри третьей собаке. — Выпей кофе, Билл.    

Но Билл покачал головой.    

— Ну, выпей, — настаивал Генри, подняв кофейник. Билл  отодвинул свою кружку.    

— Будь я проклят, если выпью! Сказал, что не буду, если  собака пропадет, — значит, не буду.    

— Прекрасный кофе! — соблазнял его Генри.    

Но Билл не сдался и позавтракал всухомятку, сдабри­вая еду  нечленораздельными проклятиями по адресу Одноухого, сыгравшего с ними такую  скверную шутку.    

— Сегодня на ночь привяжу их всех поодиноч­ке, — сказал  Билл, когда они тронулись в путь.    

Пройдя не больше ста шагов, Генри, шедший впере­ди, нагнулся  и поднял какой-то предмет, попавший ему под лыжи. В темноте он не мог  разглядеть, что это такое, но узнал на ощупь и швырнул эту вещь назад, так что  она стукнулась о сани и отскочила прямо к лыжам Билла.    

— Может быть, тебе это еще понадобится, — сказал Генри.    

Билл ахнул. Вот все, что осталось от Спэнкера, — пал­ка,  которая была привязана ему к шее.    

— Начисто сожрали, — сказал Билл. — И даже ремней на палке  не оставили. Здорово же они проголодались, Генри… Чего доброго, еще и до нас с  тобой доберутся.    

Генри вызывающе рассмеялся.    

— Правда, волки никогда за мной не гонялись, но мне  приходилось и хуже этого, а все-таки жив остался. Десятка назойливых тварей еще  недостаточно, чтобы доконать твоего покорного слугу, Билл!    

— Посмотрим, посмотрим… — зловеще пробормотал его товарищ.    

— Ну вот, когда будем подъезжать к Мак-Гэрри, тогда и  посмотришь.    

— Не очень-то я на это надеюсь, — стоял на своем Билл.    

— Ты просто не в духе, и больше ничего, — реши­тельно заявил  Генри. — Тебе надо хины принять. Вот дай только до Мак-Гэрри добраться, я тебе  вкачу хорошую дозу.    

Билл проворчал что-то, выражая свое несогласие с таким  диагнозом, и погрузился в молчание.    

День прошел, как и все предыдущие.    

Рассвело в девять часов. В двенадцать горизонт на юге  порозовел от невидимого солнца, и наступил хму­рый день, который через три часа  должна была погло­тить ночь.    

Как раз в ту минуту, когда солнце сделало слабую попытку  выглянуть из-за горизонта, Билл вынул из саней ружье и сказал:    

— Ты не останавливайся, Генри. Я пойду взглянуть, что там  делается.    

— Не отходи от саней! — крикнул ему Генри. — Ведь у тебя  всего три патрона. Кто его знает, что может случиться…    

— Ага! Теперь ты заскулил? — торжествующе спро­сил Билл.    

Генри промолчал и пошел дальше один, то и дело беспокойно  оглядываясь назад в пустынную мглу, где исчез его товарищ.    

Час спустя Билл догнал сани, сократив расстояние напрямик.    

— Широко разбрелись, — сказал он, — повсюду ры­щут, но и от  нас не отстают. Видно, уверены, что мы от них не уйдем. Решили потерпеть  немного, не хотят упускать ничего съедобного.    

— То есть им кажется, что мы не уйдем от них, — под­черкнул  Генри.    

Но Билл оставил эти слова без внимания.    

— Я некоторых видел — тощие! Наверно, давно им ничего не  перепадало, если не считать Фэтти, Фрога и Спэнкера. А стая большая, съели и не  почувствовали. Здорово отощали. Ребра, как стиральная доска, и живо­ты совсем  подвело. Одним словом, дошли до крайности. Того и гляди всякий страх забудут, а  тогда держи ухо востро!    

Через несколько минут Генри, который шел теперь за санями,  издал тихий предостерегающий свист.    

Билл оглянулся и спокойно остановил собак. За поворотом,  который они только что прошли, по их свежим следам бежал поджарый пушистый  зверь. При­нюхиваясь к снегу, он бежал легкой, скользящей рысцой. Когда люди  остановились, остановился и он, вытянув морду и втягивая вздрагивающими  ноздрями доносив­шиеся до него запахи.    

— Она. Волчица, — сказал Билл.    

Собаки лежали на снегу. Он прошел мимо них к товарищу,  стоявшему около саней. Оба стали разглядывать странного зверя, который уже  несколько дней преследовал их и уничтожил половину упряжки.    

Выждав и осмотревшись, зверь сделал несколько шагов вперед.  Он повторял этот маневр до тех пор, пока не подошел к саням ярдов на сто, потом  остановил­ся около слей, поднял морду и, поводя носом, стал внимательно следить  за наблюдавшими за ним людьми. В этом взгляде было что-то тоскливое, напоминавшее  взгляд собаки, но без тени собачьей преданности. Это была тоска, рожденная  голодом, жестоким, как волчьи клыки, безжалостным, как стужа.    

Для волка зверь был велик, и, несмотря на его худобу, видно  было, что он принадлежит к самым крупным представителям своей породы.    

— Ростом фута два с половиной, — определил Ген­ри. — И от  головы до хвоста наверняка около пяти будет.    

— Не совсем обычная масть для волка, — сказал Билл. — Я  никогда рыжих не видал. А этот какой-то красновато-коричневый.    

Билл ошибался. Шерсть у зверя была настоящая волчья.  Преобладал в ней серый волос, но легкий красноватый оттенок, то исчезающий, то  появляющийся снова, создавал обманчивое впечатление — шерсть каза­лась то  серой, то вдруг отливала рыжинкой.    

— Самая настоящая ездовая лайка, только покруп­нее, — сказал  Билл. — Того и гляди хвостом завиляет.    

— Эй ты, лайка! — крикнул он. — Подойди-ка сюда… Как там  тебя зовут!    

— Да она ни капельки не боится, — засмеялся Генри. Его  товарищ крикнул громче и погрозил зверю кулаком, однако тог не проявил ни  малейшего страха и только еще больше насторожился. Он продолжал смот­реть на  них все с той же беспощадной голодной тоской. Перед ним было мясо, а он  голодал. И если бы у него только хватило смелости, он кинулся бы на людей и  сожрал их.    

— Слушай, Генри, — сказал Билл, бессознательно по­низив  голос до шепота. — У нас три патрона. Но ведь ее можно убить наповал. Тут не  промахнешься. Трех собак как не бывало, надо же положить этому конец. Что ты  скажешь?    

Генри кивнул головой в знак согласия.    

Билл осторожно вытащил ружье из саней, поднял было его, но  так и не донес до плеча. Волчица прыгнула с тропы в сторону и скрылась среди  елей. Друзья посмот­рели друт на друга. Генри многозначительно засвистал.    

— Эх, не сообразил я! — воскликнул Билл, кладя ружье на  место. — Как же такой волчице не знать ружья, когда она знает время кормежки  собак! Говорю тебе, Генри, во всех наших несчастьях виновата она. Если бы не  эта тварь, у нас сейчас было бы шесть собак, а не три. Нет, Генри, я до нее  доберусь. На открытом месте ее не убьешь, слишком умна. Но я ее выслежу. Я  подстрелю эту тварь из засады.    

— Только далеко не отходи, — предупредил его Ген­ри. — Если  они на тебя всей стаей набросятся, три патрона тебе помогут, как мертвому  припарки. Уж очень это зверье проголодалось. Смотри, Билл, попа­дешься им!    

В эту ночь остановка была сделана рано. Три собаки не могли  везти сани так быстро и так подолгу, как это делали шесть; они заметно выбились  из сил. Билл привязал их подальше друг от друга, чтобы они не перегрызли  ремней, и оба путника сразу легли спать. Но волки осмелели и ночью не раз  будили их. Они подходили так близко, что собаки начинали бесноваться от страха,  и, для того чтобы удерживать осмелевших хищников на расстоянии, приходилось то  и дело подкладывать сучья в костер.    

— Моряки рассказывают, будто акулы любят плавать за  кораблями, — сказал Билл, забираясь под одеяло после одной из таких прогулок к  костру. — Так вот, вол­ки — это сухопутные акулы. Они свое дело получше нас с  тобой знают и бегут за нами вовсе не для моциона. Попадемся мы им, Генри. Вот  увидишь, попадемся.    

— Ты, можно считать, уже попался, если столько говоришь об  этом, — отрезал его товарищ. — Кто боится порки, тот все равно что выпорот, а  ты все равно что у волков на зубах.    

— Они приканчивали людей и получше нас с то­бой, — ответил  Билл.    

— Да перестань ты скулить! Сил моих больше нет!    

Генри сердито перевернулся на другой бок, удивля­ясь тому,  что Билл промолчал. Это на него не было похоже, потому что резкие слова легко  выводили его из себя. Генри долго думал об этом, прежде чем заснуть, но в конце  концов веки его начали слипаться, и он погрузился в сон с такой мыслью:  «Хандрит Билл. Надо будет растормошить его завтра».    

 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ПЕСНЬ ГОЛОДА    

     

Поначалу день сулил удачу. За ночь не про­пало ни одной  собаки, и Генри с Биллом бодро двинулись в путь среди окружающего их  безмол­вия, мрака и холода. Билл как будто не вспоминал о мрачных  предчувствиях, тревоживших его прошлой ночью, и даже изволил подшутить над  собаками, когда на одном из поворотов они опрокинули сани. Все смешалось в  кучу. Перевернувшись, сани застряли меж­ду деревом и громадным валуном, и,  чтобы разобраться во всей этой путанице, пришлось распрягать собак. Путники  нагнулись над санями, стараясь поднять их, как вдруг Генри увидел, что Одноухий  убегает в сторону.    

— Назад, Одноухий! — крикнул он, вставая с колен и глядя  собаке вслед.    

Но Одноухий припустил еще быстрее, волоча по снегу  постромки. А там, на только что пройденном ими пути, его поджидала волчица.  Подбегая к ней, Одноухий навострил уши, перешел на легкий мелкий шаг, потом  остановился. Он глядел на нее внимательно, недоверчи­во, но с жадностью. А она  скалила зубы, как будто улыбаясь ему вкрадчивой улыбкой, потом сделала  не­сколько игривых прыжков и остановилась. Одноухий пошел к ней все еще с  опаской, задрав хвост, навострив уши и высоко подняв голову.    

Он хотел было обнюхать ее, но волчица подалась назад, лукаво  заигрывая с ним. Каждый раз, как он делал шаг вперед, она отступала назад. И  так, шаг за шагом, волчица увлекала Одноухого за собой, все дальше от его  надежных защитников — людей. Вдруг как будто неяс­ное опасение остановило  Одноухого. Он повернул голо­ву и посмотрел на опрокинутые сани, на своих  товари­щей по упряжке и на подзывающих его хозяев. Но если что-нибудь подобное  и мелькнуло в голове у пса, волчица вмиг рассеяла всю его нерешительность: она  подошла к нему, на мгновение коснулась его носом, а потом снова начала, играя,  отходить все дальше и дальше.    

Тем временем Билл вспомнил о ружье. Но оно лежало под  перевернутыми санями, и, пока Генри помог ему разобрать поклажу, Одноухий и  волчица так близко подошли друг к другу, что стрелять на таком расстоянии было  рискованно.    

Слишком поздно понял Одноухий свою ошибку. Еще не  догадываясь, в чем дело, Билл и Генри увидели, как он повернулся и бросился  бежать назад, к ним. А потом они увидели штук двенадцать тощих серых волков,  которые мчались под прямым углом к дороге, наперерез Одноухому. В одно  мгновение волчица оставила всю свою игривость и лукавство—с рычанием кинулась  она на Одноухого. Тот отбросил ее плечом, убедился, что обратный путь отрезан,  и, все еще надеясь добежать до саней, бросился к ним по кругу. С каждой минутой  волков становилось все больше и больше. Волчица неслась за собакой, держась на  расстоянии одного прыжка от нее.    

— Куда ты? — вдруг крикнул Генри, схватив товари­ща за  плечо.    

Билл стряхнул его руку.    

— Довольно! — сказал он. — Больше они ни одной собаки не  получат!    

С ружьем наперевес он бросился в кустарник, окай­млявший  речное русло. Его намерения были совершен­но ясны: приняв сани за центр круга,  по которому бежала собака. Билл рассчитывал перерезать этот круг в той точке,  куда погоня еще не достигла. Среди бела дня, имея в руках ружье, отогнать  волков и спасти собаку было вполне возможно.    

— Осторожнее, Билл! — крикнул ему вдогонку Ген­ри. — Не  рискуй зря!    

Генри сел на сани и стал ждать, что будет дальше. Ничего  другого ему не оставалось. Билл уже скрылся из виду, но в кустах и среди  растущих кучками елей то появлялся, то снова исчезал Одноухий. Генри понял, что  положение собаки безнадежно. Она прекрасно сознава­ла опасность, но ей  приходилось бежать по внешнему кругу, тогда как стая волков мчалась по  внутреннему, более узкому. Нечего было и думать, что Одноухий сможет настолько  опередить своих преследователей, чтобы пересечь их путь и добраться до саней.  Обе линии каждую минуту могли сомкнуться. Генри знал, что где-то там, в снегах,  заслоненные от него деревьями и кустар­ником, в одной точке должны сойтись стая  волков, Одноухий и Билл.    

Все произошло быстро, гораздо быстрее, чем он ожидал.  Раздался выстрел, потом еще два — один за другим, и Генри понял, что заряды у  Билла вышли. Вслед за тем послышались визги и громкое рычание. Генри различил  голос Одноухого, взвывшего от боли и ужаса, и вой раненого, очевидно, волка.    

И все. Рычание смолкло. Визг прекратился. Над безлюдным  краем снова нависла тишина.    

Генри долго сидел на санях. Ему незачем было идти туда: все  было ясно, как будто встреча Билла со стаей произошла у него на глазах. Только  один раз он вскочил с места и быстро вытащил из саней топор, но потом снова  опустился на сани и хмуро уставился прямо перед собой, а две уцелевшие собаки  жались к его ногам и дрожали от страха.    

Наконец он поднялся — так устало, как будто мускулы его  потеряли всякую упругость, — и стал запрягать. Одну постромку он надел себе на  плечи и вместе с собаками потащил сани. Но шел он недолго и, как только стало  темнеть, сделал остановку и заготовил как можно больше хвороста; потом накормил  собак, поужинал и постелил себе около самого костра.    

Но ему не суждено было насладиться сном. Не успел он закрыть  глаза, как волки подошли чуть ли не вплотную к огню. Чтобы разглядеть их, уже  не нужно было напрягать зрение. Тесным кольцом окружили они костер, и Генри  совершенно ясно видел, как одни из них лежали, другие сидели, третьи подползали  на брюхе поближе к огню или бродили вокруг него. Некоторые даже спали. Они  свертывались на снегу клубочком, по-собачьи, и спали крепким сном, а он сам не  мог теперь сомкнуть глаз.    

Генри развел большой костер, так как он знал, что только  огонь служит прем радой между его телом и клыками голодных волков. Обе собаки  сидели у ног своего хозяина — одна справа, другая слева — в надежде, что он  защитит их; они выли, взвизгивали и принима­лись исступленно лаять, если  какой-нибудь волк подби­рался к костру ближе остальных. Заслышав лай, весь круг  приходил в движение, волки вскакивали со своих мест и порывались вперед,  нетерпеливо воя и рыча, потом снова укладывались на снегу и один за другим  погружались в сон.    

Круг сжимался все теснее и теснее. Мало-помалу, дюйм за  дюймом, то один, то другой волк ползком подвигался вперед, пока все они не  оказывались на расстоянии почти одного прыжка от Генри. Тогда он выхватывал из  костра головни и швырял ими в стаю. Это вызывало поспешное отступление,  сопровождаемое разъяренным воем и испуганным рычанием, если пущен­ная меткой  рукой головня попадала в какого-нибудь слишком смелого волка.    

К утру Генри осунулся, глаза у него запали от бессонницы. В  темноте он сварил себе завтрак, а в девять часов, когда дневной свет разогнал  волков, принялся за дело, которое обдумал в долгие ночные часы. Он срубил  несколько молодых елей и, привязав их высоко к деревьям, устроил помост, затем,  перекинув через него веревки от саней, с помощью собак поднял гроб и установил  его там, наверху.    

— До Билла добрались и до меня, может, доберутся, но вас-то,  молодой человек, им не достать, — сказал он, обращаясь к мертвецу, погребенному  высоко на де­ревьях.    

Покончив с этим, Генри пустился в путь. Порожние сани легко  подпрыгивали за собаками, которые приба­вили ходу, зная, как и человек, что  опасность минует их только тогда, когда они доберутся до форта Мак-Гэрри.  Теперь волки совсем осмелели: спокойной рысцой бежали они позади саней и рядом,  высунув языки, поводя тощими боками. Волки были до того худы — кожа да кости,  только мускулы проступали, точно верев­ки, — что Генри удивлялся, как они  держатся на ногах и не валятся в снег.    

Он боялся, что темнота застанет его в пути. В полдень солнце  не только согрело южную часть неба, но даже бледным золотистым краешком  показалось над горизонтом. Генри увидел в этом доброе предзнамено­вание. Дни  становились длиннее. Солнце возвращалось в эти края. Но как только приветливые  лучи его померкли, Генри сделал привал. До полной темноты оставалось еще  несколько часов серого дневного света и мрачных сумерек, и он употребил их на  то, чтобы запасти как можно больше хвороста.    

Вместе с темнотой к нему пришел ужас. Волки осмелели, да и  проведенная без сна ночь давала себя знать. Закутавшись в одеяло, положив топор  между ног, он сидел около костра и никак не мог преодолеть дремоту. Обе собаки  жались вплотную к нему. Среди ночи он проснулся и в каких-нибудь двенадцати  футах от себя увидел большого серого волка, одного из самых крупных во всей  стае. Зверь медленно потянулся, точно разленившийся нес, и всей пастью зевнул  Генри прямо в лицо, поглядывая на него, как на свою собственность, как на добычу,  которая рано или поздно достанется ему.    

Такая уверенность чувствовалась в поведении всей стаи. Генри  насчитал штук двадцать волков, смотревших на него голодными глазами или  спокойно спавших на снегу. Они напоминали ему детей, которые собрались вокруг  накрытого стола и ждут только разрешения, чтобы наброситься на лакомство. И  этим лакомством суждено стать ему! «Когда же волки начнут свой пир?» — думал  он.    

Подкладывая хворост в костер, Генри заметил, что теперь он  совершенно по-новому относится к собствен­ному телу. Он наблюдал за работой  своих мускулов и с интересом разглядывал хитрый механизм пальцев. При свете:  костра он несколько раз подряд сгибал их, то поодиночке, то все сразу, то  растопыривал, то быстро сжимал в кулак. Он приглядывался к строению ногтей,  пощипывал кончики пальцев, то сильнее, то мягче, испытывая чувствительность  своей нервной системы. Все это восхищало Генри, и он внезапно проникся  нежностью к с воему телу, которое работало так легко, так точно и совершенно.  Потом он бросал боязливый взгляд на волков, смыкавшихся вокруг костра все тес  нее, и его, словно громом, поражала вдруг мысль, что это чудесное тело, эта  живая плоть есть не что иное, как мясо — предмет вожделения прожорливых зверей,  кото­рые разорвут, раздерут его своими клыками, утолят им свой голод так же,  как он сам не раз утолял голод мясом лося и зайца.    

Он очнулся от дремоты, граничившей с: кошмаром, и увидел  перед собой рыжую волчицу. Она сидела в каких-нибудь шести футах от костра и  тоскливо погля­дывала на человека. Обе собаки скулили и рычали у его ног, но  волчица словно и не замечала их. Она смотрела на человека, и в течение  нескольких минутой отвечал ей тем же. Вид у нее был совсем не свирепый. В  глазах ее светилась страшная тоска, но Генри знал, что тех ка эта порождена  таким же страшным голодом. Он был пищей, и вид этой пищи возбуждал в волчице  вкусовые ощуще­ния. Пасть ее была разинута, слюна капала на снег, и она  облизывалась, предвкушая поживу.    

Безумный страх охватил Генри. Он быстро протянул руку за  головней, но не успел дотронуться до нее, как волчица отпрянула назад: видимо,  она привыкла к тому, чтобы в нее швыряли чем попало. Волчица огрызнулась,  оскалив белые клыки до самых десен, тоска в ее глазах сменилась такой  кровожадной злобой, что Генри вздрог­нул. Он взглянул на свою руку, заметил, с  какой ловкостью пальцы держали головню, как они прилажи­вались ко всем ее  неровностям, охватывая со всех сторон шероховатую поверхность, как мизинец,  помимо его воли, сам собой отодвинулся подальше от горячего места — взглянул и  в ту же минуту ясно представил себе, как белые зубы волчицы вонзятся в эти  тонкие, нежные пальцы и разорвут их. Никогда еще Генри не любил своего тела  так, как теперь, когда существование его было столь непрочно.    

Всю ночь Генри отбивался от голодной стаи горящи­ми  головнями, засыпал, когда бороться с дремотой не хватало сил, и просыпался от  визга и рычания собак. Наступило утро, но на этот раз дневной свет не прогнал  волков. Человек нагграсно ждал, что его преследователи разбегутся. Они  по-прежнему кольцом оцепляли костер и смотрели на Генри с такой наглой  уверенностью, что он снова лишился мужества, которое вернулось было к нему  вместе с рассветом.    

Генри тронулся в путь, но едва он вышел из-под защиты огня,  как на него бросился самый смелый волк из стаи; однако прыжок был плохо  рассчитан, и волк промахнулся. Генри спасся тем, что отпрыгнул назад, и зубы  волка щелкнули в нескольких дюймах от его бедра.    

Вся стая кинулась к человеку, заметалась вокруг неш, и  только горящие головни отогнали ее на почтителнчие расстояние.    

Даже при дневном свете Генри не осмеливался отойти от огня и  нарубить хвороста. Шагах в двадцати от саней стояла громадная засохшая ель. Он  потратил половину дня, чтобы растянуть до нее цепь костров, все время держа  наготове для своих преследователей несколько горящих веток. Добравшись до цели,  он огля­делся вокруг, высматривая, где больше хвороста, чтобы свалить ель в ту  сторону.    

Эта ночь была точным повторением предыдущей, с той только  разницей, что Генри почти не мог бороться со сном. Он уже не просыпался от  рычания собак. К тому же они рычали не переставая, а его усталый, погружен­ный  в дремоту мозг уже не улавливал оттенков в их голосах.    

И вдруг он проснулся, будто от толчка. Волчица стояла совсем  близко. Машинально он ткнул головней в ее оскаленную пасть. Волчица отпрянула  назад, воя от боли, а Генри с наслаждением вдыхал запах паленой шерсти и  горелого мяса, глядя, как зверь трясет головой и злобно рычит уже в нескольких  шагах от него.    

Но на этот раз, прежде чем заснуть, Генри привязал к правой  руке тлеющий сосновый сук. Едва он закрывал глаза, как боль от ожога будила  его. Так продолжалось несколько часов. Просыпаясь, он отгонял волков горя­щими  головнями, подбрасывал в огонь хвороста и снова привязывал сук к руке. Все шло  хорошо; но в одно из таких пробуждений Генри плохо затянул ремень, и, как  только глаза его закрылись, сук выпал у него из руки.    

Ему снился сон. Форт Мак-Гэрри. Тепло, уютно. Он играет в  криббедж с начальником фактории. И ему снится, что волки осаждают форт. Волки  воют у самых ворот, и они с начальником по временам отрываются от игры, чтобы  прислушаться к вою и посмеяться над тщетными усилиями волков проникнуть внутрь  форта. Потом — какой странный сон ему снился! — раздался треск. Дверь  распахнулась настежь. Волки ворвались в комнату. Они кинулись на него и на  начальника. Как только дверь распахнулась, вой стал оглушительным, он уже не  давал ему покоя. Сон принимал какие-то другие очертания. Генри не мог еще  понять, какие, и понять это ему мешал вой, не прекращающийся ни на минуту.    

А потом он проснулся и услышал вой и рычание уже наяву.  Волки всей стаей бросились на него. Чьи-то клыки впились ему в руку. Он прыгнул  в костер и, прыгая, почувствовал, как острые зубы полоснули его по ноге. И вот  началась битва. Толстые рукавицы защища­ли его руки от огня, он полными  горстями расшвыривал во все стороны горящие угли, и костер стал под конец  чем-то вроде вулкана.    

Но это не могло продолжаться долго. Лицо у Генри покрылось  волдырями, брови и ресницы были опалены, ноги уже не терпели жара. Схватив в  руки по головне, он прыгнул ближе к краю костра. Волки отступили. Справа и  слева — всюду, куда только падали угли, шипел снег: и по отчаянным прыжкам,  фырканью и рычанию можно было догадаться, что волки наступали на них. Расшвыряв  головни, человек сбросил с рук тлеющие рукавицы и принялся топать по снегу  ногами, чтобы остудить их. Обе собаки исчезли, и он прекрасно знал, что Они  послужили очередным блюдом на том затянув­шемся пиру, который начался с Фэтти и  в один из ближайших дней, может быть, закончится им самим. — А все-таки до меня  вы еще не добрались! — крик­нул он, бешено погрозив кулаком голодным зверям.  Услышав его голос, стая заметалась, дружно зарыча­ла, а волчица подступила к  нему почти вплотную и уставилась на него тоскливыми, голодными глазами. Генри  принялся обдумывать новый план обороны. Разложив костер широким кольцом, он  бросил на тающий снег свою постель и сел на ней внутри этого кольца. Как только  человек скрылся за огненной огра­дой, вся стая окружила ее, любопытствуя, куда  он девался. До сих пор им не было доступа к огню, а теперь они расселись около  него тесным кругом и, как собаки, жмурились, зевали и потягивались в  непривычном для них тепле. Потом волчица уселась на задние лапы, подняла голову  и завыла. Волки один за другим подтяги­вали ей, и наконец вся стая, уставившись  мордами в звездное небо, затянула песнь голода.    

Стало светать, потом наступил день. Костер догорал. Хворост  подходил к концу, надо было пополнить запас. Человек попытался выйти за пределы  огненного кольца, но волки кинулись ему навстречу. Горящие головни заставляли  их отскакивать в стороны, но назад они уже не убегали. Тщетно старался человек  прогнать их. Убедившись наконец в безнадежности своих попыток, он отступил  внутрь горящего кольца, и в это время один из волков прыгнул на него, но  промахнулся и всеми четырьмя лапами угодил в огонь. Зверь взвыл от страха,  огрызнулся и отполз от костра, стараясь остудить на снегу обожженные лапы.    

Человек, сгорбившись, сидел на одеяле. По безволь­но  опущенным плечам и поникшей голове можно было понять, что у него больше нет сил  продолжать борьбу. Время от времени он поднимал голову и смотрел на догорающий  костер. Кольцо огня И тлеющих углей кое-где уже разомкнулось, распалось на  отдельные ко­стры. Свободный проход между ними все увеличивался, а сами костры  уменьшались.    

— Ну, теперь вы до меня доберетесь, — пробормотал Генри. —  Но мне все равно, я хочу спать…    

Проснувшись, он увидел между двумя кострами прямо перед  собой волчицу, смотревшую на него при­стальным взглядом.    

Спустя несколько минух, которые показались ему часами, он  снова поднял голову. Произошла какая-то непонятная перемена, настолько  непонятная для него, что он сразу очнулся. Что-то случилось. Сначала он не мог  понять, что именно. Потом догадался: волки исчезли.    

Только по вытоптанному кругом снегу можно было судить, как  близко они подбирались к нему.    

Волна дремоты снова охватила Генри, голова его упала на  колени, но вдруг он вздрогнул и проснулся.    

Откуда-то доносились людские голоса, скрип полозь­ев,  нетерпеливое повизгивание собак. От реки к стоянке между деревьями подъезжало  четверо нарт. Несколько человек окружили Генри, скорчившегося в кольце  угас-сающего огня. Они расталкивали и трясли его, стараясь привести в чувство.  Он смотрел на них, как пьяный, и бормотал вялым, сонным голосом:    

— Рыжая волчица… приходила к кормежке собак… Сначала сожрала  собачий корм… потом собак… А потом Билла…    

— Где лорд Альфред? — крикнул ему в ухо один из приехавших,  с силой тряхнув его за плечо.    

Он медленно покачал головой.    

— Его она не тронула… Он там, на деревьях… у последней  стоянки.    

— Умер?    

— Да. В гробу, — ответил Генри.    

Он сердито дернул плечом, высвобождаясь от накло­нившегося  над ним человека.    

— Оставьте меня в покое, я не могу… Спокойной ночи…    

Веки Генри дрогнули и закрылись, голова упала на грудь. И  как только его опустили на одеяло, в морозной тишине раздался громкий храп.    

Но к этому храпу примешивались и другие звуки. Издали, еле  уловимый на таком расстоянии, доносился вой голодной стаи, погнавшейся за  другой добычей, взамен только что оставленного ею человека.    

     

 Часть вторая    

     

ГЛАВА ПЕРВАЯ. БИТВА КЛЫКОВ    

     

Волчица первая услышала звуки человеческих голосов и  повизгивание ездовых собак, и она же первая отпрянула от человека, загнанного в  круг угасающего огня. Неохотно расставаясь с уже затравлен­ной добычей, стая  помедлила несколько минут, прислу­шиваясь, а потом кинулась следом за волчицей.    

Во главе стаи бежал крупный серый волк, один из ее вожаков.  Он-то и направил стаю по следам волчицы, предостерегающе огрызаясь на более  молодых своих собратьев и отгоняя их ударами клыков, когда они отваживались  забегать вперед. И это он прибавил ходу, завидев впереди волчицу, медленной  рысцой бежавшую по снегу.    

Волчица побежала рядом с ним, как будто место это было  предназначено для нее, и уже больше не удалялась от стаи. Вожак не рычал и не  огрызался на волчицу, когда случайный скачок выносил ее вперед, — напротив, он,  по-видимому, был очень расположен к ней, потому что старался все время бежать  рядом. А ей это не нравилось, и она рычала и скалила зубы, не ггодпуская его к  себе. Иногда волчица не останавливалась даже перед тем, чтобы куснуть его за  плечо. В таких случаях вожак не выказывал никакой злобы, а только отскакивал в  сторону и делал несколько неуклюжих скачков, всем своим видом и поведением  напоминая сконфуженного влюбленного простачка.    

Это было единственное, что мешало ему управлять стаей. Но  волчицу одолевали другие неприятности. Справа от нее бежал тощий старый волк,  серая шкура которого носила следы многих битв. Он все время держался справа от  волчицы. Объяснялось это тем, что у него был только один глаз, левый. Старый  волк то и дело теснил ее, тыкаясь своей покрытой рубцами мордой то в бок ей, то  в плечо, то в шею. Она встречала его ухаживания лязганьем зубов, так же как и  ухаживание вожака, бежавшего слева, и, когда оба они начинали приставать к ней  одновременно, ей приходилось туго: надо было рвануть зубами обоих, в то же  время не отставать от стаи и смотреть себе под ноги. В такие минуты оба волка угрожающе  рычали и скалили друг на друга зубы. В другое время они бы подрались, но сейчас  даже любовь и соперничество уступали место более сильному чувству — чувству  голода, терзающего всю стаю.    

После каждого такого отпора старый волк отскаки­вал от  строптивого предмета своих вожделений и сталкивался с молодым, трехлетним  волком, который бежал справа, со стороны его слепого глаза. Трехлеток был  вполне возмужалый и, если принять во внимание слабость и истощенность остальных  волков, выделялся из всей стаи своей силой и живостью. И все-таки он бежал так,  что голова его была вровень с плечом одноглазого волка. Лишь только он  отваживался поров-няться с ним (что случалось довольно редко), старик рычал,  лязгал зубами и тотчас же осаживал его на прежнее место. Однако время от  времени трехлеток отставал и украдкой втискивался между ним и волчицей. Этот  маневр встречал двойной, даже тройной отпор. Как только волчица начинала  рычать, старый волк делал крутой поворот и набрасывался на трехлетка. Иногда  заодно со стариком на него набрасывалась и волчица, а иногда к ним  присоединялся и вожак, бежавший слева.    

Видя перед собой три свирепые пасти, молодой волк  останавливался, оседал на задние лапы и, весь ощети­нившись, показывал зубы.  Замешательство во главе стаи неизменно сопровождалось замешательством и в  задних рядах. Волки натыкались на трехлетка и выражали свое недовольство тем,  что злобно кусали его за ляжки и за бока. Его положение было опасно, так как  голод и ярость обычно сопутствуют друг другу. Но безграничная само­уверенность  молодости толкала его на повторение этих попыток, хотя они не имели ни  малейшего успеха и доставляли ему лишь одни неприятности.    

Попадись волкам какая-нибудь добыча — любовь и соперничество  из-за любви тотчас же завладели бы стаей, и ома рассеялась бы. Но положение ее  было отчаянное. Волки отощали от длительной голодовки и подвигались вперед  гораздо медленнее обычного. В хвосте, прихрамывая, плелись слабые — самые  моло­дые и старики. Сильные шли впереди. Вес они походили скорее на скелеты,  чем на настоящих волков. И все-таки в их движениях — если не считать тех, кто  прихрамы­вал, — не было заметно ни усталости, ни малейших усилий. Казалось, что  в мускулах, выступавших у них на теле, как персики, таится неиссякаемый запас  мощи. За каждым движением стального мускула следовало другое движение, за ним  третье, четвертое — и гак без конца.    

В тот день волки пробежали много миль. Они бежали и ночью.  Наступил следующий день, а они все еще бежали. Оледеневшее мертвое  пространство. Нигде ни малейших признаков жизни. Только они одни и двига­лись в  этой застывшей пустыне. Только в них была жизнь, и они рыскали в поисках других  живых существ, чтобы растерзать их — и жить, жить!    

Волкам пришлось пересечь не один водораздел и обрыскать гге  один ручей в низинах, прежде чем поиски их увенчались успехом. Они встретили  лосей. Первой их добычей был крупный лось-самец. Это была жизнь. Это было мясо,  и его не защищали ни таинственный костер, ни летающие головни. С раздвоенными  копытами и ветвистыми рогами волкам приходилось встречаться не впервые, и они  отбросили свое обычное терпение и осторожность. Битва была короткой и жаркой.  Лося окружили со всех сторон. Меткими ударами тяжелых копыт огг распарывал  волкам животы, пробивал черепа, громадными рогами ломал им кости. Лось подминал  их под себя, катаясь по снегу, но он был обречен на гибель, и в конце концов  ноги у него подломились. Волчица с остервенением впилась ему в горло, а зубы  остальных волков рвали его на части — живьем, не дожидаясь, пока он затихнет и  перестанет отбиваться.    

Еды было вдоволь. Лось весил свыше восьмисот фунтов — по  двадцати фунтов на каждую волчью глотку. Если волки с поразительной выдержкой  умели постить­ся, то не менее поразительна была и быстрота, с которой они  ггожирали пищу, и вскоре от великолепного, полно­го сил животного,  столкнувшегося несколько часов назад со стаей, осталось лишь несколько  разбросанных по снегу костей.    

Теперь волки подолгу отдыхали и спали. На сытый желудок  самцы помоложе начали ссориться и драться, и что продолжалось весь остаток  дней, предшествовавших распаду стаи. Голод кончился. Волки дошли до богатых  дичью мест; охотились они по-прежнему всей стаей, но действовали уже с большей  осторожностью, отрезая от небольших лосиных стад, попадавшихся им на пути,  стельных самок или старых больных лосей.    

И вот наступил день в этой стране изобилия, когда волчья  стая разбилась на две. Волчица, молодой вожак, бежавший слева от нее, и  Одноглазый, бежавший справа, повели свою половину стаи на восток, к реке  Маккензи, и дальше, к озерам. И эта маленькая стая тоже с каждым днем  уменьшалась. Волки разбивались на пары — самец с самкой. Острые зубы соперника  то и дело отгоняли прочь какого-нибудь одинокого волка.И наконец волчица,  молодой вожак, Одноглазый и дерз­кий трехлеток остались вчетвером.    

К этому времени характер у волчицы окончательно испортился.  Следы ее зубов имелись у всех троих ухаживателей. Но волки ни разу не ответили  ей тем же, ни разу не попробовали защищаться. Они только подставляли плечи под  самые свирепые укусы волчицы, повиливали хвостом и семенили вокруг нее,  стараясь умерить ее гнев. Но если к самке волки проявляли кротость, то по  отношению друг к другу они были сама злоба. Свирепость трехлетка перешла все  границы. В одну из очередных ссор он подлетел к старому волку с той стороны, с  которой теп ничего не видел, и на клочки разорвал ему ухо. Но седой одноглазый  старик призвал на помощь против молодости и силы всю свою долголет­нюю мудрость  и весь свой опыт. Его вытекший глаз и исполосованная рубцами морда достаточно  красноречи­во говорили о том, какого рода был этот опыт. Слишком много битв  пришлось ему пережить на споем веку, чтобы хоть на одну минуту задуматься над  тем, как следует поступить сейчас.    

Битва началась честно, но нечестно кончилась. Труд­но было  бы заранее судить о ее исходе, если б к старому вожаку не присоединился  молодой; вместе они наброси­лись на дерзкого трехлетка. Безжалостные клыки  быв­ших собратьев вонзались в него со всех сторон. Позабы­ты были те дни, когда  волки вместе охотились, добыча, которую они вместе убивали, голод, одинаково  терзав­ший их троих. Все это было делом прошлого. Сейчас ими владела любовь —  чувство еще более суровое и жесто­кое, чем голод.    

Тем временем волчица — причина всех раздоров — с довольным  видом уселась на снегу и стала следить за битвой. Ей это даже нравилось. Пришел  ее час, — что случается редко, — когда шерсть встает дыбом, клык ударяется о  клык, рвет, полосует податливое тело, — и все это только ради обладания ею.    

И трехлеток, впервые в своей жизни столкнувшийся с любовью,  поплатился за нее жизнью. Оба соперника стояли над его телом. Они смотрели на  волчицу, которая сидела на снегу и улыбалась им. Но старый волк был мудр — мудр  в делах любви не меньше, чем в битвах. Молодой вожак повернул голову зализать  рану на плече. Загривок его был обращен к сопернику. Своим единст­венным глазом  старик углядел, какой удобный случай представляется ему. Кинувшись стрелой на  молодого волка, он полоснул его клыками по шее, оставив на ней длинную,  глубокую рану и вспоров вену, и тут же отскочил назад.    

Молодой вожак зарычал, но его страшное рычание сразу перешло  в судорожный кашель. Истекая кровью, кашляя, он кинулся на старого волка, но  жизнь уже покидала его, ноги подкашивались, глаза застилал ту­ман, удары и  прыжки становились все слабее и слабее. А волчица сидела в сторонке и  улыбалась. Зрелище битвы вызывало в ней какое-то смутное чувство ра­дости, ибо  такова любовь в Северной глуши, а трагедию ее познает лишь тот, кто умирает.  Для тех же, кто остается в живых, она уже не трагедия, а торжество осуществившегося  желания.    

Когда молодой волк вытянулся на снегу, Одноглазый гордой  поступью направился к волчице. Впрочем, пол­ному торжеству победителя мешала  необходимость быть начеку. Он простодушно ожидал резкого приема и так же  простодушно удивился, когда волчица не показала ему зубов, — впервые за все это  время его встретили так ласково. Она обнюхалась с ним и даже принялась прыгать  и резвиться, совсем как щенок. И Одноглазый, забыв свой почтенный возраст и  умудренность опытом, тоже превратился в щенка, пожалуй, даже еще более глупого,  чем волчица.    

Забыты были и побежденные соперники и повесть о любви,  кровью написанная на снегу. Только раз вспом­нил об этом Одноглазый, когда  остановился на минуту, чтобы зализать раны. И тогда губы его злобно задро­жали,  шерсть на шее и на плечах поднялась дыбом, когти судорожно впились в снег, тело  изогнулось, приготовившись к прыжку. Но в следующую же минуту все было забыто,  и он бросился вслед за волчицей, игриво манившей его в лес.    

А потом они побежали рядом, как добрые друзья, пришедшие наконец  к взаимному соглашению. Дни шли, а они не расставались — вместе гонялись за  добы­чей, вместе убивали ее, вместе съедали. Но потом волчицей овладело  беспокойство. Казалось, она ищет что-то и никак не может найти. Ее влекли к  себе укромные местечки под упавшими деревьями, и она проводила целые часы,  обнюхивая запорошенные сне­гом расселины в утесах и пещеры под нависшими  берегами реки. Старого волка все это нисколько не интересовало, но он покорно  следовал за ней, а когда эти поиски затягивались, ложился на снег и ждал ее. Не  задерживаясь подолгу на одном месте, они пробе­жали до реки Маккензи и уже не  спеша отправились вдоль берега, время от времени сворачивая в поисках добычи на  небольшие притоки, но неизменно возвраща­ясь к реке. Иногда им попадались другие  волки, бродив­шие обычно парами; но ни та, ни другая сторона не выказывала ни  радости при встрече, ни дружелюбных чувств, ни желания снова собраться в стаю.  Встречались на их пути и одинокие волки. Это были самцы, которые охотно  присоединились бы к Одноглазому и его подруге. Но Одноглазый не желал этого, и  стоило только волчице стать плечо к плечу с ним, ощетиниться и оскалить зубы,  как навязчивые чужаки отступали, поворачивали вспять и снова пускались в свой  одинокий путь.    

Как-то раз, когда они бежали лунной ночью по затихшему лесу,  Одноглазый вдруг остановился. Он задрал кверху морду, напружил хвост и, раздув  ноздри, стал нюхать воздух. Потом поднял переднюю лапу, как собака на стойке.  Что-то встревожило его, и он продол­жал принюхиваться, стараясь разгадать  несущуюся по воздуху весть. Волчица потянула носом и побежала дальше, подбодряя  своего спутника. Все еще не успо­коившись, он последовал за ней, но то и дело  останавли­вался, чтобы вникнуть в предостережение, которое нес ему ветер.    

Осторожно ступая, волчица вышла из-за деревьев на большую  поляну. Несколько минут она стояла там одна. Потом весь насторожившись, каждым  своим волоском излучая безграничное недоверие, к ней подошел Одно­глазый. Они  стали рядом, продолжая прислушиваться, всматриваться, поводить носом.    

До их слуха донеслись звуки собачьей грызни, гор­танные  голоса мужчин, пронзительная перебранка жен­щин и даже тонкий жалобный плач  ребенка. С, поляны им были видны только большие, обтянутые кожей вигвамы, пламя  костров, которое поминутно заслоняли человеческие фигуры, и дым, медленно  поднимающийся н спокойном воздухе. Но их ноздриуловили множество запахов  индейского поселка, говорящих о вещах, совер­шенно непонятных Одноглазому и  знакомых волчице до мельчайгггих подробностей. Волчицу охватило странное  беспокойство, и она продолжала принюхиваться все с большим и большим  наслаждением. Но Одноглазый все еще сомневался. Он нерешительно тронулся с  места и выдал этим свои опасения. Волчица повернулась, ткнула его носом в шею,  как бы успокаивая, потом снова стала смотреть на поселок. В ее глазах светилась  тоска, но это уже не была тоска, рожденная голодом. Она дрожала от охватившего  ее желания бежать туда, подкрасться ближе к кострам, вмешаться в собачью драку,  уверты­ваться и отскакивать от неосторожных шагов людей.    

Одноглазый нетерпеливо топтался возле нее; но вот прежнее  беспокойство вернулось к волчице, она снова почувствовала неодолимую  потребность найти то, что гак долго искала. Она повернулась и, к большому  облегчению Одноглазого, побежала в лес, под прикры­тие деревьев.    

Бесшумно, как тени, скользя в освещенном луной лесу, они  напали на тропинку и сразу уткнулись носом в снег. Следы на тропинке были  совсем свежие. Одногла­зый осторожно двиг алея вперед, а его подруга следовала  за ним по пятам. Их широкие лапы с толстыми подуш­ками мягко, как бархат,  ложились на снег. Но вот Одноглазый увидел что-то белое на такой же белой  снежной глади. Скользящая поступь Одноглазого скра­дывала быстроту его  движений, а теггерь он припустил еще быстрее. Вггереди него мелькало какое-то  неясное белое ггятно.    

Они с волчицей бежали по узкой прогалине, окайм­ленной по  обеим сторонам зарослью молодых елей и выходившей на залитую луной поляну.  Старый волк настигал мелькавшее перед ним пятнышко. Каждый его прыжок сокращал расстояние  между ними. Вот оно уже совсем близко. Еще один прыжок — и зубы волка во­пьются  в него. Но прыжка этого так и не ггоследовало. Белое пятно, оказавшееся зайцем,  взлетело высоко в воздух прямо над головой Одноглазого и стало подпрыгивать и  раскачиваться там, наверху, не касаясь земли, точно танцуя какой-то  фантастический танец. С испуган­ным фырканьем Одноглазый отскочил назад и,  припав на снег, грозно зарычал на этот страшный и непонятный предмет. Однако  волчица преспокойно обошла его, примерилась к прыжку и подскочила, стараясь  схватить зайца. Она взвилась высоко, но промахнулась и только лязгнула зубами.  За первым прыжком последовали второй и третий.    

Медленно поднявшись, Одноглазый наблюдал за волчицей.  Наконец ее промахи рассердили его, он подпрыгнул сам и, ухватив зайца зубами,  опустился на землю вместе с ним. Но в ту же минуту сбоку послышался какой-то  подозрительный шорох, и Одноглазый увидел склонившуюся над ним молодую елку,  которая готова была вот-вот ударить его. Челюсти волка разжались; оскалив зубы,  он метнулся от этой непонятной опас­ности назад, в горле его заклокотало  рычание, шерсть встала дыбом от ярости и страха. А стройное деревце  выпрямилось, и заяц снова заплясал высоко в воздухе.    

Волчица рассвирепела. Она укусила Одноглазого в плечо, а он,  испуганный этим неожиданным наскоком, с остервенением полоснул ее зубами по  морде. Такой отпор, в свою очередь, оказался неожиданностью для волчицы, и она  накинулась на Одноглазого, рыча от негодования. Тот уже понял свою ошибку и  попытался умилостивить волчицу, но она продолжала кусать его. Тогда, оставив  все надежды на примирение, Одногла­зый начал увертываться от ее укусов, пряча  голову и подставляя под ее зубы то одно плечо, то другое.    

Тем временем заяц продолжал плясать в воздухе. Волчица уселась  на снегу, и Одноглазый, боясь теперь своей подруги еще больше, чем таинственной  елки, снова сделал прыжок. Схватив зайца и опустившись с ним на землю, он  уставился своим единственным глазом на деревце. Как и прежде, оно согнулось до  самой земли. Волк съежился, ожидая неминуемого удара, шерсть на нем встала  дыбом, но зубы не выпускали добычи. Однако удара не последовало. Деревце так и  осталось склонен­ным над ним. Стоило волку двинуться, как елка тоже двигалась,  и он ворчал на нее сквозь стиснутые челюсти; когда он стоял спокойно, деревце  тоже не шевелилось, и волк решил, что так безопаснее. Но теплая кровь зайца  была такая вкусная!    

Из этого затруднительного положения Одноглазого вывела  волчица. Она взяла у него зайца и, пока елка мрожающе раскачивалась и  колыхалась над ней, спо­койно отгрызла ему голову. Елка сейчас же выпрямилась и  больше не беспокоила их, заняв подобающее ей вертикальное положение, в котором  дереву положено расти самой природой. А волчица с Одноглазым поде­лили между  собой добычу, пойманную для них этим таинственным деревцем.    

Много попадалось им таких тропинок и прогалин, где зайцы  раскачивались высоко в воздухе, и волчья пара обследовала их все. Волчица  всегда была первой, а Одноглазый шел за ней следом, наблюдая и учась, как надо  обкрадывать западни. И наука эта впоследствии сослужила ему хорошую службу.    

 ГЛАВА ВТОРАЯ. ЛОГОВИЩЕ    

     

Два дня и две ночи бродили волчица и Одноглазый около  индейского поселка. Од­ноглазый беспокоился и трусил, а волчицу поселок чем-то  притягивал, и она никак не хотела уходить. Но однажды утром, когда в воздухе,  совсем неподалеку от них, раздался выстрел и пуля ударила в дерево всего в  нескольких дюймах от головы Одноглазого, волки уже больше не колебались и  пустились в путь длинными ровными прыжками, быстро увеличивая расстояние между  собой и опасностью.    

Они бежали недолго — всего дня три. Волчица все с большей  настойчивостью продолжала свои поиски. Она сильно отяжелела за эти дни и не  могла быстро бегать. Однажды, погнавшись за зайцем, которого в обычное время ей  ничего не стоило бы поймать, она вдруг оставила погоню и прилегла на снег  отдохнуть. Одногла­зый подошел к ней, но не успел он тихонько коснуться носом  ее шеи, как она с такой яростью укусила его, что он упал на спину и, являя  собой весьма комическое зрелище, стал отбиваться от ее зубов. Волчица сделалась  еще раздражительнее, чем прежде; но Одноглазый был терпелив и заботлив, как  никогда.    

И вот наконец волчица нашла то, что искала. Нашла в  нескольких милях вверх по течению небольшого ручья, летом впадавшего в  Маккензи; теперь, про­мерзнув до каменистого дна, ручей затих,  превратив­шись от истоков до устья в сплошной лед. Волчица усталой рысцой  бежала позади Одноглазого, ушедшего далеко вперед, и вдруг приметила, что в  одном месте высокий глинистый берег нависает над ручьем. Она свернула в сторону  и подбежала туда. Буйные весенние ливни и тающие снега размыли узкую трещину в  береге и образовали там небольшую пещеру.    

Волчица остановилась у входа в нее и внимательно оглядела  наружную стену пещеры, потом обежала ее с обеих сторон до того места, где обрыв  переходил в пологий скат. Вернувшись назад, она пошла в пещеру через узкое  отверстие. Первые фута три ей пришлось ползти, потом стены раздались вширь и  ввысь, и волчица вышла на небольшую круглую площадку футов шести в диаметре.  Головой она почти касалась потолка. Внутри было сухо и уютно. Волчица принялась  обследо­вать пещеру, а Одноглазый стоял у входа и терпеливо наблюдал за ней.  Опустив голову и почти касаясь носом близко сдвинутых лап, волчица несколько раз  перевер­нулась вокруг себя, не то с усталым вздохом, не то с ворчанием  подогнула ноги и растянулась на земле, головой ко входу. Одноглазый, навострив  уши, посмеи­вался над ней, и волчице было видно, как кончик его хвоста  добродушно ходит взад и вперед на фоне светлого пятна — входа в пещеру. Она  прижала свои острые уши, открыла пасть и высунула язык, всем своим видом  выражая полное удовлетворение и спокойствие.    

Одноглазому хотелось есть. Он заснул у входа в пещеру, но  сон его был тревожен. Он то и дело просыпался и, навострив уши, прислушивался к  тому, что говорил ему мир, залитый ярким апрельским солнцем, играющим на снегу.  Лишь только Одноглазый начинал дремать, до ушей его доносился еле уловимый  шепот невидимых ручейков, и он поднимал голову, напряженно вслушиваясь в эти  звуки. Солнце снова появилось на небе, и пробуждающийся Север слал свой призыв  волку. Все вокруг оживало. В воздухе чувствова­лась весна, под снегом  зарождалась жизнь, деревья набухали соком, почки сбрасывали с себя ледяные  оковы.    

Одноглазый беспокойно поглядывал на свою подругу, но  она не выказывала ни малейшего желания подняться с места. Он посмотрел по  сторонам, увидел стайку пуночек, вспорхнувших неподалеку от него, приподнялся,  но, взглянув еще раз на волчицу, лег и снова задремал. До его слуха донеслось  слабое жужжа­ние. Сквозь дремоту он несколько раз обмахнул лапой морду — потом  проснулся. У кончика его носа с жужжа­нием вился комар. Комар был большой, —  вероятно, он провел всю зиму в сухом пне, а теперь солнце вывело его из оцепенения.  Волк был не в силах противиться зову окружающего мира; кроме того, ему хотелось  есть.    

Одноглазый подполз к своей подруге и попробовал убедить ее  подняться. Но она только огрызнулась на него. Тогда волк решил отправиться один  и, выйдя на яркий солнечный свет, увидел, что снег под ногами проваливается и  путешествие будет делом не легким. Он побежал вверх по замерзшему ручью, где  снег в тени деревьев был все еще твердый. Побродив часов восемь, Одноглазый  вернулся затемно, еще голоднее прежнего. Он не раз видел дичь, но не мог  поймать ее. Зайцы легко скакали по таявшему насту, а он проваливался и  барахтался в снегу.    

Какое-то смутное подозрение заставило Одноглазого  остановиться у входа в пещеру. Оттуда доносились странные слабые звуки. Они не  были похожи на голос волчицы, но вместе с тем в них чудилось что-то знакомое.  Он осторожно вполз внутрь и услышал предо­стерегающее рычание своей подруги.  Это не смутило Одноглазого, но заставило все же держаться в некото­ром  отдалении; его интересовали другие звуки — сла­бое, приглушенное повизгивание и  плач.    

Волчица сердито заворчала на него. Одноглазый свернулся  клубком у входа в пещеру и заснул. Когда наступило утро и в логовище проник  тусклый свет, волк снова стал искать источник этих смутно знакомых звуков. В  предостерегающем рычании волчицы появи­лись новые нотки: в нем слышалась  ревность, — и это заставляло волка держаться от нее подальше. И все-таки ему  удалось разглядеть, что между ногами волчицы, прильнув к ее брюху, копошились  пять маленьких живых клубочков; слабые, беспомощные, они тихо повизгивали и не  открывали глаз на свет. Волк уди­вился. Это случалось не в первый раз в его  долгой и удачливой жизни, это случалось часто, и все-таки каж­дый раз он заново  удивлялся. Волчица смотрела на него с беспокойством. Время от времени она тихо  ворчала, а когда волк, как ей казалось, подходил слишком близко, это ворчание  становилось грозным. Инстинкт, опере­жающий у всех матерей-волчиц опыт, смутно  подсказывал ей, что отцы могут съесть свое беспомощное потомство, хотя до сих  пор она не знала такой беды. И страх заставлял ее гнать Одноглазого от  порожденных им волчат.    

Впрочем, волчатам ничто не грозило. Старый волк, в свою  очередь, почувствовал веление инстинкта, пере­шедшего к нему от его отцов. Не  задумываясь над ним, не противясь ему, он ощутил это веление всем своим  существом и, повернувшись спиной к своему новорож­денному потомству, отправился  на поиски пищи.    

В пяти-шести милях от логовища ручей разветвлял­ся, и оба  его рукава под прямым углом поворачивали к горам. Волк пошел вдоль левого  рукава и вскоре наткнулся на чьи-то следы. Обнюхав их и убедившись, что следы  совсем свежие, он припал на снег и взглянул в том направлении, куда они вели.  Потом не спеша повернулся и побежал вдоль правого рукава. Следы были гораздо  крупнее его собственных, — и он знал, что гам, куда они приведут, надежды на  добычу мало.    

Пробежав с полмили вдоль правого рукава, волк уловил своим  чутким ухом какой-то скрежещущий звук. Подкравшись ближе, он увидел дикобраза,  который, встав на задние лапы, точил зубы о дерево. Одноглазый осторожно  подобрался к нему, не надеясь, впрочем, на удачу. Так далеко на севере  дикобразы ему не попада­лись, но он знал этих зверьков, хотя за всю свою жизнь  ни разу не; попробовал их мяса. Однако опыт научил волка, что бывает в жизни  счастье или удача, и он продолжал подбираться к дикобразу. Трудно угадать, чем  кончится эта встреча, ведь исхода борьбы с живым существом никогда нельзя знать  заранее.    

Дикобраз свернулся клубком, растопырив во все стороны спои  длинные острые иглы, и нападение стало теперь невозможным. В молодости  Одноглазый ткнулся однажды мордой в такой же вот безжизненный с виду клубок игл  и неожиданно получил удар хвостом но носу. Одна игла так и осталась торчать у  него в носу, причиняя жгучую боль, и вышла из раны только через несколько  недель. Он лег, приготовившись к прыжку и держа нос на расстоянии целого фута  от хвоста дикобраза. Замерев на месте, он ждал. Кто знает? Все может быть.  Вдруг дикобраз развернется. Вдруг представится случай лов­ким ударом лапы  распороть нежное, ничем не защищен­ное брюхо.    

Но через полчаса Одноглазый поднялся, злобно зарычал на  неподвижный клубок и побежал дальше.    

Слишком часто приходилось ему в прошлом караулить дикобразов  — вот так же, без всякого толка, чтобы сейчас тратить на это время. И он  побежал дальше г го правому рукаву ручья. День подходил к концу, а его поиски  все еще не увенчались успехом.    

Проснувшийся инстинкт отцовства управлял волком. Он знал,  что пищу надо найти во что бы то ни стало. В полдень ему попалась белая  куропатка. Он выбежал из зарослей кустарника и очутился нос к носу с этой  глупой птицей. Она сидела на пне, в каком-нибудь футе от его морды. Они увидели  друг друга одновременно. Птица испуганно взмахнула крыльями, но волк ударил ее  лапой, сшиб на землю и схватил зубами как раз в тот миг, когда она заметалась  по снегу, пытаясь взлететь на воздух. Как только зубы Одноглазого вонзились в  нежное мясо, ломая хрупкие кости, челюсти его зарабо­тали. Потом он вдруг  вспомнил что-то и пустился бежать к пещере, прихватив куропатку с собой.    

Пробежав еще с милю своей бесшумной поступью, скользя,  словно тень, и внимательно приглядываясь к каждому новому береговому изгибу, он  опять наткнулся на следы все тех же больших лап. Следы удалялись в ту сторону,  куда лежал и его путь, и он приготовился в любую минуту встретить обладателя  этих лап.    

Волк осторожно высунул голову из-за скалы в том месте, где  ручей круто поворачивал, и его зоркий глаз заприметил нечто такое, что  заставило его сейчас же прильнуть к земле. Это был тот самый зверь, который  оставил большие следы на снегу, — крупная самка-рысь. Она лежала перед  свернувшимся в тугой клубок дико­бразом в той же позе, в какой рано утром лежал  перед таким же дикобразом и сам волк. Если раньше Одногла­зого можно было  сравнить со скользящей тенью, то теперь это был призрак той тени, осторожно  огибающий с подветренной стороны безмолвную, неподвижную мару — дикобраза и  рысь.    

Волк лег на снег, положив куропатку рядом с собой, и сквозь  иглы низкорослой сосны стал пристально следить за игрой жизни, развертывающейся  у него на глазах, — за рысью и дикобразом, которые хоть и притаились, но были  полны сил и отстаивали каждый свое существова­ние. Смысл же этой игры  заключался в том, что один из ее участников хотел съесть другого, а тот не  хотел быть съеденным.    

Старый волк тоже принимал участие в этой игре из своего  прикрытия, надеясь, а вдруг счастье окажется на его стороне и он добудет пищу,  необходимую ему, чтобы жить.    

Прошло полчаса, прошел час; все оставалось по-прежнему.  Клубок игл сохранял полную неподвижность, и его легко можно было принять за  камень; рысь превратилась в мраморное изваяние; а Одногла­зый— тот был точно  мертвый. Однако все трое жили такой напряженной жизнью, напряженной почти до ощущения  физической боли, что вряд ли когда-нибудь им приходилось чувствовать в себе  столько сил, сколько они чувствовали сейчас, когда тела их казались  окамене­лыми.    

Одноглазый подался вперед, насторожившись еще больше. Там,  за сосной, произошли какие-то перемены. Дикобраз в конце концов решил, что враг  его удалился. Медленно, осторожно стал он расправлять свою непро­ницаемую  броню. Его не тревожило ни малейшее подозрение. Колючий клубок  медленно-медленно раз­вернулся и начал выпрямляться. Одноглазый почувство­вал,  что рот у него наполняется слюной при виде живой дичи, лежавшей перед ним, как  готовое угощение.    

Еще не успев развернуться до конца, дикобраз увидел своего  врага. И в это мгновение рысь ударила его.    

Удар был быстрый, как молния. Лапа с крепкими когтями,  согнутыми, как у хищной птицы, распорола нежное брюхо и тотчас же отдернулась  назад. Если бы дикобраз развернулся во всю длину или заметил врага на  какую-нибудь десятую долю секунды позже, лапа осталась бы невредимой, но в то  мгновение, когда рысь отдернула лапу, дикобраз ударил ее сбоку хвостом и вонзил  в нее свои острые иглы.    

Все произошло одновременно—удар, ответный удар, предсмертный  визг дикобраза и крик огромной кошки, ошеломленной болью. Одноглазый привстал,  навострил уши и вытянул хвост, дрожащий от волнения. Рысь дала волю своему  нраву. Она с яростью наброси­лась на зверя, причинившего ей такую боль. Но  дико­браз, хрипя, взвизгивая и пытаясь свернуться в клубок, чтобы спрятать  вывалившиеся из распоротого брюха внутренности, еще раз ударил хвостом. Большая  кошка снова взвыла от боли и с фырканьем отпрянула назад; нос ее, весь  утыканный иглами, стал похож на подушку для булавок. Она царапала его лапами,  стараясь изба­виться от этих жгучих, как огонь, стрел, тыкалась мордой в снег,  терлась о ветки и прыгала вперед, назад, направо, налево, не помня себя от  безумной боли и страха.    

Не переставая фыркать, рысь судорожно дергала своим коротким  хвостом, потом мало-помалу затихла. Одноглазый продолжал следить за ней и вдруг  вздрог­нул и ощетинился: рысь с отчаянным воем взметнулась высоко в воздух и  кинулась прочь, сопровождая каждый свой прыжок пронзительным визгом. И только  тогда, когда она скрылась и визги ее замерли вдали, Одногла­зый решился выйти  вперед. Он ступал с такой осторож­ностью, как будто весь снег был усыпан  иглами, гото­выми каждую минуту вонзиться в мягкие подушки на его лапах.  Дикобраз встретил появление волка яростным визгом и лязганьем зубов. Он  ухитрился кое-как свер­нуться, но это уже не был прежний непроницаемый клубок:  порванные мускулы не повиновались ему, он был разорван почти пополам и истекал  кровью.    

Одноглазый хватал пастью и с наслаждением глотал  окровавленный снег. После такой закуски голод его только усилился; но он  недаром пожил на свете,— жизнь научила его осторожности. Надо было выждать  время. Он лег на снег перед дикобразом, а тот скрежетал зубами, хрипел и тихо  повизгивал. Несколько минут спустя Одноглазый заметил, что иглы дикобраза  мало-помалу опускаются и по всему его телу пробегает дрожь. Потом дрожь сразу  прекратилась. Длинные зубы лязг­нули в последний раз, иглы опустились, тело  обмякло и больше уже не двигалось.    

Робким, боязливым движением лапы Одноглазый растянул  дикобраза во всю длину и перевернул его на спину. Все обошлось благополучно.  Дикобраз был мертв. После внимательного осмотра волк осторожно взял свою добычу  в зубы и побежал вдоль ручья, волоча ее по снегу и повернув голову в сторону,  чтобы не наступать на колючие иглы. Но вдруг он вспомнил что-то, бросил  дикобраза и вернулся к куропатке. Он не колебался ни минуты, он знал, что надо  сделать: надо съесть куропатку. И, съев ее, Одноглазый побежал туда, где лежала  его добыча.    

Когда он втащил свою ношу в логовище, волчица осмотрела ее,  подняла голову и лизнула волка в шею. Но сейчас же вслед за тем она чегонько зарычала,  отгоняя его от волчат, — правда, на этот раз рычание было не такое уж злобное,  в нем слышалось скорее извинение, чем угроза. Инстинктивный страх перед отцом  ее потомства постепенно пропадал. Одноглазый вел себя, как и подобало  волку-отцу, и не проявлял беззаконного желания сожрать малышей, произведенных  ею на свет.    

 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. СЕРЫЙ ВОЛЧОНОК    

     

Он сильно отличался от своих братьев и сестер. Их шерсть уже  принимала рыжева­тый оттенок, унаследованный от матери-волчицы, а он пошел весь  в Одноглазого. Он был единственным серым волчонком во всем помете. Он родился  настоящим волком и очень напоминал отца, с той лишь разницей, что у него было  два глаза, а у отца — один.    

Глаза у серого волчонка только недавно открылись, а он уже  хорошо видел. И даже когда глаза у него были еще закрыты, чувства обоняния,  осязания и вкуса уже служили ему. Он прекрасно знал своих двух братьев и двух  сестер. Он поднимал с ними неуклюжую возню, подчас уже переходившую в драку, и  его горлышко начинало дрожать от хриплых звуков, предвестников рычания. Задолго  до того, как у него открылись глаза, он научился по запаху, осязанию и вкусу  узнавать вол­чицу — источник тепла, пищи и нежности. И когда она своим мягким,  ласкающим языком касалась его нежного тельца, он успокаивался, прижимался к ней  и мирно засыпал.    

Первый месяц его жизни почти весь прошел во сне; но теперь  он уже хорошо видел, спал меньше и мало-помалу начинал знакомиться с миром. Мир  его был темен, хотя он не подозревал этого, так как не знал никакого другого  мира. Волчонка окружала полутьма, но глазам его не приходилось  приспосабливаться к иному освещению. Мир его был очень мал, он ограничи­вался  стенами логовища; волчонок не имел никакого понятия о необъятности внешнего  мира, и поэтому жизнь в таких тесных пределах не казалась ему тя­гостной.    

Впрочем, он очень скоро обнаружил, что одна из стен его мира  отличается от других, — там был выход из пещеры, и оттуда шел свет. Он  обнаружил, что эта стена не похожа на другие, еще задолго до того, как у него  появились мысли и осознанные желания. Она непреодо­лимо влекла к себе волчонка  еще в ту пору, когда он не мог видеть ее. Свет, идущий оттуда, бил ему в  сомкнутые веки, и его зрительные нервы отвечали на эти теплые искорки,  вызывавшие такое приятное и вместе с тем странное ощущение. Жизнь его тела,  каждой клеточки его тела, жизнь, составляющая самую его сущность и действующая  помимо его воли, рвалась к этому свету, влекла его к нему, так же как сложный  химический состав растения заставляет его поворачиваться к солнцу.    

Еще задолго до того, как в волчонке забрезжило сознание, он  то и дело подползал к выходу из пещеры. Сестры и братья не отставали от него. И  в эту пору их жизни никто из них не забирался в темные углы у задней стены.  Свет привлекал их к себе, как будто они были растениями; химический процесс,  называющийся жизнью, требовал света; свет был необходимым усло­вием их  существования, и крохотные щенячьи тельца тянулись к нему, точно усики  виноградной лозы, не размышляя, повинуясь только инстинкту. Позднее, когда в  каждом из них начала проявляться индивидуаль­ность, когда у каждого появились  желания и созна­тельные побуждения, тяга к свету только усилилась. Они  непрестанно ползли и тянулись к нему, и матери приходилось то и дело загонять  их обратно.    

Вот тут-то волчонок узнал и другие особенности своей матери,  помимо ее мягкого, ласкающего языка.    

Настойчиво порываясь к свету, он убедился, что у матери есть  нос, которым она в наказание может отбросить его назад; затем он узнал и лапу,  умевшую примять его к земле и быстрым, точно рассчитанным движением перекатить  в угол. Так он впервые испытал боль и стал избегать ее, сначала просто не  подвергая себя такому риску, а потом научившись увертываться и удирать от  наказания. Это уже были сознательные поступки — результат появившейся  способности обоб­щать явления мира. До сих пор он увертывался от боли  бессознательно, так же бессознательно, как и лез к свету. Но теперь он  увертывался от нее потому, что знал, что такое боль.    

Он был очень свирепым волчонком. И такими же были его братья  и сестры. Этого и следовало ожидать. Ведь он был хищником и происходил из рода  хищников, питавшихся мясом. Молоко, которое он сосал с первого же дня своей  едва теплившейся жизни, вырабатывалось из мяса; и теперь, когда ему исполнился месяц  и глаза его уже целую неделю были открыты, он тоже начал есть мясо,  наполовину пережеванное волчицей для ее пяти подросших детенышей, которым  теперь не хватало молока.    

С каждым днем серый волчонок становился все злее и злее.  Рычание получалось у него более хриплым и громким, чем у братьев и сестер,  припадки щенячьей ярости были страшнее. Он первый научился ловким ударом лапы  опрокидывать их навзничь. И он же первый схватил другого волчонка за ухо и  принялся теребить и таскать его из стороны в сторону, яростно рыча сквозь  стиснутые челюсти. И уж конечно, он больше всех других волчат причинял  беспокойство матери, старавшейся отогнать свой выводок от выхода из пещеры.    

Свет с каждым днем все сильнее и сильнее манил к себе серого  волчонка. Он поминутно пускался в странст­вования по пещере, стремясь к выходу  из нее, и так же поминутно его оттаскивали назад. Правда, он не знал, что это  был выход. Он не подозревал о существовании разных входов и выходов, которые  ведут из одного места в другое. Он вообще не имел понятия о существо­вании  других мест, а о способах добраться туда и подавно. Поэтому выход из пещеры  казался ему сте­ной — стеной света. Чем солнце было для живущих на воле, тем  для него была эта стена — солнцем его мира. Она притягивала его к себе, как огонь  притягивает бабочку. Он беспрестанно стремился добраться туда. Жизнь, быстро  растущая в нем, толкала его к стене света. Жизнь, таившаяся в нем, знала, что  это единственный путь в мир — путь, на который ему суждено ступить. Но сам он  ничего не знал об этом. Он не знал, что внешний мир существует.    

У этой стены света было одно странное свойство. Его отец (а  волчонок уже признал в нем одного из обитате­лей своего мира — похожее на мать  существо, которое спит ближе к свету и приносит пищу) — его отец имел обыкновение  проходить прямо сквозь далекую светлую стену и исчезать за ней. Серый волчонок  не мог понять этого. Мать не позволяла ему приближаться к светлой стене, но он  подходил к другим стенам пещеры, и всякий раз его нежный нос натыкался на  что-то твердое. Это причиняло боль. И после нескольких таких путешествий  обследование стен прекратилось. Не задумываясь, он принял исчезновение отца за  его отличительное свойство, так же как молоко и мясная жвачка были  отличи­тельными свойствами матери.    

В сущности говоря, серый волчонок не умел мыслить, во всяком  случае так, как мыслят люди. Мозг его работал в потемках. И все-таки его выводы  были не менее четки и определенны, чем выводы людей. Он принимал вещи такими,  как они есть, не утруждая себя вопросом, почему случилось то-то или то-то.  Достаточно было знать, что это случилось. Таков был его метод познания  окружаю­щего мира. И поэтому, ткнувшись несколько раз подряд носом в стены  пещеры, он примирился с тем, что не может проходить сквозь них, не может делать  то, что делает отец. Но желания разобраться в разнице между отцом и собой  никогда не возникало у него. Логика и физика не ггринимали участия в  формировании его мозга.    

Как и большинству обитателей Северной глуши, ему рано  пришлось испытать чувство голода. Наступили дни, когда отец перестал приносить  мясо, когда даже материнские соски не давали молока. Волчата повизги­вали и  скулили и большую часть времени проводили во сне; потом на них напало голодное  оцепенение. Не было уже возни и драк, никто из них не приходил в ярость, не  пробовал рычать; и путешествия к далекой белой стене прекратились. Они спали, и  жизнь, чуть теплившаяся в них, мало-помалу гасла.    

Одноглазый совсем потерял покой. Он рыскал пов­сюду и мало  спал в логовище, которое стало теперь унылым и безрадостным. Волчица тоже  оставила свой выводок и вышла на поиски корма. В первые дни после рождения  волчат Одноглазый не раз наведывался к индейскому поселку и обкрадывал заячьи  силки, но как только снег растаял и реки вскрылись, индейцы ушли дальше, и этот  источник пищи иссяк.    

Когда серый волчонок немного окреп и снова стал  интересоваться далекой белой стеной, он обнаружил, что население его мира  сильно уменьшилось. У него осталась всего лишь одна сестра. Остальные исчезли.  Как только силы вернулись к нему, он стал играть, но играть в одиночестве,  потому что сестра не могла ни поднять головы, ни шевельнуться. Его маленькое  тело округлилось от мяса, которое он ел теперь, а для нее пища ггрипгла слишком  поздно. Она все время спала, и искра жизни в ее маленьком тельце, похожем на  обтянутый кожей скелет, мерцала все слабее и слабее и наконец угасла.    

Потом наступило время, когда Одноглазый перестал появляться  сквозь стену и исчезать за ней; место, где он спал у входа в пещеру, опустело.  Это случилось в конце второй, менее свирепой голодовки. Волчица знала, почему  Одноглазый не вернулся в логовище, но не могла рассказать серому волчонку о  том, что ей пришлось увидеть.    

Отправившись за добычей вверх по левому рукаву ручья, туда,  где жила рысь, она напала на вчерашний след Одноглазого. И там, где следы  кончились, она нашла его самого — вернее, то, что от него осталось. Все кругом  говорило о недавней схватке и о том, что, выиграв эту схватку, рысь ушла к себе  в нору. Волчица отыскала эту нору, но, судя по многим признакам, рысь была там,  и волчица не решилась войти к ней.    

После этого волчица перестала охотиться на левом рукаве  ручья. Она знала, что у рыси в норе есть детеныши и что сама рысь славится  своей злобой и неустрашимостью в драках. Трем-четырем волкам ни­чего не стоит  загнать на дерево фыркающую, ощетинив­шуюся рысь; однако совсем иное дело  встретиться с ней с глазу на глаз, особенно когда знаешь, что за спиной у нее  голодный выводок.    

Но Северная глушь есть Северная глушь, и мате­ринство есть  материнство,— оно не останавливается ни перед чем как в Северной глуши, так и  вне ее; и неминуемо должен был настать день, когда ради своего серого детеныша  волчица отважится пойти по левому рукаву к норе в скалах, навстречу разъяренной  рыси.    

 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. СТЕНА МИРА    

     

К тому времени, когда мать стала оставлять пещеру и уходить  на охоту, волчонок уже постиг закон, согласно которому ему запрещалось  при­ближаться к выходу из логовища. Закон этот много раз внушала ему мать,  толкая его то носом, то лапой, да и в нем самом начинал развиваться инстинкт  страха. За всю свою короткую жизнь в пещере он ни разу не встретил ничего  такого, что могло испугать его, — и все-таки он знал, что такое страх. Страх  перешел к волчонку от отдаленных предков, через тысячу тысяч жизней. Это было  наследие, полученное им непосредственно от Одноглазого и волчицы; но и к ним, в  свою очередь, оно перешло через все поколения волков, бывших до них. Страх —  наследие Северной глуши, и ни одному зверю не дано от него избавиться или  променять его на чечевичную похлебку!    

Итак, серый волчонок знал страх, хотя и не понимал его  сущности. Он, вероятно, примирился с ним, как с одной из преград, которые  ставит жизнь. А в том, что такие преграды существуют, ему уже пришлось  убедить­ся: он испытал голод и, не имея возможности утолить его, наткнулся на  преграду своим желаниям. Плотные стены пещеры, резкие толчки носом, которыми  наделяла его мать, сокрушительный удар ее лапы, неутоленный голод выработали в  нем уверенность, что не все в мире дозволено, что в жизни существует множество  ограниче­ний и запретов. И эти ограничения и запреты были законом. Повиноваться  им — значило избегать боли и всяких жизненных осложнений.    

Волчонок не размышлял обо всем этом так, как размышляют  люди. Он просто разграничил окружа­ющий мир на то, что причиняет боль, и то,  что боли не причиняет, и, разграничив, старался избегать всего, причиняющего  боль, то есть запретов и преград, и пользоваться только наградами и радостями,  которые дает жизнь.    

Вот почему, повинуясь закону, внушенному матерью, повинуясь  неведомому закону страха, волчонок держал­ся подальше от выхода из пещеры.  Выход все еще казался ему светлой белой стеной. Когда матери в пещере не было,  он большей частью спал, а просыпаясь, лежал тихо и сдерживал жалобное  повизгивание, кото­рое щекотало ему горло и рвалось наружу.    

Проснувшись однажды, он услышал у белой стены непривычные  звуки. Он не знал, что это была росомаха, которая остановилась у входа в пещеру  и, трепеща от собственной дерзости, осторожно принюхивалась к иду­щим оттуда  запахам. Волчонок понимал только одно: звуки были непривычные, странные, а  значит, неизве­стные и страшные, — ведь неизвестное было одним из основных  элементов, из которых складывался страх.    

Шерсть на спине у волчонка встала дыбом, но он молчал.  Почему он догадался, что в ответ на эти звуки надо ощетиниться? У него не было  такого опыта в прошлом, — и все же так проявлялся в нем страх, которому нельзя  было найти объяснения в прожитой    

жизни. Но страх сопровождался еще одним инстинктив­ным  желанием — желанием притаиться, спрятаться. Волчонка охватил ужас, но он лежал  без звука, без движения, застыв, окаменев, — лежал, как мертвый. Вер­нувшись  домой и учуяв следы росомахи, его мать за­рычала, бросилась в пещеру и с  необычной для нее неж­ностью принялась лизать и ласкать волчонка. И вол­чонок  понял, что ему удалось избежать сильной боли.    

Но в нем действовали и другие силы, главной из которых был  рост. Инстинкт и закон требовали от него повиновения, а рост требовал  неповиновения. Мать и страх заставляли держаться подальше от белой стены, но  рост есть жизнь, а жизни положено вечно тянуться к свету, — и никакими  преградами нельзя было остановить волну жизни, поднимавшейся в нем,  поднимавшейся с каждым съеденным куском мяса, с каждым глотком воздуха. И  наконец страх и послушание были отброше­ны в сторону напором жизни, и в один  прекрасный день волчонок неверными, робкими шагами направился к выходу из  пещеры.    

В противоположность другим стенам, с которыми ему  приходилось сталкиваться, эта стена, казалось, отступа­ла все дальше и дальше,  по мере того как он приближал­ся к ней. Испытующе вытянув вперед свой маленький  нежный нос, он ждал, что натолкнется на твердую поверхность, но стена оказалась  такой же прозрачной и проницаемой, как свет. Волчонок вошел в то, что мнилось  ему стеной, и погрузился в составляющее ее вещество.    

Это сбивало его с толку: ведь он полз сквозь что-то твердое!  А свет становился все ярче и ярче. Страх гнал волчонка назад, но крепнущая  жизнь заставляла идти дальше. А вот и выход из пещеры. Стена, внутри которой,  как ему мнилось, он находился, неожиданно отошла неизмеримо далеко. От яркого  света стало больно глазам, он ослеплял волчонка; внезапно раздви­нувшееся  пространство кружило ему голову. Глаза понемногу привыкали к яркому свету и  приноравлива­лись к увеличившемуся расстоянию между предметами. Сначала стена  отодвинулась так далеко, что потерялась из виду. Теперь он снова разглядел ее,  но она отступила вдаль и выглядела уже совсем по-другому. Стена стала пестрой:  в нее входили деревья, окаймляющие ручей, и гора, возвышающаяся позади  деревьев, и небо, которое было еще выше горы.    

На волчонка напал ужас. Неизвестных и грозных вещей стало  еще больше. Он съежился у входа в пещеру и стал смотреть на открывшийся перед  ним мир. Как страшно! Все неизвестное казалось ему враждебным. Шерсть у него на  спине встала дыбом; он оскалил зубы, пытаясь издать яростное, устрашающее  рычание. Кро­шечный испуганный звереныш бросал вызов и грозил всему миру.    

Однако все обошлось благополучно. Волчонок про­должал  смотреть и от любопытства даже позабыл, что надо рычать, забыл даже про свой  испуг. Жизнь, крепнущая в нем, на время победила страх, и страх уступил место  любопытству. Волчонок начал различать то, что было у него перед глазами:  открытую часть ручья, сверкающего на солнце, засохшую сосну около откоса и  самый откос, поднимающийся прямо к пещере, у входа в которую он примостился.    

До сих пор серый волчонок жил на ровной поверхно­сти, ему  еще не приходилось испытывать ушибы от падений — да он и не знал, что такое  падение, — поэтому он смело шагнул прямо в воздух. Задние ноги у него  задержались на выступе у входа в пещеру, так что он упал головой вниз. Земля  больно стукнула его по носу, он жалобно тявкнул и тут же вслед за этим  покатился кубарем по откосу. На него напал панический страх. Неизвестное  наконец овладело им, оно держало его в своей власти и готовилось причинить ему  невыносимую боль. Жизнь, крепнущая в нем, снова уступила место страху, и он  завизжал, как завизжал бы всякий перепу­ганный щенок.    

Неизвестное грозило ему; он еще не мог по­нять — чем, и выл  и визжал, не переставая. Это было куда хуже, чем лежать, замирая от страха,  когда неизве­стное только промелькнуло мимо него. Теперь оно завладело им  целиком. Молчание ничему не поможет. Кроме того, теперь его терзал уже не  страх, а ужас.    

Но откос становился все более пологим, а у его подножия  росла трава. Скорость падения уменьшилась. Остановившись наконец, волчонок  отчаянно взвыл, потом заскулил протяжно и жалобно; а вслед за тем, как ни в чем  не бывало, точно ему уже тысячу раз приходи­лось заниматься своим туалетом,  принялся слизывать приставшую к бокам сухую глину.    

Покончив с этим, он сел и осмотрелся по сторо­нам — так же,  как это сделал бы первый человек, попавший с Земли на Марс. Волчонок пробился  сквозь стену мира, неизвестное выпустило его из своих объятий, и он остался  невредимым. Но первый человек на Марсе встретил бы гораздо меньше необычного  для себя, чем волчонок здесь на земле. Без всякого предва­рительного знания,  без всякой подготовки он очутился в роли исследователя совершенно незнакомого  ему мира.    

Теперь, когда страшная неизвестность отпустила волчонка на  свободу, он забыл обо всех ее ужасах. Он испытывал лишь любопытство ко всему,  что его окружа­ло. Он осмотрел траву под собой, кустик брусники чуть подальше,  ствол засохшей сосны, которая стояла на краю полянки, окруженной деревьями.  Белка выбежала из-за сосны прямо на волчонка и привела его в ужас.    

Он припал к земле и зарычал. Но белка перепугалась еще  больше; она быстро вскарабкалась на дерево и, очутившись в безопасности,  сердито зацокала оттуда.    

Это придало волчонку храбрости, и хотя дятел, с которым ему  пришлось вслед за тем встретиться, заста­вил его вздрогнуть, он уверенно  продолжал свой путь. Уверенность эта возросла до такой степени, что, когда  какая-то дерзкая птица подскочила к волчонку, он, играя, протянул к ней лапу. В  ответ на это птица больно клюнула его в нос; он весь сжался и завизжал. Птица  испугалась его визга и тут же упорхнула.    

Волчонок учился. Его маленький, слабый мозг хоть и  бессознательно, но сделал вывод. Вещи бываю! живые и неживые. И живых вещей  надо остерегаться. Неживые всегда остаются на месте, а живые двигаются, и  никогда нельзя знать заранее, что они могут сделать. От них надо ждать всяких  неожиданностей, с ними надо быть начеку.    

Волчонок шагал неуклюже, он то и дело натыкался на  что-нибудь. Ветка, которая, казалось, была так далеко, задевала его по носу или  хлестала по бокам; земля была неровная. Он спотыкался, ушибал нос, лапы. Мелкие  камни выскальзывали у него из-под ног, лишь только он наступал на них. И  наконец волчонок понял, что не все неживые вещи находятся в состоянии  устойчивого равновесия, как его пещера, и что маленькие неживые вещи гораздо  чаще падают и переворачиваются, чем большие. С каждой своей ошибкой волчонок  узнавал все больше и больше. Чем дальше он шел, тем тверже становился его шаг.  Он приспосабливался. Он учился рассчитывать свои движения, приноравливаться к  сво­им физическим возможностям, измерять расстояние между различными  предметами, а также между ними и собой.    

Удача всегда сопутствует новичкам. Рожденный, что­бы стать  охотником (хотя сам он и не знал этого), волчонок напал на дичь сразу около  пещеры, в первую же свою вылазку на свет божий. Искусно спрятанное гнездо  куропатки попалось ему только вследствие его же собственной неловкости: он  свалился на него. Он попробовал пройтись по стволу упавшей сосны; гнилая кора  подалась под его ногами, и он с отчаянным визгом сорвался с круглого ствола,  упал на куст и, пролетев сквозь листву и ветви, очутился прямо в гнезде, где  сидели семь птенцов куропатки.    

Птенцы запищали, и волчонок сначала испугался; потом,  увидев, что они совсем маленькие, он осмелел. Птенцы двигались. Он примял  одного лапой, и тот затрепыхался еще сильнее. Волчонку это очень понрави­лось.  Он обнюхал птенца, взял его в рот. Птенец бился и щекотал ему язык. В ту же  минуту волчонок почувство­вал голод. Челюсти его сомкнулись, птичьи косточки  хрустнули, и он почувствовал на языке теплую кровь. Кровь оказалась очень  вкусной. В зубах у него была дичь, такая же дичь, какую ему приносила мать,  только гораздо вкуснее, потому что она была живая. Волчонок съел птенца и  остановился только тогда, когда покончил со всем выводком. Вслед за тем он  облизнулся, точно так же, как это делала его мать, и стал выбираться из куста.    

Его встретил крылатый вихрь. Стремительный на­тиск и  яростные удары крыльев ослепили, ошеломили волчонка. Он уткнулся головой в лапы  и завизжал. Удары посыпались с новой силой. Куропатка-мать была вне себя от  ярости. Тогда волчонок разозлился. Он вскочил с рычанием и начал отбиваться  лапами, потом запустил свои мелкие зубы в крыло птицы и принялся что есть силы  дергать и таскать ее из стороны в сторону. Куропатка рвалась, ударяя его другим  крылом. Это была первая схватка волчонка. Он ликовал. Он забыл весь свой страх  перед неизвестным и уже ничего не боялся. Он рвал и бил живое существо, которое  наносило ему удары. Кроме того, это живое существо было мясо. Волчонком  овладела жажда крови. Он только что уничтожил семь маленьких живых существ.  Сейчас он уничтожит большое живое существо. Он был слишком поглощен дракой и  слишком счастлив, чтобы ощущать свое счастье. Он весь дрожал от возбуждения,  которого до сих пор ему никогда не приходилось испытывать. Он не выпускал крыла  и рычал сквозь стиснутые зубы. Куропатка вытащила его из куста. Когда же она  попыталась втащить его туда обратно, он выволок ее на открытое место. Птица  кричала и била его свободным крылом, а перья ее разлетались по воздуху, как  снежные хлопья. Волчонок уже не помнил себя от ярости, воинственная кровь  предков поднялась и забушевала в нем. Сам того не ощущая, волчонок жил в эти  минуты полной жизнью. Он выполнял предназначенную ему роль, делал то дело, для  которого был рожден, — убивал добычу и дрался, прежде чем убить ее. Он  оправдывал свое существование, выполняя высшее назначение жиз­ни, потому что  жизнь достигает своих вершин в те минуты, когда все ее силы устремляются на  осуществле­ние поставленных перед ней целей.    

Наконец птица перестала бороться. Волчонок все еще держал ее  за крыло. Они лежали на земле и смотрели друг на друга. Он попробовал яростно и  угрожающе зарычать. Куропатка клюнула его в нос, и без того болевший. Волчонок  вздрогнул, но не выпустил крыла. Птица клюнула его еще и еще раз. Он завизжал и  попятился, не сообразив, что вместе с крылом потащит за собой и птицу. Град  ударов посыпался на его многострадальный нос. Воинственный пыл волчонка погас.  Выпустив добычу, он со всех ног пустился в бесславное бегство на другую сторону  поляны и лег там возле кустарника, тяжело дыша, высунув язык и жалоб­но  повизгивая. И вдруг предчувствие неминуемой беды сжало ему сердце. Неизвестное  со всеми своими ужасами снова обрушилось на волчонка. Он инстинктивно отпря­нул  под защиту куста. На него пахнуло ветром, и большое крылатое тело в зловещем  молчании пронес­лось мимо: ястреб, ринувшийся на волчонка из подне­бесья,  промахнулся.    

Пока волчонок лежал под кустом и, мало-помалу приходя в  себя, начинал боязливо выглядывать оттуда, на другой стороне поляны из  разоренного гнезда выпор­хнула куропатка, — горе утраты заставило ее забыть о  крылатой молнии небес. Но волчонок все видел, и это послужило ему  предостережением и уроком. Он видел, как ястреб камнем упал вниз, пронесся над  землей, почти задевая траву крыльями, вонзил когти в куропат­ку, пронзительно  вскрикнувшую от смертельной боли и ужаса, и взмыл ввысь, унося ее с собой.    

Волчонок долго не выходил из своего убежища. Он познал  многое. Живые существа — это мясо, они приятны на вкус. Но большие живые  существа причиняют боль. Надо есть маленьких — таких, как птенцы куропат­ки, а  с большими, как сама куропатка, лучше не связываться. И все же его самолюбие  было ущемлено. Ему вдруг захотелось еще раз схватиться с большой птицей, —  жаль, что ястреб унес ее. А может быть, найдутся другие куропатки? Надо пойти  поискать.    

Волчонок спустился по отлогому берегу к ручью. Воды он до  сих пор еще не видал. На первый взгляд она была вполне надежная, ровная. Он  смело шагнул вперед и, визжа от страха, пошел ко дну, прямо в объятия  неизвестного. Стало холодно, у него перехватило дыха­ние. Вместо воздуха,  которым он привык дышать, в легкие хлынула вода. Удушье сдавило ему горло, как  смерть. Для волчонка оно было равносильно смерти. Он не знал, что такое смерть,  но, как и все жители Северной глуши, боялся ее. Она была для него  олицетворением самой страшной боли. В ней таилась самая сущность неизвестного,  совокупность всех его ужасов. Это была последняя, непоправимая беда, которой он  страшился, хоть и не мог представить ее себе до конца.    

Волчонок выбрался на поверхность и всей пастью глотнул  свежего воздуха. На этот раз он не пошел ко дну. Он ударил всеми четырьмя  лапами, словно это было для него самым привычным делом, и поплыл. Ближний берег  находился в каком-нибудь ярде от волчонка, но он вынырнул спиной к нему и,  увидев дальний, сейчас же устремился туда. Ручей был узкий, но как раз в этом месте  разливался широкой заводью.    

На середине волчонка подхватило и понесло вниз по течению,  прямо на маленькие пороги, начинавшиеся там, где русло снова сужалось. Плыть  здесь было трудно. Спокойная вода вдруг забурлила. Волчонок то выбивал­ся на  поверхность, то уходил с головой под воду. Его кидало из стороны в сторону,  переворачивало то на бок, то на спину, ударяло о камни. При каждом таком ударе  он взвизгивал, и по этим визгам можно было сосчитать, сколько подводных камней  попалось ему на пути.    

Ниже порогов, где берега снова расширялись, волчо­нок попал  в водоворот, который легонько отнес его к берегу и так же легонько положил на  отмель. Он выкарабкался из воды и лег. Его знакомство с внешним миром  продолжалось. Вода была неживая и все-таки двигалась!    

Кроме того, на первый взгляд она казалась твердой, как  земля, на самом же деле твердости в ней не было и в помине. И волчонок пришел к  выводу, что вещи не всегда таковы, какими кажутся. Страх перед неизве­стным,  бывший не чем иным, как унаследованным от предков недоверием к окружающему  миру, только уси­лился после столкновения с действительностью. Отныне в нем на  всю жизнь укоренится это недоверие к внешнему виду вещей. И, прежде чем  довериться им, он постарается узнать, каковы они на самом деле.    

В этот день волчонку было суждено испытать еще одно  приключение. Он вдруг вспомнил, что у него есть мать, и почувствовал, что она  нужна ему больше всего на свете. От всех перенесенных испытаний у него устало  не только тело — устал и мозг. За всю предыдущую жизнь мозгу его не приходилось  так работать, как за один этот день. К тому же волчонку захотелось спать. И он  отправился на поиски пещеры и матери, испытывая гнетущее чувство одиночества и  полной беспомощности.    

Пробираясь сквозь кустарник, волчонок вдруг услы­шал пронзительный  свирепый крик. Перед глазами у него промелькнуло что-то желтое. Он увидел  метнувшу­юся в кусты ласку. Ласка была маленькая, и волчонок не испугался ее.  Потом у самых своих ног он увидел живое существо, совсем крохотное,— это был  детеныш ласки, который, так же как и волчонок, убежал из дому и отправился  путешествовать. Крохотная ласка хотела было юркнуть в траву. Волчонок  перевернул ее на спину. Ласка пискнула — голос у нее был скрипучий. В ту же  минуту перед глазами у волчонка снова пронеслось желтое пятно. Он услышал  свирепый крик, что-то сильно ударило его по голове, и острые зубы ласки-матери  впились ему в шею.    

Пока он с визгом и воем пятился назад, ласка подбежала к  своему детенышу и скрылась с ним в кустах. Боль от укуса все еще не проходила,  но боль от обиды давала себя чувствовать еще сильнее, и волчонок сел и тихо  заскулил. Ведь ласка-мать была такая маленькая, а кусалась так больно! Волчонок  еще не знал, что малень­кая ласка — один из самых свирепых, мстительных и  страшных хищников Северной глуши, но скоро ему предстояло узнать это.    

Он еще не перестал скулить, когда ласка-мать снова появилась  перед ним. Она не бросилась на него сразу, потому что теперь ее детеныш был в  безопасности. Она приближалась осторожно, так что он мог рассмотреть ее тонкое,  змеиное тельце и высоко поднятую змеиную головку. В ответ на резкий, угрожающий  крик ласки шерсть на спине у волчонка поднялась дыбом, он зарычал. Она  подходила все ближе и ближе. И вдруг прыжок, за которым он не мог уследить  своим неопыт­ным глазом, — тонкое желтое тело на одну секунду исчезло из его  поля зрения, и ласка вцепилась ему в горло, глубоко прокусив шкуру.    

Волчонок рычал, отбивался, но он был очень молод, это был  его первый выход в мир, и поэтому рычание его перешло в визг, и он уже не дрался,  а старался вырваться из зубов ласки и убежать. Но ласка не отпускала волчонка.  Продолжая висеть у него на шее, она добира­лась до вены, где пульсирует жизнь.  Ласка любила кровь и предпочитала сосать ее прямо из горла — средоточия жизни.    

Серого волчонка ждала верная гибель, и рассказ о нем остался  бы ненаписанным, если бы из-за кустов не выскочила волчица. Ласка выпустила его  и метнулась к горлу волчицы, но, промахнувшись, вцепилась ей в челюсть. Волчица  взмахнула головой, как бичом, зубы ласки сорвались, и она взлетела высоко в  воздух. Не дав тонкому желтому тельцу даже опуститься на землю, волчица  подхватила его на лету, и ласка встретила свою смерть на ее острых зубах.    

Новый прилив материнской нежности послужил наградой  волчонку. Мать радовалась еще больше, чем сын. Она легонько подкидывала его  носом, зализывала ему раны. А потом оба они поделили между собой  кровопийцу-ласку, съели ее, вернулись в пещеру и легли спать.    

 ГЛАВА ПЯТАЯ. ЗАКОН ДОБЫЧИ    

     

Волчонок развивался с поразительной быстро­той. Два дня он  отдыхал, а затем снова отправился путешествовать. В этот свой выход он встретил  молодую ласку, мать которой была съедена с его помощью, и позаботился, чтобы  детеныш отправился вслед за матерью. Но теперь он уже не плутал и, устав, нашел  дорогу к пещере и лег спать. После этого волчонок каждый день отправлялся на  прогулку и с каждым разом заходил все дальше и дальше.    

Он привык точно соразмерять свою силу и слабость, соображая,  когда надо проявить отвагу, а когда — осторожность. Оказалось, что осторожность  следует соблю­дать всегда, за исключением тех редких случаев, когда уверенность  в собственных силах позволяет дать волю злобе и жадности.    

При встречах с куропатками волчонок становился сущим  дьяволом. Точно так же не упускал он случая ответить злобным рычанием на  трескотню белки, кото­рая попалась ему впервые около засохшей сосны. И один  только вид птицы, напоминавшей ему ту, что клюнула его в нос, почти неизменно  приводил его в бешенство.    

Но бывало и так, что волчонок не обращал внимания даже на  птиц, и это случалось тогда, когда ему грозило нападение других хищников,  которые так же, как он, рыскали в поисках добычи. Волчонок не забыл ястреба и,  завидев его тень, скользящую по траве, прятался подальше в кусты. Лапы его  больше не разъезжались на ходу в разные стороны, — он уже перенял от матери ее  легкую, бесшумную походку, быстрота которой была неприметна для глаза.    

Что касается охоты, то удачи его кончились с пер­вым же  днем. Семь птенцов куропатки и маленькая ласка — вот и вся добыча волчонка. Но  жажда убивать крепла в нем день ото дня, и он лелеял мечту добраться  когда-нибудь до белки, которая своей трескотней изве­щала всех обитателей леса  о его приближении. Но белка с такой же легкостью лазала по деревьям, с какой  птицы летали по воздуху, и волчонку оставалось только одно: незаметно  подкрадываться к ней, пока она была на земле.    

Волчонок питал глубокое уважение к своей матери. Она умела  добывать мясо и никогда не забывала принести сыну его долю. Больше того — она  ничего не боялась. Волчонку не приходило в голову, что это бесстрашие — плод  опыта и знания. Он думал, что бесстрашие есть выражение силы. Мать была  олицетво­рением силы; и, подрастая, он ощутил эту силу и в более резких ударах  ее лапы и в том, что толчки носом, которыми мать наказывала его прежде,  заменились теперь свирепыми укусами. Это тоже внушало волчонку уважение к  матери. Она требовала от него покорности, и чем больше он подрастал, тем  суровее становилось ее обращение с ним.    

Снова наступил голод, и теперь волчонок уже вполне  сознательно испытывал его муки. Волчица совсем отоща­ла в поисках пищи. Проводя  почти все время на охоте и большей частью безуспешно, она редко приходила спать  в пещеру. На этот раз голодовка была недолгая, но свирепая. Волчонок не мог  высосать ни капли молока из материнских сосков, а мяса ему уже давно не  перепа­дало.    

Прежде он охотился ради забавы, ради того удоволь­ствия,  которое доставляет охота, теперь же принялся за это по-настоящему, и все-таки  ему не везло. Но неудачи лишь способствовали развитию волчонка. Он с еще  большей старательностью изучал повадки белки и при­лагал еще больше усилий к  тому, чтобы подкрасться к ней незамеченным. Он выслеживал полевых мышей и  учился выкапывать их из норок, узнал много нового о дятлах и других птицах. И  вот наступило время, когда волчонок уже не забирался в кусты при виде  скользящей по земле тени ястреба. Он стал сильнее, опытнее, чувствовал в себе  большую уверенность. Кроме того, голод ожесточил его. Теперь он садился посреди  поляны на самом видном месте и ждал, когда ястреб спустится к нему. Там, над  ним, в синеве неба летала пища — пища, которой так настойчиво требовал его  желудок. Но ястреб отказывался принять бой, и волчонок забирался в чащу,  жалобно скуля от разочарования и голода.    

Голод кончился. Волчица принесла домой мясо. Мясо было  необычное, совсем не похожее на то, которое она приносила раньше. Это был  детеныш рыси, уже подрос­ший, но не такой крупный, как волчонок. И все мясо  целиком предназначалось волчонку. Мать уже успела утолить свой голод, хотя сын  ее и не подозревал, что для этого ей понадобился весь выводок рыси. Не  подозревал он и того, какой отчаянный поступок пришлось совер­шить матери.  Волчонок знал только одно: молоденькая рысь с бархатистой шкуркой была мясом; и  он ел это мясо, наслаждаясь каждым проглоченным куском.    

Полный желудок располагает к покою, и волчонок прилег в  пещере рядом с матерью и заснул. Его разбудил ее голос. Никогда еще волчонок не  слыхал такого страшного рычания. Возможно, за всю свою жизнь его мать никогда  не рычала страшнее. Но для такого рычания повод был, и никто не знал этого  лучше, чем сама волчица. Выводок рыси нельзя уничтожить безна­казанно.    

В ярких лучах полуденного солнца волчонок увидел самку-рысь,  припавшую к земле у входа в пещеру. Шерсть у него на спине поднялась дыбом.  Ужас смотрел ему в глаза, — он понял это, не дожидаясь подсказки инстинкта. И  если бы даже вид рыси был недостаточно грозен, то ярость, которая послышалась в  ее хриплом визге, внезапно сменившем рычание, говорила сама за себя.    

Жизнь, крепнущая в волчонке, словно подтолкнула его вперед.  Он зарычал и храбро занял место рядом с матерью. Но его позорно оттолкнули  назад. Низкий вход не позволял рыси сделать прыжок, она скользнула в пещеру, но  волчица ринулась ей навстречу и прижала ее к земле. Мало что удалось волчонку  разобрать в этой схватке. Он слышал только рев, фырканье и пронзитель­ный визг.  Оба зверя катались по земле; рысь рвала свою противницу зубами и когтями, а  волчица могла пускать в ход только зубы.    

Волчонок подскочил к рыси и с яростным рычанием вцепился ей  в заднюю ногу. Тяжестью своего тела он, сам того не подозревая, мешал ее  движениям и помогал матери. Борьба приняла новый оборот: сражающиеся подмяли  под себя волчонка, и ему пришлось разжать зубы. Но вот обе матери отскочили  друг от друга, и рысь, прежде чем снова сцепиться с волчицей, ударила вол­чонка  своей могучей лапой, разорвала ему плечо до самой кости и отбросила его к  стене. Теперь к реву сражающихся прибавился жалобный плач. Но схватка так  затянулась, что у волчонка было достаточно време­ни, чтобы наплакаться вдоволь  и испытать новый прилив мужества. И к концу схватки он снова вцепился в заднюю  ногу рыси, яростно рыча сквозь сжатые челюсти.    

Рысь была мертва. Но и волчица ослабела от получен­ных ран.  Она принялась было ласкать волчонка и лизать ему плечо, но потеря крови лишила  ее сил, и весь этот день и всю ночь она пролежала около своего мертвого врага,  не двигаясь и еле дыша. Следующую неделю, выходя из пещеры только для того,  чтобы напиться, волчица еле передвигала ноги, так как каждое движение причиняло  ей боль. А потом, когда рысь была съедена, раны волчицы уже настолько зажили,  что она могла снова начать охоту.    

Плечо у волчонка все еще болело, и он еще долго ходил  прихрамывая. Но за это время его отношение к миру изменилось. Он держался  теперь с большей уве­ренностью, с чувством гордости, незнакомой ему до схватки  с рысью. Он убедился, что жизнь сурова; он участвовал в битве; он вонзил зубы в  тело врага и остался жив. И это придало ему смелости, в нем появился даже  задор, чего раньше не было. Он перестал робеть и уже не боялся мелких зверьков,  но неизвестное с его тайнами и ужасами по-прежнему властвовало над ним и не  переставало угнетать его.    

Волчонок стал сопровождать волчицу на охоту, много раз  видел, как она убивает дичь, и сам принимал участие в этом. Он смутно начинал  постигать закон добычи. В жизни есть две породы: его собственная и чужая. К  первой принадлежит он с матерью, ко вто­рой — все остальные существа,  обладающие способно­стью двигаться. Но и они, в свою очередь, не едины. Среди  них существуют не хищники и мелкие хищни­ки — те, кого убивают и едят его  сородичи; и существуют враги, которые убивают и едят его сородичей или сами  попадаются им. Из этого разграничения складывался закон. Цель жизни — добыча.  Сущность жизни — добы­ча. Жизнь питается жизнью. Все живое в мире делится на  тех, кто ест, и тех, кого едят. И закон этот говорил: ешь, или съедят тебя  самого. Волчонок не мог ясно и четко сформулировать этот закон и не пытался  сделать из него вывод. Он даже не думал о нем, а просто жил согласно его  велениям.    

Действие этого закона волчонок видел повсюду. Он съел  птенцов куропатки. Ястреб съел их мать и хотел съесть самого волчонка. Позднее,  когда волчонок под­рос, ему захотелось съесть ястреба. Он съел маленькую рысь.  Мать-рысь съела бы волчонка, если бы сама не была убита и съедена. Так оно и  шло. Все живое вокруг Волчонка жило согласно этому закону, крохотной части­цей  которого являлся и он сам. Он был хищником. Он питался только мясом, живым  мясом, которое убегало от него, взлетало на воздух, карабкалось по деревьям,  пряталось под землю или вступало с ним в бой, а иногда и обращало его в  бегство.    

Если бы волчонок умел мыслить, как человек, он, возможно,  пришел бы к выводу, что жизнь — это неуто­мимая жажда насыщения, а мир — арена,  где сталки­ваются все те, кто, стремясь к насыщению, преследует друг  друга, охотится друг за другом, поедает друг друга; арена, где льется  кровь, где царит жестокость, слепая случайность и хаос без начала и конца.    

Но волчонок не умел мыслить, как человек, и не обладал  способностью к обобщениям. Поставив себе какую-нибудь одну цель, он только о  ней и думал, только ее одной и добивался. Кроме закона добычи, в жизни волчонка  было множество других, менее важных зако­нов, которые все же следовало изучим,  и, изучив, повиноваться им. Мир был полон неожиданностей. Жизнь, играющая в  волчонке, силы, управляющие его телом, служили ему неиссякаемым источником  счастья. Погоня за добычей заставляла его дрожать от наслажде­ния. Ярость и  битвы приносили с собой одно удо­вольствие. И даже ужасы и тайны неизвестного  помо­гали ему жить.    

Кроме этого, в жизни было много других приятных ощущений.  Полный желудок, ленивая дремота на сол­нышке— все это служило волчонку наградой  за его рвение и труды, а рвение и труды сами по себе доставляли ему радость. И  волчонок жил в ладу с окружающей его враждебной средой. Он был полон сил, он  был счастлив и гордился собой.    

     

 Часть третья    

     

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ТВОРЦЫ ОГНЯ    

     

Волчонок наткнулся на это совершенно нео­жиданно. Все  произошло по его вине. Осто­рожность — вот что было забыто. Он вышел из пещеры  и побежал к ручью напиться. Причиной его оплошности, возможно, было еще и то,  что ему хотелось спать. (Вся ночь прошла на охоте, и волчонок только что  проснулся.) Но ведь дорога к ручью была ему так хорошо знакома! Он столько раз  бегал по ней, и до сих пор все сходило благополучно.    

Волчонок спустился по тропинке к засохшей сосне, пересек  полянку и побежал между деревьями. И вдруг он одновременно увидел и почуял  что-то незнакомое. Перед ним молча сидели на корточках пять живых существ, —  таких ему еще не приходилось видеть. Это была первая встреча волчонка с людьми.  Но люди не вскочили, не оскалили зубов и не зарычали на него. Они не двигались  и продолжали сидеть на корточках, храня зловещее молчание.    

Не двигался и волчонок. Повинуясь инстинкту, он, не  раздумывая, кинулся бы бежать от них, но впервые за всю его жизнь в нем  внезапно возникло другое, совершенно противоположное чувство: волчонка объял  трепет. Сознание собственной слабости и ничтожества лишило его способности  двигаться. Перед ним были власть и сила, неведомые ему до сих ггор.    

Волчонок никогда еще не видел человека, но ин­стинктивно  понял все его могущество. Где-то в глубине его сознания возникла уверенность,  что это живое существо отвоевало себе право первенства у всех остальных  обитателей Северной глуши. На человека сейчас смотрела не одна пара глаз — на  него уставились глаза всех предков волчонка, круживших в темноте около  бесчисленных зимних стоянок, приглядывав­шихся издали, из-за густых зарослей, к  странному двуногому существу, которое слало властителем над всеми другими  живыми существами. Волчонок очутился в плену у своих предков, в плену  благоговейного страха, рожденного вековой борьбой и опытом, накопленным  поколениями. Это наследие подавило волка, который был всего-навсего волчонком.  Будь он постарше, он бы убежал. Но сейчас он припал к земле, скованный страхом  и готовый изъявить ту покорность, с которой его отдаленный предок шел к  человеку, чтобы погреться у разведенного им костра.    

Один из индейцев встал, подошел к волчонку и нагнулся над  ним. Волчонок еще ниже припал к земле. Неизвестное обрело наконец плоть и  кровь, приблизи­лось к нему и протянуло руку, собираясь схватить его. Шерсть у  волчонка поднялась дыбом, губы дрогнули, обнажив маленькие клыки. Рука,  нависшая над ним, на минуту задержалась, и человек сказал со смехом:    

— Вабам вабиска им пит та! (Смотрите! Какие белые клыки!)    

Остальные громко рассмеялись и стали подзадори­вать индейца,  чтобы он взял волчонка. Рука опускалась все ниже и ниже, а в волчонке бушевали  два инстинкта: один внушал, что надо покориться, другой толкал на борьбу. В  конце концов волчонок пошел на сделку с самим собой. Он послушался обоих  инстинктов: поко­рялся до тех нор, пока рука не коснулась его, а потом решил  бороться и схватил ее зубами. И сейчас же вслед за тем удар по голове свалил  его на бок. Всякая охота бороться пропала. Волчонок превратился в покорного  щенка, сел на задние лапы и заскулил. Но человек, которого он укусил за руку,  рассердился. Волчонок получил второй удар по голове и, поднявшись на ноги,  заскулил еще громче прежнего.    

Индейцы рассмеялись, и даже тот, с укушенной рукой,  присоединился к их смеху. Все еще смеясь, они окружили волчонка, продолжавшего  выть от боли и ужаса.    

И вдруг он насторожился. Индейцы тоже насторожились.  Волчонок узнал этот голос и, издав последний протяжный вопль, в котором звучало  скорее торжество, чем горе, смолк и стал ждать появления матери — своей  неустрашимой, свирепой матери, которая умела сра­жаться с противниками, умела  убивать их и никогда ни перед кем не трусила. Волчица приближалась с громким  рычанием: она услыхала крики своего детеныша и бежала к нему на помощь.    

Волчица бросилась к людям. Разъяренная, готовая на все, она  являла собой малоприятное зрелище, но вол­чонка ее спасительный гнев только  обрадовал.    

Он взвизгнул от счастья и кинулся ей навстречу, а люди  быстро отступили на несколько шагов назад. Волчица стала между своим детенышем  и людьми. Шерсть на ней поднялась дыбом, в горле клокотало яростное рычание,  губы и нос судорожно подергивались.    

И вдруг один из индейцев крикнул:    

— Кичи!    

В этом возгласе слышалось удивление. Волчонок почувствовал,  как мать съежилась при звуке человеческого голоса.    

— Кичи! — снова крикнул индеец, на этот раз резко и  повелительно.    

И тогда волчонок увидел, как волчица, его бесстраш­ная мать,  припала к земле, коснувшись ее брюхом, и завиляла хвостом, повизгивая и прося  мира. Волчонок ничего не понял. Его охватил ужас. Он снова затрепетал перед  человеком. Инстинкт говорил ему правду. И мать подтвердила это. Она тоже  выражала покорность людям.    

Человек, сказавший «Кичи», подошел к волчице. Он положил ей  руку на голову, и волчица еще ниже припала к земле. Она не укусила его, да и не  собиралась это делать. Те четверо тоже подошли к ней, стали ощупы­вать и  гладить ее, но она не протестовала. Волчонок не сводил глаз с людей. Их рты  издавали громкие звуки. В этих звуках не было ничего угрожающего. Волчонок  прижался к матери и решил смириться, но шерсть у него на спине все-таки стояла  дыбом.    

— Что же тут удивительного? — заговорил один из индейцев. —  Отец у нее был волк, а мать собака. Ведь браг мой привязывал ее весной на три  ночи в лесу! Значит, отец Кичи был Волк.    

— С тех пор как Кичи убежала, Серый Бобр, прошел целый год,  — сказал другой индеец.    

— И тут нет ничего удивительного, Язык Лосо­ся, — ответил  Серый Бобр. — Тогда был голод, и собакам не хватало мяса.    

— Она жила среди волков, — сказал третий индеец.    

— Ты прав, Три Орла, — усмехнулся Серый Бобр, дотронувшись  до волчонка, — и вот доказательство твоей правоты.    

Почувствовав прикосновение человеческой руки, волчонок глухо  зарычал, и рука отдернулась назад, готовясь ударить его. Тогда он спрятал клыки  и покорно приник к земле, а рука снова опустилась и стала почесывать у него за  ухом и гладить его по спине.    

— Вот доказательство твоей правоты, — повторил Серый Бобр. —  Кичи — его мать. Но отец у него был волк. Поэтому собачьего в нем мало, а  волчьего много. У него белые клыки, и я дам ему кличку Белый Клык. Я сказал.  Это моя собака. Разве Кичи не принадлежала моему брату? И разве брат мой не  умер?    

Волчонок, получивший имя, лежал и слушал. Люди продолжали  говорить. Потом Серый Бобр вынул нож из ножен, висевших у него на шее, подошел  к кусту, и вырезал палку. Белый Клык наблюдал за ним. Серый Бобр сделал на  обоих концах палки по зарубке и обвязал вокруг них ремни из сыромятной кожи.  Один ремень он надел на шею Кичи, подвел ее к невысокой сосне и привязал второй  ремень к дереву.    

Белый Клык пошел за матерью и улегся рядом с ней. Язык  Лосося протянул к волчонку руку и опрокинул его на спину. Кичи испуганно  смотрела на них. Белый Клык почувствовал, как страх снова охватывает его. Он не  удержался и зарычал, но кусаться уже не посмел. Рука с растопыренными  крючковатыми пальцами стала поче­сывать ему живо! и перекатывать с боку на бок.  Лежать на спине с задранными вверх ногами было глупо и унизительно. Кроме того,  Белый Клык чувствовал себя совершенно беспомощным, и все его существо восстава­ло  против такого унижения. Но что тут поделаешь? Если этот человек захочет  причинить ему боль, он в его власти. Разве можно отскочить в сторону, когда все  четыре ноги болтаются в воздухе? И все-таки покор­ность взяла верх над страхом,  и Белый Клык ограничил­ся тихим рычанием. Рычания он не смог подавить, но  человек не рассердился и не ударил его по голове. И, как это ни странно, Белый  Клык испытывал какое-то необъ­яснимое удовольствие, когда рука человека гладила  его по шерсти взад и вперед. Перевернувшись на бок, он перестал рычать. Пальцы  начали скрести и почесывать у него за ухом, и от этого приятное ощущение только  усилилось. И когда наконец человек погладил его в последний раз и отошел, Белый  Клык окончательно приободрился. Ему предстояло еще не один раз испы­тан, страх  перед человеком, но дружеские отношения между ними зародились в эти минуты.    

Спустя немного Белый Клык услышал приближение каких-то  странных звуков. Он быстро догадался, что звуки эти исходят от людей. На  тропинку вереницей вышло все индейское племя, перекочевывавшее на новое место.  Их было человек сорок — мужчин, женщин, детей, сгибавшихся под тяжестью  лагерного скарба. С ними шло много собак; и все собаки, кроме щенят, тоже были  нагружены разной поклажей. Каждая собака несла на спине мешок с вещами фунтов в  двадцать, — тридцать весом.    

Белый Клык никогда еще не видал собак, но сразу  почувствовал, что они мало чем отличаются от его собственной породы. Учуяв  волчонка и его мать, собаки сейчас же доказали, как незначительна эта разница.  Началась свалка. Весь ощетинившись, Белый Клык рычал и огрызался на окружившие  его со всех сторон разверстые собачьи пасти; собаки попалили волчонка, но он не  переставал кусать и рвать их за ноги и за брюхо, чувствуя в то же время, как  собачьи зубы впиваются ему в тело. Поднялся оглушительный лай. Волчонок слышал  рычание Кичи, рванувшейся ему на подмогу, слышал крики людей, удары палок и  визг собак, которым доставались эти удары.    

Через несколько секунд волчонок снова был на ногах. Он  увидел, что люди отгоняют собак палками и камня­ми, защищая, спасая его от  свирепых клыков этих существ, которые все же чем-то отличались от волчьей  породы. И хотя волчонок не мог ясно представить себе такого отвлеченного  понятия, как справедливое возмез­дие, тем не менее он по-своему почувствовал  справедли­вость человека и признал в нем существо, которое устанавливает закон  и следит за его выполнением. Оценил он также способ, которым люди заставляю!  подчиняться своим законам. Они не кусались и не пускали в ход когтей, как все прочие  звери, а использо­вали силы неживых предметов. Неживые предметы подчинялись их  воле: камни и палки, брошенные этими странными существами, летали по воздуху,  как живые, и наносили собакам чувствительные удары.    

Власть эта казалась Белому Клыку необычайной, божественной  властью, она выходила за пределы всего мыслимого. Белый Клык по самой природе  своей не мог даже подозревать о существовании богов, в лучшем случае он  чувствовал, что есть вещи непостижимые. Но благоговение и трепет, которые ему  внушали люди, были сродни тому благоговению и трепету, которые ощутил бы  человек при виде божества, мечущего с горной вершины молнии на землю.    

Но вот последняя собака отбежала в сторону, сумато­ха  улеглась, и Белый Клык принялся зализывать раны, размышляя о своем первом  приобщении к стае и о своем первом знакомстве с ее жестокостью. До сих пор ему  казалось, что вся их порода состоит из Одноглазого, матери и его самого. Они  трое стояли особняком.    

Но вдруг, совершенно внезапно, обнаружилось, что есть еще  много других существ, принадлежащих, очевидно, к его породе. И где-то в глубине  сознания у волчонка появилось чувство обиды на своих собратьев, которые, едва  завидев его, воспылали к нему смертельной ненави­стью. Кроме того, он  негодовал, что мать привязали к палке, хотя это и было сделано руками высшего  суще­ства. Тут попахивало капканом, неволей. Но что волчо­нок мог знать о  капкане, о неволе? Свободу бродить, бегать, лежать, когда заблагорассудится, он  унаследовал от предков. Теперь движения волчицы ограничивались длиной  палки, и та же самая палка ограничивала и движения волчонка, потому что он еще  не мог обойтись без матери.    

Волчонку это не нравилось, и когда люди поднялись и  отправились в путь, он окончательно остался недово­лен такими порядками, потому  что какое-то маленькое человеческое существо взяло в руки палку, к которой была  привязана Кичи, и повело ее за собой, как пленницу, а за Кичи побрел и Белый  Клык, очень смущенный и обеспокоенный всем происходящим.    

Они отправились вниз по речной долине, гораздо дальше тех  мест, куда заходил в своих скитаниях Белый Клык, и дошли до самого конца ее,  где речка впадала в Маккензи. На берегу стояли пироги, поднятые на высокие  шесты, лежали решетки для сушки рыбы. Индейцы разбили здесь стоянку. Белый Клык  с удивле­нием осматривался вокруг себя. Могущество людей росло с каждой  минутой. Он уже убедился в их власти над свирепыми собаками. Эта власть  говорила о силе. Но еще больше изумляла Белого Клыка власть людей над неживыми  предметами, их способность изменять лицо мира. Это было самое поразительное.  Вот люди устано­вили шесты для вигвамов; тут, собственно, не было ничего  примечательного, — это делали те же самые люди, которые умели бросать камни и  палки. Однако, когда шесты обтянули кожей и парусиной и они стали вигвамами,  Белый Клык окончательно растерялся.    

Больше всего его поражали огромные размеры вигва­мов. Они  росли повсюду с чудовищной быстротой, словно какие-то живые существа. Они  занимали почти все поле зрения. Он боялся их. Вигвамы зловеще маячили в вышине,  и когда ветер пробегал по стоянке, вздувая на них парусину и кожу, Белый Клык в  страхе припадал к земле, не сводя глаз с этих громад и готовясь отскочить в  сторону, как только они начнут валиться на него.    

Но скоро Белый Клык привык к вигвамам. Он видел, что женщины  и дети входят и выходят оттуда без всяко­го вреда для себя, что собакам тоже  хочется проникнуть внутрь, но люди прогоняют их с бранью и швыряют камни им  вслед. К концу дня Белый Клык оставил Кичи и осторожно подполз к ближайшему  вигваму. Его подстрекала любознательность — потребность учиться жить,  действовать и набираться опыта. Последние не­сколько шагов, отделявших его от  стены вигвама, Белый Клык полз мучительно долго и осторожно. События этого дня  уже подготовили его к тому, что неизвестное имеет склонность проявлять себя  самым неожиданным, самым невероятным образом. Наконец его нос коснулся  парусины. Белый Клык ждал, что будет. Ничего… все обошлось благополучно. Тогда  он понюхал это страшное вещество, пропитанное запахом человека, взял его зубами  и слегка потянул к себе. Опять все обошлось благополучно, хотя парусиновая  стена и дрогнула. Он потянул еще раз. Стена заколыхалась. Ему это очень  понравилось. Он тянул все сильнее и сильнее, пока вся стена не пришла в  движение. Тогда в вигваме послы­шался резкий окрик индианки, и Белый Клык  опро­метью бросился к Кичи. Но с тех пор он перестал бояться высоких вигвамов.    

Не прошло и пяти минут, как Белый Клык снова убежал от  матери. Она была привязана к колышку, вбитому в землю, и не могла пойти за  своим детенышем. К волчонку с воинственным видом приближался щенок гораздо  старше и круггнее его. Щенка звали Лип-Лип, как это узнал позднее Белый Клык.  Он уже был искушен в боях и слыл большим забиякой среди своих собратьев.    

Белый Клык признал в щенке существо своей поро­ды, к тому же  на вид совсем неопасное, и, не ожидая от него никаких враждебных действий,  приготовился ока­зать ему дружеский прием. Но как только незнакомец оскалил  зубы и весь подобрался, Белый Клык тоже подобрался и тоже оскалил зубы.  Ощетинившись и грозно рыча, волчонок и щенок стали кружить друг за другом,  готовьте ко всему. Это продолжалось довольно долго, и Белому Клыку такая игра  начинала нравиться. И вдруг Лип-Лип сделал стремительный прыжок, рванул  волчонка зубами и отскочил в сторону. Укус пришел­ся как раз в то плечо,  которое все еще болело у Белого Клыка после схватки с рысью, болело глубоко,  около самой кости. Белый Клык взвыл от неожиданности и боли, но тут же с  яростью кинулся на Лип-Липа и впился в него зубами.    

Но Лип-Лип недаром родился в индейском поселке и недаром  участвовал в стольких драках со щенками. Новичку пришлось плохо от его мелких  острых зубов, и он с визгом постыдно бежал пол, защиту матери. Это была первая  схватка Белого Клыка с Лип-Липом, и таких схваток им предстояло много, потому  что они с первой же встречи почувствовали глубокую врожден­ную ненависть друг к  другу, которая приводила к непрестанным столкновениям.    

Кичи ласково облизывала своего детеныша и стара­лась  удержать его около себя, но любопытство Белого Клыка было ненасытно. Несколько  минут спустя он снова отправился на разведку и натолкнулся на челове­ка,  которого звали Серым Бобром. Присев на корточки, Серьги Бобр делал что-то с  сухим мохом и палками, разложенными возле него на земле. Белый Клык подо­шел  поближе и стал наблюдать за ним. Серый Бобр издал какие-то звуки, в которых,  как показалось Белому Клыку, не было ничего враждебного, и он подошел еще  ближе.    

Женщины и дети подносили Серому Бобру палки и сучья.  По-видимому, готовилось что-то интересное. Лю­бопытство Белого Клыка так  разгорелось, что он подо­шел к Серому Бобру вплотную, забыв, что перед ним  находится грозное человеческое существо. И вдруг он увидел, что из-под рук  Серого Бобра над сучьями и мо­хом поднимается что-то странное, похожее на  туман. Потом из этого тумана, крутясь и извиваясь, возникло что-то живое,  красное, как солнце в небе. Белый Клык не подозревал о существовании огня. Но  огонь притягивал его к себе, как когда-то в пещере в дни младенчества его  притягивал свет. Он подполз поближе, услышал над собой смех Серого Бобра и  понял, что и в этих звуках нет ничего враждебного. Потом Белый Клык коснулся  пламени носом и одновременно высунул язык.    

В первую секунду он оцепенел. Притаившись среди сучьев и  моха, неизвестное вцепилось ему в нос. Белый Клык отпрянул от огня,  разразившись отчаянным визгом. Услышав этот визг, Кичи с рычанием рванулась  вперед, насколько позволяла палка, и заметалась в бессильной ярости, чувствуя,  что не может помочь сыну. Но Серый Бобр смеялся, хлопая себя по бедрам, и  рассказывал всем о случившемся, и все тоже громко смеялись. А Белый Клык,  усевшись на задние лапы, визжал и визжал и казался таким маленьким и жалким  среди окружающих его людей.    

Это была самая сильная боль, какую ему пришлось испытать.  Живое существо, возникшее под руками Серо­го Бобра и похожее цветом на солнце,  обожгло ему нос и язык. Белый Клык скулил, скулил не переставая, и каждый его  вопль люди встречали новым взрывом смеха. Он попробовал лизнуть нос, но  прикосновение; обоженного языка к обожженному носу только усилило боль, и он  завыл еще отчаянней, еще тоскливей.    

А потом ему стало стыдно. Он понял, почему люди смеются. Нам  не дано знать, каким образом некоторые животные понимают, что такое смех, и  догадываются, что мы смеемся над ними. Вот это и произошло с Белым Клыком, и  ему стало стыдно, когда люди подняли его на смех. Он повернулся и убежал, но  убежать его заставила не боль от ожогов, а смех, потому что смех проникал  глубже и ранил сильнее, чем огонь. Белый Клык кинулся к матери, бесновавшейся  на привязи, к единственному в мире существу, которое не смеялось над ним.    

Наступили сумерки, вслед за ними пришла ночь, а Белый Клык  не отходил от Кичи. Нос и язык у него по-прежнему болели, но ему не давало  успокоиться другое, еще более сильное чувство. Его охватила тоска. Он ощущал  какую-то пустоту в себе, он томился по тишине и миру, царившим у ручья и в  родной пещере. Жизнь стала слишком беспокойной. Тут было слишком много  человеческих существ — мужчин, женщин, детей, — все они шумели и раздражали  его. Собаки непре­станно ссорились, рычали, грызлись. Спокойное одино­чество,  которое он знал раньше, кончилось. Здесь даже самый воздух был насыщен жизнью.  Она жужжала и гудела вокруг Белого Клыка, не умолкая ни на минуту. Новые звуки  смущали и тревожили его, заставляя все время ждать новых событий.    

Белый Клык наблюдал за людьми, которые ходили между  вигвамами, исчезали, снова появлялись. Подобно тому как человек взирает на им  же сотворенных богов, Белый Клык взирал на окружающих его людей. Они были для  него высшими существами. Он видел во всех их деяниях ту же чудотворную силу,  которой человек наделяет бога. Они обладали непостижимым, безгранич­ным  могуществом. Они были властелинами живого и неживого мира; они держали в  повиновении все, что способно двигаться, и сообщали движение неподвиж­ным  вещам; из сухого моха и палок они творили жизнь, которая больно жгла и цветом  своим напоминала солнце. Они творили огонь! Они были боги!    

 ГЛАВА ВТОРАЯ. НЕВОЛЯ    

     

Каждый новый день приносил Белому Клыку — что-нибудь новое.  Пока мать сидела на при­вязи, он бегал по всему поселку, исследуя, изучая его и  набираясь опыта. Он быстро ознакомился с повадками человеческих существ, но  такое близкое знакомство не вызвало в нем пренебрежения к ним. Чем больше он  узнавал людей, тем больше убеждался в их могуществе. Человек испытывает  душевную боль, когда его богов ниспровергают и когда алтари, воздвигнутые его  рука­ми, рушатся, но волку и дикой собаке такая боль неведома. В  противоположность человеку, боги которо­го — это легкая дымка мечты, никогда не  обретающая реальности, это призраки, наделенные добротой и си­лой, это взлеты  его я в царсгво духа, — в противополож­ность человеку волк и дикая собака,  пригревшиеся у разведенного человеком костра, видят, что их боги облечены в  плоть и кровь, что они осязаемы, занимают определенное место в пространстве и  добиваются своих целей, оправдывают свое назначение в жизни, подчиня­ясь закону  времени. Вера в таких богов дается легко, ее ничто не может поколебать. От  такого бога никуда не уйдешь. Вот он стоит во весь рост, с палкой в руке —  все­сильный, гневный и добрый. В нем тайна и могущество, облеченные плотью,  которая истекает кровью, когда ее рвут, и которая на вкус ничем не хуже любого  другого мяса.    

Так было и с Белым Клыком. Человеческие существа казались  ему богами, несомненными и вездесущими богами. И он покорился им, так же как  покорилась его мать Кичи, едва только она услышала свое имя из их уст. Он  уступал им дорогу. Когда они подзывали его — он подходил, когда прогоняли прочь  — поспешно убегал, когда грозили—припадал к земле, потому что за каж­дым их  желанием была сила, которая проявлялась при помощи кулака и палки, летающих по  воздуху камней и обжигающих болью ударов бича.    

Белый Клык принадлежал людям, как принадлежали им все  собаки. Его поступки зависели от их велений. Его тело они вольны были  искалечить, растоптать или пощадить. Этот урок Белый Клык запомнил быстро, но  дался он ему не легко, — слишком многое в его натуре восставало против того, с  чем ему приходилось сталки­ваться на каждом шагу. И вместе с тем незаметно для  самого себя Белый Клык начинал постигать прелесть новой жизни, хотя привыкать к  ней было и трудно и неприятно. Он отдал свою судьбу в чужие руки и снял с себя  всякую ответственность за собственное существова­ние. Уже одно это служило ему  наградой, потому что опираться на другого всегда легче, чем стоять одному. Но  все это случилось не сразу — за один день нельзя отдаться человеку и душой и  телом. Белый Клык не мог отречься от наследия предков, не мог забыть Северную  глушь. Бывали дни, когда он выходил на опушку леса и стоял там, прислушиваясь к  зовам, влекущим его вдаль. И с таких прогулок он возвращался беспокойный,  встревоженный, жалобно и тихо повизгивая, ложился рядом с Кичи и лизал ей  морду своим быстрым, пытливым язычком.    

Белый Клык быстро изучил жизнь индейского посел­ка. Он  узнал, как несправедливы и жадны взрослые собаки при раздаче мяса и рыбы.  Убедился, что мужчины справедливы, дети жестоки, а женщины добры и от них  скорее, чем от других, можно получить кусок мяса или кость. А после двух или  трех стычек с матерями щенят Белый Клык понял, что с этими фуриями лучше не  связываться, — чем дальше от них держаться, тем будет спокойнее.    

Но больше всех ему отравлял жизнь Лип-Лип. Он был старше и  сильнее его. Белый Клык не избегал драк с ним, но всегда терпел поражение.  Такой противник был ему не по силам. Лип-Лип преследовал свою жертву всюду.  Стоило Белому Клыку отойти от матери, и забияка был тут как тут, ходил за ним  по пятам, рычал, привязывался к нему и, если людей поблизости не было, лез в  драку. Эти стычки доставляли Лип-Липу громад­ное: удовольствие, потому что он  всегда выходил из них победителем. Но то, что было для Лип-Липа самым большим  наслаждением в жизни, приносило Белому Клыку лишь одни страдания.    

Однако запугать Белого Клыка было не так легко. Он терпел  поражение за поражением, но не смирялся. И все-таки эта вечная вражда начинала  сказываться на нем. Он стал злобным и угрюмым. Свирепость была свойственна ему  как волку, а бесконечные преследова­ния еще больше ожесточали его. То  добродушное, веселое, юное, что было в нем, не находило себе выхода. Он никогда  не играл и не возился со своими сверстника­ми: Лип-Лип не допускал этого.  Стоило Белому Клыку появиться среди щенят, как Лип-Лип подлетал к нему, затевал  ссору и в конце концов прогонял его прочь.    

Вскоре почти все щенячье, что было в Белом Клыке, исчезло, и  он стал казаться гораздо старше своего возраста. Лишенный возможности давать  выход своей энергии в игре, он ушел в себя и стал развиваться умственно. В нем  появилась хитрость, а времени, чтобы обдумать свои проделки, у него было  достаточно. Так как ему мешали получать свою долю мяса и рыбы во время общей  кормежки собак, он сделался ловким вором. Приходилось самому заботиться о себе,  и Белый Клык ухитрялся промышлять еду так искусно, что стал настоящим бичом для  индианок. Он шнырял по всему поселку, знал, где что происходит, все видел и  слышал, применялся к обстоятельствам и всячески избегал встреч со своим  заклятым врагом.    

Еще в первые дни своей жизни в поселке Белый Клык сыграл  злую шутку с Лип-Липом и вкусил сладость мести. Он заманил его прямо в пасть  свирепой Кичи примерно тем же способом, каким она когда-то замани­вала собак и  уводила их от людской стоянки на съедение волкам. Спасаясь от Лип-Липа, Белый  Клык побежал не напрямик, а стал кружить между вигвамами. Бегал он хорошо,  быстрее любого щенка его возраста и быстрее самого Лип-Липа. Но на этот раз он  не особенно торопился и подпустил своего преследователя на рассто­яние всего  только одного прыжка от себя.    

Возбужденный погоней и близостью жертвы, Лип-Лип оставил  всякую осторожность и забыл, где находит­ся. Когда он вспомнил об этом, было  уже поздно. На всем бету обогнув виг вам, он с размаху налетел прямо на Кичи,  лежавшую на привязи. Лип-Лип взвыл от ужаса. Хоть Кичи и была привязана, но  отделаться от нее оказалось не так-то легко. Она сбила его с ног, чтобы он не  мог убежать, и впилась в него зубами.    

Откатившись наконец от волчицы в сторону, Лип-Лип с трудом  поднялся, весь взлохмаченный, побитый и телесно и морально. Шерсть на нем  торчала клочьями в тех местах, где по ней прошлись зубы Кичи. Он раскрыл пасть  и разразился протяжным, душераздирающим ще­нячьим воем. Но Белый Клык не дал  ему даже повыть как следует. Он кинулся на своего врага и рванул его за заднюю  ногу. Куда девалась былая воинственность щенка! Лип-Лип пустился наутек, а его  жертва гналась за ним по пятам и не отстала до тех пор, пока ее мучитель не  добежал до своего вигвама. Тут на выручку Лип-Липу подоспели индианки, и Белый  Клык, превра­тившийся в разъяренного дьявола, отступил только под градом  сыпавшихся на него камней.    

Настал день, когда Серый Бобр отвязал Кичи, решив, что  теперь она уже не убежит. Белый Клык ликовал, видя мать на свободе. Он с  радостью отправился бродить с ней по всему поселку и, пока Кичи была близко,  Лип-Лип держался от Белело Клыка на почти­тельном расстоянии. Белый Клык даже  ощетинивался и подходил к нему с воинственным видом, но Лип-Лип не принимал  вызова. Он был неглуп и решил подождать с отмщением до тех пор, пока не встретится  с Белым Клыком один на один.    

В тот же день Кичи и Белый Клык вышли на опушку леса  неподалеку от поселка. Белый Клык постепенно, шаг за шагом, уводил туда мать,  и, когда она останови­лась на опушке, он попробовал завлечь ее дальше. Ручей,  логовище и спокойный лес манили к себе Белого Клыка, и ему хотелось, чтобы мать  ушла вместе с ним. Он отбежал на несколько шагов, остановился и посмотрел на  нее. Она стояла не двигаясь. Белый Клык жалобно заскулил и, играя, стал бегать  среди кустов, потом вернулся, лизнул мать в морду и снова отбежал. Но она  продолжала стоять на месте. Белый Клык смотрел на нее, и казалось, что  настойчивость и нетерпение вселились вдруг в волчонка и затем медленно покинули  его, когда Кичи повернула голову и посмотрела на поселок.    

Даль звала Белого Клыка. И мать слышала этот зов. Но еще  яснее она слышала зов огня и человека, зов, на который из всех зверей  откликается только волк — волк и дикая собака, ибо они братья.    

Кичи повернулась и медленно, рысцой побежала обратно.  Поселок держал ее в своей власти крепче всякой привязи. Невидимыми,  таинственными путями боги завладели волчицей и не отпускали ее от себя.  Белый Клык сел в тени березы и тихо заскулил. Пахло сосной, нежные лесные  ароматы наполняли воздух, напоминая Белому Клыку о прежней вольной жизни, на  смену которой пришла неволя. Но Белый Клык был всего-навсего щенком, и зов  матери доносился до него яснее, чем зов Северной глуши или человека. Он привык  полагаться на нее во всем. Независимость была еще впереди. Белый Клык встал и грустно  поплелся в поселок, но по дороге раза два остановился и поскулил, прислушиваясь  к зову, который все еще летел из лесной чащи.    

В Северной глуши мать и детеныш недолго живут друг подле  друга, но люди часто сокращают и этот короткий срок. Так было и с Белым Клыком.  Серый Бобр задолжал другому индейцу, которого звали Три Орла. А Три Орла уходил  вверх по реке Маккензи на Большое Невольничье озеро. Кусок красной материи,  медвежья шкура, двадцать патронов и Кичи пошли в уплату долга. Белый Клык  увидел, как Три Орла взял его мать к себе в пирогу, и хотел последовать за ней.  Ударом кулака Три Орла отбросил его обратно на берег. Пирога отчалила. Белый  Клык прыгнул в воду и поплыл за ней, не обращая внимания на крики Серого Бобра.  Белый Клык не внял даже голосу человека — так боялся он разлуки с матерью.    

Но боги привыкли, чтобы им повиновались, и разгне­ванный  Серый Бобр, спустив на воду пирогу, поплыл вдогонку за Белым Клыком. Настигнув  беглеца, он вытащил его за загривок из воды и, держа в левой руке, задал ему  хорошую трепку. Белому Клыку попало как следует. Рука у индейца была тяжелая,  удары были рассчитаны точно и сыпались один за другим.    

Под градом этих ударов Белый Клык болтался из стороны в  сторону, как испортившийся маятник. Самые разнообразные чувства волновали его.  Сначала он удипился, потом на него напал страх, и он начал взвизгивать от  каждого удара. Но страх вскоре сменился злобой. Свободолюбивая натура заявила о  себе — Белый Клык оскалил зубы и бесстрашно зарычал прямо в лицо разгневанному  божеству. Божество разгневалось еще больше. Удары посыпались чаще, стали  тяжелее и больнее.    

Серый Бобр не переставал бить Белого Клыка, Белый Клык не  переставал рычать. Но это не могло продолжаться вечно, кто-то должен был  уступить, и уступил Белый Клык. Страх снова овладел им. В первый раз в жизни  человек бил его по-настоящему. Случайные удары палкой или камнем казались  лаской по сравнению с тем, что ему пришлось испытать сейчас. Белый Клык сдался  и начал визжать и выть. Сначала он взвизгивал от каждого удара, но скоро страх  его перешел в ужас, и визги сменились непрерывным воем, не совпадающим с ритмом  побоев. Наконец, Серый Бобр опустил правую руку. Белый Клык продолжал выть,  повиснув в воздухе, как тряпка. Хозяин, по-видимому, остался доволен этим и  швырнул его на дно пироги. Тем временем пирогу отнесло вниз по течению. Серый  Бобр взялся за весло. Белый Клык мешал ему грести. Серый Бобр злобно толкнул  его ногой. В этот миг свободолюбие снова дало себя знать в Белом Клыке, и он  впился зубами в ногу, обутую в мокасин.    

Предыдущая трепка была ничто в сравнении с той, которую ему  пришлось вынести. Гнев Серого Бобра был страшен, и Белого Клыка обуял ужас. На  этот раз Серый Бобр пустил в ход тяжелое весло, и, когда Белый Клык очутился на  дне пироги, на всем его маленьком теле не было ни одного живого места. Серый  Бобр еще раз ударил его ногой. Белый Клык не бросился на эту ногу. Неволя  преподала ему еще один урок: никогда, ни ггри каких обстоятельствах, нельзя  кусать бога — твоего хо­зяина и повелителя; тело бога священно, и зубы таких,  как Белый Клык, не смеют осквернять его. Это счита­лось, очевидно, самой  страшной обидой, самым страш­ным проступком, за который не было ни пощады, ни  снисхождения.    

Пирога причалила к берегу, но Белый Клык не шевельнулся и  продолжал лежать, повизгивая и дожида­ясь, когда Серый Бобр изъявит свою волю.  Серый Бобр пожелал, чтобы Белый Клык вышел из пироги, и швырнул его на берег  так, что тот со всего размаху ударился боком о землю. Дрожа всем телом, Белый  Клык встал и заскулил. Лип-Лип, который наблюдал за проис­ходящим с берега,  кинулся, сшиб его с ног и впился в него зубами. Белый Клык был слишком  беспомощен и не мог защищаться, и ему бы несдобровать, если бы Серый Бобр не  ударил Лип-Липа ногой так, что тот взлетел высоко в воздух и шлепнулся на землю  далеко от Белого Клыка.    

Такова была человеческая справедливость, и Белый Клык,  несмотря на боль и страх, не мог не почувствован, признательность к человеку.  Он послушно поплелся за Серым Бобром через весь поселок к его вигваму. И с того  дня Белый Клык запомнил, что право наказывать боги оставляют за собой, а  животных, подвластных им, этого права лишают.    

В ту же ночь, когда в поселке все стихло, Белый Клык  вспомнил мать и загрустил. Но грустил он так громко, что разбудил Серого Бобра,  и тот побил его. После это­го в присутствии богов он тосковал молча и давал  во­лю своему горю тогда, когда выходил один на опушку леса.    

В эти дни Белый Клык мог бы внять голосу прошло­го, который  звал его обратно к пещере и ручью, но память о матери удерживала его на месте.  Может быть, она вернется в поселок, как возвращаются люди после охоты. И Белый  Клык оставался в неволе, поджидая Кичи.    

Подневольная жизнь не так уж тяготила Белого Клыка. Многое в  ней его интересовало. События в поселке следовали одно за другим. Странным  поступкам, которые совершали боги, не было конца, а Белый Клык всегда отличался  любопытством. Кроме того, он научил­ся ладить с Серым Бобром. Послушание,  строгое, не­укоснительное послушание требовалось от Белого Клы­ка, и, усвоив  это, он не вызывал гнева у людей и избегал побоев.    

А иногда случалось даже, что Серый Бобр сам швырял Белому  Клыку кусок мяса и, пока тот ел, не подпускал к нему других собак. И такому  куску не было цены. Он один был почему-то дороже, чем десяток кусков,  полученных из рук женщин. Серый Бобр ни разу не погладил и не приласкал Белого  Клыка. И, может быть, его тяжелый кулак, может быть, его справедли­вость и  могущество или все это вместе влияло на Белого Клыка, но в нем начинала  зарождаться привязанность к угрюмому хозяину.    

Какие-то предательские силы незаметно опутывали Белого Клыка  узами неволи, и действовали они так же безошибочно, как палка или удар кулаком.  Инстинкт, который издавна гонит волков к костру человека, развивается быстро.  Развивался он и в Белом Клыке. И хотя его теперешняя жизнь была полна  горестей, поселок становился ему все дороже и дороже. Но сам он не подозревал  этого. Он чувствовал только тоску по Кичи, надеялся на ее возвращение и жадно  тянулся к прежней свободной жизни.    

 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ОТЩЕПЕНЕЦ