1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ    

     

КНИГА  ПЕРВАЯ.     

История  одной семейки.    

     

I.  ФЕДОР ПАВЛОВИЧ КАРАМАЗОВ.    

     

Алексей  Федорович Карамазов был третьим сыном помещика нашего уезда Федора Павловича  Карамазова, столь известного в свое время (да и теперь еще у нас  припоминаемого) по трагической и темной кончине своей, приключившейся ровно  тринадцать лет назад и о которой сообщу в своем месте. Теперь же скажу об этом  "помещике" (как его у нас называли, хотя он всю жизнь совсем почти не  жил в своем поместьи) лишь то, что это был странный тип, довольно часто однако  встречающийся, именно тип человека не только дрянного и развратного, но вместе  с тем и бестолкового, – но из таких однако бестолковых, которые умеют отлично  обделывать свои имущественные делишки, и только кажется одни эти. Федор  Павлович, например, начал почти что ни с чем, помещик он был самый маленький,  бегал обедать по чужим столам, норовил в приживальщики, а между тем в момент  кончины его у него оказалось до ста тысяч рублей чистыми деньгами. И в то же  время он всё-таки всю жизнь свою продолжал быть одним из бестолковейших  сумасбродов по всему нашему уезду. Повторю еще: тут не глупость; большинство  этих сумасбродов довольно умно и хитро, – а именно бестолковость, да еще  какая-то особенная, национальная.     

Он  был женат два раза и у него было три сына, – старший, Дмитрий Федорович, от  первой супруги, а остальные два, Иван и Алексей, от второй. Первая супруга  Федора Павловича была из довольно богатого и знатного рода дворян Миусовых,  тоже помещиков нашего уезда. Как именно случилось, что девушка с приданым, да  еще красивая и сверх того из бойких умниц, столь не редких у нас в теперешнее  поколение, но появлявшихся уже и в прошлом, могла выйти замуж за такого  ничтожного "мозгляка", как все его тогда называли, объяснять слишком  не стану. Ведь знал же я одну девицу, еще в запрошлом "романтическом"  поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за  которого впрочем всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила однако  же тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь  бросилась с высокого берега похожего на утес в довольно глубокую и быструю реку  и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того,  чтобы походить на Шекспировскую Офелию, и даже так, что будь этот утес, столь  давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен, а будь на его месте лишь  прозаический плоский берег, то самоубийства может быть не произошло бы вовсе.  Факт этот истинный, и надо думать, что в нашей русской жизни, в два или три  последние поколения, таких или однородных с ним фактов происходило не мало.  Подобно тому и поступок Аделаиды Ивановны Миусовой был без сомнения отголоском  чужих веяний и тоже пленной мысли раздражением. Ей может быть захотелось  заявить женскую самостоятельность, пойти против общественных условий, против  деспотизма своего родства и семейства, а услужливая фантазия убедила ее,  положим на один только миг, что Федор Павлович, несмотря на свой чин  приживальщика, всё-таки один из смелейших и насмешливейших людей той,  переходной ко всему лучшему, эпохи, тогда как он был только злой шут и больше  ничего. Пикантное состояло еще и в том, что дело обошлось увозом, а это очень  прельстило Аделаиду Ивановну. Федор же Павлович на все подобные пассажи был  даже и по социальному своему положению весьма тогда подготовлен, ибо страстно  желал устроить свою карьеру, хотя чем бы то ни было; примазаться же к хорошей  родне и взять приданое было очень заманчиво. Что же до обоюдной любви, то ее  вовсе, кажется, не было – ни со стороны невесты, ни с его стороны, несмотря  даже на красивость Аделаиды Ивановны. Так что случай этот был может быть  единственным в своем роде в жизни Федора Павловича, сладострастнейшего человека  во всю свою жизнь, в один миг готового прильнуть к какой угодно юпке, только бы  та его поманила. А между тем одна только эта женщина не произвела в нем со  страстной стороны никакого особенного впечатления.     

Аделаида  Ивановна, тотчас же после увоза, мигом разглядела, что мужа своего она только  презирает и больше ничего. Таким образом следствия брака обозначились с  чрезвычайною быстротой. Несмотря на то, что семейство даже довольно скоро  примирилось с событием и выделило беглянке приданое, между супругами началась  самая беспорядочная жизнь и вечные сцены. Рассказывали, что молодая супруга  выказала при том несравненно более благородства и возвышенности, нежели Федор  Павлович, который, как известно теперь, подтибрил у нее тогда же, разом, все ее  денежки, до двадцати пяти тысяч, только что она их получила, так что тысячки  эти с тех пор решительно как бы канули для нее в воду. Деревеньку же и довольно  хороший городской дом, которые тоже пошли ей в приданое, он долгое время и изо  всех сил старался перевести на свое имя чрез совершение какого-нибудь  подходящего акта, и наверно бы добился того из одного так-сказать презрения и  отвращения к себе, которое он возбуждал в своей супруге ежеминутно своими  бесстыдными вымогательствами и вымаливаниями, из одной ее душевной усталости,  только чтоб отвязался. Но к счастию вступилось семейство Аделаиды Ивановны и  ограничило хапугу. Положительно известно, что между супругами происходили  нередкие драки, но по преданию бил не Федор Павлович, а била Аделаида Ивановна,  дама горячая, смелая, смуглая, нетерпеливая, одаренная замечательною физическою  силой. Наконец она бросила дом и сбежала от Федора Павловича с одним погибавшим  от нищеты семинаристом-учителем, оставив Федору Павловичу на руках трехлетнего  Митю. Федор Павлович мигом завел в доме целый гарем и самое забубенное  пьянство, а в антрактах ездил чуть не по всей губернии и слезно жаловался всем  и каждому на покинувшую его Аделаиду Ивановну, при чем сообщал такие  подробности, которые слишком бы стыдно было сообщать супругу о своей брачной  жизни. Главное, ему как будто приятно было и даже льстило разыгрывать пред  всеми свою смешную роль обиженного супруга и с прикрасами даже расписывать  подробности о своей обиде. "Подумаешь, что вы, Федор Павлович, чин  получили, так вы довольны несмотря на всю вашу горесть", говорили ему  насмешники. Многие даже прибавляли, что он рад явиться в подновленном виде шута  и что нарочно, для усиления смеха, делает вид, что не замечает своего  комического положения. Кто знает, впрочем, может быть было это в нем и наивно.  Наконец ему удалось открыть следы своей беглянки. Бедняжка оказалась в  Петербурге, куда перебралась с своим семинаристом и где беззаветно пустилась в  самую полную эманципацию. Федор Павлович немедленно захлопотал и стал  собираться в Петербург, – для чего? – он конечно и сам не знал. Право, может  быть он бы тогда и поехал; но предприняв такое решение, тотчас же почел себя в  особенном праве, для бодрости, пред дорогой, пуститься вновь в самое безбрежное  пьянство. И вот в это-то время, семейством его супруги получилось известие о смерти  ее в Петербурге. Она как-то вдруг умерла, где-то на чердаке, по одним сказаниям  от тифа, а по другим, будто бы с голоду. Федор Павлович узнал о смерти своей  супруги пьяный, говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая  руки к небу: "ныне отпущаеши", а по другим плакал навзрыд как  маленький ребенок и до того, что, говорят, жалко даже было смотреть на него,  несмотря на всё к нему отвращение. Очень может быть, что было и то и другое,  то-есть, что и радовался он своему освобождению и плакал по освободительнице,  всё вместе. В большинстве случаев люди, даже злодеи, гораздо наивнее и  простодушнее, чем мы вообще о них заключаем. Да и мы сами тоже.     

 II. ПЕРВОГО  СЫНА СПРОВАДИЛ.    

     

Конечно  можно представить себе, каким воспитателем и отцом мог быть такой человек. С  ним как с отцом именно случилось то, что должно было случиться, то-есть он  вовсе и совершенно бросил своего ребенка, прижитого с Аделаидой Ивановной, не  по злобе к нему или не из каких-нибудь оскорбленно-супружеских чувств, а просто  потому что забыл о нем совершенно. Пока он докучал всем своими слезами и  жалобами, а дом свой обратил в развратный вертеп, трехлетнего мальчика Митю  взял на свое попечение верный слуга этого дома Григорий, и не позаботься он  тогда о нем, то может быть на ребенке некому было бы переменить рубашонку. К  тому же так случилось, что родня ребенка по матери тоже как бы забыла о нем в  первое время. Деда его, то-есть самого господина Миусова, отца Аделаиды  Ивановны, тогда уже не было в живых; овдовевшая супруга его, бабушка Мити,  переехавшая в Москву, слишком расхворалась, сестры же повышли замуж, так что  почти целый год пришлось Мите пробыть у слуги Григория и проживать у него в  дворовой избе. Впрочем если бы папаша о нем и вспомнил (не мог же он в самом  деле не знать о его существовании), то и сам сослал бы его опять в избу, так  как ребенок всё же мешал бы ему в его дебоширстве. Но случилось так, что из  Парижа вернулся двоюродный брат покойной Аделаиды Ивановны, Петр Александрович  Миусов, многие годы сряду выживший потом за границей, тогда же еще очень  молодой человек, но человек особенный между Миусовыми, просвещенный, столичный,  заграничный и при том всю жизнь свою европеец, а под конец жизни либерал  сороковых и пятидесятых годов. В продолжение своей карьеры он перебывал в  связях со многими либеральнейшими людьми своей эпохи, и в России, и за  границей, знавал лично и Прудона и Бакунина и особенно любил вспоминать и  рассказывать, уже под концом своих странствий, о трех днях февральской  парижской революции сорок восьмого года, намекая, что чуть ли и сам он не был в  ней участником на баррикадах. Это было одно из самых отраднейших воспоминаний  его молодости. Имел он состояние независимое, по прежней пропорции около тысячи  душ. Превосходное имение его находилось сейчас же на выезде из нашего городка и  граничило с землей нашего знаменитого монастыря, с которым Петр Александрович,  еще в самых молодых летах, как только получил наследство, мигом начал  нескончаемый процесс за право каких-то ловель в реке, или порубок в лесу, доподлинно  не знаю, но начать процесс с "клерикалами" почел даже своею  гражданскою и просвещенною обязанностью. Услышав всё про Аделаиду Ивановну,  которую, разумеется, помнил и когда-то даже заметил, и узнав, что остался Митя,  он, несмотря на всё молодое негодование свое и презрение к Федору Павловичу, в  это дело ввязался. Тут-то он с Федором Павловичем в первый раз и познакомился.  Он прямо ему объявил, что желал бы взять воспитание ребенка на себя. Он долго  потом рассказывал, в виде характерной черты, что когда он заговорил с Федором  Павловичем о Мите, то тот некоторое время имел вид совершенно не понимающего, о  каком таком ребенке идет дело, и даже как бы удивился, что у него есть где-то в  доме маленький сын. Если в рассказе Петра Александровича могло быть преувеличение,  то всё же должно было быть и нечто похожее на правду. Но действительно Федор  Павлович всю жизнь свою любил представляться, вдруг проиграть пред вами  какую-нибудь неожиданную роль, и, главное, безо всякой иногда надобности, даже  в прямой ущерб себе, как в настоящем например случае. Черта эта впрочем  свойственна чрезвычайно многим людям и даже весьма умным, не то что Федору  Павловичу. Петр Александрович повел дело горячо и даже назначен был (купно с  Федором Павловичем) в опекуны ребенку, потому что всё же после матери  оставалось именьице, дом и поместье. Митя действительно переехал к этому  двоюродному дяде, но собственного семейства у того не было, а так как сам он,  едва лишь уладив и обеспечив свои денежные получения с своих имений, немедленно  поспешил опять надолго в Париж, то ребенка и поручил одной из своих двоюродных  теток, одной московской барыне. Случилось так, что обжившись в Париже и он  забыл о ребенке, особенно когда настала та самая февральская революция, столь  поразившая его воображение, и о которой он уже не мог забыть всю свою жизнь.  Московская же барыня умерла и Митя перешел к одной из замужних ее дочерей.  Кажется, он и еще потом переменил в четвертый раз гнездо. Об этом я теперь  распространяться не стану, тем более, что много еще придется рассказывать об  этом первенце Федора Павловича, а теперь лишь ограничиваюсь самыми необходимыми  о нем сведениями, без которых мне и романа начать невозможно.     

Во-первых,  этот Дмитрий Федорович был один только из трех сыновей Федора Павловича,  который рос в убеждении, что он всё же имеет некоторое состояние и когда  достигнет совершенных лет, то будет независим. Юность и молодость его протекли  беспорядочно: в гимназии он не доучился, попал потом в одну военную школу,  потом очутился на Кавказе, выслужился, дрался на дуэли, был разжалован, опять  выслужился, много кутил и, сравнительно, прожил довольно денег. Стал же  получать их от Федора Павловича не раньше совершеннолетия, а до тех пор наделал  долгов. Федора Павловича, отца своего, узнал и увидал в первый раз уже после  совершеннолетия, когда нарочно прибыл в наши места объясниться с ним насчет  своего имущества. Кажется, родитель ему и тогда не понравился; пробыл он у него  не долго и уехал поскорей, успев лишь получить от него некоторую сумму, и войдя  с ним в некоторую сделку насчет дальнейшего получения доходов с имения,  которого (факт достопримечательный) ни доходности, ни стоимости он в тот раз от  Федора Павловича так и не добился. Федор Павлович заметил тогда, с первого разу  (и это надо запомнить), что Митя имеет о своем состоянии понятие преувеличенное  и неверное. Федор Павлович был очень этим доволен, имея в виду свои особые  расчеты. Он вывел лишь, что молодой человек легкомыслен, буен, со страстями,  нетерпелив, кутила и которому только чтобы что-нибудь временно перехватить и он  хоть на малое время разумеется, но тотчас успокоится. Вот это и начал  эксплуатировать Федор Павлович, то-есть отделываться малыми подачками,  временными высылками и в конце концов так случилось, что когда, уже года четыре  спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в другой раз, чтобы совсем  уж покончить дела с родителем, то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению,  что у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал  уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может быть еще  даже сам должен ему; что по таким-то и таким-то сделкам, в которые сам тогда-то  и тогда пожелал вступить, он и права не имеет требовать ничего более и пр. и  пр. Молодой человек был поражен, заподозрил неправду, обман, почти вышел из  себя и как бы потерял ум. Вот это-то обстоятельство и привело к катастрофе,  изложение которой и составит предмет моего первого вступительного романа или  лучше сказать его внешнюю сторону. Но пока перейду к этому роману, нужно еще рассказать  и об остальных двух сыновьях Федора Павловича, братьях Мити, и объяснить,  откуда те-то взялись.     

 III. ВТОРОЙ  БРАК И ВТОРЫЕ ДЕТИ.    

     

Федор  Павлович, спровадив с рук четырехлетнего Митю, очень скоро после того женился  во второй раз. Второй брак этот продолжался лет восемь. Взял он эту вторую  супругу свою, тоже очень молоденькую особу, Софью Ивановну, из другой губернии,  в которую заехал по одному мелкоподрядному делу, с каким-то жидком в компании.  Федор Павлович хотя и кутил и пил и дебоширил, но никогда не переставал  заниматься помещением своего капитала и устраивал делишки свои всегда удачно,  хотя конечно почти всегда подловато. Софья Ивановна была из  "сироток", безродная с детства, дочь какого-то темного дьякона,  взросшая в богатом доме своей благодетельницы, воспитательницы и мучительницы,  знатной генеральши старухи, вдовы генерала Ворохова. Подробностей не знаю, но  слышал лишь то, что будто воспитанницу, кроткую, незлобивую и безответную, раз  сняли с петли, которую она привесила на гвозде в чулане, – до того тяжело было  ей переносить своенравие и вечные попреки этой, повидимому не злой старухи, но  бывшей лишь нестерпимейшею самодуркой от праздности. Федор Павлович предложил  свою руку, о нем справились и его прогнали, и вот тут-то он опять, как и в  первом браке, предложил сиротке увоз. Очень, очень может быть, что и она даже  не пошла бы за него ни за что, если б узнала о нем своевременно побольше  подробностей. Но дело было в другой губернии; да и что могла понимать  шестнадцатилетняя девочка, кроме того, что лучше в реку, чем оставаться у  благодетельницы. Так и променяла бедняжка благодетельницу на благодетеля. Федор  Павлович не взял в этот раз ни гроша, потому что генеральша рассердилась,  ничего не дала и сверх того прокляла их обоих; но он и не рассчитывал на этот  раз взять, а прельстился лишь замечательною красотой невинной девочки и,  главное, ее невинным видом, поразившим его, сладострастника и доселе порочного  любителя лишь грубой женской красоты. "Меня эти невинные глазки как  бритвой тогда по душе полоснули", говаривал он потом, гадко по-своему  хихикая. Впрочем у развратного человека и это могло быть лишь сладострастным  влечением. Не взяв же никакого вознаграждения, Федор Павлович с супругой не  церемонился и, пользуясь тем, что она так-сказать перед ним  "виновата", и что он ее почти "с петли снял", пользуясь  кроме того ее феноменальным смирением и безответностью, даже попрал ногами  самые обыкновенные брачные приличия. В дом, тут же при жене, съезжались дурные  женщины и устраивались оргии. Как характерную черту сообщу, что слуга Григорий,  мрачный, глупый и упрямый резонер, ненавидевший прежнюю барыню Аделаиду  Ивановну, на этот раз взял сторону новой барыни, защищал и бранился за нее с  Федором Павловичем почти непозволительным для слуги образом, а однажды так даже  разогнал оргию и всех наехавших безобразниц силой. Впоследствии с несчастною, с  самого детства запуганною молодою женщиной произошло в роде какой-то нервной  женской болезни, встречаемой чаще всего в простонародьи у деревенских баб,  именуемых за эту болезнь кликушами. От этой болезни, со страшными истерическими  припадками, больная временами даже теряла рассудок. Родила она однако же Федору  Павловичу двух сыновей, Ивана и Алексея, первого в первый год брака, а второго  три года спустя. Когда она померла, мальчик Алексей был по четвертому году, и  хоть и странно это, но я знаю, что он мать запомнил потом на всю жизнь, как  сквозь сон разумеется. По смерти ее с обоими мальчиками случилось почти  точь-в-точь то же самое, что и с первым, Митей: они были совершенно забыты и  заброшены отцом и попали всё к тому же Григорию и также к нему в избу. В избе  их и нашла старуха самодурка генеральша, благодетельница и воспитательница их  матери. Она еще была в живых, и всё время, все восемь лет, не могла забыть обиды  ей нанесенной. О житье-бытье ее "Софьи" все восемь лет она имела  из-под руки самые точные сведения, и слыша, как она больна и какие безобразия  ее окружают, раза два или три произнесла вслух своим приживалкам: "Так ей  и надо, это ей Бог за неблагодарность послал".     

Ровно  три месяца по смерти Софьи Ивановны, генеральша вдруг явилась в наш город лично  и прямо на квартиру Федора Павловича, и всего-то пробыла в городке с полчаса,  но много сделала. Был тогда час вечерний. Федор Павлович, которого она все  восемь лет не видала, вышел к ней пьяненький. Повествуют, что она мигом, безо  всяких объяснений, только что увидала его, задала ему две знатные и звонкие  пощечины и три раза рванула его за вихор сверху вниз, затем, не прибавив ни  слова, направилась прямо в избу к двум мальчикам. С первого взгляда заметив,  что они не вымыты и в грязном белье, она тотчас же дала еще пощечину самому  Григорию и объявила ему, что увозит обоих детей к себе, затем вывела их в чем  были, завернула в плед, посадила в карету и увезла в свой город. Григорий снес  эту пощечину как преданный раб, не сгрубил ни слова, и когда провожал старую  барыню до кареты, то, поклонившись ей в пояс, внушительно произнес, что ей  "за сирот Бог заплатит". "А всё-таки ты балбес!" крикнула  ему генеральша отъезжая. Федор Павлович, сообразив всё дело, нашел, что оно  дело хорошее и в формальном согласии своем насчет воспитания детей у генеральши  не отказал потом ни в одном пункте. О полученных же пощечинах сам ездил  рассказывать по всему городу.     

Случилось  так, что и генеральша скоро после того умерла, но выговорив однако в завещании  обоим малюткам по тысяче рублей каждому, "на их обучение, и чтобы все эти  деньги были на них истрачены непременно, но с тем, чтобы хватило вплоть до  совершеннолетия, потому что слишком довольно и такой подачки для этаких детей,  а если кому угодно, то пусть сам раскошеливается, и проч., и проч." Я  завещания сам не читал, но слышал, что именно было что-то странное в этом роде  и слишком своеобразно выраженное. Главным наследником старухи оказался однако  же честный человек, губернский предводитель дворянства той губернии, Ефим  Петрович Поленов. Списавшись с Федором Павловичем и мигом угадав, что от него  денег на воспитание его же детей не вытащишь (хотя тот прямо никогда не  отказывал, а только всегда в этаких случаях тянул, иногда даже изливаясь в  чувствительностях), он принял в сиротах участие лично и особенно полюбил  младшего из них, Алексея, так что тот долгое время даже и рос в его семействе.  Это я прошу читателя заметить с самого начала. И если кому обязаны были молодые  люди своим воспитанием и образованием на всю свою жизнь, то именно этому Ефиму  Петровичу, благороднейшему и гуманнейшему человеку, из таких, какие редко  встречаются. Он сохранил малюткам по их тысяче, оставленной генеральшей, неприкосновенно,  так что они к совершеннолетию их возросли процентами, каждая до двух, воспитал  же их на свои деньги, и уж конечно гораздо более, чем по тысяче, издержал на  каждого. В подробный рассказ их детства и юности я опять пока не вступаю, а  обозначу лишь самые главные обстоятельства. Впрочем о старшем, Иване, сообщу  лишь то, что он рос каким-то угрюмым и закрывшимся сам в себе отроком, далеко  не робким, но как бы еще с десяти лет проникнувшим в то, что растут они  всё-таки в чужой семье и на чужих милостях, и что отец у них какой-то такой, о  котором даже и говорить стыдно, и проч. и проч. Этот мальчик очень скоро, чуть  не в младенчестве (как передавали по крайней мере), стал обнаруживать какие-то  необыкновенные и блестящие способности к учению. В точности не знаю, но как-то  так случилось, что с семьей Ефима Петровича он расстался чуть ли не тринадцати  лет, перейдя в одну из московских гимназий и на пансион к какому-то опытному и  знаменитому тогда педагогу, другу с детства Ефима Петровича. Сам Иван рассказывал  потом, что всё произошло так-сказать "от пылкости к добрым делам"  Ефима Петровича, увлекшегося идеей, что гениальных способностей мальчик должен  и воспитываться у гениального воспитателя. Впрочем ни Ефима Петровича, ни  гениального воспитателя уже не было в живых, когда молодой человек, кончив  гимназию, поступил в университет. Так как Ефим Петрович плохо распорядился и  получение завещанных самодуркой генеральшей собственных детских денег,  возросших с тысячи уже на две процентами, замедлилось по разным совершенно  неизбежимым у нас формальностям и проволочкам, то молодому человеку в первые  его два года в университете пришлось очень солоно, так как он принужден был всё  это время кормить и содержать себя сам и в то же время учиться. Заметить надо,  что он даже и попытки не захотел тогда сделать списаться с отцом, – может быть  из гордости, из презрения к нему, а может быть вследствие холодного здравого  рассуждения, подсказавшего ему, что от папеньки никакой чуть-чуть серьезной  поддержки не получит. Как бы там ни было молодой человек не потерялся нисколько  и добился-таки работы, сперва уроками в двугривенный, а потом бегая по  редакциям газет и доставляя статейки в десять строчек об уличных происшествиях,  за подписью "Очевидец". Статейки эти, говорят, были так всегда  любопытно и пикантно составлены, что быстро пошли в ход, и уж в этом одном  молодой человек оказал всё свое практическое и умственное превосходство над тою  многочисленною, вечно нуждающеюся и несчастною частью нашей учащейся молодежи  обоего пола, которая, в столицах, по обыкновению, с утра до ночи обивает пороги  разных газет и журналов, не умея ничего лучше выдумать, кроме вечного  повторения одной и той же просьбы о переводах с французского или о переписке.  Познакомившись с редакциями, Иван Федорович всё время потом не разрывал связей  с ними и в последние свои годы в университете стал печатать весьма талантливые  разборы книг на разные специальные темы, так что даже стал в литературных  кружках известен. Впрочем лишь в самое только последнее время ему удалось  случайно обратить на себя вдруг особенное внимание в гораздо большем круге  читателей, так что его весьма многие разом тогда отметили и запомнили. Это был  довольно любопытный случай. Уже выйдя из университета и приготовляясь на свои  две тысячи съездить за границу, Иван Федорович вдруг напечатал в одной из  больших газет одну странную статью, обратившую на себя внимание даже и  не-специалистов, и главное по предмету повидимому вовсе ему незнакомому, потому  что кончил он курс естественником. Статья была написана на поднявшийся  повсеместно тогда вопрос о церковном суде. Разбирая некоторые уже поданные  мнения об этом вопросе, он высказал и свой личный взгляд. Главное было в тоне и  в замечательной неожиданности заключения. А между тем многие из церковников решительно  сочли автора за своего. И вдруг рядом с ними не только гражданственники, но  даже сами атеисты принялись и с своей стороны аплодировать. В конце концов  некоторые догадливые люди решили, что вся статья есть лишь дерзкий фарс и  насмешка. Упоминаю о сем случае особенно потому, что статья эта своевременно  проникла и в подгородный знаменитый наш монастырь, где возникшим вопросом о  церковном суде вообще интересовались, – проникла и произвела совершенное  недоумение. Узнав же имя автора, заинтересовались и тем, что он уроженец нашего  города и сын "вот этого самого Федора Павловича". А тут вдруг к  самому этому времени явился к нам и сам автор.     

Зачем  приехал тогда к нам Иван Федорович, – я помню даже и тогда еще задавал себе  этот вопрос с каким-то почти беспокойством. Столь роковой приезд этот,  послуживший началом ко стольким последствиям, – для меня долго потом, почти  всегда оставался делом неясным. Вообще судя, странно было, что молодой человек  столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в такой  безобразный дом, к такому отцу, который всю жизнь его игнорировал, не знал его  и не помнил, и хоть не дал бы конечно денег ни за что и ни в каком случае, если  бы сын у него попросил, но всё же всю жизнь боялся, что и сыновья, Иван и  Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег. И вот молодой человек  поселяется в доме такого отца, живет с ним месяц и другой, и оба уживаются как  не надо лучше. Последнее даже особенно удивило не только меня, но и многих  других. Петр Александрович Миусов, о котором я говорил уже выше, дальний  родственник Федора Павловича по его первой жене, случился тогда опять у нас, в  своем подгородном имении, пожаловав из Парижа, в котором уже совсем поселился.  Помню, он-то именно и дивился всех более, познакомившись с заинтересовавшим его  чрезвычайно молодым человеком, с которым он не без внутренней боли пикировался  иногда познаниями. "Он горд, – говорил он нам тогда про него, – всегда  добудет себе копейку, у него и теперь есть деньги на заграницу – чего ж ему  здесь надо? Всем ясно, что он приехал к отцу не за деньгами, потому что во  всяком случае отец их не даст. Пить вино и развратничать он не любит, а между  тем старик и обойтись без него не может, до того ужились!" Это была  правда; молодой человек имел даже видимое влияние на старика; тот почти начал  его иногда как будто слушаться, хотя был чрезвычайно и даже злобно подчас  своенравен; даже вести себя начал иногда приличнее...     

Только  впоследствии объяснилось, что Иван Федорович приезжал отчасти по просьбе и по  делам своего старшего брата, Дмитрия Федоровича, которого в первый раз от роду  узнал и увидал тоже почти в это же самое время, в этот самый приезд, но с  которым однако же по одному важному случаю, касавшемуся более Дмитрия  Федоровича, вступил еще до приезда своего из Москвы в переписку. Какое это было  дело, читатель вполне узнает в свое время в подробности. Тем не менее даже  тогда, когда я уже знал и про это особенное обстоятельство, мне Иван Федорович  всё казался загадочным, а приезд его к нам всё-таки необъяснимым.     

Прибавлю еще, что Иван Федорович имел тогда вид посредника и  примирителя между отцом и затеявшим тогда большую ссору и даже формальный иск  на отца старшим братом своим, Дмитрием Федоровичем.     

Семейка  эта, повторяю, сошлась тогда вся вместе в первый раз в жизни, и некоторые члены  ее в первый раз в жизни увидали друг друга. Лишь один только младший сын,  Алексей Федорович, уже с год пред тем как проживал у нас и попал к нам таким  образом раньше всех братьев. Вот про этого-то Алексея мне всего труднее  говорить теперешним моим предисловным рассказом прежде чем вывести его на сцену  в романе. Но придется и про него написать предисловие, по крайней мере чтобы  разъяснить предварительно один очень странный пункт, именно: будущего героя  моего я принужден представить читателям с первой сцены его романа в ряске  послушника. Да, уже с год как проживал он тогда в нашем монастыре и, казалось,  на всю жизнь готовился в нем затвориться.     

 IV. ТРЕТИЙ СЫН  АЛЕША.    

     

Было  ему тогда всего двадцать лет (брату его Ивану шел тогда двадцать четвертый год,  а старшему их брату Дмитрию двадцать восьмой). Прежде всего объявляю, что этот  юноша, Алеша, был вовсе не фанатик, и, по-моему по крайней мере, даже и не  мистик вовсе. Заране скажу мое полное мнение: был он просто ранний  человеколюбец, и если ударился на монастырскую дорогу, то потому только, что в  то время она одна поразила его и представила ему, так-сказать, идеал исхода  рвавшейся из мрака мирской злобы к свету любви души его. И поразила-то его эта  дорога лишь потому, что на ней он встретил тогда необыкновенное по его мнению  существо, – нашего знаменитого монастырского старца Зосиму, к которому  привязался всею горячею первою любовью своего неутолимого сердца. Впрочем я не  спорю, что был он и тогда уже очень странен, начав даже с колыбели. Кстати, я  уже упоминал про него, что, оставшись после матери всего лишь по четвертому  году, он запомнил ее потом на всю жизнь, ее лицо, ее ласки, "точно как  будто она стоит предо мной живая". Такие воспоминания могут запоминаться  (и это всем известно) даже и из более раннего возраста, даже с двухлетнего, но  лишь выступая всю жизнь как бы светлыми точками из мрака, как бы вырванным  уголком из огромной картины, которая вся погасла и исчезла, кроме этого только  уголочка. Так точно было и с ним: он запомнил один вечер, летний, тихий,  отворенное окно, косые лучи заходящего солнца (косые-то лучи и запомнились  всего более), в комнате в углу образ, пред ним зажженную лампадку, а пред  образом на коленях, рыдающую как в истерике, со взвизгиваниями и  вскрикиваниями, мать свою, схватившую его в обе руки, обнявшую его крепко до  боли и молящую за него Богородицу, протягивающую его из объятий своих обеими  руками к образу как бы под покров Богородице... и вдруг вбегает нянька и  вырывает его у нее в испуге. Вот картина! Алеша запомнил в тот миг и лицо своей  матери: он говорил, что оно было исступленное, но прекрасное, судя по тому,  сколько мог он припомнить. Но он редко кому любил поверять это воспоминание. В  детстве и юности он был мало экспансивен и даже мало разговорчив, но не от недоверия,  не от робости или угрюмой нелюдимости, вовсе даже напротив, а от чего-то  другого, от какой-то как бы внутренней заботы, собственно личной, до других не  касавшейся, но столь для него важной, что он из-за нее как бы забывал других.  Но людей он любил: он, казалось, всю жизнь жил совершенно веря в людей, а между  тем никто и никогда не считал его ни простячком, ни наивным человеком. Что-то  было в нем, что говорило и внушало (да и всю жизнь потом), что он не хочет быть  судьей людей, что он не захочет взять на себя осуждения и ни за что не осудит.  Казалось даже, что он всё допускал, ни мало не осуждая, хотя часто очень горько  грустя. Мало того, в этом смысле он до того дошел, что его никто не мог ни  удивить, ни испугать, и это даже в самой ранней своей молодости. Явясь по  двадцатому году к отцу, положительно в вертеп грязного разврата, он,  целомудренный и чистый, лишь молча удалялся, когда глядеть было нестерпимо, но  без малейшего вида презрения или осуждения кому бы то ни было. Отец же, бывший  когда-то приживальщик, а потому человек чуткий и тонкий на обиду, сначала  недоверчиво и угрюмо его встретивший ("много дескать молчит и много про  себя рассуждает"), скоро кончил однако же тем, что стал его ужасно часто  обнимать и целовать, не далее как через две какие-нибудь недели, правда с  пьяными слезами, в хмельной чувствительности, но видно, что полюбив его  искренно и глубоко, и так, как никогда конечно не удавалось такому как он  никого любить...     

Да  и все этого юношу любили, где бы он ни появился, и это с самых детских даже лет  его. Очутившись в доме своего благодетеля и воспитателя, Ефима Петровича  Поленова, он до того привязал к себе всех в этом семействе, что его решительно  считали там как бы за родное дитя. А между тем он вступил в этот дом еще в  таких младенческих летах, в каких никак нельзя ожидать в ребенке рассчетливой  хитрости, пронырства или искусства заискать и понравиться, уменья заставить  себя полюбить. Так что дар возбуждать к себе особенную любовь он заключал в  себе так-сказать в самой природе, безыскусственно и непосредственно. То же  самое было с ним и в школе, и однако же, казалось бы, он именно был из таких  детей, которые возбуждают к себе недоверие товарищей, иногда насмешки, а  пожалуй и ненависть. Он например задумывался и как бы отъединялся. Он с самого  детства любил уходить в угол и книжки читать, и однако же и товарищи его до  того полюбили, что решительно можно было назвать его всеобщим любимцем во всё  время пребывания его в школе. Он редко бывал резв, даже редко весел, но все,  взглянув на него, тотчас видели, что это вовсе не от какой-нибудь в нем  угрюмости, что напротив он ровен и ясен. Между сверстниками он никогда не хотел  выставляться. Может по этому самому он никогда и никого не боялся, а между тем  мальчики тотчас поняли, что он вовсе не гордится своим бесстрашием, а смотрит  так, как будто и не понимает, что он смел и бесстрашен. Обиды никогда не  помнил. Случалось, что через час после обиды он отвечал обидчику, или сам с ним  заговаривал, с таким доверчивым и ясным видом, как будто ничего и не было между  ними вовсе. И не то чтоб он при этом имел вид, что случайно забыл или намеренно  простил обиду, а просто не считал ее за обиду, и это решительно пленяло и  покоряло детей. Была в нем одна лишь черта, которая во всех классах гимназии,  начиная с низшего и даже до высших, возбуждала в его товарищах постоянное  желание подтрунить над ним, но не из злобной насмешки, а потому, что это было  им весело. Черта эта в нем была дикая, исступленная стыдливость и  целомудренность. Он не мог слышать известных слов и известных разговоров про  женщин. Эти "известные" слова и разговоры, к несчастию, неискоренимы  в школах. Чистые в душе и сердце мальчики, почти еще дети, очень часто любят  говорить в классах между собою и даже вслух про такие вещи, картины и образы, о  которых не всегда заговорят даже и солдаты, мало того, солдаты-то многого не  знают и не понимают из того, что уже знакомо, в этом роде, столь юным еще детям  нашего интеллигентного и высшего общества. Нравственного разврата тут пожалуй  еще нет, цинизма тоже нет настоящего, развратного, внутреннего, но есть  наружный, и он-то считается у них нередко чем-то даже деликатным, тонким,  молодецким и достойным подражания. Видя, что "Алешка Карамазов",  когда заговорят "про это", быстро затыкает уши пальцами, они становились  иногда подле него нарочно толпой и, насильно отнимая руки от ушей его, кричали  ему в оба уха скверности, а тот рвался, спускался на пол, ложился, закрывался и  всё это не говоря им ни слова, не бранясь, молча перенося обиду. Под конец  однако оставили его в покое и уже не дразнили "девчонкой", мало того,  глядели на него в этом смысле с сожалением. Кстати, в классах он всегда стоял  по учению из лучших, но никогда не был отмечен первым.     

Когда  умер Ефим Петрович, Алеша два года еще пробыл в губернской гимназии. Неутешная  супруга Ефима Петровича, почти тотчас же по смерти его, отправилась на долгий  срок в Италию со всем семейством, состоявшим всё из особ женского пола, а Алеша  попал в дом к каким-то двум дамам, которых он прежде никогда и не видывал, каким-то  дальним родственницам Ефима Петровича, но на каких условиях, он сам того не  знал. Характерная тоже, и даже очень, черта его была в том, что он никогда не  заботился, на чьи средства живет. В этом он был совершенная противоположность  своему старшему брату, Ивану Федоровичу, пробедствовавшему два первые года в  университете кормя себя своим трудом, и с самого детства горько  прочувствовавшему, что живет он на чужих хлебах у благодетеля. Но эту странную  черту в характере Алексея, кажется, нельзя было осудить очень строго, потому  что всякий, чуть-чуть лишь узнавший его, тотчас, при возникшем на этот счет  вопросе, становился уверен, что Алексей непременно из таких юношей в роде как  бы юродивых, которому, попади вдруг хотя бы даже целый капитал, то он не затруднится  отдать его по первому даже спросу или на доброе дело, или может быть даже  просто ловкому пройдохе, если бы тот у него попросил. Да и вообще говоря, он  как бы вовсе не знал цены деньгам, разумеется не в буквальном смысле говоря.  Когда ему выдавали карманные деньги, которых он сам никогда не просил, то он  или по целым неделям не знал, что с ними делать, или ужасно их не берег, мигом  они у него исчезали. Петр Александрович Миусов, человек насчет денег и  буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к  Алексею, произнес о нем следующий афоризм: "Вот может быть единственный  человек в мире, которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади  незнакомого в миллион жителей города, и он ни за что не погибнет и не умрет с  голоду и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят, а если не  пристроят, то он сам мигом пристроится, и это не будет стоить ему никаких  усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а может быть  напротив почтут за удовольствие".     

В  гимназии своей он курса не кончил; ему оставался еще целый год, как он вдруг  объявил своим дамам, что едет к отцу по одному делу, которое взбрело ему в  голову. Те очень жалели его и не хотели было пускать. Проезд стоил очень  недорого, и дамы не позволили ему заложить свои часы, – подарок семейства  благодетеля пред отъездом за границу, а роскошно снабдили его средствами, даже  новым платьем и бельем. Он однако отдал им половину денег назад, объявив, что  непременно хочет сидеть в третьем классе. Приехав в наш городок, он на первые  расспросы родителя: "Зачем именно пожаловал, не докончив курса?"  прямо ничего не ответил, а был, как говорят, не по обыкновенному задумчив.  Вскоре обнаружилось, что он разыскивает могилу своей матери. Он даже сам  признался было тогда, что затем только и приехал. Но вряд ли этим исчерпывалась  вся причина его приезда. Всего вероятнее, что он тогда и сам не знал и не смог  бы ни за что объяснить: что именно такое как бы поднялось вдруг из его души и  неотразимо повлекло его на какую-то новую, неведомую, но неизбежную уже дорогу.  Федор Павлович не мог указать ему, где похоронил свою вторую супругу, потому  что никогда и не бывал на ее могиле, после того как засыпали гроб, а за  давностью лет и совсем запамятовал, где ее тогда хоронили...     

К  слову о Федоре Павловиче. Он долгое время пред тем прожил не в нашем городе.  Года три-четыре по смерти второй жены он отправился на юг России и под конец  очутился в Одессе, где и прожил сряду несколько лет. Познакомился он сначала,  по его собственным словам, "со многими жидами, жидками, жидишками и  жиденятами", а кончил тем, что под конец даже не только у жидов, но  "и у евреев был принят". Надо думать, что в этот-то период своей  жизни он и развил в себе особенное уменье сколачивать и выколачивать деньгу.  Воротился он снова в наш городок окончательно всего только года за три до  приезда Алеши. Прежние знакомые его нашли его страшно состарившимся, хотя был  он вовсе еще не такой старик. Держал же он себя не то что благороднее, а как-то  нахальнее. Явилась, например, наглая потребность в прежнем шуте – других в шуты  рядить. Безобразничать с женским полом любил не то что попрежнему, а даже как  бы и отвратительнее. В скорости он стал основателем по уезду многих новых  кабаков. Видно было, что у него есть может быть тысяч до ста или разве немногим  только менее. Многие из городских и из уездных обитателей тотчас же ему  задолжали, под вернейшие залоги, разумеется. В самое же последнее время он  как-то обрюзг, как-то стал терять ровность, самоотчетность, впал даже в  какое-то легкомыслие, начинал одно и кончал другим, как-то раскидывался и всё  чаще и чаще напивался пьян, и если бы не всё тот же лакей Григорий, тоже  порядочно к тому времени состарившийся и смотревший за ним иногда в роде почти  гувернера, то может быть Федор Павлович и не прожил бы без особых хлопот.  Приезд Алеши как бы подействовал на него даже с нравственной стороны, как бы  что-то проснулось в этом безвременном старике из того, что давно уже заглохло в  душе его: "Знаешь ли ты, – стал он часто говорить Алеше, приглядываясь к  нему, – что ты на нее похож, на кликушу-то?" Так называл он свою покойную  жену, мать Алеши. Могилку "кликуши" указал наконец Алеше лакей  Григорий. Он свел его на наше городское кладбище и там, в дальнем уголке,  указал ему чугунную недорогую, но опрятную плиту, на которой была даже надпись  с именем, званием, летами и годом смерти покойницы, а внизу было даже начертано  нечто в роде четырехстишия из старинных, общеупотребительных на могилах  среднего люда кладбищенских стихов. К удивлению, эта плита оказалась делом  Григория. Это он сам воздвиг ее над могилкой бедной "кликуши" и на  собственное иждивение, после того когда Федор Павлович, которому он множество  раз уже досаждал напоминаниями об этой могилке, уехал наконец в Одессу, махнув  рукой не только на могилы. но и на все свои воспоминания. Алеша не выказал на  могилке матери никакой особенной чувствительности; он только выслушал важный и  резонный рассказ Григория о сооружении плиты, постоял понурившись и ушел, не  вымолвив ни слова. С тех пор, может быть, даже во весь год и не бывал на  кладбище. Но на Федора Павловича этот маленький эпизод тоже произвел свое  действие и очень оригинальное. Он вдруг взял тысячу рублей и свез ее в наш  монастырь на помин души своей супруги, но не второй, не матери Алеши, не "кликуши",  а первой, Аделаиды Ивановны, которая колотила его. К вечеру того дня он напился  пьян и ругал Алеше монахов. Сам он был далеко не из религиозных людей; человек  никогда может быть пятикопеечной свечки не поставил пред образом. Странные  порывы внезапных чувств и внезапных мыслей бывают у этаких субъектов.     

Я  уже говорил, что он очень обрюзг. Физиономия его представляла к тому времени  что-то резко свидетельствовавшее о характеристике и сущности всей прожитой им  жизни. Кроме длинных и мясистых мешечков под маленькими его глазами, вечно  наглыми, подозрительными и насмешливыми, кроме множества глубоких морщинок на  его маленьком, но жирненьком личике, к острому подбородку его подвешивался еще  большой кадык, мясистый и продолговатый как кошелек, что придавало ему какой-то  отвратительно-сладострастный вид. Прибавьте к тому плотоядный, длинный рот, с  пухлыми губами, из-под которых виднелись маленькие обломки черных, почти  истлевших зубов. Он брызгался слюной каждый раз, когда начинал говорить.  Впрочем и сам он любил шутить над своим лицом, хотя, кажется, оставался им  доволен. Особенно указывал он на свой нос, не очень большой, но очень тонкий, с  сильно-выдающеюся горбиной: "настоящий римский", говорил он,  "вместе с кадыком настоящая физиономия древнего римского патриция времен  упадка". Этим он, кажется, гордился.     

И  вот довольно скоро после обретения могилы матери, Алеша вдруг объявил ему, что  хочет поступить в монастырь и что монахи готовы допустить его послушником. Он  объяснил при этом, что это чрезвычайное желание его и что испрашивает он у него  торжественное позволение, как у отца. Старик уже знал, что старец Зосима,  спасавшийся в монастырском ските, произвел на его "тихого мальчика"  особенное впечатление.     

–  Этот старец конечно у них самый честный монах, – промолвил он, молчаливо и  вдумчиво выслушав Алешу, почти совсем однако не удивившись его просьбе. – Гм,  так ты вот куда хочешь, мой тихий мальчик! – Он был вполпьяна и вдруг улыбнулся  своею длинною, полупьяною, но не лишенною хитрости и пьяного лукавства улыбкой:  – Гм, а ведь я так и предчувствовал, что ты чем-нибудь вот этаким кончишь,  можешь это себе представить? Ты именно туда норовил. Ну что ж, пожалуй, у тебя  же есть свои две тысченочки, вот тебе и приданое, а я тебя, мой ангел, никогда  не оставлю, да и теперь внесу за тебя что там следует, если спросят. Ну, а если  не спросят, к чему нам навязываться, не так ли? Ведь ты денег что канарейка  тратишь, по два зернышка в недельку... Гм. Знаешь, в одном монастыре есть одна  подгорная слободка, и уж всем там известно, что в ней одни только  "монастырские жены живут", так их там и называют, штук тридцать жен,  я думаю... Я там был, и, знаешь, интересно, в своем роде разумеется, в смысле  разнообразия. Скверно тем только, что руссизм ужасный, француженок совсем еще  нет, а могли бы быть, средства знатные. Проведают – приедут. Ну, а здесь  ничего, здесь нет монастырских жен, а монахов штук двести. Честно. Постники.  Сознаюсь... Гм. Так ты к монахам хочешь? А ведь мне тебя жаль, Алеша, воистину,  веришь ли, я тебя полюбил... Впрочем вот и удобный случай: помолишься за нас  грешных, слишком мы уж, сидя здесь, нагрешили. Я всё помышлял о том: кто это за  меня когда-нибудь помолится? Есть ли в свете такой человек? Милый ты мальчик, я  ведь на этот счет ужасно как глуп, ты может быть не веришь? Ужасно. Видишь ли:  я об этом, как ни глуп, а все думаю, всё думаю, изредка, разумеется, не всё же  ведь. Ведь невозможно же, думаю, чтобы черти меня крючьями позабыли стащить к  себе, когда я помру. Ну вот и думаю: крючья? А откуда они у них? Из чего?  Железные? Где же их куют? Фабрика что ли у них какая там есть? Ведь там в  монастыре иноки наверно полагают, что в аде например есть потолок. А я вот  готов поверить в ад только чтобы без потолка; выходит оно как будто деликатнее,  просвещеннее, по-лютерански то-есть. А в сущности ведь не всё ли равно: с  потолком или без потолка? Ведь вот вопрос-то проклятый в чем заключается! Ну, а  коли нет потолка, стало быть нет и крючьев. А коли нет крючьев, стало быть и  всё по боку, значит опять невероятно: кто же меня тогда крючьями-то потащит,  потому что если уж меня не потащат, то чтo ж тогда будет, где же правда на  свете? Il faudrait les inventer, эти крючья, для меня нарочно, для меня одного,  потому что если бы ты знал, Алеша, какой я срамник!..     

–  Да там нет крючьев, – тихо и серьезно приглядываясь к отцу, выговорил Алеша.     

–  Так, так, одни только тени крючьев. Знаю, знаю. Это как один француз описывал  ад: J'ai vu l'ombre d'un cocher, qui avec l'ombre d'une brosse frottait l'ombre  d'une carosse. Ты, голубчик, почему знаешь, что нет крючьев? Побудешь у  монахов. не то запоешь. А впрочем ступай, доберись там до правды, да и приди  рассказать: всё же идти на тот свет будет легче, коли наверно знаешь, что там  такое. Да и приличнее тебе будет у монахов, чем у меня, с пьяным старикашкой,  да с девчонками... хоть до тебя как до ангела ничего не коснется. Ну авось и  там до тебя ничего не коснется, вот ведь я почему и дозволяю тебе, что на  последнее надеюсь. Ум-то у тебя не чорт съел. Погоришь и погаснешь, вылечишься  и назад придешь. А я тебя буду ждать: ведь я чувствую же, что ты единственный  человек на земле, который меня не осудил, мальчик ты мой милый, я ведь чувствую  же это, не могу же я это не чувствовать!..     

И  он даже расхныкался. Он был сентиментален. Он был зол и сентиментален.     

 V. СТАРЦЫ.    

     

Может  быть кто из читателей подумает, что мой молодой человек был болезненная,  экстазная, бедно развитая натура, бледный мечтатель, чахлый и испитой  человечек. Напротив, Алеша был в то время статный, краснощекий, со светлым  взором, пышащий здоровьем девятнадцатилетний подросток. Он был в то время даже  очень красив собою, строен, средне-высокого роста, темнорус, с правильным, хотя  несколько удлиненным овалом лица, с блестящими темносерыми широко  расставленными глазами, весьма задумчивый и повидимому весьма спокойный.  Скажут, может быть, что красные щеки не мешают ни фанатизму, ни мистицизму; а  мне так кажется, что Алеша был даже больше чем кто-нибудь реалистом. О, конечно  в монастыре он совершенно веровал в чудеса, но, по-моему, чудеса реалиста  никогда не смутят. Не чудеса склоняют реалиста к вере. Истинный реалист, если  он не верующий, всегда найдет в себе силу и способность не поверить и чуду, а  если чудо станет пред ним неотразимым фактом, то он скорее не поверит своим  чувствам, чем допустит факт. Если же и допустит его, то допустит как факт  естественный, но доселе лишь бывший ему неизвестным. В реалисте вера не от чуда  рождается, а чудо от веры. Если реалист раз поверит, то он именно по реализму  своему должен непременно допустить и чудо. Апостол Фома объявил, что не поверит  прежде чем не увидит, а когда увидел, сказал: "Господь мой и Бог  мой!" Чудо ли заставило его уверовать? Вероятнее всего, что нет, а  уверовал он лишь единственно потому, что желал уверовать, и может быть уже  веровал вполне, в тайнике существа своего, даже еще тогда, когда произносил:  "Не поверю, пока не увижу".     

Скажут,  может быть, что Алеша был туп, не развит, не кончил курса и проч. Что он не  кончил курса, это была правда, но сказать, что он был туп или глуп, было бы  большою несправедливостью. Просто повторю, что сказал уже выше: вступил он на  эту дорогу потому только, что в то время она одна поразила его и представила  ему разом весь идеал исхода рвавшейся из мрака к свету души его. Прибавьте, что  был он юноша отчасти уже нашего последнего времени, то-есть честный по природе  своей, требующий правды, ищущий ее и верующий в нее, а уверовав требующий  немедленного участия в ней всею силой души своей, требующий скорого подвига, с  непременным желанием хотя бы всем пожертвовать для этого подвига, даже жизнью.  Хотя к несчастию не понимают эти юноши, что жертва жизнию есть может быть самая  легчайшая изо всех жертв во множестве таких случаев, и что пожертвовать,  например, из своей кипучей юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое  учение, на науку, хотя бы для того только, чтоб удесятерить в себе силы для  служения той же правде и тому же подвигу, который излюбил и который предложил  себе совершить – такая жертва сплошь да рядом для многих из них почти совсем не  по силам. Алеша избрал лишь противоположную всем дорогу, но с тою же жаждой  скорого подвига. Едва только он, задумавшись серьезно, поразился убеждением,  что бессмертие и Бог существуют, то сейчас же естественно сказал себе:  "Хочу жить для бессмертия, а половинного компромисса не принимаю".  Точно так же, если б он порешил, что бессмертия и Бога нет, то сейчас бы пошел  в атеисты и в социалисты (ибо социализм есть не только рабочий вопрос, или  так-называемого четвертого сословия, но по преимуществу есть атеистический  вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни,  строящейся именно без Бога, не для достижения небес с земли, а для сведения  небес на землю). Алеше казалось даже странным и невозможным жить попрежнему.  Сказано: "Раздай всё и иди за мной, если хочешь быть совершен". Алеша  и сказал себе: "Не могу я отдать вместо "всего" два рубля, а  вместо "иди за мной" ходить лишь к обедне". Из воспоминаний его  младенчества может быть сохранилось нечто о нашем подгородном монастыре, куда  могла возить его мать к обедне. Может быть подействовали и косые лучи  заходящего солнца пред образом, к которому протягивала его кликуша мать.  Задумчивый он приехал к нам тогда может быть только лишь посмотреть: всё ли тут  или и тут только два рубля, и – в монастыре встретил этого старца...     

Старец  этот, как я уже объяснил выше, был старец Зосима; но надо бы здесь сказать  несколько слов и о том, что такое вообще "старцы" в наших монастырях,  и вот жаль, что чувствую себя на этой дороге не довольно компетентным и  твердым. Попробую однако сообщить малыми словами и в поверхностном изложении. И  во-первых, люди специальные и компетентные утверждают, что старцы и старчество  появились у нас, по нашим русским монастырям, весьма лишь недавно, даже нет и  ста лет, тогда как на всем православном Востоке, особенно на Синае и на Афоне,  существуют далеко уже за тысячу лет. Утверждают, что существовало старчество и  у нас на Руси во времена древнейшие, или непременно должно было существовать,  но вследствие бедствий России, Татарщины, смут, перерыва прежних сношений с  Востоком после покорения Константинополя, установление это забылось у нас и  старцы пресеклись. Возрождено же оно у нас опять с конца прошлого столетия  одним из великих подвижников (как называют его) Паисием Величковским и учениками  его, но и доселе, даже через сто почти лет, существует весьма еще не во многих  монастырях, и даже подвергалось иногда почти что гонениям, как неслыханное по  России новшество. В особенности процвело оно у нас на Руси в одной знаменитой  пустыне, Козельской Оптиной. Когда и кем насадилось оно и в нашем подгородном  монастыре, не могу сказать, но в нем уже считалось третье преемничество  старцев, и старец Зосима был из них последним, но и он уже почти помирал от  слабости и болезней, а заменить его даже и не знали кем. Вопрос для нашего  монастыря был важный, так как монастырь наш ничем особенно не был до тех пор  знаменит: в нем не было ни мощей святых угодников, ни явленных чудотворных  икон, не было даже славных преданий, связанных с нашею историей, не числилось за  ним исторических подвигов и заслуг отечеству. Процвел он и прославился на всю  Россию именно из-за старцев, чтобы видеть и послушать которых стекались к нам  богомольцы толпами со всей России из-за тысяч верст. Итак, что же такое старец?  Старец это – берущий вашу душу, вашу волю в свою душу и в свою волю. Избрав  старца, вы от своей воли отрешаетесь и отдаете ее ему в полное послушание, с  полным самоотрешением. Этот искус, эту страшную школу жизни обрекающий себя  принимает добровольно в надежде после долгого искуса победить себя, овладеть  собою до того, чтобы мог наконец достичь, чрез послушание всей жизни, уже  совершенной свободы, то-есть свободы от самого себя, избегнуть участи тех,  которые всю жизнь прожили, а себя в себе не нашли/ Изобретение это, то-есть  старчество, – не теоретическое, а выведено на Востоке из практики, в наше время  уже тысячелетней. Обязанности к старцу не то что обыкновенное  "послушание", всегда бывшее и в наших русских монастырях. Тут  признается вечная исповедь всех подвизающихся старцу и неразрушимая связь между  связавшим и связанным. Рассказывают, например, что однажды, в древнейшие  времена христианства, один таковой послушник, не исполнив некоего послушания,  возложенного на него его старцем, ушел от него из монастыря и пришел в другую  страну, из Сирии в Египет. Там, после долгих и великих подвигов сподобился  наконец претерпеть истязания и мученическую смерть за веру. Когда же церковь  хоронила тело его, уже чтя как святого, то вдруг при возгласе диакона:  "Оглашенные изыдите", – гроб с лежащим в нем телом мученика сорвался  с места и был извергнут из храма, и так до трех раз. И наконец лишь узнали, что  этот святой страстотерпец нарушил послушание и ушел от своего старца, а потому  без разрешения старца не мог быть и прощен, даже несмотря на свои великие  подвиги. Но когда призванный старец разрешил его от послушания, тогда лишь  могло совершиться и погребение его. Конечно всё это лишь древняя легенда, но  вот и недавняя быль: один из наших современных иноков спасался на Афоне и вдруг  старец его повелел ему оставить Афон, который он излюбил как святыню, как тихое  пристанище, до глубины души своей и идти сначала в Иерусалим на поклонение  святым местам, а потом обратно в Россию, на Север, в Сибирь: "Там тебе  место, а не здесь". Пораженный и убитый горем монах явился в  Константинополь ко вселенскому патриарху и молил разрешить его послушание, и  вот вселенский владыко ответил ему, что не только он, патриарх вселенский, не  может разрешить его, но и на всей земле нет да и не может быть такой власти, которая  бы могла разрешить его от послушания, раз уже наложенного старцем, кроме лишь  власти самого того старца, который наложил его. Таким образом старчество  одарено властью в известных случаях беспредельною и непостижимою. Вот почему во  многих монастырях старчество у нас сначала встречено было почти гонением. Между  тем старцев тотчас же стали высоко уважать в народе. К старцам нашего монастыря  стекались например и простолюдины и самые знатные люди с тем, чтобы, повергаясь  пред ними, исповедывать им свои сомнения, свои грехи, свои страдания, и  испросить совета и наставления. Видя это, противники старцев кричали, вместе с  прочими обвинениями, что здесь самовластно и легкомысленно унижается таинство  исповеди, хотя беспрерывное исповедывание своей души старцу послушником его или  светским производится совсем не как таинство. Кончилось однако тем, что  старчество удержалось и мало-по-малу по русским монастырям водворяется. Правда  пожалуй и то, что это испытанное и уже тысячелетнее орудие для нравственного  перерождения человека от рабства к свободе и к нравственному совершенствованию  может обратиться в обоюдоострое орудие, так что иного пожалуй приведет, вместо  смирения и окончательного самообладания, напротив, к самой сатанинской  гордости, то-есть к цепям, а не к свободе.     

Старец  Зосима был лет шестидесяти пяти, происходил из помещиков, когда-то в самой  ранней юности был военным и служил на Кавказе обер-офицером. Без сомнения он  поразил Алешу каким-нибудь особенным свойством души своей. Алеша жил в самой  келье старца, который очень полюбил его и допустил к себе. Надо заметить, что  Алеша, живя тогда в монастыре, был еще ничем не связан, мог выходить куда  угодно хоть на целые дни, и если носил свой подрясник, то добровольно, чтобы ни  от кого в монастыре не отличаться. Но уж конечно это ему и самому нравилось.  Может быть на юношеское воображение Алеши сильно подействовала эта сила и  слава, которая окружала беспрерывно его старца. Про старца Зосиму говорили  многие, что он, допуская к себе столь многие годы всех приходивших к нему  исповедывать сердце свое и жаждавших от него совета и врачебного слова, – до  того много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец  приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на лицо  незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать: с чем тот пришел, чего тому  нужно, и даже какого рода мучение терзает его совесть, и удивлял, смущал и  почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил  слово. Но при этом Алеша почти всегда замечал, что многие, почти все, входившие  в первый раз к старцу на уединенную беседу, входили в страхе и беспокойстве, а  выходили от него почти всегда светлыми и радостными, и самое мрачное лицо  обращалось в счастливое, Алешу необыкновенно поражало и то, что старец был  вовсе не строг; напротив был всегда почти весел в обхождении. Монахи про него  говорили, что он именно привязывается душой к тому, кто грешнее, и кто всех  более грешен, того он всех более и возлюбит. Из монахов находились, даже и под  самый конец жизни старца, ненавистники и завистники его, но их становилось уже  мало, и они молчали, хотя было в их числе несколько весьма знаменитых и важных  в монастыре лиц, как например один из древнейших иноков, великий молчальник и  необычайный постник. Но всё-таки огромное большинство держало уже несомненно  сторону старца Зосимы, а из них очень многие даже любили его всем сердцем,  горячо и искренно; некоторые же были привязаны к нему почти фанатически. Такие  прямо говорили, не совсем впрочем вслух, что он святой, что в этом нет уже и  сомнения, и, предвидя близкую кончину его, ожидали немедленных даже чудес и  великой славы в самом ближайшем будущем от почившего монастырю. В чудесную силу  старца верил беспрекословно и Алеша, точно так же как беспрекословно верил и  рассказу о вылетавшем из церкви гробе. Он видел, как многие из приходивших с  больными детьми или взрослыми родственниками и моливших, чтобы старец возложил  на них руки и прочитал над ними молитву, возвращались в скорости, а иные так и  на другой же день, обратно и, падая со слезами пред старцем, благодарили его за  исцеление их больных. Исцеление ли было в самом деле, или только естественное  улучшение в ходе болезни – для Алеши в этом вопроса не существовало, ибо он  вполне уже верил в духовную силу своего учителя, и слава его была как бы  собственным его торжеством. Особенно же дрожало у него сердце, и весь как бы  сиял он, когда старец выходил к толпе ожидавших его выхода у врат скита  богомольцев из простого народа, нарочно чтобы видеть старца и благословиться у  него стекавшегося со всей России. Они повергались пред ним, плакали, целовали  ноги его, целовали землю. на которой он стоит, вопили, бабы протягивали к нему  детей своих, подводили больных кликуш. Старец говорил с ними, читал над ними  краткую молитву, благословлял и отпускал их. В последнее время от припадков  болезни он становился иногда так слаб, что едва бывал в силах выйти из кельи; и  богомольцы ждали иногда в монастыре его выхода по нескольку дней. Для Алеши не  составляло никакого вопроса, за что они его так любят, за что они повергаются  пред ним и плачут от умиления, завидев лишь лицо его. О, он отлично понимал,  что для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и горем, а  главное всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым,  нет сильнее потребности и утешения как обрести святыню или святого, пасть пред  ним и поклониться ему: "Если у нас грех, неправда и искушение, то всё  равно есть на земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот  зато знает правду; значит, не умирает она на земле, а стало быть когда-нибудь и  к нам перейдет и воцарится по всей земле как обещано". Знал Алеша, что так  именно и чувствует и даже рассуждает народ, он понимал это, но то, что старец  именно и есть этот самый святой, этот хранитель Божьей правды в глазах народа –  в этом он не сомневался нисколько, и сам, вместе с этими плачущими мужиками и  больными их бабами, протягивающими старцу детей своих. Убеждение же в том, что  старец почивши доставит необычайную славу монастырю, царило в душе Алеши может  быть даже сильнее, чем у кого бы то ни было в монастыре. И вообще всё это  последнее время какой-то глубокий, пламенный внутренний восторг всё сильнее и  сильнее разгорался в его сердце. Не смущало его нисколько, что этот старец  всё-таки стоит пред ним единицей: "всё равно, он свят, в его сердце тайна  обновления для всех, та мощь, которая установит наконец правду на земле и будут  все святы, и будут любить друг друга и не будет ни богатых, ни бедных, ни  возвышающихся, ни униженных, а будут все как дети Божии и наступит настоящее  царство Христово". Вот о чем грезилось сердцу Алеши.     

Кажется,  что на Алешу произвел сильнейшее впечатление приезд его обоих братьев, которых  он до того совершенно не знал. С братом Дмитрием Федоровичем он сошелся скорее  и ближе, хотя тот приехал позже, чем с другим (единоутробным) братом своим,  Иваном Федоровичем. Он ужасно интересовался узнать брата Ивана, но вот тот уже  жил два месяца, а они хоть и виделись довольно часто, но всё еще никак не  сходились: Алеша был и сам молчалив, и как бы ждал чего-то, как бы стыдился  чего-то, а брат Иван, хотя Алеша и подметил в начале на себе его длинные и  любопытные взгляды, кажется, вскоре перестал даже и думать о нем. Алеша заметил  это с некоторым смущением. Он приписал равнодушие брата разнице в их летах и в  особенности в образовании. Но думал Алеша и другое: столь малое любопытство и  участие к нему может быть происходило у Ивана и от чего-нибудь совершенно Алеше  неизвестного. Ему всё казалось почему-то, что Иван чем-то занят, чем-то внутренним  и важным, что он стремится к какой-то цели, может быть очень трудной, так что  ему не до него, и что вот это и есть та единственная причина, почему он смотрит  на Алешу рассеянно. Задумывался Алеша и о том: не было ли тут какого-нибудь  презрения к нему, к глупенькому послушнику, от ученого атеиста. Он совершенно  знал, что брат его атеист. Презрением этим, если оно и было, он обидеться не  мог, но всё-таки с каким-то непонятным себе самому и тревожным смущением ждал,  когда брат захочет подойти к нему ближе. Брат Дмитрий Федорович отзывался о  брате Иване с глубочайшим уважением, с каким-то особым проникновением говорил о  нем. От него же узнал Алеша все подробности того важного дела, которое связало,  в последнее время, обоих старших братьев замечательною и тесною связью.  Восторженные отзывы Дмитрия о брате Иване были тем характернее в глазах Алеши,  что брат Дмитрий был человек в сравнении с Иваном почти вовсе необразованный, и  оба, поставленные вместе один с другим, составляли, казалось, такую яркую противоположность,  как личности и характеры, что может быть нельзя было бы и придумать двух  человек несходнее между собой.     

Вот  в это-то время и состоялось свидание, или лучше сказать семейная сходка всех  членов этого нестройного семейства в кельи старца, имевшая чрезвычайное влияние  на Алешу. Предлог к этой сходке, по-настоящему, был фальшивый. Тогда именно  несогласия по наследству и по имущественным расчетам Дмитрия Федоровича с отцом  его, Федором Павловичем, дошли повидимому до невозможной точки. Отношения обострились  и стали невыносимы. Федор Павлович, кажется, первый и, кажется, шутя подал  мысль о том, чтобы сойтись всем в кельи старца Зосимы и, хоть и не прибегая к  прямому его посредничеству, все-таки как-нибудь сговориться приличнее, при чем  сан и лицо старца могли бы иметь нечто внушающее и примирительное. Дмитрий  Федорович, никогда у старца не бывавший и даже не видавший его, конечно  подумал, что старцем его хотят как бы испугать; но так как он и сам укорял себя  втайне за многие особенно резкие выходки в споре с отцом за последнее время, то  и принял вызов. Кстати заметить, что жил он не в доме отца, как Иван Федорович,  а отдельно, в другом конце города. Тут случилось, что проживавший в это время у  нас Петр Александрович Миусов особенно ухватился за эту идею Федора Павловича.  Либерал сороковых и пятидесятых годов, вольнодумец и атеист, он, от скуки может  быть, а, может быть для легкомысленной потехи, принял в этом деле чрезвычайное  участие. Ему вдруг захотелось посмотреть на монастырь и на "святого".  Так как все еще продолжались его давние споры с монастырем и все еще тянулась  тяжба о поземельной границе их владений, о каких-то правах рубки в лесу и  рыбной ловле в речке и проч., то он и поспешил этим воспользоваться под  предлогом того, что сам желал бы сговориться с отцом игуменом: нельзя ли  как-нибудь покончить их споры полюбовно? Посетителя с такими благими  намерениями конечно могли принять в монастыре внимательнее и предупредительнее,  чем просто любопытствующего. Вследствие всех сих соображений и могло устроиться  некоторое внутреннее влияние в монастыре на больного старца, в последнее время  почти совсем уже не покидавшего келью и отказывавшего по болезни даже  обыкновенным посетителям. Кончилось тем, что старец дал согласие, и день был  назначен. "Кто меня поставил делить между ними?" заявил он только с  улыбкой Алеше.     

Узнав  о свидании, Алеша очень смутился. Если кто из этих тяжущихся и пререкающихся  мог смотреть серьезно на этот съезд, то без сомнения один только брат Дмитрий;  остальные же все придут из целей легкомысленных и для старца может быть  оскорбительных, – вот что понимал Алеша. Брат Иван и Миусов приедут из  любопытства, может быть самого грубого, а отец его может быть для какой-нибудь  шутовской и актерской сцены. О, Алеша хоть и молчал, но довольно и глубоко знал  уже своего отца. Повторяю, этот мальчик был вовсе не столь простодушным, каким  все считали его. С тяжелым чувством дожидался он назначенного дня. Без сомнения  он очень заботился про себя, в сердце своем, о том, чтобы как-нибудь все эти  семейные несогласия кончились. Тем не менее самая главная забота его была о  старце: он трепетал за него, за славу его, боялся оскорблений ему, особенно  тонких, вежливых насмешек Миусова и недомолвок – свысока ученого Ивана, так это  всё представлялось ему. Он даже хотел рискнуть предупредить старца, сказать ему  что-нибудь об этих могущих прибыть лицах, но подумал и промолчал. Передал  только накануне назначенного дня чрез одного знакомого брату Дмитрию, что очень  любит его и ждет от него исполнения обещанного. Дмитрий задумался, потому что  ничего не мог припомнить, что бы такое ему обещал, ответил только письмом, что  изо всех сил себя сдержит "пред низостью", и хотя глубоко уважает  старца и брата Ивана, но убежден, что тут или какая-нибудь ему ловушка или недостойная  комедия. "Тем не менее скорее проглочу свой язык, чем манкирую уважением к  святому мужу, тобою столь уважаемому", закончил Дмитрий свое письмецо.  Алешу оно не весьма ободрило.     

     

 КНИГА  ВТОРАЯ.     

Неуместное  собрание    

     

I. ПРИЕХАЛИ В  МОНАСТЫРЬ.    

     

Выдался  прекрасный, теплый и ясный день. Был конец августа. Свидание со старцем  условлено было сейчас после поздней обедни, примерно к половине двенадцатого.  Наши посетители монастыря к обедне однако не пожаловали, а приехали ровно к  шапочному разбору. Приехали они в двух экипажах; в первом экипаже, в щегольской  коляске, запряженной парой дорогих лошадей, прибыл Петр Александрович Миусов,  со своим дальним родственником, очень молодым человеком, лет двадцати, Петром  Фомичем Калгановым. Этот молодой человек готовился поступить в университет;  Миусов же, у которого он почему-то пока жил, соблазнял его с собою за границу,  в Цюрих или в Иену, чтобы там поступить в университет и окончить курс. Молодой  человек еще не решился. Он был задумчив и как бы рассеян. Лицо его было приятное,  сложение крепкое, рост довольно высокий. Во взгляде его случалась странная  неподвижность: подобно всем очень рассеянным людям он глядел на вас иногда в  упор и подолгу, а между тем совсем вас не видел. Был он молчалив и несколько  неловок, но бывало, – впрочем не иначе, как с кем-нибудь один на один, – что он  вдруг станет ужасно разговорчив, порывист, смешлив, смеясь Бог знает иногда  чему. Но одушевление его столь же быстро и вдруг погасало, как быстро и вдруг  нарождалось. Был он одет всегда хорошо и даже изысканно; он уже имел некоторое  независимое состояние и ожидал еще гораздо большего. С Алешей был приятелем.     

В  весьма ветхой, дребезжащей, но поместительной извозчичьей коляске, на паре  старых сиворозовых лошадей, сильно отстававших от коляски Миусова, подъехали и  Федор Павлович с сынком своим Иваном Федоровичем. Дмитрию Федоровичу еще  накануне сообщен был и час и срок, но он запоздал. Посетители оставили экипажи  у ограды, в гостинице, и вошли в монастырские ворота пешком. Кроме Федора  Павловича, остальные трое кажется никогда не видали никакого монастыря, а  Миусов так лет тридцать может быть и в церкви не был. Он озирался с некоторым  любопытством, не лишенным некоторой напущенной на себя развязности. Но для  наблюдательного его ума, кроме церковных и хозяйственных построек, весьма  впрочем обыкновенных, во внутренности монастыря ничего не представлялось.  Проходил последний народ из церкви, снимая шапки и крестясь. Между  простонародьем встречались и приезжие более высшего общества, две-три дамы,  один очень старый генерал; все они стояли в гостинице. Нищие обступили наших  посетителей тотчас же, но им никто ничего не дал. Только Петруша Калганов вынул  из портмоне гривенник и, заторопившись и сконфузившись Бог знает отчего,  поскорее сунул одной бабе, быстро проговорив: "разделить поровну".  Никто ему на это ничего из его сопутников не заметил, так что нечего ему было  конфузиться; но, заметив это, он еще больше сконфузился.     

Было  однако странно; их по-настоящему должны бы были ждать и может быть с некоторым  даже почетом: один недавно еще тысячу рублей пожертвовал, а другой был  богатейшим помещиком и образованнейшим так-сказать человеком, от которого все  они тут отчасти зависели по поводу ловель рыбы в реке, вследствие оборота,  какой мог принять процесс. И вот однако ж никто из официальных лиц их не  встречает. Миусов рассеянно смотрел на могильные камни около церкви и хотел  было заметить, что могилки эти должно быть обошлись дорогонько хоронившим за  право хоронить в таком "святом" месте, но промолчал: простая  либеральная ирония перерождалась в нем почти что уж в гнев.     

–  Чорт, у кого здесь однако спросить, в этой бестолковщине... Это нужно бы  решить, потому что время уходит, – промолвил он вдруг, как бы говоря про себя.     

Вдруг  подошел к ним один пожилой, лысоватый господин, в широком летнем пальто и с  сладкими глазками. Приподняв шляпу, медово присюсюкивая, отрекомендовался он  всем вообще тульским помещиком Максимовым. Он мигом вошел в заботу наших  путников.     

–  Старец Зосима живет в скиту, в скиту наглухо, шагов четыреста от монастыря,  через лесок, через лесок...     

–  Это и я знаю-с, что чрез лесок, – ответил ему Федор Павлович, – да дорогу-то мы  не совсем помним, давно не бывали.     

–  А вот в эти врата, и прямо леском... леском. Пойдемте. Не угодно ли... мне  самому... я сам... Вот сюда, сюда...     

Они  вышли из врат и направились лесом. Помещик Максимов, человек лет шестидесяти,  не то что шел, а лучше сказать почти бежал сбоку, рассматривая их всех с  судорожным, невозможным почти любопытством. В глазах его было что-то  лупоглазое.     

–  Видите ли, мы к этому старцу по своему делу, – заметил строго Миусов, – мы  так-сказать получили аудиенцию "у сего лица", а потому хоть и  благодарны вам за дорогу, но вас уж не попросим входить вместе.     

–  Я был, был, я уже был... Un chevalier parfait! – и помещик пустил на воздух  щелчок пальцем.     

–  Кто это chevalier? – спросил Миусов.     

–  Старец, великолепный старец, старец... Честь и слава монастырю. Зосима. Это  такой старец...     

Но  беспорядочную речь его перебил догнавший путников монашек, в клобуке, невысокого  росту, очень бледный и испитой. Федор Павлович и Миусов остановились. Монах с  чрезвычайно вежливым, почти поясным поклоном произнес:     

–  Отец игумен, после посещения вашего в ските, покорнейше просит вас всех,  господа, у него откушать. У него в час, не позже. И вас также, – обратился он к  Максимову.     

–  Это я непременно исполню! – вскричал Федор Павлович, ужасно обрадовавшись  приглашению, – непременно. И знаете, мы все дали слово вести себя здесь  порядочно... А вы, Петр Александрович, пожалуете?     

–  Да еще же бы нет? Да я зачем же сюда и приехал, как не видеть все их здешние  обычаи. Я одним только затрудняюсь, именно тем, что я теперь с вами, Федор  Павлович...     

–  Да, Дмитрия Федоровича еще не существует.     

–  Да и отлично бы было, если б он манкировал, мне приятно что ли вся эта ваша  мазня, да еще с вами на придачу? Так к обеду будем, поблагодарите отца игумена,  – обратился он к монашку.     

–  Нет, уж я вас обязан руководить к самому старцу, – ответил монах.     

–  А я, коль так, к отцу игумену, я тем временем прямо к отцу игумену, – защебетал  помещик Максимов.     

–  Отец игумен в настоящий час занят, но как вам будет угодно... – нерешительно  произнес монах.     

–  Преназойливый старичишка, – заметил вслух Миусов, когда помещик Максимов  побежал обратно к монастырю.     

–  На фон-Зона похож, – проговорил вдруг Федор Павлович.     

–  Вы только это и знаете... С чего он похож на фон-Зона? Вы сами-то видели  фон-Зона?     

–  Его карточку видел. Хоть не чертами лица, так чем-то неизъяснимым. Чистейший  второй экземпляр фон-Зона. Я это всегда по одной только физиономии узнаю.     

–  А пожалуй; вы в этом знаток. Только вот что, Федор Павлович, вы сами сейчас  изволили упомянуть, что мы дали слово вести себя прилично, помните. Говорю вам,  удержитесь. А начнете шута из себя строить, так я не намерен, чтобы меня с вами  на одну доску здесь поставили... Видите, какой человек, – обратился он к  монаху, – я вот с ним боюсь входить к порядочным людям.     

На  бледных, бескровных губах монашка показалась тонкая, молчальная улыбочка, не  без хитрости в своем роде, но он ничего не ответил, и слишком ясно было, что  промолчал из чувства собственного достоинства. Миусов еще больше наморщился.     

"О,  чорт их всех дери, веками лишь выработанная наружность, а в сущности  шарлатанство и вздор!" пронеслось у него в голове.     

–  Вот и скит, дошли! – крикнул Федор Павлович, – ограда и врата запертые.     

И  он пустился класть большие кресты пред святыми, написанными над вратами и сбоку  врат.     

–  В чужой монастырь со своим уставом не ходят, – заметил он. – Всех здесь в скиту  двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и капусту едят. И ни  одной-то женщины в эти врата не войдет, вот что особенно замечательно. И это  ведь действительно так. Только как же я слышал, что старец дам принимает? –  обратился он вдруг к монашку.     

–  Из простонародья женский пол и теперь тут, вон там, лежат у галлерейки, ждут. А  для высших дамских лиц пристроены здесь же на галлерее, но вне ограды, две  комнатки, вот эти самые окна, и старец выходит к ним внутренним ходом, когда  здоров, то-есть всё же за ограду. Вот и теперь одна барыня, помещица  харьковская, г-жа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною дочерью.  Вероятно, обещал к ним выйти, хотя в последние времена столь расслабел, что и к  народу едва появляется.     

–  Значит, всё же лазеечка к барыням-то из скита проведена. Не подумайте, отец  святой, что я что-нибудь, я только так. Знаете, на Афоне, это вы слышали ль, не  только посещения женщин не полагается, но и совсем не полагается женщин и  никаких даже существ женского рода, курочек, индюшечек, телушечек...     

–  Федор Павлович, я ворочусь и вас брошу здесь одного, и вас без меня отсюда  выведут за руки, это я вам предрекаю.     

–  А чем я вам мешаю, Петр Александрович. Посмотрите-ка, – вскричал он вдруг,  шагнув за ограду скита, – посмотрите в какой они долине роз проживают!     

Действительно,  хоть роз теперь и не было, но было множество редких и прекрасных осенних цветов  везде, где только можно было их насадить. Лелеяла их видимо опытная рука.  Цветники устроены были в оградах церквей и между могил. Домик, в котором находилась  келья старца, деревянный, одноэтажный, с галлереей пред входом, был тоже  обсажен цветами.     

–  А было ль это при предыдущем старце, Варсонофии? Тот изящности-то, говорят, не  любил, вскакивал и бил палкой даже дамский пол, – заметил Федор Павлович, подымаясь  на крылечко.     

–  Старец Варсонофий действительно казался иногда как бы юродивым, но много  рассказывают и глупостей. Палкой же никогда и никого не бивал, – ответил  монашек. – Теперь, господа, минутку повремените, я о вас повещу.     

–  Федор Павлович, в последний раз условие, слышите. Ведите себя хорошо, не то я  вам отплачу, – успел еще раз пробормотать Миусов.     

–  Совсем неизвестно, с чего вы в таком великом волнении, – насмешливо заметил  Федор Павлович, – али грешков боитесь? Ведь он, говорят, по глазам узнает, кто  с чем приходит. Да и как высоко цените вы их мнение, вы, такой парижанин и  передовой господин, удивили вы меня даже, вот что!     

Но  Миусов не успел ответить на этот сарказм, их попросили войти. Вошел он  несколько раздраженный...     

"Ну,  теперь заране себя знаю, раздражен, заспорю... начну горячиться – и себя и идею  унижу", мелькнуло у него в голове.     

 II. СТАРЫЙ ШУТ.    

     

Они  вступили в комнату почти одновременно со старцем, который при появлении их  тотчас показался из своей спаленки. В келье еще раньше их дожидались выхода  старца два скитские иеромонаха, один отец-библиотекарь, а другой – отец Паисий,  человек больной, хотя и не старый, но очень, как говорили про него, ученый.  Кроме того ожидал, стоя в уголку (и всё время потом оставался стоя), – молодой  паренек, лет двадцати двух на вид, в статском сюртуке, семинарист и будущий  богослов, покровительствуемый почему-то монастырем и братиею. Он был довольно  высокого роста, со свежим лицом, с широкими скулами, с умными и внимательными  узенькими карими глазами. В лице выражалась совершенная почтительность, но  приличная, без видимого заискивания. Вошедших гостей он даже и не приветствовал  поклоном, как лицо им не равное, а напротив подведомственное и зависимое.     

Старец  Зосима вышел в сопровождении послушника и Алеши. Иеромонахи поднялись и  приветствовали его глубочайшим поклоном, пальцами касаясь земли, затем  благословившись поцеловали руку его. Благословив их, старец ответил им каждому  столь же глубоким поклоном, перстами касаясь земли, и у каждого из них попросил  и для себя благословения. Вся церемония произошла весьма серьезно, вовсе не как  вседневный обряд какой-нибудь, а почти с каким-то чувством. Миусову однако  показалось, что всё делается с намеренным внушением. Он стоял впереди всех  вошедших с ним товарищей. Следовало бы –  и он даже обдумывал это еще вчера вечером, – несмотря ни на какие идеи,  единственно из простой вежливости (так как уж здесь такие обычаи), подойти и  благословиться у старца, по крайней мере хоть благословиться, если уж не  целовать руку. Но увидя теперь все эти поклоны и лобызания иеромонахов, он в  одну секунду переменил решение: важно и серьезно отдал он довольно глубокий,  по-светскому, поклон и отошел к стулу. Точно так же поступил и Федор Павлович,  на этот раз как обезьяна совершенно передразнив Миусова. Иван Федорович  раскланялся очень важно и вежливо, но тоже держа руки по швам, а Калганов до  того сконфузился, что и совсем не поклонился. Старец опустил поднявшуюся было  для благословения руку и, поклонившись им в другой раз, попросил всех садиться.  Кровь залила щеки Алеши; ему стало стыдно. Сбывались его дурные предчувствия.     

Старец  уселся на кожаный красного дерева диванчик, очень старинной постройки, а  гостей, кроме обоих иеромонахов, поместил у противоположной стены, всех  четверых рядышком, на четырех красного дерева обитых черною сильно протершеюся  кожей стульях. Иеромонахи уселись по сторонам, один у дверей, другой у окна.  Семинарист, Алеша и послушник оставались стоя. Вся келья была очень не обширна  и какого-то вялого вида. Вещи и мебель были грубые, бедные и самые лишь  необходимые. Два горшка цветов на окне, а в углу много икон – одна из них Богородицы,  огромного размера и писанная вероятно еще задолго до раскола. Пред ней  теплилась лампадка. Около нее две другие иконы в сияющих ризах, затем около них  деланные херувимчики, фарфоровые яички, католический крест из слоновой кости с  обнимающею его Mater dolorosa, и несколько заграничных гравюр с великих  италиянских художников прошлых столетий. Подле этих изящных и дорогих гравюрных  изображений красовалось несколько листов самых простонароднейших русских  литографий святых, мучеников, святителей и проч., продающихся за копейки на  всех ярмарках. Было несколько литографических портретов русских современных и  прежних архиереев, но уже по другим стенам. Миусов бегло окинул всю эту  "казенщину" и пристальным взглядом уперся в старца. Он уважал свой  взгляд, имел эту слабость, во всяком случае в нем простительную, приняв в  соображение, что было ему уже пятьдесят лет, – возраст, в который умный светский  и обеспеченный человек всегда становится к себе почтительнее, иногда даже  поневоле.     

С  первого мгновения старец ему не понравился. В самом деле было что-то в лице  старца, что многим бы и кроме Миусова не понравилось. Это был невысокий  сгорбленный человечек с очень слабыми ногами, всего только шестидесяти пяти  лет, но казавшийся от болезни гораздо старше, по крайней мере лет на десять.  Всё лицо его, впрочем, очень сухенькое, было усеяно мелкими морщинками,  особенно было много их около глаз. Глаза же были небольшие, из светлых, быстрые  и блестящие, в роде как бы две блестящие точки. Седенькие волосики сохранились  лишь на висках, бородка была крошечная и реденькая, клином, а губы, часто  усмехавшиеся – тоненькие, как две бечевочки. Нос не то чтобы длинный, а  востренький, точно у птички.     

"По  всем признакам злобная и мелко-надменная душонка". пролетело в голове  Миусова. Вообще он был очень недоволен собой.     

Пробившие  часы помогли начать разговор. Ударило скорым боем на дешевых маленьких стенных  часах с гирями ровно двенадцать.     

–  Ровнешенько настоящий час, – вскричал Федор Павлович, – а сына моего Дмитрия  Федоровича всё еще нет. Извиняюсь за него, священный старец! (Алеша весь так и  вздрогнул от "священного старца".) Сам же я всегда аккуратен, минута  в минуту, помня, что точность есть вежливость королей...     

–  Но ведь вы по крайней мере не король, – пробормотал, сразу не удержавшись,  Миусов.     

–  Да, это так, не король. И представьте, Петр Александрович, ведь это я и сам  знал, ей-Богу! И вот всегда-то я так не кстати скажу! Ваше преподобие! –  воскликнул он с каким-то мгновенным пафосом: – Вы видите пред собою шута, шута  воистину! так и рекомендуюсь. Старая привычка, увы! А что не кстати иногда вру,  так это даже с намерением, с намерением рассмешить и приятным быть. Надобно же  быть приятным, не правда ли? Приезжаю лет семь назад в один городишко, были там  делишки, а я кой с какими купчишками завязал было компаньишку. Идем к  исправнику, потому что его надо было кой о чем попросить и откушать к нам  позвать. Выходит исправник, высокий, толстый, белокурый и угрюмый человек.–  самые опасные в таких случаях субъекты: печень у них, печень. Я к нему прямо, и  знаете с развязностию светского человека: "г. исправник, будьте, говорю,  нашим так-сказать Направником!" Каким это, говорит, Направником? – Я уж  вижу с первой полсекунды, что дело не выгорело, стоит серьезный, уперся:  "Я, говорю, пошутить желал, для общей веселости, так как г. Направник  известный наш русский капельмейстер, а нам именно нужно для гармонии нашего  предприятия в роде как бы тоже капельмейстера..." И резонно ведь разъяснил  и сравнил, не правда ли? "Извините, говорит, я исправники каламбуров из  звания моего строить не позволю". Повернулся и уходит. Я за ним, кричу:  "да, да, вы исправник, а не Направник!" – "Нет, говорит, уж коль  сказано, так значит я Направник". И представьте, ведь дело-то наше  расстроилось! И всё-то я так, всегда-то я так. Непременно-то я своею же  любезностью себе наврежу! Раз, много лет уже тому назад, говорю одному  влиятельному даже лицу: "Ваша супруга щекотливая женщина-с", – в  смысле то-есть чести, так сказать, нравственных качеств, а он мне вдруг на то:  "А вы ее щекотали?" Не удержался, вдруг, дай, думаю, полюбезничаю:  "да, говорю, щекотал-с", ну тут он меня и пощекотал... Только давно  уж это произошло, так что уж не стыдно и рассказать; вечно-то я так себе  наврежу!     

–  Вы это и теперь делаете, – с отвращением пробормотал Миусов.     

Старец  молча разглядывал того и другого.     

–  Будто! Представьте, ведь я и это знал, Петр Александрович, и даже знаете:  предчувствовал, что делаю, только что стал говорить, и даже знаете,  предчувствовал, что вы мне первый это и заметите. В эти секунды, когда вижу,  что шутка у меня не выходит, у меня, ваше преподобие, обе щеки к нижним деснам  присыхать начинают, почти как бы судорога делается; это у меня еще с юности,  как я был у дворян приживальщиком и приживанием хлеб добывал. Я шут коренной, с  рождения, всё равно, ваше преподобие, что юродивый; не спорю, что и дух  нечистый может во мне заключается, небольшого впрочем калибра, поважнее-то  другую бы квартиру выбрал, только не вашу, Петр Александрович, и вы ведь  квартира не важная. Но зато я верую, в Бога верую. Я только в последнее время  усумнился, но зато теперь сижу и жду великих словес. Я, ваше преподобие, как  философ Дидерот. Известно ли вам, святейший отец, как Дидерот-философ явился к  митрополиту Платону при императрице Екатерине. Входит и прямо сразу: "Нет  Бога". На чтo великий святитель подымает перст и отвечает: "Рече  безумец в сердце своем несть Бог!" Тот как был, так и в ноги: "Верую,  кричит, и крещенье принимаю". Так его и окрестили тут же. Княгиня Дашкова  была восприемницей, а Потемкин крестным отцом...     

–  Федор Павлович, это несносно! Ведь вы сами знаете, что вы врете и что этот  глупый анекдот не правда, к чему вы ломаетесь? – дрожащим голосом проговорил,  совершенно уже не сдерживая себя, Миусов.     

–  Всю жизнь предчувствовал, что не правда! – с увлечением воскликнул Федор  Павлович. – Я вам, господа, зато всю правду скажу: старец великий! простите, я  последнее, о крещении-то Дидерота, сам сейчас присочинил, вот сию только  минуточку, вот как рассказывал, а прежде никогда и в голову не приходило. Для  пикантности присочинил. Для того и ломаюсь, Петр Александрович, чтобы милее  быть. А впрочем и сам не знаю иногда для чего. А что до Дидерота, так я этого:  "рече безумца" раз двадцать от здешних же помещиков еще в молодых  летах моих слышал, как у них проживал; от вашей тетеньки, Петр Александрович,  Мавры Фоминишны тоже между прочим слышал. Все-то они до сих пор уверены, что  безбожник Дидерот к митрополиту Платону спорить о Боге приходил...     

Миусов  встал, не только потеряв терпение, но даже как бы забывшись. Он был в бешенстве  и сознавал, что от этого сам смешон. Действительно, в кельи происходило нечто  совсем невозможное. В этой самой келье, может быть уже сорок или пятьдесят лет,  еще при прежних старцах, собирались посетители, но всегда с глубочайшим  благоговением, не иначе. Все почти допускаемые, входя в келью, понимали, что им  оказывают тем великую милость. Многие повергались на колени и не вставали с  колен во всё время посещения. Многие из "высших" даже лиц и даже из  ученейших, мало того, некоторые из вольнодумных даже лиц, приходившие или по  любопытству, или по иному поводу, входя в келью со всеми или получая свидание  наедине, ставили себе в первейшую обязанность, все до единого, глубочайшую  почтительность и деликатность во всё время свидания, тем более, что здесь денег  не полагалось, а была лишь любовь и милость с одной стороны, а с другой –  покаяние и жажда разрешить какой-нибудь трудный вопрос души или трудный момент  в жизни собственного сердца. Так что вдруг такое шутовство, которое обнаружил  Федор Павлович, непочтительное к месту, в котором он находился, произвело в  свидетелях, по крайней мере, в некоторых из них, недоумение и удивление.  Иеромонахи, впрочем, нисколько не изменившие своих физиономий, с серьезным  вниманием следили, что скажет старец, но, кажется, готовились уже встать как  Миусов. Алеша готов был заплакать и стоял, понурив голову. Всего страннее  казалось ему то, что брат его, Иван Федорович, единственно на которого он  надеялся и который один имел такое влияние на отца, что мог бы его остановить,  сидел теперь совсем неподвижно на своем стуле, опустив глаза и, повидимому с  каким-то даже любознательным любопытством ожидал, чем это всё кончится, точно  сам он был совершенно тут посторонний человек. На Ракитина (семинариста), тоже  Алеше очень знакомого и почти близкого, Алеша и взглянуть не мог: он знал его  мысли (хотя знал их один Алеша во всем монастыре).     

–  Простите меня... – начал Миусов, обращаясь к старцу, – что я может быть тоже  кажусь вам участником в этой недостойной шутке. Ошибка моя в том, что я  поверил, что даже и такой, как Федор Павлович, при посещении столь почтенного  лица захочет понять свои обязанности... Я не сообразил. что придется просить  извинения именно за то, что с ним входишь...     

Петр  Александрович не договорил и совсем сконфузившись хотел было уже выйти из  комнаты.     

–  Не беспокойтесь, прошу вас, – привстал вдруг с своего места на свои хилые ноги  старец и, взяв за обе руки Петра Александровича, усадил его опять в кресла. –  Будьте спокойны, прошу вас. Я особенно прошу вас быть моим гостем, – и с  поклоном, повернувшись, сел опять на свой диванчик.     

–  Великий старец, изреките, оскорбляю я вас моею живостью или нет? – вскричал  вдруг Федор Павлович, схватившись обеими руками за ручки кресел и как бы  готовясь из них выпрыгнуть сообразно с ответом.     

–  Убедительно и вас прошу не беспокоиться и не стесняться, – внушительно  проговорил ему старец... – Не стесняйтесь, будьте совершенно как дома. А  главное, не стыдитесь столь самого себя, ибо от сего лишь всё и выходит.     

–  Совершенно как дома? То-есть в натуральном-то виде? О, этого много, слишком  много, но – с умилением принимаю! Знаете, благословенный отец, вы меня на  натуральный-то вид не вызывайте, не рискуйте... до натурального вида я и сам не  дойду. Это я, чтобы вас охранить, предупреждаю. Ну-с, а прочее всё еще  подвержено мраку неизвестности, хотя бы некоторые и желали расписать меня. Это  я по вашему адресу, Петр Александрович, говорю, а вам, святейшее существо, вот  что вам: восторг изливаю! – Он привстал и, подняв вверх руки, произнес: –  "Блаженно чрево, носившее тебя, и сосцы, тебя питавшие, сосцы  особенно!" Вы меня сейчас замечанием вашим: "Не стыдиться столь  самого себя, потому что от сего лишь всё и выходит", – вы меня замечанием  этим как бы насквозь прочкнули и внутри прочли. Именно мне всё так и кажется,  когда я к людям вхожу, что я подлее всех и что меня все за шута принимают, так  вот "давай же я и в самом деле сыграю шута, не боюсь ваших мнений, потому  что все вы до единого подлее меня!" Вот потому я и шут, от стыда шут,  старец великий, от стыда. От мнительности одной и буяню. Ведь если б я только  был уверен, когда вхожу, что все меня за милейшего и умнейшего человека сейчас  же примут, – Господи! какой бы я тогда был добрый человек! Учитель! – повергся  он вдруг на колени. – что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную?     

Трудно  было и теперь решить: шутит он, или в самом деле в таком умилении?     

Старец  поднял на него глаза и с улыбкой произнес:     

–  Сами давно знаете, что надо делать, ума в вас довольно: не предавайтесь  пьянству и словесному невоздержанию, не предавайтесь сладострастию, а особенно  обожанию денег, да закройте ваши питейные дома, если не можете всех, то хоть  два или три. А главное, самое главное – не лгите.     

–  То-есть это про Дидерота что ли?     

–  Нет, не то что про Дидерота. Главное, самому себе не лгите. Лгущий самому себе  и собственную ложь свою слушающий до того доходит, что уж никакой правды ни в  себе, ни кругом не различает, а стало быть входит в неуважение и к себе и к  другим. Не уважая же никого, перестает любить, а чтобы, не имея любви, занять  себя и развлечь, предается страстям и грубым сладостям, и доходит совсем до  скотства в пороках своих, а всё от беспрерывной лжи и людям и себе самому.  Лгущий себе самому прежде всех и обидеться может. Ведь обидеться иногда очень  приятно, не так ли? И ведь знает человек, что никто не обидел его, а что он сам  себе обиду навыдумал и налгал для красы, сам преувеличил, чтобы картину  создать, к слову привязался и из горошинки сделал гору, – знает сам это, а  всё-таки самый первый обижается, обижается до приятности, до ощущения большего  удовольствия, а тем самым доходит и до вражды истинной... Да встаньте же.  сядьте, прошу вас очень, ведь всё это тоже ложные жесты...     

–  Блаженный человек! Дайте ручку поцеловать, – подскочил Федор Павлович и быстро  чмокнул старца в худенькую его руку. – Именно, именно приятно обидеться. Это вы  так хорошо сказали, что я и не слыхал еще. Именно, именно я-то всю жизнь и  обижался до приятности, для эстетики обижался, ибо не токмо приятно, но и  красиво иной раз обиженным быть; – вот что вы забыли, великий старец: красиво!  Это я в книжку запишу! А лгал я, лгал, решительно всю жизнь мою, на всяк день и  час. Воистину ложь есмь и отец лжи! Впрочем кажется не отец лжи, это я всё в  текстах сбиваюсь, ну хоть сын лжи, и того будет довольно. Только... ангел вы  мой... про Дидерота иногда можно! Дидерот не повредит, а вот иное словцо повредит.  Старец великий, кстати, вот было забыл, а ведь так и положил, еще с третьего  года, здесь справиться, именно заехать сюда и настоятельно разузнать и  спросить: не прикажите только Петру Александровичу прерывать. Вот что спрошу:  справедливо ли, отец великий, то, что в Четьи-Минеи повествуется где-то о  каком-то святом чудотворце, которого мучили за веру и, когда отрубили ему под  конец голову, то он встал, поднял свою голову, и "любезно ее  лобызаше", и долго шел, неся ее в руках и "любезно ее лобызаше".  Справедливо это или нет, отцы честные?     

–  Нет несправедливо, – сказал старец.     

–  Ничего подобного во всех Четьих-Минеях не существует. Про какого это святого,  вы говорите, так написано? – спросил иеромонах, отец-библиотекарь.     

–  Сам не знаю про какого. Не знаю и не ведаю. Введен в обман, говорили. Слышал и,  знаете, кто рассказал? А вот Петр Александрович Миусов, вот что за Дидерота  сейчас рассердился, вот он-то и рассказал.     

–  Никогда я вам этого не рассказывал, я с вами и не говорю никогда вовсе.     

–  Правда, вы не мне рассказывали; но вы рассказывали в компании, где и я  находился, четвертого года это дело было. Я потому и упомянул что рассказом сим  смешливым вы потрясли мою веру, Петр Александрович. Вы не знали о сем, не  ведали, а я воротился домой с потрясенною верой и с тех пор всё более и более  сотрясаюсь. Да, Петр Александрович, вы великого падения были причиной! Это уж  не Дидерот-с!     

Федор  Павлович патетически разгорячился, хотя и совершенно ясно было уже всем, что он  опять представляется. Но Миусов всё-таки был больно уязвлен.     

–  Какой вздор, и всё это вздор, – бормотал он. – Я действительно может быть  говорил когда-то... только не вам. Мне самому говорили. Я это в Париже слышал,  от одного француза, что будто бы у нас в Четъи-Минеи это за обедней читают...  Это очень ученый человек, который специально изучал статистику России... долго  жил в России... Я сам Четьи-Миней не читал... да и не стану читать... Мало ли  что болтается за обедом?.. Мы тогда обедали...     

–  Да, вот вы тогда обедали, а я вот веру-то и потерял!– поддразнивал Федор  Павлович.     

–  Какое мне дело до вашей веры! – крикнул было Миусов, но вдруг сдержал себя, с  презрением проговорив: – вы буквально мараете всё, к чему ни прикоснетесь.     

Старец  вдруг поднялся с места:     

–  Простите, господа, что оставляю вас пока на несколько лишь минут, – проговорил  он, обращаясь ко всем посетителям, – но меня ждут еще раньше вашего прибывшие.  А вы всё-таки не лгите, – прибавил он, обратившись к Федору Павловичу с веселым  лицом.     

Он  пошел из кельи, Алеша и послушник бросились, чтобы свести его с лестницы. Алеша  задыхался, он рад был уйти, но рад был и тому, что старец не обижен и весел.  Старец направился к галлерее, чтобы благословить ожидавших его. Но Федор  Павлович всё-таки остановил его в дверях кельи:     

–  Блаженнейший человек! – вскричал он с чувством,– позвольте мне еще раз вашу  ручку облобызать! Нет, с вами еще можно говорить, можно жить! Вы думаете, что я  всегда так лгу и шутов изображаю? Знайте же, что это я всё время нарочно, чтобы  вас испробовать, так представлялся. Это я всё время вас ощупывал, можно ли с  вами жить? Моему-то смирению есть ли при вашей гордости место? Лист вам  похвальный выдаю: можно с вами жить! А теперь молчу, на всё время умолкаю. Сяду  в кресло и замолчу. Теперь вам, Петр Александрович, говорить, вы теперь самый  главный человек остались... на десять минут...     

 III. ВЕРУЮЩИЕ  БАБЫ.    

     

Внизу  у деревянной галлерейки, приделанной к наружной стене ограды, толпились на этот  раз всё женщины, баб около двадцати. Их уведомили, что старец наконец выйдет, и  они собрались в ожидании. Вышли на галлерейку и помещицы Хохлаковы, тоже  ожидавшие старца, но в отведенном для благородных посетительниц помещении. Их  было две: мать и дочь. Г-жа Хохлакова-мать, дама богатая и всегда со вкусом  одетая, была еще довольно молодая и очень миловидная собою особа, немного  бледная, с очень оживленными и почти совсем черными глазами. Ей было не более  тридцати трех лет, и она уже лет пять как была вдовой. Четырнадцатилетняя дочь  ее страдала параличом ног. Бедная девочка не могла ходить уже с полгода, и ее  возили в длинном покойном кресле на колесах. Это было прелестное личико,  немного худенькое от болезни, но веселое. – Что-то шаловливое светилось в ее  темных больших глазах с длинными ресницами. Мать еще с весны собиралась ее  везти за границу, но летом опоздали за устройством по имению. Они уже с неделю  как жили в нашем городе, больше по делам, чем для богомолья, но уже раз, три  дня тому назад, посещали старца. Теперь они приехали вдруг опять, хотя и знали,  что старец почти уж не может вовсе никого принимать, и, настоятельно умоляя,  просили еще раз "счастья узреть великого исцелителя". В ожидании  выхода старца мамаша сидела на стуле, подле кресел дочери, а в двух шагах от  нее стоял старик монах, не из здешнего монастыря, а захожий из одной дальней  северной малоизвестной обители. Он тоже желал благословиться у старца. Но  показавшийся на галлерее старец прошел сначала прямо к народу. Толпа  затеснилась к крылечку о трех ступеньках, соединявшему низенькую галлерейку с  полем. Старец стал на верхней ступеньке, надел эпитрахиль и начал благословлять  теснившихся к нему женщин. Притянули к нему одну кликушу за обе руки. Та, едва  лишь завидела старца, вдруг начала, как-то нелепо взвизгивая, икать и вся  затряслась как в родимце. Наложив ей на голову эпитрахиль, старец прочел над  нею краткую молитву, и она тотчас затихла и успокоилась. Не знаю как теперь, но  в детстве моем мне часто случалось в деревнях и по монастырям видеть и слышать  этих кликуш. Их приводили к обедне, они визжали или лаяли по-собачьи на всю  церковь, но когда выносили дары и их подводили к дарам, тотчас  "беснование" прекращалось, и больные на несколько времени всегда  успокоивались. Меня ребенка очень это поражало и удивляло. Но тогда же я  услышал от иных помещиков и особенно от городских учителей моих, на мои  расспросы, что это всё притворство, чтобы не работать, и что это всегда можно  искоренить надлежащею строгостью, при чем приводились для подтверждения разные  анекдоты. Но впоследствии я с удивлением узнал от специалистов-медиков, что тут  никакого нет притворства, что это страшная женская болезнь, и кажется по  преимуществу у нас на Руси, свидетельствующая о тяжелой судьбе нашей сельской  женщины, болезнь, происходящая от изнурительных работ слишком вскоре после  тяжелых, неправильных, безо всякой медицинской помощи родов; кроме того от  безвыходного горя, от побоев и пр., чего иные женские натуры выносить по общему  примеру всё-таки не могут. Странное же и мгновенное исцеление беснующейся и  бьющейся женщины, только лишь бывало ее подведут к дарам, которое объясняли мне  притворством и сверх того фокусом, устраиваемым чуть ли не самими  "клерикалами", происходило вероятно тоже самым натуральным образом, и  подводившие ее к дарам бабы, а главное, и сама больная, вполне веровали, как  установившейся истине, что нечистый дух, овладевший больною, никогда не может  вынести, если ее, больную, подведя к дарам, наклонят пред ними. А потому и  всегда происходило (и должно было происходить) в нервной и конечно тоже  психически больной женщине непременное как бы сотрясение всего организма ее в  момент преклонения пред дарами, сотрясение, вызванное ожиданием непременного  чуда исцеления и самою полною верой в то, что оно совершится. И оно совершалось  хотя бы только на одну минуту. Точно так же оно и теперь совершилось, едва лишь  старец накрыл больную эпитрахилью.     

Многие  из теснившихся к нему женщин заливались слезами умиления и восторга, вызванного  эффектом минуты; другие рвались облобызать хоть край одежды его, иные что-то  причитали. Он благословлял всех, а с иными разговаривал. Кликушу он уже знал,  ее привели не издалека, из деревни всего верст за шесть от монастыря, да и  прежде ее водили к нему.     

–  А вот далекая! – указал он на одну еще вовсе не старую женщину, но очень худую  и испитую, не то что загоревшую, а как бы всю почерневшую лицом. Она стояла на  коленях и неподвижным взглядом смотрела на старца. Во взгляде ее было что-то  как бы исступленное.     

–  Издалека, батюшка, издалека, отселева триста верст. Издалека, отец, издалека, –  проговорила женщина нараспев, как-то покачивая плавно из стороны в сторону  головой и подпирая щеку ладонью. Говорила она как бы причитывая. Есть в народе  горе молчаливое и многотерпеливое; оно уходит в себя и молчит. Но есть горе и  надорванное: оно пробьется раз слезами и с той минуты уходит в причитывания.  Это особенно у женщин. Но не легче оно молчаливого горя. Причитания утоляют тут  лишь тем, что еще более растравляют и надрывают сердце. Такое горе и утешения  не желает, чувством своей неутолимости питается. Причитания лишь потребность  раздражать беспрерывно рану.     

–  По мещанству надо-ть быть?– продолжал, любопытно в нее вглядываясь, старец.     

–  Городские мы, отец, городские, по крестьянству мы, а городские, в городу  проживаем. Тебя повидать, отец, прибыла. Слышали о тебе, батюшка, слышали.  Сыночка младенчика схоронила, пошла молить Бога. В трех монастырях побывала, да  указали мне: "Зайди, Настасьюшка, и сюда, к вам то-есть, голубчик, к  вам". Пришла, вчера у стояния была, а сегодня и к вам.     

–  О чем плачешь-то?     

–  Сыночка жаль, батюшка, трехлеточек был, без трех только месяцев и три бы годика  ему. По сыночку мучусь, отец, по сыночку. Последний сыночек оставался, четверо  было у нас с Никитушкой, да не стоят у нас детушки, не стоят, желанный, не  стоят. Трех первых схоронила я, не жалела я их очень-то, а этого последнего  схоронила и забыть его не могу. Вот точно он тут предо мной стоит, не отходит.  Душу мне иссушил. Посмотрю на его бельишечко, на рубашоночку аль на сапожки и  взвою. Разложу что после него осталось, всякую вещь его, смотрю и вою. Говорю  Никитушке, мужу-то моему: отпусти ты меня, хозяин, на богомолье сходить.  Извозчик он, не бедные мы, отец, не бедные, сами от себя извоз ведем, всё свое  содержим, и лошадок и экипаж. Да на что теперь нам добро? Зашибаться он стал  без меня, Никитушка-то мой, это наверно что так, да и прежде того: чуть я  отвернусь, а уж он и ослабеет. А теперь и о нем не думаю. Вот уж третий месяц  из дому. Забыла я, обо всем забыла и помнить не хочу; а и что я с ним теперь  буду? Кончила я с ним, кончила, со всеми покончила. И не глядела бы я теперь на  свой дом и на свое добро, и не видала б я ничего вовсе!     

–  Вот что, мать, – проговорил старец, – однажды древний великий святой увидел во  храме такую же как ты плачущую мать и тоже по младенце своем, по единственном,  которого тоже призвал Господь. "Или не знаешь ты, сказал ей святой, сколь  сии младенцы пред престолом Божиим дерзновенны? Даже и нет никого дерзновеннее  их в царствии небесном: Ты, Господи, даровал нам жизнь, говорят они Богу, и  только лишь мы узрели ее, как ты ее у нас и взял назад. И столь дерзновенно  просят и спрашивают, что Господь дает им немедленно ангельский чин. А посему,  молвил святой, и ты радуйся, жено, а не плачь, и твой младенец теперь у Господа  в сонме ангелов его пребывает". Вот что сказал святой плачущей жене в  древние времена. Был же он великий святой и неправды ей поведать не мог. Посему  знай и ты, мать, что и твой младенец наверно теперь предстоит пред престолом Господним,  и радуется и веселится, и о тебе Бога молит. А потому и ты плачь, но радуйся.     

Женщина  слушала его, подпирая рукой щеку и потупившись. Она глубоко вздохнула.     

–  Тем самым и Никитушка меня утешал, в одно слово как ты говорил:  "Неразумная ты, говорит, чего плачешь, сыночек наш наверно теперь у Господа  Бога вместе с ангелами воспевает". Говорит он это мне, а и сам плачет,  вижу я, как и я же плачет. "Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть  коль не у Господа Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет,  подле-то, вот как прежде сидел!" И хотя бы я только взглянула на него лишь  разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к  нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать,  послыхать его, как он играет на дворе, придет бывало крикнет своим голосочком:  "Мамка, где ты?" Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими  ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так  часто, часто, помню, как бывало бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его  ножки-то услышала, услышала бы, признала! Да нет его, батюшка, нет, и не услышу  его никогда! Вот его поясочек, а его-то и нет, и никогда-то мне теперь не  видать, не слыхать его!..     

Она  вынула из-за пазухи маленький позументный поясочек своего мальчика и только  лишь взглянула на него, так и затряслась от рыданий, закрыв пальцами глаза  свои, сквозь которые потекли вдруг брызнувшие ручьем слезы.     

–  А это, – проговорил старец, – это древняя "Рахиль плачет о детях своих и  не может утешиться, потому что их нет", и таковой вам матерям предел на  земле положен. И не утешайся, и не надо тебе утешаться, не утешайся и плачь,  только каждый раз, когда плачешь, вспоминай неуклонно, что сыночек твой – есть  единый от ангелов Божиих, оттуда на тебя смотрит и видит тебя и на твои слезы  радуется и на них Господу Богу указывает. И надолго еще тебе сего великого  материнского плача будет, но обратится он под конец тебе в тихую радость, и  будут горькие слезы твои лишь слезами тихого умиления и сердечного очищения, от  грехов спасающего. А младенчика твоего помяну за упокой, как звали-то?     

–  Алексеем, батюшка.     

–  Имя-то милое. На Алексея человека Божия?     

–  Божия, батюшка, Божия, Алексея человека Божия!     

–  Святой-то какой! Помяну, мать, помяну и печаль твою на молитве вспомяну и  супруга твоего за здравие помяну. Только его тебе грех оставлять. Ступай к мужу  и береги его. Увидит оттуда твой мальчик, что бросила ты его отца, и заплачет  по вас: зачем же ты блаженство-то его нарушаешь? Ведь жив он, жив, ибо жива  душа вовеки, и нет его в доме, а он невидимо подле вас. Как же он в дом придет,  коль ты говоришь, что возненавидела дом свой? К кому ж он придет, коль вас  вместе, отца с матерью, не найдет? Вот он снится теперь тебе, и ты мучаешься, а  тогда он тебе кроткие сны пошлет. Ступай к мужу, мать, сего же дня ступай.     

–  Пойду, родной, по твоему слову пойду. Сердце ты мое разобрал. Никитушка, ты мой  Никитушка, ждешь ты меня, голубчик, ждешь! – начала было причитывать баба, но  старец уже обратился к одной старенькой старушонке, одетой не по-страннически,  а по-городски. По глазам ее видно было, что у нее какое-то дело и что пришла  она нечто сообщить. Назвалась она унтер-офицерскою вдовой, не издалека, всего  из нашего же города. Сыночек у ней Васенька, где-то в комиссариате служил, да в  Сибирь поехал, в Иркутск. Два раза оттуда писал, а тут вот уж год писать  перестал. Справлялась она о нем, да по правде не знает, где и справиться-то.     

–  Только и говорит мне намедни Степанида Ильинишна Бедрягина, купчиха она,  богатая: возьми ты, говорит, Прохоровна, и запиши ты, говорит, сыночка своего в  поминанье, снеси в церковь, да и помяни за упокой. Душа-то его, говорит,  затоскует, он и напишет письмо. И это, говорит, Степанида Ильинишна, как есть  верно, многократно испытано. Да только я сумлеваюсь... Свет ты наш, правда оно  аль неправда, и хорошо ли так будет?     

–  И не думай о сем. Стыдно это и спрашивать. Да и как это возможно, чтобы живую  душу да еще родная мать за упокой поминала! Это великий грех, колдовству  подобно, только по незнанию твоему лишь прощается. А ты лучше помоли царицу  небесную, скорую заступницу и помощницу о здоровьи его, да чтоб и тебя простила  за неправильное размышление твое. И вот что я тебе еще скажу, Прохоровна: или  сам он к тебе вскоре обратно прибудет, сынок твой, или наверно письмо пришлет.  Так ты и знай. Ступай и отселе покойна будь. Жив твой сынок, говорю тебе.     

–  Милый ты наш, награди тебя Бог, благодетель ты наш, молебщик ты за всех нас и  за грехи наши...     

А  старец уже заметил в толпе два горящие, стремящиеся к нему взгляда изнуренной,  на вид чахоточной, хотя и молодой еще крестьянки. Она глядела молча, глаза  просили о чем-то, но она как бы боялась приблизиться.     

–  Ты с чем, родненькая?     

–  Разреши мою душу, родимый, – тихо и не спеша промолвила она, стала на колени и  поклонилась ему в ноги.     

–  Согрешила, отец родной, греха моего боюсь.     

Старец  сел на нижнюю ступеньку, женщина приблизилась к нему, не вставая с колен.     

–  Вдовею я, третий год, – начала она полушепотом, сама как бы вздрагивая. –  Тяжело было замужем-то, старый был он, больно избил меня. Лежал он больной;  думаю я, гляжу на него: а коль выздоровеет, опять встанет, что тогда? И вошла  ко мне тогда эта самая мысль...     

–  Постой, – сказал старец и приблизил ухо свое прямо к ее губам. Женщина стала  продолжать тихим шепотом, так что ничего почти нельзя было уловить. Она кончила  скоро.     

–  Третий год? – спросил старец.     

–  Третий год. Сперва не думала, а теперь хворать начала, тоска пристала...     

–  Издалека?     

–  За пятьсот верст отселева.     

–  На исповеди говорила?     

–  Говорила, по два раза говорила.     

–  Допустили к причастию-то?     

–  Допустили. Боюсь; помирать боюсь.     

–  Ничего не бойся, и никогда не бойся, и не тоскуй. Только бы покаяние не  оскудевало в тебе – и всё Бог простит. Да и греха такого нет и не может быть на  всей земле, какого бы не простил Господь воистину кающемуся. Да и совершить не  может, совсем, такого греха великого человек, который бы истощил бесконечную Божью  любовь. Али может быть такой грех, чтобы превысил Божью любовь? О покаянии лишь  заботься, непрестанном, а боязнь отгони вовсе. Веруй, что Бог тебя любит так,  как ты и не помышляешь о том, хотя бы со грехом твоим и во грехе твоем любит. А  об одном кающемся больше радости в небе, чем о десяти праведных, сказано давно.  Иди же и не бойся. На людей не огорчайся, за обиды не сердись. Покойнику в  сердце всё прости, чем тебя оскорбил, примирись с ним воистину. Коли каешься,  так и любишь. А будешь любить, то ты уже Божья... Любовью всё покупается, всё  спасается. Уж коли я, такой же как и ты человек грешный, над тобой умилился и  пожалел тебя, кольми паче Бог. Любовь такое бесценное сокровище, что на нее  весь мир купить можешь, и не только свои, но и чужие грехи еще выкупишь. Ступай  и не бойся.     

Он  перекрестил ее три раза, снял с своей шеи и надел на нее образок. Она молча  поклонилась ему до земли. Он привстал и весело поглядел на одну здоровую бабу с  грудным ребеночком на руках.     

–  Из Вышегорья, милый.     

–  Шесть верст однако отсюда, с ребеночком томилась. Чего тебе?     

–  На тебя глянуть пришла. Я ведь у тебя бывала, аль забыл? Не велика же в тебе  память, коли уж меня забыл. Сказали у нас, что ты хворый, думаю, что ж, я пойду  его сама повидаю: вот и вижу тебя, да какой же ты хворый? Еще двадцать лет  проживешь, право, Бог с тобою! Да и мало ли за тебя молебщиков, тебе ль  хворать?     

–  Спасибо тебе за всё, милая.     

–  Кстати будет просьбица моя не великая: вот тут шестьдесят копеек, отдай ты их,  милый, такой, какая меня бедней. Пошла я сюда, да и думаю: лучше уж чрез него  подам, уж он знает, которой отдать.     

–  Спасибо, милая, спасибо, добрая. Люблю тебя. Непременно исполню. Девочка на  руках-то?     

–  Девочка, свет, Лизавета.     

–  Благослови Господь вас обеих, и тебя и младенца Лизавету. Развеселила ты мое  сердце, мать. Прощайте, милые, прощайте, дорогие, любезные.     

Он  всех благословил и глубоко всем поклонился.     

 IV. МАЛОВЕРНАЯ  ДАМА.    

     

Приезжая  дама помещица, взирая на всю сцену разговора с простонародьем и благословения  его, проливала тихие слезы и утирала их платочком. Это была чувствительная  светская дама и с наклонностями во многом искренно добрыми. Когда старец  подошел наконец и к ней, она встретила его восторженно:     

–  Я столько, столько вынесла, смотря на всю эту умилительную сцену... – не  договорила она от волнения. – О, я понимаю, что вас любит народ, я сама люблю  народ, я желаю его любить, да и как не любить народ, наш прекрасный,  простодушный в своем величии русский народ!     

–  Как здоровье вашей дочери? Вы опять пожелали со мною беседовать?     

–  О, я настоятельно просила, я умоляла, я готова была на колени стать и стоять на  коленях хоть три дня пред вашими окнами, пока бы вы меня впустили. Мы приехали  к вам, великий исцелитель, чтобы высказать всю нашу восторженную благодарность.  Ведь вы Лизу мою исцелили, исцелили совершенно, а чем – тем, что в четверг  помолились над нею, возложили на нее ваши руки. Мы облобызать эти руки спешили,  излить наши чувства и наше благоговение!     

–  Как так исцелил? Ведь она всё еще в кресле лежит?     

–  Но ночные лихорадки совершенно исчезли, вот уже двое суток, с самого четверга, –  нервно заспешила дама. Мало того: у ней ноги окрепли. Сегодня утром она встала  здоровая, она спала всю ночь, посмотрите на ее румянец, на ее светящиеся  глазки. То всё плакала, а теперь смеется, весела, радостна. Сегодня непременно  требовала, чтоб ее поставили на ноги постоять, и она целую минуту простояла  сама, безо всякой поддержки. Она бьется со мной об заклад, что через две недели  будет кадриль танцовать. Я призывала здешнего доктора Герценштубе; он пожимает  плечами и говорит: дивлюсь, недоумеваю. И вы хотите, чтобы мы не беспокоили  вас, могли не лететь сюда, не благодарить? Lise, благодари же, благодари!     

Миленькое,  смеющееся личико Lise сделалось было вдруг серьезным, она приподнялась в  креслах, сколько могла и, смотря на старца, сложила пред ним свои ручки, но не  вытерпела и вдруг рассмеялась...     

–  Это я на него, на него! – указала она на Алешу, с детскою досадой на себя за  то, что не вытерпела и рассмеялась. Кто бы посмотрел на Алешу, стоявшего на шаг  позади старца, тот заметил бы в его лице быструю краску, в один миг залившую  его щеки. Глаза его сверкнули и потупились.     

–  У ней к вам, Алексей Федорович, поручение... Как ваше здоровье, – продолжала  маменька, обращаясь вдруг к Алеше и протягивая к нему свою прелестно  гантированную ручку. Старец оглянулся и вдруг внимательно посмотрел на Алешу.  Тот приблизился к Лизе и, как-то странно и неловко усмехаясь, протянул и ей  руку. Lise сделала важную физиономию.     

–  Катерина Ивановна присылает вам чрез меня вот это, – подала она ему маленькое  письмецо. – Она особенно просит, чтобы вы зашли к ней, да поскорей, поскорей, и  чтобы не обманывать, а непременно придти.     

–  Она меня просит зайти? К ней меня... Зачем же? – с глубоким удивлением  пробормотал Алеша. Лицо его вдруг стало совсем озабоченное.     

–  О, это всё по поводу Дмитрия Федоровича и... всех этих последних происшествий, –  бегло пояснила мамаша. – Катерина Ивановна остановилась теперь на одном  решении... но для этого ей непременно надо вас видеть... зачем? Конечно не  знаю, но она просила как можно скорей. И вы это сделаете, наверно сделаете, тут  даже христианское чувство велит...     

–  Я видел ее всего только один раз, – продолжал всё в том же недоумении Алеша.     

–  О, это такое высокое, такое недостижимое существо!.. Уж по одним страданиям  своим... Сообразите, что она вынесла, что она теперь выносит, сообразите, что  ее ожидает... всё это ужасно, ужасно!     

–  Хорошо, я приду, – решил Алеша, пробежав коротенькую и загадочную записочку, в  которой, кроме убедительной просьбы придти, не было никаких пояснений.     

–  Ах, как это с вашей стороны мило и великолепно будет, – вдруг, вся одушевясь,  вскричала Lise. – A я ведь маме говорю: ни за что он не пойдет, он спасается.  Экой, экой вы прекрасный! Ведь я всегда думала, что вы прекрасный, вот что мне  приятно вам теперь сказать!     

–  Lise! – внушительно проговорила мамаша, впрочем тотчас же улыбнулась.     

–  Вы и нас забыли, Алексей Федорович, вы совсем не хотите бывать у нас: а между  тем Lise мне два раза говорила, что только с вами ей хорошо. – Алеша поднял  потупленные глаза, опять вдруг покраснел и опять вдруг, сам не зная чему,  усмехнулся. Впрочем старец уже не наблюдал его. Он вступил в разговор с захожим  монахом, ожидавшим, как мы уже говорили, подле кресел Lise его выхода. Это был  повидимому из самых простых монахов, то-есть из простого звания, с коротеньким,  нерушимым мировоззрением, но верующий и в своем роде упорный. Он объявил себя  откуда-то с дальнего севера, из Обдорска, от святого Сильвестра, из одного  бедного монастыря всего в девять монахов. Старец благословил его и пригласил  зайти к нему в келью, когда ему будет угодно.     

–  Как же вы дерзаете делать такие дела? – спросил вдруг монах, внушительно и  торжественно указывая на Lise. Он намекал на ее "исцеление".     

–  Об этом конечно говорить еще рано. Облегчение не есть еще полное исцеление и  могло произойти и от других причин. Но если что и было, то ничьею силой, кроме  как Божиим изволением. Всё от Бога. Посетите меня, отец, – прибавил он монаху, –  а то не во всякое время могу; хвораю и знаю, что дни мои сочтены.     

–  О нет, нет, Бог вас у нас не отнимет, вы проживете еще долго, долго, –  вскричала мамаша. – Да и чем вы больны? Вы смотрите таким здоровым, веселым,  счастливым.     

–  Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже знаю, что это всего лишь минута. Я  мою болезнь теперь безошибочно понимаю. Если же я вам кажусь столь веселым, то  ничем и никогда не могли вы меня столь обрадовать, как сделав такое замечание.  Ибо для счастия созданы люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать  себе: "Я выполнил завет Божий на сей земле". Все праведные, все  святые, все святые мученики были все счастливы.     

–  О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, – вскричала мамаша. – Вы  скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие – где оно? Кто может  сказать про себя, что он счастлив? О, если уж вы были так добры, что допустили  нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз не  договорила, не посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я  страдаю, простите меня, я страдаю... – И она в каком-то горячем порывистом  чувстве сложила пред ним руки.     

–  Чем же особенно?     

–  Я страдаю... неверием...     

–  В Бога неверием?     

–  О, нет, нет, я не смею и подумать об этом, но будущая жизнь – это такая  загадка! И никто-то, ведь никто на нее не отвечает! Послушайте, вы целитель, вы  знаток души человеческой; я конечно не смею претендовать на то, чтобы вы мне  совершенно верили, но уверяю вас самым великим словом, что я не из легкомыслия  теперь говорю, что мысль эта о будущей загробной жизни до страдания волнует  меня, до ужаса и испуга... И я не знаю, к кому обратиться, я не смела всю  жизнь... И вот я теперь осмеливаюсь обратиться к вам... О Боже, за какую вы  меня теперь сочтете! – Она всплеснула руками.     

–  Не беспокойтесь о моем мнении,– ответил старец. – Я вполне верую в искренность  вашей тоски.     

–  О, как я вам благодарна! Видите: я закрываю глаза и думаю: Если все веруют, то  откуда взялось это? А тут уверяют, что всё это взялось сначала от страха пред  грозными явлениями природы, и что всего этого нет. Ну что, думаю, я всю жизнь  верила – умру и вдруг ничего нет, и только "вырастет лопух на  могиле", как прочитала я у одного писателя. Это ужасно! Чем, чем  возвратить веру? Впрочем, я верила лишь когда была маленьким ребенком,  механически, ни о чем не думая... Чем же, чем это доказать, я теперь пришла  повергнуться пред вами и просить вас об этом. Ведь если я упущу и теперешний  случай – то мне во всю жизнь никто уж не ответит. Чем же доказать, чем  убедиться? О, мне несчастие! Я стою и кругом вижу, что всем всё равно, почти  всем, никто об этом теперь не заботится, а я одна только переносить этого не  могу. Это убийственно, убийственно!     

–  Без сомнения, убийственно. Но доказать тут нельзя ничего, убедиться же  возможно.     

–  Как? Чем?     

–  Опытом деятельной любви. Постарайтесь любить ваших ближних деятельно и  неустанно. По мере того, как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в  бытии Бога, и в бессмертии души вашей. Если же дойдете до полного  самоотвержения в любви к ближнему, тогда уж несомненно уверуете, и никакое  сомнение даже и не возможет зайти в вашу душу. Это испытано, это точно.     

–  Деятельной любви? Вот и опять вопрос и такой вопрос, такой вопрос! Видите: я  так люблю человечество, что, верите ли, мечтаю иногда бросить всё, всё, что  имею, оставить Lise и идти в сестры милосердия. Я закрываю глаза, думаю и  мечтаю, и в эти минуты я чувствую в себе непреодолимую силу. Никакие раны,  никакие гнойные язвы не могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала  собственными руками, я была бы сиделкой у этих страдальцев, я готова целовать  эти язвы...     

–  И то уж много и хорошо, что ум ваш мечтает об этом, а не о чем ином. Нет, нет,  да невзначай и в самом деле сделаете какое-нибудь доброе дело.     

–  Да, но долго ли бы я могла выжить в такой жизни?– горячо и почти как бы  исступленно продолжала дама. – Вот главнейший вопрос! Это самый мой мучительный  из вопросов. Я закрываю глаза и спрашиваю сама себя: долго ли бы ты выдержала  на этом пути? И если больной, язвы которого ты обмываешь, не ответит тебе  тотчас же благодарностью, а напротив станет тебя же мучить капризами, не ценя и  не замечая твоего человеколюбивого служения, станет кричать на тебя, грубо  требовать, даже жаловаться какому-нибудь начальству (как и часто случается с  очень страдающими) – что тогда? Продолжится твоя любовь или нет? И вот –  представьте, я с содроганием это уже решила: если есть что-нибудь, что могло бы  расхолодить мою "деятельную" любовь к человечеству тотчас же, то это  единственно неблагодарность. Одним словом, я работница за плату, я требую  тотчас же платы, то-есть похвалы себе и платы за любовь любовью. Иначе я никого  не способна любить!     

Она  была в припадке самого искреннего самобичевания и, кончив, с вызывающею  решимостью поглядела на старца.     

–  Это точь-в-точь как рассказывал мне, давно уже, впрочем, один доктор, – заметил  старец. – Человек был уже пожилой и бесспорно умный. Он говорил так же  откровенно, как вы, хотя и шутя, но скорбно шутя; я, говорит, люблю  человечество, но дивлюсь на себя самого: чем больше я люблю человечество  вообще, тем меньше я люблю людей в частности, то-есть порознь, как отдельных  лиц. В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении  человечеству и может быть действительно пошел бы на крест за людей, если б это  вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней не в состоянии прожить  ни с кем в одной комнате, о чем знаю из опыта. Чуть он близко от меня, и вот уж  его личность давит мое самолюбие и стесняет мою свободу. В одни сутки я могу  даже лучшего человека возненавидеть: одного за то, что он долго ест за обедом,  другого за то, что у него насморк, и он беспрерывно сморкается. Я, говорит, становлюсь  врагом людей, чуть-чуть лишь те ко мне прикоснутся. Зато всегда так  происходило, что чем более я ненавидел людей в частности, тем пламеннее  становилась любовь моя к человечеству вообще.     

–  Но что же делать? Что же в таком случае делать? Тут надо в отчаяние придти?     

–  Нет, ибо и того довольно, что вы о сем сокрушаетесь. Сделайте, что можете, и  сочтется вам. У вас же много уже сделано, ибо вы могли столь глубоко и искренно  сознать себя сами! Если же вы и со мной теперь говорили столь искренно для того,  чтобы, как теперь от меня, лишь похвалу получить за вашу правдивость, то  конечно ни до чего не дойдете в подвигах деятельной любви; так всё и останется  лишь в мечтах ваших, и вся жизнь мелькнет как призрак. Тут, понятно, и о  будущей жизни забудете, и сами собой под конец как-нибудь успокоетесь.     

–  Вы меня раздавили! Я теперь только, вот в это мгновение, как вы говорили,  поняла, что я действительно ждала только вашей похвалы моей искренности, когда  вам рассказывала о том, что не выдержу неблагодарности. Вы мне подсказали меня,  вы уловили меня и мне же объяснили меня!     

–  Взаправду вы говорите? Ну теперь, после такого вашего признания я верую, что вы  искренни и сердцем добры. Если не дойдете до счастия, то всегда помните, что вы  на хорошей дороге, и постарайтесь с нее не сходить. Главное, убегайте лжи,  всякой лжи, лжи себе самой в особенности. Наблюдайте свою ложь и вглядывайтесь  в нее каждый час, каждую минуту. Брезгливости убегайте тоже и к другим и к  себе: то, что вам кажется внутри себя скверным, уже одним тем, что вы это  заметили в себе, очищается. Страха тоже убегайте, хотя страх есть лишь  последствие всякой лжи. Не пугайтесь никогда собственного вашего малодушия в  достижении любви, даже дурных при этом поступков ваших не пугайтесь очень.  Жалею, что не могу сказать вам ничего отраднее, ибо любовь деятельная  сравнительно с мечтательною есть дело жестокое и устрашающее. Любовь  мечтательная жаждет подвига скорого, быстро удовлетворимого и чтобы все на него  глядели. Тут действительно доходит до того, что даже и жизнь отдают, только бы  не продлилось долго, а поскорей совершилось, как бы на сцене, и чтобы все  глядели и хвалили. Любовь же деятельная – это работа и выдержка, а для иных так  пожалуй целая наука. Но предрекаю, что в ту даже самую минуту, когда вы будете  с ужасом смотреть на то, что, несмотря на все ваши усилия, вы не только не  подвинулись к цели, но даже как бы от нее удалились, – в ту самую минуту,  предрекаю вам это, вы вдруг и достигнете цели и узрите ясно над собою  чудодейственную силу Господа, вас всё время любившего и всё время таинственно  руководившего. Простите, что пробыть не могу с вами долее, ждут меня. До  свидания.     

Дама  плакала.     

–  Lise, Lise, благословите же ее, благословите! – вдруг вспорхнулась она вся.     

–  А ее и любить не стоит. Я видел, как она всё время шалила, – шутливо произнес  старец. – Вы зачем всё время смеялись над Алексеем?     

А  Lise и вправду всё время занималась этою проделкой. Она давно уже, еще с  прошлого раза, заметила, что Алеша ее конфузится и старается не смотреть на  нее, и вот это ее ужасно стало забавлять. Она пристально ждала и ловила его  взгляд: не выдерживая упорно направленного на него взгляда, Алеша нет-нет и  вдруг невольно, непреодолимою силой, взглядывал на нее сам, и тотчас же она  усмехалась торжествующею улыбкой прямо ему в глаза. Алеша конфузился и  досадовал еще более. Наконец совсем от нее отвернулся и спрятался за спину  старца. После нескольких минут он опять, влекомый тою же непреодолимою силой,  повернулся посмотреть, глядят ли на него или нет, и увидел, что Lise, совсем  почти свесившись из кресел, выглядывала на него сбоку и ждала изо всех сил,  когда он поглядит; поймав же его взгляд, расхохоталась так, что даже и старец  не выдержал:     

–  Вы зачем его, шалунья, так стыдите?     

Lise  вдруг, совсем неожиданно, покраснела, сверкнула глазками, лицо ее стало ужасно  серьезным, и она с горячею, негодующею жалобой вдруг заговорила скоро, нервно:     

–  А он зачем всё забыл? Он меня маленькую на руках носил, мы играли с ним. Ведь  он меня читать ходил учить, вы это знаете? Он два года назад прощаясь говорил,  что никогда не забудет, что мы вечные друзья, вечные, вечные! И вот он вдруг  меня теперь боится, я его съем что ли? Чего он не хочет подойти, чего он не  разговаривает? Зачем он к нам не хочет придти? Разве вы его не пускаете: ведь  мы же знаем, что он везде ходит. Мне неприлично его звать, он первый должен бы  был припомнить, коли не забыл. Нет-с, он теперь спасается! Вы что на него эту  долгополую-то ряску надели... Побежит, упадет...     

И  она вдруг не выдержав закрыла лицо рукой и рассмеялась ужасно, неудержимо,  своим длинным, нервным, сотрясающимся и неслышным смехом. Старец выслушал ее  улыбаясь и с нежностью благословил; когда же она стала целовать его руку, то  вдруг прижала ее к глазам своим и заплакала:     

     

–  Вы на меня не сердитесь, я дура, ничего не стою... и Алеша может быть прав,  очень прав, что не хочет к такой смешной ходить.     

–  Непременно пришлю его, – решил старец.     

 V. БУДИ, БУДИ!    

     

Отсутствие  старца из кельи продолжалось минут около двадцати пяти. Было уже за половину  первого, а Дмитрия Федоровича, ради которого все собрались, всё еще не бывало.  Но о нем почти как бы и забыли, и когда старец вступил опять в келью, то застал  самый оживленный общий разговор между своими гостям. В разговоре участвовали  прежде всего Иван Федорович и оба иеромонаха. Ввязывался и повидимому очень  горячо в разговор и Миусов, но ему опять не везло; он был видимо на втором  плане и ему даже мало отвечали, так что это новое обстоятельство лишь усилило  всё накоплявшуюся его раздражительность. Дело в том, что он и прежде с Иваном  Федоровичем несколько пикировался в познаниях, и некоторую небрежность его к  себе хладнокровно не выносил: "До сих пор, по крайней мере, стоял на  высоте всего, что есть передового в Европе, а это новое поколение решительно  нас игнорирует", думал он про себя. Федор Павлович, который сам дал слово  усесться на стуле и замолчать, действительно некоторое время молчал, но с  насмешливою улыбочкой следил за своим соседом Петром Александровичем и видимо  радовался его раздражительности. Он давно уже собирался отплатить ему кое за  что и теперь не хотел упустить случая. Наконец не вытерпел, нагнулся к плечу  соседа и вполголоса поддразнил его еще раз:     

–  Ведь вы давеча почему не ушли после "любезно-то лобызаше" и  согласились в такой неприличной компании оставаться? А потому что чувствовали  себя униженным и оскорбленным и остались, чтобы для реваншу выставить ум.  Теперь уж вы не уйдете, пока им ума своего не выставите.     

–  Вы опять? Сейчас уйду, напротив.     

–  Позже, позже всех отправитесь! – кольнул еще раз Федор Павлович. Это было почти  в самый момент возвращения старца.     

Спор  на одну минутку затих, но старец, усевшись на прежнее место, оглядел всех, как  бы приветливо вызывая продолжать. Алеша, изучивший почти всякое выражение его  лица, видел ясно, что он ужасно утомлен и себя пересиливает. В последнее время  болезни с ним случались от истощения сил обмороки. Почти такая же бледность как  пред обмороком распространялась и теперь по его лицу, губы его побелели. Но он  очевидно не хотел распустить собрание; казалось, он имел при том какую-то свою  цель, – какую же? Алеша пристально следил за ним.     

–  О любопытнейшей их статье толкуем, – произнес иеромонах Иосиф, библиотекарь,  обращаясь к старцу и указывая на Ивана Федоровича. – Нового много выводят, да,  кажется, идея-то о двух концах. По поводу вопроса о церковно-общественном суде  и обширности его права ответили журнальною статьей одному духовному лицу,  написавшему о вопросе сем целую книгу...     

–  К сожалению вашей статьи не читал, но о ней слышал, – ответил старец,  пристально и зорко вглядываясь в Ивана Федоровича.     

–  Они стоят на любопытнейшей точке, – продолжал отец-библиотекарь, – повидимому  совершенно отвергают в вопросе о церковно-общественном суде разделение церкви  от государства.     

–  Это любопытно, но в каком же смысле? – спросил старец Ивана Федоровича.     

Тот  наконец ему ответил, но не свысока-учтиво, как боялся еще накануне Алеша, а  скромно и сдержанно, с видимою предупредительностью и повидимому без малейшей  задней мысли.     

–  Я иду из положения, что это смешение элементов, то-есть сущностей церкви и  государства отдельно взятых, будет конечно вечным, несмотря на то, что оно  невозможно и что его никогда нельзя будет привести не только в нормальное, но и  в сколько-нибудь согласимое состояние, потому что ложь лежит в самом основании  дела. Компромисс между государством и церковью в таких вопросах как, например,  о суде по моему в совершенной и чистой сущности своей невозможен. Духовное  лицо, которому я возражал, утверждает, что церковь занимает точное и определенное  место в государстве. Я же возразил ему, что напротив церковь должна заключать  сама в себе всё государство, а не занимать в нем лишь некоторый угол, и что  если теперь это почему-нибудь невозможно, то, в сущности вещей, несомненно  должно быть поставлено прямою и главнейшею целью всего дальнейшего развития  христианского общества.     

–  Совершенно справедливо! – твердо и нервно проговорил отец Паисий, молчаливый и  ученый иеромонах.     

–  Чистейшее ультрамонтанство! – вскричал Миусов, в нетерпении переложив ногу на  ногу.     

–  Э, да у нас и гор-то нету! – воскликнул отец Иосиф и, обращаясь к старцу,  продолжал: – они отвечают между прочим на следующие "основные и  существенные" положения своего противника, духовного лица, заметьте себе.  Первое: что "ни один общественный союз не может и не должен присвоивать  себе власть – распоряжаться гражданскими и политическими правами своих  членов". Второе: что "уголовная и судно-гражданская власть не должна  принадлежать церкви и не совместима с природой ее и как божественного установления,  и как союза людей для религиозных целей" и наконец, в-третьих: что  "церковь есть царство не от мира сего"...     

–  Недостойнейшая игра слов для духовного лица! – не вытерпел и прервал опять отец  Паисий. – Я читал эту книгу, на которую вы возражали, – обратился он к Ивану  Федоровичу, – и удивлен был словами  духовного лица, что "церковь есть царство не от мира сего". Если не  от мира сего, то стало быть и не может быть на земле ее вовсе. В святом  Евангелии слова: "не от мира сего" не в том смысле употреблены.  Играть такими словами невозможно. Господь наш Иисус Христос именно приходил  установить церковь на земле. Царство небесное разумеется не от мира сего, а в  небе, но в него входят не иначе как чрез церковь, которая основана и  установлена на земле. А потому светские каламбуры в этом смысле невозможны и  недостойны. Церковь же есть воистину царство, и определена царствовать и в  конце своем должна явиться как царство на всей земле несомненно, – на что имеем  обетование...     

Он  вдруг умолк, как бы сдержав себя. Иван Федорович, почтительно и внимательно его  выслушав, с чрезвычайным спокойствием, но попрежнему охотно и простодушно  продолжал, обращаясь к старцу:     

–  Вся мысль моей статьи в том, что в древние времена, первых трех веков  христианства, христианство на земле являлось лишь церковью и было лишь церковь.  Когда же римское языческое государство возжелало стать христианским, то  непременно случилось так, что, став христианским, оно лишь включило в себя  церковь, но само продолжало оставаться государством языческим попрежнему, в  чрезвычайно многих своих отправлениях. В сущности так несомненно и должно было  произойти. Но в Риме, как в государстве, слишком многое осталось от цивилизации  и мудрости языческой, как, например, самые даже цели и основы государства. Христова  же церковь, вступив в государство, без сомнения, не могла уступить ничего из  своих основ, от того камня, на котором стояла она, и могла лишь преследовать не  иначе как свои цели, раз твердо поставленные и указанные ей самим Господом,  между прочим: обратить весь мир, а стало быть и всё древнее языческое  государство в церковь. Таким образом (то-есть в целях будущего) не церковь  должна искать себе определенного места в государстве, как "всякий  общественный союз" или как "союз людей для религиозных целей"  (как выражается о церкви автор, которому возражаю), а напротив всякое земное  государство должно бы впоследствии обратиться в церковь вполне, и стать не чем  иным как лишь церковью и уже отклонив всякие несходные с церковными свои цели.  Всё же это ничем не унизит его, не отнимет ни чести, ни славы его, как великого  государства, ни славы властителей его, а лишь поставит его с ложной, еще  языческой и ошибочной дороги на правильную и истинную дорогу, единственную  ведущую к вечным целям. Вот почему автор книги об Основах  Церковно-Общественного Суда судил бы правильно, если б, изыскивая и предлагая  эти основы, смотрел бы на них как на временный, необходимый еще в наше грешное  и незавершившееся время компромисс, но не более. Но чуть лишь сочинитель этих  основ осмеливается объявлять, что основы, которые предлагает он теперь и часть  которых перечислил сейчас отец Иосиф, – суть основы незыблемые, стихийные и  вековечные. то уже прямо идет против церкви и святого, вековечного и  незыблемого предназначения ее. Вот вся моя статья, полный ее конспект.     

–  То-есть в двух словах, – упирая на каждое слово, проговорил опять отец Паисий: –  по иным теориям, слишком выяснившимся в наш девятнадцатый век, церковь должна  перерождаться в государство, так как бы из низшего в высший вид, чтобы затем в  нем исчезнуть, уступив науке, духу времени и цивилизации. Если же не хочет того  и сопротивляется, то отводится ей в государстве за то как бы некоторый лишь  угол, да и то под надзором, – и это повсеместно в наше время в современных  европейских землях. По русскому же пониманию и упованию надо, чтобы не церковь  перерождалась в государство, как из низшего в высший тип, а напротив  государство должно кончить тем, чтобы сподобиться стать единственно лишь  церковью и ничем иным более. Сие и буди, буди!     

–  Ну-с, признаюсь, вы меня теперь несколько ободрили,– усмехнулся Миусов,  переложив опять ногу на ногу. – Сколько я понимаю, это, стало быть,  осуществление какого-то идеала, бесконечно далекого, во втором пришествии. Это  как угодно. Прекрасная утопическая мечта об исчезновении войн, дипломатов,  банков и проч. Что-то даже похожее на социализм. А то я думал, что всё это  серьезно, и что церковь теперь, например, будет судить уголовщину и  приговаривать розги и каторгу, а пожалуй так и смертную казнь.     

–  Да если б и теперь был один лишь церковно-общественный суд, то и теперь бы  церковь не посылала на каторгу или на смертную казнь. Преступление и взгляд на  него должны бы были несомненно тогда измениться, конечно мало-по-малу, не вдруг  и не сейчас, но однако довольно скоро... – спокойно и не смигнув глазом  произнес Иван Федорович.     

–  Вы серьезно? – пристально глянул на него Миусов.     

–  Если бы всё стало церковью, то церковь отлучала бы от себя преступного и  непослушного, а не рубила бы тогда голов, – продолжал Иван Федорович. – Я вас  спрашиваю, куда бы пошел отлученный? Ведь тогда он должен был бы не только от  людей, как теперь, но и от Христа уйти. Ведь он своим преступлением восстал бы  не только на людей, но и на церковь Христову. Это и теперь конечно так в  строгом смысле, но всё-таки не объявлено, и совесть нынешнего преступника  весьма и весьма часто вступает с собою в сделки: "Украл дескать, но не на  церковь иду, Христу не враг", вот что говорит себе нынешний преступник  сплошь да рядом, ну а тогда, когда церковь станет на место государства, тогда  трудно было бы ему это сказать, разве с отрицанием всей церкви на всей земле:  "Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложная церковь, я один  убийца и вор – справедливая христианская церковь". Это ведь очень трудно  себе сказать, требует условий огромных, обстоятельств не часто бывающих. Теперь  с другой стороны возьмите взгляд самой церкви на преступление: разве не должен  он измениться против теперешнего, почти языческого, и из механического  отсечения зараженного члена, как делается ныне для охранения общества,  преобразиться, и уже вполне и не ложно, в идею о возрождении вновь человека, о  воскресении его и спасении его...     

–  То-есть что же это такое? Я опять перестаю понимать,– перебил Миусов, – опять  какая-то мечта. Что-то бесформенное, да и понять нельзя. Как это отлучение, что  за отлучение? Я подозреваю, вы просто потешаетесь, Иван Федорович.     

–  Да ведь по-настоящему то же самое и теперь, – заговорил вдруг старец, и все  разом к нему обратились; – ведь если бы теперь не было Христовой церкви, то не  было бы преступнику никакого и удержу в злодействе и даже кары за него потом,  то-есть кары настоящей, не механической, как они сказали сейчас, и которая лишь  раздражает в большинстве случаев сердце, а настоящей кары, единственной действительной,  единственной устрашающей и умиротворяющей, заключающейся в сознании собственной  совести.     

–  Как же так, позвольте узнать? – с живейшим любопытством спросил Миусов.     

–  Это вот как, – начал старец. – Все эти ссылки в работы, а прежде с битьем,  никого не исправляют, а главное почти никакого преступника и не устрашают, и  число преступлений не только не уменьшается, а чем далее, тем более нарастает.  Ведь вы с этим должны же согласиться. И выходит, что общество таким образом  совсем не охранено, ибо хоть и отсекается вредный член механически и ссылается  далеко, с глаз долой, но на его место тотчас же появляется другой преступник, а  может и два другие. Если что и охраняет общество даже в наше время, и даже  самого преступника исправляет и в другого человека перерождает, то это  опять-таки единственно лишь закон Христов, сказывающийся в сознании собственной  совести. Только сознав свою вину как сын Христова общества, то-есть церкви, он  сознает и вину свою пред самим обществом, то-есть пред церковью. Таким образом,  пред одною только церковью современный преступник и способен сознать вину свою,  а не то что пред государством. Вот если бы суд принадлежал обществу как церкви,  тогда бы оно знало, кого воротить из отлучения и опять приобщить к себе. Теперь  же церковь, не имея никакого деятельного суда, а имея лишь возможность одного  нравственного осуждения, от деятельной кары преступника и сама удаляется. Не  отлучает она его от себя, а лишь не оставляет его отеческим назиданием. Мало  того, даже старается сохранить с преступником всё христианское церковное  общение: допускает его к церковным службам, к святым дарам, дает ему подаяние и  обращается с ним более как с плененным, чем как с виновным. И чтo было бы с  преступником, о, Господи! если б и христианское общество, то-есть церковь,  отвергло его подобно тому, как отвергает и отсекает его гражданский закон? Чтo  было бы, если б и церковь карала его своим отлучением тотчас же и каждый раз во  след кары государственного закона? Да выше не могло бы и быть отчаяния, по крайней  мере для преступника русского, ибо русские преступники еще веруют. А впрочем  кто знает: может быть случилось бы тогда страшное дело, – произошла бы может  быть потеря веры в отчаянном сердце преступника, и тогда что? Но церковь, как  мать нежная и любящая, от деятельной кары сама устраняется, так как и без ее  кары слишком больно наказан виновный государственным судом, и надо же его хоть  кому-нибудь пожалеть. Главное же потому устраняется, что суд церкви есть суд  единственно вмещающий в себе истину и ни с каким иным судом, вследствие сего  существенно и нравственно сочетаться даже и в компромисс временный не может.  Тут нельзя уже в сделки вступать. Иностранный преступник, говорят, редко  раскаивается, ибо самые даже современные учения утверждают его в мысли, что  преступление его не есть преступление, а лишь восстание против несправедливо  угнетающей силы. Общество отсекает его от себя вполне механически торжествующею  над ним силой, и сопровождает отлучение это ненавистью (так по крайней мере они  сами о себе, в Европе, повествуют), – ненавистью и полнейшим к дальнейшей  судьбе его, как брата своего, равнодушием и забвением. Таким образом всё  происходит без малейшего сожаления церковного, ибо во многих случаях, там  церквей уж и нет вовсе, а остались лишь церковники и великолепные здания  церквей, сами же церкви давно уже стремятся там к переходу из низшего вида, как  церковь, в высший вид, как государство, чтобы в нем совершенно исчезнуть. Так  кажется по крайней мере в лютеранских землях. В Риме же так уж тысячу лет вместо  церкви провозглашено государство. А потому сам преступник членом церкви уж и не  сознает себя и, отлученный, пребывает в отчаянии. Если же возвращается в  общество, то нередко с такою ненавистью, что самое общество как бы уже само  отлучает от себя. Чем это кончится, можете сами рассудить. Во многих случаях,  казалось бы, и у нас тоже; но в том и дело, что кроме установленных судов есть  у нас сверх того еще и церковь, которая никогда не теряет общения с  преступником, как с милым и всё еще дорогим сыном своим, а сверх того есть и  сохраняется, хотя бы даже только мысленно, и суд церкви, теперь хотя и  недеятельный, но всё же живущий для будущего, хотя бы в мечте, да и  преступником самим несомненно. инстинктом души его, признаваемый. Справедливо и  то, что было здесь сейчас сказано, что если бы действительно наступил суд  церкви, и во всей своей силе, то-есть если бы всё общество обратилось лишь в  церковь, то не только суд церкви повлиял бы на исправление преступника так, как  никогда не влияет ныне, но может быть и вправду самые преступления уменьшились  бы в невероятную долю. Да и церковь, сомнения нет, понимала бы будущего  преступника и будущее преступление во многих случаях совсем иначе, чем ныне, и  сумела бы возвратить отлученного, предупредить замышляющего и возродить  падшего. Правда, – усмехнулся старец, – теперь общество христианское пока еще  само не готово и стоит лишь на семи праведниках; но так как они не оскудевают,  то и пребывает всё же незыблемо, в ожидании своего полного преображения из  общества, как союза почти еще языческого, во единую вселенскую и  владычествующую церковь. Сие и буди, буди, хотя бы и в конце веков, ибо лишь  сему предназначено совершиться! И нечего смущать себя временами и сроками, ибо  тайна времен и сроков в мудрости Божией, в предвидении его и в любви его. И чтo  по расчету человеческому может быть еще и весьма отдаленно, то по  предопределению Божьему может быть уже стоит накануне своего появления, при  дверях. Сие последнее буди, буди.     

–  Буди! буди! – благоговейно и сурово подтвердил отец Паисий.     

–  Странно, в высшей степени странно! – произнес Миусов и не то что с горячностью,  а как бы с затаенным каким-то негодованием.     

–  Чтo же кажется вам столь странным? – осторожно осведомился отец Иосиф.     

–  Да что же это в самом деле такое? – воскликнул Миусов. как бы вдруг  прорвавшись: – устраняется на земле  государство, а церковь возводится на степень государства! Это не то что  ультрамонтанство, это архи-ультрамонтанство! Это папе Григорию Седьмому не  мерещилось!     

–  Совершенно обратное изволите понимать! – строго проговорил отец Паисий, – не  церковь обращается в государство, поймите это. То Рим и его мечта. То третье  диаволово искушение! А напротив государство обращается в церковь, восходит до  церкви и становится церковью на всей земле, – что совершенно уже противоположно  и ультрамонтанству, и Риму, и вашему толкованию, и есть лишь великое  предназначение православия на земле. От Востока звезда сия воссияет.     

Миусов  внушительно помолчал. Вся фигура его выразила собою необыкновенное собственное  достоинство. Свысока-снисходительная улыбка показалась на его губах. Алеша  следил за всем с сильно бьющимся сердцем. Весь этот разговор взволновал его до  основания. Он случайно взглянул на Ракитина; тот стоял неподвижно на своем  прежнем месте у двери, внимательно вслушиваясь и всматриваясь, хотя и опустив  глаза. Но по оживленному румянцу на его щеках Алеша догадался, что и Ракитин  взволнован, кажется, не меньше его; Алеша знал, чем он взволнован.     

–  Позвольте мне сообщить вам один маленький анекдот, господа, – внушительно и с  каким-то особенно осанистым видом проговорил вдруг Миусов. – В Париже, уже  несколько лет тому, вскоре после декабрьского переворота, мне пришлось однажды,  делая по знакомству визит одному очень-очень важному и управляющему тогда лицу,  повстречать у него одного прелюбопытнейшего господина. Был этот индивидуум не  то что сыщиком, а в роде управляющего целою командой политических сыщиков, – в  своем роде довольно влиятельная должность. Придравшись к случаю, я, из  чрезвычайного любопытства, разговорился с ним; а так как он принят был не по  знакомству, а как подчиненный чиновник, пришедший с известного рода рапортом,  то, видя с своей стороны, как я принят у его начальника, он удостоил меня  некоторою откровенностию, – ну, разумеется в известной степени, то-есть скорее  был вежлив, чем откровенен, именно как французы умеют быть вежливыми, тем  более, что видел во мне иностранца. Но я его очень понял. Тема шла о  социалистах-революционерах, которых тогда между прочим преследовали. Опуская  главную суть разговора, приведу лишь одно любопытнейшее замечание, которое у  этого господчика вдруг вырвалось: "мы, – сказал он, – собственно этих всех  социалистов–анархистов, безбожников и революционеров, не очень-то и опасаемся;  мы за ними следим, и ходы их нам известны. Но есть из них, хотя и немного,  несколько особенных людей: это в Бога верующие и христиане, а в то же время и  социалисты. Вот этих-то мы больше всех опасаемся, это страшный народ!  Социалист-христианин страшнее социалиста-безбожника". Слова эти и тогда  меня поразили, но теперь у вас, господа, они мне как-то вдруг припомнились...     

–  То-есть вы их прикладываете к нам и в нас видите социалистов? – прямо и без  обиняков спросил отец Паисий. Но прежде чем Петр Александрович сообразил дать  ответ, отворилась дверь и вошел столь опоздавший Дмитрий Федорович. Его и  вправду как бы перестали ждать, и внезапное появление его произвело, в первый  момент, даже некоторое удивление.     

 VI. ЗАЧЕМ ЖИВЕТ  ТАКОЙ ЧЕЛОВЕК!    

     

Дмитрий  Федорович, двадцати восьми летний молодой человек, среднего роста и приятного  лица, казался однако же гораздо старее своих лет. Был он мускулист и в нем  можно было угадывать значительную физическую силу, тем не менее в лице его  выражалось как бы нечто болезненное. Лицо его было худощаво, щеки ввалились, цвет  же их отливал какою-то нездоровою желтизной. Довольно большие темные глаза на  выкате смотрели, хотя повидимому и с твердым упорством, но как-то  неопределенно. Даже когда он волновался и говорил с раздражением, взгляд его  как бы не повиновался его внутреннему настроению и выражал что-то другое,  иногда совсем не соответствующее настоящей минуте. "Трудно узнать, о чем  он думает", отзывались иной раз разговаривавшие с ним. Иные, видевшие в  его глазах что-то задумчивое и угрюмое, случалось, вдруг поражались внезапным  смехом его, свидетельствовавшим о веселых и игривых мыслях, бывших в нем именно  в то время, когда он смотрел с такою угрюмостью. Впрочем некоторая  болезненность его лица в настоящую минуту могла быть понятна: все знали или  слышали о чрезвычайно тревожной и "кутящей" жизни, которой он именно  в последнее время у нас предавался, равно как всем известно было и то  необычайное раздражение, до которого он достиг в ссорах со своим отцом из-за  спорных денег. По городу ходило уже об этом несколько анекдотов. Правда, что он  и от природы был раздражителен, "ума отрывистого и неправильного",  как характерно выразился о нем у нас наш мировой судья Семен Иванович  Качальников в одном собрании. Вошел он безукоризненно и щегольски одетый, в  застегнутом сюртуке, в черных перчатках и с цилиндром в руках. Как военный  недавно в отставке, он носил усы и брил пока бороду. Темнорусые волосы его были  коротко обстрижены и зачесаны как-то височками вперед. Шагал он решительно,  широко, по-фрунтовому. На мгновение остановился он на пороге и, окинув всех  взглядом, прямо направился к старцу, угадав в нем хозяина. Он глубоко  поклонился ему и попросил благословения. Старец привстав благословил его;  Дмитрий Федорович почтительно поцеловал его руку и с необыкновенным волнением,  почти с раздражением произнес:     

–  Простите великодушно за то, что заставил столько ждать. Но слуга Смердяков,  посланный батюшкою, на настойчивый мой вопрос о времени, ответил мне два раза  самым решительным тоном, что назначено в час. Теперь я вдруг узнаю...     

–  Не беспокойтесь, – перебил старец, – ничего, несколько замешкались, не беда...     

–  Чрезвычайно вам благодарен и менее не мог ожидать от вашей доброты. – Отрезав  это, Дмитрий Федорович еще раз поклонился, затем вдруг обернувшись в сторону  своего "батюшки", сделал и тому такой же почтительный и глубокий  поклон. Видно было, что он обдумал этот поклон заранее, и надумал его искренно,  почтя своею обязанностью выразить тем свою почтительность и добрые намерения.  Федор Павлович, хоть и застигнутый врасплох, тотчас по-своему нашелся: в ответ  на поклон Дмитрия Федоровича, он вскочил с кресел и ответил сыну точно таким же  глубоким поклоном. Лицо его сделалось вдруг важно и внушительно, что придало  ему однако решительно злой вид. Затем молча общим поклоном откланявшись всем бывшим  в комнате, Дмитрий Федорович своими большими и решительными шагами подошел к  окну, уселся на единственный оставшийся стул, неподалеку от отца Паисия и, весь  выдвинувшись вперед на стуле, тотчас приготовился слушать продолжение им  прерванного разговора.     

Появление  Дмитрия Федоровича заняло не более каких-нибудь двух минут, и разговор не мог  не возобновиться. Но на этот раз на настойчивый и почти раздражительный вопрос  отца Паисия Петр Александрович не почел нужным ответить.     

–  Позвольте мне эту тему отклонить, – произнес он с некоторою светскою  небрежностью. – Тема эта к тому же мудреная. Вот Иван Федорович на нас  усмехается: должно быть у него есть что-нибудь любопытное и на этот случай. Вот  его спросите.     

–  Ничего особенного кроме маленького замечания, – тотчас же ответил Иван  Федорович, – о том, что вообще европейский либерализм, и даже наш русский  либеральный дилетантизм, часто и давно уже смешивает конечные результаты  социализма с христианскими. Этот дикий вывод конечно характерная черта. Впрочем  социализм с христианством смешивают, как оказывается, не одни либералы и  дилетанты, а вместе с ними, во многих случаях, и жандармы, то-есть заграничные,  разумеется. Ваш парижский анекдот довольно характерен, Петр Александрович.     

–  Вообще эту тему я опять прошу позволения оставить, – повторил Петр  Александрович, – а вместо того я вам расскажу, господа, другой анекдот о самом  Иване Федоровиче, интереснейший и характернейший. Не далее как дней пять тому  назад, в одном здешнем, по преимуществу в дамском обществе, он торжественно  заявил в споре, что на всей земле нет решительно ничего такого, что бы  заставляло людей любить себе подобных, что такого закона природы: чтобы человек  любил человечество – не существует вовсе, и что если есть и была до сих пор  любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди  веровали в свое бессмертие. Иван Федорович прибавил при этом в скобках, что в  этом-то и состоит весь закон естественный, так что уничтожьте в человечестве  веру в свое бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая  живая сила, чтобы продолжать мировую жизнь. Мало того: тогда ничего уже не  будет безнравственного, всё будет позволено, даже антропофагия. Но и этого  мало: он закончил утверждением, что для каждого частного лица, например как бы  мы теперь, не верующего ни в Бога, ни в бессмертие свое, нравственный закон  природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему,  религиозному, и что эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен  человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не  благороднейшим исходом в его положении. По такому парадоксу можете заключить,  господа, и о всем остальном, что изволит провозглашать и что намерен еще может  быть провозгласить наш милый эксцентрик и парадоксалист Иван Федорович.     

–  Позвольте, – неожиданно крикнул вдруг Дмитрий Федорович, – чтобы не ослышаться:  "Злодейство не только должно быть дозволено, но даже признано самым  необходимым и самым умным выходом из положения всякого безбожника!" Так  или не так?     

–  Точно так, – сказал отец Паисий.     

–  Запомню.     

Произнеся  это, Дмитрий Федорович так же внезапно умолк, как внезапно влетел в разговор.  Все посмотрели на него с любопытством.     

–  Неужели вы действительно такого убеждения о последствиях иссякновения у людей  веры в бессмертие души их? – спросил вдруг старец Ивана Федоровича.     

–  Да, я это утверждал. Нет добродетели, если нет бессмертия.     

–  Блаженны вы, коли так веруете, или уже очень несчастны!     

–  Почему несчастен? – улыбнулся Иван Федорович.     

–  Потому что по всей вероятности не веруете сами ни в бессмертие вашей души, ни  даже в то, что написали о церкви и о церковном вопросе.     

–  Может быть вы правы!.. Но всё же я и не совсем шутил... – вдруг странно  признался, впрочем быстро покраснев, Иван Федорович.     

–  Не совсем шутили, это истинно. Идея эта еще не решена в вашем сердце и мучает  его. Но и мученик любит иногда забавляться своим отчаянием, как бы тоже от  отчаяния. Пока с отчаяния и вы забавляетесь – и журнальными статьями, и  светскими спорами, сами не веруя своей диалектике и с болью сердца усмехаясь ей  про себя... В вас этот вопрос не решен и в этом ваше великое горе, ибо  настоятельно требует разрешения...     

–  А может ли быть он во мне решен? Решен в сторону положительную? – продолжал  странно спрашивать Иван Федорович, всё с какою-то необъяснимою улыбкой смотря  на старца.     

–  Если не может решиться в положительную, то никогда не решится и в  отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца; и в этом вся мука его.  Но благодарите творца, что дал вам сердце высшее, способное такою мукой  мучиться, "горняя мудрствовати и горних искати, наше бо жительство на  небесех есть". Дай вам Бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас еще  на земле, и да благословит Бог пути ваши!     

Старец  поднял руку и хотел было с места перекрестить Ивана Федоровича. Но тот вдруг  встал со стула, подошел к нему, принял его благословение и, поцеловав его руку,  вернулся молча на свое место. Вид его был тверд и серьезен. Поступок этот, да и  весь предыдущий, неожиданный от Ивана Федоровича, разговор со старцем как-то  всех поразили своею загадочностью и даже какою-то торжественностью, так что все  на минуту было примолкли, а в лице Алеши выразился почти испуг. Но Миусов вдруг  вскинул плечами, и в ту же минуту Федор Павлович вскочил со стула.     

–  Божественный и святейший старец! – вскричал он, указывая на Ивана Федоровича: –  Это мой сын, плоть от плоти моея, любимейшая плоть моя! Это мой  почтительнейший, так-сказать, Карл Мор. а вот этот сейчас вошедший сын, Дмитрий  Федорович, и против которого у вас управы ищу, – это уж непочтительнейший Франц  Мор, – оба из Разбойников Шиллера, а я, я сам в таком случае уж Regierender  Graf von Moor! Рассудите и спасите! Нуждаемся не только в молитвах, но и в  пророчествах ваших.     

–  Говорите без юродства и не начинайте оскорблением домашних ваших. – ответил  старец слабым изнеможенным голосом. Он видимо уставал, чем далее, тем более, и  приметно лишался сил.     

–  Недостойная комедия, которую я предчувствовал еще идя сюда! – воскликнул  Дмитрий Федорович в негодовании и тоже вскочив с места. – Простите, преподобный  отец, – обратился он к старцу, – я человек необразованный и даже не знаю, как  вас именовать, но вас обманули, а вы слишком были добры, позволив нам у вас  съехаться. Батюшке нужен лишь скандал, для чего – это уж его расчет. У него  всегда свой расчет. Но кажется я теперь знаю для чего...     

–  Обвиняют меня все, все они! – кричал в свою очередь Федор Павлович, – вот и  Петр Александрович обвиняет. Обвиняли, Петр Александрович, обвиняли! –  обернулся он вдруг к Миусову, хотя тот и не думал перебивать его. – Обвиняют в  том, что я детские деньги за сапог спрятал и взял баш-на-баш; но позвольте,  разве не существует суда? Там вам сочтут, Дмитрий Федорович, по самым же  распискам вашим, письмам и договорам, сколько у вас было, сколько вы истребили  и сколько у вас остается! Отчего Петр Александрович уклоняется произнести  суждение? Дмитрий Федорович ему не чужой. Оттого, что все на меня, а Дмитрий  Федорович в итоге еще мне же должен, да не сколько-нибудь, а несколько тысяч-с,  на что имею все документы! Ведь город трещит и гремит от его кутежей! А там,  где он прежде служил, там по тысяче и по две за обольщение честных девиц  платил; это, Дмитрий Федорович, нам известно-с, в самых секретных подробностях,  и я докажу-с... Святейший отец, верите ли: влюбил в себя благороднейшую из  девиц, хорошего дома, с состоянием, дочь прежнего начальника своего, храброго  полковника, заслуженного, имевшего Анну с мечами на шее, компрометировал  девушку предложением руки, теперь она здесь, теперь она сирота, его невеста, а  он, на глазах ее, к одной здешней обольстительнице ходит. Но хоть  обольстительница эта и жила так-сказать в гражданском браке с одним почтенным  человеком, но характера независимого, крепость неприступная для всех, всё равно  что жена законная, ибо добродетельна, – да-с! отцы святые, она добродетельна! А  Дмитрий Федорович хочет эту крепость золотым ключем отпереть, для чего он  теперь надо мной и куражится, хочет с меня денег сорвать, а пока уж тысячи на  эту обольстительницу просорил; на то и деньги занимает беспрерывно, и между  прочим у кого, как вы думаете? Сказать аль нет, Митя?     

–  Молчать! – закричал Дмитрий Федорович, – подождите, пока я выйду, а при мне не  смейте марать благороднейшую девицу... Уж одно то, что вы о ней осмеливаетесь  заикнуться, позор для нее... Не позволю!     

Он  задыхался.     

–  Митя! Митя! – слабонервно и выдавливая из себя слезы вскричал Федор Павлович, – а родительское-то благословение на что? А ну  прокляну, что тогда будет?     

–  Бесстыдник и притворщик! – неистово рявкнул Дмитрий Федорович.     

–  Это он отца, отца! Что же с прочими? Господа, представьте себе: есть здесь  бедный, но почтенный человек, отставной капитан, был в несчастьи, отставлен от  службы, но не гласно, не по суду, сохранив всю свою честь, многочисленным  семейством обременен. А три недели тому наш Дмитрий Федорович в трактире  схватил его за бороду, вытащил за эту самую бороду на улицу и на улице  всенародно избил, и всё за то, что тот состоит негласным поверенным по одному  моему делишку.     

–  Ложь всё это! Снаружи правда, внутри ложь! – весь в гневе дрожал Дмитрий  Федорович. – Батюшка! Я свои поступки не оправдываю; да, всенародно признаюсь:  я поступил как зверь с этим капитаном и теперь сожалею и собой гнушаюсь за  зверский гнев, но этот ваш капитан, ваш поверенный, пошел вот к этой самой  госпоже, о которой вы выражаетесь, что она обольстительница, и стал ей  предлагать от вашего имени, чтоб она взяла имеющиеся у вас мои векселя и подала  на меня, чтобы по этим векселям меня засадить, если я уж слишком буду приставать  к вам в расчетах по имуществу. Вы же теперь меня упрекаете тем, что я имею  слабость к этой госпоже, тогда как сами же учили ее заманить меня! Ведь она  прямо в глаза рассказывает, сама мне рассказывала, над вами смеясь! Засадить же  вы меня хотите только потому что меня к ней же ревнуете, потому что сами вы  приступать начали к этой женщине со своею любовью, и мне это опять-таки всё  известно, и опять-таки она смеялась, – слышите, – смеясь над вами  пересказывала. Так вот вам. святые люди, этот человек, этот упрекающий  развратного сына отец! Господа свидетели, простите гнев мой, но я  предчувствовал, что этот коварный старик созвал всех вас сюда на скандал. Я  пошел с тем, чтобы простить, если б он протянул мне руку, простить и прощения  просить! Но так как он оскорбил сию минуту не только меня, но и благороднейшую  девицу, которой даже имени не смею произнести всуе из благоговения к ней, то и  решился обнаружить всю его игру публично, хотя бы он и отец мой!..     

Он  не мог более продолжать. Глаза его сверкали, он дышал трудно. Но и все в кельи  были взволнованы. Все кроме старца с беспокойством встали со своих мест. Отцы  иеромонахи смотрели сурово, но ждали однако воли старца. Тот же сидел совсем  уже бледный, но не от волнения, а от болезненного бессилия. Умоляющая улыбка светилась  на губах его; он изредка подымал руку, как бы желая остановить беснующихся, и  уж конечно одного жеста его было бы достаточно, чтобы сцена была прекращена; но  он сам как будто чего-то еще выжидал и пристально приглядывался, как бы желая  что-то еще понять, как бы еще не уяснив себе чего-то. Наконец Петр  Александрович Миусов окончательно почувствовал себя униженным и опозоренным.     

–  В происшедшем скандале мы все виноваты! – горячо проговорил он, – но я всё же  ведь не предчувствовал, идя сюда, хотя и знал, с кем имею дело... Это надо  кончить сейчас же! Ваше преподобие, поверьте, что я всех обнаруженных здесь  подробностей в точности не знал, не хотел им верить и только теперь в первый  раз узнаю... Отец ревнует сына к скверного поведения женщине и сам с этою же  тварью сговаривается засадить сына в тюрьму... И вот в такой-то компании меня  принудили сюда явиться... Я обманут, я заявляю всем, что обманут не меньше  других...     

–  Дмитрий Федорович! – завопил вдруг каким-то не своим голосом Федор Павлович, –  если бы только вы не мой сын, то я в ту же минуту вызвал бы вас на дуэль... на  пистолетах, на расстоянии трех шагов... через платок! через платок! – кончил  он, топая обеими ногами.     

Есть  у старых лгунов, всю жизнь свою проактерствовавших, минуты, когда они до того  зарисуются, что уже воистину дрожат и плачут от волнения, несмотря на то, что  даже в это самое мгновение (или секунду только спустя) могли бы сами шепнуть  себе: "ведь ты лжешь, старый бесстыдник, ведь ты актер и теперь, несмотря  на весь твой "святой" гнев и "святую" минуту гнева".     

Дмитрий  Федорович страшно нахмурился и с невыразимым презрением поглядел на отца:     

–  Я думал... я думал, – как-то тихо и сдержанно проговорил он, – что приеду на  родину с ангелом души моей, невестою моей, чтобы лелеять его старость, а вижу  лишь развратного сладострастника и подлейшего комедианта!     

–  На дуэль! – завопил опять старикашка, задыхаясь и брызгаясь с каждым словом  слюной. – А вы, Петр Александрович Миусов, знайте, сударь, что может быть во  всем вашем роде нет и не было выше и честнее, – слышите, честнее – женщины, как  эта по-вашему тварь, как вы осмелились сейчас назвать ее! А вы, Дмитрий  Федорович, на эту же "тварь" вашу невесту променяли, стало быть сами  присудили, что и невеста ваша подошвы ее не стоит, вот какова эта тварь!     

–  Стыдно! – вырвалось вдруг у отца Иосифа.     

–  Стыдно и позорно! – своим отроческим голосом, дрожащим от волнения, и весь  покраснев, крикнул вдруг Калганов, всё время молчавший.     

–  Зачем живет такой человек! – глухо прорычал Дмитрий Федорович, почти уже в  исступлении от гнева, как-то чрезвычайно приподняв плечи и почти от того  сгорбившись, – нет, скажите мне, можно ли еще позволить ему бесчестить собою  землю, – оглядел он всех, указывая на старика рукой. Он говорил медленно и  мерно.     

–  Слышите ли, слышите ли вы, монахи, отцеубийцу, – набросился Федор Павлович на  отца Иосифа. – Вот ответ на ваше "стыдно"! Что стыдно? Эта  "тварь", эта "скверного поведения женщина" может быть  святее вас самих, господа спасающиеся иеромонахи! Она может быть в юности пала,  заеденная средой, но она "возлюбила много", а возлюбившую много и  Христос простил...     

–  Христос не за такую любовь простил... – вырвалось в нетерпении у кроткого отца  Иосифа.     

–  Нет, за такую, за эту самую, монахи, за эту! Вы здесь на капусте спасаетесь и  думаете, что праведники! Пискариков кушаете, в день по пискарику, и думаете  пискариками Бога купить!     

–  Невозможно, невозможно! – слышалось в кельи со всех сторон.     

Но  вся эта дошедшая до безобразия сцена прекратилась самым неожиданным образом.  Вдруг поднялся с места старец. Совсем почти потерявшийся от страха за него и за  всех, Алеша успел однако поддержать его за руку. Старец шагнул по направлению к  Дмитрию Федоровичу и, дойдя до него вплоть, опустился пред ним на колени. Алеша  подумал было, что он упал от бессилия, но это было не то. Став на колени,  старец поклонился Дмитрию Федоровичу в ноги полным, отчетливым, сознательным  поклоном, и даже лбом своим коснулся земли. Алеша был так изумлен, что даже не  успел поддержать его, когда тот поднимался. Слабая улыбка чуть-чуть блестела на  его губах.     

–  Простите! Простите все! – проговорил он, откланиваясь на все стороны своим  гостям.     

Дмитрий  Федорович стоял несколько мгновений как пораженный: ему поклон в ноги – что такое? Наконец вдруг вскрикнул: "О, Боже!"  и, закрыв руками лицо, бросился вон из комнаты. За ним повалили гурьбой и все  гости, от смущения даже не простясь и не откланявшись хозяину. Одни только  иеромонахи опять подошли под благословение.     

–  Это что же он в ноги-то, это эмблема какая-нибудь? – попробовал было разговор  начать вдруг почему-то присмиревший Федор Павлович, ни к кому впрочем не  осмеливаясь обратиться лично. Они все в эту минуту выходили из ограды скита.     

–  Я за сумасшедший дом и за сумасшедших не отвечаю,– тотчас же озлобленно ответил  Миусов, – но зато избавлю себя от вашего общества, Федор Павлович, и, поверьте,  что навсегда. Где этот давешний монах?..     

Но  "этот монах", то-есть тот, который приглашал их давеча на обед к  игумену, ждать себя не заставил. Он тут же встретил гостей, тотчас же как они  сошли с крылечка из кельи старца, точно дожидал их всё время.     

–  Сделайте одолжение, почтенный отец, засвидетельствуйте всё мое глубокое  уважение отцу игумену и извините меня лично, Миусова, пред его  высокопреподобием в том, что по встретившимся внезапно непредвиденным  обстоятельствам ни за что не могу иметь честь принять участие в его трапезе,  несмотря на всё искреннейшее желание мое, – раздражительно проговорил монаху  Петр Александрович.     

–  А ведь непредвиденное-то обстоятельство – это ведь я!– сейчас же подхватил  Федор Павлович. – Слышите, отец, это Петр Александрович со мной не желает  вместе оставаться, а то бы он тотчас пошел. И пойдете, Петр Александрович,  извольте пожаловать к отцу игумену, и – доброго вам аппетита! Знайте, что это я  уклонюсь, а не вы. Домой, домой, дома поем, а здесь чувствую себя неспособным,  Петр Александрович, мой любезнейший родственник.     

–  Не родственник я вам и никогда им не был, низкий вы человек!     

–  Я нарочно и сказал, чтобы вас побесить, потому что вы от родства уклоняетесь,  хотя всё-таки вы родственник, как ни финтите, по святцам докажу; за тобой, Иван  Федорович, я в свое время лошадей пришлю, оставайся, если хочешь и ты. Вам же,  Петр Александрович, даже приличие велит теперь явиться к отцу игумену, надо  извиниться в том, что мы с вами там накутили...     

–  Да правда ли, что вы уезжаете? Не лжете ли вы?     

–  Петр Александрович, как же бы я посмел после того, что случилось! Увлекся,  простите, господа, увлекся! И кроме того потрясен! Да и стыдно. Господа, у  иного сердце как у Александра Македонского, а у другого как у собачки Фидельки.  У меня как у собачки Фидельки. Обробел! Ну как после такого эскапада да еще на  обед, соусы монастырские уплетать? Стыдно, не могу, извините!     

"Чорт  его знает, а ну как обманывает!" остановился в раздумьи Миусов, следя  недоумевающим взглядом за удалявшимся шутом. Тот обернулся и, заметив, что Петр  Александрович за ним следит, послал ему рукою поцелуй.     

–  Вы-то идете к игумену? – отрывисто спросил Миусов Ивана Федоровича.     

–  Почему же нет? К тому же я особенно приглашен игуменом еще вчерашнего дня.     

–  К несчастию, я действительно чувствую себя почти в необходимости явиться на  этот проклятый обед, – всё с тою же горькою раздражительностью продолжал  Миусов, даже и не обращая внимания, что монашек слушает. – Хоть там-то  извиниться надо за то, что мы здесь натворили, и разъяснить, что это не мы...  Как вы думаете?     

–  Да, надо разъяснить, что это не мы. К тому же батюшки не будет, – заметил Иван  Федорович.     

–  Да еще же бы с вашим батюшкой! Проклятый этот обед!     

И  однако все шли. Монашек молчал и слушал. Дорогой через лесок он только раз лишь  заметил, что отец игумен давно уже ожидают и что более получаса опоздали. Ему  не ответили. Миусов с ненавистью посмотрел на Ивана Федоровича:     

"А  ведь идет на обед, как ни в чем не бывало!" – подумал он. – "Медный  лоб и Карамазовская совесть".     

 VII.  СЕМИНАРИСТ-КАРЬЕРИСТ.    

     

Алеша  довел своего старца в спаленку и усадил на кровать. Это была очень маленькая  комнатка с необходимою мебелью; кровать была узенькая, железная, а на ней  вместо тюфяка один только войлок. В уголку, у икон, стоял налой, а на нем  лежали крест и Евангелие. Старец опустился на кровать в бессилии; глаза его  блестели и дышал он трудно. Усевшись, он пристально и как бы обдумывая нечто  посмотрел на Алешу.     

–  Ступай, милый, ступай, мне и Порфирия довольно, а ты поспеши. Ты там нужен,  ступай к отцу игумену, за обедом и прислужи.     

–  Благословите здесь остаться, – просящим голосом вымолвил Алеша.     

–  Ты там нужнее. Там миру нет. Прислужишь и пригодишься. Подымутся беси, молитву  читай. И знай, сынок (старец любил его так называть), что и впредь тебе не  здесь место. Запомни сие, юноша. Как только сподобит Бог преставиться мне – и  уходи из монастыря. Совсем иди.     

Алеша  вздрогнул.     

–  Чего ты? Не здесь твое место пока. Благословляю тебя на великое послушание в  миру. Много тебе еще странствовать. И ожениться должен будешь, должен. Всё  должен будешь перенести, пока вновь прибудеши. А дела много будет. Но в тебе не  сомневаюсь, потому и посылаю тебя. С тобой Христос. Сохрани его и он сохранит  тебя. Горе узришь великое и в горе сем счастлив будешь. Вот тебе завет: в горе  счастья ищи. Работай, неустанно работай. Запомни слово мое отныне, ибо хотя и  буду еще беседовать с тобой, но не только дни, а и часы мои сочтены.     

В лице Алеши опять изобразилось сильное движение. Углы губ его  тряслись.     

–  Чего же ты снова? – тихо улыбнулся старец. – Пусть мирские слезами провожают  своих покойников, а мы здесь отходящему отцу радуемся. Радуемся и молим о нем.  Оставь же меня. Молиться надо. Ступай и поспеши. Около братьев будь. Да не  около одного, а около обоих.     

Старец  поднял руку благословить. Возражать было невозможно, хотя Алеше чрезвычайно  хотелось остаться. Хотелось ему еще спросить, и даже с языка срывался вопрос:  что предозначал этот земной поклон брату Дмитрию? но он не посмел спросить. Он  знал, что старец и сам бы, без вопроса, ему разъяснил, если бы можно было. Но  значит не было на то его воли. А поклон этот страшно поразил Алешу; он веровал  слепо, что в нем был таинственный смысл. Таинственный, а может быть и ужасный.  Когда он вышел за ограду скита, чтобы поспеть в монастырь к началу обеда у  игумена (конечно, чтобы только прислужить за столом), у него вдруг больно  сжалось сердце, и он остановился на месте: пред ним как бы снова прозвучали  слова старца, предрекавшего столь близкую кончину свою. Что предрекал, да еще с  такою точностию, старец, то должно было случиться несомненно, Алеша веровал  тому свято. Но как же он останется без него, как же будет он не видеть его, не  слышать его? И куда он пойдет? Велит не плакать и идти из монастыря, Господи!  Давно уже Алеша не испытывал такой тоски. Он пошел поскорее лесом, отделявшим  скит от монастыря, и, не в силах даже выносить свои мысли, до того они давили  его, стал смотреть на вековые сосны по обеим сторонам лесной дорожки. Переход  был не длинен, шагов в пятьсот не более; в этот час никто бы не мог и  повстречаться, но вдруг на первом изгибе дорожки он заметил Ракитина. Тот  поджидал кого-то.     

–  Не меня ли ждешь? – спросил поравнявшись с ним Алеша.     

–  Именно тебя, – усмехнулся Ракитин. – Поспешаешь к отцу игумену. Знаю; у того  стол. С самого того времени, как архиерея с генералом Пахатовым принимал,  помнишь, такого стола еще не было. Я там не буду, а ты ступай, соусы подавай.  Скажи ты мне, Алексей, одно: чтo сей сон значит? я вот что хотел спросить.     

–  Какой сон?     

–  А вот земной-то поклон твоему братцу Дмитрию Федоровичу. Да еще как лбом-то  стукнулся!     

–  Это ты про отца Зосиму?     

–  Да, про отца Зосиму.     

–  Лбом?     

–  А, непочтительно выразился! Ну, пусть непочтительно. Итак, чтo же сей сон  означает?     

–  Не знаю, Миша, что значит.     

–  Так я и знал, что он тебе это не объяснит. Мудреного тут конечно нет ничего,  одни бы кажись всегдашние благоглупости. Но фокус был проделан нарочно. Вот  теперь и заговорят все святоши в городе и по губернии разнесут: "Чтo  дескать сей сон означает?" По моему, старик действительно прозорлив:  уголовщину пронюхал. Смердит у вас.     

–  Какую уголовщину?     

Ракитину  видимо хотелось что-то высказать.     

–  В вашей семейке она будет, эта уголовщина. Случится она между твоими братцами и  твоим богатеньким батюшкой. Вот отец Зосима и стукнулся лбом на всякий будущий  случай. Потом, что случится: "ах, ведь это старец святой предрек,  напророчествовал", – хотя какое бы в том пророчество, что он лбом  стукнулся? Нет, это, дескать, эмблема была, аллегория, и чорт знает что!  Расславят, запомнят: преступление, дескать, предугадал, преступника отметил. У  юродивых и всё так: на кабак крестится, а в храм камнями мечет. Так и твой  старец: праведника палкой вон, а убийце в ноги поклон.     

–  Какое преступление? Какому убийце! Что ты? – Алеша стал как вкопаный,  остановился и Ракитин.     

–  Какому? Быдто не знаешь? Бьюсь об заклад, что ты сам уж об этом думал. Кстати,  это любопытно: слушай, Алеша, ты всегда правду говоришь, хотя всегда между двух  стульев садишься: думал ты об этом или не думал, отвечай?     

–  Думал, – тихо ответил Алеша. Даже Ракитин смутился.     

–  Что ты? Да неужто и ты уж думал? – вскричал он.     

–  Я... я не то чтобы думал, – пробормотал Алеша, – а вот как ты сейчас стал про  это так странно говорить, то мне и показалось, что я про это сам думал.     

–  Видишь (и как ты это ясно выразил), видишь? Сегодня, глядя на папашу и на  братца Митеньку, о преступлении подумал? Стало быть, не ошибаюсь же я?     

–  Да подожди, подожди, – тревожно прервал Алеша, – из чего ты-то всё это  видишь?.. Почему это тебя так занимает, вот первое дело.     

–  Два вопроса раздельные, но естественные. Отвечу на каждый порознь. Почему вижу?  Ничего я бы тут не видел, если бы Дмитрия Федоровича, брата твоего, вдруг  сегодня не понял всего, как есть, разом и вдруг, всего как он есть. По какой-то  одной черте так и захватил его разом всего. У этих честнейших, но любострастных  людей есть черта, которую не переходи. Не то – не то он и папеньку ножем пырнет.  А папенька пьяный и невоздержный беспутник, никогда и ни в чем меры не понимал –  не удержатся оба и бух оба в канаву...     

–  Нет, Миша, нет, если только это, так ты меня ободрил. До того не дойдет.     

–  А ты чего весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть он и честный человек,  Митенька-то (он глуп, но честен); но он – сладострастник. Вот его определение и  вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие. Ведь я  только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты девственник? Ведь и ты Карамазов!  Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено. Ну вот эти три  сладострастника друг за другом теперь и следят... с ножами за сапогом.  Состукнулись трое лбами, а ты пожалуй четвертый.     

–  Ты про эту женщину ошибаешься. Дмитрий ее... презирает, – как-то вздрагивая  проговорил Алеша.     

–  Грушеньку-то? Нет, брат, не презирает. Уж когда невесту свою в явь на нее  променял, то не презирает. Тут... тут, брат, нечто, чего ты теперь не поймешь.  Тут влюбится человек в какую-нибудь красоту, в тело женское, или даже только в  часть одну тела женского (это сладострастник может понять), то и отдаст за нее  собственных детей, продаст отца и мать, Россию и отечество; будучи честен,  пойдет и украдет; будучи кроток – зарежет, будучи верен – изменит. Певец  женских ножек, Пушкин, ножки в стихах воспевал; другие не воспевают, а смотреть  на ножки не могут без судорог. Но ведь не одни ножки... Тут, брат, презрение не  помогает, хотя бы он и презирал Грушеньку. И презирает, да оторваться не может.      

–  Я это понимаю, – вдруг брякнул Алеша.     

–  Быдто? И впрямь, стало быть ты это понимаешь, коли так с первого слова брякнул,  что понимаешь, – с злодорадством проговорил Ракитин. – Ты это нечаянно брякнул,  это вырвалось. Тем драгоценнее признание: стало быть, тебе уж знакомая тема, об  этом уж думал, о сладострастьи-то! Ax ты, девственник! Ты, Алешка, тихоня, ты  святой, я согласен, но ты тихоня и чорт знает о чем ты уж не думал, чорт знает,  что тебе уж известно! Девственник, а уж такую глубину прошел, – я тебя давно  наблюдаю. Ты сам Карамазов, ты Карамазов вполне – стало быть, значит же  что-нибудь порода и подбор. По отцу сладострастник, по матери юродивый. Чего  дрожишь? Аль правду говорю? Знаешь что: Грушенька просила меня "приведи ты  его (тебя, то-есть), я с него ряску стащу". Да ведь как просила-то:  приведи да приведи! Подумал только: чем ты это ей так любопытен? Знаешь,  необычайная и она женщина тоже!     

–  Кланяйся, скажи, что не приду, – криво усмехнулся Алеша.– Договаривай, Михаил,  о чем зачал, я тебе потом мою мысль скажу.     

–  Чего тут договаривать, всё ясно. Всё это, брат, старая музыка. Если уж и ты  сладострастника в себе заключаешь, то что же брат твой Иван, единоутробный?  Ведь и он Карамазов. В этом весь ваш Карамазовский вопрос заключается:  сладострастники, стяжатели и юродивые! Брат твой Иван теперь богословские  статейки пока в шутку по какому-то глупейшему неизвестному расчету печатает,  будучи сам атеистом, и в подлости этой сам сознается – брат твой этот, Иван.  Кроме того, от братца Мити невесту себе отбивает, ну и этой цели, кажется, что  достигнет. Да еще как: с согласия самого Митеньки, потому что Митенька сам ему  невесту свою уступает, чтобы только отвязаться от нее, да уйти поскорей к  Грушеньке. И всё это при всем своем благородстве и бескорыстии, заметь себе  это. Вот эти-то люди самые роковые и есть! Чорт вас разберет после этого: сам  подлость свою сознает и сам в подлость лезет! Слушай дальше: Митеньке теперь  пересекает дорогу старикашка-отец. Ведь тот по Грушеньке с ума вдруг сошел,  ведь у него слюна бежит, когда на нее глядит только. Ведь это он только из-за  нее одной в келье сейчас скандал такой сделал, за то только, что Миусов ее  беспутною тварью назвать осмелился. Влюбился хуже кошки. Прежде она ему тут  только по делишкам каким-то темным да кабачным на жалованьи прислуживала, а теперь  вдруг догадался и разглядел, остервенился, с предложениями лезет, не с честными  конечно. Ну и столкнутся же они, папенька с сыночком на этой дорожке. А  Грушенька ни тому ни другому, пока еще виляет, да обоих дразнит, высматривает,  который выгоднее, потому хоть у папаши можно много денег тяпнуть, да ведь зато  он не женится, а пожалуй так под конец ожидовеет и запрет кошель. В таком  случае и Митенька свою цену имеет; денег у него нет, но зато способен жениться.  Да-с, способен жениться! Бросить невесту, несравненную красоту, Катерину  Ивановну, богатую, дворянку и полковничью дочь, и жениться на Грушеньке, бывшей  содержанке старого купчишки, развратного мужика и городского головы Самсонова.  Из всего сего действительно может столкновение произойти уголовное. А этого  брат твой Иван и ждет, тут он и в малине: и Катерину Ивановну приобретет, по  которой сохнет, да и шестьдесят ее тысяч приданого тяпнет. Маленькому-то  человечку и голышу как он это и весьма прельстительно для начала. И ведь заметь  себе: не только Митю не обидит, но даже по гроб одолжит. Ведь я наверно знаю,  что Митенька сам и вслух, на прошлой неделе еще, кричал в трактире пьяный, с  цыганками, что недостоин невесты своей Катеньки, а брат Иван так вот тот  достоин. А сама Катерина Ивановна уж конечно такого обворожителя, как Иван  Федорович под конец не отвергнет; ведь она уж и теперь между двумя ими  колеблется. И чем только этот Иван прельстил вас всех, что вы все пред ним  благоговеете? А он над вами же смеется: в малине, дескать, сижу, и на ваш счет  лакомствую.     

–  Почему ты всё это знаешь? Почему так утвердительно говоришь? – резко и  нахмурившись спросил вдруг Алеша.     

–  А почему ты теперь спрашиваешь и моего ответа вперед боишься? значит, сам  соглашаешься, что я правду сказал.     

–  Ты Ивана не любишь. Иван не польстится на деньги.     

–  Быдто? А красота Катерины Ивановны? Не одни же тут деньги, хотя и шестьдесят  тысяч вещь прельстительная.     

–  Иван выше смотрит. Иван и на тысячи не польстится. Иван не денег, не  спокойствия ищет. Он мучения может быть ищет.     

–  Это еще чтo за сон? Ах вы... дворяне!     

–  Эх, Миша, душа его бурная. Ум его в плену. В нем мысль великая и неразрешенная.  Он из тех, которым не надобно миллионов, а надобно мысль разрешить.     

–  Литературное воровство, Алешка. Ты старца своего перефразировал. Эк ведь Иван  вам загадку задал! – с явною злобой крикнул Ракитин. Он даже в лице изменился и  губы его перекосились. – Да и загадка-то глупая, отгадывать нечего. Пошевели  мозгами – поймешь. Статья его смешна и нелепа. А слышал давеча его глупую  теорию: "нет бессмертия души, так нет и добродетели, значит, всё  позволено". (А братец-то Митенька кстати помнишь, как крикнул:  "Запомню!"). Соблазнительная теория подлецам... Я ругаюсь, это  глупо... не подлецам, а школьным фанфаронам с "неразрешимою глубиной мыслей".  Хвастунишка, а суть-то вся: "С одной стороны нельзя не признаться, а с  другой – нельзя не сознаться!" Вся его теория – подлость! Человечество  само в себе силу найдет, чтобы жить для добродетели, даже и не веря в  бессмертие души! В любви к свободе, к равенству, братству найдет...     

Ракитин  разгорячился, почти не мог сдержать себя. Но вдруг, как бы вспомнив что-то,  остановился.     

–  Ну, довольно, – еще кривее улыбнулся он, чем прежде. – Чего ты смеешься?  Думаешь, что я пошляк?     

–  Нет. я и не думал думать, что ты пошляк. Ты умен, но... оставь, это я сдуру  усмехнулся. Я понимаю, что ты можешь разгорячиться, Миша. По твоему увлечению я  догадался, что ты сам неравнодушен к Катерине Ивановне, я, брат, это давно  подозревал, а потому и не любишь брата Ивана. Ты к нему ревнуешь?     

–  И к ее денежкам тоже ревную? Прибавляй, что ли?     

–  Нет, я ничего о деньгах не прибавлю, я не стану тебя обижать.     

–  Верю, потому что ты сказал, но чорт вас возьми опять-таки с твоим братом  Иваном! Не поймете вы никто, что его и без Катерины Ивановны можно весьма не  любить. И за что я его стану любить, чорт возьми! Ведь удостоивает же он меня  сам ругать. Почему же я его не имею права ругать?     

–  Я никогда не слыхал, чтобы он хоть что-нибудь сказал о тебе, хорошего или  дурного; он совсем о тебе не говорит.     

–  А я так слышал, что третьего дня у Катерины Ивановны он отделывал меня на чем  свет стоит, – вот до чего интересовался вашим покорным слугой. И кто, брат,  кого после этого ревнует – не знаю! Изволил выразить мысль, что если я де не  соглашусь на карьеру архимандрита в весьма недалеком будущем, и не решусь  постричься, то непременно уеду в Петербург и примкну к толстому журналу,  непременно к отделению критики, буду писать лет десяток и в конце концов  переведу журнал на себя. Затем буду опять его издавать и непременно в  либеральном и атеистическом направлении, с социалистическим оттенком, с  маленьким даже лоском социализма, но держа ухо востро, то-есть в сущности держа  нашим и вашим и отводя глаза дуракам. Конец карьеры моей, по толкованию твоего  братца, в том, что оттенок социализма не помешает мне откладывать на текущий  счет подписные денежки и пускать их при случае в оборот, под руководством  какого-нибудь жидишки, до тех пор, пока не выстрою капитальный дом в  Петербурге, с тем, чтобы перевесть в него и редакцию, а в остальные этажи  напустить жильцов. Даже место дому назначил: у Нового Каменного моста через  Неву, который проектируется, говорят, в Петербурге, с Литейной на Выборгскую...      

–  Ах, Миша, ведь это, пожалуй, как есть всё и сбудется, до последнего даже слова!  – вскричал вдруг Алеша, не удержавшись и весело усмехаясь.     

–  И вы в сарказмы пускаетесь, Алексей Федорович.     

–  Нет, нет, я шучу, извини. У меня совсем другое на уме. Позволь, однако: кто бы  тебе мог такие подробности сообщить, и от кого бы ты мог о них слышать. Ты не  мог ведь быть у Катерины Ивановны лично, когда он про тебя говорил?     

–  Меня не было, зато был Дмитрий Федорович, и я слышал это своими ушами от  Дмитрия же Федоровича, то-есть, если хочешь, он не мне говорил, а я подслушал,  разумеется по-неволе, потому что у Грушеньки в ее спальне сидел и выйти не мог  всё время, пока Дмитрий Федорович в следующей комнате находился.     

–  Ах да, я и забыл, ведь она тебе родственница...     

–  Родственница? Это Грушенька-то мне родственница? – вскричал вдруг Ракитин, весь  покраснев. – Да ты с ума спятил, что ли? Мозги не в порядке.     

–  А что? Разве не родственница? Я так слышал...     

–  Где ты мог это слышать? Нет, вы, господа Карамазовы, каких-то великих и древних  дворян из себя корчите, тогда как отец той бегал шутом по чужим столам, да при  милости на кухне числился. Положим, я только поповский сын и тля пред вами,  дворянами, но не оскорбляйте же меня так весело и беспутно. У меня тоже честь  есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке не могу быть роднёй, публичной девке,  прошу понять-с!     

Ракитин  был в сильном раздражении.     

–  Извини меня, ради Бога, я никак не мог предполагать, и при том какая она  публичная? Разве она... такая? – покраснел вдруг Алеша. – Повторяю тебе, я так  слышал, что родственница. Ты к ней часто ходишь и сам мне говорил, что ты с нею  связей любви не имеешь... Вот я никогда не думал, что уж ты-то ее так  презираешь! Да неужели она достойна того?     

–  Если я ее посещаю, то на то могу иметь свои причины, ну и довольно с тебя. А  насчет родства, так скорей твой братец, али даже сам батюшка навяжет ее тебе, а  не мне, в родню. Ну вот и дошли. Ступай-ка на кухню лучше. Ай! чтo тут такое,  что это? Аль опоздали? Да не могли же они так скоро отобедать? Аль тут опять  что Карамазовы напрокудили? Наверно так. Вот и батюшка твой, и Иван Федорович  за ним. Это они от игумена вырвались. Вон отец Исидор с крыльца кричит им  что-то во след. Да и батюшка твой кричит и руками махает, верно бранится. Ба,  да вон и Миусов в коляске уехал, видишь едет. Вот и Максимов помещик бежит – да  тут скандал; значит, не было обеда! Уж не прибили ли они игумена? Али их  пожалуй прибили? Вот бы стоило!..     

Ракитин  восклицал не напрасно. Скандал действительно произошел, неслыханный и  неожиданный. Всё произошло "по вдохновению".     

 VIII. СКАНДАЛ.    

     

Когда  Миусов и Иван Федорович входили уже к игумену, то в Петре Александровиче, как в  искренно порядочном и деликатном человеке, быстро произошел один деликатный в  своем роде процесс, ему стало стыдно сердиться. Он почувствовал про себя, что  дрянного Федора Павловича, в сущности, должен бы был он до того не уважать, что  не следовало бы ему терять свое хладнокровие в келье старца и так самому  потеряться, как оно вышло. "По крайней мере монахи-то уж тут не виноваты  ни в чем", – решил он вдруг на крыльце игумена, – "а если и тут  порядочный народ (этот отец Николай игумен тоже кажется из дворян), то почему  же не быть с ними милым, любезным и вежливым?.." "Спорить не буду,  буду даже поддакивать, завлеку любезностью и... и... наконец, докажу им, что я не  компания этому Эзопу, этому шуту, этому пьеро и попался в просак точно так же,  как и они все..."     

Спорные  же порубки в лесу и эту ловлю рыбы (где всё это – он и сам не знал) он решил им  уступить окончательно, раз навсегда, сегодня же, тем более, что всё это очень  немногого стоило, и все свои иски против монастыря прекратить.     

Все  эти благие намерения еще более укрепились, когда они вступили в столовую отца  игумена. Столовой у того впрочем не было, потому что было у него всего  по-настоящему две комнаты во всем помещении, правда гораздо обширнейшие и  удобнейшие, чем у старца. Но убранство комнат также не отличалось особым  комфортом: мебель была кожаная, красного дерева, старой моды двадцатых годов;  даже полы были некрашеные; зато всё блистало чистотой, на окнах было много  дорогих цветов; но главную роскошь в эту минуту естественно составлял роскошно  сервированный стол, хотя впрочем и тут говоря относительно: скатерть была  чистая, посуда блестящая; превосходно выпеченный хлеб трех сортов, две бутылки  вина, две бутылки великолепного монастырского меду, и большой стеклянный кувшин  с монастырским квасом, славившимся в околодке. Водки не было вовсе. Ракитин  повествовал потом, что обед был приготовлен на этот раз из пяти блюд: была уха  со стерлядью и с пирожками с рыбой; затем разварная рыба, как-то отменно и  особенно приготовленная; затем котлеты из красной рыбы, мороженое и компот и  наконец киселек в роде бланманже. Всё это пронюхал Ракитин, не утерпев и  нарочно заглянув на игуменскую кухню, с которою тоже имел свои связи. Он везде  имел связи и везде добывал языка. Сердце он имел весьма беспокойное и  завистливое. Значительные свои способности он совершенно в себе сознавал, но  нервно преувеличивал их в своем самомнении. Он знал наверно, что будет в своем  роде деятелем, но Алешу, который был к нему очень привязан, мучило то, что его  друг Ракитин бесчестен и решительно не сознает того сам, напротив, зная про  себя, что он не украдет денег со стола, окончательно считал себя человеком  высшей честности. Тут уже не только Алеша, но и никто бы не мог ничего сделать.      

Ракитин,  как лицо мелкое, приглашен быть к обеду не мог, зато были приглашены отец Иосиф  и отец Паисий и с ними еще один иеромонах. Они уже ожидали в столовой игумена,  когда вступили Петр Александрович, Калганов и Иван Федорович. Дожидался еще в  сторонке и помещик Максимов. Отец игумен, чтобы встретить гостей, выступил  вперед на середину комнаты. Это был высокий, худощавый, но всё еще сильный  старик, черноволосый, с сильною проседью, с длинным постным и важным лицом. Он  раскланялся с гостями молча, но те на этот раз подошли под благословение.  Миусов рискнул было даже поцеловать ручку, но игумен во-время как-то отдернул,  и поцелуй не состоялся. Зато Иван Федорович и Калганов благословились на этот  раз вполне, то-есть с самым простодушным и простонародным чмоком в руку.     

–  Мы должны сильно извиниться, ваше высокопреподобие,– начал Петр Александрович,  с любезностью осклабляясь, но всё же важным и почтительным тоном, – извиниться,  что являемся одни без приглашенного вами сопутника нашего, Федора Павловича; он  принужден был от вашей трапезы уклониться и не без причины. В келье у  преподобного отца Зосимы, увлекшись своею несчастною родственною распрей с  сыном, он произнес несколько слов совершенно не кстати... словом сказать, совершенно  неприличных... о чем, как кажется (он взглянул на иеромонахов), вашему  высокопреподобию уже и известно. А потому, сам сознавая себя виновным и  искренно раскаиваясь, почувствовал стыд и, не могши преодолеть его, просил нас,  меня и сына своего, Ивана Федоровича, заявить пред вами всё свое искреннее  сожаление, сокрушение и покаяние... Одним словом, он надеется и хочет  вознаградить всё потом, а теперь, испрашивая вашего благословения, просит вас  забыть о случившемся...     

Миусов  умолк. Произнеся последние слова своей тирады, он остался собою совершенно  доволен, до того, что и следов недавнего раздражения не осталось в душе его. Он  вполне и искренно любил опять человечество. Игумен, с важностью выслушав его,  слегка наклонил голову и произнес в ответ:     

–  Чувствительно сожалею об отлучившемся. Может быть за трапезой нашею он полюбил  бы нас, равно как и мы его. Милости просим, господа, откушать.     

Он  стал пред образом и начал вслух молитву. Все почтительно преклонили головы, а  помещик Максимов даже особенно выставился вперед, сложив пред собой ладошками  руки от особого благоговения.     

И  вот тут-то Федор Павлович и выкинул свое последнее колено. Надо заметить, что  он действительно хотел было уехать и действительно почувствовал невозможность,  после своего позорного поведения в келье старца, идти как ни в чем не бывало к  игумену на обед. Не то чтоб он стыдился себя так уж очень и обвинял; может быть  даже совсем напротив; но всё же он чувствовал, что обедать-то уж неприлично. Но  только было подали к крыльцу гостиницы его дребезжащую коляску, как он, уже  влезая в нее, вдруг приостановился. Ему вспомнились его же собственные слова у  старца: "Мне всё так и кажется, когда я вхожу куда-нибудь, что я подлее  всех и что меня все за шута принимают, – так вот давай же я и в самом деле  сыграю шута, потому что вы все до единого глупее и подлее меня". Ему  захотелось всем отомстить за собственные пакости. Вспомнил он вдруг теперь  кстати, как когда-то, еще прежде, спросили его раз: "За чтo вы такого-то  так ненавидите?" И он ответил тогда, в припадке своего шутовского  бесстыдства: "А вот за чтo: он, правда, мне ничего не сделал, но зато я  сделал ему одну бессовестнейшую пакость, и только что сделал, тотчас же за то и  возненавидел его". Припомнив это теперь, он тихо и злобно усмехнулся в  минутном раздумьи. Глаза его сверкнули, и даже губы затряслись. "А коль  начал, так и кончить", решил он вдруг. Сокровеннейшее ощущение его в этот  миг можно было бы выразить такими словами: "Ведь уж теперь себя не  реабилитируешь, так давай-ка я им еще наплюю до бесстыдства: не стыжусь,  дескать, вас, да и только!" Кучеру он велел подождать, а сам скорыми  шагами воротился в монастырь и прямо к игумену. Он еще не знал хорошо, что  сделает, но знал, что уже не владеет собою и – чуть толчек – мигом дойдет  теперь до последнего предела какой-нибудь мерзости, – впрочем только мерзости,  а отнюдь не какого-нибудь преступления или такой выходки, за которую может суд  наказать. В последнем случае он всегда умел себя сдерживать и даже сам себе  дивился насчет этого в иных случаях. Он показался в столовой игумена ровно в  тот миг, когда кончилась молитва, и все двинулись к столу. Остановившись на  пороге, оглядел компанию и засмеялся длинным, наглым, злым смешком, всем  отважно глядя в глаза.     

–  А они-то думали, я уехал, а я вот он! – вскричал он на всю залу.     

Одно  мгновение все смотрели на него в упор и молчали, и вдруг все почувствовали, что  выйдет сейчас что-нибудь отвратительное, нелепое, с несомненным скандалом. Петр  Александрович из самого благодушного настроения перешел немедленно в самое  свирепое. Всё, что угасло было в его сердце и затихло, разом воскресло и  поднялось.     

–  Нет, вынести этого я не могу! – вскричал он, – совсем не могу и... никак не  могу!     

Кровь  бросилась ему в голову. Он даже спутался, но было уже не до слога, и он схватил  свою шляпу.     

–  Чего такого он не может? – вскричал Федор Павлович, – "никак не может и ни  за что не может?" Ваше преподобие, входить мне аль нет? Принимаете  сотрапезника?     

–  Милости просим от всего сердца, – ответил игумен. – Господа! Позволю ли себе, –  прибавил он вдруг, – просить вас от всей души, оставив случайные распри ваши,  сойтись в любви и родственном согласии, с молитвой ко Господу, за смиренною  трапезою нашей...     

–  Нет, нет, невозможно, – крикнул как бы не в себе Петр Александрович.     

–  А коли Петру Александровичу невозможно, так и мне невозможно, и я не останусь.  Я с тем и шел. Я всюду теперь буду с Петром Александровичем: уйдете, Петр  Александрович, и я пойду, останетесь и я останусь. Родственным-то согласием вы  его наипаче кольнули, отец игумен: не признает он себя мне родственником? Так  ли, фон-Зон? Вот и фон-Зон стоит. Здравствуй, фон-Зон.     

–  Вы... это мне-с? – пробормотал изумленный помещик Максимов.     

–  Конечно тебе, – крикнул Федор Павлович. – А то кому же? Не отцу же игумену быть  фон-Зоном!     

–  Да ведь и я не фон-Зон, я Максимов.     

–  Нет, ты фон-Зон. Ваше преподобие, знаете вы что такое фон-Зон? Процесс такой  уголовный был: его убили в блудилище – так кажется у вас сии места именуются –  убили и ограбили, и несмотря на его почтенные лета, вколотили в ящик,  закупорили и из Петербурга в Москву отослали в багажном вагоне, за нумером. А  когда заколачивали, то блудные плясавицы пели песни и играли на гуслях, то-есть  на фортоплясах. Так вот это тот самый фон-Зон и есть. Он из мертвых воскрес,  так ли, фон-Зон?     

–  Что же это такое? Как же это? – послышались голоса в группе иеромонахов.     

–  Идем! – крикнул Петр Александрович, обращаясь к Калганову.     

–  Нет-с, позвольте! – визгливо перебил Федор Павлович, шагнув еще шаг в комнату, –  позвольте и мне довершить. Там в келье ославили меня, что я будто бы  непочтительно вел себя, а именно тем, что про пискариков крикнул. Петр  Александрович Миусов, родственник мой, любит, чтобы в речи было plus de  noblesse que de sincerite, а я обратно люблю, чтобы в моей речи было plus de  sincerite que de noblesse, и – наплевать на noblesse! Так ли, фон-Зон?  Позвольте, отец игумен, я хоть и шут, и представляюсь шутом, но я рыцарь чести  и хочу высказать. Да-с, я рыцарь чести, а в Петре Александровиче – прищемленное  самолюбие и ничего больше. Я и приехал-то может быть сюда давеча, чтобы  посмотреть да высказать. У меня здесь сын Алексей спасается; я отец, я об его  участи забочусь и должен заботиться. Я всё слушал да представлялся, да и  смотрел потихоньку, а теперь хочу вам и последний акт представления проделать.  У нас ведь как? У нас что падает, то уж и лежит. У нас что раз упало, то уж и  вовеки лежи. Как бы не так-с! Я встать желаю. Отцы святые, я вами возмущен.  Исповедь есть великое таинство, пред которым и я благоговею и готов  повергнуться ниц, а тут вдруг там в келье все на коленках и исповедуются вслух.  Разве вслух позволено исповедываться? Святыми отцами установлено исповедание на  ухо, тогда только исповедь ваша будет таинством, и это издревле. А то как я ему  объясню при всех, что я, например, то и то... ну то-есть то и то, понимаете?  Иногда ведь и сказать неприлично. Так ведь это скандал! Нет, отцы, с вами тут  пожалуй в хлыстовщину втянешься... Я при первом же случае напишу в Синод, а  сына своего Алексея домой возьму...     

Здесь  нотабене. Федор Павлович слышал, где в колокола звонят. Были когда-то злые  сплетни, достигшие даже до архиерея (не только по нашему, но и в других  монастырях, где установилось старчество), что будто слишком уважаются старцы, в  ущерб даже сану игуменскому, и что между прочим будто бы старцы злоупотребляют  таинством исповеди и проч. и проч. Обвинения нелепые, которые и пали в свое  время сами собой и у нас, и повсеместно. Но глупый дьявол, который подхватил и  нес Федора Павловича на его собственных нервах куда-то всё дальше и дальше в  позорную глубину, подсказал ему это бывшее обвинение, в котором Федор Павлович  сам не понимал первого слова. Да и высказать-то его грамотно не сумел, тем  более, что на этот раз никто в кельи старца на коленях не стоял и вслух не  исповедывался, так что Федор Павлович ничего не мог подобного сам видеть и  говорил лишь по старым слухам и сплетням, которые кое-как припомнил. Но  высказав свою глупость, он почувствовал, что сморозил нелепый вздор, и вдруг  захотелось ему тотчас же доказать слушателям, а пуще всего себе самому, что  сказал он вовсе не вздор. И хотя он отлично знал, что с каждым будущим словом  всё больше и нелепее будет прибавлять к сказанному уже вздору еще такого же, –  но уж сдержать себя не мог и полетел как с горы.     

    

–  Какая подлость! – крикнул Петр Александрович.     

–  Простите, – сказал вдруг игумен. – Было сказано издревле: "И начат  глаголати на мя многая некая, даже и до скверных некиих вещей. Аз же вся  слышав, глаголах в себе: се врачество Иисусово есть и послал исцелити  тщеславную душу мою". А потому и мы благодарим вас с покорностью, гость  драгоценный!     

И  он поклонился Федору Павловичу в пояс.     

–  Те-те-те! Ханжество и старые фразы! Старые фразы и старые жесты! Старая ложь и  казенщина земных поклонов! Знаем мы эти поклоны! "Поцелуй в губы и кинжал  в сердце", как в Разбойниках Шиллера. Не люблю, отцы, фальши, а хочу  истины! Но не в пискариках истина, и я это провозгласил! Отцы монахи, зачем  поститесь? Зачем вы ждете за это себе награды на небеси? Так ведь из-за этакой  награды и я пойду поститься! Нет, монах святой, ты будь-ка добродетелен в  жизни, принеси пользу обществу, не заключаясь в монастыре на готовые хлеба и не  ожидая награды там на верху, – так это-то потруднее будет. Я тоже ведь, отец  игумен, умею складно сказать. Что у них тут наготовлено? – подошел он к столу. –  Портвейн старый Фактори, медок разлива братьев Елисеевых, ай да отцы! Не похоже  ведь на пискариков. Ишь бутылочек-то отцы наставили, хе-хе-хе! А кто это всё  доставлял сюда? Это мужик русский, труженик, своими мозольными руками  заработанный грош сюда несет, отрывая его от семейства и от нужд  государственных! Ведь вы, отцы святые, народ сосете!     

–  Это уж совсем недостойно с вашей стороны, – проговорил отец Иосиф. Отец Паисий  упорно молчал. Миусов бросился бежать из комнаты, а за ним и Калганов.     

–  Ну, отцы, и я за Петром Александровичем! Больше я к вам не приду, просить  будете на коленях, не приду. Тысячу рубликов я вам прислал, так вы опять глазки  навострили, хе-хе-хе! Нет, еще не прибавлю. Мщу за мою прошедшую молодость, за  всё унижение мое! – застучал он кулаком по столу в припадке выделанного  чувства. – Много значил этот монастырек в моей жизни! Много горьких слез я  из-за него пролил! Вы жену мою, кликушу, восстановляли против меня. Вы меня на  семи соборах проклинали, по околодку разнесли! Довольно, отцы, нынче век  либеральный, век пароходов и железных дорог. Ни тысячи, ни ста рублей, ни ста  копеек, ничего от меня не получите!     

Опять  нотабене. Никогда и ничего такого особенного не значил наш монастырь в его  жизни, и никаких горьких слез не проливал он из-за него. Но он до того увлекся  выделанными слезами своими, что на одно мгновенье чуть было себе сам не  поверил; даже заплакал было от умиления; но в тот же миг почувствовал, что пора  поворачивать оглобли назад. Игумен на злобную ложь его наклонил голову и опять  внушительно произнес:     

–  Сказано снова: "Претерпи смотрительне находящее на тя невольно бесчестие с  радостию, и да не смутишися, нижe возненавидиши бесчестящего тя". Так и мы  поступим.     

–  Те-те-те, вознепщеваху! и прочая галиматья! Непщуйте, отцы, а я пойду. А сына  моего Алексея беру отселе родительскою властию моею навсегда. Иван Федорович,  почтительнейший сын мой, позвольте вам приказать за мною следовать! Фон-Зон,  чего тебе тут оставаться! Приходи сейчас ко мне в город. У меня весело. Всего  верстушка какая-нибудь, вместо постного-то масла подам поросенка с кашей;  пообедаем; коньячку поставлю, потом ликерцу; мамуровка есть... Эй, фон-Зон, не  упускай своего счастия!     

Он  вышел крича и жестикулируя. Вот в это-то мгновение Ракитин и увидел его  выходящего и указал Алеше.     

–  Алексей! – крикнул ему издали отец, завидев его, – сегодня же переезжай ко мне  совсем, и подушку и тюфяк тащи, и чтобы твоего духу здесь не пахло.     

Алеша  остановился, как вкопанный, молча и внимательно наблюдая сцену. Федор Павлович  между тем влез в коляску, а за ним, даже не оборотившись к Алеше проститься,  молча и угрюмо стал было влезать Иван Федорович. Но тут произошла еще одна  паясническая и невероятная почти сцена, восполнившая эпизод. Вдруг у подножки  коляски появился помещик Максимов. Он прибежал запыхавшись, чтобы не опоздать.  Ракитин и Алеша видели, как он бежал. Он так спешил, что в нетерпении занес уже  ногу на ступеньку, на которой еще стояла левая нога Ивана Федоровича, и,  схватившись за кузов, стал было подпрыгивать в коляску:     

–  И я, и я с вами! – выкрикивал он, подпрыгивая, смеясь мелким веселым смешком, с  блаженством в лице и на всё готовый, – возьмите и меня!     

–  Ну не говорил ли я, – восторженно крикнул Федор Павлович, – что это фон-Зон!  Что это настоящий воскресший из мертвых фон-Зон! Да как ты вырвался оттуда? Что  ты там нафонзонил такого и как ты-то мог от обеда уйти? Ведь надо же медный лоб  иметь! У меня лоб, а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти  его, Ваня, весело будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон-Зон?  Али на облучек его с кучером примостить?.. Прыгай на облучек, фон-Зон!..     

Но  Иван Федорович, усевшийся уже на место, молча и изо всей силы вдруг отпихнул в  грудь Максимова, и тот отлетел на сажень. Если не упал, то только случайно.     

–  Пошел! – злобно крикнул кучеру Иван Федорович.     

–  Ну чего же ты? Чего же ты? Зачем ты его так? – вскинулся Федор Павлович, но  коляска уже поехала. Иван Федорович не ответил.     

–  Ишь ведь ты! – помолчав две минуты, проговорил опять Федор Павлович, косясь на  сынка: – сам ведь ты весь этот монастырь затеял, сам подстрекал, сам одобрял,  чего ж теперь сердишься?     

–  Полно вам вздор толочь, отдохните хоть теперь немного, – сурово отрезал Иван  Федорович.     

Федор  Павлович опять помолчал с две минуты.     

–  Коньячку бы теперь хорошо, – сентенциозно заметил он. Но Иван Федорович не  ответил.     

–  Доедем, и ты выпьешь.     

Иван  Федорович всё молчал.     

Федор  Павлович подождал еще минуты с две:     

–  А Алешку-то всё-таки из монастыря возьму, несмотря на то, что вам это очень  неприятно будет, почтительнейший Карл фон-Мор.     

Иван  Федорович презрительно вскинул плечами и, отворотясь, стал смотреть на дорогу.  Затем уж до самого дома не говорили.     

     

     

     

     

     

     

     

 КНИГА  ТРЕТЬЯ.     

Сладострастники    

     

I. В ЛАКЕЙСКОЙ.    

     

Дом  Федора Павловича Карамазова стоял далеко не в самом центре города, но и не  совсем на окраине. Был он довольно ветх, но наружность имел приятную:  одноэтажный, с мезонином, окрашенный серенькою краской и с красною железною  крышкой. Впрочем, мог еще простоять очень долго, был поместителен и уютен.  Много было в нем разных чуланчиков, разных пряток и неожиданных лесенок.  Водились в нем крысы, но Федор Павлович на них не вполне сердился: "всё же  не так скучно по вечерам, когда остаешься один". А он действительно имел  обыкновение отпускать слуг на ночь во флигель и в доме сам запирался один на  всю ночь. Флигель этот стоял на дворе, был обширен и прочен; в нем же определил  Федор Павлович быть и кухне, хотя кухня была и в доме; не любил он кухонного  запаха и кушанье приносили через двор зимой и летом. Вообще дом был построен на  большую семью, и господ и слуг можно было бы поместить впятеро больше. Но в  момент нашего рассказа в доме жил лишь Федор Павлович с Иваном Федоровичем, а в  людском флигеле всего только три человека прислуги: старик Григорий, старуха  Марфа, его жена, и слуга Смердяков, еще молодой человек. Приходится сказать  несколько поподробнее об этих трех служебных лицах. О старике Григорие  Васильевиче Кутузове мы впрочем уже говорили довольно. Это был человек твердый  и неуклонный, упорно и прямолинейно идущий к своей точке, если только эта точка  по каким-нибудь причинам (часто удивительно нелогическим) становилась пред ним  как непреложная истина. Вообще говоря он был честен и неподкупен. Жена его,  Марфа Игнатьевна, несмотря на то, что пред волей мужа беспрекословно всю жизнь  склонялась, ужасно приставала к нему, например, тотчас после освобождения  крестьян, уйти от Федора Павловича в Москву и там начать какую-нибудь  торговлишку (у них водились кое-какие деньжонки); но Григорий решил тогда же и  раз навсегда, что баба врет, "потому что всякая баба бесчестна", но  что уходить им от прежнего господина не следует, каков бы он там сам ни был,  "потому что это ихний таперича долг".     

–  Ты понимаешь ли что есть долг? – обратился он к Марфе Игнатьевне.     

–  Про долг я понимаю, Григорий Васильевич, но какой нам тут долг, чтобы нам здесь  оставаться, того ничего не пойму, – ответила твердо Марфа Игнатьевна.     

–  И не понимай, а оно так будет. Впредь молчи. Так и вышло: они не ушли, а Федор  Павлович назначил им жалованье, небольшое, и жалованье выплачивал. Григорий  знал к тому же, что он на барина имеет влияние неоспоримое. Он чувствовал это,  и это было справедливо: хитрый и упрямый шут, Федор Павлович, очень твердого  характера "в некоторых вещах жизни", как он сам выражался, бывал, к  собственному удивлению своему, весьма даже слабоват характером в некоторых  других "вещах жизни". И он сам знал в каких, знал и боялся многого. В  некоторых вещах жизни надо было держать ухо востро, и при этом тяжело было без  верного человека, а Григорий был человек вернейший. Даже так случалось, что  Федор Павлович много раз в продолжение своей карьеры мог быть бит, и больно  бит, и всегда выручал Григорий, хотя каждый раз прочитывал ему после того  наставление. Но одни побои не испугали бы Федора Павловича: бывали высшие  случаи и даже очень тонкие и сложные, когда Федор Павлович и сам бы не в  состоянии пожалуй был определить ту необычайную потребность в верном и близком  человеке, которую он моментально и непостижимо вдруг иногда начинал ощущать в  себе. Это были почти болезненные случаи: развратнейший и в сладострастии своем  часто жестокий, как злое насекомое, Федор Павлович вдруг ощущал в себе иной  раз, пьяными минутами, духовный страх и нравственное сотрясение, почти  так-сказать даже физически отзывавшееся в душе его. "Душа у меня точно в  горле трепещется в эти разы", говаривал он иногда. Вот в эти-то мгновения  он и любил, чтобы подле, по близости, пожалуй хоть и не в той комнате, а во  флигеле, был такой человек, преданный, твердый, совсем не такой как он, не  развратный, который хотя бы всё это совершающееся беспутство и видел, и знал  все тайны, но всё же из преданности допускал бы это всё, не противился, главное  – не укорял и ничем бы не грозил, ни в сем веке, ни в будущем; а в случае нужды  так бы и защитил его, – от кого? От кого-то неизвестного, но страшного и  опасного. Дело было именно в том, чтобы был непременно другой человек,  старинный и дружественный, чтобы в больную минуту позвать его, только с тем,  чтобы всмотреться в его лицо, пожалуй переброситься словцом, совсем даже  посторонним каким-нибудь, и коли он ничего, не сердится, то как-то и легче  сердцу, а коли сердится, ну, тогда грустней. Случалось (но впрочем чрезвычайно  редко), что Федор Павлович шел даже ночью во флигель будить Григория, чтобы тот  на минутку пришел к нему. Тот приходил, и Федор Павлович заговаривал о  совершеннейших пустяках и скоро отпускал, иногда даже с насмешечкой и шуточкой,  а сам, плюнув, ложился спать и спал уже сном праведника. Нечто в этом роде  случилось с Федором Павловичем и по приезде Алеши. Алеша "пронизал его  сердце" тем, что "жил, всё видел и ничего не осудил". Мало того,  принес с собою небывалую вещь: совершенное отсутствие презрения к нему, старику,  напротив всегдашнюю ласковость и совершенно натуральную прямодушную  привязанность к нему, столь мало ее заслужившему. Всё это было для старого  потаскуна и бессемейника совершенным сюрпризом, совсем для него, любившего  доселе одну лишь "скверну", неожиданным. По уходе Алеши он признался  себе, что понял кое-что, чего доселе не хотел понимать.     

Я  уже упоминал в начале моего рассказа, как Григорий ненавидел Аделаиду Ивановну,  первую супругу Федора Павловича и мать первого сына его, Дмитрия Федоровича, и  как, наоборот, защищал вторую его супругу, кликушу, Софью Ивановну, против  самого своего господина и против всех, кому бы пришло на ум молвить о ней худое  или легкомысленное слово. В нем симпатия к этой несчастной обратилась во что-то  священное, так что и двадцать лет спустя он бы не перенес, от кого бы то ни  шло, даже худого намека о ней и тотчас бы возразил обидчику. По наружности  своей Григорий был человек холодный и важный, не болтливый, выпускающий слова  веские, нелегкомысленные. Точно так же невозможно было бы разъяснить в нем с  первого взгляда: любил он свою безответную, покорную жену или нет, а между тем  он ее действительно любил и та конечно, это понимала. Эта Марфа Игнатьевна была  женщина не только не глупая, но может быть и умнее своего супруга, по меньшей  мере рассудительнее его в делах житейских, а между тем она ему подчинялась  безропотно и безответно, с самого начала супружества, и бесспорно уважала его  за духовный верх. Замечательно, что оба они, всю жизнь свою, чрезвычайно мало  говорили друг с другом, разве о самых необходимых и текущих вещах. Важный и  величественный Григорий обдумывал все свои дела и заботы всегда один, так что  Марфа Игнатьевна раз навсегда давно уже поняла, что в советах ее он совсем не  нуждается. Она чувствовала, что муж ценит ее молчание и признает за это в ней  ум. Бить он ее никогда не бивал, разве всего только один раз, да и то слегка. В  первый год брака Аделаиды Ивановны с Федором Павловичем, раз в деревне,  деревенские девки и бабы, тогда еще крепостные, собраны были на барский двор  попеть и поплясать. Начали "во лузях", и вдруг Марфа Игнатьевна,  тогда еще женщина молодая, выскочила вперед пред хором и прошлась  "русскую" особенным манером, не по-деревенскому как бабы, а как  танцевала она, когда была дворовою девушкой у богатых Миусовых на домашнем  помещичьем их театре, где обучал актеров танцовать выписанный из Москвы  танцмейстер. Григорий видел, как прошлась его жена, и дома у себя в избе, через  час, поучил ее, потаскав маленько за волосы. Но тем и кончились раз навсегда побои  и не повторялись более ни разу во всю жизнь, да и Марфа Игнатьевна закаялась с  тех пор танцовать.     

Детей  им Бог не дал, был один ребеночек, да и тот умер. Григорий же видимо любил  детей, даже не скрывал этого, то-есть не стыдился выказывать. Дмитрия Федоровича  он к себе принял на руки, когда сбежала Аделаида Ивановна, трехлетним мальчиком  и провозился с ним почти год, сам гребешком вычесывал, сам даже обмывал его в  корыте. Потом хлопотал он и с Иваном Федоровичем, и с Алешей, за что и получил  пощечину; но об этом обо всем я уже повествовал. Собственный же ребеночек  порадовал его лишь одною надеждой, когда Марфа Игнатьевна еще была беременна.  Когда же родился, то поразил его сердце скорбью и ужасом. Дело в том, что  родился этот мальчик шестипалым. Увидя это, Григорий был до того убит, что не  только молчал вплоть до самого дня крещения, но и нарочно уходил молчать в сад.  Была весна, и он все три дня копал гряды в огороде в саду. На третий день  приходилось крестить младенца; Григорий к этому времени уже нечто сообразил.  Войдя в избу, где собрался причт и пришли гости и наконец сам Федор Павлович,  явившийся лично в качестве восприемника, он вдруг заявил, что ребенка "не  надо бы крестить вовсе", – заявил не громко, в словах не распространялся,  еле выцеживал по словечку, а только тупо и пристально смотрел при этом на  священника.     

–  Почему так? – с веселым удивлением осведомился священник.     

–  Потому это... дракон... – пробормотал Григорий.     

–  Как дракон, какой дракон?     

Григорий  промолчал некоторое время.     

–  Смешение природы произошло... – пробормотал он, хоть и весьма неясно, но очень  твердо, и видимо не желая больше распространяться.     

Посмеялись,  и, разумеется, бедненького ребеночка окрестили. Григорий молился у купели  усердно, но мнения своего о новорожденном не изменил. Впрочем ничему не  помешал, только все две недели, как жил болезненный мальчик, почти не глядел на  него, даже замечать не хотел и большею частью уходил из избы. Но когда мальчик  через две недели помер от молочницы, то сам его уложил в гробик, с глубокою  тоской смотрел на него, и когда засыпали неглубокую маленькую его могилку, стал  на колени и поклонился могилке в землю. С тех пор многие годы он ни разу о  своем ребенке не упомянул, да и Марфа Игнатьевна ни разу при нем про ребенка  своего не вспоминала, а когда с кем случалось говорить о своем  "деточке", то говорила шопотом, хотя бы тут и не было Григория  Васильевича. По замечанию Марфы Игнатьевны, он, с самой той могилки, стал по  преимуществу заниматься "божественным", читал Четии-Минеи, больше молча  и один, каждый раз надевая большие свои серебряные круглые очки. Редко читывал  вслух, разве великим постом. Любил книгу Иова, добыл откуда-то список слов и  проповедей "богоносного отца нашего Исаака Сирина", читал его упорно  и многодетно, почти ровно ничего не понимал в нем, но за это-то может быть,  наиболее ценил и любил эту книгу. В самое последнее время стал прислушиваться и  вникать в хлыстовщину, на что по соседству оказался случай, видимо был  потрясен, но переходить в новую веру не заблагорассудил. Начетливость "от  божественного" разумеется придала его физиономии еще пущую важность.     

Может  быть он склонен был к мистицизму. А тут как нарочно случай появления на свет  его шестипалого младенца и смерть его совпали как раз с другим весьма странным,  неожиданным и оригинальным случаем, оставившим на душе его, как однажды он сам  впоследствии выразился, "печать". Так случилось, что в тот самый день  как похоронили шестипалого крошку, Марфа Игнатьевна, проснувшись ночью,  услышала словно плач новорожденного ребенка. Она испугалась и разбудила мужа.  Тот прислушался и заметил, что скорее это кто-нибудь стонет, "женщина  будто бы". Он встал, оделся; была довольно теплая майская ночь. Выйдя на  крыльцо, он ясно вслушался, что стоны идут из сада. Но сад был на ночь запираем  со двора на замок, попасть же в него кроме этого входа нельзя было, потому что  кругом всего сада шел крепкий и высокий забор. Воротясь домой, Григорий  засветил фонарь, взял садовый ключ, и, не обращая внимания на истерический ужас  своей супруги, всё еще уверявшей, что она слышит детский плач и что это плачет  наверно ее мальчик и зовет ее, молча пошел в сад. Тут он ясно уразумел, что  стоны идут из их баньки, стоявшей в саду, недалеко от калитки, и что стонет  взаправду женщина. Отворив баню, он увидал зрелище, пред которым остолбенел:  городская юродивая, скитавшаяся по улицам и известная всему городу, по прозвищу  Лизавета Смердящая, забравшись в их баню, только что родила младенца. Младенец  лежал подле нее, а она помирала подле него. Говорить ничего не говорила, уже по  тому одному, что не умела говорить. Но всё это надо бы разъяснить особо...     

 II. ЛИЗАВЕТА  СМЕРДЯЩАЯ.    

     

Тут  было одно особенное обстоятельство, которое глубоко потрясло Григория,  окончательно укрепив в нем одно неприятное и омерзительное прежнее подозрение.  Эта Лизавета Смердящая была очень малого роста девка, "двух аршин с  малым", как умилительно вспоминали о ней после ее смерти многие из  богомольных старушек нашего городка. Двадцатилетнее лицо ее, здоровое, широкое  и румяное, было вполне идиотское; взгляд же глаз неподвижный и неприятный, хотя  и смирный. Ходила она всю жизнь, и летом и зимой, босая и в одной посконной  рубашке. Почти черные волосы ее, чрезвычайно густые, закурчавленные, как у  барана, держались на голове ее в виде как бы какой-то огромной шапки. Кроме  того, всегда были запачканы в земле, в грязи, с налипшими в них листочками,  лучиночками, стружками, потому что спала она всегда на земле и в грязи. Отец ее  был бездомный, разорившийся и хворый мещанин Илья, сильно запивавший и приживавший  уже много лет в роде работника у одних зажиточных хозяев, тоже наших мещан.  Мать же Лизаветы давно померла. Вечно болезненный и злобный Илья бесчеловечно  бивал Лизавету, когда та приходила домой. Но приходила она редко, потому что  приживала по всему городу как юродивый Божий человек. И хозяева Ильи, и сам  Илья, и даже многие из городских сострадательных людей, из купцов и купчих  преимущественно, пробовали не раз одевать Лизавету приличнее чем в одной  рубашке, а к зиме всегда надевали на нее тулуп, а ноги обували в сапоги; но она  обыкновенно, давая всё надеть на себя беспрекословно, уходила и где-нибудь,  преимущественно на соборной церковной паперти, непременно снимала с себя всё ей  пожертвованное, – платок ли, юпку ли, тулуп, сапоги, – всё оставляла на месте и  уходила босая и в одной рубашке попрежнему. Раз случилось, что новый губернатор  нашей губернии, обозревая наездом наш городок, очень обижен был в своих лучших  чувствах, увидав Лизавету, и хотя понял, что это "юродивая", как и  доложили ему, но всё-таки поставил на вид, что молодая девка, скитающаяся в  одной рубашке, нарушает благоприличие, а потому чтобы сего впредь не было. Но  губернатор уехал, а Лизавету оставили как была. Наконец, отец ее помер, и она  тем самым стала всем богомольным лицам в городе еще милее, как сирота. В самом  деле, ее как будто все даже любили, даже мальчишки ее не дразнили и не обижали,  а мальчишки у нас, особенно в школе, народ задорный. Она входила в незнакомые  дома, и никто не выгонял ее, напротив всяк-то приласкает и грошик даст. Дадут  ей грошик, она возьмет и тотчас снесет и опустит в которую-нибудь кружку,  церковную аль острожную. Дадут ей на базаре бублик или калачик, непременно  пойдет и первому встречному ребеночку отдаст бублик или калачик, а то так  остановит какую-нибудь нашу самую богатую барыню и той отдаст; и барыни  принимали даже с радостью. Сама же питалась не иначе как только черным хлебом с  водой. Зайдет она, бывало, в богатую лавку, садится, тут дорогой товар лежит,  тут и деньги, хозяева никогда ее не остерегаются, знают, что хоть тысячи выложи  при ней денег и забудь, она из них не возьмет ни копейки. В церковь редко  заходила, спала же или по церковным папертям или перелезши через чей-нибудь  плетень (у нас еще много плетней вместо заборов даже до сегодня) в чьем-нибудь  огороде. Домой, то-есть в дом тех хозяев, у которых жил ее покойный отец, она  являлась примерно раз в неделю, а по зимам приходила и каждый день, но только  лишь на ночь, и ночует либо в сенях, либо в коровнике. Дивились на нее, что она  выносит такую жизнь, но уж так она привыкла; хоть и мала была ростом, но  сложения необыкновенно крепкого. Утверждали и у нас иные из господ, что всё это  она делает лишь из гордости, но как-то это не вязалось: она и говорить-то ни  слова не умела и изредка только шевелила что-то языком и мычала, – какая уж тут  гордость. Вот и случилось, что однажды (давненько это было), в одну  сентябрьскую светлую и теплую ночь, в полнолуние, весьма уже по-нашему поздно,  одна хмельная ватага разгулявшихся наших господ, молодцов пять или шесть,  возвращалась из клуба "задами" по домам. По обе стороны переулка шел  плетень, за которым тянулись огороды прилежащих домов; переулок же выходил на  мостки через нашу вонючую и длинную лужу, которую у нас принято называть иногда  речкой. У плетня, в крапиве и в лопушнике, усмотрела наша компания спящую  Лизавету. Подгулявшие господа остановились над нею с хохотом и начали острить  со всею возможною бесцензурностью. Одному барченку пришел вдруг в голову  совершенно эксцентрический вопрос на невозможную тему: "можно ли дескать,  хотя кому бы то ни было, счесть такого зверя за женщину, вот хоть бы теперь, и  пр.". Все с гордым омерзением решили, что нельзя. Но в этой кучке случился  Федор Павлович, и он мигом выскочил и решил, что можно счесть за женщину, даже  очень, и что тут даже нечто особого рода пикантное, и пр. и пр. Правда, в ту  пору он у нас слишком уж даже выделанно напрашивался на свою роль шута, любил  выскакивать и веселить господ, с видимым равенством конечно, но на деле  совершенным пред ними хамом. Это было именно в то самое время, когда он получил  из Петербурга известие о смерти его первой супруги, Аделаиды Ивановны, и когда  с крепом на шляпе пил и безобразничал так, что иных в городе, даже из самых  беспутнейших, при взгляде на него коробило. Ватага конечно расхохоталась над  неожиданным мнением; какой-то один из ватаги даже начал подстрекать Федора  Павловича, но остальные принялись плевать еще пуще, хотя всё еще с чрезмерною  веселостью, и наконец пошли все прочь своею дорогой. Впоследствии Федор Павлович  клятвенно уверял, что тогда и он вместе со всеми ушел; может быть так именно и  было, никто этого не знает наверно и никогда не знал, но месяцев через пять или  шесть все в городе заговорили с искренним и чрезвычайным негодованием о том,  что Лизавета ходит беременная, спрашивали и доискивались: чей грех, кто  обидчик? Вот тут-то вдруг и разнеслась по всему городу странная молва, что  обидчик есть самый этот Федор Павлович. Откуда взялась эта молва? Из той ватаги  гулявших господ как раз оставался к тому времени в городе лишь один участник,  да и то пожилой и почтенный статский советник, обладавший семейством и  взрослыми дочерьми и который уж отнюдь ничего бы не стал распространять, если  бы даже что и было; прочие же участники, человек пять, на ту пору разъехались.  Но молва прямешенько указывала на Федора Павловича и продолжала указывать.  Конечно, тот не очень-то даже и претендовал на это: каким-нибудь купчишкам или  мещанам он и отвечать не стал бы. Тогда он был горд и разговаривал не иначе,  как в своей компании чиновников и дворян, которых столь веселил. Вот в эту-то  пору Григорий энергически и изо всех сил стал за своего барина, и не только  защищал его против всех этих наговоров, но вступал за него в брань и  препирательства, и многих переуверил. "Она сама, низкая, виновата",  говорил он утвердительно, а обидчиком был не кто иной, как "Карп с  винтом" (так назывался один известный тогда городу страшный арестант, к  тому времени бежавший из губернского острога и в нашем городе тайком  проживавший). Догадка эта показалась правдоподобною, Карпа помнили, именно  помнили, что в те самые ночи, под осень, он по городу шлялся и троих ограбил.  Но весь этот случай и все эти толки не только не отвратили общей симпатии от  бедной юродивой, но ее еще пуще стали все охранять и оберегать. Купчиха  Кондратьева, одна зажиточная вдова, даже так распорядилась, что в конце еще  апреля завела Лизавету к себе с тем, чтоб ее и не выпускать до самых родов.  Стерегли неусыпно; но так вышло, что, несмотря на всю неусыпность, Лизавета в  самый последний день, вечером, вдруг тайком ушла от Кондратьевой и очутилась в  саду Федора Павловича. Как она в ее положении перелезла через высокий и крепкий  забор сада, осталось некоторого рода загадкой. Одни уверяли, что ее  "перенесли", другие, что ее "перенесло". Вероятнее всего,  что всё произошло хоть и весьма мудреным, но натуральным образом, и Лизавета,  умевшая лазить по плетням в чужие огороды, чтобы в них ночевать, забралась  как-нибудь и на забор Федора Павловича, а с него, хоть и со вредом себе,  соскочила в сад, несмотря на свое положение. Григорий бросился к Марфе  Игнатьевне и послал ее к Лизавете помогать, а сам сбегал за старухой повитухой,  мещанкой. кстати недалеко жившею. Ребеночка спасли, а Лизавета к рассвету  померла. Григорий взял младенца, принес в дом, посадил жену и положил его к ней  на колени, к самой ее груди: "Божье дитя – сирота всем родня, а нам с  тобой подавно. Этого покойничек наш прислал, а произошел сей от бесова сына и  от праведницы. Питай и впредь не плачь". Так Марфа Игнатьевна и воспитала ребеночка.  Окрестили и назвали Павлом, а по отчеству все его и сами, без указу, стали  звать Федоровичем. Федор Павлович не противоречил ничему и даже нашел всё это  забавным, хотя изо всех сил продолжал от всего отрекаться. В городе  понравилось, что он взял подкидыша. Впоследствии Федор Павлович сочинил  подкидышу и фамилию: назвал он его Смердяковым, по прозвищу матери его,  Лизаветы Смердящей. Вот этот-то Смердяков и вышел вторым слугой Федора  Павловича и проживал, к началу нашей истории, во флигеле вместе со стариком  Григорием и старухой Марфой. Употреблялся же в поварах. Очень бы надо  примолвить кое-что и о нем специально, но мне совестно столь долго отвлекать  внимание моего читателя на столь обыкновенных лакеев, а потому и перехожу к  моему рассказу, уповая, что о Смердякове как-нибудь сойдет само собою в  дальнейшем течении повести.     

 III. ИСПОВЕДЬ  ГОРЯЧЕГО СЕРДЦА. В СТИХАХ.    

     

Алеша,  выслушав приказание отца, которое тот выкрикнул ему из коляски, уезжая из  монастыря, оставался некоторое время на месте в большом недоумении. Не то, чтоб  он стоял как столб, с ним этого не случалось. Напротив, он, при всем  беспокойстве, успел тотчас же сходить на кухню игумена и разузнать, что наделал  вверху его папаша. Затем однако пустился в путь, уповая, что по дороге к городу  успеет как-нибудь разрешить томившую его задачу. Скажу заранее: криков отца и  приказания переселиться домой, "с подушками и тюфяком" он не боялся  ни мало. Он слишком хорошо понял, что приказание переезжать, вслух и с таким  показным криком, дано было "в увлечении", так-сказать даже для  красоты, – в роде, как раскутившийся недавно в их же городке мещанин, на своих  собственных именинах, и при гостях, рассердясь на то, что ему не дают больше  водки, вдруг начал бить свою же собственную посуду, рвать свое и женино платье,  разбивать свою мебель, и наконец стекла в доме и всё опять-таки для красы, и  всё в том же роде конечно случилось теперь и с папашей. На завтра конечно  раскутившийся мещанин, отрезвившись, пожалел разбитые чашки и тарелки. Алеша  знал, что и старик на завтра же наверно отпустит его опять в монастырь, даже  сегодня же может отпустит. Да и был он уверен вполне, что отец кого другого, а  его обидеть не захочет. Алеша уверен был, что его и на всем свете никто и  никогда обидеть не захочет, даже не только не захочет, но и не может. Это было  для него аксиомой, дано раз навсегда, без рассуждений, и он в этом смысле шел  вперед, безо всякого колебания.     

Но  в эту минуту в нем копошилась некоторая другая боязнь, совсем другого рода, и  тем более мучительная, что он ее и сам определить бы не мог, именно боязнь  женщины, и именно Катерины Ивановны, которая так настоятельно умоляла его  давешнею, переданною ему г-жою Хохлаковою запиской, придти к ней для чего-то.  Это требование и необходимость непременно пойти вселила сразу какое-то  мучительное чувство в его сердце, и всё утро, чем далее, тем более, всё больнее  и больнее в нем это чувство разбаливалось, несмотря на все последовавшие затем  сцены и приключения в монастыре, и сейчас у игумена, и проч., и проч. Боялся он  не того, что не знал, о чем она с ним заговорит и что он ей ответит. И не  женщины вообще он боялся в ней: женщин он знал конечно мало, но всё-таки всю  жизнь, с самого младенчества и до самого монастыря, только с ними одними и жил.  Он боялся вот этой женщины, именно самой Катерины Ивановны. Он боялся ее с  самого того времени, как в первый раз ее увидал. Видал же он ее всего только  раз или два, даже три пожалуй, вымолвил даже однажды случайно с ней несколько  слов. Образ ее вспоминался ему, как красивой, гордой и властной девушки. Но не  красота ее мучила его, а что-то другое. Вот именно эта необъяснимость его  страха и усиливала в нем теперь этот страх. Цели этой девушки были  благороднейшие, он знал это: она стремилась спасти брата его Дмитрия, пред ней  уже виноватого, и стремилась из одного лишь великодушия. И вот, несмотря на  сознание и на справедливость, которую не мог же он не отдать всем этим  прекрасным и великодушным чувствам, по спине его проходил мороз, чем ближе он  подвигался к ее дому.     

Он  сообразил, что брата Ивана Федоровича, который был с нею так близок, он у нее  не застанет: брат Иван наверно теперь с отцом. Дмитрия же не застанет еще  вернее и ему предчувствовалось почему. Итак, разговор их состоится наедине.  Хотелось бы очень ему повидать прежде этого рокового разговора брата Дмитрия и  забежать к нему. Не показывая письма, он бы мог с ним что-нибудь перемолвить.  Но брат Дмитрий жил далеко и наверно теперь тоже не дома. Постояв с минуту на  месте, он решился наконец окончательно. Перекрестив себя привычным и спешным  крестом и сейчас же чему-то улыбнувшись, он твердо направился к своей страшной  даме.     

Дом  ее он знал. Но если бы пришлось пойти на Большую улицу, потом через площадь и  пр., то было бы довольно не близко. Наш небольшой городок чрезвычайно разбросан,  и расстояния в нем бывают довольно большие. При том его ждал отец, может быть  не успел еще забыть своего приказания, мог раскапризиться, а потому надо было  поспешить, чтобы поспеть туда и сюда. Вследствие всех этих соображений, он и  решился сократить путь, пройдя задами, а все эти ходы он знал в городке, как  пять пальцев. Задами значило почти без дорог, вдоль пустынных заборов,  перелезая иногда даже через чужие плетни, минуя чужие дворы, где впрочем  всякий-то его знал и все с ним здоровались. Таким путем он мог выйти на Большую  улицу вдвое ближе. Тут в одном месте ему пришлось проходить даже очень близко  от отцовского дома, именно мимо соседского с отцовским сада, принадлежавшего  одному ветхому маленькому, закривившемуся домишке в четыре окна. Обладательница  этого домишка была, как известно было Алеше, одна городская мещанка, безногая  старуха, которая жила со своею дочерью, бывшею цивилизованною горничной в  столице, проживавшею еще недавно всё по генеральским местам, а теперь уже с  год, за болезнию старухи, прибывшею домой и щеголявшею в шикарных платьях. Эта  старуха и дочка впали однако в страшную бедность и даже ходили по соседству на  кухню к Федору Павловичу за супом и хлебом ежедневно. Марфа Игнатьевна им  отливала с охотой. Но дочка, приходя за супом, платьев своих ни одного не  продала, а одно из них было даже с предлинным хвостом. О последнем  обстоятельстве Алеша узнал, и уж конечно совсем случайно, от своего друга  Ракитина, которому решительно всё в их городишке было известно, и узнав позабыл  разумеется тотчас. Но, поравнявшись теперь с садом соседки, он вдруг вспомнил  именно про этот хвост, быстро поднял понуренную и задумавшуюся свою голову и...  наткнулся вдруг на самую неожиданную встречу.     

За  плетнем в соседском саду, взмостясь на что-то, стоял, высунувшись по грудь,  брат его Дмитрий Федорович и изо всех сил делал ему руками знаки, звал его и  манил, видимо боясь не только крикнуть, но даже сказать вслух слово, чтобы не  услышали. Алеша тотчас подбежал к плетню.