1 2 3 4 5 6 
Серебряный    

     

Silver  Blaze     

First  published in the Strand Magazine, Dec. 1892,     

with  9 illustrations by Sidney Paget.     

     

     

— Боюсь,  Уотсон, что мне придется ехать, сказал как-то за завтраком Холмс.    

— Ехать?  Куда?    

— В  Дартмур, в Кингс-Пайленд.    

Я не  удивился. Меня куда больше удивляло, что Холмс до сих пор не принимает участия  в расследовании этого из ряда вон выходящего дела, о котором говорили вся  Англия. Весь вчерашний день мой приятель ходил по комнате из угла в угол,  сдвинув брови и низко опустив голову, то и дело набивая трубку крепчайшим  черным табаком и оставаясь абсолютно глухим ко всем моим вопросам и замечаниям.  Свежие номера газет, присылаемые нашим почтовым агентом, Холмс бегло просматривал  и бросал в угол. И все-таки, несмотря на его молчание, я знал, что занимает  его. В настоящее время в центре внимания публики, было только одно, что могло  бы дать достаточно пищи его аналитическому уму, — таинственное исчезновение  фаворита, который должен был участвовать в скачках на кубок Уэссекса, и  трагическое убийство его тренера. И когда Холмс вдруг объявил мне о своем  намерении ехать в Кингс-Пайленд, то есть туда, где разыгралась трагедия, то я  ничуть не удивился — я ждал этого.    

— Я  был бы счастлив поехать с вами, если, конечно, не буду помехой, — сказал  я.    

— Мой  дорогой Уотсон, вы сослужите мне большую службу, если поедете. И я уверен, что  вы не даром потратите время, ибо случай этот, судя по тому, что уже известно,  обещает быть исключительно интересным. Едем сейчас в Паддингтон, мы еще успеем  на ближайший поезд. По дороге я расскажу вам подробности. Да, захватите,  пожалуйста, ваш превосходный полевой бинокль, он может пригодиться.    

Вот так  и случилось, что спустя час после нашего разговора мы уже сидели в купе первого  класса, и поезд мчал нас в направлении Эксетера. Худое сосредоточенное лицо  моего друга в надвинутом на лоб дорожном картузе склонилось над пачкой свежих  газет, которыми он запасся в киоске на Паддингтонском вокзале. Наконец — Рединг  к тому времени остался уже далеко позади — он сунул последнюю газету под  сиденье и протянул мне портсигар.    

— А  мы хорошо едем, — заметил он, взглядывая то на часы, то в окно. —  Делаем пятьдесят три с половиной мили в час.    

— Я  не заметил ни одного дистанционного столбика.    

— И  я тоже. Но расстояние между телеграфными столбами по этой дороге шестьдесят  ярдов, так что высчитать скорость ничего не стоит. Вам, конечно, известны  подробности об убийстве Джона Стрэкера и исчезновении Серебряного?    

— Только  те, о которых сообщалось в «Телеграф» и в «Кроникл».    

— Это  один из случаев, когда искусство логически мыслить должно быть использовано для  тщательного анализа и отбора уже известных фактов, а не для поисков новых.  Трагедия, с которой мы столкнулись, так загадочна и необычна и связана с судьбами  стольких людей, что полиция буквально погибает от обилия версий, догадок и  предположений. Трудность в том, чтобы выделить из массы измышлений и домыслов досужих  толкователей и репортеров несомненные, непреложные факты. Установив исходные  факты, мы начнем строить, основываясь на них, нашу теорию и попытаемся  определить, какие моменты в данном деле можно считать узловыми. Во вторник  вечером я получил две телеграммы — от хозяина Серебряного полковника Росса и от  инспектора Грегори, которому поручено дело. Оба просят моей помощи.    

— Во  вторник вечером! — воскликнул я. — А сейчас уже четверг. Почему вы не  поехали туда вчера?    

— Я  допустил ошибку, милый Уотсон. Боюсь, со мной это случается гораздо чаще, чем  думают люди, знающие меня только по вашим запискам. Я просто не мог поверить,  что лучшего скакуна Англии можно скрывать так долго, да еще в таком пустынном  краю, как Северный Дартмур. Вчера я с часу на час ждал сообщения, что лошадь  нашли и что ее похититель — убийца Джона Стрэкера. Но прошел день, прошла ночь,  и единственное, что прибавилось к делу, — это арест молодого Фицроя  Симпсона. Я понял, что пора действовать. И все-таки у меня такое ощущение, что  вчерашний день не прошел зря.    

— У  вас уже есть версия?    

— Нет,  но я выделил самые существенные факты. Сейчас я вам изложу их. Ведь лучший  способ добраться до сути дела — рассказать все его обстоятельства кому-то  другому. К тому же вы вряд ли сможете мне помочь, если не будете знать, чем мы  сейчас располагаем.    

     

    

     

Holmes  gave me a skech of events.      

     

Я  откинулся на подушки, дымя сигарой, а Холмс, подавшись вперед и чертя для  наглядности по ладони тонким длинным пальцем, стал излагать мне события,  заставившие нас предпринять это путешествие.    

— Серебряный, —  начал он, — сын Самоцвета и Отрады и ничем не уступает своему знаменитому  отцу. Сейчас ему пять лет. Вот уже три года, как его счастливому обладателю,  полковнику Россу, достаются на скачках все призы. Когда произошло несчастье.  Серебряный считался первым фаворитом скачек на кубок Уэссекса; ставки на него  заключались три к одному. Он был любимец публики и еще ни разу не подводил  своих почитателей. Даже если с ним бежали лучшие лошади Англии, на него всегда  ставили огромные суммы. Понятно поэтому, что есть много людей, в интересах  которых не допустить появления Серебряного у флага и в будущий вторник. Это,  конечно, прекрасно понимали в Кингс-Пайленде, где находится тренировочная  конюшня полковника Росса. Фаворита строжайше охраняли. Его тренером был Джон  Стрэкер, прослуживший у полковника двенадцать лет, из которых пять лет он был  жокеем, пока не стал слишком тяжел для положенного веса. Обязанности свои он  всегда выполнял образцово и был преданным слугой. У него было трое помощников,  потому что конюшня маленькая — всего четыре лошади. Ночью один конюх дежурил в  конюшне, а другие спали на сеновале. Все трое — абсолютно надежные парни. Джон  Стрэкер жил с женой в небольшом коттедже, ярдах в двухстах от конюшни. Платил  ему полковник хорошо, детей у них нет, убирает в доме и стирает служанка.  Местность вокруг Кингс-Пайленда пустынная, только к северу на расстоянии  полумили каким-то подрядчиком из Тавистока выстроено несколько вилл для больных  и вообще желающих подышать целебным дартмурским воздухом. Сам Тависток  находится на западе, до него две мили, а по другую сторону равнины, тоже на  расстоянии двух миль, расположен Кейплтон — усадьба лорда Бэкуотера, где также  имеется конюшня. Лошадей там больше, чем в Кингс-Пайленде; управляющим служит  Сайлес Браун. Вокруг на много миль тянутся поросшие кустарником пустоши,  совершенно необитаемые, если не считать цыган, которые время от времени  забредают сюда. Вот обстановка, в которой в ночь с понедельника на вторник  разыгралась драма.    

Накануне  вечером, как обычно, лошадей тренировали и купали, а в девять часов конюшню заперли.  Двое конюхов пошли в домик тренера, где их в кухне накормили ужином, а третий —  Нэд Хаятер — остался дежурить в конюшне. В начале десятого служанка — ее зовут  Эдит Бакстер — понесла ему ужин — баранину с чесночным соусом. Никакого питья  она не взяла, потому что в конюшне имеется кран, а пить что-нибудь, кроме воды,  ночному сторожу не разрешается. Девушка зажгла фонарь, — уже совсем  стемнело, а тропинка к конюшне шла сквозь заросли дрока. Ярдах в тридцати от  конюшни перед Эдит Бакстер возник из темноты человек и крикнул, чтобы она подождала.  В желтом свете фонаря она увидела мужчину — по виду явно джентльмена — в сером  твидовом костюме и фуражке, в гетрах и с тяжелой тростью в руках. Он был очень  бледен и сильно нервничал. Лет ему, она решила, тридцать — тридцать пять.    

     

    

     

     

— Вы  не скажете мне, где я нахожусь? — спросил он девушку. — Я уж решил,  что придется ночевать в поле, и вдруг увидел свет вашего фонаря.    

— Вы  в Кингс-Пайленде, возле конюшни полковника Росса, — отвечала ему девушка.    

— Неужели?  Какая удача! — воскликнул он. — Один из конюхов, кажется, всегда  ночует в конюшне, да? А вы, наверное, несете ему ужин? Вы ведь не такая гордая,  правда, и не откажетесь от нового платья?    

Он вынул  из кармана сложенный листок бумаги.    

— Передайте  это сейчас конюху, и у вас будет самое нарядное платье, какое только можно купить  за деньги.    

     

    

     

A  man appeared out of the darkness.     

     

Волнение  незнакомца испугало девушку, она бросилась к оконцу, через которое всегда подавала  конюху ужин. Оно было уже открыто, Хантер сидел возле за столиком. Только  служанка открыла рот, чтобы рассказать ему о случившемся, как незнакомец снова  оказался рядом.    

— Добрый  вечер, — проговорил он, заглядывая в окошко. — У меня к вам дело.    

Девушка  клянется, что, произнося эти слова, он сжимал в руке какую-то бумажку.    

— Какое  у вас ко мне может быть дело? — сердито спросил конюх.    

— Дело,  от которого и вам может кое-что перепасть. Две ваши лошади. Серебряный и Баярд,  участвуют в скачках на кубок Уэссекса. Ответьте мне на несколько вопросов, и я  не останусь в долгу. Правда, что вес, который несет Баярд, позволяет ему обойти  Серебряного на сто ярдов в забеге на пять ферлонгов и что вы сами ставите на  него?    

— Ах,  вот вы кто! — закричал конюх. — Сейчас я покажу вам, как мы встречаем  шпионов!    

Он  побежал спустить собаку. Служанка бесилась к дому, но на бегу оглянулась и  увидела, что незнакомец просунул голову в окошко. Когда через минуту Хантер  выскочил из конюшни с собакой, то его уже не было, и хотя они обежали все  здания и пристройки, никаких следов не обнаружили.    

— Стойте! —  перебил я Холмса. — Когда конюх выбежал с собакой во двор, он оставил  дверь конюшни открытой?    

— Прекрасно,  Уотсон, прекрасно! — улыбнулся мой друг. — Это обстоятельство  показалось мне столь существенным, что я вчера даже запросил об этом Дартмур телеграммой.  Так вот, дверь конюх запер. А окошко, оказывается, очень узкое, человек сквозь  него не пролезет. Когда другие конюхи вернулись после ужина, Хантер послал  одного рассказать обо всем тренеру. Стрэкер встревожился, но большого значения  случившемуся как будто не придал. Впрочем, смутная тревога все-таки не  оставляла его, потому что, проснувшись в час ночи, миссис Стрэкер увидела, что  муж одевается. Он объяснил ей, что беспокоится за лошадей и хочет посмотреть,  все ли в порядке. Она умоляла его не ходить, потому что начался дождь, —  она слышала, как он стучит в окно, — но Стрэкер накинул плащ и ушел.  Миссис Стрэкер проснулась снова в семь утра. Муж еще не возвращался. Она поспешно  оделась, кликнула служанку и пошла в конюшню. Дверь была отворена, Хантер  сидел, уронив голову на стол, в состоянии полного беспамятства, денник фаворита  был пуст, нигде никаких следов тренера. Немедленно разбудили ночевавших на  сеновале конюхов. Ребята они молодые, спят крепко, ночью никто ничего не  слыхал. Хантер был, по всей видимости, под действием какого-то очень сильного  наркотика. Так как толку от него добиться было нельзя, обе женщины оставили его  отсыпаться, а сами побежали искать пропавших. Они все еще надеялись, что тренер  из каких-то соображений вывел жеребца на раннюю прогулку. Поднявшись на бугор  за коттеджем, откуда было хорошо видно кругом, они не заметили никаких следов  фаворита, зато в глаза им бросилась одна вещь, от которой у них сжалось сердце  в предчувствии беды.    

     

    

They  found the dead body of the unfortunare trainer.     

     

Примерно  в четверти мили от конюшни на куст дрока был брошен плащ Стрэкера, и ветерок  трепал его полы. Подбежав к кусту, женщины увидели за ним небольшой овражек и  на дне его труп несчастного тренера. Голова была размозжена каким-то тяжелым предметом,  на бедре рана — длинный тонкий порез, нанесенный, без сомнения, чем-то  чрезвычайно острым. Все говорило о том, что Стрэкер отчаянно защищался, потому  что его правая рука сжимала маленький нож, по самую рукоятку в крови, а левая —  красный с черным шелковый галстук, тот самый галстук, который, по словам  служанки, был на незнакомце, появившемся накануне вечером у конюшни. Очнувшись,  Хантер подтвердил, что это галстук незнакомца. Он также не сомневался, что  незнакомец подсыпал ему что-то в баранину, когда стоял у окна, и в результате  конюшня осталась без сторожа. Что касается пропавшего Серебряного, то  многочисленные следы в грязи, покрывавшей дно роковой впадины, указывали на то,  что он был тут во время борьбы. Но затем он исчез. И хотя за сведения о нем полковник  Росс предлагает огромное вознаграждение, и все кочующие по Дартмуру цыгане  допрошены, до сих пор о Серебряном нет ни слуху ни духу. И наконец вот еще что:  анализ остатков ужина Хантера показал, что в еду была подсыпана большая доза  опиума, между тем все остальные обитатели Кингс-Пайленда ели в тот вечер то же  самое блюдо, и ничего дурного с ними не произошло. Вот основные факты,  очищенные от наслоения домыслов и догадок, которыми обросло дело. Теперь я расскажу  вам, какие шаги предприняла полиция. Инспектор Грегори, которому поручено  дело, — человек энергичный. Одари его природа еще и воображением, он мог  бы достичь вершин сыскного искусства. Прибыв на место происшествия, он очень  быстро нашел и арестовал человека, на которого, естественно, падало подозрение.  Найти его не составило большого труда, потому что он был хорошо известен в  округе. Имя его — Фицрой Симпсон. Он хорошего рода, получил прекрасное образование,  но все свое состояние проиграл на скачках. Последнее время жил тем, что мирно  занимался букмекерством в спортивных лондонских клубах. В его записной книжке  обнаружили несколько пари до пяти тысяч фунтов против фаворита. Когда его  арестовали, он признался, что приехал в Дартмур в надежде раздобыть сведения о  лошадях Кингс-Пайленда и о втором фаворите, жеребце Бронзовом, находящемся на  попечении Сайлеса Брауна в кейплтонской конюшне. Он и не пытался отрицать, что  в понедельник вечером был в Кингс-Пайленде, однако уверяет, что ничего дурного  не замышлял, хотел только получить сведения из первых рук. Когда ему показали  галстук, он сильно побледнел и совершенно не мог объяснить, как галстук  оказался в руке убитого. Мокрая одежда Симпсона доказывала, что ночью он попал  под дождь, а его суковатая трость со свинцовым набалдашником вполнее могла быть  тем самым оружием, которым тренеру были нанесены эти ужасные раны. С другой стороны,  на нем самом нет ни царапины, а ведь окровавленный нож Стрэкера — неопровержимое  доказательство, что по крайней мере один из нападавших на него бандитов  пострадал. Вот, собственно, и все, и если вы сможете мне помочь, Уотсон, я буду  вам очень признателен.    

Я с  огромным интересом слушал Холмса, изложившего мне обстоятельства этого дела со  свойственной ему ясностью и последовательностью. Хотя все факты были мне уже  известны, я не мог установить между ними ни связи, ни зависимости.    

— А  не может ли быть, — предположил я, — что Стрэкер сам нанес себе рану  во время конвульсий, которыми сопровождается повреждение лобных долей головного  мозга.    

— Вполне  возможно, — сказал Холмс. — Если так, то обвиняемый лишается одной из  главных улик, свидетельствующих в его пользу.    

— И  все-таки, — продолжал я, — я никак не могу понять гипотезу полиции.    

— Боюсь,  в этом случае против любой гипотезы можно найти очень веские возражения.  Насколько я понимаю, полиция считает, что Фицрой Симпсон подсыпал опиум в ужин  Хантера, отпер конюшню ключом, который он где-то раздобыл, и увел жеребца,  намереваясь, по всей видимости, похитить его. Уздечки в конюшне не нашли —  Симпсон, вероятно, надел ее на лошадь. Оставив дверь незапертой, он повел ее по  тропинке через пустошь, и тут его встретил или догнал тренер. Началась драка,  Симпсон проломил тренеру череп тростью, сам же не получил и царапины от ножичка  Стрэкера, которым тот пытался защищаться. Потом вор увел лошадь и где-то  спрятал ее, или, может быть, лошадь убежала, пока они дрались, и теперь бродит  где-то по пустоши. Вот как представляет происшедшее полиция, и, как ни  маловероятна эта версия, все остальные кажутся мне еще менее вероятными. Как  только мы прибудем в Дартмур, я проверю ее, — иного способа сдвинуться с  мертвой точки я не вижу.    

Начинало  вечереть, когда мы подъехали к Тавистоку — маленькому городку, торчащему, как  яблоко на щите, в самом центре обширного Дартмурского плоскогорья. На платформе  нас встретили высокий блондин с львиной гривой, пышной бородой и острым  взглядом голубых глаз и невысокий элегантно одетый джентльмен, энергичный, с  небольшими холеными баками и моноклем. Это были инспектор Грегори, чье имя  приобретало все большую известность в Англии, и знаменитый спортсмен и охотник  полковник Росс.    

— Я  очень рад, что вы приехали, мистер Холмс, — сказал полковник,  здороваясь. — Инспектор сделал все возможное, но, чтобы отомстить за  гибель несчастного Стрэкера и найти Серебряного, я хочу сделать и невозможное.    

— Есть  какие-нибудь новости? — спросил Холмс.    

— Увы,  результаты расследования пока оставляют желать лучшего, — сказал  инспектор. — Вы, конечно, хотите поскорее увидеть место происшествия.  Поэтому едем, пока не стемнело, поговорим по дороге. Коляска нас ждет.    

     

    

«I  am delighted that you have come down, Mr. Holmes.»     

     

Через  минуту удобное, изящное ландо катило нас по улицам старинного живописного  городка. Инспектор Грегори с увлечением делился с Холмсом своими мыслями и  соображениями; Холмс молчал, время от времени задавая ему вопросы. Полковник  Росс в разговоре участия не принимал, он сидел, откинувшись на спинку сиденья,  скрестив руки на груди и надвинув шляпу на лоб. Я с интересом прислушивался к  разговору двух детективов: версию, которую излагал сейчас Грегори, я уже слышал  от Холмса в поезде.    

— Петля  вот-вот затянется вокруг шеи Фицроя Симпсона, — заключил Грегори. — Я  лично считаю, что преступник он. С другой стороны, нельзя не признать, что все  улики против него косвенные и что новые факты могут опровергнуть наши выводы.    

— А  нож Стрэкера?    

— Мы  склонились к выводу, что Стрэкер сам себя ранил, падая.    

— Мой  друг Уотсон высказал такое же предположение по пути сюда. Если так, это  обстоятельство оборачивается против Симпсона.    

— Разумеется.  У него не нашли ни ножа, ни хотя бы самой пустяковой царапины на теле. Но улики  против него, конечно, очень сильные. Он был в высшей степени заинтересован в  исчезновении фаворита; никто, кроме него, не мог отравить конюха, ночью он  попал где-то под сильный дождь, он был вооружен тяжелой тростью, и, наконец,  его галстук был зажат в руке покойного. Улик, по-моему, достаточно, чтобы  начать процесс.    

Холмс  покачал головой.    

— Неглупый  защитник не оставит от доводов обвинения камня на камне, — заметил  он. — Зачем Симпсону нужно было выводить лошадь из конюшни? Если он хотел  что-то с ней сделать, почему не сделал этого там? А ключ — разве у него нашли  ключ? В какой аптеке продали ему порошок опиума? И наконец, где Симпсон,  человек, впервые попавший в Дартмур, мог спрятать лошадь, да еще такую, как  Серебряный? Кстати, что он говорит о бумажке, которую просил служанку передать  конюху?    

— Говорит,  это была банкнота в десять фунтов. В его кошельке действительно такую банкноту  нашли. Что касается всех остальных ваших вопросов, ответить на них вовсе не так  сложно, как вам кажется. Симпсон в этих краях не впервые, — летом он  дважды приезжал в Тависток. Опиум он скорее всего привез из Лондона. Ключ,  отперев конюшню, выкинул. А лошадь, возможно, лежит мертвая в одной из заброшенных  шахт.    

— Что  он сказал о галстуке?    

— Признался,  что галстук его, но твердит, что потерял его где-то в тот вечер. Но тут выяснилось  еще одно обстоятельство, которое как раз и может объяснить, почему он увел  лошадь из конюшни.    

Холмс  насторожился.    

— Мы  установили, что примерно в миле от места убийства ночевал в ночь с понедельника  на вторник табор цыган. Утром они снялись и ушли. Так вот, если предположить,  что у Симпсона с цыганами был сговор, то напрашивается вывод, что именно к ним  он и вел коня, когда его повстречал тренер, и что сейчас Серебряный у них, не  так ли?    

— Вполне  вероятно.    

— Плоскогорье  сейчас прочесывается в поисках этих цыган. Кроме того, я осмотрел все конюшни и  сараи в радиусе десяти миль от Тавистока.    

— Тут  ведь поблизости есть еще одна конюшня, где содержат скаковых лошадей?    

— Совершенно  верно, и это обстоятельство ни в коем случае не следует упускать из виду. Поскольку  их жеребец Беспечный — второй претендент на кубок Уэссекса, исчезновение  фаворита было его владельцу тоже очень выгодно. Известно, что, во-первых,  кейплтонский тренер Сайлес Браун заключил несколько крупных пари на этот забег  и что, во-вторых, дружбы с беднягой Стрэкером он никогда не водил. Мы, конечно,  осмотрели его конюшню, но не обнаружили ничего, указывающего на причастность  кейплтонского тренера к преступлению.    

— И  ничего, указывающего на связь Симпсона с кейплтонской конюшней?    

— Абсолютно  ничего.    

Холмс  уселся поглубже, и разговор прервался. Через несколько минут экипаж наш  остановился возле стоящего у дороги хорошенького домика из красного кирпича, с  широким выступающим карнизом. За ним, по ту сторону загона, виднелось строение  под серой черепичной крышей. Вокруг до самого горизонта тянулась волнистая  равнина, буро-золотая от желтеющего папоротника, только далеко на юге подымались  островерхие крыши Тавистока да к западу от нас стояло рядом несколько домиков  кейплтонской конюшни. Мы все выпрыгнули из коляски, а Холмс так и остался  сидеть, глядя прямо перед собой, поглощенный какими-то своими мыслями. Только  когда я тронул его за локоть, он вздрогнул и стал вылезать.    

— Простите  меня, — обратился он к полковнику Россу, который глядел на моего друга с  недоумением, — простите меня, я задумался.    

По  блеску его глаз и волнению, которое он старался скрыть, я догадался, что он  близок к разгадке, хотя и не представлял себе хода его мыслей.    

— Вы,  наверное, хотите первым делом осмотреть место происшествия, мистер  Холмс? — предположил Грегори.    

— Мне  хочется побыть сначала здесь и уточнить несколько деталей. Стрэкера потом  принесли сюда, не так ли?    

— Да,  он лежит сейчас наверху.    

— Он  служил у вас несколько лет, полковник?    

— Я  всегда был им очень доволен.    

— Карманы  убитого, вероятно, осмотрели, инспектор?    

— Все  вещи в гостиной. Если хотите, можете взглянуть.    

— Да,  благодарю вас.    

В  гостиной мы сели вокруг стоящего посреди комнаты стола. Инспектор отпер сейф и  разложил перед нами его содержимое: коробка восковых спичек, огарок свечи  длиной в два дюйма, трубка из корня вереска, кожаный кисет и в нем полунции  плиточного табаку, серебряные часы на золотой цепочке, пять золотых соверенов,  алюминиевый наконечник для карандаша, какие-то бумаги, нож с ручкой из слоновой  кости и очень тонким негнущимся лезвием, на котором стояла марка «Вайс и К°,  Лондон».    

— Очень  интересный нож, — сказал Холмс, внимательно разглядывая его.    

— Судя  по засохшей крови, это и есть тот самый нож, который нашли в руке убитого. Что  вы о нем скажете, Уотсон? Такие ножи по вашей части.    

— Это  хирургический инструмент, так называемый катарактальный нож.    

— Так  я и думал. Тончайшее лезвие, предназначенное для тончайших операций. Не странно  ли, что человек, отправляющийся защищаться от воров, захватил его с  собой, — особенно если учесть, что нож не складывается?    

— На  кончик был надет кусочек пробки, мы его нашли возле трупа, — объяснил  инспектор. — Жена Огрэкера говорит, нож лежал у них несколько дней на  комоде, и, уходя ночью, Стрэкер взял его с собой. Оружие не ахти какое, но,  вероятно, ничего другого у него под рукой в тот момент не было.    

— Вполне  возможно. Что это за бумаги?    

— Три  оплаченных счета за сено. Письмо полковника Росса с распоряжениями. А это счет  на тридцать семь фунтов пятнадцать шиллингов от портнихи, мадам Лезерье с  Бондстрит, на имя Уильяма Дербишира. Миссис Стрэкер говорит, что Дербишир —  приятель ее мужа и что время от времени письма для него приходили на их адрес.    

— У  миссис Дербишир весьма дорогие вкусы, — заметил Холмс, просматривая  счет. — Двадцать две гинеи за один туалет многовато. Ну что ж, тут как  будто все, теперь отправимся на место преступления.    

Мы вышли  из гостиной, и в этот момент стоящая в коридоре женщина шагнула вперед и тронула  инспектора за рукав. На ее бледном, худом лице лежал отпечаток пережитого  ужаса.    

     

    

«Have  you found them!» she panted.     

     

— Нашли  вы их? Поймали? — Голос ее сорвался.    

— Пока  нет, миссис Стрэкер. Но вот только что из Лондона приехал мистер Холмс, и мы  надеемся с его помощью найти преступников.    

— По-моему,  мы с вами не так давно встречались, миссис Стрэкер, — помните, в Плимуте,  на банкете? — спросил Холмс.    

— Нет,  сэр, вы ошибаетесь.    

— В  самом деле? А мне показалось, это были вы. На вас было стального цвета шелковое  платье, отделанное страусовыми перьями.    

— У  меня никогда не было такого платья, сэр!    

— А-а,  значит, я обознался. — И, извинившись, Холмс последовал за инспектором во  двор.    

Несколько  минут ходьбы по тропинке среди кустов привели нас к оврагу, в котором нашли  труп. У края его рос куст дрока, на котором в то утро миссис Стрэкер и служанка  заметили плащ убитого.    

— Ветра  в понедельник ночью не было, — сказал Холмс.    

— Ветра  — нет, но шел сильный дождь.    

— В  таком случае плащ не был заброшен ветром на куст, его кто-то положил туда.    

— Да,  он был аккуратно сложен.    

— А  знаете, это очень интересно! На земле много следов. Я вижу, в понедельник здесь  побывало немало народу.    

— Мы  вставали только на рогожу. Она лежала вот здесь, сбоку.    

— Превосходно.    

— В  этой сумке ботинок, который был в ту ночь на Стрэкере, ботинок Фицроя Симпсона  и подкова Серебряного.    

— Дорогой  мой инспектор, вы превзошли самого себя!    

Холмс  взял сумку, спустился в яму и подвинул рогожу ближе к середине. Потом улегся на  нее и, подперев руками подбородок, принялся внимательно изучать истоптанную  глину.    

— Ага? —  вдруг воскликнул он. — Это что?    

Холмс  держал в руках восковую спичку, покрытую таким слоем грязи, что с первого взгляда  ее можно было принять за сучок.    

— Не  представляю, как я проглядел ее, — с досадой сказал инспектор.    

— Ничего  удивительного! Спичка была втоптана в землю. Я заметил ее только потому, что искал.    

— Я  не исключал такой возможности.    

Холмс  вытащил ботинки из сумки и стал сравнивать подошвы со следами на земле. Потом  он выбрался из ямы и пополз, раздвигая кусты.    

— Боюсь,  больше никаких следов нет, — сказал инспектор. — Я все здесь осмотрел  самым тщательным образом. В радиусе ста ярдов.    

— Ну  что ж, — сказал Холмс, — я не хочу быть невежливым и не стану еще раз  все осматривать. Но мне бы хотелось, пока не стемнело, побродить немного по  долине, чтобы лучше ориентироваться здесь завтра. Подкову я возьму себе в  карман на счастье.    

Полковник  Росс, с некоторым нетерпением следивший за спокойными и методичными действиями  Холмса, взглянул на часы.    

— А  вы, инспектор, пожалуйста, пойдемте со мной. Я хочу с вами посоветоваться. Меня  сейчас волнует, как быть со списками участников забега. По-моему, наш долг  перед публикой — вычеркнуть оттуда имя Серебряного.    

— Ни  в коем случае! — решительно возразил Холмс. — Пусть остается.    

Полковник  поклонился.    

— Я  чрезвычайно благодарен вам за совет, сэр. Когда закончите свою прогулку,  найдете нас в домике несчастного Стрэкера, и мы вместе вернемся в Тависток.    

Они  направились к дому, а мы с Холмсом медленно пошли вперед. Солнце стояло над  самыми крышами кейплтонской конюшни; перед нами полого спускалась к западу  равнина, то золотистая, то красновато-бурая от осенней ежевики и папоротника. Но  Холмс, погруженный в глубокую задумчивость, не замечал прелести пейзажа.    

— Вот  что, Уотсон, — промолвил он наконец, — мы пока оставим вопрос, кто  убил Стрэкера, и будем думать, что произошло с лошадью. Предположим, Серебряный  в момент преступления или немного позже ускакал. Но куда? Лошадь очень  привязана к человеку. Предоставленный самому себе. Серебряный мог вернуться в  Кингс-Пайленд или убежать в Кейплтон. Что ему делать одному в поле? И уж,  конечно, кто-нибудь да увидел бы его там. Теперь цыгане, — зачем им было  красть его? Они чуть что прослышат — спешат улизнуть: полиции они боятся хуже  чумы. Надежды продать такую лошадь, как Серебряный, у них нет. Украсть ее —  большой риск, а выгоды — никакой. Это вне всякого сомнения.    

— Где  же тогда Серебряный?    

— Я  уже сказал, что он или вернулся в Кингс-Пайленд, или поскакал в Кейплтон. В  Кингс-Пайленде его нет. Значит, он в Кейплтоне. Примем это за рабочую гипотезу  и посмотрим, куда она нас приведет. Земля здесь, как заметил инспектор, высохла  и стала тверже камня, но местность слегка понижается к Кейплтону, и в той  лощине ночью в понедельник, наверное, было очень сыро. Если наше предположение  правильно. Серебряный скакал в этом направлении, и нам нужно искать его следы.    

Беседуя,  мы быстро» шли вперед и через несколько минут спустились в лощину. Холмс попросил  меня обойти ее справа, а сам взял левее, но не успел я сделать и пятидесяти  шагов, как он закричал мне и замахал рукой. На мягкой глине у его ног виднелся  отчетливый конский след. Холмс вынул из кармана подкову, которая как раз  пришлась к отпечатку.    

— Вот  что значит воображение, — улыбнулся Холмс. — Единственное качество,  которого недостает Грегори. Мы представили себе, что могло бы произойти, стали  проверять предположение, и оно подтвердилось. Идем дальше.    

Мы  перешли хлюпающее под ногами дно лощинки и с четверть мили шагали по сухому жесткому  дерну. Снова начался небольшой уклон, и снова мы увидели следы, потом они  исчезли и появились только через полмили, совсем близко от Кейплтона. Увидел их  первым Холмс — он остановился и с торжеством указал на них рукой. Рядом с  отпечатками копыт на земле виднелись следы человека.    

— Сначала  лошадь была одна! — вырвалось у меня.    

— Совершенно  верно, сначала лошадь была одна. Стойте! А это что?    

Двойные  следы человека и лошади резко повернули в сторону Кингс-Пайленда. Холмс свистнул.  Мы пошли по следам. Он не поднимал глаз от земли, но я повернул голову вправо и  с изумлением увидел, что эти же следы шли в обратном направлении.    

— Один  ноль в вашу пользу, Уотсон, — сказал Холмс, когда я указал ему на  них, — теперь нам не придется делать крюк, который привел бы нас туда, где  мы стоим. Пойдемте по обратному следу.    

Нам не  пришлось идти долго. Следы кончились у асфальтовой дорожки, ведущей к воротам  Кейплтона. Когда мы подошли к ним, нам навстречу выбежал конюх.    

     

    

«Be  off!»     

     

— Идите  отсюда! — закричал он. — Нечего вам тут делать.    

— Позвольте  только задать вам один вопрос, — сказал Холмс, засовывая указательный и  большой пальцы в карман жилета. — Если я приду завтра в пять часов утра повидать  вашего хозяина мистера Сайлеса Брауна, это будет не слишком рано?    

— Скажете  тоже «рано», сэр. Мой хозяин подымается ни свет ни заря. Да вот и он сам, поговорите  с ним. Нет-нет, сэр, он прогонит меня, если увидит, что я беру у вас деньги.  Лучше потом.    

Только  Шерлок Холмс опустил в карман полкроны, как из калитки выскочил немолодой мужчина  свирепого вида с хлыстом в руке и закричал:    

— Это  что такое, Даусон? Сплетничаете, да? У вас дела, что ли нет? А вы какого черта  здесь шляетесь?    

— Чтобы  побеседовать с вами, дорогой мой сэр. Всего десять минут, — наинежнейшим  голосом проговорил Холмс.    

— Некогда  мне беседовать со всякими проходимцами! Здесь не место посторонним? Убирайтесь,  а то я сейчас спущу на вас собаку.    

Холмс  нагнулся к его уху и что-то прошептал. Мистер Браун вздрогнул и покраснел до  корней волос.    

— Ложь! —  закричал он. — Гнусная, наглая ложь!    

— Отлично!  Ну что же, будем обсуждать это прямо здесь, при всех, или вы предпочитаете  пройти в дом?    

— Ладно,  идемте, если хотите.    

Холмс  улыбнулся.    

— Я  вернусь через пять минут, Уотсон. К вашим услугам, мистер Браун.    

Вернулся  он, положим, через двадцать пять минут, и, пока я его ждал, теплые краски  вечера погасли. Тренер тоже вышел с Холмсом, и меня поразила происшедшая с ним  перемена: лицо у него стало пепельно-серым, лоб покрылся каплями пота, хлыст  прыгал в трясущихся руках. Куда девалась наглая самоуверенность этого человека!  Он семенил за Холмсом, как побитая собака.    

— Я  все сделаю, как вы сказали, сэр. Все ваши указания будут выполнены, —  повторял он.    

— Вы  знаете, чем грозит ослушание. — Холмс повернул к нему голову, и тот  съежился под его взглядом.    

— Что  вы, что вы, сэр! Доставлю к сроку. Сделать все, как было раньше?    

Холмс на  минуту задумался, потом рассмеялся:    

— Не  надо, оставьте, как есть. Я вам напишу. И смотрите, без плутовства, иначе…    

— О,  верьте мне, сэр, верьте!    

— Берегите  как зеницу ока.    

— Да,  сэр, можете на меня положиться, сэр.    

— Думаю,  что могу. Завтра получите от меня указания.    

И Холмс  отвернулся, не замечая протянутой ему дрожащей руки. Мы зашагали к  Кингс-Пайденду.    

— Такой  великолепной смеси наглости, трусости и подлости, как у мистера Сайлеса Брайна,  я давно не встречал, — сказал Холмс, устало шагая рядом со мной по склону.    

— Значит,  лошадь у него?    

— Он  сначала на дыбы взвился, отрицая все. Но я так подробно описал ему утро  вторника, шаг за шагом, что он поверил, будто я все видел собственными глазами.  Вы, конечно, обратили внимание на необычные, как будто обрубленные носки у  следов и на то, что на нем были именно такие ботинки. Кроме того, для простого  слуги это был бы слишком дерзкий поступок… Я рассказал ему, как он, встав по  обыкновению первым и войдя в загон, увидел в подее незнакомую лошадь, как он  подошел к ней и, не веря собственным глазам, увидел у нее на лбу белую  отметину, из-за которой она и получила свою кличку — Серебряный, и как  сообразил, что судьба отдает в его руки единственного соперника той лошади, на  которую он поставил большую сумму. Потом я рассказал ему, что первым его  побуждением было отвести Серебряного в Кингс-Пайленд, но тут дьявол стал  нашептывать ему, что так легко увести лошадь и спрятать, пока не кончатся  скачки, и тогда он повернул к Кейплтону и укрыл ее там. Когда он все это  услышал, он стал думать только о том, как спасти собственную шкуру.    

— Да  ведь конюшню осматривали!    

— Ну,  этот старый барышник обведет вокруг пальца кого угодно.    

— А  вы не боитесь оставлять лошадь в его руках? Он же с ней может что-нибудь  сделать, ведь это в его интересах.    

— Нет,  мой друг, он в самом деле будет беречь ее как зеницу ока. В его интересах  вернуть ее целой и невредимой. Это единственное, чем он может заслужить  прощение.    

— Полковник  Росс не произвел на меня впечатления человека, склонного прощать врагам!    

— Дело  не в полковнике Россе. У меня свои методы, и я рассказываю ровно столько,  сколько считаю нужным, — в этом преимущество моего неофициального  положения. Не знаю, заметили ли вы или нет, Уотсон, но полковник держался со  мной немного свысока, и мне хочется слегка позабавиться. Не говорите ему ничего  о Серебряном.    

— Конечно,  не скажу, раз вы не хотите.    

— Но  все это пустяки по сравнению с вопросом, кто убил Джона Стрэкера.    

— Вы  сейчас им займетесь?    

— Напротив,  мой друг, мы с вами вернемся сегодня ночным поездом в Лондон.    

Слова  Холмса удивили меня. Мы пробыли в Дартмуре всего несколько часов, он так  успешно начал распутывать клубок и вдруг хочет все бросить. Я ничего не  понимал. До самого дома тренера мне не удалось вытянуть из Холмса ни слова.  Полковник с инспектором дожидались нас в гостиной.    

— Мой  друг и я возвращаемся ночным поездом в Лондон, — заявил Холмс.    

— Приятно  было подышать прекрасным воздухом Дартмура.    

Инспектор  широко раскрыл глаза, а полковник скривил губы в презрительной усмешке    

— Значит,  вы сложили оружие. Считаете, что убийцу несчастного Стрэкера арестовать невозможно, —  сказал он.    

— Боюсь,  что это сопряжено с очень большими трудностями. — Холмс пожал  плечами. — Но я совершенно убежден, что во вторник ваша лошадь будет  бежать, и прошу вас предупредить жокея, чтобы он был готов. Могу я взглянуть на  фотографию мистера Джона Стрэкера?    

Инспектор  извлек из кармана конверт и вынул оттуда фотографию.    

— Дорогой  Грегори, вы предупреждаете все мои желания! Если позволите, господа, я оставлю  вас на минуту, мне нужно задать вопрос служанке Стрэкеров.    

— Должен  признаться, ваш лондонский советчик меня разочаровал, — с прямолинейной резкостью  сказал полковник Росс, как только Холмс вышел из комнаты. — Не вижу, чтобы  с его приезда дело подвинулось хоть на шаг.    

— По  крайней мере вам дали слово, что ваша лошадь будет бежать, — вмешался я.    

— Слово-то  мне дали, — пожал плечами полковник. — Я предпочел бы лошадь, а не  слово.    

Я открыл  было рот, чтобы защитить своего друга, но в эту минуту он вернулся.    

— Ну  вот, господа, — заявил он. — Я готов ехать. Один из конюхов отворил  дверцу коляски. Холмс сел рядом со мной, но вдруг перегнулся через борт и  тронул конюха за рукав.    

— У  вас есть овцы, я вижу, — сказал он. — Кто за ними ходит?    

— Я,  сэр.    

— Вы  не замечали, с ними в последнее время ничего не случилось?    

— Да  нет, сэр, как будто ничего, только вот три начали хромать, сэр.    

     

    

Holmes  was extremely pleased.      

     

Холмс  засмеялся, потирая руки, чем-то очень довольный.    

— Неплохо  придумано, Уотсон, очень неплохо! — Он не заметно подтолкнул меня  локтем. — Грегори, позвольте рекомендовать вашему вниманию странную  эпидемию, поразившую овец. Поехали.    

Лицо  полковника Росса по-прежнему выражало, какое невысокое мнение составил он о  талантах моего друга, зато инспектор так и встрепенулся.    

— Вы  считаете это обстоятельство важным? — спросил он.    

— Чрезвычайно  важным.    

— Есть  еще какие-то моменты, на которые вы посоветовали бы мне обратить внимание?    

— На  странное поведение собаки в ночь преступления.    

— Собаки?  Но она никак себя не вела!    

— Это-то  и странно, — сказал Холмс.    

Четыре  дня спустя мы с Холмсом снова сидели в поезде, мчащемся в Винчестер, где должен  был разыгрываться кубок Уэссекса. Полковник Росс ждал нас, как и было  условленно, в своем экипаже четверкой у вокзала на площади. Мы поехали за  город, где был беговой круг. Полковник был мрачен, держался в высшей степени  холодно.    

— Никаких  известий о моей лошади до сих пор нет, — заявил он.    

— Надеюсь,  вы ее узнаете, когда увидите?    

Полковник  вспылил:    

— Я  могу вам описать одну за другой всех лошадей, участвовавших в скачках за  последние двадцать лет. Моего фаворита, с его отметиной на лбу и белым пятном  на правой передней бабке, узнает каждый ребенок!    

— А  как ставки?    

— Происходит  что-то непонятное. Вчера ставили пятнадцать к одному, утром разрыв начал быстро  сокращаться, не знаю, удержатся ли сейчас на трех к одному.    

— Хм, —  сказал Холмс, — сомнений нет, кто-то что-то пронюхал.    

Коляска  подъехала к ограде, окружающей главную трибуну. Я взял афишу и стал читать:    

     

     

«Приз  Уэссекса     

Жеребцы  четырех и пяти лет.     

Дистанция  1 миля 5 ферлонгов.     

50  фунтов подписных.     

Первый  приз — 1000 фунтов.     

Второй  приз — 300 фунтов.     

Третий  приз — 200 фунтов.    

1.  Негр — владелец Хит Ньютон; наездник — красный шлем, песочный камзол.    

2.  Боксер — владелец полковник Уордлоу; наездник — оранжевый шлем, камзол васильковый,  рукава черные.    

3.  Беспечный — владелец лорд Бэкуотер; наездник — шлем и рукава камзола желтые.    

4.  Серебряный — владелец полковник Росс; наездник — шлем черный, камзол красный.    

5.  Хрусталь — владелец герцог Балморал; наездник — шлем желтый, камзол черный с  желтыми полосами.    

6.  Озорник — владелец лорд Синглфорд; наездник — шлем фиолетовый, рукава камзола  черные»    

     

     

— Мы  вычеркнули Баярда, нашу вторую лошадь, которая должна была бежать, полагаясь на  ваш совет, — сказал полковник. — Но что что? Фаворит сегодня  Серебряный?    

— Серебряный  — пять к четырем! — неслось с трибун. — Серебряный — пять к четырем!  Беспечный — пятнадцать к пяти! Все остальные — пять к четырем!    

— Лошади  на старте! — закричал я. — Смотрите, все шесть!    

— Все  шесть! Значит, Серебряный бежит! — воскликнул полковник в сильнейшем волнении. —  Но я не вижу его. Моих цветов пока нет.    

— Вышло  только пятеро. Вот, наверное, он, — сказал я, и в эту минуту из падока  крупной рысью выбежал великолепный гнедой жеребец и пронесся мимо нас. На  наезднике были цвета полковника, известные всей Англии.    

— Это  не моя лошадь! — закричал полковник Росс. — На ней нет ни единого  белого пятнышка! Объясните, что происходит, мистер Холмс!    

— Посмотрим,  как он возьмет, — невозмутимо сказал Холмс. Несколько минут он не отводил  бинокля от глаз… — Прекрасно! Превосходный старт! — вдруг воскликнул  он. — Вот они, смотрите, поворачивают!    

Из  коляски нам было хорошо видно, как лошади вышли на прямой участок круга. Они  шли так кучно, что всех их, казалось, можно накрыть одной попоной, но вот на  половине прямой желтый цвет лорда Бэкуотера вырвался вперед. Однако ярдах в  тридцати от того места, где стояли мы, жеребец полковника обошел Беспечного и  оказалася у финиша на целых шесть корпусов впереди. Хрусталь герцога Балморала  с большим отрывом пришел третьим.    

— Как  бы там ни было, кубок мой, — прошептал полковник, проводя ладонью по  глазам. — Убейте меня, если я хоть что-нибудь понимаю. Вам не кажется,  мистер Холмс, что вы уже достаточно долго мистифицируете меня?    

— Вы  правы, полковник. Сейчас вы все узнаете. Пойдемте поглядим на лошадь все  вместе. Вот он, — продолжал Холмс, входя в падок, куда впускали только  владельцев лошадей и их друзей. — Стоит лишь потереть ему лоб и бабку  спиртом, — и вы узнаете Серебряного.    

— Что!    

— Ваша  лошадь попала в руки мошенника, я нашел ее и взял на себя смелость выпустить на  поле в том виде, как ее сюда доставили.    

— Дорогой  сэр, вы совершили чудо! Лошадь в великолепной форме. Никогда в жизни она не шла  так хорошо, как сегодня. Приношу вам тысячу извинений за то, что усомнился в  вас. Вы оказали мне величайшую услугу, вернув жеребца. Еще большую услугу вы  мне окажете, если найдете убийцу Джона Стрэкера.    

— Я  его нашел, — спокойно сказал Холмс.    

Полковник  и я в изумлении раскрыли глаза.    

— Нашли  убийцу! Так где же он?    

— Он  здесь.    

— Здесь!  Где же?!    

— В  настоящую минуту я имею честь находиться в его обществе.    

Полковник  вспыхнул.    

— Я  понимаю, мистер Холмс, что многим обязан вам но эти слова я могу воспринять  только как чрезвычайно неудачную шутку или как оскорбление.    

Холмс  расхохотался.    

— Ну  что вы, полковник, у меня и в мыслях не было, что вы причастны к преступлению!  Убийца собственной персоной стоит у вас за спиной.    

     

    

He  laid his hand upon the glossy neck.     

     

Он  шагнул вперед и положил руку на лоснящуюся холку скакуна.    

— Убийца  — лошадь! — в один голос вырвалось у нас с полковником.    

— Да,  лошадь. Но вину Серебряного смягчает то, что он совершил убийство из самозащиты  и что Джон Стрэкер был совершенно недостоин вашего доверия… Но я слышу звонок.  Отложим подробный рассказ до более подходящего момента. В следующем забеге я  надеюсь немного выиграть.    

Возвращаясь  вечером того дня домой в купе пульмановского вагона, мы не заметили, как поезд  привез нас в Лондон, — с таким интересом слушали мы с полковником рассказ  о том, что произошло в дартмурских конюшнях в понедельник ночью и как Холмс  разгадал тайну.    

— Должен  признаться, — говорил Холмс, — что все версии, которые я составил на  основании газетных сообщений, оказались ошибочными. А ведь можно было даже  исходя из них нащупать вехи, если бы не ворох подробностей, которые газеты  спешили обрушить на головы читателей. Я приехал в Девоншир с уверенностью, что  преступник — Фицрой Симпсон, хоть и понимал, что улики против него очень неубедительны.  Только когда мы подъехали к домику Стрэкера, я осознал важность того обстоятельства,  что на ужин в тот вечер была баранина под чесночным соусом. Вы, вероятно,  помните мою рассеянность — все вышли из коляски, а я продолжал сидеть, ничего  не замечая. Так я был поражен, что чуть было не прошел мимо столь очевидной  улики.    

— Признаться, —  прервал его полковник, — я и сейчас не понимаю, при чем здесь эта баранина.    

— Она  была первым звеном в цепочке моих рассуждений. Порошок опиума вовсе не  безвкусен, а запах его не то чтобы неприятен, но достаточно силен. Если его  подсыпать в пищу, человек сразу почувствует и скорее всего есть не станет.  Чесночный соус — именно то, что может заглушить запах опиума. Вряд ли можно  найти какую-нибудь зависимость между появлением Фицроя Симпсона в тех краях  именно в тот вечер с бараниной под чесночным соусом на ужин в семействе  Стрэкеров. Остается предположить, что он случайно захватил с собой в тот вечер  порошок опиума. Но такая случайность относится уже к области чудес. Так что  этот вариант исключен. Значит, Симпсон оказывается вне подозрений, но зато в центр  внимания попадают Стрэкер и его жена — единственные люди, кто мог выбрать на  ужин баранину с чесноком. Опиум подсыпали конюху прямо в тарелку, потому что  все остальные обитатели Кингс-Пайленда ели то же самое блюдо без всяких  последствий. Кто-то всыпал опиум, пока служанка не видела. Кто же? Тогда я  вспомнил, что собака молчала в ту ночь. Как вы догадываетесь, эти два  обстоятельства теснейшим образом связаны. Из рассказа о появлении Фицроя  Симпсона в Кингс-Пайленде явствовало, что в конюшне есть собака, но она  почему-то не залаяла и не разбудила спящих на сеновале конюхов, когда в конюшню  кто-то вошел и увел лошадь. Несомненно, собака хорошо знала ночного гостя. Я  уже был уверен — или, если хотите, почти уверен, — что ночью в конюшню  вошел и увел Серебряного Джон Стрэкер. Но какая у него была цель? Явно  бесчестная, иначе зачем ему было усыплять собственного помощника? Однако что он  задумал? Этого я еще не понимал. Известно немало случаев, когда тренеры ставят  большие суммы против своих же лошадей через подставных лиц и с помощью  какого-нибудь мошенничества не дают им выиграть. Иногда они подкупают жокея, и  тот придерживает лошадь, иногда прибегают к более хитрым и верным приемам. Что  хотел сделать Огрэкер? Я надеялся, что содержимое его карманов поможет в этом  разобраться. Так и случилось. Вы помните, конечно, тот странный нож, который  нашли в руке убитого, нож, которым человек, находясь в здравом уме, никогда бы  не воспользовался в качестве оружия, будь то для защиты или для нападения. Это  был, как подтвердил наш доктор Уотсон, хирургический инструмент для очень  тонких операций. Вы, разумеется, полковник, знаете, — ведь вы опытный  лошадник, — что можно проколоть сухожилие на ноге лошади так искусно, что  на коже не останется никаких следов. Лошадь после такой операции будет слегка  хромать, а все припишут хромоту ревматизму или чрезмерным тренировкам, но никому  и в голову не придет заподозрить здесь чей-то злой умысел.    

— Негодяй!  Мерзавец! — вскричал полковник.    

— Почувствовав  укол ножа, такой горячий жеребец, как Серебряный, взвился бы и разбудил своим  криком и мертвого. Нужно было проделать операцию подальше от людей, вот почему  Джон Стрэкер и увел Серебряного в поле.    

— Я  был слеп, как крот! — горячился полковник. — Ну, конечно, для того-то  ему и понадобилась свеча, для того-то он и зажигал спичку.    

— Несомненно.  А осмотр его вещей помог мне установить не только способ, который он намеревался  совершить преступление, но и причины, толкнувшие его на это. Вы, полковник, как  человек, хорошо знающий жизнь, согласитесь со мной, что довольно странно носить  у себя в бумажнике чужие счета. У всех нас хватает собственных забот. Из этого  я заключил, что Стрэкер вел двойную жизнь. Счет показал, что в деле замешена  женщина, вкусы которой требуют денег. Как ни щедро вы платите своим слугам,  полковник, трудно представить, чтобы они могли платить по двадцать гиней за  туалет своей любовницы. Я незаметно расспросил миссис Стрэкер об этом платье и,  удостоверившись, что она его в глаза не видела, записал адрес портнихи. Я был  уверен, что, когда покажу ей фотографию Стрэкера, таинственный Дербишир  развеется, как дым. Теперь уже клубок стал разматываться легко. Стрэкер завел  лошадь в овраг, чтобы огня свечи не было видно. Симпсон, убегая потерял  галстук, Стрэкер увидел его и для чего-то подобрал, может быть, хотел завязать  лошади ногу. Спустившись в овраг, он чиркнул спичкой за крупом лошади, но,  испуганное внезапной вспышкой, животное, почувствовавшее к тому же опасность,  рванулось прочь и случайно ударило Стрэкера копытом в лоб. Стрэкер, несмотря на  дождь, уже успел снять плащ — операция ведь предстояла тонкая. Падая от удара,  он поранил себе бедро. Мой рассказ убедителен?    

— Невероятно! —  воскликнул полковник. — Просто невероятно! Вы как будто все видели собственными  глазами!    

— И  последнее, чтобы поставить все точки над i. Мне пришло в голову, что такой  осторожный человек, как Стрэкер, не взялся бы за столь сложную операцию, как  прокол слухожилия, не попрактиковавшись предварительно. На ком он мог  практиковаться в Кингс-Пайленде? Я увидел овец в загоне, спросил конюха, не  случалось ли с ними чего в последнее время. Его ответ в точности подтвердил мое  предположение. Я даже сам удивился.    

— Теперь  я понял все до конца, мистер Холмс?    

— В  Лондоне я зашел к портнихе и показал ей фотографию Стрэкера. Она сразу же  узнала его, сказала, что это один из ее постоянных клиентов и зовут его мистер  Дербишир. Жена у него большая модница и обожает дорогие туалеты. Не сомневаюсь,  что он влез по уши в долги и решился на преступление именно из-за этой женщины.    

— Вы  не объяснили только одного, — сказал полковник, — где была лошадь?    

— Ах,  лошадь… Она убежала, и ее приютил один из ваших соседей. Думаю, мы должны проявить  к нему снисхождение. Мы сейчас проезжаем Клэпем, не так ли? Значит, до вокзала  Виктории минут десять. Если вы зайдете к нам выкурить сигару, полковник, я с  удовольствием дополню свой рассказ интересующими вас подробностями.    

     

    

     

    

     

 Желтое лицо    

     

The  Yellow Face      

First  published in the Strand Magazine, Feb. 1893,     

with  7 illustrations by Sidney Paget.    

     

     

Вполне  естественно, что я, готовя к изданию эти короткие очерки, в основу которых  легли те многочисленные случаи, когда своеобразный талант моего друга побуждал  меня жадно выслушивать его отчет о какой-нибудь необычной драме, а порой и  самому становиться ее участником, что я при этом чаще останавливаюсь на его  успехах, чем на неудачах. Я поступаю так не в заботе о его репутации, нет: ведь  именно тогда, когда задача ставила его в тупик, он особенно удивлял меня своей  энергией и многогранностью дарования. Я поступаю так по той причине, что там,  где Холмс терпел неудачу, слишком часто оказывалось, что и никто другой не  достиг успеха, и тогда рассказ оставался без развязки. Временами, однако,  случалось и так, что мой друг заблуждался, а истина все же бывала раскрыта. У  меня записано пять-шесть случаев этого рода, и среди них наиболее яркими и  занимательными представляются два — дело о втором пятне и та история, которую я  собираюсь сейчас рассказать.    

Шерлок  Холмс редко занимался тренировкой ради тренировки. Немного найдется людей, в  большей мере способных к напряжению всей своей мускульной силы, и в своем весе  он был бесспорно одним из лучших боксеров, каких я только знал; но в бесцельном  напряжении телесной силы он видел напрасную трату энергии, и его, бывало, с  места не сдвинешь, кроме тех случаев, когда дело касалось его профессии. Вот  тогда он бывал совершенно неутомим и неотступен, хотя, казалось бы, для этого  требовалось постоянная и неослабная тренировка; но, правда, он всегда соблюдал  крайнюю умеренность в еде и в своих привычках, был до строгости прост. Он не  был привержен ни к каким порокам, а если изредка и прибегал к кокаину то разве  что в порядке протеста против однообразия жизни, когда загадочные случаи  становились редки и газеты не предлагали ничего интересного.    

Как-то  ранней весной он был в такой расслабленности, что пошел со мной днем  прогуляться в парк. На вязах только еще пробивались хрупкие зеленые побеги, а  клейкие копьевидные почки каштанов уже начали развертываться в пятиперстные  листики. Два часа мы прохаживались вдвоем, большей частью молча, как и пристало  двум мужчинам, превосходно знающим друг друга. Было около пяти, когда мы вернулись  на Бейкер-стрит.    

— Разрешите  доложить, сэр, — сказал наш мальчик-лакей, открывая нам дверь. — Тут  приходил один джентльмен, спрашивал вас, сэр.    

Холмс  посмотрел на меня с упреком.    

— Вот  вам и погуляли среди дня! — сказал он. — Так он ушел, этот  джентльмен?    

— Да,  сэр.    

— Ты  не предлагал ему зайти?    

— Предлагал,  сэр, он заходил и ждал.    

— Долго  он ждал?    

— Полчаса,  сэр. Очень был беспокойный джентльмен, сэр, он все расхаживал, пока тут был,  притоптывал ногой. Я ждал за дверью, сэр, и мне все было слышно. Наконец он  вышел в коридор и крикнул: «Что же он так никогда и не придет, этот человек?»  Это его точные слова, сэр. А я ему: «Вам только надо подождать еще немного».  «Так я, — говорит, — подожду на свежем воздухе, а то я просто  задыхаюсь! Немного погодя зайду еще раз», — с этим он встал и ушел, и, что  я ему ни говорил, его никак было не удержать.    

— Хорошо,  хорошо, ты сделал что мог, — сказал Холмс, проходя со мной в нашу общую гостиную. —  Как все-таки досадно получилось, Уотсон! Мне позарез нужно какое-нибудь  интересное дело, а это, видно, такое и есть, судя по нетерпению джентльмена.  Эге! Трубка на столе не ваша! Значит, это он оставил свою. Добрая старая трубка  из корня вереска с длинным чубуком, какой в табачных магазинах именуется янтарным.  Хотел бы я знать, сколько в Лондоне найдется чубуков из настоящего янтаря! Иные  думают, что признаком служит муха. Возникла, знаете, целая отрасль промышленности  — вводить поддельную муху в поддельный янтарь. Он был, однако, в сильном расстройстве,  если забыл здесь свою трубку, которой явно очень дорожит.    

— Откуда  вы знаете, что он очень ею дорожит? — спросил я.    

— Такая  трубка стоит новая семь с половиной шиллингов. А между тем она, как видите, дважды  побывала в починке: один раз чинилась деревянная часть, другой — янтарная.  Починка, заметьте, оба раза стоила дороже самой трубки — здесь в двух местах  перехвачено серебряным кольцом. Человек должен очень дорожить трубкой, если  предпочитает дважды чинить ее, вместо того, чтобы купить за те же деньги новую.    

— Что-нибудь  еще? — спросил я, видя, что Холмс вертит трубку в руке и задумчиво, как-то  по-своему ее разглядывает. Он высоко поднял ее и постукивал по ней длинным и  тонким указательным пальцем, как мог бы профессор, читая лекцию, постукивать по  кости.    

     

    

He  held it up.     

     

— Трубки  бывают обычно очень интересны, — сказал он. — Ничто другое не  заключает в себе столько индивидуального, кроме, может быть, часов да шнурков  на ботинках. Здесь, впрочем, указания не очень выраженные и не очень  значительные. Владелец, очевидно, крепкий человек с отличными зубами, левша,  неаккуратный и не склонен наводить экономию.    

Мой друг  бросал эти сведения небрежно, как бы вскользь, но я видел, что он скосил на  меня взгляд, проверяя, слежу ли я за его рассуждением.    

— Вы  думаете, человек не стеснен в деньгах, если он курит трубку за семь  шиллингов? — спросил я.    

— Он  курит гросвенорскую смесь по восемь пенсов унция, — ответил Холмс,  побарабанив по голове трубки и выбив на ладонь немного табаку. — А ведь  можно и за половину этой цены купить отличный табак — значит, ему не приходится  наводить экономию.    

— А  прочие пункты?    

— Он  имеет привычку прикуривать от лампы и газовой горелки. Вы видите, что трубка с  одного боку сильно обуглилась. Спичка этого, конечно, не наделала бы. С какой  стати станет человек, разжигая трубку, держать спичку сбоку? А вот прикурить от  лампы вы не сможете, не опалив головки. И опалена она с правой стороны. Отсюда  я вывожу, что ее владелец левша. Попробуйте сами прикурить от лампы и посмотрите,  как, естественно, будучи правшой, вы поднесете трубку к огню левой ее стороной.  Иногда вы, может быть, сделаете и наоборот, но не будете так поступать из раза  в раз. Эту трубку постоянно подносили правой стороной. Далее, смотрите, он  прогрыз янтарь насквозь. Это может сделать только крепкий, энергичный человек  да еще с отличными зубами. Но, кажется, я слышу на лестнице его шаги, так что  нам будет что рассмотреть поинтересней трубки.    

Не  прошло и минуты, как дверь отворилась, и в комнату вошел высокий молодой  человек. На нем был отличный, но не броский темно-серый костюм, и в руках он  держал коричневую фетровую шляпу с широкими полями. Выглядел он лет на тридцать,  хотя на самом деле был, должно быть, старше.    

— Извините, —  начал он в некотором смущении. — Полагаю, мне бы следовало постучать. Да,  конечно, следовало… Понимаете, я несколько расстроен, тем и объясняется… — Он  провел рукой по лбу, как делает человек, когда он сильно не в себе, и затем не  сел, а скорей упал на стул.    

— Я  вижу вы ночи две не спали, — сказал Холмс в спокойном, сердечном  тоне. — Это изматывает человека больше, чем работа, и даже больше, чем  наслаждение. Разрешите спросить, чем могу вам помочь?    

— Мне  нужен ваш совет, сэр. Я не знаю, что мне делать, все в моей жизни пошло прахом.    

— Вы  хотели бы воспользоваться моими услугами сыщика-консультанта?    

— Не  только. Я хочу услышать от вас мнение рассудительного человека… и человека, знающего  свет. Я хочу понять, что мне теперь делать дальше. Я так надеюсь, что вы мне  что-то посоветуете.    

Он не  говорил, а выпаливал резкие, отрывочные фразы, и мне казалось, что говорить для  него мучительно и что он все время должен превознемогать себя усилием воли.    

— Дело  это очень щепетильное, — продолжал он. — Никто не любит говорить с  посторонними о своих семейных делах. Ужасно, знаете, обсуждать поведение своей  жены с людьми, которых ты видишь в первый раз. Мне противно, что я вынужден это  делать! Но я больше не в силах терпеть, и мне нужен совет.    

— Мой  милый мистер Грэнт Манро… — начал Холмс.    

     

    

Our  visitor sprang from his char.     

     

Наш  гость вскочил со стула.    

— Как! —  вскричал он. — Вы знаете мое имя?    

— Если  вам желательно сохранять инкогнито, — сказал с улыбкой Холмс, — я бы  посоветовал отказаться от обыкновения проставлять свое имя на подкладке шляпы  или уж держать ее тульей к собеседнику. Я как раз собирался объяснить вам, что  мы с моим другом выслушали в этой комнате немало странных тайн и что мы имели  счастье внести мир во многие встревоженные души. Надеюсь, нам удастся сделать  то же и для вас. Я попрошу вас, поскольку время может оказаться дорого, не тянуть  и сразу изложить факты.    

Наш  гость опять провел рукой по лбу, как будто исполнить эту просьбу ему было до  боли тяжело. По выражению его лица и по каждому жесту я видел, что он  сдержанный, замкнутый человек, склонный скорее прятать свои раны, нежели  чванливо выставлять их напоказ. Потом он вдруг взмахнул стиснутым кулаком, как  бы отметая прочь всю сдержанность, и начал.    

— Факты  эти таковы, мистер Холмс. Я женатый человек, и женат я три года. Все это время  мы с женой искренне любили друг друга, и были очень счастливы в нашей брачной  жизни. Никогда у нас не было ни в чем разлада — ни в мыслях, ни в словах, ни на  деле. И вот в этот понедельник между нами вдруг возник барьер: я открываю, что  в ее жизни и в ее мыслях есть что-то, о чем я знаю так мало, как если б это  была не она, а та женщина, что метет улицу перед нашим домом. Мы сделались  чужими, и я хочу знать, почему.    

Прежде,  чем рассказывать дальше, я хочу, чтобы вы твердо знали одно, мистер Холмс: Эффи  любит меня. На этот счет пусть не будет у вас никаких сомнений. Она любит меня  всем сердцем, всей душой и никогда не любила сильней, чем теперь. Я это знаю,  чувствую. Этого я не желаю обсуждать. Мужчина может легко различить, любит ли  его женщина. Но между нами легла тайна, и не пойдет у нас по-прежнему, пока она  не разъяснится.    

— Будьте  любезны, мистер Манро, излагайте факты, — сказал Холмс с некоторым  нетерпением.    

— Я  сообщу вам, что мне известно о прошлой жизни Эффи. Она была вдовой, когда мы с  нею встретились, хотя и совсем молодою — ей было двадцать пять. Звали ее тогда  миссис Хеброн. В юности она уехала в Америку, и жила одна там в городе Атланте,  где и вышла замуж за этого Хеброна, адвоката с хорошей практикой. У них был  ребенок, но потом там вспыхнула эпидемия желтой лихорадки, которая и унесла  обоих — мужа и ребенка. Я видел сам свидетельство о смерти мужа. После этого  Америка ей опротивела, она вернулась на родину и стала жить с теткой, старой  девой, в Мидлеексе, в городе Пиннере. Пожалуй, следует упомянуть, что муж не  оставил ее без средств: у нее был небольшой капитал — четыре с половиной тысячи  фунтов, которые он так удачно поместил, что она получала в среднем семь  процентов. Она прожила в Пиннере всего полгода, когда я встретился с ней. Мы  полюбили друг друга и через несколько недель поженились. Сам я веду торговлю  хмелем, и, так как мой доход составляет семь-восемь сотен в год, мы живем не  нуждаясь, снимаем виллу в Норбери за восемьдесят фунтов в год. У нас там совсем  по-дачному, хоть это и близко от города. Рядом с нами, немного дальше по шоссе,  гостиница и еще два дома, прямо перед нами — поле, а по ту сторону его —  одинокий коттедж; и, помимо этих домов, никакого жилья ближе, чем на полпути до  станции. Выпадают такие месяцы в году, когда дела держат меня в городе, но  летом я бываю более или менее свободен, и тогда мы с женою в нашем загородном  домике так счастливы, что лучше и желать нельзя. Говорю вам, между нами никогда  не было никаких размолвок, пока не началась эта проклятая история.    

Одну  вещь я вам должен сообщить, прежде чем стану рассказывать дальше. Когда мы  поженились, моя жена перевела на меня все свое состояние — в сущности, вопреки  моей воле, потому что я понимаю, как неудобно это может обернуться, если мои  дела пойдут под уклон. Но она так захотела, и так было сделано. И вот шесть  недель тому назад она вдруг говорит мне:    

— Джек,  когда ты брал мои деньги, ты сказал, что когда бы они мне ни понадобились, мне  довольно будет просто попросить.    

— Конечно, —  сказал я, — они твои.    

— Хорошо, —  сказала она, — мне нужно сто фунтов.    

Я опешил  — я думал, ей понадобилось на новое платье или что-нибудь в этом роде.    

— Зачем  тебе вдруг? — спросил я.    

— Ах, —  сказала она шаловливо, — ты же говорил, что ты только мой банкир, а  банкиры, знаешь, никогда не спрашивают.    

— Если  тебе в самом деле нужны эти деньги, ты их, конечно, получишь, — сказал я.    

— Да,  в самом деле нужны.    

— И  ты мне не скажешь, на что?    

— Может  быть, когда-нибудь и скажу, но только, Джек, не сейчас.    

Пришлось  мне этим удовлетвориться, хотя до сих пор у нас никогда не было друг от друга никаких  секретов. Я выписал ей чек и больше об этом деле не думал. Может быть, оно и не  имеет никакого отношения к тому, что произошло потом, но я посчитал правильным  рассказать вам о нем.    

Так вот,  как я уже упоминал, неподалеку от нас стоит коттедж. Нас от него отделяет  только поле, но, чтобы добраться до него, надо сперва пройти по шоссе, а потом  свернуть по проселку. Сразу за коттеджем славный сосновый борок, я люблю там  гулять, потому что среди деревьев всегда так приятно. Коттедж последние восемь  месяцев стоял пустой, и было очень жаль, потому что это премилый двухэтажный  домик с крыльцом на старинный манер и жимолостью вокруг. Я, бывало, остановлюсь  перед этим коттеджем и думаю, как мило было бы в нем устроиться.    

Так вот  в этот понедельник вечером я пошел погулять в свой любимый борок, когда на  проселке мне встретился возвращающийся пустой фургон, а на лужайке возле крыльца  я увидел груду ковров и разных вещей. Было ясно, что коттедж наконец кто-то  снял. Я прохаживался мимо, останавливался, как будто от нечего делать, —  стою, оглядываю дом, любопытствуя, что за люди поселились так близко от нас. И  вдруг вижу в одном из окон второго этажа чье-то лицо, уставившееся прямо на  меня.    

Не знаю,  что в нем было такого, мистер Холмс, только у меня мороз пробежал по спине. Я  стоял в отдалении, так что не мог разглядеть черты, но было в этом лице что-то  неестественное, нечеловеческое. Такое создалось у меня впечатление. Я быстро  подошел поближе, чтобы лучше разглядеть следившего за мной. Но едва я  приблизился, лицо вдруг скрылось — и так внезапно, что оно, показалось мне,  нырнуло во мрак комнаты. Я постоял минут пять, думая об этой истории и стараясь  разобраться в своих впечатлениях. Я не мог даже сказать, мужское это было лицо  или женское. Больше всего меня поразил его цвет. Оно было мертвенно-желтое с  лиловыми тенями и какое-то застывшее, отчего и казалось таким жутко неестественным.  Я до того расстроился, что решил узнать немного больше о новых жильцах. Я подошел  и постучался в дверь, и мне тут же открыла худая высокая женщина с  неприветливым лицом.    

     

    

«What  may you be wantin'?»      

     

— Чего  вам надо? — спросила она с шотландским акцентом.    

— Я  ваш сосед, вон из того дома, — ответил я, кивнув на нашу виллу. — Вы,  я вижу, только что приехали, я и подумал, не могу ли я быть вам чем-нибудь  полезен.    

— Эге!  Когда понадобитесь, мы сами вас попросим, — сказала она и хлопнула дверью  у меня перед носом.    

Рассердясь  на такую грубость, я повернулся и пошел домой. Весь вечер, как ни старался я думать  о другом, я не мог забыть призрака в окне и ту грубую женщину. Я решил ничего  жене не рассказывать — она нервная, впечатлительная женщина, и я не хотел делиться  с нею неприятным переживанием. Все же перед сном я как бы невзначай сказал ей,  что в коттедже появились жильцы, на что она ничего не ответила.    

Я вообще  сплю очень крепко. В семье у нас постоянно шутили, что ночью меня пушкой не разбудишь;  но почему-то как раз в эту ночь — потому ли, что я был немного возбужден своим  маленьким приключением, или по другой причине, не знаю, — только спал я не  так крепко, как обычно. Я смутно сознавал сквозь сон, что в комнате что-то  происходит, и понемногу до меня дошло, что жена стоит уже в платье и потихоньку  надевает пальто и шляпу. Мои губы шевельнулись, чтобы пробормотать сквозь сон  какие-то слова недоумения или упрека за эти несвоевременные сборы, когда, вдруг  приоткрыв глаза, я посмотрел на озаренное свечой лицо, и у меня отнялся язык от  изумления. Никогда раньше я не видел у нее такого выражения лица — я даже не  думал, что ее лицо может быть таким. Она была мертвенно-бледна, дышала учащенно  и, застегивая пальто, украдкой косилась на кровать, чтобы проверить, не разбудила  ли меня. Потом, решив, что я все-таки сплю, она бесшумно выскользнула из  комнаты, и секундой позже раздался резкий скрип, какой могли произвести только  петли парадных дверей. Я приподнялся в постели, потер кулаком о железный край  кровати, чтобы увериться, что это не сон. Потом я достал часы из-под подушки.  Они показывали три пополуночи. Что на свете могло понадобиться моей жене в тот  час на шоссейной дороге?    

Я  просидел так минут двадцать, перебирая это все в уме и стараясь подыскать  объяснение. Чем больше я думал, тем это дело представлялось мне необычайней и  необъяснимей. Я еще ломал над ним голову, когда опять послышался скрип петель  внизу, и затем по лестнице раздались ее шаги.    

— Господи,  Эффи, где это ты была? — спросил я, как только она вошла.    

Она  задрожала и вскрикнула, когда я заговорил, и этот сдавленный крик и дрожь  напугали меня больше, чем все остальное, потому что в них было что-то  невыразимо виноватое. Моя жена всегда была женщиной прямого и открытого нрава,  но я похолодел, когда увидел, как она украдкой пробирается к себе же в спальню  и дрожит оттого, что муж заговорил с ней.    

— Ты  не спишь, Джек? — вскрикнула она с нервным смешком.    

— Смотри,  а я-то думала, тебя ничем не разбудишь.    

— Где  ты была? — спросил я строже.    

— Так  понятно, что это тебя удивляет, — сказала она, и я увидел, что пальцы ее  дрожат, расстегивая пальто. — Я и сама не припомню, чтобы когда-нибудь  прежде делала такую вещь. Понимаешь, мне вдруг стало душно, и меня прямо-таки  неодолимо потянуло подышать свежим воздухом. Право, мне кажется, у меня был бы  обморок, если бы я не вышла на воздух. Я постояла несколько минут в дверях, и  теперь я совсем отдышалась.    

Рассказывая  мне эту историю, она ни разу не поглядела в мою сторону, и голос у нее был  точно не свой. Мне стало ясно, что она говорит неправду. Я ничего не сказал в  ответ и уткнулся лицом в стенку с чувством дурноты и с тысячью ядовитых  подозрений и сомнений в голове. Что скрывает от меня жена? Где она побывала во  время своей странной прогулки? Я чувствовал, что не найду покоя, пока этого не  узнаю, и все-таки мне претило расспрашивать дальше после того, как она уже раз  солгала. До конца ночи я кашлял и ворочался с боку на бок, строя догадку за  догадкой, одна другой невероятнее. Назавтра мне нужно было ехать в город, но я  был слишком взбудоражен и даже думать не мог о делах. Моя жена была, казалось,  расстроена не меньше, чем я, и по ее быстрым вопросительным взглядам, которые  она то и дело бросала на меня, я видел: она поняла, что я не поверил ее объяснению,  и прикидывает, как ей теперь быть. За первым завтраком мы едва обменялись с ней  двумя-тремя словами, затем я сразу вышел погулять, чтобы собраться с мыслями на  свежем утреннем воздухе.    

Я дошел  до Хрустального дворца, просидел там целый час в парке и вернулся в Норбери в  начале второго. Случилось так, что на обратном пути мне нужно было пройти мимо  коттеджа, и я остановился на минутку посмотреть, не покажется ли опять в окошке  то странное лицо, что глядело на меня накануне. Я стою и смотрю, и вдруг —  вообразите себе мое удивление, мистер Холмс, — дверь открывается, и  выходит моя жена!    

Я онемел  при виде ее, но мое волнение было ничто перед тем, что отразилось на ее лице,  когда глаза наши встретились. В первую секунду она как будто хотела шмыгнуть  обратно в дом; потом, поняв, что всякая попытка спрятаться будет бесполезна,  она подошла ко мне с побелевшим лицом и с испугом в глазах, не вязавшимся с ее  улыбкой.    

— Ах,  Джек, — сказала она, — я заходила сейчас туда спросить, не могу ли я  чем-нибудь помочь нашим новым соседям. Что ты так смотришь на меня, Джек? Ты на  меня сердишься?    

— Так! —  сказал я. — Значит, вот куда ты ходила ночью?    

— Что  ты говоришь? — закричала она.    

— Ты  ходила туда. Я уверен. Кто эти люди, что ты должна навещать их в такой час?    

— Я  не бывала там раньше.    

— Как  ты можешь утверждать вот так заведомую ложь? — закричал я. — У тебя и  голос меняется, когда ты это говоришь. Когда у меня бывали от тебя секреты? Я  сейчас же войду в дом и узнаю, в чем дело.    

— Нет,  нет, Джек, ради Бога! — У нее осекся голос, она была сама не своя от  волнения. Когда же я подошел к дверям, она судорожно схватила меня за рукав и с  неожиданной силой оттащила прочь.    

— Умоляю  тебя, Джек, не делай этого, — кричала она. — Клянусь, я все тебе  расскажу когда-нибудь, но если ты сейчас войдешь в коттедж, ничего из этого не  выйдет кроме горя. — А потом, когда я попробовал ее отпихнуть, она  прижалась ко мне с исступленной мольбой.    

— Верь  мне, Джек! — кричала она. — Поверь мне на этот только раз! Я никогда  не дам тебе повода пожалеть об этом. Ты знаешь, я не стала б ничего от тебя  скрывать иначе, как ради тебя самого. Дело идет о всей нашей жизни. Если ты  сейчас пойдешь со мной домой, все будет хорошо. Если ты вломишься в этот  коттедж, у нас с тобой все будет испорчено.    

     

    

«Trust  me, Jack!» she cried.      

     

Она говорила  так убежденно, такое отчаяние чувствовалось в ее голосе и во всей манере, что я  остановился в нерешительности перед дверью.    

— Я  поверю тебе на одном условии — и только на одном, — сказал я  наконец, — с этой минуты между нами никаких больше тайн! Ты вольна  сохранить при себе свой секрет, но ты пообещаешь мне, что больше не будет  ночных хождений в гости, ничего такого, что нужно от меня скрывать. Я согласен  простить то, что уже в прошлом, если ты дашь мне слово, что в будущем ничего  похожего не повторится.    

— Я  знала, что ты мне поверишь, — сказала она и вздохнула с  облегчением. — Все будет, как ты пожелаешь. Уйдем же, ах, уйдем от этого  дома! — Все еще цепко держась за мой рукав, она увела меня прочь от  коттеджа.    

Я  оглянулся на ходу — из окна на втором этаже за нами следило то желтое,  мертвенное лицо. Что могло быть общего у этой твари и моей жены? И какая могла  быть связь между Эффи и той простой и грубой женщиной, которую я видел  накануне? Даже странно было спрашивать, и все-таки я знал, что у меня не будет  спокойно на душе, покуда я не разрешу загадку.    

Два дня  спустя я сидел дома и моя жена как будто честно соблюдала наш уговор; во всяком  случае, насколько мне было известно, она даже не выходила из дому. Но на третий  день я получил прямое доказательство, что ее торжественного обещания было  недостаточно, чтобы пересилить то тайное воздействие, которое отвлекало ее от  мужа и долга.    

В тот  день я поехал в город, но вернулся поездом не три тридцать шесть, как обычно, а  пораньше — поездом два сорок. Когда я вошел в дом, наша служанка вбежала в  переднюю с перепуганным лицом.    

— Где  хозяйка? — спросил я.    

— А  она, наверно, вышла погулять, — ответила девушка.    

В моей  голове сейчас же зародились подозрения. Я побежал наверх удостовериться, что ее  в самом деле нет дома. Наверху я случайно посмотрел в окно и увидел, что  служанка, с которой я только что разговаривал, бежит через поле прямиком к  коттеджу. Я, конечно, сразу понял, что это все означает: моя жена пошла туда и  попросила служанку вызвать ее, если я вернусь. Дрожа от бешенства, я сбежал  вниз и помчался туда же, решив раз и навсегда положить конец этой истории. Я  видел, как жена со служанкой бежали вдвоем по проселку, но я не стал их  останавливать. То темное, что омрачало мою жизнь, затаилось в коттедже. Я дал  себе слово: что бы ни случилось потом, но тайна не будет больше тайной. Подойдя  к дверям, я даже не постучался, а прямо повернул ручку и ворвался в коридор.    

На  первом этаже было тихо и мирно. В кухне посвистывал на огне котелок, и большая  черная кошка лежала, свернувшись клубком, в корзинке; но нигде и следа той  женщины, которую я видел в прошлый раз. Я кидаюсь из кухни в комнату — и там  никого. Тогда я взбежал по лестнице и убедился, что в верхних двух комнатах  пусто и нет никого. Во всем доме ни души! Мебель и картины были самого пошлого,  грубого пошиба, кроме как в одной-единственной комнате — той, в окне которой я  видел то странное лицо. Здесь было уютно и изящно, и мои подозрения разгорелись  яростным, злым огнем, когда я увидел, что там стоит на камине карточка моей  жены: всего три месяца тому назад она по моему настоянию снялась во весь рост,  и это была та самая фотография! Я пробыл в доме довольно долго, пока не  убедился, что там и в самом деле нет никого. Потом я ушел, и у меня было так тяжело  на сердце, как никогда в жизни. Жена встретила меня в передней, когда я  вернулся домой, но я был так оскорблен и рассержен, что не мог с ней говорить,  и пронесся мимо нее прямо к себе в кабинет.    

Она,  однако, вошла следом за мной, не дав мне даже времени закрыть дверь.    

— Мне  очень жаль, что я нарушила обещание, Джек, — сказала она, — но если  бы ты знал все обстоятельства, ты, я уверена, простил бы меня.    

     

    

«Tell  me everything, then,» said I.     

     

— Так  расскажи мне все, — говорю я.    

— Я  не могу, Джек, не могу! — закричала она.    

— Пока  ты мне не скажешь, кто живет в коттедже и кому это ты подарила свою фотографию,  между нами больше не может быть никакого доверия, — ответил я и,  вырвавшись от нее, ушел из дому. Это было вчера, мистер Холмс, и с того часа я  ее не видел и не знаю больше ничего об этом странном деле. В первый раз легла  между нами тень, и я так потрясен, что не знаю, как мне теперь вернее всего  поступить. Вдруг сегодня утром меня осенило, что если есть на свете человек,  который может дать мне совет, так это вы, и вот я поспешил к вам и  безоговорочно отдаюсь в ваши руки. Если я что-нибудь изложил неясно,  пожалуйста, спрашивайте. Но только скажите скорей, что мне делать, потому что я  больше не в силах терпеть эту муку.    

Мы с  Холмсом с неослабным вниманием слушали эту необыкновенную историю, которую он  нам рассказывал отрывисто, надломленным голосом, как говорят в минуту сильного  волнения. Мой товарищ сидел некоторое время молча, подперев подбородок рукой и  весь уйдя в свои мысли.    

— Скажите, —  спросил он наконец, — вы могли бы сказать под присягой, что лицо, которое  вы видели в окне, было лицом человека?    

— Оба  раза, что я его видел, я смотрел на него издалека, так что сказать это наверное  никак не могу.    

— И,  однако же, оно явно произвело на вас неприятное впечатление.    

— Его  цвет казался неестественным, и в его чертах была странная неподвижность. Когда  я подходил ближе, оно как-то рывком исчезало.    

— Сколько  времени прошло с тех пор, как жена попросила у вас сто фунтов?    

— Почти  два месяца.    

— Вы  когда-нибудь видели фотографию ее первого мужа?    

— Нет,  в Атланте вскоре после его смерти произошел большой пожар, и все ее бумаги  сгорели.    

— Но  все-таки у нее оказалось свидетельство о его смерти. Вы сказали, что вы его  видели?    

— Да,  она после пожара выправила дубликат.    

— Вы  хоть раз встречались с кем-нибудь, кто был с ней знаком в Америке?    

— Нет.    

— Она  когда-нибудь заговаривала о том, чтобы съездить туда?    

— Нет.    

— Не  получала оттуда писем?    

— Насколько  мне известно, — нет.    

— Благодарю  вас. Теперь я хотел бы немножко подумать об этом деле. Если коттедж оставлен  навсегда, у нас могут возникнуть некоторые трудности; если только на время, что  мне представляется более вероятным, то это значит, что жильцов вчера  предупредили о вашем приходе, и они успели скрыться, — тогда, возможно,  они уже вернулись, и мы все это легко выясним. Я вам посоветую: возвращайтесь в  Норбери и еще раз осмотрите снаружи коттедж. Если вы убедитесь, что он обитаем,  не врывайтесь сами в дом, а только дайте телеграмму мне и моему другу. Получив  ее, мы через час будем у вас, а там мы очень скоро дознаемся, в чем дело.    

— Ну,  а если в доме все еще никого нет?    

— В  этом случае я приеду завтра, и мы с вами обсудим, как быть. До свидания, и  главное — не волнуйтесь, пока вы не узнали, что вам в самом деле есть из-за  чего волноваться.    

— Боюсь,  дело тут скверное, Уотсон, — сказал мой товарищ, когда, проводив мистера  Грэнт Манро до дверей, он вернулся в наш кабинет. — Как оно вам  представляется?    

— Грязная  история, — сказал я.    

— Да.  И подоплекой здесь шантаж, или я жестоко ошибаюсь.    

— А  кто шантажист?    

— Не  иначе, как та тварь, что живет в единственной уютной комнате коттеджа и держит  у себя эту фотографию на камине. Честное слово, Уотсон, есть что-то очень  завлекательное в этом мертвенном лице за окном, и я бы никак не хотел  прохлопать этот случай.    

— Есть  у вас своя гипотеза?    

— Пока  только первая наметка. Но я буду очень удивлен, если она окажется неверной. В  коттедже — первый муж этой женщины.    

— Почему  вы так думаете?    

— Чем  еще можно объяснить ее безумное беспокойство, как бы туда не вошел второй?  Факты, как я считаю, складываются примерно так. Женщина выходит в Америке  замуж. У ее мужа обнаруживаются какие-то нестерпимые свойства, или, скажем, его  поражает какая-нибудь скверная болезнь — он оказывается прокаженным или  душевнобольным. В конце концов она сбегает от него, возвращается в Англию,  меняет имя и начинает, как ей думается, строить жизнь сызнова. Она уже три года  замужем за другим и полагает себя в полной безопасности — мужу она показала  свидетельство о смерти какого-то другого человека, чье имя она и  приняла, — как вдруг ее местопребывание становится известно ее первому  мужу или, скажем, какой-нибудь не слишком разборчивой женщине, связавшейся с  больным. Они пишут жене и грозятся приехать и вывести ее на чистую воду. Она  просит сто фунтов и пробует откупиться от них. Они все-таки приезжают, и когда  муж в разговоре с женой случайно упоминает, что в коттедже поселились новые  жильцы, она по каким-то признакам догадывается, что это ее преследователи. Она  ждет, пока муж заснет, и затем кидается их уговаривать, чтоб они уехали. Ничего  не добившись, она на другой день с утра отправляется к ним опять, и муж, как он  сам это рассказал, встречает ее в ту минуту, когда она выходит от них. Тогда  она обещает ему больше туда не ходить, но через два дня, не устояв перед  надеждой навсегда избавиться от страшных соседей, она предпринимает новую  попытку, прихватив с собой фотографию, которую, возможно, они вытребовали у  нее. В середине переговоров прибегает служанка с сообщением, что хозяин уже дома,  и тут жена, понимая, что он пойдет сейчас прямо в коттедж, выпроваживает его  обитателей через черный ход — вероятно, в тот сосновый борок, о котором здесь  упоминалось. Муж приходит — и застает жилище пустым. Я, однако ж, буду крайне  удивлен, если он и сегодня найдет его пустым, когда выйдет вечером в  рекогносцировку. Что вы скажете об этой гипотезе?    

— В  ней все предположительно.    

— Зато  она увязывает все факты. Когда нам станут известны новые факты, которые не  уложатся в наше построение, тогда мы успеем ее пересмотреть. В ближайшее время  мы ничего не можем начать, пока не получим новых известий из Норбери.    

Долго  нам ждать не пришлось. Телеграмму принесли, едва мы отпили чай. «В коттедже еще  живут, — гласила она, — Опять видел окне лицо. Приду встречать поезду  семь ноль-ноль и до вашего прибытия ничего предпринимать не стану».    

Когда мы  вышли из вагона, Грэнт Манро ждал нас на платформе, и при свете станционных фонарей  нам было видно, что он очень бледен и дрожит от волнения.    

— Они  еще там, мистер Холмс, — сказал он, ухватив моего друга за рукав. —  Я, когда шел сюда, видел в коттедже свет. Теперь мы с этим покончим раз и  навсегда.    

— Какой  же у вас план? — спросил мой друг, когда мы пошли по темной, обсаженной  деревьями дороге.    

— Я  силой вломлюсь в дом и увижу сам, кто там есть. Вас двоих я попросил бы быть  при этом свидетелями.    

— Вы  твердо решились так поступить, несмотря на предостережения вашей жены, что для  вас же лучше не раскрывать ее тайну?    

— Да,  решился.    

— Что  ж, вы, пожалуй, правы. Правда, какова бы она ни была, лучше неопределенности и  подозрений. Предлагаю отправиться сразу же. Конечно, перед лицом закона мы этим  поставим себя в положение виновных, но я думаю, стоит пойти на риск.    

Ночь  была очень темная, и начал сеять мелкий дождик, когда мы свернули с шоссейной  дороги на узкий, в глубоких колеях проселок, пролегший между двух рядов живой  изгороди. Мистер Грэнт Манро в нетерпении чуть не бежал, и мы, хоть и  спотыкаясь, старались не отстать от него.    

— Это  огни моего дома, — сказал он угрюмо, указывая на мерцающий сквозь деревья  свет, — а вот коттедж, и сейчас я в него войду.    

Проселок  в этом месте сворачивал. У самого поворота стоял домик. Желтая полоса света на  черной земле перед нами показывала, что дверь приоткрыта, и одно окно на втором  этаже было ярко освещено. Мы поглядели и увидели движущееся по шторе темное  пятно.    

— Она  там, эта тварь! — закричал Грэнт Манро. — Вы видите сами, что там  кто-то есть. За мной, и сейчас мы все узнаем!    

Мы  подошли к двери, но вдруг из черноты выступила женщина и встала в золотой  полосе света, падавшего от лампы. В темноте я не различал ее лица, но ее  протянутые руки выражали мольбу.    

— Ради  Бога, Джек, остановись! — закричала она. — У меня было предчувствие,  что ты придешь сегодня вечером. Не думай ничего дурного, дорогой! Поверь мне  еще раз, и тебе никогда не придется пожалеть об этом.    

— Я  слишком долго верил тебе, Эффи! — сказал он строго.    

— Пусти!  Я все равно войду. Я и мои друзья, мы решили покончить с этим раз и навсегда.    

Он  отстранил ее, и мы, не отставая, последовали за ним. Едва он распахнул дверь,  прямо на него выбежала пожилая женщина и попыталась заступить ему дорогу, но он  оттолкнул ее, и мгновением позже мы все трое уже поднимались по лестнице. Грэнт  Манро влетел в освещенную комнату второго этажа, а за ним и мы.    

     

    

There  was a little coal black negress.     

     

Комната  была уютная, хорошо обставленная, на столе горели две свечи и еще две на  камине. В углу, согнувшись над письменным столом, сидела маленькая девочка. Ее  лицо, когда мы вошли, было повернуто в другую сторону, мы разглядели только,  что она в красном платьице и длинных белых перчатках. Когда она живо кинулась к  нам, я вскрикнул от ужаса и неожиданности. Она обратила к нам лицо самого странного  мертвенного цвета, и его черты были лишены всякого выражения. Мгновением позже  загадка разрешилась. Холмс со смехом провел рукой за ухом девочки, маска соскочила,  и угольно-черная негритяночка засверкала всеми своими белыми зубками, весело  смеясь над нашим удивленным видом. Разделяя ее веселье, громко засмеялся и я,  но Грэнт Манро стоял, выкатив глаза и схватившись рукой за горло.    

— Боже! —  закричал он, — что это значит?    

— Я  скажу тебе, что это значит, — объявила женщина, вступая в комнату с гордой  решимостью на лице. — Ты вынуждаешь меня открыть тебе мою тайну, хоть это  и кажется мне неразумным. Теперь давай вместе решать, как нам с этим быть. Мой  муж в Атланте умер. Мой ребенок остался жив.    

— Твой  ребенок!    

Она  достала спрятанный на груди серебряный медальон.    

— Ты  никогда не заглядывал внутрь.    

— Я  думал, что он не открывается.    

Она  нажала пружину, и передняя створка медальона отскочила. Под ней был портрет  мужчины с поразительно красивым и тонким лицом, хотя его черты являли  безошибочные признаки африканского происхождения.    

— Это  Джон Хеброн из Атланты, — сказала женщина, — и не было на земле  человека благородней его. Выйдя за него, я оторвалась от своего народа, но,  пока он был жив, я ни разу ни на минуту не пожалела о том. Нам не  посчастливилось — наш единственный ребенок пошел не в мой род, а больше в его.  Это нередко бывает при смешанных браках, и маленькая Люси куда черней, чем был  ее отец. Но черная или белая, она моя родная, моя дорогая маленькая девочка, и  мама очень любит ее! — Девочка при этих словах подбежала к ней и зарылась  личиком в ее платье.    

— Я  оставила ее тогда в Америке, — продолжала женщина, — только по той  причине, что она еще не совсем поправилась и перемена климата могла повредить  ее здоровью. Я отдала ее на попечение преданной шотландки, нашей бывшей  служанки. У меня и в мыслях не было отступаться от своего ребенка. Но когда я  встретила тебя на своем пути, когда я тебя полюбила, Джек, я не решилась  рассказать тебе про своего ребенка. Да простит мне Бог, я побоялась, что  потеряю тебя, и у меня недостало мужества все рассказать. Мне пришлось выбирать  между вами, и по слабости своей я отвернулась от родной моей девочки. Три года  я скрывала от тебя ее существование, но я переписывалась с няней и знала, что с  девочкой все хорошо. Однако в последнее время у меня появилось неодолимое  желание увидеть своего ребенка. Я боролась с ним, но напрасно. И хотя я знала,  что это рискованно, я решилась на то, чтоб девочку привезли сюда — пусть хоть  на несколько недель. Я послала няне сто фунтов и дала ей указания, как вести  себя здесь в коттедже, чтобы она могла сойти просто за соседку, к которой я не  имею никакого отношения. Я очень боялась и поэтому не велела выводить ребенка  из дому в дневные часы. Дома мы всегда прикрываем ей личико и руки: вдруг  кто-нибудь увидит ее в окно, и пойдет слух, что по соседству появился черный ребенок.  Если бы я меньше остерегалась, было бы куда разумней, но я сходила с ума от  страха, как бы не дошла до тебя правда.    

Ты  первый и сказал мне, что в коттедже кто-то поселился. Мне бы подождать до утра,  но я не могла уснуть от волнения, и наконец я вышла потихоньку, зная, как  крепко ты спишь. Но ты увидел, что я выходила, и с этого начались все мои беды.  На другой день мне пришлось отдаться на твою милость, и ты из благородства не  стал допытываться. Но на третий день, когда ты ворвался в коттедж с парадного,  няня с ребенком едва успели убежать через черный ход. И вот сегодня ты все  узнал, и я спрашиваю тебя: что с нами будет теперь — со мной и с моим  ребенком? — Она сжала руки и ждала ответа.    

Две  долгих минуты Грэнт Манро не нарушал молчания, и когда он ответил, это был  такой ответ, что мне и сейчас приятно его вспомнить. Он поднял девочку,  поцеловал и затем, держа ее на одной руке, протянул другую жене и повернулся к  двери.    

     

    

He  lifted the little child.      

     

— Нам  будет удобней поговорить обо всем дома, — казал он. — Я не очень  хороший человек, Эффи, но, кажется мне, все же не такой дурной, каким ты меня  считала.    

Мы с  Холмсом проводили их до поворота, и, когда мы вышли на проселок, мой друг  дернул меня за рукав.    

— Полагаю, —  сказал он, — в Лондоне от нас будет больше пользы, чем в Норбери.    

Больше  он ни слова не сказал об этом случае вплоть до поздней ночи, когда, взяв  зажженную свечу, он повернулся к двери, чтобы идти в свою спальню.    

— Уотсон, —  сказал он, — если вам когда-нибудь покажется, что я слишком полагаюсь на  свои способности или уделяю случаю меньше старания, чем он того заслуживает,  пожалуйста, шепните мне на ухо: «Норбери» — и вы меня чрезвычайно этим обяжете.