1 2 3 4 
Предисловие      

       

      

       

Друзья   Шерлока Холмса надеюсь будут рады услышать, что он жив и здоров, если не   учитывать несколько приступов ревматизма. Он несколько лет прожил на маленькой   ферме в пяти милях от Истборна, где делил время между философией и сельским   хозяйством. Во время этого отдыха он отказался от поистине королевских   предложений, полагая, что ушел в отставку навсегда. Однако, начало войны с   Германией заставило его проявить замечательную комбинацию интеллектуальной   и практической активности по освобождению правительства, исторические   результаты которого перечислены в главе «Его последний поклон».   Несколько предыдущих литературных опытов, долго хранившихся в моем   портфолио, добавлены для завершения тома.      

JOHN   H. WATSON, M.D.          

       

      

       

       

В Сиреневой сторожке      

       

1. Необыкновенное   приключение с мистером Джоном Скотт-Эклсом      

       

Я читаю   в своих записях, что было это в пасмурный и ветреный день   в конце марта тысяча восемьсот девяносто второго года. Холмс, когда мы   с ним завтракали, получил телеграмму и тут же за столом написал   ответ. Он ничего не сказал, но дело, видно, не выходило у него из головы,   потому что потом он стоял с задумчивым лицом у огня, куря трубку,   и все поглядывал на телеграмму. Вдруг он повернулся ко мне с лукавой   искрой в глазах.      

— Полагаю,   Уотсон, мы вправе смотреть на вас как на литератора, — сказал он. —   Как бы вы определили слово «дикий»?      

— Первобытный,   неприрученный, затем — странный, причудливый, — предложил я.      

Он   покачал головой.      

— Оно   заключает в себе кое-что еще, — сказал он: — Скрытый намек на нечто   страшное, даже трагическое. Припомните иные из тех рассказов, посредством   которых вы испытываете течение публики, — и вы сами увидите, как   часто под диким крылось преступное. Поразмыслите над этим «делом рыжих». Поначалу   оно рисовалось просто какой-то дичью, а ведь разрешилось попыткой самого   дерзкого ограбления. Или эта дикая история с пятью апельсиновыми   зернышками, которая раскрылась как заговор убийц. Это слово заставляет меня   насторожиться.      

— А оно   есть в телеграмме?      

Он   прочитал вслух:      

       

«Только   что со мной произошла совершенно дикая, невообразимая история. Не разрешите ли   с вами посоветоваться?      

Скотт-Эклс.   Чаринг-Кросс, почтамт».      

       

— Мужчина   или женщина? — спросил я.      

— Мужчина,   конечно. Женщина никогда бы не послала телеграммы с оплаченным ответом.   Просто приехала бы.      

— Вы   его примете?      

— Дорогой   мой Уотсон, вы же знаете, как я скучаю с тех пор, как мы посадили за   решетку полковника Карузерса. Мой мозг, подобно перегретому мотору, разлетается   на куски, когда не подключен к работе, для которой создан. Жизнь — сплошная   пошлость, газеты выхолощены, отвага и романтика как будто навсегда ушли из   преступного мира. И вы еще спрашиваете, согласен ли я ознакомиться   с новой задачей, хотя бы она оказалась потом самой заурядной! Но если   я не ошибаюсь, наш клиент уже здесь.      

На лестнице   послышались размеренные шаги, и минутой позже в комнату вошел   высокий, полный, седоусый и торжественно благопристойный Господин. Тяжелые   черты его лица и важная осанка без слов рассказывали его биографию. Все —   от гетр до золотых его очков — провозглашало, что перед вами консерватор,   верный сын церкви, честный гражданин, здравомыслящий и в высшей степени   приличный. Но необыденное происшествие, как видно, возмутило его прирожденное   спокойствие и напоминало о себе взъерошенной прической, горящими   сердитыми щеками и всей его беспокойной, возбужденной манерой. Он   немедленно приступил к делу.      

— Со   мной произошел очень странный и неприятный случай, мистер Холмс, —   сказал он. — Никогда за всю свою жизнь я не попадал в такое   положение. Такое… непристойное, оскорбительное. Я вынужден настаивать на   каком-то разъяснении. — Он сердито отдувался и пыхтел.      

— Садитесь,   мистер Скотт-Эклс, прошу, — сказал успокоительно Холмс. — Прежде   всего позвольте спросить, почему вообще вы обратились ко мне?      

— Понимаете,   сэр, дело тут явно такое, что полиции оно не касается; и все же, когда вы   узнаете все факты, вы, конечно, согласитесь, что я не мог оставить это   так, как есть. На частных сыщиков, как на известную категорию, я смотрю   неодобрительно, но тем не менее все, что я слышал о вас…      

— Ясно.   А во-вторых, почему вы не пришли ко мне сразу же?      

— Позвольте,   как вас понять?      

Холмс   поглядел на часы.      

— Сейчас   четверть третьего, — сказал он. — Ваша телеграмма была отправлена   в час дня. Между тем, посмотрев на вашу одежду и на весь ваш туалет,   каждый скажет, что нелады у вас начались с первой же минуты   пробуждения.      

       

      

       

Наш   клиент провел рукой по своим нечесаным волосам, по небритому подбородку.      

— Вы   правы, мистер Холмс. Я и не подумал о своем туалете. Я рад   был уже и тому, что выбрался из такого дома. А потом я бегал   наводить справки и уж только после этого поехал к вам.   Я обратился, знаете, в земельное агентство, и там мне сказали,   что мистер Гарсия платит аккуратно и что с Сиреневой сторожкой все   в порядке.      

— Позвольте,   сэр! — рассмеялся Холмс. — Вы совсем как мой друг, доктор Уотсон,   который усвоил себе скверную привычку вести свои рассказы не с того конца.   Пожалуйста, соберитесь с мыслями и изложите мне в должной   последовательности самое существо тех событий, которые погнали вас, нечесаного,   в непочищенном платье, в застегнутых наискось гетрах и жилете,   искать совета и помощи.      

Наш   клиент сокрушенно оглядел свой не совсем благопристойный туалет.      

— Что   и говорить, мистер Холмс, это должно производить неприятное впечатление,   и я не припомню, чтобы когда-нибудь за всю мою жизнь мне случилось   показываться на людях в таком виде; но я расскажу вам по порядку всю   эту нелепую историю, и, прослушав меня, вы, я уверен, согласитесь, что   у меня есть достаточное оправдание.      

Но его   прервали, не дав даже начать рассказ. В коридоре послышался шум,   и миссис Хадсон, отворив дверь, впустила к нам двух крепких, военной   осанки, мужчин, одним из которых оказался наш старый знакомец инспектор Грегсон   из Скотленд-Ярда, энергичный, храбрый и при некоторой ограниченности все   же способный работник сыска. Он поздоровался с Холмсом за руку   и представил ему своего спутника — полицейского инспектора Бэйнса из   графства Суррей.      

— Мы   вместе идем по одному следу, мистер Холмс, и он привел нас сюда. — Он   навел свой бульдожий взгляд на нашего посетителя. — Вы мистер Джон   Скотт-Эклс из Попем-хауса в Ли?      

— Он   самый.      

— Мы   вас разыскиваем с раннего утра.      

— И нашли   вы его, конечно, по телеграмме, — сказал Холмс.      

— Точно,   мистер Холмс. Мы напали на след в Чаринг-Кроссе, на почтамте, и вот   явились сюда.      

— Но   зачем вы меня разыскиваете? Что вам от меня нужно?      

— Нам,   мистер Скотт-Эклс, нужно получить от вас показания о событиях, которые   привели этой ночью к смерти Господина Алоисио Гарсии, проживавшего   в Сиреневой сторожке под Эшером.      

Наш   клиент с застывшим взглядом выпрямился в кресле, и вся краска   сбежала с его изумленного лица.      

— Умер?   Он, вы говорите, умер?      

— Да,   сэр, он умер.      

— Но   отчего? Несчастный случай?      

— Убийство,   самое несомненное убийство.      

— Боже   правый! Это ужасно! Вы не хотите сказать… не хотите сказать, что подозрение   падает на меня?      

— В кармане   убитого найдено ваше письмо, и мы таким образом узнали, что вчера вы собирались   приехать к нему в гости и у него заночевать.      

— Я так   и сделал.      

— Ага!   Вы так и сделали?      

       

      

       

Инспектор   Достал свой блокнот.      

— Минуту,   Грегсон, — вмешался Холмс. — Все, что вам нужно, — это просто   снять показания, не так ли?      

— И я обязан   предупредить мистера Скотт-Эклса, что они могут послужить свидетельством против   него же.      

— Когда   вы вошли сюда, мистер Эклс как раз и собирался рассказать нам об этом.   Думаю, Уотсон, коньяк с содовой ему не повредит. Я предложил бы вам,   сэр, не смущаться тем, что слушателей стало больше, и вести свой рассказ   в точности так, как вы его вели бы, если бы вас не прервали.      

Наш посетитель   залпом выпил свой коньяк, и краска снова проступила на его лице.   С сомнением покосившись на инспекторский блокнот, он сразу приступил   к своим необычайным показаниям.      

— Я холост, —   объявил он, — и так как человек я по натуре общительный,   у меня широкий круг друзей. В числе моих друзей я могу назвать   и семью одного отошедшего от дел пивовара, мистера Мелвила, проживающего   в Кенсингтоне, в собственном доме. За их столом   я и познакомился недели три тому назад с молодым человеком по   фамилии Гарсия. Родом он был, как я понимаю, испанец и был как-то   связан с посольством. Он в совершенстве владел английским языком,   обладал приятными манерами и был очень хорош собой — я в жизни   своей не видел более красивого мужчины.      

Мы   как-то сразу подружились, этот молодой человек и я. Он как будто   с самого начала проникся ко мне симпатией и на второй же день после   того, как мы с ним познакомились, он навестил меня в Ли. Раз   навестил, другой, потом, как водится, и сам пригласил меня к себе   погостить у него в Сиреневой сторожке, что между Эшером   и Оксшоттом. Вчера вечером я и отправился, следуя этому   приглашению, в Эшер.      

Приглашая,   он расписывал мне, как у него поставлен дом. По его словам, он жил   с преданным слугой, своим соотечественником, который его избавил от всех   домашних забот. Этот слуга говорит по-английски и сам ведет все хозяйство.   И есть у него, сказал он, удивительный повар-мулат, которого он   выискал где-то в своих путешествиях и который умеет подать гостям   превосходный обед. Помню, он еще заметил, что и дом его и этот штат   прислуги покажутся мне необычными — не каждый день встретишь подобное   в английском захолустье, и я с ним согласился, но все же   они оказались куда более необычными, нежели я ожидал.      

Я   приехал туда — это за Эшером, мили две к югу. Дом довольно большой, стоит   немного в стороне от шоссе, подъездная дорога идет полукругом через   высокий вечнозеленый кустарник. «Сторожка» оказалась старым, обветшалым   строением, донельзя запущенным. Когда шарабан, прокатив по заросшей травой подъездной   дороге, остановился перед измызганной, в дождевых подтеках дверью, меня   взяло сомнение, умно ли я поступил, приехав в гости к человеку,   с которым так мало знаком. Он, однако, сам отворил мне дверь, поздоровался   со мной очень радушно. Меня препоручили слуге — угрюмому, чернявому субъекту,   который, подхватив мой чемодан, провел меня в мою спальню. Все в этом   доме производило гнетущее впечатление. Мы обедали вдвоем, и хотя мой хозяин   старался как мог занимать меня разговором, что-то, казалось, все время   отвлекало его мысли, и говорил он так туманно и бессвязно, что   я с трудом его понимал. Он то и дело принимался постукивать   пальцами по столу, грыз ногти и выказывал другие признаки нервозности   и нетерпения. Сам по себе обед приготовлен был очень неважно да   и сервирован неумело, а присутствие мрачного и молчаливого слуги   отнюдь не оживляло его. Смею вас уверить, мне не раз в течение вечера хотелось   изобрести какой-нибудь благоприличный предлог и вернуться в Ли.      

Одна   вещь приходит мне на память, возможно, имеющая отношение к тому делу, по   которому вы, джентльмены, ведете расследование. В то время я не   придал ей значения. К концу обеда слуга подал хозяину записку.   Я обратил внимание, что, прочитав ее, хозяин стал еще более рассеян   и странен, чем раньше. Он перестал даже хотя бы для видимости поддерживать   разговор — только сидел, погруженный в свои мысли, и курил сигарету   за сигаретой, ни слова, однако, не сказав насчет той записки.   В одиннадцать я с радостью пошел к себе и лег спать.   Некоторое время спустя Гарсия заглянул ко мне — у меня в это время   был уже потушен свет — и, стоя в дверях, спросил, не звонил ли я.   Я сказал, что нет. Он извинился, что обеспокоил меня в такое позднее   время, и добавил, что уже без малого час. Я после этого сразу заснул   и крепко спал до утра.      

И вот   тут и пойдут в моем рассказе всякие удивительные вещи.   Я проснулся, когда уже давно рассвело. Смотрю на часы, оказалось без пяти   девять. Я настоятельно просил разбудить меня в восемь, и такая   нерадивость очень меня удивила. Я вскочил и позвонил в звонок.   Слуга не явился. Звоню еще и еще раз — никакого ответа. Тогда   я решил, что звонок испорчен. Наспех оделся и в крайне дурном   расположении духа сошел вниз истребовать горячей воды. Можете себе представить,   как я был поражен, никого не застав на месте. Захожу в переднюю,   звоню — ответа нет. Тогда я стал бегать из комнаты в комнату. Нигде   никого. Накануне мой хозяин показал мне свою спальню, так что я знал, где   она, и постучал к нему в дверь. Никто не отозвался.   Я повернул ручку и вошел. В комнате никого, а на постели,   как видно, и не спали. Он пропал со всеми вместе. Хозяин-иностранец,   иностранец лакей, иностранец повар — все исчезли за ночь! На том   и кончилось мое знакомство с Сиреневой сторожкой.      

Шерлок   Холмс потирал руки и посмеивался, добавляя этот причудливый случай к своему   подбору странных происшествий.      

— С вами,   как я понимаю, случилось нечто совершенно исключительное, — сказал   он. — Могу я спросить вас, сэр, как вы поступили дальше?      

— Я был   взбешен. Моею первой мыслью было, что со мной сыграли злую шутку. Я уложил   свои вещи, захлопнул за собой дверь и отправился в Эшер   с чемоданом в руке. Я зашел к Братьям Аллен —   в главное земельное агентство по этому городку — и выяснил, что вилла   снималась через их фирму. Мне подумалось, что едва ли такую сложную затею могли   провести нарочно ради того, чтобы меня разыграть, и что тут, наверно, цель   была другая: уклониться от арендной платы — вторая половина марта, значит,   приближается срок квартального платежа. Но это предположение не оправдалось.   Агент поблагодарил меня за предупредительность, сообщив, однако, что арендная   плата внесена вперед. Я вернулся в Лондон и наведался   в испанское посольство. Там этого человека не знали. Тогда я поехал   к Мелвилу, в доме у которого я познакомился с Гарсией,   но убедился, что он знает об испанце даже меньше, чем я. И вот, получив от   вас ответ на свою депешу, я приезжаю к вам, так как слышал, что вы   можете подать совет в затруднительном случае жизни. Но теперь, Господин   инспектор, из того, что вы нам сообщили, когда вошли в эту комнату,   я понял, что вы можете продолжить мой рассказ и что произошла   какая-то трагедия. Могу вас заверить, что каждое сказанное мною слово — правда   и что сверх того, что я вам рассказал, я ровно ничего не знаю   о судьбе этого человека. У меня лишь одно желание — помочь закону чем   только я могу.      

— В этом   я не сомневаюсь, мистер Скотт-Эклс, ничуть не сомневаюсь, — сказал   инспектор Грегсон самым любезным тоном.      

— Должен   отметить, что все, рассказанное вами, точно соответствует установленным нами   фактам. Например, вы упомянули о записке, переданной за обедом. Вы   случайно не заметили, что с ней произошло?      

— Заметил.   Гарсия скатал ее и бросил в огонь.      

— Что   вы на это скажете, мистер Бэйнс?      

Деревенский   сыщик был крепкий толстяк, чье пухлое красное лицо казалось бы и вовсе простецким,   если бы не пара необыкновенно ярких глаз, прячущихся в глубокой складке   между толстых щек и нависших бровей. С медлительной улыбкой он   вытащил из кармана скрученный и обесцвеченный листок бумаги.      

— В камине   там, мистер Холмс, колосники устроены на подставках, и он промахнулся — закинул   записку слишком далеко. Я выгреб ее из-за подставок даже не обгоревшую.      

       

      

       

Холмс   одобрительно улыбнулся.      

— Чтобы   найти этот единственный уцелевший клочок бумаги, вы должны были самым тщательным   образом обыскать весь дом.      

— Так   и есть, мистер Холмс. Это у меня первое правило. Прочитать, мистер   Грегсон?      

Лондонец   кивнул головой.      

— Писано   на обыкновенной гладкой желтоватой бумаге без водяных знаков. Четвертинка листа.   Отрезано в два надреза короткими ножничками. Листок был сложен втрое   и запечатан красно-фиолетовым сургучом, который накапали второпях   и придавили каким-то овальным предметом. Адресовано мистеру Гарсии,   Сиреневая сторожка. Текст гласит:      

       

«Цвета   — наши исконные: зеленый и белый. Зеленый — открыто, белый — закрыто. Парадная   лестница, второй этаж, первый коридор, седьмая направо, зеленое сукно. Да   хранит вас Бог. Д.»      

       

Почерк   женский. Текст написан острым пером, адрес же — либо другим пером, либо написал   кто-то другой. Здесь, как вы видите, почерк смелый и толще нажим.      

— Очень   интересная записка, — сказал Холмс, просмотрев сам. — Должен вас   похвалить, мистер Бэйнс, за такое внимания деталям. Можно добавить разве что   кое-какие мелочи. Овальный предмет — несомненно, обыкновенная запонка для   манжет — что другое может иметь такую форму? Ножницы были кривые, для ногтей.   Как ни коротки два надреза, вы ясно можете разглядеть на каждом один и тот   же легкий изгиб.      

Деревенский   сыщик усмехнулся.      

— Я-то   думал, что выжал из нее все, что можно, — сказал он, — а вот,   оказывается, кое-что оставил и другим. Признаться, записка эта мне ничего   не говорит, кроме того, что там что-то затевалось и что тут, как всегда,   дело в женщине.      

Пока шел   весь этот разговор, мистер Скотт-Эклс ерзал в своем кресле.      

— Я рад,   что вы нашли эту записку, потому что она подтверждает мой рассказ, —   сказал он. — Но разрешите напомнить, что я еще не слышал, что же   случилось с мистером Гарсией и куда исчезли все слуги.      

— Насчет   Гарсии, — сказал Грегсон, — ответ простой. Его сегодня утром нашли   мертвым на Оксшоттском Выгоне в миле от его дома. Ему размозжили голову —   дубасили чем-то тяжелым вроде мешка с песком или другого подобного орудия,   чем-то, что не режет, а скорей раздавливает. Место глухое, ни одного дома   на четверть мили вокруг. Первый удар был нанесен, очевидно, сзади и сразу   его свалил, но потом его еще долго били уже мертвого. Нападение совершено было,   как видно, в страшной злобе. Следов никаких, никакого ключа   к раскрытию преступников.      

— Ограблен?      

— Нет;   и ничего, что указывало бы на попытку ограбления.      

— Весьма   прискорбно, прискорбно и страшно, — сказал мистер Скотт-Эклс   плаксивым голосом, — и какая же это неприятность для меня! Я тут   совершенно ни при чем, если мой хозяин вышел ночью на прогулку и его   постигла такая печальная судьба. И почему-то я оказался замешан   в эту историю!      

— Очень   просто, сэр, — ответил инспектор Бэйнс. — Единственным документом,   какой нашли в кармане у покойника, было ваше письмо, сообщающее, что   вы собираетесь к нему с ночевкой — как раз в ночь его смерти. По   адресу на письме мы и узнали имя убитого и где он проживал.   В десятом часу утра мы пришли в его дом и не застали ни вас, ни   кого-либо другого. Я дал мистеру Грегсону телеграмму с просьбой,   чтобы он разыскал вас в Лондоне, пока я проведу обследование   в Сиреневой сторожке. Затем я поехал в город, встретился   с мистером Грегсоном — и вот мы здесь.      

— Нам   теперь следует, — заявил Грегсон, — оформить дело по всем правилам.   Вы пройдете вместе с нами в полицию, мистер Скотт-Эклс, и мы   снимем с вас показания в письменном виде.      

— Конечно!   Пойду сейчас же. Но я не отказываюсь от ваших услуг, мистер Холмс.   Я хочу дознаться до истины и прошу вас не стесняться расходами   и не щадить трудов.      

Мой друг   повернулся к деревенскому инспектору.      

— Надеюсь,   вы не будете возражать против моего сотрудничества с вами, мистер Бэйнс?      

— Почту   за честь, сэр.      

— До   сих пор вы, я вижу, действовали быстро и толково. Разрешите спросить:   есть ли данные, позволяющие уточнить час, когда его настигла смерть?      

— Тело   к часу ночи уже лежало там. С часу пошел дождь, а смерть наступила,   несомненно, еще до дождя.      

— Но   это совершенно исключено, мистер Бэйнс! — объявил наш клиент. — Его   голос нельзя спутать ни с каким другим. Я могу подтвердить под   присягой, что в час ночи я лежал в постели и не кто, как Гарсия,   говорил со мной в моей спальне.      

— Примечательно,   но отнюдь не исключено, — сказал с улыбкою Холмс.      

— Вы   нашли разгадку? — спросил Грегсон.      

— Дело   выглядит не слишком сложным, хотя, конечно, в нем есть новые   и любопытные черты. Необходимо собрать дополнительные данные, прежде чем   я позволю себе вынести окончательное и определенное суждение. Кстати,   мистер Бэйнс, вы при осмотре дома, кроме этой записки, не обнаружили ничего   примечательного?      

Сыщик   посмотрел на моего друга каким-то особенным взглядом.      

— Там   есть, — сказал он, — очень даже примечательные вещи. Может быть,   когда я управлюсь в полиции, вы съездите со мной на место   и скажете мне, что вы о них думаете?      

— Я весь   к вашим услугам, — сказал Шерлок Холмс и позвонил. —   Проводите джентльменов, миссис Хадсон, и пошлите мальчика на почту   с этой телеграммой. Пять шиллингов на оплаченный ответ.      

Когда   посетители ушли, мы некоторое время сидели молча. Холмс жадно курил, сдвинув   брови над своими пронзительными глазами и выдвинув голову вперед   в характерном для него страстном напряжении мысли.      

— Ну,   Уотсон, — спросил он, вдруг повернувшись ко мне, — что вы об этом   скажете?      

— Насчет   шутки с мистером Скотт-Эклсом не скажу вам ровно ничего.      

— А насчет   преступления?      

— Поскольку   все, проживавшие в доме, исчезли, я сказал бы, что они так или иначе   причастны к убийству и сбежали от суда.      

— Это,   конечно, вполне возможное предположение. Однако, если его допустить, очень странным   представится, что двое слуг, вступив в заговор против хозяина, почему-то   нападают на него в ту единственную ночь, когда у него гость. Они   могли разделаться с ним без помехи во всякую другую ночь.      

— А почему   же тогда они сбежали?      

— Вот   именно. Почему они сбежали? Это существенный факт. Другой существенный факт —   замечательное происшествие с нашим клиентом, Скотт-Эклсом. Неужели,   дорогой мой Уотсон, это вне пределов человеческой изобретательности — дать   объяснение, которое могло бы связать эти два существенных факта? И если   к тому же под него удастся подогнать и таинственную записку, составленную   в таких странных выражениях, что ж, тогда его бы стоило принять как   рабочую гипотезу. Если потом новые установленные нами факты все улягутся   в схему, тогда наша гипотеза может постепенно перейти в решение.      

— Но   какова она, наша гипотеза?      

Холмс   откинулся в кресле, полузакрыв глаза.      

— Вы   должны согласиться, дорогой мой Уотсон, что о розыгрыше здесь   и думать не приходится. Готовились серьезные дела, как показало   дальнейшее, и то, что Скотг-Эклса заманили в Сиреневую сторожку,   стоит с ними в прямой связи.      

— Но   какая здесь возможна связь?      

— Разберем   шаг за шагом. Есть что-то неестественное — это сразу видно — в странной   и внезапной дружбе между молодым испанцем и Скотт-Эклсом. Почин   принадлежит испанцу. Едва познакомившись, он на следующий же день едет   к Эклсу в гости в другой конец Лондона и поддерживает   с ним тесную связь, пока тот не приезжает к нему в Эшер. Что же   ему было нужно от Эклса? Что Эклс мог ему дать? Я не вижу в этом   человеке никакого обаяния. Он и умом не блещет; и едва ли можно думать   о духовном сродстве между ним и человеком живого и тонкого   латинского интеллекта. Почему же Гарсия из всех своих знакомых избирает именно   его как человека, особенно подходящего для его целей? Есть у него   какое-нибудь выделяющее его качество? Я сказал бы, есть. Он воплощенная британская   добропорядочность, как раз такой человек, какой в роли свидетеля должен   импонировать другому британцу. Вы сами видели, что его показания при всей их   необычайности не внушили и тени сомнения ни одному из наших двух инспекторов.      

— Но   что он должен был засвидетельствовать?      

— Как   обернулось дело, — ничего, но сложись оно иначе, — все, что угодно.   Так я толкую факты.      

— Понятно.   Он мог бы подтвердить алиби.      

— Вот   именно, мой дорогой Уотсон: он мог бы подтвердить алиби. Допустим,   в порядке обсуждения, что слуги в Сиреневой сторожке все являются   соучастниками некоего заговора. Покушение, в чем бы оно ни заключалось,   предполагалось совершить, скажем, до часу ночи. Возможно, что-нибудь подстроили   с часами, и когда Скотт-Эклс ложился спать, было раньше, чем он   думал: и уж во всяком случае, очень вероятно, что когда Гарсия нарочно   зашел к нему и сказал, что уже час ночи, на самом деле было не позже   двенадцати. Если бы Гарсия успешно совершил намеченное дело, в чем бы оно   ни состояло, и к часу вернулся бы домой, у него был бы, очевидно,   убедительный ответ на обвинение. Был бы налицо этот англичанин безупречной   репутации, готовый присягнуть на любом суде, что обвиняемый сидел все время   дома. Это при самом дурном повороте давало некоторую гарантию.      

— Да,   конечно, тут мне все понятно. Но как объяснить исчезновение остальных?      

— Я еще   не располагаю всеми фактами, но думается, с этим едва ли возникнут   неразрешимые трудности. Все же это ошибка — строить дедукцию до того, как   получены достаточные данные. Незаметно для самого себя начинаешь их подгонять   под свою схему.      

— А записка?      

— Как   она гласила? «Цвета — наши исконные: зеленый и белый». Речь как будто   о соревнованиях. «Зеленый — открыто, белый — закрыто». Это явно   сигнализация. «Парадная лестница, второй этаж, первый коридор, седьмая направо,   зеленое сукно». Это — указание места встречи. За всем этим, возможно, кроется   ревнивый муж. Затеянное, во всяком случае, связано было с большой   опасностью. Будь это иначе, она не добавила бы: «Да хранит вас Бог». «Д.» — это   то, что может навести на след.      

— Гарсия   — испанец. Я полагаю. «Д.» проставлено вместо «Долорес». В Испании   это очень распространенное женское имя.      

— Отлично,   Уотсон, превосходно, но совершенно неприемлемо. Испанка писала бы испанцу   по-испански. Записка бесспорно от англичанки. Итак, нам остается только   набраться терпения и ждать, когда этот умница инспектор вернется за нами.   А пока мы можем благодарить свою счастливую судьбу, что она на несколько   часов избавила нас от невыносимой тягости безделья.      

       

      

       

Наш   суррейский инспектор еще не вернулся, когда пришел ответ на телеграмму Холмса.   Он его прочел и уже хотел заложить в свою записную книжку, но, верно,   заметил, как у меня вытянулось лицо, и со смехом перебросил мне эту   ответную телеграмму.      

— Мы   вращаемся в высоких сферах, — сказал он.      

Телеграмма   представляла собой перечень имен и адресов:       

       

«Лорд   Харрингби — Ущелье. Сэр Джордж Фоллиот — Оксшоттский Замок. Мистер Хайнс Хайнс,   мировой судья — Парди-Плейс. Мистер Джеймс Бейкер Уильямс — Фортон, Старый Дом.   Мистер Хендерсон — Дозорная Башня. Преподобный Джошуа Стоун — Нижний   Уолслинг».      

       

— Этим   и ограничивается наше поле действий, — сказал Холмс. — Способ   напрашивается сам собой. Бэйнс с его методическим умом, несомненно, избрал   подобный же план.      

— Мне   не совсем ясно.      

— Но,   дорогой мой друг, мы ведь уже пришли к выводу, что в записке, которую   Гарсия получил за обедом, назначалась какая-то встреча. Далее, если   напрашивающееся толкование правильно и для того, чтобы попасть на место   тайного свидания, надо подняться с парадного хода на второй этаж   и искать седьмую дверь по коридору, то совершенно ясно, что дом очень   большой. Столь же очевидно, что он стоит не дальше, как в двух милях от   Оксшотта, коль скоро Гарсия направился туда пешком и рассчитывал, по моему   толкованию данных, вовремя вернуться в Сиреневую сторожку, пока   в силе его алиби, то есть до часу ночи. Так как больших домов поблизости   от Оксшотта, наверно, не так уж много, я прибег к простому, самоочевидному   методу: запросил агентство, упомянутое Скотт-Эклсом, и получил их список.   Здесь они все налицо, в этой телеграмме, и наша запутанная нить   другим своим концом уходит в один из них.      

Было   около шести, когда мы добрались в сопровождении инспектора Бэйнса до Эшера   — славного городка в графстве Суррей.      

Мы   с Холмсом прихватили с собой все, что нужно для ночевки, и сняли   довольно удобные комнаты в гостинице «Бык». Наконец вместе с нашим   сыщиком мы отправились на осмотр Сиреневой сторожки. Вечер был холодный   и темный, резкий мартовский ветер и мелкий дождь хлестали нам   в лицо, и от этого еще глуше казался пустынный выгон, которым шла   дорога, еще печальней цель, к которой она нас вела.      

 2. Тигр из Сан-Педро      

       

Отшагав   мили две, мы подошли, невеселые и озябшие, к высоким деревянным   воротам, за которыми начиналась угрюмая каштановая аллея. Изогнутая, укрытая   тенью, она привела нас к низкому, темному дому, черному, как смоль, на   свинцово-сером небе. По фасаду в одном из окон — слева от двери — чуть мерцал   слабый отблеск света.      

— Тут   у нас дежурит констебль, — сказал Бэйнс. — Я постучусь   в окно. — Он прошел прямо по газону и легонько постучал пальцами   в нижнее стекло. Сквозь потное стекло я смутно увидел, как   с кресла у камина вскочил какой-то человек, услышал донесшийся из   комнаты резкий крик, и через полминуты нам открыл дверь полисмен, бледный,   тяжело дыша и с трудом удерживая в дрожащей руке шатающуюся   свечу.      

— В чем   дело, Уолтерс? — резко спросил Бэйнс.      

Полисмен   отер лоб носовым платком и облегченно вздохнул.      

— Хорошо,   что вы пришли, сэр. Вечер тянулся так долго, а нервы у меня что-то не   те, что были.      

— Нервы,   Уолтерс? А я и не знал, что у вас есть нервы.      

— Понимаете,   сэр, дом пустой, и тишина такая, да еще эта странная штука на кухне.   И потом, когда вы постучали в окно, я подумал, что это опять   вернулся он.      

— Кто   он?      

— Сам   не знаю. Не иначе, как дьявол, сэр. Он тут все стоял под окном.      

— Кто   стоял под окном и когда?      

— Часа   два тому назад. Когда только начало темнеть. Я сидел в кресле   и читал. Не знаю, что меня толкнуло поднять голову, но только   в окошко, в нижнее стекло, на меня смотрело чье-то лицо. Боже мой,   сэр, что это была за рожа! Она мне будет сниться по ночам.      

— Ну-ну,   Уолтерс! Констеблю полиции не пристало так говорить.      

— Знаю,   сэр, знаю. Но меня кинуло в дрожь, сэр, что пользы скрывать? Она была не   черная, сэр, и не белая, и ни какого ни на есть известного мне цвета,   а какая-то землистая, что ли, в желтоватых разводах.   И широченная, сэр, — вдвое больше вашего лица. А глядела-то как:   выпученные глазища и белые оскаленные зубы — ну, совсем, точно голодный   зверь. Говорю вам, сэр, я пальцем не мог пошевелить, не мог вздохнуть,   пока это чудовище не исчезло, сэр шмыгнуло куда-то и пропало.   Я кинулся за ним в кусты, но там слава Богу, никого не оказалось.      

       

      

       

— Когда   бы я не знал, что вы хороший работник, Уолтерс, я бы за такие слова   закатил вам выговор. Будь там сам дьявол, полицейский на посту никак не должен   говорить «слава Богу», когда не сумел его схватить. Может, вам это все   померещилось, нервы шалят?      

— Проверить   это очень просто, — сказал Холмс, зажигая свой карманный фонарик.      

— Да, —   доложил он, быстро осмотрев газон, — башмаки, по-моему, номер двенадцатый.   Если у него и рост подстать, он должен быть великаном.      

— Куда   он делся?      

— Видимо,   продрался сквозь кусты и выбежал на большую дорогу.      

На лице   инспектора отразилось важное раздумье.      

— Ладно, —   сказал он. — Кто бы это ни был и что бы он ни затевал, его здесь нет,   и мы должны заняться нашей прямой задачей. С вашего разрешения,   мистер Холмс, мы сейчас осмотрим с вами дом.      

В   спальнях и гостиных тщательный обыск, по словам Бэйнса, ничего особенного не   дал. Очевидно, жильцы не привезли с собою почти что ничего, и все   вещи в доме, вплоть до последних мелочей, были взяты на прокат. Оставлено   было много одежды с маркой «Маркс и К°, Хай-Холборн». Телеграфный   запрос уже был сделан и тоже ничего не дал: Маркс знал о своем   клиенте только одно, что он исправный плательщик. Из собственного имущества   было обнаружено несколько табачных трубок, кое-какие романы — два из них на   испанском, — устарелый револьвер системы Лефоше да гитара — вот,   собственно, и все.      

— Тут   ничего особенного, — сказал Бэйнс, вышагивая со свечой в руке из   комнаты в комнату. — Теперь, мистер Холмс, я предложу вашему   вниманию кухню.      

Это было   мрачное, с высоким потолком помещение окнами на задний двор. В одном   углу — соломенная подстилка, служившая, должно быть, повару постелью. Стол был   завален початыми блюдами со снедью и грязными тарелками — остатки   вчерашнего обеда.      

— Посмотрите   вот на это, — сказал Бэйнс. — Как, по-вашему, что это может быть?      

       

      

       

Он   поднес свечу к какому-то необыкновенному предмету, приставленному   к задней стенке посудного шкафа. Он был такой сморщенный, съежившийся,   выцветший, что не разберешь, что же это такое. Можно было только сказать, что   это что-то черное, обтянутое кожей, и что похоже оно на крошечное   человеческое тельце. Посмотрев на него, я сперва подумал, что передо мною   мумия негритянского младенца, а потом мне показалось, что это скорей   сильно скрючившаяся и очень старая обезьянка. Я так и не решил,   чье же это в конце концов тело — человеческое или звериное? Посередине оно   было опоясано двойною нитью бус из белых ракушек.      

— Интересно…   очень интересно! — заметил Холмс, вглядевшись в эти зловещие   останки. — Есть что-нибудь еще?      

Бэйнс   молча подвел нас к раковине и поднял над ней свечу. По ней раскиданы   были туловище и конечности зверски растерзанной, с неощипанными   перьями крупной белой птицы. Холмс указал на оторванную голову с красным   жабо на шее.      

— Белый   петух, — сказал он. — Чрезвычайно интересно! Случай в самом деле   весьма любопытный.      

       

      

       

Но самое   зловещее мистер Бэйнс приберег напоследок. Он вытащил из-под раковины цинковое   ведро, полное крови. Потом взял со стола и показал нам большое плоское   блюдо с горой изрубленных и обгорелых костей.      

— Здесь   убивали и жгли. Это все мы выгребли из топки. Утром у нас был тут врач.   Говорит, кости не человеческие.      

Холмс   улыбался, потирая руки.      

— Должен   вас поздравить, инспектор: вам достался очень необычный и поучительный   случай. Надеюсь, вас не обидит, если я скажу вам, что ваши способности   выше тех возможностей, какие открыты перед вами.      

Маленькие   глазки Бэйнса засверкали от удовольствия.      

— Вы   правы, мистер Холмс. Нас тут, в провинции, губит застой. Такой случай, как   этот, для человека редкая удача, и я постараюсь не упустить ее. Что   вы скажете об этих костях?      

— Кости   ягненка, сказал бы я, или козленка.      

— А о белом   петухе?      

— Любопытно,   Бэйнс, очень любопытно. Я бы даже сказал — уникально!      

— Да,   сэр, в этом доме жили, наверно, очень странные люди, и уклад   у них был очень странный. Один из них погиб. Может быть, его слуги   проследили его и убили? Если так, мы их перехватим; во всех портах стоят   у нас посты. Но, на мой взгляд, тут другое. Да, сэр, на мой взгляд, тут нечто   совсем другое.      

— Значит,   у вас есть своя теория?      

— И я проверю   ее сам, мистер Холмс. Мне это послужит к чести. Вы уже составили себе репутацию,   а мне свою надо еще только утверждать. Хотелось бы мне, чтобы потом   я мог говорить, что решил задачу без вашей помощи.      

Холмс   добродушно рассмеялся.      

— Ладно,   инспектор, — сказал он. — Ступайте своим путем, а я пойду   своим. Если я чего-то достигну, все будет к вашим услугам по первой   вашей просьбе. Пожалуй, я видел в доме все, что было нужно;   и мое время может быть потрачено с большей пользой где-нибудь еще.   All revoir[1],   желаю вам успеха. По множеству тонких признаков, которые, верно, никому, кроме   меня, ничего не сказали бы, я видел, что Холмс напал на след. Сторонним   наблюдателям он показался бы спокойным, как всегда; и тем не менее   в его посветлевших глазах, в живости его движений ощущалась какая-то   еле сдерживаемая страстность и какая-то напряженность, позволявшие мне   заключить, что гон начался. Холмс по своему обыкновению ничего не говорил,   а я по своему — не задавал вопросов. С меня было довольно   и того, что я участвую в охоте и оказываю другу посильную   помощь, не отвлекая его ненужными расспросами от неотступного размышления.   В положенное время он сам обратится ко мне.      

Итак,   я ждал, но, к своему все возрастающему разочарованию, ждал напрасно.   Проходил день за днем, а друг мой не предпринимал никаких шагов. Как-то он   съездил утром в город, и по одному брошенному вскользь замечанию   я понял, что он заходил в Британский музей. Если не считать этого   единственного случая, он проводил свои дни в долгих и нередко   одиноких прогулках или в разговорах с местными кумушками,   с которыми завел знакомство.      

— По-моему,   Уотсон, неделя в деревне принесет вам неоценимую пользу, — заметил он   однажды. — Так приятно увидеть опять первые зеленые побеги на живой   изгороди и сережки на орешнике! С лопатой в руке,   с ботанизиркой и кратким определителем растений тут отлично можно отдохнуть,   расширяя при том свои знания.      

Он   и сам бродяжил в таком снаряжении, но вечерами мог предъявить   довольно скудный сбор трав и цветов.      

В наших   прогулках мы иногда набредали на инспектора Бэйяса. Толстое, красное его лицо,   когда он здоровался с моим спутником, собиралось в складки от широкой   улыбки, маленькие глазки поблескивали. О розысках своих он говорил   немного, но из этого немногого мы могли заключить, что и он вполне доволен   ходом дела. Все же, признаюсь, я порядком удивился, когда дней через пять   после убийства, развернув утром газету, я увидел набранное огромными   буквами:      

ТАЙНА   ОКСШОТТА РАСКРЫТА        

ПРЕДПОЛАГАЕМЫЙ   УБИЙЦА АРЕСТОВАН         

Холмс,   как ужаленный, подскочил в своем кресле, когда я прочитал вслух эти   заголовки.      

— Быть   не может! — вскричал он. — Это что ж означает, что Бэйнс его накрыл?      

— Очевидно,   так, — сказал я, пробежав глазами следующую заметку.      

       

«Сильное   волнение охватило город Эшер и его окрестности, когда вчера поздно вечером   распространилось известие об аресте, произведенном в связи   с Оксшоттским убийством. Наши читатели, вероятно, помнят, что мистер   Гарсия из Сиреневой сторожки был найден мертвым на Оксшоттском Выгоне, причем   на его теле были обнаружены следы, с несомненностью говорящие   о насильственной смерти; и что в ту же ночь его лакей   и повар сбежали, что наводило на мысль об их соучастии в убийстве.   Есть предположение, очень вероятное, хотя и недоказанное, что покойный   хранил в доме ценности, похищение которых и явилось мотивом   преступления. Инспектор Бэйнс, ведущий это дело, прилагал все усилия   к обнаружению места укрытия преступников и не без оснований полагал,   что они не могли сбежать далеко, а укрылись в каком-то заранее   подготовленном убежище. Однако с самого начала представлялось несомненным,   что беглецы непременно будут обнаружены, так как повар, по свидетельству   двух-трех разносчиков, мельком видевших его в окно, обладает чрезвычайно   приметной внешностью: это очень рослый и на редкость безобразный мулат   с желтоватым лицом резко выраженного негритянского склада. Человека этого   уже видели после свершения убийства: констебль Уолтерс обнаружил его   и пытался преследовать, когда тот в первый же, вечер имел дерзость   наведаться в Сиреневую сторожку. Рассчитав, что для такого посещения мулат   должен был иметь какую-то цель и, значит, по всей вероятности, повторит свою   попытку, инспектор Бэйнс оставил дом пустым, по поместил засаду в кустах.   Ночью мулат попал в ловушку и был схвачен после борьбы,   в которой этот дикарь жестоко укусил констебля Даунинга. После первых   допросов арестованного полиции, очевидно, разрешат дальнейшее содержание его   под стражей, и его поимка вселяет надежду, что Оксшоттская тайна будет   вскоре раскрыта».      

       

       

      

       

— Нужно   немедленно повидаться с Бэйнсом! — закричал Холмс. — Времени   в обрез, но мы еще успеем застать его дома.      

Мы   быстро прошли деревенскую улицу и, как и ожидали, захватили инспектора при   выходе из дому.      

— Читали,   мистер Холмс? — спросил он, протягивая нам газету.      

— Да,   Бэйнс, читал. Не примите в обиду, но я позволю себе подружески предостеречь   вас.      

— Предостеречь,   мистер Холмс?      

— Я и сам   вникал в это дело, и я уверен, что вы на ложном пути. Не хочется   мне, чтобы вы слишком долго блуждали понапрасну, пока убедитесь в этом   сами!      

— Очень   любезно с вашей стороны, мистер Холмс.      

— Уверяю   вас, я говорю это, желая вам добра.      

Мне   показалось, будто Бэйнс чуть подмигнул одним своим крошечным глазом.      

— Мы   условились, что будем работать каждый сам по себе, мистер Холмс.   И я следую уговору.      

— Ага,   очень хорошо, — сказал Холмс. — Так уж не ругайте меня потом.      

— Зачем   же, сэр? Я вижу, что вы со мной по-хорошему. Но у каждого своя   система, мистер Холмс. Вы действуете по своей, а я, может, по своей.      

— Не   будем больше об этом говорить.      

— Я всегда   с удовольствием поделюсь с вами новостями. Этот парень совершенный   дикарь, силен, как ломовая лошадь, и свиреп, как черт. Он Даунингу чуть   совсем не откусил большой палец, пока мы с ним совладали. Он по-английски   ни слова, и мы ничего не можем вытянуть из него — мычит и только.      

— У вас,   вы думаете, есть доказательства, что он убил своего хозяина?      

— Я этого   не говорю, мистер Холмс. Не говорю. У нас у каждого своя дорожка. Вы   пробуете идти по вашей, я по своей. Ведь так мы договорились?      

— Не   пойму я этого человека, — сказал, пожимая плечами, Холмс, когда мы   вышли от инспектора. — Сам себе яму роет. Что ж, попробуем, как он   говорит, идти каждый своей дорожкой и посмотрим, что из этого получится.   А все-таки этот инспектор Бэйнс не так прост — я тут чего-то не   понял.      

— Сядьте   же в это кресло, Уотсон, — сказал Холмс, когда мы вернулись   в свои комнаты в «Быке». — Я хочу, чтобы вы уяснили себе   ситуацию, так как сегодня вечером мне, возможно, понадобится ваша помощь.   Сейчас я покажу вам, как шло, насколько я мог проследить, развитие   этого случая. Он как будто вовсе и не сложен в основных своих чертах,   а между тем представляет неожиданные трудности для ареста виновных.   В этом смысле у нас остаются пробелы, которые еще предстоит   заполнить.      

Вернемся   к записке, полученной Гарсией за обедом в день его смерти. Мы можем   отбросить идею Бэйнса, что в деле замешаны слуги Гарсии. Это опровергается   тем, что он сам же постарался завлечь в дом Скотт-Эклса, что могло быть   сделано единственно в целях алиби. Значит, именно Гарсия замыслил какое-то   предприятие — и, по-видимому, преступное — на ту самую ночь, когда он встретил   свою смерть. Я говорю «преступное», потому что, только замыслив   преступное, человек желает подготовить себе алиби. Кто же тогда всего вероятней   лишил его жизни? Конечно, тот, против кого был направлен его преступный умысел.   До сих пор мы, как мне кажется, стоим на твердой почве.      

Теперь   нам видно, что могло послужить причиной к исчезновению слуг Гарсии. Они   были оба соучастниками в том неизвестном нам покушении. Если бы   к возвращению Гарсии оно было бы уже совершено, всякое подозрение отпало   бы благодаря свидетельству англичанина и все прошло бы безнаказанно. Но   покушение сопряжено было с опасностью, и если бы к намеченному   часу Гарсия не вернулся, это означало бы, что он сам поплатился жизнью. Поэтому   они условились, что в этом случае двое его подчиненных должны уйти   в какое-то заранее приготовленное место, где они могли бы укрыться от   преследования, чтобы в дальнейшем повторить свою попытку. Так, не правда   ли, все факты получают объяснение?      

Передо   мною все легло, точно распутанная пряжа. Я, как всегда, только диву давался,   как мне раньше не было это столь же очевидно самому.      

— А почему   же один из слуг вернулся?      

— Мы   можем представить себе, что при побеге он в спешке забыл захватить   какую-то вещь, очень ему дорогую — такую, что расстаться с ней для него   невыносимо. Как, по-вашему, это объяснимо бы его упрямые попытки вернуться за   нею?      

— Хорошо.   Следующее звено?      

— Следующее   звено — записка, полученная Гарсией за обедом. Это нить, ведущая к другому   сообщнику. Где же мы найдем ее второй конец? Я вам уже показывал, что его   надо искать в некоем большом доме и что число больших домов   ограниченно. Свои первые дни в деревне я посвятил планомерным   прогулкам, и, гуляя, я между своими ботаническими поисками ознакомился со   всеми большими домами и выведал семейную историю их обитателей. Один из   этих домов — и только один — привлек мое внимание. Это Дозорная Башня,   знаменитый старый замок времен Якова I. Он стоит в одной миле от того   конца Оксшотта и менее чем в полумиле от места, где разыгралась трагедия.   Все прочие большие дома принадлежат прозаическим, почтенным людям, живущим   размеренной жизнью, далекой от всякой романтики. А вот мистер Хендерсон из   Дозорной Башни выглядел во всех рассказах необыкновенным человеком,   с которым могут происходить необыкновенные вещи. Поэтому   я сосредоточил свое внимание на нем и его домашних.      

Удивительные   это люди, Уотсон, и всех удивительней он сам. Я исхитрился явиться   к нему под благовидным предлогом, но, кажется, я прочел в его   темных, глубоко запавших, подозрительных глазах, что он безошибочно разгадал   мою действительную цель. Это человек лет пятидесяти, крепкий, энергичный, со   стальными волосами, густыми, черными, кустистыми бровями, поступью оленя   и осанкой императора — жестокий, властный человек, снаружи пергамент,   а под ним раскаленное железо. Он или иностранец или же долго жил   в тропиках, потому что он желтый и высохший, но тугой, как плеть. Его   друг и секретарь, мистер Лукас, тот, несомненно, иностранец, шоколадно-коричневый,   коварный и вкрадчивый — с кошачьей повадкой и ядовито-любезным   разговором. Как видите, Уотсон, теперь перед нами уже две группы иностранцев,   одна в Сиреневой сторожке, другая в Дозорной Башне. Таким образом,   наши пробелы понемногу заполняются.      

Эти два   человека, связанные дружбой и взаимным доверием, составляют ядро второй   группы; но в доме есть еще одна особа, может быть, более важная для нас   в смысле наших розысков. У Хендерсона двое детей — две дочки, одна   тринадцати, другая одиннадцати лет. Гувернанткой при них — мисс Вернет, англичанка   лет сорока. И есть еще доверенный лакей. Эта небольшая компания образует   тесную семью: они всегда путешествуют вместе, а Хендерсон, надо сказать,   большой путешественник, он вечно в разъездах. Он всего лишь несколько   недель как вернулся в Дозорную Башню после годичного отсутствия. Добавлю,   что он несметно богат и может с легкостью удовлетворить свою любую   прихоть. Дом его полон всяких буфетчиков, лакеев, горничных и прочей   прислуги — обычный зажравшийся и обленившийся штат большого барского дома   в английской деревне.      

Все это   я знаю частью из деревенских сплетен, частью по собственным наблюдениям.   Нет лучшего орудия для этой цели, чем уволенные слуги с их обидой,   и мне выпала удача найти одного такого. Я говорю «удача», но   я не встретил бы ее на своем пути, если б не искал. Как заметил Бэйнс,   у нас у каждого есть своя система. Вот система-то моя и помогла   мне найти Джона Уорнера, бывшего садовника с Дозорной Башни, которого   властный хозяин под горячую руку уволил. А у него, со своей стороны,   есть друзья среди живущих в доме слуг, которые все до одного трепещут   перед своим Господином и ненавидят его. Таким образом у меня оказался   ключ к тайнам дома.      

Странные   люди, Уотсон! Я, может быть, там еще не во всем разобрался, но это, во всяком   случае, очень странные люди! Дом на два крыла, и слуги живут все   в одном крыле, семья в другом. Между теми и другими нет иного   связующего звена, кроме личного лакея самого Хендерсона, прислуживающего также   всей семье за столом. Все подается к некой двери, соединяющей обе половины.   Гувернантка с девочками чуть ли вообще никуда не выходит за пределы сада.   Хендерсон никогда, ни под каким видом не выходит из дому один. Его всюду   сопровождает, как тень, его темнолицый секретарь. Слуги говорят между собой, будто   он страшно чего-то боится. «Душу дьяволу продал за деньги, — говорит   Уорнер, вот и ждет, что кредитор придет истребовать свое». Никто понятия   не имеет, кто они и откуда явились. Они очень необузданны. Хендерсону   дважды случилось отхлестать человека плеткой, и только тугой кошелек оба   раза позволил ему, откупившись большими деньгами, уйти от суда.      

Теперь,   Уотсон, давайте обсудим ситуацию в свете этих добавочных сведений. Мы   можем с достоверностью принять, что записка была от кого-то из слуг этого   странного дома и приглашала Гарсию осуществить некое покушение согласно   ранее составленному плану. Кем написана записка? Кем-то внутри цитадели —   и при том женщиной. Так кем же тогда, если не мисс Вернет, гувернанткой?   Все наше построение, очевидно, приводит нас к ней. Во всяком случае, мы   можем принять это как гипотезу и посмотрим, какие следствия она за собой   повлечет. Я могу добавить, что возраст мисс Вернет и ее репутация,   бесспорно, исключают мою первую мысль, что подоплекой в этом деле могла   быть какая-то любовная история.      

Если записка   от нее, то, по всей вероятности, эта женщина — друг и сообщница Гарсии.   Тогда как же она должна была себя повести, узнав о его смерти? Если он   встретил свой конец, когда сам совершал беззаконное дело, сообщница должна   держать рот на замке. Все же в сердце она, конечно, затаила жестокую   ненависть к его убийцам и, наверно, чем только может, станет помогать   отмщению за него. Так нельзя ли нам повидаться с ней   и воспользоваться ее помощью? Это первое, что мне пришло на ум. Но тут   перед нами встает один зловещий факт. С ночи убийства никто и нигде   не видел мисс Вернет. Она еще с вечера точно исчезла. Жива ли она? Может   быть, и ее постигла смерть в ту же ночь — вместе с другом,   которого она призывала? Или ее только держат взаперти? Вот вопрос, на который   мы должны дать ответ.      

Вы   оцените, Уотсон, всю трудность положения. Нам не на что опереться, чтобы   требовать вмешательства закона. Наше построение покажется фантасмагорией, если   с ним явиться к судье. Что женщина исчезла, не поставят ни во   что, — весь уклад этого странного дома таков, что любой из его обитателей   может неделю не показываться людям на глаза. А между тем женщине,   возможно, в любую минуту грозит смерть. В моей власти наблюдать за   домом, поставить своего человека, Уорнера, сторожить у ворот —   и только. Но мы же не можем дать делу идти своим ходом. Если закон   бессилен, мы должны взять риск на себя.      

— Что   же вы предлагаете?      

— Я знаю,   в какой она комнате. Туда можно пробраться с крыши флигеля. Мое   предложение: не попробовать ли нам с вами сегодня ночью проникнуть   в самое сердце тайны?      

Перспектива,   должен я признаться, была не слишком заманчива. Старый дом, дышащий убийством,   странные и страшные его обитатели, тайные опасности, подстерегающие   приходящего, и то, что мы сами при этом выступаем правонарушителями, —   все это, взятое вместе, охлаждало мой пыл. Но было в холодных рассуждениях   Холмса нечто такое, что вы, не дрогнув, пошли бы с ним на самое   рискованное дело. Вы знали, что так и только так можно найти решение   задачи. Я молча пожал ему руку, и жребий был брошен.      

Но   нашему расследованию не суждено было закончиться такою авантюрой. Было около   пяти часов, мартовский вечер уже стелил свои тени, когда в комнату   к нам ворвался в сильном возбуждении какой-то деревенский житель.      

— Они   уехали, мистер Холмс. С последним поездом. Леди вырвалась, она в моем   кэбе — здесь, внизу.      

— Превосходно,   Уорнер! — прокричал, вскочив на ноги, Холмс. — Уотсон, пробелы быстро   заполняются!      

Женщина   в кэбе была в полуобмороке от нервного истощения. На ее горбоносом,   исхудалом лице лежал отпечаток какой-то недавней трагедии. Ее голова   безжизненно свесилась на грудь, но, когда она подняла голову и тупо повела   глазами, я увидел черные точки зрачков на серых радужных оболочках: ее опоили   опиумом.      

— Я поджидал   у ворот, как вы наказывали, мистер Холмс, — докладывал наш тайный   агент, хендерсоновский уволенный садовник. — Когда они выехали   в карете, я двинул за ними следом на станцию. Леди шла по платформе,   как во сне, но, когда они стали сажать ее в поезд, она ожила и давай   отбиваться. Они впихнули ее в вагон. Она стала опять вырываться.   Я вступился за нее, посадил ее в свой кэб, и вот мы здесь.   Никогда не забуду, с каким лицом глядел на меня в окно вагона этот   человек, когда я ее уводил. Его бы воля — не долго б я пожил на   свете. Черные глаза, лицо желтое, сам осклабился — сущий дьявол!      

       

      

       

Мы   внесли женщину наверх, уложили на диван, и две чашки крепчайшего кофе   быстро разогнали пары опиума и прояснили ее мысли. Холмс вызвал Бэйнса   и коротко объяснил ему, как обстоит дело.      

— Прекрасно,   сэр, вы мне доставили то, чего мне не хватало, — показания   свидетельницы, — с жаром сказал инспектор, пожимая руку моему   другу. — Я ведь с самого начала шел с вами по одному   и тому же следу.      

— Как?   Вы подозревали Хендерсона?      

— Когда   вы, мистер Холмс, прятались в кустах у Дозорной Башни, я там   сидел в саду на дереве и смотрел на вас сверху. Все дело было   в том, кто первый добудет доказательства.      

— Зачем   же тогда вы арестовали мулата?      

Бэйнс   усмехнулся.      

— Я был   уверен, что этот Хендерсон, как он себя называет, понял, что попал под   подозрение, и, значит, будет начеку и не шелохнется, покуда чует над собой   опасность. Вот я и арестовал не того человека — пусть его думает, что   у нас другие подозрения. Я знал, что тут он, вероятно, попробует   смыться и даст нам возможность подобраться к мисс Вернет.      

Холмс   положил руку на плечо инспектору.      

— Вы   далеко пойдете в своей профессии, — сказал он. — У вас есть   чутье и интуиция.      

Бэйнс   покраснел от удовольствия.      

— У меня   всю неделю караулил на станции сотрудник в штатской одежде. Куда бы кто из   «Башни» ни поехал, он проследил бы. Но когда мисс Вернет вырвалась, он, видно,   растерялся. К счастью, ваш человек ее подхватил, и все обернулось   благополучно. Мы, ясное дело, не можем арестовать их без ее показаний, так что   чем скорей мы снимем допрос, тем лучше.      

— Она   приходит в себя, — сказал Холмс, поглядев на гувернантку. — Но   скажите мне, Бэйнс, кто он, этот Хендерсон?      

— Хендерсон, —   ответил инспектор, — это дон Мурильо, известный когда-то под прозванием   Тигра из Сан-Педро.      

Тигр из   Сан-Педро! Вся его история мгновенно пронеслась в моей памяти. За ним   утвердилась слава самого низкого, кровожадного тирана, какой когда-либо правил   страной, притязающей на цивилизованность. Сильный, бесстрашный, энергичный —   этих качеств оказалось довольно, чтобы он мог принудить устрашенный народ   терпеть его мерзкие пороки чуть не двенадцать лет. Его имя повергало   в ужас всю Центральную Америку. К концу этого срока поднялось против   него всеобщее восстание. Но он был так же хитер, как жесток, и при первом   же слухе о надвигающихся беспорядках тайно вывез свои богатства на пароходе   с экипажем из своих приверженцев. На другой день повстанцы ворвались   в пустой дворец. Диктатор, его двое детей, его секретарь, его сокровища —   все ускользнуло от них. С этого часа он исчез из мира,   и в европейской печати часто обсуждалось, не скрывается ли он за той   или другою личностью.      

— Да,   сэр, дон Мурильо, Тигр из Сан-Педро, — продолжал Бэйнс. — Загляните   в справочник, и вы увидите, что цвета Сан-Педро — зеленый   и белый, те же, что в нашей записке, мистер Холмс. Он взял себе имя   «Хендерсон», но я проследил его через Париж, Рим и Мадрид вплоть до   Барселоны, где пришвартовался его пароход в восемьдесят шестом году. Все   это время его разыскивали, чтобы отомстить ему, но только недавно им удалось   его выследить.      

— Его   нашли год тому назад, — сказала мисс Вернет. Приподнявшись на локте, она   теперь напряженно следила за разговором. — Было уже одно покушение на его   жизнь, но какой-то злой гений ограждает его. Вот и сейчас благородный,   рыцарственный Гарсия погиб, а это чудовище вышло невредимым. Но придет   другой и третий, пока однажды не совершится над злодеем правый суд. Это   верно, как то, что завтра встанет солнце. — Ее худые руки сжались   в кулаки, и страстная ненависть выбелила ее изможденное лицо.      

— Но   как вы, мисс Вернет, оказались втянуты в это дело? — спросил   Холмс. — Дама, англичанка, вдруг вступает в заговор убийц?      

— Я вступила   в заговор, потому что только таким путем могли свершиться правосудие.   Какое дело английскому закону до моря крови, пролитой много лет назад   в Сан-Педро, или до судна, груженного ценностями, которые украдены этим   человеком? Для вас это все равно как преступления, совершенные на другой   планете. Но мы-то знаем. Мы знаем правду, выстраданную в горе   и муках. Для нас нет в преисподней дьявола, подобного Хуану Мурильо,   и нет на земле покоя, пока его жертвы еще взывают о мести.      

— Он,   бесспорно, таков, как вы говорите, — вставил Холмс. — Я наслышан   о его жестокости. Но как это коснулось лично вас?      

— Расскажу   вам все. Этот негодяй избрал своим политическим принципом расправляться под тем   или другим предлогом с каждым, кто мог бы со временем стать для него   опасным соперником. Мой муж (да, мое настоящее имя — сеньора Висенте Дурандо),   мой муж, Висенте Дурандо, был посланником Сан-Педро в Лондоне. Здесь мы   встретились с ним, и он на мне женился. Не было на земле человека   благородней его. На мое горе Мурильо прослышал о его даровитости, отозвал   его под каким-то предлогом и отдал под расстрел. Предчувствуя свою судьбу,   муж отказался взять меня с собой. Его земли и все имущество были конфискованы,   я осталась одна со своим горем и без средств к существованию.      

Потом   произошло падение тирана. Он бежал, как вы сейчас рассказывали. Но многие из   тех, чью жизнь он искалечил, чьи родные и близкие претерпели пытки   и смерть от его руки, не примирились с таким исходом. Они сплотились   в союз, который не распадется до тех пор, пока не сделает своего дела. Как   только мы разведали, что низвергнутый деспот скрывается под видом Хендерсона,   на меня возложили задачу наняться к нему на службу и извещать   остальных при его переездах. Мне удалось выполнить задачу, получив место   гувернантки в его доме. Он и не подозревал, что каждый день садится   за стол с той самой женщиной, мужа которой он без суда, единым росчерком   пера послал на казнь. Я улыбалась ему, добросовестно воспитывала его   дочерей — и ждала своего часа. Одно покушение было сделано в Париже   и сорвалось. Мы метались туда и сюда по Европе, чтобы сбить   преследователей со следа, и наконец вернулись в этот дом, который он   снял еще при первом своем приезде в Англию.      

Но   и здесь ждали вершители правосудия. Понимая, что он непременно вернется   сюда, Гарсия, чей отец до Мурильо занимал в Сан-Педро высший   правительственный пост, ждал его здесь с двумя своими верными товарищами —   людьми невысокого звания, но которым, как и ему, было за что мстить. Днем   он едва ли смог бы что-то сделать, так как Мурильо соблюдал всемерную осторожность   и не выходил из дому иначе, как в сопровождении своего сподвижника   Лукаса, или Лопеса, как его именовали в дни его величия. Ночью, однако, он   спал один, и тут мститель мог бы к нему подобраться. Однажды вечером,   как было заранее условлено, я собралась послать другу последние указания,   так как Мурильо был всегда настороже и непрестанно менял спальню.   Я должна была проследить, чтобы входная дверь была не заперта,   и зеленым или белым светом в окне дать знать, что все благополучно   или что попытку лучше отложить.      

Но все   у нас пошло вкривь и вкось. Я чем-то возбудила подозрение   у Лопеса, секретаря. Он подкрался сзади и, как только я дописала   записку, набросился на меня. Вдвоем с хозяином он уволок меня в мою   комнату, и здесь они держали надо мною суд как над уличенной   предательницей. Во время суда они не раз готовы были всадить в меня нож —   и всадили бы, когда бы знали, как потом уйти от ответа. Наконец после   долгих споров они пришли к заключению, что убивать меня слишком опасно. Но   они решили раз и навсегда разделаться с Гарсией. Мне заткнули рот,   и Мурильо выкручивал мне руки до тех пор, пока я не дала ему адрес.   Клянусь вам, я дала бы ему выкрутить их вовсе, если бы знала, что грозило   Гарсии. Лопес сам надписал адрес на моей записке, запечатал ее своею запонкой   и отправил ее со слугой, испанцем Хосе. Как они его убили, я не знаю,   одно мне ясно, — что погиб он от руки Мурильо, потому что Лопес остался   стеречь меня. Дорога вьется по зарослям дрока, так он, должно быть, подстерег   его в кустах и там оглушил его и прикончил.      

       

      

       

Сперва   они думали дать Гарсии войти в дом и затем убить, как будто пойманного   с поличным грабителя; но потом рассудили, что если их припутают   к следствию и станут снимать с них допрос, то сразу откроется,   кто они такие, и огласка вскоре навлечет на них новое покушение.   А так со смертью Гарсии преследование могло и вовсе прекратиться,   потому что эта прямая расправа отпугнула бы других от подобных попыток.      

Они   теперь могли бы успокоиться, если бы не то, что я знала об их   преступлении. Я не сомневаюсь, что моя жизнь не раз висела на волоске.   Меня заперли в моей комнате, грозили мне всякими ужасами, всячески   истязали, чтобы сломить мой дух — видите эту ножевую рану на моем плече, эти   синяки по всей руке, — а когда я попробовала раз закричать   в окно, мне забили в горло кляп. Пять дней длилось это тюремное   заключение, и есть мне давали совсем мало — только-только, чтобы   с голоду не умереть. Сегодня к часу дня мне принесли хороший завтрак,   но я сразу поняла, что в него чего-то намешали. Помню, меня   в каком-то полусне не то вели, не то несли к карете; в том же   состоянии посадили в поезд. Только, когда дернулись колеса, я вдруг   поняла, что моя свобода в моих руках. Я соскочила, меня пробовали   втащить обратно, и, если бы не пришел на помощь этот добрый человек, который   усадил меня в свой кэб, мне бы не вырваться от них. Теперь, слава Богу, им   уже мной не завладеть никогда.      

Мы все   напряженно слушали этот удивительный рассказ.      

Первым   прервал молчание Холмс.      

— Трудности   для нас еще не кончились, — заметил он, покачав головой. —   С полицией наше дело закончено, начинается работа для суда.      

— В том-то   и суть, — сказал я. — Ловкий адвокат сумеет представить это как   меру самозащиты. За ними может числиться сотня преступлений, но судить их будут   сейчас только за это одно.      

— Ну   нет! — бойко возразил Бэйнс. — Не так он плох, наш закон. Самозащита   — это одно. А умышленно заманить человека с целью убить его — это   совсем другое, какой бы опасности вы от него ни страшились. Нет, нет, нам   ничего не поставят в вину, когда обитатели Дозорной Башни предстанут пред   судом на ближайшей сессии в Гилдфорде.      

История,   однако, говорит, что если Тигр из Сан-Педро получил наконец по заслугам, то это   случилось еще не сразу. Коварный и смелый, он со своим сообщником ушел от   преследователей, зайдя на Эдмонтон-стрит в какой-то пансион и выйдя   из него задними воротами на Керзон-сквер.      

С того   дня в Англии их больше не видели. А полгода спустя в Мадриде,   в гостинице «Эскуриал», были убиты в своих номерах некий маркиз   Монтальва и его секретарь, сеньор Рулли. Преступление приписывалось   нигилистам, но захватить убийц так и не удалось. Инспектор Бэйнс зашел   к нам на Бейкер-стрит и показал газету, где описывались темное лицо   секретаря и властные черты хозяина, его магнетические черные глаза, его   косматые брови. У нас не осталось сомнений, что правосудие, хоть   и запоздалое, наконец свершилось.      

— Сумбурное   дело, мой дорогой Уотсон, — сказал Холмс, покуривая свою вечернюю трубку. —   Вам едва ли удастся представить его в том сжатом изложении, которое так   любезно вашему сердцу. Оно раскинулось на два материка, охватывает две группы   таинственных личностей и вдобавок осложняется присутствием   респектабельного гостя, нашего друга Скотт-Эклса, привлечение которого   показывает мне, что покойный Гарсия обладал вкусом к интриге   и развитым инстинктом самосохранения. Тут замечательно только то, что   в дебрях всяческих возможностей мы с нашим достойным сотрудником,   инспектором Бэйнсом, оба цепко ухватились за самое существенное, и это   правильно вело нас по извивам кривой тропы. Что-нибудь все-таки остается, что   не совсем вам ясно?      

— Чего   ради возвращался повар-мулат?      

— Думаю,   на это нам ответит та странная вещь на кухне. Человек этот — неразвитый дикарь   из глухих лесов Сан-Педро, и это был его фетиш. Когда он со своим   товарищем бежал в их заранее подготовленное убежище, где, несомненно, уже   засел кто-то из их сообщников, товарищ уговорил его не брать с собой такую   громоздкую улику. Но сердце мулата не могло от нее оторваться, и на другой   же день он потянулся к ней. Заглядывает в окно, видит полисмена   Уолтерса — дом занят! Он переждал еще три дня, и тут его вера или его   суеверие толкнули его сделать новую попытку. Инспектор Бэйнс, хотя передо мной   и делал вид, что недооценивает этот инцидент, на самом деле со   свойственной ему проницательностью понял все его значение и расставил   мулату ловушку, в которую тот и попался. Что-нибудь еще, Уотсон?      

— Растерзанная   птица, кровь в ведре, обугленные кости — вся тайна ведьминской кухни.      

Холмс   улыбался, раскрывая свой блокнот на длинной выписке.      

— Я провел   целое утро в Британском музее, читая по этим и смежным вопросам. Вот   вам цитата из книги Эккермана «Вудуизм и негритянские религии»:      

       

«Убежденный   вудуист никогда не приступит ни к какому важному делу, не принеся установленной   жертвы своим нечистым Богам, дабы умилостивить их. В чрезвычайных случаях   эти обряды принимают вид человеческого жертвоприношения, сопровождающегося   людоедством. Обычно же в жертву приносится белый петух, которого раздирают   на куски живьем, или черный козел, которому перерезают горло, а тело   сжигают».      

       

Как   видите, наш темнокожий друг проводил обряд по всем правилам своей религии. Да,   Уотсон, дикая история, — добавил Холмс, медленно закрывая на застежку свой   блокнот, — но, как я имел уже случай заметить, от дикого до ужасного   только шаг.[2]      

       

      

       

       

 Картонная коробка      

       

Выбирая   несколько типичных дел, иллюстрирующих замечательные свойства ума моего друга   Шерлока Холмса, я старался, насколько возможно, отыскать среди них   наименее сенсационные, но в то же время открывающие широкое поле для его   талантов. Однако, к сожалению, совершенно невозможно отделить сенсационное   от криминального, и летописец оказывается перед дилеммой: он должен либо   пожертвовать подробностями, необходимыми для его отчета, и, следовательно, дать   неверное представление о деле в целом, либо использовать материалы,   которые дает ему не выбор, а случай. После этого краткого вступления   я перехожу к моим запискам о странной и в своем роде   ужасной цепи событий.      

Стоял   неимоверно жаркий августовский день. Бейкер-стрит была раскалена, как печь,   и ослепительный блеск солнца на желтом кирпиче дома напротив резал глаза.   Трудно было поверить, что это те самые стены, которые так мрачно глядели сквозь   зимний туман. Шторы у нас были наполовину спущены, и Холмс, поджав   ноги, лежал на диване, читая и перечитывая письмо, полученное   с утренней почтой. Сам я за время службы в Индии привык   переносить жару лучше, чем холод, и тридцать три градуса выше нуля не   особенно меня тяготили. Но в утренних газетах не было ничего интересного.   Сессия парламента закрылась. Все уехали за город, и я начал тосковать   по полянам Нью-Фореста и по каменистому пляжу Саутси. Однако истощенный   банковский счет заставил меня отложить отпуск, а что касается моего друга,   то ни сельская местность, ни море никак не привлекали его. Ему нравилось   затаиться среди пяти миллионов людей, перебирая их своими щупальцами   и чутко ловя каждый слух или подозрение о неразгаданном преступлении.   Любви к природе не нашлось места среди множества его достоинств, и он   изменял себе лишь тогда, когда оставлял в покое городского злодея   и начинал выслеживать его деревенского собрата.      

       

      

       

Увидев,   что Холмс слишком поглощен чтением, чтобы беседовать со мной, я отбросил   скучную газету и, откинувшись на спинку кресла, погрузился в размышления.   Внезапно голос моего друга прервал их.      

— Вы   правы, Уотсон, — сказал он. — Это совершенно нелепый способ решать   споры.      

— Совершенно   нелепый! — воскликнул я и, внезапно поняв, что он угадал мою   невысказанную мысль, подскочил в кресле и в изумлении уставился   на него.      

— Что   это. Холмс? — вскричал я. — Я просто не представляю себе, как   это возможно.      

Он от   души рассмеялся, видя мое недоумение.      

— Помните, —   сказал он, — не так давно, когда я прочел вам отрывок из рассказа По,   в котором логически рассуждающий наблюдатель следит за внутренним ходом   мыслей своего собеседника, вы были склонны рассматривать это просто как tour de   force[3]   автора. Я же сказал, что постоянно занимаюсь тем же, но вы мне не   поверили.      

— Ну   что вы!      

— Возможно,   вы не выразили этого словами, дорогой Уотсон, но бровями выразили несомненно.   Итак, когда я увидел, что вы отложили газету и задумались, я был   рад возможности прочитать ваши мысли и под конец ворваться в них   в доказательство того, что я не отстал от вас ни на шаг.      

Но   я все же далеко не был удовлетворен таким объяснением.      

— В том   отрывке, который вы прочли мне, — сказал я, — наблюдатель делает свои   умозаключения на основании действий человека, за которым он наблюдает.   Насколько я помню, этот человек споткнулся о кучу камней, посмотрел   на звезды и так далее. Но я спокойно сидел в кресле. Какой же   ключ я мог вам дать?      

— Вы   несправедливы к себе. Человеку даны черты лица как средство для выражения   эмоций, и ваши верно служат вам.      

— Вы   хотите сказать, что прочли мои мысли по лицу?      

— По   лицу и особенно по глазам. Вероятно, вы сами не можете теперь вспомнить,   с чего начались ваши размышления.      

— Не   могу.      

— Тогда   я скажу вам. Отложив газету — это и было действием, которое привлекло   к вам мое внимание, — вы полминуты сидели с отсутствующим видом.   Затем ваши глаза остановились на недавно вставленном в раму портрете   генерала Гордона[4],   и по тому, как изменилось ваше лицо, я понял, что размышления   начались. Но они увели вас не очень далеко. Вы бросили взгляд на портрет Генри   Уорда Бичера[5],   который без рамы стоит на ваших книгах. Затем вы посмотрели вверх на стену,   и ваша мысль стала ясна. Вы подумали, что, если вставить этот портрет   в раму, он как раз и займет пустое пространство и будет хорошо   сочетаться с портретом Гордона.      

— Вы   удивительно проследили за мной! — воскликнул я.      

— До   сих пор я едва ли мог ошибиться. Но тут ваши мысли вернулись к Бичеру,   и вы посмотрели на него внимательно, даже испытующе. Затем вы перестали   щуриться, но продолжали смотреть на портрет, и ваше лицо стало задумчивым.   Вы вспоминали эпизоды карьеры Бичера. Я прекрасно понимал, что при этом вы   не можете не думать о той миссии, которую он выполнял по поручению северян   во время Гражданской войны, потому что я помню ваше негодование по поводу   того, как его встретили наиболее нетерпимые наши сограждане. Вы были так   возмущены, что, разумеется, думая о Бичере, не могли не подумать и об   этом. Когда через секунду вы отвели глаза от портрета, я предположил, что   ваши мысли обратились к Гражданской войне, а заметив, как сжались   ваши губы, засверкали глаза, а руки стиснули подлокотники кресла,   я уже не сомневался, что вы в самом деле думаете о храбрости,   проявленной обеими сторонами в этой отчаянной борьбе. Но затем на ваше лицо   снова набежала тень; вы покачали головой. Вы размышляли об ужасах войны   и бесполезных человеческих жертвах. Ваша рука потянулась к старой   ране, а губы искривились в усмешке — я понял, что нелепость   такого способа разрешения международных конфликтов стала вам ясна. Тут   я согласился, что это нелепо, и был рад обнаружить, что все мои   заключения оказались правильными.      

— Абсолютно! —   сказал я. — Но и теперь, когда вы мне все объяснили, признаюсь,   я не перестаю удивляться.      

— Все   это было очень поверхностно, дорогой Уотсон, уверяю вас. Я не стал бы   отвлекать этим вашего внимания, не вырази вы недоверия в тот раз. Но вот   здесь у меня в руках задача, решение которой может оказаться труднее,   чем этот маленький опыт чтения мыслей. Видели ли вы в газете коротенькую   заметку об удивительном содержании пакета, присланного по почте некой мисс   Кушинг на Кросс-стрит, в Кройдоне?      

— Нет,   я ничего такого не видел.      

— Так,   значит, вы пропустили ее. Бросьте-ка мне газету. Смотрите, вот тут, под   финансовым обзором. Не будете ли вы любезны прочесть ее вслух?      

Я поднял   газету, которую он бросил мне обратно, и прочел указанную заметку. Она   была озаглавлена «Страшная посылка».      

       

«Мисс   Сьюзен Кушинг, проживающая на Кросс-стрит, в Кройдоне, стала жертвой возмутительнейшей   шутки, если только не окажется, что это происшествие имеет более зловещий   смысл. Вчера в два часа дня почтальон принес ей небольшой пакет,   завернутый в бумагу. Это была картонная коробка, наполненная крупной   солью. Высыпав соль, мисс Кушинг в ужасе обнаружила два человеческих уха,   отрезанных, по-видимому, совсем недавно. Коробка была отправлена по почте из   Белфаста накануне утром. Отправитель не указан, и таинственность дела   усугубляется тем, что мисс Кушинг, незамужняя особа пятидесяти лет, ведет самый   уединенный образ жизни и имеет так мало знакомых и корреспондентов,   что очень редко получает что-либо по почте.      

Однако   несколько лет назад, живя в Пендже[6],   она сдавала в своем доме комнаты трем молодым студентам-медикам, от   которых была вынуждена избавиться вследствие их шумливости   и распущенности. Полиция считает, что безобразный поступок, возможно,   является делом рук этих молодых людей, которые имели зуб на мисс Кушинг   и хотели напугать ее, послав ей этот сувенир из анатомического театра.   Некоторое правдоподобие этой версии придает тот факт, что один из студентов   раньше жил в Северной Ирландии, насколько известно мисс Кушинг, —   в Белфасте. А пока ведется энергичное расследование, порученное   мистеру Лестрейду, одному из лучших агентов нашей сыскной полиции».      

       

— С «Дейли   кроникл» все, — сказал Холмс, когда я дочитал статью. — Теперь   послушаем нашего друга Лестрейда. Утром я получил от него записку,   в которой он пишет:      

       

«Я   думаю, что это дело придется Вам очень по вкусу. Мы надеемся довести его до   конца, но у нас возникли некоторые трудности в связи   с отсутствием материала. Мы, разумеется, телеграфировали   в белфастский почтамт, но в тот день было отправлено много посылок,   и они ничего не могут сказать про эту и не помнят ее отправителя.   Коробка полуфунтовая, из-под паточного табака, и она нам ничего не дает.      

Предположение   насчет студента-медика все еще кажется мне наиболее вероятным, но если   у Вас есть несколько свободных часов, я был бы очень рад видеть Вас   здесь. Я весь день буду либо в этом доме, либо в полицейском   участке».      

       

— Что   вы на это скажете, Уотсон? Можете ли вы презреть жару и поехать со мной   в Кройдон с некоторой надеждой на новое дело для ваших анналов?      

— Я как   раз думал, чем бы мне заняться.      

— Тогда   у вас будет занятие. Позвоните, чтобы нам принесли ботинки, и пошлите   за кэбом. Я буду готов через минуту, только сниму халат и наполню   портсигар.      

Пока мы   ехали в поезде, прошел дождь, и в Кройдоне жара была менее   гнетущей, чем в столице. Перед отъездом Холмс отправил телеграмму,   и Лестрейд, как всегда подвижной, щегольски одетый и похожий на   хорька, встретил нас на станции. Через пять минут мы были на Кросс-стрит, где   жила мисс Кушинг.      

Это была   очень длинная улица, застроенная двухэтажными кирпичными домами, чистенькими   и немного чопорными; на беленых каменных крылечках судачили женщины   в передниках. Пройдя около половины улицы, Лестрейд остановился   и постучал в дверь; на стук вышла девочка-служанка. Нас провели   в гостиную, где сидела мисс Кушинг. У нее было спокойное лицо,   большие кроткие глаза и седеющие волосы, закрывавшие виски. Она вышивала   салфеточку для кресла, а рядом стояла корзинка с разноцветными   шелками.      

       

      

       

— Эта   пакость лежит в сарае, — сказала она, когда Лестрейд вошел   в комнату. — Хоть бы вы их совсем забрали!      

— Я так   и сделаю, мисс Кушинг. Я держал их здесь только для того, чтобы мой   друг мистер Холмс мог взглянуть на них в вашем присутствии.      

— А почему   в моем присутствии, сэр?      

— На   случай, если он захочет вас о чем-нибудь спросить.      

— Что   тут еще спрашивать, раз я сказала вам, что ровно ничего об этом не знаю?      

— Совершенно   верно, сударыня, — сказал Холмс успокаивающе. — Не сомневаюсь, что   вам больше чем достаточно надоели в связи с этим делом.      

— Еще   бы, сэр. Я человек скромный, живу тихо. Мне никогда не случалось видеть   свое имя в газетах, и полиция у меня в доме не бывала.   Я не позволю, чтобы эту пакость вносили сюда, мистер Лестрейд. Если вы   хотите взглянуть на них, вам придется пойти в сарай.      

Маленький   сарай находился в узком садике за домом. Лестрейд вошел в сарай   и вынес желтую картонную коробку, кусок оберточной бумаги и веревку.   В конце дорожки была скамья, мы сели на нее, и Холмс принялся   рассматривать предметы, которые Лестрейд передавал ему один за другим.      

— Прелюбопытнейшая   веревка, — заметил он, поднимая ее к свету и обнюхивая. —   Что вы скажете об этой веревке, Лестрейд?      

— Она   просмолена.      

— Совершенно   верно. Это кусок просмоленного шпагата. Несомненно, вы заметили также, что мисс   Кушинг разрезала веревку ножницами, это видно по двум срезам с каждой   стороны. Это очень важно.      

— Не   понимаю, что тут важного, — сказал Лестрейд.      

— Важно,   что узел остался цел и что это узел особого рода.      

— Он   завязан очень аккуратно. Я уже обратил на это внимание, — не без   самодовольства сказал Лестрейд.      

— Ну,   хватит о веревке, — сказал Холмс, улыбаясь, — теперь займемся   упаковкой. Оберточная бумага с отчетливым запахом кофе. Как, вы этого не   заметили? Здесь не может быть никакого сомнения. Адрес написан печатными   буквами, довольно коряво: «Мисс С. Кушинг, Кросс-стрит, Кройдон». Написано   толстым пером, возможно, «рондо», и очень плохими чернилами. Слово   «Кройдон» вначале было написано через «е», которое затем изменено на «о». Итак,   посылка была отправлена мужчиной — почерк явно мужской, — не очень   образованным и не знающим Кройдона. Пойдем дальше. Коробка желтая,   полуфунтовая, из-под паточного табака, ничем не примечательная, если не считать   двух отпечатков больших пальцев в левом нижнем углу. Она наполнена крупной   солью, которая применяется для хранения кож и для других промышленных   целей, связанных с сырьем. И в соли находится весьма   своеобразное вложение.      

С этими   словами он вытащил два уха и, положив себе на колено доску, стал внимательно их   изучать, а мы с Лестрейдом, стоя по обе стороны, наклонились вперед   и смотрели то на эти страшные сувениры, то на серьезное, сосредоточенное   лицо нашего спутника. Наконец он положил их обратно в коробку   и некоторое время сидел, глубоко задумавшись.      

       

      

       

— Вы   заметили, конечно, — сказал он наконец, — что это непарные уши.      

— Да,   это я заметил. Но если это шутка каких-нибудь студентов-медиков, им ничего   не стоило послать и два непарных уха и пару.      

— Совершенно   правильно. Но это не шутка.      

— Вы   в этом убеждены?      

— Многое   в этом убеждает. Для работы в анатомическом театре в трупы   вводят консервирующий раствор. На этих ушах его не заметно. Кроме того, они   свежие. Они были отрезаны тупым инструментом, что едва ли могло бы случиться,   если бы это делал студент. Далее, в качестве консервирующего вещества   медик, естественно, выбрал бы раствор карболки или спирт и уж, конечно, не   крупную соль. Повторяю: это не розыгрыш, перед нами серьезное преступление.      

Легкая   дрожь пробежала по моему телу, когда я услышал слова Холмса и увидел   его помрачневшее лицо. За этим решительным вступлением таилось нечто странное,   необъяснимое и ужасное. Лестрейд, однако, покачал головой, как человек,   которого убедили только наполовину.      

— Несомненно,   кое-что говорит против версии с розыгрышем, — сказал он, — но   против другой версии есть более сильные аргументы. Мы знаем, что эта женщина   в течение последних двадцати лет, как в Пендже, так и здесь,   жила самой тихой и добропорядочной жизнью. За это время она едва ли   провела хоть один день вне дома. С какой же стати преступник станет   посылать ей доказательство своей вины, тем более, что она — если только она не   превосходная актриса — понимает в этом так же мало, как и мы?      

— Это   и есть задача, которую мы должны решить, — ответил Холмс, —   и я, со своей стороны, начну с предположения, что мои рассуждения   правильны и что было совершено двойное убийство. Одно из этих ушей   женское, маленькое, красивой формы, с проколом для серьги. Второе —   мужское, загорелое и также с проколом для серьги. Эти два человека,   по-видимому, мертвы, иначе мы бы уже услышали о них. Сегодня пятница.   Посылка была отправлена в четверг утром. Следовательно, трагедия произошла   в среду, или во вторник, или раньше. Если эти два человека были убиты,   кто, кроме самого их убийцы, мог послать мисс Кушинг это свидетельство его   преступления? Будем считать, что отправитель пакета и есть тот человек, которого   мы ищем. Но у него должны быть веские причины для отправки этого пакета   мисс Кушинг. Что же это за причины? Должно быть, необходимость сообщить ей, что   дело сделано! Или, может быть, желание причинить ей боль. Но тогда она должна   знать, кто этот человек. А знает ли она это? Сомневаюсь. Если она знает,   зачем ей было звать полицию? Она могла закопать уши, и все осталось бы   в тайне. Так она поступила бы, если бы хотела покрыть преступника.   А если она не хотела его покрывать, она назвала бы его имя. Вот   головоломка, которую нужно решить.      

Он   говорил быстро, высоким, звонким голосом, глядя невидящим взором поверх садовой   ограды, потом проворно вскочил на ноги и пошел к дому.      

— Я хочу   задать несколько вопросов мисс Кушинг, — сказал он.      

— В таком   случае я вас покину, — сказал Лестрейд, — потому что у меня   здесь есть еще одно дельце. Я думаю, что от мисс Кушинг мне больше ничего   не нужно. Вы найдете меня в полицейском участке.      

— Мы   зайдем туда по дороге на станцию, — отозвался Холмс.      

Через   минуту мы были снова в гостиной, где мисс Кушинг продолжала спокойно   и безмятежно вышивать свою салфеточку. Когда мы вошли, она положила ее на   колени и устремила на нас открытый, испытующий взгляд своих голубых глаз.      

— Я убеждена,   сэр, — сказала она, — что это ошибка и посылка предназначалась   вовсе не мне. Я несколько раз говорила это джентльмену из Скотленд-Ярда,   но он только смеется надо мной. Насколько я знаю, у меня нет ни одного   врага на свете, так зачем же вдруг кому-то понадобилось сыграть со мной такую   шутку?      

— Я склоняюсь   к такому же мнению, мисс Кушинг, — сказал Холмс, садясь рядом   с ней. — По-моему, более чем вероятно…      

— Он   умолк, и я, посмотрев в его сторону, с удивлением увидел, что он   впился глазами в ее профиль. Удивление, а затем и удовлетворение   промелькнули на его энергичном лице, но, когда она взглянула на него, чтобы   узнать причину его молчания, он уже всецело овладел собой. Теперь и я,   в свою очередь, пристально посмотрел на ее гладко причесанные седеющие   волосы, опрятный чепец, маленькие позолоченные серьги, спокойное лицо; но   я не увидел ничего, что могло бы объяснить явное волнение моего, друга.      

— Я хочу   задать вам несколько вопросов…      

— Ох,   надоели мне эти вопросы! — раздраженно воскликнула мисс Кушинг.      

— По-моему,   у вас есть две сестры.      

— Откуда   вы знаете?      

— Как   только я вошел в комнату, я заметил на камине групповой портрет   трех женщин, одна из которых, несомненно, вы сами, а другие так похожи на   вас, что родство не подлежит сомнению.      

— Да,   вы совершенно правы. Это мои сестры — Сара и Мэри.      

— А вот   тут, рядом со мной, висит другой портрет, сделанный в Ливерпуле, портрет   вашей младшей сестры и какого-то мужчины, судя по одежде — стюарда.   Я вижу, что она в то время не была замужем.      

— Вы   очень быстро все замечаете.      

— Это   моя профессия.      

— Ну   что же, вы совершенно правы. Но она вышла замуж за мистера Браунера через   несколько дней после этого. Когда был сделан снимок, он служил на   Южноамериканской линии, но он так любил мою сестру, что не мог вынести долгой   разлуки с ней и перевелся на пароходы, которые ходят между Ливерпулем   и Лондоном.      

— Случайно   не на «Победителя»?      

— Нет,   на «Майский день», насколько я знаю. Джим однажды приезжал сюда ко мне   в гости. Это было до того, как он нарушил свое обещание не пить;   а потом он всегда пил, когда бывал на берегу, и от самой малости   становился как сумасшедший. Да! Плохой это был день когда его снова потянуло   к бутылке. Сначала он поссорился со мной, потом с Сарой,   а теперь Мэри перестала нам писать, и мы не знаем, что с ними.      

Тема эта   явно волновала мисс Кушинг. Как большинство одиноких людей, она вначале стеснялась,   но под конец стала чрезвычайно разговорчивой. Она рассказала нам много   подробностей о своем зяте-стюарде, а затем, перейдя к своим   бывшим постояльцам — студентам-медикам, долго перечисляла все их провинности,   сообщила их имена и названия больниц, где они работали. Холмс слушал   внимательно, время от времени задавая вопросы.      

— Теперь   о вашей средней сестре, Саре, — сказал он. — Как-то удивительно,   что вы не живете одним домом, раз вы обе не замужем.      

— Ах!   Вы не знаете, какой у нее характер, а то бы не удивлялись.   Я попыталась было, когда переехала в Кройдон, и мы жили вместе   до недавнего времени — всего месяца два прошло, как мы расстались. Не хочется   говорить плохое про родную сестру, но она, Сара, всегда лезет не в свое   дело и привередничает.      

— Вы   говорите, что она поссорилась с вашими ливерпульскими родственниками?      

— Да,   а одно время они были лучшими друзьями. Она даже поселилась там, чтобы   быть рядом с ними. А теперь не знает, как покрепче обругать Джима   Браунера. Последние полгода, что она жила здесь, она только и говорила,   что о его пьянстве и скверных привычках. Наверно, он поймал ее на   какой-нибудь сплетне и сказал ей пару теплых слов; ну, тут все и началось.      

— Благодарю   вас, мисс Кушинг, — сказал Холмс, вставая и откланиваясь. — Ваша   сестра Сара живет, кажется, в Уоллингтоне, на Нью-стрит? Всего хорошего,   мне очень жаль, что пришлось вас побеспокоить по делу, к которому, как вы и говорите,   вы не имеете никакого отношения.      

       

      

       

Когда мы   вышли на улицу, мимо проезжал кэб, и Холмс окликнул его.      

— Далеко   ли до Уоллингтона? — спросил он.      

— Всего   около мили, сэр.      

— Отлично.   Садитесь, Уотсон. Надо ковать железо, пока горячо. Хоть дело и простое,   с ним связаны кое-какие поучительные детали. Эй, остановитесь возле   телеграфа, когда будем проезжать мимо.      

Холмс   отправил короткую телеграмму и всю остальную часть пути сидел в кэбе,   развалившись и надвинув шляпу на нос, чтобы защититься от солнца. Наш   возница остановился у дома, похожего на тот, который мы только что   покинули. Мой спутник приказал ему подождать, но едва он взялся за дверной молоток,   как дверь отворилась, и на пороге появился серьезный молодой джентльмен   в черном, с очень блестящим цилиндром в руке.      

— Мисс   Кушинг дома? — спросил Холмс.      

— Мисс   Сара Кушинг серьезно больна, — ответил тот. — Со вчерашнего дня   у нее появились симптомы тяжелого мозгового заболевания. Как ее врач,   я ни в коем случае не могу взять на себя ответственность   и пустить к ней кого-либо. Советую вам зайти дней через десять.      

Он надел   перчатки, закрыл дверь и зашагал по улице.      

— Ну   что ж, нельзя — значит, нельзя, — бодро сказал Холмс.      

— Вероятно,   она и не смогла бы, а то и не захотела бы много вам сказать.      

— А мне   вовсе и не нужно, чтобы она мне что-нибудь говорила. Я хотел только   посмотреть на нее. Впрочем, по-моему, у меня и так есть все, что   надо… Отвезите нас в какой-нибудь приличный отель, где можно позавтракать,   а потом мы поедем к нашему другу Лестрейду в полицейский участок.      

Мы   отлично позавтракали; за столом Холмс говорил только о скрипках   и с большим воодушевлением рассказал, как он за пятьдесят пять   шиллингов купил у одного еврея, торгующего подержанными вещами на   Тоттенхем-Корт-роуд, скрипку Страдивариуса, которая стоила по меньшей мере   пятьсот гиней. От скрипок он перешел к Паганини, и мы около часа   просидели за бутылкой кларета, пока он рассказывал мне одну за другой истории   об этом необыкновенном человеке. Было уже далеко за полдень, и жаркий   блеск солнца сменился приятным мягким светом, когда мы приехали   в полицейский участок. Лестрейд ждал нас у двери.      

— Вам   телеграмма, мистер Холмс, — сказал он.      

— Ха,   это ответ! — Он распечатал ее, пробежал глазами и сунул   в карман. — Все в порядке, — сказал он.      

— Вы   что-нибудь выяснили?      

— Я выяснил   все!      

— Что? —   Лестрейд посмотрел на него в изумлении. — Вы шутите.      

— Никогда   в жизни не был серьезнее. Совершено ужасное преступление, и теперь,   мне кажется, я раскрыл все его детали.      

— А преступник?      

Холмс   нацарапал несколько слов на обороте своей визитной карточки и бросил ее   Лестрейду.      

— Вот   о ком идет речь, — сказал он. — Произвести арест можно будет   самое раннее завтра вечером. Я просил бы вас не упоминать обо мне   в связи с этим делом, ибо я хочу, чтобы мое имя называли только   в тех случаях, когда разгадка преступления представляет известную   трудность. Идемте, Уотсон.      

Мы   зашагали к станции, а Лестрейд так и остался стоять, восхищенно   глядя на карточку, которую бросил ему Холмс.      

— В этом   деле, — сказал Шерлок Холмс, когда мы, закурив сигары, беседовали вечером   в нашей квартире на Бейкер-стрит, — как и в расследованиях,   которые вы занесли в свою хронику под заглавиями «Этюд в багровых   тонах» и «Знак четырех», мы были вынуждены рассуждать в обратном   порядке, идя от следствий к причинам. Я написал Лестрейду   с просьбой сообщить нам недостающие подробности, которые он узнает только   после того, как возьмет преступника. А об этом можно не беспокоиться,   потому что, несмотря на полное отсутствие ума, он вцепится, как бульдог, если   поймет, что надо делать; эта-то цепкость и помогла ему сделать карьеру   в Скотленд-Ярде.      

— Значит,   вам еще не все ясно? — спросил я.      

— В основном   все. Мы знаем, кто совершил это отвратительное преступление, хотя одна из жертв   нам еще неизвестна. Конечно, вы уже пришли к какому-то выводу.      

— Очевидно,   вы подозреваете этого Джима Браунера, стюарда с ливерпульского парохода?      

— О!   Это больше чем подозрение.      

— И все   же я не вижу ничего, кроме весьма неопределенных указаний.      

— Напротив,   по-моему, ничто не может быть яснее. Давайте еще раз пройдем по основным этапам   нашего расследования. Как вы помните, мы подошли к делу абсолютно   непредвзято, что всегда является большим преимуществом. У нас не было   заранее построенной теории. Мы просто отправились туда, чтобы наблюдать   и делать выводы из наших наблюдений. Что мы увидели прежде всего? Очень   спокойную и почтенную женщину, судя по всему, не имеющую никаких тайн,   и фотографию, из которой я узнал, что у нее есть две младших   сестры. Тогда же у меня мелькнула мысль, что коробка могла предназначаться   одной из них. Но я оставил эту мысль, решив, что подтвердить ее или   опровергнуть еще успею. Затем, как вы помните, мы пошли в сад   и увидели необычайное содержимое маленькой желтой коробки.      

Веревка   была такая, какой шьют паруса, и в нашем расследовании сразу же   запахло морем. Когда я заметил, что она завязана распространенным морским   узлом, что посылка была отправлена из порта и что в мужском ухе   сделан прокол для серьги, а это чаще встречается у моряков, чем   у людей сухопутных, мне стало совершенно ясно, что всех актеров этой   трагедии надо искать поближе к кораблям и к морю.      

Рассмотрев   надпись на посылке, я обнаружил, что она адресована мисс С. Кушинг.   Самая старшая сестра была бы, разумеется, просто мисс Кушинг, но хотя ее имя   начинается на «С», с этой же буквы могло начинаться имя и одной из   двух других. В таком случае расследование пришлось бы начинать сначала, совсем   на другой основе. Для того, чтобы выяснить это обстоятельство,   я и вернулся в дом. Я уже собирался заверить мисс Кушинг,   что, по-моему, здесь произошла ошибка, когда, как вы, вероятно, помните,   я внезапно умолк. Дело в том, что я вдруг увидел нечто, страшно   меня удивившее и в то же время чрезвычайно сузившее поле нашего   расследования.      

Будучи   медиком, Уотсон, вы знаете, что нет такой части человеческого тела, которая   была бы столь разнообразна, как ухо. Каждое ухо, как правило, очень   индивидуально и отличается от всех остальных. В «Антропологическом   журнале» за прошлый год вы можете найти две мои статейки на эту тему. Поэтому   я осмотрел уши в коробке глазами специалиста и внимательно   отметил их анатомические особенности. Вообразите мое удивление, когда, взглянув   на мисс Кушинг, я понял, что ее ухо в точности соответствует женскому   уху, которое я только что изучал. О совпадении не могло быть   и речи. Передо мной была та же несколько укороченная ушная раковина,   с таким же широким изгибом в верхней части, та же форма внутреннего   хряща. Словом, судя повеем важнейшим признакам, это было то же самое ухо.      

Конечно,   я сразу понял огромную важность этого открытия. Ясно, что жертва   находилась в кровном и, по-видимому, очень близком родстве с мисс   Кушинг. Я заговорил с ней о ее семье, и вы помните, что она   сразу сообщила нам ряд ценнейших подробностей.      

Во-первых,   имя ее сестры Сара, и адрес ее до недавнего времени был тот же самый, так   что понятно, как произошла ошибка и кому посылка предназначалась. Затем мы   услышали об этом стюарде, женатом на третьей сестре, и узнали, что одно   время он был очень дружен с мисс Сарой и та даже переехала   в Ливерпуль, чтобы быть ближе к Браунерам, но потом они поссорились.   После этой ссоры все отношения между ними прервались на несколько месяцев, так   что, если бы Браунер решил отправить посылку мисс Саре, он, несомненно, послал   бы ее по старому адресу.      

И вот   дело начало удивительным образом проясняться. Мы узнали о существовании   этого стюарда, человека неуравновешенного, порывистого, — вы помните, что   он бросил превосходное, по-видимому, место, чтобы не покидать надолго   жену, — и к тому же запойного пьяницы. Мы имели основание   полагать, что его жена была убита и тогда же был убит какой-то мужчина —   очевидно, моряк. Конечно, в качестве мотива преступления прежде всего   напрашивалась ревность. Но почему эти доказательства совершенного злодеяния   должна была получить мисс Сара Кушинг? Вероятно, потому, что за время своего   пребывания в Ливерпуле она сыграла важную роль в событиях, которые   привели к трагедии. Заметьте, что пароходы этой линии заходят   в Белфаст, Дублин и Уотерфорд; таким образом, если предположить, что   убийца — Браунер и что он сразу же сел на свой пароход «Майский день»,   Белфаст — первое место, откуда он мог отправить свою страшную посылку.      

       

      

       

Но на   этом этапе было возможно и другое решение, и, хотя я считал его очень   маловероятным, я решил проверить себя, прежде чем двигаться дальше. Могло   оказаться, что какой-нибудь неудачливый влюбленный убил мистера и миссис   Браунер и мужское ухо принадлежит мужу. Против этой теории имелось много   серьезных возражений, но все же она была допустима. Поэтому я послал телеграмму   Элтару, моему другу из ливерпульской полиции, и попросил его узнать, дома   ли миссис Браунер и отплыл ли мистер Браунер на «Майском дне». Затем мы   с вами направились в Уоллингтон к мисс Саре.      

Прежде   всего мне любопытно было посмотреть, насколько точно повторяется у нее семейное   ухо. Кроме того, она, конечно, могла сообщить нам очень важные сведения, но   я не слишком надеялся, что она захочет это сделать. Она наверняка знала   о том, что произошло накануне, поскольку об этом шумит весь Кройдон,   и она одна могла понять, кому предназначалась посылка. Если бы она хотела   помочь правосудию, она вероятно, уже связалась бы с полицией. Во всяком   случае, повидать ее было нашей прямой обязанностью, и мы пошли. Мы узнали,   что известие о прибытии посылки — ибо ее болезнь началась с того момента   — произвело на нее такое впечатление, что вызвало горячку. Таким образом,   окончательно выяснилось, что она поняла значение посылки, но не менее ясно было   и то, что нам придется некоторое время подождать прежде чем она сможет   оказать нам какое-то содействие.      

Однако   мы не зависели от ее помощи. Ответы ждали нас в полицейском участке, куда   Элтар послал их по моей просьбе. Ничто не могло быть убедительнее. Дом миссис   Браунер стоял запертый больше трех дней, и соседи полагали, что она уехала   на юг к своим родственникам. В пароходном агентстве было установлено,   что Браунер отплыл на «Майском дне», который, по моим расчетам, должен   появиться на Темзе завтра вечером. Когда он прибудет, его встретит туповатый,   но решительный Лестрейд, и я не сомневаюсь, что мы узнаем все   недостающие подробности.      

Шерлок   Холмс не обманулся в своих ожиданиях. Два дня спустя он получил объемистый   конверт, в котором была короткая за писка от сыщика и отпечатанный на   машинке документ, занимавший несколько страниц большого формата.      

— Ну   вот, Лестрейд поймал его, — сказал Холмс, взглянув н меня. —   Вероятно, вам будет интересно послушать, что он пишет.      

       

«Дорогой   мистер Холмс!      

Согласно   плану, который мы выработали с целью проверки наших предположений (это   «мы» великолепно, правда, Уотсон?), я отправился вчера в шесть часов   вечера в Альберт-док и взошел на борт парохода «Майский день»,   курсирующего на линии Ливерпуль — Дублин — Лондон. Наведя справки,   я узнал, что стюард по имени Джеймс Браунер находится на борту и во   время рейса вел себя так странно, что капитан был вынужден освободить его от   его обязанностей. Сойдя вниз, где находилась его койка, я увидел, что он   сидит на сундуке, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны   в сторону. Это большой, крепкий парень, чисто выбритый и очень   смуглый — немного похож на Олдриджа, который помогал нам в деле   с мнимой прачечной. Когда он услышал, что мне нужно, он вскочил на ноги,   и я поднес свисток к губам, чтобы позвать двух человек из речной   полиции, которые стояли за дверью; но он словно бы совсем обессилел и без   всякого сопротивления дал надеть на себя наручники. Мы отправили его   в участок и захватили его сундук, надеясь обнаружить в нем   какие-нибудь вещественные доказательства; но за исключением большого острого   ножа, который есть почти у каждого моряка, мы не нашли ничего, что   вознаградило бы наши старания. Однако выяснилось, что нам не нужны никакие   доказательства, потому что, когда его привели к инспектору, он пожелал   сделать заявление, которое, разумеется, записывал наш стенографист. Мы отпечатали   три экземпляра, один из которых я прилагаю. Дело оказалось, как   я всегда и думал, исключительно простым, но я благодарен Вам за   то, что Вы помогли мне его расследовать.       

С сердечным   приветом       

Искренне   Ваш Дж. Лестрейд»      

       

       

      

       

— Хм!   Это действительно было очень простое расследование, — заметил   Холмс, — но едва ли оно представлялось ему таким вначале, когда он   обратился к нам. Однако давайте посмотрим, что говорит сам Джим Браунер.   Вот его заявление, сделанное инспектору Монтгомери в Шедуэллском полицейском   участке, — по счастью, запись стенографическая.      

       

«Хочу   ли я что-нибудь сказать? Да, я много чего хочу сказать. Все хочу   выложить, начистоту. Вы можете повесить меня или отпустить — мне плевать.   Говорю вам, я с тех пор ни на минуту не мог заснуть; наверно, если   я и засну теперь, так только вечным сном. Иногда его лицо стоит   передо мной, а чаще — ее. Все время так. Он смотрит хмуро, злобно,   а у нее лицо такое удивленное. Ах, бедная овечка, как же ей было не   удивляться, когда она прочла смерть на лице, которое всегда выражало одну   только любовь к ней.      

Но   это все Сара виновата, и пусть проклятие человека, которому она сломала   жизнь, падет на ее голову и свернет кровь в ее жилах! Не думайте, что   я оправдываюсь. Я знаю, я снова начал пить, вел себя, как скотина.   Но она простила бы меня, она льнула бы ко мне, как веревка к блоку, если   бы эта женщина не переступила нашего порога. Ведь Сара Кушинг любила меня —   в этом все дело, — она любила меня, пока ее любовь не превратилась   в смертельную ненависть, когда она узнала, что след моей жены в грязи   значит для меня больше, чем все ее тело и душа.      

Их   было три сестры. Старшая была просто хорошая женщина, вторая — дьявол,   а третья — ангел. Когда я женился, Саре было тридцать три,   а Мэри — двадцать девять. Мы зажили своим домом и счастливы были не   знаю как, и во всем Ливерпуле, не было женщины лучше моей Мэри.   А потом мы пригласили Сару на недельку, и неделька превратилась   в месяц, а дальше — больше, так что она стала членом нашей семьи.      

Тогда   я ходил в трезвенниках, мы понемножку откладывали и жили   припеваючи. Боже мой, кто бы мог подумать, что все так кончится? Кому это могло   прийти в голову?      

Я   обычно приезжал домой на субботу и воскресенье, а иногда, если   пароход задерживался для погрузки, я бывал свободен по целой неделе,   поэтому довольно часто видел свою свояченицу Сару. Была она ладная, высокая,   черноволосая, быстрая и горячая, с гордо закинутой головой,   а в глазах у нее вспыхивали искры как из-под кремня. Но   я даже и не думал о нем, когда крошка Мэри была рядом, вот Бог   мне свидетель.      

Иногда   мне казалось, что ей нравится сидеть со мной вдвоем или вытаскивать меня на   прогулку, да я не придавал этому значения. Но однажды вечером у меня   открылись глаза. Я пришел с парохода; жены не было, но Сара была   дома. «Где Мэри?» — спросил я. «О, пошла платить по каким-то счетам». От   нетерпения я принялся мерять шагами комнату. «Джим, неужели ты и пяти   минут не можешь быть счастлив без Мэри? — спросила она. — Плохи мои   дела, если моя компания не устраивает тебя даже на такое короткое время». «Да   будет тебе, сестрица», — сказал я и ласково протянул ей руку,   а она схватила ее обеими руками, такими горячими, точно она была   в жару. Я посмотрел ей в глаза и все там прочел. Она могла   ничего не говорить, да и я тоже. Я нахмурился и отдернул руку.   Она молча постояла рядом со мной, потом подняла руку и похлопала меня по   плечу. «Верный старый Джим!» — сказала она и с легким смешком, словно   издеваясь надо мной, выбежала из комнаты.      

       

       

      

       

       

И   вот с этого времени Сара возненавидела меня всей душой, а она такая   женщина, которая умеет ненавидеть. Я был дурак, что позволил ей остаться   у нас, — пьяный дурак, но я ни слова не сказал Мэри, потому что   это ее огорчило бы. Все шло почти как прежде, но через некоторое время   я начал замечать, что Мэри как будто изменилась. Она всегда была такой   доверчивой и простодушной, а теперь стала странная   и подозрительная и все допытывалась, где я бываю, и что   делаю, и от кого получаю письма, и что у меня в карманах,   прочие такие глупости. С каждым днем она становилась все чуднее   и раздражительнее, и мы то и дело ссорились из-за пустяков.   Я не знал, что и думать. Сара теперь избегала меня, но с Мэри   они были просто неразлучны. Сейчас-то я понимаю, как она интриговала   и настраивала мою жену против меня, но в то время я был слеп,   как крот. Потом я снова запил, но этого бы не было, если бы Мэри оставалась   прежней. Теперь у нее появилась причина чувствовать ко мне отвращение,   и пропасть между нами стала увеличиваться. А потом появился этот Алек   Фэрберн, и все покатилось к чертям.      

Сперва   он пришел в мой дом из-за Сары, но скоро стал ходить уже   к нам, — он умел расположить к себе человека и без труда   всюду заводил друзей. Лихой был малый, развязный, такой щеголеватый, кудрявый;   объехал полсвета и умел рассказать о том, что повидал. Я не спорю,   в компании он был парень что надо и для матроса на редкость учтив:   видно, было время, когда он больше торчал на мостике, чем на баке. Он то   и дело забегал к нам, и за весь этот месяц мне ни разу не пришло   в голову, что его мягкость и обходительность могут довести до беды.   Наконец кое-что показалось мне подозрительным, и с той поры   я уже не знал покоя.      

Это   была просто мелочь. Я неожиданно вошел в гостиную и, переступая через   порог, заметил радость на лице жены. Но когда она увидела, кто идет, оживление   исчезло с ее лица, и она отвернулась с разочарованным видом.   Этого было для меня достаточно. Мои шаги она могла спутать только с шагами   Алека Фэрберна. Попадись он мне тогда, я бы его убил на месте, потому что   я всегда теряю голову, когда выхожу из себя. Мэри увидела дьявольский   огонь в моих глазах, бросилась ко мне, схватила меня за рукав   и кричит: «Не надо, Джим, не надо!» «Где Сара?» — спросил я. «На   кухне», — ответила она. «Сара, — сказал я, входя в кухню, —   чтоб ноги этого человека здесь больше не было». «Почему?» — спросила она.   «Потому что я так сказал». «Вот как! — сказала она. — Если мои   друзья недостаточно хороши для этого дома, тогда и я для него   недостаточно хороша». «Ты можешь делать что хочешь, — сказал я, — но   если Фэрберн покажется здесь снова, я пришлю тебе его ухо в подарок».   Наверное, мое лицо испугало ее, потому что она не ответила ни слова   и в тот же вечер от нас уехала.      

Я   не знаю, от одной ли злости она делала все это или думала поссорить меня   с женой, подбивая ее на измену. Во всяком случае, она сняла дом через две   улицы от нас и стала сдавать комнаты морякам. Фэрберн обычно жил там,   и Мэри ходила туда пить чай со своей сестрой и с ним. Часто она   там бывала или нет, я не знаю, но однажды я выследил ее, и, когда   я ломился в дверь, Фэрберн удрал, как подлый трус, перепрыгнув через   заднюю стену сада. Я пригрозил жене, что убью ее, если еще раз увижу их   вместе, и повел ее домой, а она всхлипывала, дрожала и бледная   была, как бумага. Между нами теперь не оставалось уже и следа любви.   Я видел, что она ненавидит меня и боится, и, когда от этой мысли   я снова принимался пить, она вдобавок презирала меня.      

Тем   временем Сара убедилась, что в Ливерпуле ей не заработать на жизнь,   и уехала, как я понял, к своей сестре в Кройдон,   а у нас дома все продолжалось по-старому. И вот наступила   последняя неделя когда случилась эта беда и пришла моя погибель.      

Дело   было так. Мы ушли на «Майском дне» в семидневный рейс, но большая бочка   с грузом отвязалась и пробила переборку, так что нам пришлось   вернуться в порт на двенадцать часов. Я сошел на берег   и отправился домой, думая, каким сюрпризом это будет для моей жены,   и надеясь, что, может, она обрадуется, увидев меня так скоро. С этой   мыслью я повернул на нашу улицу, и тут мимо меня проехал кэб,   в котором сидела она рядом с Фэрберном; оба они болтали,   и смеялись и даже не думали обо мне, а я стоял   и глядел на них с тротуара.      

Правду   вам говорю, даю слово, с той минуты я был сам не свой, и как   вспомню — все это кажется мне туманным сном. Последнее время я много пил   и от всего вместе совсем свихнулся. В голове моей и сейчас   что-то стучит, как клепальный молоток, но в то утро у меня   в ушах шумела и гудела целая Ниагара.      

Я   погнался за кэбом. В руке у меня была тяжелая дубовая палка,   и говорю вам: я сразу потерял голову. Но пока я бежал,   я решил быть похитрее и немного отстал, чтобы видеть их, но самому не   попадаться им на глаза. Вскоре они остановились у вокзала. Возле кассы   была большая толпа, так что я подошел к ним совсем близко, но они   меня не видели. Они взяли билеты до Нью-Брайтона. Я тоже, только сел на   три вагона дальше. Когда мы приехали, они пошли по набережной, а я —   в какой-нибудь сотне ярдов следом за ними. Наконец я увидел, что они   берут лодку и собираются ехать кататься, потому что день был очень жаркий,   и они, конечно, решили, что на воде будет прохладнее.      

Теперь   их словно отдали мне в руки. Стояла легкая дымка, и видимость не превышала   нескольких сот ярдов. Я тоже взял лодку и поплыл за ними.   Я смутно видел их впереди, но они шли почти с такой же скоростью, как   я, и успели, должно быть, отъехать от берега на добрую милю, прежде чем   я догнал их. Дымка окружала нас, словно завеса. О Господи, я не   забуду, какие у них стали лица, когда они увидели, кто был в лодке, которая   к ним приближалась. Она вскрикнула не своим голосом. А он стал   ругаться, как сумасшедший, и тыкать в меня веслом: должно быть,   в моих глазах он увидел смерть. Я увернулся и нанес ему удар   палкой — голова его раскололась, как яйцо. Ее я, может быть, и пощадил бы,   несмотря на все мое безумие, но она обвила его руками, заплакала и стала   звать его «Алек». Я ударил еще раз, и она упала рядом с ним.   Я был как дикий зверь, почуявший кровь. Если бы Сара была там, клянусь   Богом, и она бы пошла за ними. Я вытащил нож и… ну ладно, хватит. Мне   доставляло какую-то жестокую радость думать, что почувствует Сара, когда   получит это и увидит, чего она добилась. Потом я привязал тела   к лодке, проломил доску и подождал, пока они не утонули. Я был   уверен, что хозяин лодки подумает, будто они заблудились в тумане и их   унесло в море. Я привел себя в порядок, причалил к берегу,   вернулся на свой корабль, и ни одна душа не подозревала   о случившемся. Ночью я приготовил посылку для Сары Кушинг, а на   другой день отправил ее из Белфаста.      

       

       

      

       

       

Теперь   вы знаете всю правду. Вы можете повесить меня или сделать со мной что хотите,   но не сможете наказать меня так, как я уже наказан. Стоит мне закрыть   глаза, и я вижу эти два лица — они все смотрят на меня, как смотрели   тогда, когда моя лодка выплыла из тумана. Я убил их быстро, а они   убивают меня медленно; еще одна такая ночь, и к утру я либо   сойду с ума, либо умру. Вы не посадите меня в одиночку, сэр? Умоляю   вас, не делайте этого, и пусть с вами обойдутся в ваш последний   день так же, как вы сейчас обойдетесь со мной».