1 2 3 4 5 6 7 8 9
Кормак Маккарти
Кони, кони…
I
Пламя свечи и отражение пламени в высоком зеркале дважды затрепетали и опять застыли – когда он отворил дверь, входя в холл, и когда закрыл ее за собою. Снял шляпу и медленно двинулся вперед. Половицы скрипели под его сапогами. В темном зеркале, на фоне лилий, бледно склонившихся в хрустальной вазе с высоким узким горлом, возникла фигура в черном костюме. Сзади, по стенам холодного коридора, поблескивали в скудном освещении застекленные портреты предков, о которых он мало что знал. Он посмотрел на оплывший огарок, потрогал пальцем теплую восковую лужицу на дубовой поверхности, потом перевел взгляд на того, кто лежал в гробу. Странно съежившееся на фоне обивки лицо, пожелтевшие усы. Веки тонкие, словно бумага. Нет, это никакой не сон.
Снаружи было холодно, темно и безветренно. Где-то в отдалении промычал теленок.
При жизни ты так никогда не причесывался, сказал он.
В доме стояла мертвая тишина, если не считать тиканья каминных часов в гостиной. Он вышел, прикрыв за собой дверь.
Холодно, темно и безветренно, и лишь над восточным краем мира проступала серая полоса. Он шел и шел, пока не оказался в прерии, потом остановился со шляпой в руках, словно проситель, представший пред ликом тьмы, правившей миром. Он стоял и стоял. Потом повернулся и зашагал обратно. Издали послышался слабый гул поезда, и он снова остановился, поджидая, когда поезд приблизится, ощущая, как под ногами подрагивает земля. Поезд мчался с востока, словно удалой предвестник светила, – летел рыча и завывая, и узкий луч прожектора вонзался во тьму, в мескитовые заросли, рождая из ночи бесконечную линию ограды вдоль рельсов, рождая и всасывая в себя проволоку и столбы. Поезд продолжал свой бег, оставляя за собой шум, грохот и шлейф дыма, хорошо заметный на светлевшем небе. А он стоял, держал в руках шляпу и смотрел на состав, пока тот не растворился в ночи, пока не стихли последние отголоски шума и грохота, пока не перестала подрагивать земля. Тогда он надел шляпу, повернулся и зашагал назад.
Когда он вошел на кухню, она обернулась от плиты и посмотрела на него, оглядывая новый костюм.
Буэнос диас, гуапо.[1]
Он повесил шляпу на крючок у двери, где висели дождевики, потники, а также разрозненные элементы конской упряжи, подошел к плите, налил себе кофе и направился с чашкой к столу. Она же, открыв дверцу духовки, вытащила противень с только что испеченными булочками, положила одну на тарелку, подошла к столу и поставила перед ним, не забыв захватить нож для масла. Легонько коснулась пальцами его затылка потом вернулась к плите.
Спасибо, что зажгла свечу, сказал он.
Комо?[2]
Ла кандела.[3]
Но фуи йо,[4] возразила она.
Ла сеньора?[5]
Кларо.[6]
Йа се леванто?[7]
Антес ке йо.[8]
Он допил кофе. За окном занимался рассвет. К дому шел Артуро.
Отца он увидел на похоронах. Тот стоял у ограды, на другой стороне посыпанной гравием аллеи. Один раз зачем-то сходил к своей машине, но сразу же вернулся. С утра задул сильный ветер, и поднятая им пыль смешивалась с хлопьями снега. Женщины сидели, судорожно придерживая руками шляпки. Кладбищенские служители поставили навес, но от него было мало прока – ветер налетал то с одной, то с другой стороны и трещал брезентом, заглушая слова священника. Когда церемония закончилась и собравшиеся стали подниматься, ветер набросился на складные стулья, принялся гонять их по кладбищу, запуская ими в надгробья.
Под вечер он заседлал коня и поехал на закат. Ветер дул уже не с таким остервенением, но было очень холодно, и багровый диск солнца превратился в овал, сплющенный между рифами облаков линией горизонта. Он ехал туда, где любил бывать, – к западной ветке старой тропы команчей, которая появлялась с севера, из округа Кайова, и проходила по западной оконечности их ранчо, удаляясь на юг, в прерии, между северным и средним рукавами Кончо-Ривер, и ее очертания хоть и смутно, но различались на низкой равнине. Он выбирал именно эти предзакатные часы, когда тени делались длинными и старинная дорога возникала перед ним в зыбком свете умирающего дня, словно воспоминание о былом, когда с севера на своих раскрашенных пони выступали те, кто принадлежал к древнему исчезнувшему племени, – с набеленными лицами и длинными волосами, заплетенными в косицы, оснащенные всем необходимым для войны, которая и была их жизнью, а с ними женщины, и дети и женщины с грудными детьми на руках, все отданные в залог ростовщику, который принимал в виде выкупа кровь и только кровь. Когда дул северный ветер, ему слышались в его завывании фырканье лошадей, топот копыт, подбитых кожей, и шорох повозок, будто по песку полз гигантский змей, а мальчишки лихо, словно наездники-циркачи, гарцевали на лошадях и гнали табуны диких лошадей перед собой, за ними бежали собаки с высунутыми языками, а сзади брели полуголые невольники, сгибаясь под тяжкой поклажей, и над всем этим – походная песня, которую пели всадники, продвигаясь вперед, и, внимая этому негромкому, но могучему хору, он думал о тех, кто странствует по этой пустыне из мрака во мрак. Он думал о народе, потерянном и для истории, и для живой памяти. Он думал о еще одном исчезнувшем Граале – о призрачной совокупности земных человеческих существований, неистовых и мимолетных.
Он ехал на закат, навстречу красному ветру, и низкое солнце покрывало его лицо тончайшим слоем меди. Потом он повернул на юг, поехал по старинной военной тропе и вскоре оказался на вершине небольшого холма. Спешился, бросил поводья, отошел от коня и застыл, словно человек, оказавшийся у последней черты.
Неподалеку, в кустах, валялся конский череп. Он подошел к нему, взял в руки. Дожди и ветры отмыли и отскребли череп добела. Присев на корточки, он рассматривал в свете уходящего дня находку, которая показалась ему хрупкой, будто чаша. Разглядывал шероховатые черепные пластины, трогал пальцами длинные, шаткие зубы, напоминавшие рисунки из комиксов. Чуть поворачивая череп, слушал, как внутри шуршит песок.
В лошадях ему нравилось то же, что и в людях. Бурный ток крови, разжигавший неугасимый пожар. Он любил и почитал пламенные сердца и ощущал в себе загадочный и неукротимый порыв. Он твердо знал: как бы ни сложилась его жизнь, он всегда будет повиноваться этому властному неумолчному зову.
Возвращался он уже затемно. Конь прибавил ходу. За спиной, на равнине, угасали блики дня, растворявшегося в холодном мраке наступавшей ночи. Из темных зарослей кустарника доносились последние птичьи трели. Он еще раз пересек старинную военную тропу и повернул к дому, но индейцы продолжали двигаться своей дорогой в той тьме, частью которой стали. Тихо постукивали первобытные орудия войны, звучала походная песнь, и отряды тянулись и тянулись по равнинам к югу в желанную Мексику.
Дом построили в тысяча восемьсот семьдесят втором году, и семьдесят лет спустя его дед стал первым, кто умер в нем. Все прочие, кому случалось лежать в гробу в этом холле, доставлялись в дом по-разному – кто на створке ворот, кто завернутым в брезент, а кого-то привозили в заколоченном сосновом ящике, и у крыльца переминался с ноги на ногу возница или шофер, держа в руке квитанцию. Многие, впрочем, так и не попадали в этот холл, и об их кончине родственники узнавали из газеты, письма или телеграммы. Поначалу ранчо занимало площадь в две тысячи триста акров, составляя небольшую часть того, что по старому межеванию Мейзебаха именовалось заявкой Фишера-Миллера. Первое жилище представляло собой хибару из одной комнаты, со стенами из жердей и крышей из сучьев. Ее поставили в восемьсот шестьдесят шестом. В тот год через северную окраину ранчо по территории тогдашнего округа Бексар прогнали первое стадо к Форт-Самнеру и Денверу. Пять лет спустя его дед отправил по той же тропе стадо бычков в шестьсот голов и на вырученные деньги построил теперешний дом. К тому времени ранчо занимало площадь в восемнадцать тысяч акров. В восемьдесят третьем году была установлена первая изгородь с колючей проволокой. К восемьдесят шестому исчезли бизоны. Той же зимой случился большой падеж скота. В восемьдесят девятом прекратил свое существование Форт-Кончо.
Его дед был старшим из восьми братьев. Остальные семеро поумирали, не дожив до двадцати пяти лет. Они тонули в реках, сгорали в пожарах, погибали от пуль. Казалось, их пугало только одно – умереть в своей постели. Последние двое были застрелены в Пуэрто-Рико в девяносто восьмом. Весной того же года дед женился и привел на ранчо молодую супругу. Возможно, он порой выходил из дома, озирал свои владения и размышлял о неисповедимых путях Господних и непреложности закона первородства. Двенадцать лет спустя в эпидемию гриппа жена умерла, так и не оставив ему наследника. Через год он женился на ее старшей сестре, и еще через год у них родилась дочь – мать Джона Грейди. Больше в этом доме никто не рождался. В день, когда буйный северный ветер гонял стулья по жухлой кладбищенской траве, в землю ушел последний из рода Грейди. Фамилия внука была Коул. Джон Грейди Коул.
Джон Грейди встретил отца в вестибюле отеля «Святой Анджелус», и они двинулись по Чадборн-стрит. Войдя в кафе «Игл», они направились к угловой кабинке. При их появлении разговоры за столиками стихли. Многие кивали отцу, а кто-то даже окликнул его по имени.
Официантка, которая называла всех лапочками, принимая заказ, немножко пококетничала с Джоном Грейди. Отец вытащил из кармана пачку сигарет, достал одну, закурил, а пачку положил на стол, поставив рядом зажигалку «Зиппо» армейского образца. Откинувшись на спинку стула, он курил и поглядывал на сына. Потом стал рассказывать, как его дядя Эд Элисон по окончании похорон подошел к священнику, чтобы пожать ему руку. Придерживая руками шляпы, они стояли на ветру, наклонившись вперед под углом в тридцать градусов, словно комики на эстраде, а ветер хлопал брезентом навеса и гонял по траве складные стулья, за которыми бегали кладбищенские служители.
Чуть не касаясь носом щеки священника, Эд Элисон проорал ему в самое ухо, что, слава Богу, погребение уже состоялось, а то еще немного, и разразится самая настоящая буря.
Отец беззвучно рассмеялся, потом закашлялся, отпил воды и, продолжая курить, покачал головой.
Один мой приятель рассказывал, что, когда в этой чертовой трубе перестало дуть, все цыплята попадали – от неожиданности.
Официантка принесла кофе.
Пейте, лапочки, сказала она. Сейчас будет все остальное.
Она уехала в Сан-Антонио.
Не говори про нее «она».
Ну, мама…
Знаю.
Они сидели и пили кофе.
Что собираешься делать?
В каком смысле?
Ну, вообще.
Ей виднее.
Сын посмотрел на отца в упор.
Зря ты куришь.
Отец поджал губы, побарабанил пальцами по столу, взглянул на сына.
Когда я попрошу твоего совета, что мне делать, тогда ты поймешь, что стал взрослым.
Ясно.
Деньги нужны?
Нет.
Отец пристально посмотрел на сына.
У тебя все будет в порядке.
Официантка принесла и поставила перед ними толстые фаянсовые тарелки – бифштексы с подливкой, картошка и фасоль.
Отец заткнул салфетку за воротник рубашки.
Я не за себя беспокоюсь. Это хоть я могу тебе сказать?
Отец покосился на сына и, взяв нож и вилку, стал резать бифштекс.
Можешь, кивнул он.
Официантка принесла корзиночку с булочками, поставила на стол и удалилась. Они принялись за еду. Но отец ел вяло. Вскоре он оттолкнул тарелку, вытащил из пачки еще одну сигарету, постучал ею по зажигалке, закурил.
Говори что вздумается. Господи, можешь даже пилить меня, что я много курю.
Сын промолчал.
Ты же знаешь. Я не этого хотел.
Конечно, знаю.
Ты хорошо смотрел за Роско?
На нем еще не ездили.
Давай попробуем в субботу?
Можно.
Если у тебя есть другие дела, то не надо…
Нет у меня никаких дел…
Отец курил, сын не спускал с него глаз.
Если не хочешь, не надо, сказал отец. Я серьезно…
Хочу.
Тогда вы с Артуро подхватите меня в городе?
Хорошо.
Во сколько?
Во сколько встанешь.
Как скажешь.
Заедем в восемь.
В восемь так в восемь.
Сын ел, отец недовольно озирался по сторонам, по том проворчал:
Прямо не знаю, есть тут кто у них живой или нет. Кофе не допросишься.
Джон Грейди и Ролинс расседлали и отпустили коней в темноту, а сами улеглись на потниках, положив под головы седла. Вечер выдался холодный, и алые искры от костра улетали к звездам. С шоссе доносился гул грузовиков, и в небе стояло зарево от огней города в пятнадцати милях к северу.
Что собираешься делать, спросил Ролинс.
Не знаю… Ничего…
На что ты рассчитываешь? Он старше тебя на два года. И у него машина.
При чем тут он?
А она что говорит?
Ничего. Что она может сказать?
Так чего же ты ждешь?
Ничего.
В субботу поедешь в город?
Нет.
Ролинс вынул из кармана сигарету и закурил от уголька.
Я бы не стал плясать под ее дудку, сказал он.
Джон Грейди промолчал. Ролинс стряхнул пепел о каблук
Плюнь ты на нее. Все бабы одинаковы.
Джон Грейди отозвался не сразу.
Вот именно, сказал он.
Вычистив Редбо и поставив его в стойло, Джон Грейди пошел на кухню. Луиса уже легла, в доме стояла тишина. Он пощупал кофейник. Теплый. Налил кофе в чашку, вышел с ней в коридор.
В дедовом кабинете подошел к столу, включил настольную лампу, сел в старое дубовое кресло. На столе медный календарик. Если его наклонить, то менялось число. Пока на нем значилось тринадцатое сентября. Были на столе еще и пепельница, стеклянное пресс-папье, большая амбарная книга, фотография матери Джона Грейди на выпускном вечере. Фотография была в серебряной рамочке.
В комнате стоял въевшийся запах сигарного дыма. Джон Грейди протянул руку к лампе, выключил, остался в темноте. За окном тянулась, уходя на север, залитая звездным светом прерия. Эту мерцающую темноту испещряли крестики телеграфных столбов. Дед рассказывал, что в прежние времена команчи резали провода, а потом незаметно соединяли концы конским волосом, так что найти побежденное место было практически невозможно. Джон Грейди откинулся на спинку кресла, положил ноги на стол. Далеко на севере, милях в сорока от дома, полыхали зарницы. Часы в гостиной пробили одиннадцать.
По лестнице спустилась мать и появилась в дверях кабинета. Она включила верхний свет и неподвижно застыла, в халате, сложив руки на груди и обхватив локти пальцами. Джон Грейди обернулся, а потом снова стал смотреть в окно.
Что ты тут делаешь?
Сижу.
Мать стояла очень долго, потом повернулась, вышла и стала подниматься к себе наверх. Услышав, как закрылась дверь ее комнаты, Джон Грейди встал, выключил верхний свет и снова опустился в кресло.
Когда выдавались теплые дни, Джон Грейди с отцом усаживались на белые плетеные стулья в отцовском номере и распахивали окно настежь. Сквозняк задувал тюлевые занавески в комнату, а они сидели и пили кофе. Иногда отец подливал себе виски. Прихлебывая из чашки свой горячий коктейль, он курил и смотрел на улицу, где вдоль тротуара длинной вереницей выстроились джипы нефтяников, придавая мирному городу сходство с зоной военных действий.
Если бы у тебя были деньги, ты бы купил ранчо?
У меня были деньги, но я его не купил.
Это после войны? Когда тебе заплатили за армию?
Нет… У меня бывали деньги и потом.
А сколько ты выигрывал? Какой твой рекорд?
Тебе незачем это знать. Азартные игры – дурная привычка.
Может, как-нибудь сыграем в шахматы?
У меня теперь не хватает терпения играть в шахматы.
Зато у тебя хватало терпения играть в покер.
Покер другое дело.
В чем же разница?
В деньгах, вот в чем.
Они сидели и молчали.
Земля в этих краях еще в цене, снова заговорил отец. В прошлом году открыли крупную скважину. Ай-Си-Кларк-один.
Он отхлебнул кофе, потом взял пачку сигарет, закурил, посмотрел на сына и снова перевел взгляд на улицу. Помолчав, он сказал:
В тот раз я выиграл двадцать шесть тысяч долларов. Я играл двадцать два часа кряду. На последней сдаче в банке скопилось четыре тысячи, а играли трое. Я и двое из Хьюстона. Я выиграл, имея на руках три дамы.
Он снова посмотрел на сына. Тот сидел, поднеся чашку ко рту. Рука его застыла в воздухе. Отец отвернулся и посмотрел в окно.
У меня не осталось от этих тысяч ни гроша, сказал он.
Что я, по-твоему, могу сделать?
По-моему, ничего.
А ты не можешь с ней поговорить?
Нет.
А по-моему, можешь.
Наш последний разговор состоялся в Сан-Диего, Калифорния, в сорок втором году. Она не виновата. Я не тот, что прежде. Как это ни печально.
Внешне, может, и не тот. А в душе такой же…
Отец закашлялся. Потом отпил из чашки.
Вот. В душе…
Они долго сидели не проронив ни слова.
Она играет в каком-то театре…
Знаю.
Сын поднял с пола шляпу и положил на колени.
Пора…
Мне очень нравился ее старик. А тебе? И мне нравился, ответил сын отвернувшись к окну.
Не надо плакаться мне в жилетку…
А я и не плачусь.
Вот и не надо.
Он не сдавался, сказал Джон Грейди, и всегда твердил, что надо держаться до конца. Он говорил, что похороны стоит устраивать, если есть что похоронить, пусть это хотя бы только военный личный знак. Джон Грейди помолчал. Они собираются раздать твою одежду, добавил он.
На здоровье. На меня все равно ничего не налезет. Разве что обувь…
Он всегда считал, что вы опять сойдетесь.
Знаю.
Джон Грейди встал, надел шляпу.
Я поеду…
Давай.
Отец скинул ноги с подоконника на пол.
Я провожу тебя. Хочу купить газету.
Они стояли в вестибюле, где пол был выложен кафелем. Отец просматривал газетные заголовки.
Господи, чего это Ширли Темпл разводится?!
Джон Грейди посмотрел в окно. Опускались ранние зимние сумерки.
Надо бы постричься, сказал отец сам себе. Потом перевел взгляд на сына. Я понимаю, что у тебя на душе. Со мной такое бывало…
Сын кивнул. Отец еще раз взглянул на газету и стал складывать ее.
В Библии сказано, что кроткие унаследуют землю, и, наверное, так оно и есть. Я, конечно, не вольнодумец, но если честно, то я сильно сомневаюсь, что унаследовать землю – такое уж великое счастье…
Он посмотрел на сына, потом вынул из кармана пиджака ключ и протянул ему.
Поднимись в номер. В шкафу найдешь кое-что для себя.
Что там?
Подарок. Хотел дождаться Рождества, но осточертело все время на него натыкаться. Забирай.
Ладно.
Тебе сейчас нужно отвлечься… Когда спустишься, оставь ключ у дежурного.
Ладно.
До скорого.
Пока.
Джон Грейди поднялся в лифте, прошел по коридору к номеру, отпер дверь, вошел. Открыл стенной шкаф. На полу, рядом с двумя парами ботинок и грудой грязных рубашек, он увидел новенькое седло «Хэмли формфиттер». Поднял его за луку, закрыл дверцу шкафа, потом положил седло на кровать и застыл, не сводя с него глаз.
Черт побери, произнес он.
Джон Грейди оставил ключ у дежурного и вышел на улицу с седлом на плече. Он дошел до Саут-Кончо-стрит, остановился, положил седло на землю у ног. Уже стемнело, горели уличные фонари. Первая же машина шла в его сторону. Это был старенький грузовичок «форд», модель А. От резкого торможения грузовик сильно занесло, водитель опустил стекло, дохнул на Джона Грейди перегаром.
Бросай, ковбой, свою красотку в кузов и садись.
Джон Грейди так и сделал.
Всю следующую неделю шли дожди. Потом немного прояснилось, но ненадолго. С серого неба на застывшие равнины снова обрушились потоки воды. Залило мост у Кристоваля, и движение по шоссе оказалось прерванным на неопределенное время. В Сан-Антонио тоже залило все, что только можно было залить. Джон Грейди надел на себя дедов дождевик, заседлал Редбо и поехал на пастбище у Алисии, где южная часть ограды оказалась под водой. Стадо сгрудилось на незатопленном островке. Коровы грустно взирали на коня и человека. Редбо, в свою очередь, недовольно поглядывал на коров.
Что поделать, дружище. Мне это все самому не нравится, сказал Джон Грейди, коснувшись каблуками его боков.
Пока матери не было, Джон Грейди, Луиса и Артуро ели на кухне. По вечерам, поужинав, Джон Грейди часто выходил на шоссе, ловил попутку и, оказавшись в городе, бродил по улицам. Иногда он доходил до Борегард-стрит, останавливался напротив гостиницы и смотрел на окно на четвертом этаже, где за прозрачной занавеской время от времени мелькал силуэт отца, перемещавшийся туда-сюда в освещенном прямоугольнике, словно медведь в тире, только медленнее и так, словно это причиняло ему страдания.
Вернулась мать, и Джон Грейди снова стал есть в столовой. Мать и сын сидели на противоположных концах длинного стола, а Луиса хлопотала, подавала еду. Унося последние тарелки, она обернулась у двери.
Альго мас, сеньора?[9]
Но, Луиса. Грасиас.[10]
Буэнас ночес, сеньора.[11]
Буэнас ночес.
Дверь за Луисой закрылась. Тикали часы. Джон Грейди поднял голову.
Почему бы тебе не сдать мне ферму в аренду?
В аренду?
Да.
Кажется, я уже говорила, что не хочу больше это обсуждать.
Но у меня появилось новое предложение.
Сильно сомневаюсь.
Я отдам тебе все, что заработаю. И ты сможешь тратить деньги, как пожелаешь.
Ты соображаешь, что несешь? Тут ничего не заработаешь. Эта ферма уже двадцать лет приносит одни убытки. После войны на ней не работал ни один белый. И вообще, тебе только шестнадцать. Ты не сможешь управлять фермой.
Смогу.
Чушь. Лучше учись.
Мать положила салфетку на стол и, отодвинув стул, встала и вышла из комнаты. Джон Грейди оттолкнул чашку. На противоположной стене, над буфетом, висела картина с изображением лошадей. Там их было с полдюжины. Они перепрыгивали через ограду корраля с развевающимися гривами, бешено закатывая глаза. У них были длинные андалусские носы, а в очертаниях голов угадывалась кровь Барба. У передних лошадей были видны крупы, мощные и тяжелые. Возможно, это напоминала о себе линия Стилдаста. Но в остальном животные на картине не имели ничего общего с теми, кого он, Джон Грейди, видел в жизни. Как-то раз он спросил деда, что это за лошади. Тот поднял голову от тарелки, посмотрел на картину так, словно видел ее впервые, буркнул, что это все фантазии, и снова принялся за еду.
Джон Грейди поднялся по лестнице на второй этаж, отыскал дверь матового стекла, на которой дутой было начертано «Франклин», снял шляпу, взялся за ручку и вошел. За столом сидела секретарша.
Я к мистеру Франклину.
Вам назначено?
Нет, мэм, но он меня знает.
Как вас зовут?
Джон Грейди Коул.
Минуточку.
Она вышла в соседнюю комнату, потом вернулась и кивнула.
Джон Грейди встал и подошел к двери.
Входи, сынок, сказал адвокат Франклин, и он вошел.
Садись.
Он сел.
Когда Джон Грейди рассказал все, что хотел, адвокат откинулся в кресле и уставился в окно. Покачал головой. Перевел взгляд на Джона Грейди и выложил руки перед собой.
Во-первых, начал он, я не имею права давать тебе советы. Это называется злоупотребление положением. Но я могу сказать тебе, что ферма – ее собственность и она вправе поступать с ней так, как сочтет нужным.
А я?
Ты несовершеннолетний.
Ну а что мой отец?
Сложный вопрос.
Франклин снова откинулся на спинку кресла.
Они ведь официально не развелись…
Они развелись, друг мой.
Джон Грейди вскинул голову.
Это уже подтвержденный факт и потому не является секретом. Развод оформлен документально.
Когда?
Все бумаги подписаны три недели назад.
Джон Грейди опустил голову. Адвокат наблюдал за ним.
Еще до того, как умер старик…
Джон Грейди кивнул.
Ясно.
Все это грустно, сынок, но что делать… Уже ничего нельзя изменить.
А вы не могли бы поговорить с ней?
Уже говорил.
И что она сказала?
Какая разница? Главное, она не собирается менять решение.
Джон Грейди кивнул. Он сидел, уставясь на свою шляпу.
Сынок, далеко не все свято верят в то, что жизнь на скотоводческом ранчо в западном Техасе уступает разве что существованию и раю. Твоя мать не желает оставаться на ферме, вот и все. Если бы это занятие приносило деньги, тогда, конечно, другой разговор. Но денег это не приносит.
Ранчо могло бы давать доход…
То ли да, то ли нет. Оставим этот спорный вопрос. Дело в том, что она еще молодая женщина и ей хотелось бы вести не столь замкнутый образ жизни, как прежде.
Ей тридцать шесть.
Адвокат откинулся на спинку своего вращающегося кресла. Слегка поворачиваясь в нем туда-сюда, провел указательным пальцем по нижней губе.
Он сам виноват. Безропотно подписал все бумаги, что сунули ему под нос. Даже не почесался, чтобы как-то защитить свои интересы. Господи, я говорил ему, чтобы он нанял адвоката. Черт, я просто умолял его!
Знаю.
Уэйн говорит, он перестал ходить к врачу.
Да… Спасибо, что уделили мне время, мистер Франклин, добавил он помолчав.
Извини, что не мог сообщить тебе ничего более обнадеживающего. Но ты имеешь право обратиться к кому-то еще…
Да нет, зачем…
Почему ты сегодня не в школе?
Я больше не хожу.
Понятно…
Джон Грейди встал, надел шляпу.
Большое вам спасибо.
Не за что, отозвался Франклин, тоже вставая. Есть в нашей жизни вещи, против которых мы бессильны. Это похоже, тот самый случай.
Похоже, сказал Джон Грейди.
После Рождества мать почти не появлялась в доме. Джон Грейди проводил время на кухне с Луисой и Артуро. Луиса не могла говорить о ранчо без слез, и поэтому они не говорили о ранчо. Никто не решался сообщить о предстоящей продаже Луисиной матери, которая жила тут с начала века. Потом наконец Артуро ей рассказал. Старуха выслушала его, кивнула и отвернулась.
Утром, на рассвете, Джон Грейди надел куртку и вышел на шоссе. В руке у него был кожаный саквояж, в котором лежали чистая рубашка, пара носков, а также зубная щетка, бритва и помазок. Саквояж принадлежал его деду, а куртка на байковой подкладке была отцовской. Ждал он недолго. Вскоре появился грузовик, который остановился, когда он поднял руку. Он сел, поставил саквояж на пол кабины и стал растирать озябшие кисти рук. Водитель перегнулся через него, проверяя, хорошо ли закрыта дверь, потом включил первую скорость, и машина покатила дальше.
Дверца плохо закрывается. Ты куда?
В Сан-Антонио.
Ну а и в Брейди. Так что не до конца, но подброшу.
Спасибо.
Торгуешь скотом?
Не понял.
Шофер кивнул в сторону саквояжа с ремнями и медными застежками.
Говорю, торгуешь скотом? У них такие же.
Нет, просто другого нет.
А я подумал, не торгует ли парень скотом. И давно там стоял?
Несколько минут.
Шофер показал правой рукой на приборную доску, где светился оранжевый диск
Вон печка. Только греет так себе. Чувствуешь?
По-моему, греет неплохо.
Шофер махнул левой на серый зловещий рассвет.
Видишь?
Угу.
Ненавижу зиму. Ума не приложу, какой от зим толк. А ты не из разговорчивых, верно?
Вроде бы нет.
Полезная черта.
Через два часа показался Брейди. Проехав через весь город, шофер высадил Джона Грейди на противоположной окраине.
Во Фредриксбурге оставайся на Восемьдесят седьмом шоссе, а то, если попадешь на Девяносто второе, тебя за милую душу увезут в Остин. Понял?
Да. Большое спасибо.
Джон Грейди захлопнул за собой дверцу, шофер махнул ему рукой, развернул грузовик и укатил. На шоссе показался еще один грузовик. Джон Грейди проголосовал и, когда машина остановилась, залез в кабину.
Когда они переезжали реку Сан-Саба, пошел снег. Снег шел на плато Эдсарду, падал на известняки в Балконесе. Джон Грейди смотрел перед собой. Вовсю трудились «дворники», вокруг играла метель. По краям черного фальтового полотна стала образовываться белая пленка, а мост через зеленые воды Педерналеса обледенел. На мескитах вдоль шоссе повисли белые грозди. Шофер сидел за рулем чуть сгорбившись, что-то тихо напевая себе под нос. В три часа они въехали в Сан-Антонио. Метель бушевала с прежней силой. Джон Грейди поблагодарил шофера, выбрался из кабины и пошел по улице. Увидев кафе, он завернул в него, подошел к стойке сел на табурет и саквояж поставил на пол рядом. Взял с подставки меню, раскрыл его, перевел взгляд на часы на стене. Официантка поставила перед ним стакан воды
Здесь такое же время, как и в Сан-Анджело?
Так и знала, что ты ляпнешь что-то этакое! Такой уж у тебя вид.
Как все-таки насчет времени?
А я почем знаю? В жизни не была в Сан-Анджело. Есть будешь?
Дайте мне, пожалуйста, чизбургер и шоколадный коктейль.
Ты приехал на родео?
Нет.
Время тут такое же, сказал человек, одиноко сидевший у другого конца стойки.
Джон Грейди поблагодарил его, а тот повторил, что время тут такое же.
Официантка записала заказ Джона Грейди в блокнотик и удалилась.
Раз приехал, значит, надо, пробормотал Джон Грейди.
Он бродил по городу под снегопадом. Стемнело рано. Он стоял на мосту Коммерс-стрит и смотрел, как снег падает в темную воду, бесследно растворяясь в ней. Припаркованные машины обзавелись белыми шапками. С наступлением темноты движение транспорта почти полностью прекратилось. Только изредка проезжало такси или грузовик с включенными фарами, свет от которых еле-еле пробивал белую пеленy. Мягко шуршали по снегу шины. Отыскав на Мартин-Стрит отделение ИМКА[12], Джон Грейди снял номер за два доллара. Он поднялся на второй этаж, вошел в номер, стащил сапоги, поставил их сушиться к батарее, потом снял и развесил носки, бросил куртку на стул, а сам растянулся на кровати, накрыв лицо шляпой. Без десяти восемь он стоял у театральной кассы и чистой рубашке и с деньгами в кулаке. За доллар двадцать пять центов он приобрел билет в третьем ряду балкона. Девушка-кассирша уверила его, что оттуда все отлично видно.
Он поблагодарил ее, отдал билет капельдинеру, который проводил его до устланной ковром лестницы. И вернул билет. Джон Грейди поднялся наверх, отыскал свое место и сел, положив шляпу на колени. Театр был заполнен наполовину. Когда огни стали гаснуть, его соседи начали вставать и перебираться в партер. Тут подняли занавес, на сцене появилась его мать и заговорила с женщиной, сидевшей в кресле.
В антракте Джон Грейди надел шляпу и спустился в фойе. Спрятавшись в нише с позолоченными стенами, он свернул сигарету, а потом долго стоял, упершись в стену подошвой, и курил, а проходившие мимо зрители поглядывали на него с удивлением. Джон Грейди подвернул одну штанину и время от времени стряхивал мягкий светлый пепел в углубление получившейся манжеты. Замечая мужчин в таких же, как у него, шляпах, Джон Грейди молча кивал им, а они ему. Затем свет в фойе поубавился, и Джон Грейди вернулся и зал.
Джон Грейди сидел, поставив локти на спинку переднего кресла и, подперев подбородок кулаками. Он сосредоточенно следил за происходящим на сцене, в душе надеясь, что пьеса объяснит ему что-то важное об этой жизни, растолкует, что собой представляет окружающий мир, но его надежды оказались напрасными. Пьеса была начисто лишена какого-либо смысла. Когда в зале снова вспыхнул свет, публика зааплодировала. Мать вышла поклониться публике раз, другой, третий, потом все актеры выстроились на сцене и, взявшись за руки, тоже принялись кланяться. Затем занавес опустился, и зрители стали расходиться. Джон Грейди долго сидел в пустом зале, потом надел шляпу и вышел на холодную улицу.
Утром он отправился в город позавтракать. На улице был ноль. В Тревис-парке лежал пушистый снежный ковер толщиной в фут. Единственное работавшее кафе оказалось мексиканским. Джон Грейди заказал яичницу и кофе и стал просматривать газету. Он думал, что там есть упоминание о спектакле и о матери, но и тут его надежды не сбылись. Кроме Джона Грейди, в кафе посетителей не было. Обслуживала его юная мексиканочка. Когда она поставила перед ним тарелку, он отложил газету в сторону и отодвинул чашку.
Мас кафе?[13]
Си, пор фавор.[14]
Она принесла кофе.
Асе мучо фрио.[15]
Бастанте.[16]
Джон Грейди шел по Бродвею, сунув руки в карманы и подняв воротник от ветра. Он зашел в отель «Менгер», сел в кресло в вестибюле и, закинув ногу на ногу, развернул газету.
Около девяти в вестибюле появилась мать под руку с каким-то мужчиной в костюме и расстегнутом пальто. Они вышли на улицу, сели в такси и уехали.
Джон Грейди долго сидел в кресле. Потом встал, сложил газету, подошел к конторке. Портье вопросительно посмотрел на него.
У вас не остановилась миссис Коул?
Коул?
Да.
Минуточку.
Портье стал просматривать регистрационный журнал, потом покачал головой.
Нет, такой у нас нет.
Спасибо, сказал Джон Грейди.
Последний раз они выезжали верхом вместе в начале марта, когда вдруг потеплело и вдоль дорог зажелтели сомбреро. Они дали передохнуть лошадям в Маккалоу, потом двинулись дальше, по среднему выгону вдоль Грейп-Крика. Вода в реке была чистая и казалась зеленой от прядей мха на каменистых отмелях. Они медленно ехали по равнине среди зарослей мескита и нопала. Остался позади округ Том Грин, начался округ Коук. Они пересекли старую шуноверовскую дорогу и углубились в горы, поросшие кое-где кедрами. Под копытами лошадей похрустывала базальтовая крошка. День выдался ясный, и на синих горных хребтах в сотне миль к северу были хорошо видны шапки снега. Ехали, почти не разговаривая. Отец чуть подавался вперед и держал поводья в одной руке у седла. Худой, болезненно хрупкий, он словно терялся в собственной одежде. Он ехал и смотрел по сторонам глубоко запавшими глазами так, будто окружающий мир внезапно изменился к худшему – или, напротив, словно наконец-то предстал в своем истинном обличье. Это его сильно огорчало. Джон Грейди, ехавший впереди, держался в седле так, словно в нем и родился, что в общем-то почти соответствовало действительности. Глядя на него, верилось: родись он в стране, где и слыхом не слыхивали о лошадях, он все равно отыскал бы их, достал хоть из-под земли. Он быстро смекнул бы, что в этом мире трагически не хватает чего-то такого, без чего и сам он, и этот мир не могут нормально существовать, и пустился бы странствовать и не успокоился бы до тех пор, пока не нашел бы лошадь и не понял, что именно это существо, которое он видит впервые, ему и необходимо.
К полудню они оказались на столовой горе, где когда-то было ранчо, а теперь среди камней виднелись столбы бывшей ограды с остатками колючей проволоки, какой и эти дни уже нигде и не встретишь. Они проехали покосившийся амбар, потом останки старинной деревянной мельницы, покоившиеся среди валунов. Они нигде не останавливались, а неуклонно продвигались вперед. Из низин вылетали спугнутые ими утки. К вечеру они спустились к заливным лугам-красноземам и вскоре подъехали к городку, носившему гордое имя Роберт Ли[17].
Они подождали, пока шоссе очистится от машин, и только тогда перевели лошадей через деревянный мост. Река была рыжей от глины. Они проехали по Коммерс-стрит, свернули на Седьмую, потом оказались на Остин-стрит и, миновав банк, спешились. Привязали лошадей у кафе и вошли.
Появился хозяин, чтобы взять заказ. Он обратился к ним по именам. Отец оторвался от меню, которое изучал.
Давай заказывай. Он не будет ждать нас до утра.
А ты что возьмешь?
Пирог и кофе.
А с чем у вас пироги, спросил Джон Грейди хозяина, и тот обернулся к стойке и, прежде чем ответить, долго разглядывал образцы.
Закажи что-нибудь настоящее, посоветовал отец. Ты же ничего не ел.
Они сделали заказ, потом хозяин принес им кофе и вернулся к стойке. Отец вытащил из кармана рубашки сигареты.
Ты думал насчет Редбо? Где будешь его держать?
Еще бы. Конечно, думал, сказал сын.
Уоллес, может, разрешит тебе чистить стойла и кормить лошадей. Договорись с ним.
Ему это не понравится.
Кому? Уоллесу?
Heт. Редбо.
Отец молча курил и смотрел на сына.
Ты еще видишься с этой барнеттовской девицей?
Джон Грейди покачал головой.
Она тебя бросила или ты ее?
Не знаю.
Значит, она тебя.
Значит, так.
Отец кивнул и снова затянулся сигаретой. За окном проехали двое верховых. Отец и сын посмотрели на лошадей и на тех, кто на них ехал. Отец взял ложку и стал мешать ею в чашке, хотя мешать было нечего, потому что он пил кофе без молока и без сахара. Потом он вынул дымящуюся ложку и положил на бумажную салфетку, поднял чашку, поглядел в нее и сделал глоток. Потом снова повернул голову к окну, хотя там уже не на что было смотреть.
Мы с твоей матерью по-разному относились к жизни, начал он. Ей нравились лошади. Я думал, этого достаточно, чтобы жить на ферме. Что лишний раз показывает, какой я был дурак. Я думал, она с возрастом позабудет про многие свои капризы. Правда, может, это только мне они казались капризами… А война тут не виновата… Мы поженились за десять лет до войны. Потом она уехала. Надолго. Когда уехала, тебе было полгода, а когда вернулась, тебе исполнилось три. Ты, конечно, кое-что об этом слышал… Зря я в свое время не рассказал тебе все. Мы расстались. Она жила в Калифорнии. За тобой присматривала Луиса. Она и Абуэла. Отец посмотрел на Джона Грейди, потом опять устремил взор в окно.
Она хотела, чтобы я поехал к ней, сказал он. Почему же ты не поехал?
Поехать-то я поехал. Только недолго продержался.
Джон Грейди кивнул.
Она вернулась не из-за меня, а из-за тебя. Это я, собственно, и хотел тебе рассказать.
Понятно.
Хозяин принес обед сыну и пирог отцу. Джон Грейди протянул руку за солонкой и перечницей. Он ел не поднимая головы. Хозяин подошел с кофейником, наполнил их чашки и ушел. Отец затушил сигарету, взял вилку, стал ковырять пирог.
Она проживет дольше, чем я. Хотелось бы, чтобы вы поладили.
Джон Грейди промолчал.
Если бы не она, я бы тогда не выжил, не сидел сейчас с тобой… Там, в Гоши, я мысленно разговаривал с ней часами… Уверял, что она из тех, кто может сделать все, что только пожелает. Я рассказывал ей о других ребятах, которые, как мне казалось, не выстоят, и я просил ее молиться за них. Кое-кому удалось выжить. Конечно, я тогда был сильно не в себе. Какое-то время, во всяком случае. Но если бы не она, я бы не выжил… Черта с два тут выживешь. Но об этом я никому никогда не говорил. Она даже и не догадывается об этом.
Сын молча ел. За окнами темнело. Отец пил кофе. Они ждали Артуро, который должен был приехать на грузовике. Напоследок отец сказал, что эта страна никогда не будет такой, как прежде.
Люди потеряли чувство безопасности. Мы как команчи двести лет назад. Нам неизвестно, что случится завтра, кто тут будет всем заправлять. Мы даже не знаем, какого цвета кожа будет у этих ребят…
Ночь выдалась теплая. Он и Ролинс улеглись прямо на шоссе, чтобы погреться о еще теплый асфальт. Они смотрели, как с черного небесного свода падают звезды. Где-то в доме хлопнула дверь. Кто-то что-то крикнул. Койот, жалобно завывавший в горах, вдруг умолк, но потом снова завел свою тоскливую песню.
Это не тебя зовут?
Может, и меня, сказал Ролинс.
Они лежали на асфальте раскинув руки-ноги, словно пленники, которых на рассвете должны судить.
Ты сказал своему старику?
Нет, пробормотал Джон Грейди.
Скажешь?
Зачем?
А когда вам надо съезжать?
Первого июня.
Не хочешь подождать до июня?
Что толку?
Ролинс поставил каблук сапога одной ноги на носок другой.
Мой отец сбежал из дома в пятнадцать лет. Иначе я родился бы в Алабаме.
Ты вообще не родился бы.
Почему ты так думаешь?
Потому что твоя мать родом из Сан-Анджело и он бы никогда не познакомился с ней.
Он познакомился бы с кем-то еще.
И она тоже.
Что ты хочешь этим сказать?
То, что ты не родился бы.
Вот заладил! Значит, я родился бы где-то в другом месте.
Но как?
Как-как… А никак!
Если бы твоя мать родила ребенка от другого мужчины, а твоему отцу родила бы сына другая женщина, кто из этих двоих был бы ты, а?
Никто.
Вот видишь!
Ролинс лежал и молча смотрел на звезды.
И все равно я где-нибудь да родился бы. Может, я выглядел бы не так, как сейчас, но если бы Богу было угодно, чтобы я появился на белый свет, значит, я бы все равно родился.
А если бы ему не было угодно, то и не родился бы.
От твоих «если бы» у меня башка болит.
У меня самого болит.
Ну так что же ты думаешь?
Не знаю, сказал Ролинс.
А кто тогда знает?
Если бы ты был из Алабамы, то тебе имело бы смысл отправиться в Техас, так? Но раз ты уже в Техасе… В общем, не знаю… У тебя куда больше причин смотаться отсюда, чем у меня.
А какие такие причины держат тебя тут? Думаешь, кто-нибудь помрет и оставит тебе наследство?
Ничего я не думаю!
И правильно делаешь. Потому что никто тебе наследства не оставит.
Снова хлопнула дверь. Снова в темноте раздался голос.
Я, пожалуй, пойду, сказал Ролинс.
Он встал, одной рукой отряхнул штаны, а другой надел шляпу.
Если я останусь, ты все равно тронешься?
Джон Грейди сел, тоже надел шляпу.
Я уже тронулся.
В последний раз он увидел ее в городе. Он зашел в мастерскую Каллена Коула на Норт-Чадборн-стрит, чтобы запаять мундштук, и потом двинулся по Туиг-стрит. Тут он увидел, как она выходит из «Кактуса». Он хотел было перейти на другую сторону, но она окликнула его, и он остановился и стал ждать, когда она подойдет.
Ты от меня бегаешь?
Он посмотрел на нее.
Я не бегаю. Ни от тебя, ни за тобой.
Сердцу не прикажешь, верно?
Главное, чтобы все были довольны.
Я хочу, чтобы мы остались друзьями.
Друзьями так друзьями. Но я тут долго не задержусь.
Куда собрался?
Пока не могу сказать.
Почему это?
Не могу, и все!
Он снова посмотрел на нее. Она не сводила с него глаз.
А что он скажет, если увидит, как мы тут с тобой стоим?
Он не ревнив.
Это хорошо. Полезное свойство. Избавит его от множества огорчений в будущем.
На что ты намекаешь?
Ни на что. Мне пора.
Ты меня ненавидишь, да?
Нет.
Я тебе не нравлюсь?
Он посмотрел на нее в упор.
Вот привязалась. Если тебя мучает совесть, то скажи, что ты хочешь от меня услышать, и я произнесу все слова.
Как же, произнесешь! И вообще совесть меня совершенно не мучает. Просто я подумала, что мы могли бы остаться друзьями.
Это только слова, Мэри Катрин, сказал он, качая головой. Мне пора.
Ну а что плохого в словах? Все вокруг только и знают, что произносят слова.
Это неправда.
Ты уезжаешь из Сан-Анджело?
Да.
Вернешься?
Может быть.
Я против тебя ничего не имею.
Еще бы.
Она посмотрела туда, куда смотрел он, но ничего интересного не увидела. Затем она снова повернулась к нему, и он посмотрел ей в глаза, и если в них и блеснули слезы, то, скорее всего, виной тому был сильный ветер. Она протянула руку. Сперва он не понял ее намерений, потом сообразил, в чем дело.
Я желаю тебе всего самого лучшего.
Он взял ее руку, которая показалась ему очень маленькой и страшно знакомой. До этого он никогда не здоровался и не прощался с женщиной за руку.
Береги себя.
Ладно… Спасибо.
Он коснулся рукой шляпы, повернулся и зашагал по улице. Он не оглядывался, но видел ее отражение в витрине здания на другой стороне улицы. Она стояла и смотрела, пока он не дошел до угла, а потом исчезла навсегда.
Джон Грейди спешился, открыл ворота, провел в них коня, закрыл, потом двинулся с Редбо вдоль забора. Ролинса видно не было. Дойдя до угла, Джон Грейди бросил поводья. Посмотрел на дом. Редбо принюхался, фыркнул, уткнулся носом ему в локоть.
Ты, дружище, зашептал Ролинс.
А кто же?
Ролинс подошел к забору, ведя за повод Малыша, потом оглянулся на свой дом.
Ты готов?
Готов, кивнул Ролинс.
Твои ничего не заподозрили?
Нет.
Тогда в путь.
Погоди минуту. Я навалил все на седло и по-быстрому смылся. Сейчас наведу порядок.
Джон Грейди взял поводья и сел в седло.
Кто-то зажег свет, сообщил он.
Черт!
Ты опоздаешь даже на собственные похороны.
Еще нет и четырех. Ты просто заявился раньше времени.
Ладно, поехали. Кто-то в конюшне.
Ролинс прилаживал за седлом скатку.
У нас выключатель на кухне. Старик не успел бы дойти до конюшни. Может, он туда вообще не собирается. Просто он мог спуститься на кухню, чтобы выпить молока или еще зачем-нибудь.
Вот именно. Чтобы зарядить дробовик, усмехнулся Джон Грейди.
Ролинс тоже сел в седло.
Ты готов?
Давно, сказал Джон Грейди.
Сначала ехали вдоль ограды, потом по пастбищам. Седла поскрипывали на холодке. Пустили коней в галоп, и огоньки провалились в темноту за их спинами. Началась холмистая прерия, и они перешли на шаг. Вокруг роились звезды. В необитаемой ночи зазвонил, а потом стих колокол, хотя никакого колокола тут быть не могло. Ехали по закруглявшейся возвышенности, по земному шару, который был черен, как неизвестно что, и который тащил их на себе ввысь, к звездам, так что они ехали не под ними, а среди них, ехали и весело, и с опаской, словно воры, выброшенные на свободу в этот наэлектризованный мрак, словно юные воры, оказавшиеся в светящемся саду, не готовые ни к холоду, ни к тому, что перед ними вдруг открылось десять тысяч миров на выбор.
К полудню одолели миль сорок. Но вокруг все еще тянулись знакомые места. Ночью подъехали к ранчо Марка Фьюри, спешились у ограды, Джон Грейди достал из седельной сумки стамеску, отогнул скобы на столбах, опустил проволоку и встал на нее обеими ногами. Ролинс провел коней, а Джон Грейди приладил проволоку на место, убрал стамеску и сел в седло.
Как они хотят, чтобы люди тут ездили верхом, спросил Ролинс.
Они этого не хотят.
На восходе наскоро перекусили сандвичами, которые Джон Грейди захватил из дома. Днем напоили лошадей из большого каменного корыта, потом поехали по высохшему руслу речушки, испещренному коровьими следами, к зеленевшим вдали тополям. Под деревьями лежали коровы, которые при их приближении поднимались, смотрели на них, а потом снова теряли интерес.
Вскоре Джон Грейди и Ролинс устроили привал. Они улеглись в сухой траве под деревьями, подложив под головы куртки, прикрыв лица шляпами. Редбо и Малыш мирно пощипывали травку у высохшей реки.
Ты захватил что-нибудь огнестрельное?
Джон Грейди кивнул.
Что именно?
Дедов старый кольт.
Из него можно во что-нибудь попасть?
Нет.
Ролинс усмехнулся.
Выходит, удрали?
Выходит, так.
Думаешь, за нами устроят погоню?
Зачем?
Не знаю. Просто все получилось как-то больно просто.
Они лежали и слушали шум ветра и чавканье лошадей.
Знаешь, что я тебе скажу, начал Ролинс.
Ну?
Мне плевать.
Джон Грейди сел, вынул из кармана кисет с табаком, начал скручивать сигарету.
На что плевать-то?
Он провел языком по сигарете, сунул ее в рот, вынул спички, закурил, выпустив струю дыма, загасил спичку, потом повернулся и посмотрел на Ролинса. Тот крепко спал.
Ближе к вечеру они снова пустились в путь. На закате услышали гул проносившихся по шоссе тяжелых грузовиков. Долгим прохладным вечером ехали по склону холма, с которого хорошо было видно, как по одной линии медленно перемещались огоньки автомобилей в каком-то причудливом ритме – туда-сюда, туда-сюда. Выехав на проселок, двинулись по нему к шоссе. Остановившись у ворот, стали искать ворота в ограде на противоположной стороне шоссе. Они видели фары грузовиков, пробегавших по шоссе с востока на запад и с запада на восток, но ворот не было.
Что будем делать?
Не знаю. Надо бы сегодня перебраться на ту строну, сказал Джон Грейди.
Я не поведу коня по этому чертову асфальту в темноте.
Я тоже, кивнул Джон Грейди и сплюнул.
Похолодало. Ветер гремел створками ворот, а Редбо и Малыш беспокойно переминались с ноги на ногу.
Что это там за огни?
Наверное, Эльдорадо, сказал Джон Грейди.
Далеко?
Миль десять—пятнадцать.
Что собираешься делать?
Джон Грейди промолчал.
Они расстелили свои одеяла в овраге, распрягли и стреножили коней, а потом легли спать и проснулись на рассвете. Когда Ролинс, сев на одеяле, стал озираться по сторонам, Джон Грейди уже заседлал своего коня и привязывал к седлу спальные принадлежности.
Там дальше по шоссе есть кафе. Хочешь позавтракать?
Ролинс надел шляпу, потянулся за сапогами.
А то нет, дружище, ухмыльнулся он.
Они пробирались между завалов из коробок передач, дверей кабин и прочих автомобильных останков, чтобы напоить коней из большого металлического корыта, в котором проверяли камеры и трубки. Неподалеку мексиканец менял колесо у грузовика. Джон Грейди спросил его, где тут мужской сортир, и тот кивнул в сторону кафе.
Джон Грейди вынул из седельной сумки бритвенные принадлежности, пошел в умывальню, побрился, почистил зубы, причесался. Когда вышел, то увидел, – кони привязаны к дереву, а Ролинс сидит за столиком и пьет кофе. Джон Грейди сел рядом.
Что-нибудь заказал?
|
The script ran 0.018 seconds.
Поделиться:
