1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 

  
   
Михаил Михайлович Зощенко
   
Собрание сочинений в семи томах
   
Том 7. Перед восходом солнца
  
  
   
    
Перед восходом солнца
   
   
    
     
Предисловие
    
    
Эту книгу я задумал очень давно. Сразу после того, как выпустил в свет мою «Возвращенную молодость».
    
Почти десять лет я собирал материалы для этой новой книги. И выжидал спокойного года, чтоб в тиши моего кабинета засесть за работу.
    
Но этого не случилось.
    
Напротив. Немецкие бомбы дважды падали вблизи моих материалов. Известкой и кирпичами был засыпан портфель, в котором находились мои рукописи. Уже пламя огня лизало их. И я поражаюсь, как случилось, что они сохранились.
    
Собранный материал летел со мной на самолете через немецкий фронт из окруженного Ленинграда.
    
Я взял с собой двадцать тяжелых тетрадей. Чтобы убавить их вес, я оторвал коленкоровые переплеты. И все же они весили около восьми килограммов из двенадцати килограммов багажа, принятого самолетом. И был момент, когда я просто горевал, что взял этот хлам вместо теплых подштанников и лишней пары сапог.
    
Однако любовь к литературе восторжествовала. Я примирился с моей несчастной участью.
    
В черном рваном портфеле я привез мои рукописи в Среднюю Азию, в благословенный отныне город Алма-Ата.
    
Весь год я был занят здесь писанием различных сценариев на темы, нужные в дни Великой Отечественной войны.
    
Привезенный же материал я держал в деревянной кушетке, на которой спал.
    
По временам я поднимал верх моей кушетки. Там, на фанерном дне, покоились двадцать моих тетрадей рядом с мешком сухарей, которые я заготовил по ленинградской привычке.
    
Я перелистывал эти тетради, горько сожалея, что не пришло время приняться за эту работу, столь, казалось, ненужную сейчас, столь отдаленную от войны, от грохота пушек и визга снарядов.
    
— Ничего, — говорил я сам себе, — тотчас по окончании войны я примусь за эту работу.
    
Я снова укладывал мои тетради на дно кушетки. И, лежа на ней, прикидывал в своем уме, когда, по-моему, может закончиться война. Выходило, что не очень скоро. Но когда — вот этого я установить не решался.
    
«Однако почему же не пришло время взяться за эту мою работу? — как-то подумал я. — Ведь мои материалы говорят о торжестве человеческого разума, о науке, о прогрессе сознания! Моя работа опровергает "философию" фашизма, которая говорит, что сознание приносит людям неисчислимые беды, что человеческое счастье — в возврате к варварству, к дикости, в отказе от цивилизации. Ведь об этом более интересно прочитать сейчас, чем когда-либо в дальнейшем».
    
В августе 1942 года я положил мои рукописи на стол и, не дожидаясь окончания войны, приступил к работе.
   
   
    
     
I. Пролог
    
    
     
За доброе желание к игре
     
Прощается актеру исполненье.
    
    
Десять лет назад я написал мою повесть под названием «Возвращенная молодость».
    
Это была обыкновенная повесть, из тех, которые во множестве пишутся писателями, но к ней были приложены комментарии — этюды физиологического характера.
    
Эти этюды объясняли поведение героев повести и давали читателю некоторые сведения по физиологии и психологии человека.
    
Я не писал «Возвращенную молодость» для людей науки, тем не менее именно они отнеслись к моей работе с особым вниманием. Было много диспутов. Происходили споры. Я услышал много колкостей. Но были сказаны и приветливые слова.
    
Меня смутило, что ученые так серьезно и горячо со мной спорили. Значит, не я много знаю (подумал я), а наука, видимо, не в достаточной мере коснулась тех вопросов, какие я, в силу своей неопытности, имел смелость затронуть.
    
Так или иначе, ученые разговаривали со мной почти как с равным. И я даже стал получать повестки на заседания в Институт мозга. А Иван Петрович Павлов пригласил меня на свои «среды».
    
Но я, повторяю, не писал свое сочинение для науки. Это было литературное произведение, и научный материал был только лишь составной частью.
    
Меня всегда поражало: художник, прежде чем рисовать человеческое тело, должен в обязательном порядке изучить анатомию. Только знание этой науки избавляло художника от ошибок в изображении. А писатель, в ведении которого больше чем человеческое тело — его психика, его сознание, — нечасто стремится к подобного рода знаниям. Я посчитал своей обязанностью кое-чему поучиться. И, поучившись, поделился этим с читателем.
    
Таким образом возникла «Возвращенная молодость».
    
Сейчас, когда прошло десять лет, я отлично вижу дефекты моей книги: она была неполной и однобокой. И, вероятно, за это меня следовало больше бранить, чем меня бранили.
    
Осенью 1934 года я познакомился с одним замечательным физиологом (А. Д. Сперанским).
    
Когда речь зашла о моей работе, этот физиолог сказал:
    
— Я предпочитаю ваши обычные рассказы. Но я признаю, что то, о чем вы пишете, следует писать. Изучать сознание есть дело не только ученого. Я подозреваю, что пока еще это в большей степени дело писателя, чем ученого. Я физиолог и потому не боюсь это сказать.
    
Я ответил ему:
    
— Я тоже так думаю. Область сознания, область высшей психической деятельности больше принадлежит нам, чем вам. Поведение человека можно и должно изучать с помощью собаки и ланцета. Однако у человека (и у собаки) иногда возникают «фантазии», которые необычайным образом меняют силу ощущения даже при одном и том же раздражителе. И тут иной раз нужен «разговор с собакой», для того чтобы разобраться во всей сложности ее фантазии. А «разговор с собакой» — это уже целиком наша область.
    
Улыбнувшись, ученый сказал:
    
— Вы отчасти правы. Соотношение часто не одинаково между силой раздражения и ответом, тем более в сфере ощущения. Но если вы претендуете на эту область, то именно здесь вы и встретитесь с нами.
    
Прошло несколько лет после этого разговора. Узнав, что я подготовляю новую книгу, физиолог попросил меня рассказать об этой работе.
    
Я сказал:
    
— Вкратце — это книга о том, как я избавился от многих ненужных огорчений и стал счастливым.
    
— Это будет трактат или роман?
    
— Это будет литературное произведение. Наука войдет в него, как иной раз в роман входит история.
    
— Снова будут комментарии?
    
— Нет. Это будет нечто целое. Подобно тому, как пушка и снаряд могут быть одним целым.
    
— Стало быть, эта работа будет о вас?
    
— Полкниги будет занято моей особой. Не скрою от вас — меня это весьма смущает.
    
— Вы будете рассказывать о своей жизни?
    
— Нет. Хуже. Я буду говорить о вещах, о которых не совсем принято говорить в романах. Меня утешает то, что речь будет идти о моих молодых годах. Это все равно что говорить об умершем.
    
— До какого же возраста вы берете себя в вашу книгу?
    
— Примерно до тридцати лет.
    
— Может быть, есть резон прикинуть еще лет пятнадцать? Тогда книга будет полней — о всей вашей жизни.
    
— Нет, — сказал я. — С тридцати лет я стал совсем другим человеком — уже негодным в объекты моего сочинения.
    
— Разве произошла такая перемена?
    
— Это даже нельзя назвать переменой. Возникла совсем иная жизнь, вовсе непохожая на то, что было.
    
— Но каким образом? Это был психоанализ? Фрейд?
    
— Вовсе нет. Это был Павлов. Я пользовался его принципом. Это была его идея.
    
— А что сами вы сделали?
    
— Я сделал, в сущности, простую вещь: я убрал то, что мне мешало, — неверные условные рефлексы, ошибочно возникшие в моем сознании. Я уничтожил ложную связь между ними. Я разорвал «временные связи», как называл их Павлов.
    
— Каким образом?
    
В то время я не полностью продумал мои материалы и поэтому затруднился ответить на этот вопрос. Но о принципе рассказал. Правда, весьма туманно.
    
Задумавшись, ученый ответил:
    
— Пишите. Только ничего не обещайте людям.
    
Я сказал:
    
— Я буду осторожен. Я пообещаю только то, что получил сам. И только тем людям, которые имеют свойства, близкие к моим.
    
Рассмеявшись, ученый сказал:
    
— Это немного. И это правильно. Философия Толстого, например, была полезна только ему и никому больше.
    
Я ответил:
    
— Философия Толстого была религия, а не наука. Это была вера, которая ему помогла. Я же далек от религии. Я говорю не о вере и не о философской системе. Я говорю о железных формулах, проверенных великим ученым. Моя же роль скромна в этом деле: я на практике человеческой жизни проверил эти формулы и соединил то, что, казалось, не соединялось.
    
Я расстался с ученым и с тех пор больше его не видел. Вероятно, он решил, что я забросил мою книгу, не справившись с ней.
    
Но я, как уже доложено вам, выжидал спокойного года.
    
Этого не случилось. Очень жаль. Под грохот пушек я пишу значительно хуже. Красивость, несомненно, будет снижена. Душевные волнения поколеблют стиль. Тревоги погасят знания. Нервность воспримется как торопливость. В этом усмотрится небрежность к науке, непочтительность к ученому миру…
    
     
      
Ученый!
      
Где речь неучтивой увидишь мою, —
      
Сотри ее, я позволенье даю.
     
    
    
Пусть просвещенный читатель простит мои прегрешения.
   
   
    
     
II. Я несчастен — и не знаю почему
    
    
     
горе!
     
Бежать от блеска солнца
     
И услады искать в тюрьме,
     
При свете ночника
    
    
О …
    
Когда я вспоминаю свои молодые годы, я поражаюсь, как много было у меня горя, ненужных тревог и тоски.
    
Самые чудесные юные годы были выкрашены черной краской.
    
В детском возрасте я ничего подобного не испытывал.
    
Но уже первые шаги молодого человека омрачились этой удивительной тоской, которой я не знаю сравнения.
    
Я стремился к людям, меня радовала жизнь, я искал друзей, любви, счастливых встреч… Но я ни в чем этом не находил себе утешения. Все тускнело в моих руках. Хандра преследовала меня на каждом шагу.
    
Я был несчастен, не зная почему.
    
Но мне было восемнадцать лет, и я нашел объяснение.
    
«Мир ужасен, — подумал я. — Люди пошлы. Их поступки комичны. Я не баран из этого стада».
    
Над письменным столом я повесил четверостишие из Софокла:
    
     
      
Высший дар нерожденным быть,
      
Если ж свет ты увидел дня —
      
О, обратной стезей скорей
      
В лоно вернись родное небытия.
     
    
    
Конечно, я знал, что бывают иные взгляды — радостные, даже восторженные. Но я не уважал людей, которые были способны плясать под грубую и пошлую музыку жизни. Такие люди казались мне на уровне дикарей и животных.
    
Все, что я видел вокруг себя, укрепляло мое воззрение.
    
Поэты писали грустные стихи и гордились своей тоской.
    
«Пришла тоска — моя владычица, моя седая госпожа», — бубнил я какие-то строчки, не помню какого автора.
    
Мои любимые философы почтительно отзывались о меланхолии. «Меланхолики обладают чувством возвышенного», — писал Кант. А Аристотель считал, что «меланхолический склад души помогает глубокомыслию и сопровождает гения».
    
Но не только поэты и философы подбрасывали дрова в мой тусклый костер. Удивительно сказать, но в мое время грусть считалась признаком мыслящего человека. В моей среде уважались люди задумчивые, меланхоличные и даже как бы отрешенные от жизни[1].
    
Короче говоря, я стал считать, что пессимистический взгляд на жизнь есть единственный взгляд человека мыслящего, утонченного, рожденного в дворянской среде, из которой я был родом.
    
Значит, меланхолия, думал я, есть мое нормальное состояние, а тоска и некоторое отвращение к жизни — свойство моего ума. И, видимо, не только моего ума. Видимо, всякого ума, всякого сознания, которое стремится быть выше сознания животного.
    
Очень печально, если это так. Но это, вероятно, так. В природе побеждают грубые ткани. Торжествуют грубые чувства, примитивные мысли. Все, что истончилось, — погибает.
    
Так думал я в свои восемнадцать лет. И я не скрою от вас, что я так думал и значительно позже.
    
Но я ошибался. И теперь счастлив сообщить вам об этой моей ужасной ошибке.
    
Эта ошибка мне тогда чуть не стоила жизни.
    
Я хотел умереть, так как не видел иного исхода.
    
Осенью 1914 года началась мировая война, и я, бросив университет, ушел в армию, чтоб на фронте с достоинством умереть за свою страну, за свою родину.
    
Однако на войне я почти перестал испытывать тоску. Она бывала по временам. Но вскоре проходила. И я на войне впервые почувствовал себя почти счастливым.
    
Я подумал: отчего это так? И пришел к мысли, что здесь я нашел прекрасных товарищей и вот почему перестал хандрить. Это было логично.
    
Я служил в Мингрельском полку Кавказской гренадерской дивизии. Мы очень дружно жили. И солдаты, и офицеры. Впрочем, может быть, тогда мне так казалось.
    
В девятнадцать лет я был уже поручиком.
    
В двадцать лет — имел пять орденов и был представлен в капитаны.
    
Но это не означало, что я был герой. Это означало, что два года подряд я был на позициях.
    
Я участвовал во многих боях, был ранен, отравлен газами. Испортил сердце. Тем не менее радостное мое состояние почти не исчезало.
    
В начале революции я вернулся в Петроград.
    
Я не испытывал никакой тоски по прошлому. Напротив, я хотел увидеть новую Россию, не такую печальную, как я знал. Я хотел, чтоб вокруг меня были здоровые, цветущие люди, а не такие, как я сам, — склонные к хандре, меланхолии и грусти.
    
Никаких так называемых «социальных расхождений» я не испытывал. Тем не менее я стал по-прежнему испытывать тоску.
    
Я пробовал менять города и профессии. Я хотел убежать от этой моей ужасной тоски. Я чувствовал, что она меня погубит.
    
Я уехал в Архангельск. Потом на Ледовитый океан — в Мезень. Потом вернулся в Петроград. Уехал в Новгород, во Псков. Затем в Смоленскую губернию, в город Красный. Снова вернулся в Петроград…
    
Хандра следовала за мной по пятам.
    
За три года я переменил двенадцать городов и десять профессий.
    
Я был: милиционером, счетоводом, сапожником, инструктором по птицеводству, телефонистом пограничной охраны, агентом уголовного розыска, секретарем суда, делопроизводителем.
    
Это было не твердое шествие по жизни, это было — замешательство.
    
Полгода я снова провел на фронте в Красной Армии — под Нарвой и Ямбургом.
    
Но сердце было испорчено газами, и я должен был подумать о новой профессии.
    
В 1921 году я стал писать рассказы.
    
Моя жизнь сильно изменилась оттого, что я стал писателем. Но хандра осталась прежней. Впрочем, она все чаще стала посещать меня.
    
Тогда я обратился к врачам. Кроме хандры, у меня было что-то с сердцем, что-то с желудком и что-то с печенью.
    
Врачи взялись за меня энергично.
    
От трех моих болезней они стали меня лечить пилюлями и водой. Главным образом водой — вовнутрь и снаружи.
    
Хандру же было решено изгонять комбинированным ударом — сразу со всех четырех сторон, во фланги, в тыл и лоб — путешествиями, морскими купаниями, душем Шарко и развлечениями, столь нужными в моем молодом возрасте.
    
Два раза в год я стал выезжать на курорты — в Ялту, в Кисловодск, в Сочи и в другие благословенные места.
    
В Сочи я познакомился с одним человеком, у которого тоска была значительно больше моей. Минимум два раза в год его вынимали из петли, в которую он влезал, оттого что его мучила беспричинная тоска.
    
С чувством величайшего почтения я стал беседовать с этим человеком. Я предполагал увидеть мудрость, ум, переполненный знаниями, и скорбную улыбку гения, который должен уживаться на нашей бренной земле.
    
Ничего подобного я не увидел.
    
Это был недалекий человек, необразованный и даже без тени просвещения. За всю свою жизнь он прочитал не более двух книг. И, кроме денег, еды и баб, он ничем другим не интересовался.
    
Передо мной был самый заурядный человек, с пошлыми мыслями и с тупыми желаниями.
    
Я не сразу даже понял, что это так. Сначала мне показалось, что в комнате накурено или барометр упал — предвещает бурю. Как-то мне было не по себе, когда я с ним разговаривал. Потом смотрю — просто дурак. Просто дубина, с которым больше трех минут нельзя разговаривать.
    
Моя философская система дала трещину. Я понял, что дело не только в высоком сознании. Но в чем же тогда? Я не знал.
    
С величайшим смирением я отдался в руки врачей.
    
За два года я съел полтонны порошков и пилюль.
    
Я безропотно пил всякую мерзость, от которой меня тошнило.
    
Я позволил себя колоть, просвечивать и сажать в ванны.
    
Однако лечение успеха не имело. И даже вскоре дошло до того, что знакомые перестали узнавать меня на улице. Я безумно похудел. Я был как скелет, обтянутый кожей. Все время ужасно мерз. Руки у меня дрожали. А желтизна моей кожи изумляла даже врачей. Они стали подозревать, что у меня ипохондрия в такой степени, когда процедуры излишни. Нужны гипноз и клиника.
    
Одному из врачей удалось усыпить меня. Усыпив, он стал внушать мне, что я напрасно хандрю и тоскую, что в мире все прекрасно и нет причин для огорчения.
    
Два дня я чувствовал себя бодрей, потом мне стало значительно хуже, чем раньше.
    
Я почти перестал выходить из дому. Каждый новый день мне был в тягость.
    
     
      
День приходил, день уходил —
      
Шли годы — я их не считал,
      
Я, мнилось, память потерял
      
О переменах на земле…
     
    
    
Я еле передвигался по улице, задыхаясь от сердечных припадков и от болей в печени.
    
На курорты я перестал ездить. Вернее, я приезжал и, промаявшись там два-три дня, снова возвращался домой, еще в более страшной тоске, чем приехал.
    
Тогда я обратился к книгам. Я был молодым писателем. Мне было всего двадцать семь лет. Естественно, что я обратился к моим великим товарищам — к писателям, музыкантам… Я хотел узнать, не было ли чего подобного с ними. Не было ли у них тоски вроде моей. А если было, то по каким причинам это у них возникало, по их мнению. И как они поступали, чтоб этого у них не было.
    
И тогда я стал выписывать все, что относилось к хандре. Я стал выписывать без особого учета и мотивировок. Однако я старался брать то, что было характерно для человека, то, что повторялось в его жизни, то, что не казалось случайностью, минутным воображением, вспышкой.
    
Эти выписки поразили мое воображение на несколько лет.
    
     
«Я выхожу из дому, иду на улицу, тоскую и опять возвращаюсь домой. Зачем? Затем, чтоб хандрить…»
     Шопен. Письма, 1830 г.
    
    
     
«Я не знал, куда деваться от тоски. Я сам не знал, откуда происходит эта тоска…»
     Гоголь — матери. 1837 г.
    
    
     
«У меня бывают припадки такой хандры, что боюсь, что брошусь в море. Голубчик мой! Очень тошно…»
     Некрасов — Тургеневу. 1857 г.
    
    
     
«Мне так худо, так страшно безнадежно худо и в теле и в духе, что я не могу жить…»
     Эдгар По — Анни. 1848 г.
    
    
     
«Я испытываю такую угнетенность духа, какую я раньше еще не испытывал. Я напрасно боролся против влияния этой меланхолии. Я несчастен и не знаю почему…»
     Эдгар По — Кеннеди. 1835 г.
    
    
     
«В день двадцать раз приходит мне на ум пистолет. И тогда делается при этой мысли легче…»
     Некрасов — Тургеневу. 1857 г.
    
    
     
«Все мне опротивело. Мне кажется, я бы с наслаждением сейчас повесился, — только гордость мешает…»
     Флобер. 1853 г.
    
    
     
«Я живу скверно, чувствую себя ужасно. Каждое утро встаю с мыслью: не лучше ли застрелиться…»
     Салтыков-Щедрин — Пантелееву. 1886 г.
    
    
     
«К этому присоединялась такая тоска, которой нет описания. Я решительно не знал, куда девать себя, к чему прислониться…»
     Гоголь — Погодину. 1840 г.
    
    
     
«Так все отвратительно в мире, так невыносимо… Скучно жить, говорить, писать…»
     Л. Андреев. Дневник. 1919 г.
    
    
     
«Чувствую себя усталым, измученным до того, что чуть не плачу с утра до вечера… Раздражают лица друзей… Ежедневные обеды, сон на одной и той же постели, собственный голос, лицо, отражение его в зеркале…»
     Мопассан. Под солнцем. 1881 г.
    
    
     
«Повеситься или утонуть казалось мне как бы похожим на какое-то лекарство и облегчение».
     Гоголь — Плетневу. 1846 г.
    
    
     
«Я устал, устал ото всех отношений, все люди меня утомили и все желания. Уйти куда-либо в пустыню или уснуть "последним сном"».
     В. Брюсов. Дневник. 1898 г.
    
    
     
«Я прячу веревку, чтоб не повеситься на перекладине в моей комнате, вечером, когда остаюсь один. Я не хожу больше на охоту с ружьем, чтоб не подвергнуться искушению застрелиться. Мне кажется, что жизнь моя была глупым фарсом».
     Л. Н. Толстой. 1878 г. — Л. Л. Толстой. Правда о моем отце
    
    
Целую тетрадь я заполнил подобными выписками. Они меня поразили, даже потрясли. Ведь я же не брал людей, у которых только что случилось горе, несчастье, смерть. Я взял то состояние, которое повторялось. Я взял тех людей, из которых многие сами сказали, что они не понимают, откуда у них это состояние.
    
Я был потрясен, озадачен. Что за страдание, которому подвержены люди? Откуда оно берется? И как с ним бороться, какими средствами? Кроме веревки и пули.
    
Может быть, это страдание возникает от неустройства жизни, от социальных огорчений, от мировых вопросов? Может быть, это создает почву для такой тоски?
    
Да, это так. Но тут я вспомнил слова Чернышевского: «Не от мировых вопросов люди топятся, стреляются и сходят с ума».
    
Эти слова меня еще более смутили.
    
Я не мог найти никакого решения. Я не понимал.
    
Может быть, все-таки (снова подумал я) это та мировая скорбь, которой подвержены великие люди в силу их высокого сознания?
    
Нет! Наряду с этими великими людьми, которых я перечислил, я увидел не менее великих людей, которые не испытывали никакой тоски, хотя их сознание было столь же высоким. И даже этих людей было значительно больше.
    
На вечере, посвященном Шопену, исполняли его «Второй концерт для фортепьяно с оркестром».
    
Я сидел в последних рядах, утомленный, измученный.
    
Но «Второй концерт» прогнал мою меланхолию. Мощные, мужественные звуки наполнили зал.
    
Радость, борьба, необычайная сила и даже ликование звучали в третьей части концерта.
    
Откуда же такая огромная сила у этого слабого человека, у этого гениального музыканта, печальную жизнь которого я так теперь хорошо знал? — подумал я. — Откуда же у него такая радость, такой восторг? Значит, все это у него было? И только было сковано? Чем?
    
Тут я подумал о своих рассказах, которые заставляли людей смеяться. Я подумал о смехе, который был в моих книгах, но которого не было в моем сердце.
    
Не скрою от вас: я испугался, когда мне вдруг пришла мысль, что надо найти причину— отчего скованы мои силы и почему мне так невесело в жизни и почему бывают такие люди, как я, — склонные к меланхолии и беспричинной тоске.
    
Осенью 1926 года я заставил себя уехать в Ялту. И заставил себя пробыть там четыре недели.
    
Десять дней я пролежал в номере гостиницы. Затем стал выходить на прогулку. Я ходил в горы. А иногда часами сидел на берегу моря, радуясь, что мне лучше, что мне почти хорошо.
    
Я очень поправился за месяц. На душе у меня стало спокойно, даже весело.
    
Чтоб еще более укрепить мое здоровье, я решил продолжить отдых. Я взял билет на теплоход, чтобы доехать до Батума. Из Батума я хотел ехать в Москву прямым поездом.
    
Я взял отдельную каюту. И в чудесном настроении уехал из Ялты.
    
Море было тихое, безмятежное. И я весь день просидел на палубе, любуясь берегом Крыма и морем, которое я так любил и ради которого я обычно приезжал в Ялту.
    
Утром, чуть свет, я снова был на палубе.
    
Вставало изумительное утро.
    
Я сидел в шезлонге, наслаждаясь своим прекрасным состоянием. Мысли у меня были самые счастливые, даже веселые. Я думал о своем путешествии, о Москве, о друзьях, которых там встречу. О том, что тоска моя теперь позади. И пусть она будет загадкой, только чтоб ее больше не было.
    
Было раннее утро. Задумчиво я глядел на легкую рябь воды, на блики солнца, на чаек, которые с омерзительным криком садились на воду.
    
И вдруг в одно мгновение я почувствовал себя плохо. Это была не только тоска. Это было волнение, трепет, почти страх. Я еле мог встать с шезлонга. Я еле дошел до каюты. Я два часа лежал на койке не двигаясь. И снова возникла тоска в такой степени, какой я до сих пор не испытывал.
    
Я пробовал бороться с этим. Я вышел на палубу. Стал прислушиваться к разговорам людей. Я хотел отвлечься. Но мне не удавалось.
    
Показалось, что я не должен и не могу больше продолжать путешествие.
    
Я еле дождался Туапсе. И сошел на берег, с тем чтоб через несколько дней продолжить мой путь.
    
Меня трепала нервная лихорадка.
    
На линейке я доехал до гостиницы. И там слег.
    
Усилием воли, только через неделю, я заставил себя собраться в дорогу.
    
Дорога меня отвлекла и рассеяла. Я стал чувствовать себя лучше. Ужасная тоска исчезала.
    
Путь был далекий, и я стал думать о своей несчастной болезни, которая способна исчезать так же быстро, как и возникнуть. Почему? И какие были причины?
    
Или причин не было?
    
Как будто бы никаких причин не было. Должно быть, просто «слабость нервов», излишняя «чувствительность». Должно быть, это обычно и колеблет меня, как часовой маятник.
    
Я стал думать: родился ли я таким слабым и чувствительным или в моей жизни что-нибудь случилось такое, что повредило мои нервы, испортило их и сделало меня несчастной пылинкой, которую гонит и мотает любой ветер?
    
И вдруг мне показалось, что я не мог родиться таким несчастным, таким беззащитным. Я мог родиться слабым, золотушным, я мог родиться с одной рукой, с одним глазом, без уха. Но родиться, чтоб хандрить, и хандрить без причины — оттого, что мир кажется пошлым! Но я же не марсианин. Я дитя своей земли. Я должен, как и любое животное, испытывать восторг от существования. Испытывать счастье, если все хорошо. И бороться, если плохо. Но хандрить?! Когда даже насекомое, которому дано всего четыре часа жизни, ликует на солнце! Нет, я не мог родиться таким уродом.
    
И вдруг я понял ясно, что причина моих несчастий кроется в моей жизни. Нет сомнения — что-то случилось, что-то произошло такое, что подействовало на меня угнетающим образом.
    
Но что? И когда случилось? И как искать это несчастное происшествие? Как найти эту причину моей тоски?
    
Тогда я подумал: надо вспомнить мою жизнь. И я стал лихорадочно вспоминать. Но сразу понял, что из этого ничего не выйдет, если не внести какую-нибудь систему в мои воспоминания.
    
Нет нужды все вспоминать, подумал я. Достаточно вспомнить только самое сильное, самое яркое. Достаточно вспомнить только то, что было связано с душевным волнением. Только тут и могла лежать разгадка.
    
И тогда я стал вспоминать наиболее яркие картины, оставшиеся в моей памяти. И увидел, что память сохранила их с необычайной точностью. Сохранились мелочи, детали, цвет, даже запах.
    
Душевное волнение, как свет магния, осветило то, что произошло. Это были моментальные фотографии, оставшиеся на память в моем мозгу.
    
С необычайным волнением я стал изучать эти фотографии. И увидел, что они меня волнуют больше, чем даже желание найти причину моих несчастий.
   
   
    
     
III. Опавшие листья
    
    
     
Жизнь каждого все то же повторяет,
     
Что до него и прежде совершалось,
     
И человек, в прошедшее вникая,
     
Предсказывать довольно верно может
     
Ход будущих событий…
    
    
     
Итак, я решил вспомнить мою жизнь, чтобы найти причину моих несчастий.
     
Я решил найти событие или ряд событий, которые подействовали на меня угнетающе и сделали меня несчастной пылинкой, уносимой любым дуновением ветра.
     
Для этого я решил вспомнить только самые яркие сцены из моей жизни, только сцены, связанные с большим душевным волнением, правильно рассчитав, что только тут и лежит разгадка.
     
Однако нет нужды вспоминать детские годы, подумал я. Какие там могут быть особые душевные волнения у мальчишки. Подумаешь, великие дела! Потерял три копейки. Ребята побили. Штаны разорвал. Украли ходули. Учитель единицу поставил… Вот вам и все потрясения детского возраста. Лучше я вспомню, подумал я, сцены из моей сознательной жизни. Тем более что я захворал не в детские годы, а уже будучи взрослым. Начну лет с шестнадцати, подумал я.
     
И тогда я стал вспоминать наиболее яркие сцены, начиная с шестнадцати лет.
    
    
     
      
1912–1915
     
     
      
О, сказкой ставшая воскреснувшая быль!
      
О, крылья бабочки, с которых стерлась пыль!
     
     Я занят
     
Двор. Я играю в футбол. Мне уже наскучило играть, но я играю, украдкой поглядывая на окно второго этажа. Мое сердце сжимается от тоски.
     
Там живет Тата Т. Она взрослая. Ей двадцать три года. У нее старый муж. Ему сорок лет. И мы — гимназисты — всегда подтруниваем над ним, когда он, немного сутулый, возвращается со службы.
     
И вот открывается окно. Тата Т. поправляет свою прическу, потягиваясь и зевая.
     
Увидев меня, она улыбается.
     
Ах, она очень хороша. Она похожа на молодую тигрицу из зоологического сада — такие же яркие, сияющие, ослепительные краски. Я почти не могу на нее смотреть.
     
Улыбаясь, Тата Т. говорит мне:
     
— Мишенька, зайдите ко мне на минутку.
     
Мое сердце колотится от счастья, но, не поднимая глаз, я отвечаю:
     
— Вы же видите — я занят. Играю в футбол.
     
— Тогда подставьте свою фуражку. Я вам что-то брошу. Я подставляю свою гимназическую фуражку. И Тата Т.
     
бросает в нее маленький сверток, перевязанный ленточкой. Это шоколад.
     
Я прячу шоколад в карман и продолжаю играть.
     
Дома я съедаю шоколад. И ленточку, приложив на минуту к щеке, прячу в стол.
     Письмо
     
Столовая. Коричневые обои. Хрустальная солонка в виде перевернутой пирамиды.
     
За столом сестры и мать.
     
Я задержался в гимназии, опоздал, и они начали обедать без меня.
     
Переглядываясь между собой, сестры тихонько смеются.
     
Я сажусь на свое место. У моего прибора письмо.
     
Длинный конверт сиреневого цвета. Необычайно душистый.
     
Дрожащими руками я разрываю конверт. И вынимаю еще более душистый листок. Запах от листка так силен, что сестры, не сдерживаясь, прыскают от смеха.
     
Нахмурившись, я читаю. Буквы прыгают перед моими глазами.
     
«О, как я счастлива, что с вами познакомилась…» — запоминаю я одну фразу и мысленно ее твержу.
     
Встречаюсь со смеющимися глазами матери.
     
— От кого? — спрашивает она.
     
— От Нади, — сухо, почти сердито отвечаю я. Сестры веселятся еще больше.
     
— Не понимаю, — говорит старшая сестра, — жить в одном доме, видеться каждый день и еще при этом писать письма. Смешно. Глупо.
     
Я грозно гляжу на сестру. Молча глотаю суп и ем хлеб, пропитанный запахом духов.
     Свидание
     
Петербург. Каменноостровский проспект. Памятник «Стерегущему». Два матроса у открытого кингстона. Бронзовая вода льется в трюм.
     
Не отрываясь, я смотрю на бронзовых матросов и на бронзовый поток воды. Мне нравится этот памятник.
     
Я люблю смотреть на эту трагическую сцену потопления корабля.
     
Рядом со мной на скамье гимназистка Надя В. Нам обоим по шестнадцать лет.
     
Надя говорит:
     
— Вообще я полюбила вас напрасно. Решительно все девочки не советовали мне этого делать…
     
— Но почему же? — спрашиваю я, оторвавшись от памятника.
     
— Потому что мне всегда нравились веселые, остроумные мужчины… Вы же способны молча сидеть полчаса и больше.
     
Я отвечаю:
     
— Я не считаю достоинством говорить слова, которые до меня произносили десятки тысяч людей.
     
— В таком случае, — говорит Надя, — вы должны меня поцеловать.
     
Оглядываясь, я говорю:
     
— Здесь могут увидеть нас.
     
— Тогда пойдемте в кино.
     
Мы идем в кино «Молния» и там два часа целуемся.
     С подлинным верно
     
Я выхожу из гимназии и встречаю реалиста Сережу К. Это белобрысый высокий унылый юноша. Нервно покусывая губы, он мне говорит:
     
— Вчера я окончательно расстался с Валькой П. И — можешь себе представить — она потребовала вернуть все ее письма.
     
— Надо вернуть, — говорю я.
     
— Конечно, письма я ей верну, — говорит Сережа, — но я хочу сохранить копии… Кстати, я хочу попросить тебя об одном одолжении. Мне надо, чтоб ты заверил эти копии…
     
— Для чего? — спрашиваю я.
     
— Ну, мало ли, — говорит Сережа, — потом она еще скажет, что вообще не любила меня… А если будут заверенные копии…
     
Мы подходим к Сережиному дому. Сережа — сын брандмейстера пожарной части. И поэтому мне интересно к нему зайти.
     
Сережа кладет на стол три письма и три уже заранее переписанные копии.
     
Мне не хочется подписывать копии, но Сережа настаивает. Он говорит:
     
— Мы уже взрослые. Наши детские годы прошли…
     
Я очень прошу тебя подписать.
     
Не читая, я пишу на каждом листке копий: «С подлинным верно». И подписываю свою фамилию.
     
В знак благодарности Сережа ведет меня во двор и там показывает мне штурмовую лестницу и пожарные шланги, которые сушатся на солнце.
     Пасхальная ночь
     
Я спешу к заутрене. Стою перед зеркалом, затянутый в гимназический мундир. В левой руке у меня белые лайковые перчатки. Правой рукой я поправляю свой изумительный пробор.
     
Я не особенно доволен своим видом. Очень юн.
     
В шестнадцать лет можно было бы выглядеть постарше.
     
Небрежно набросив на плечи шинель, я выхожу на лестницу.
     
По лестнице поднимается Тата Т.
     
Сегодня она удивительно хороша, в своей короткой меховой жакетке, с муфточкой в руках.
     
— Вы разве не идете в церковь? — спрашиваю я.
     
— Нет, мы встречаем дома, — говорит она улыбаясь. И, подойдя ко мне ближе, добавляет: — Христос воскресе!.. Мишенька…
     
— Еще нет двенадцати, — бормочу я.
     
Обвив мою шею руками, Тата Т. целует меня.
     
Это не три пасхальные поцелуя. Это один поцелуй, который продолжается минуту. Я начинаю понимать, что это не христианский поцелуй.
     
Сначала я испытываю радость, потом удивление, потом — смеюсь.
     
— Что вы смеетесь? — спрашивает она.
     
— Я не знал, что люди так целуются.
     
— Не люди, — говорит она, — а мужчины и женщины, дурачок!
     
Она ласкает рукой мое лицо и целует мои глаза. Потом, услышав, что на ее площадке хлопнула дверь, она поспешно поднимается по лестнице — красивая и таинственная, именно такая, какую я хотел бы всегда любить.
     Не вернусь домой
     
Мы идем в Новую Деревню. Нас человек десять. Мы очень взволнованы. Наш товарищ Васька Т. бросил гимназию, ушел из дому и теперь живет самостоятельно, где-то на Черной Речке.
     
Он ушел из восьмого класса гимназии. Даже не дождался выпускных экзаменов. Значит, ему наплевать на все.
     
Втайне мы восхищены Васькиным поступком.
     
Деревянный дом. Гнилая шаткая лестница.
     
Мы поднимаемся под самую крышу, входим в Васькину комнату.
     
На железной койке сидит Васька. Ворот его рубахи расстегнут. На столе бутылка водки, хлеб и колбаса. Рядом с Васькой худенькая девушка, лет девятнадцати.
     
— Вот он к ней и ушел, — кто-то шепчет мне.
     
Я гляжу на эту тоненькую девушку. Глаза у нее красные, заплаканные. Не без страха она поглядывает на нас.
     
Васька лихо разливает водку по стаканам.
     
Я спускаюсь в сад. В саду — старая дама. Это Васькина мама.
     
Грозя вверх кулаком, мамаша визгливо кричит, и ее выкрики молча слушают какие-то тетушки.
     
— Это все она виновата, эта девчонка! — кричит мамаша. — Не будь ее, Вася никогда не ушел бы из дому.
     
В окне появляется Васька.
     
— Да уйдите вы, мамаша, — говорит он. — Торчите тут целые дни. Кроме суеты, ничего не вносите… Идите, идите. Не вернусь домой, сказал вам.
     
Скорбно поджав губы, мамаша садится на ступеньки лестницы.
     Пытка
     
Я лежу на операционном столе. Подо мной белая холодная клеенка. Впереди огромное окно. За окном яркое синее небо.
     
Я проглотил кристалл сулемы. Этот кристалл у меня был для фотографии. Сейчас мне будут делать промывание желудка.
     
Врач в белом халате неподвижно стоит у стола.
     
Сестра подает ему длинную резиновую трубку. Затем, взяв стеклянный кувшин, наполняет его водой. Я с отвращением слежу за этой процедурой. Ну что они меня будут мучить. Пусть бы я так умер. По крайней мере кончатся все мои огорчения и досады.
     
Я получил единицу по русскому сочинению. Кроме единицы, под сочинением была надпись красными чернилами: «Чепуха». Правда, сочинение на тургеневскую тему — «Лиза Капитана». Какое мне до нее дело?.. Но все-таки пережить это невозможно…
     
Врач пропихивает в мою глотку резиновый шланг. Все глубже и глубже входит эта отвратительная коричневая кишка.
     
Сестра поднимает кувшин с водой. Вода льется в меня. Я задыхаюсь. Извиваюсь в руках врача. Со стоном машу рукой, умоляя прекратить пытку.
     
— Спокойней, спокойней, молодой человек, — говорит врач. — Ну как вам не совестно… Такое малодушие… по пустякам.
     
Вода выливается из меня, как из фонтана.
     В университете
     
У ворот — полицейский офицер. Кроме входного билета, он требует, чтоб я предъявил студенческий матрикул. Я достаю документы.
     
— Проходите, — говорит он.
     
Во дворе — солдаты и городовые с ружьями.
     
Сегодня годовщина смерти Толстого.
     
Я иду по университетскому коридору. Здесь шум, суета, оживление.
     
По коридору медленно выступает попечитель учебного округа — Прутченко. Он высокий, крупный, краснолицый. На белой груди под вицмундиром маленькие бриллиантовые запонки.
     
Вокруг попечителя живая изгородь из студентов — это студенты академической корпорации, «белоподкладочники». Взявшись за руки, они оцепили попечителя и охраняют его от возможных эксцессов. Командует и больше всех суетится какой-то длинновязый прыщеватый студент в мундире, со шпагой на боку.
     
Вокруг шум и ад. Кто-то кричит: «По улицам слона водили». Шутки. Смех.
     
Попечитель медленно идет вперед. Живая изгородь почтительно движется вместе с ним.
     
Появляется студент. Он мал ростом. Некрасивый. Но лицо у него удивительно умное, энергичное.
     
Подойдя к «изгороди», он останавливается. Невольно останавливается и изгородь с попечителем.
     
Подняв руку, студент водворяет тишину.
     
Когда становится тише, студент кричит, отчеканивая каждое слово: «У нас в России две напасти: внизу власть тьмы, вверху — тьма власти».
     
Взрыв аплодисментов. Хохот.
     
Длинновязый студент эффектно хватается за эфес шпаги. Попечитель устало бормочет: «Не надо, оставьте…»
     
Студент со шпагой кому-то говорит: «Узнайте фамилию этого хама…»
     Стоило ли вешаться
     
Повесился студент Мишка Ф. Оставил записку: «Никого не винить. Причина — неудачная любовь».
     
Я немного знал Мишку. Нескладный. Взъерошенный. Небритый. Не очень умный.
     
Студенты, впрочем, хорошо относились к нему — он был легкий, компанейский человек.
     
Из почтения к его трагедии решили выпить за его упокой.
     
Собрались в пивной на Малом проспекте.
     
Сначала спели «Быстры, как волны, все дни нашей жизни». Затем стали вспоминать о своем товарище. Однако никто не мог вспомнить ничего особенного.
     
Тогда кто-то вспомнил, как Мишка Ф. съел несколько обедов в университетской столовой. Все засмеялись. Стали вспоминать всякие мелочи и чепуху из Мишкиной жизни. Хохот поднялся невероятный.
     
Давясь от смеха, один из студентов сказал:
     
— Однажды мы собрались на бал. Я зашел за Мишкой. Руки ему не захотелось мыть. Он торопился. Он сунул пальцы в пудреницу и забелил под ногтями черноту.
     
Раздался взрыв смеха. Кто-то сказал:
     
— Теперь понятно, отчего у него была неудачная любовь.
     
Посмеявшись, снова стали петь «Быстры, как волны».
     
Причем один из студентов всякий раз вставал и рукой подчеркнуто дирижировал, когда песня доходила до слов: «Умрешь — похоронят, как не жил на свете».
     
Потом мы пели «Гаудеамус», «Вечерний звон» и «Дир-лим-бом-бом».
     На именинах
     
Вечер. Я иду домой. Мне очень грустно.
     
— Студентик! — слышу я чей-то голос.
     
Передо мной женщина. Она подкрашена и подпудрена. Под шляпкой с пером я вижу простое скуластое лицо и толстые губы.
     
Нахмурившись, я хочу уйти, но женщина говорит, сконфуженно улыбаясь:
     
— Я сегодня именинница… Зайдите ко мне в гости — чай пить.
     
Я бормочу:
     
— Извините… Мне некогда…
     
— Я иду со всеми, кто меня приглашает, — говорит женщина. — Но сегодня я решила справить свои именины. Я решила сама кого-нибудь пригласить. Пожалуйста, не откажитесь…
     
Мы поднимаемся по темной лестнице, среди кошек. Входим в маленькую комнату.
     
На столе — самовар, орехи, варенье и крендель.
     
Мы молча пьем чай. Я не знаю, что мне говорить. И она сконфужена моим молчанием.
     
— Разве у вас никого нет — друзей, близких?
     
— Нет, — говорит она, — я приезжая, из Ростова.
     
Попив чаю, я надеваю пальто, чтоб уйти.
     
— Неужто я вам так не нравлюсь, что вы даже не хотите остаться у меня? — говорит она.
     
Мне весело и смешно. Я не чувствую к ней брезгливости. Я целую на прощанье ее толстые губы. И она спрашивает меня:
     
— Зайдешь еще разок?
     
Я выхожу на лестницу. Может быть, запомнить ее квартиру? В темноте я считаю, сколько ступенек до ее двери. Но сбиваюсь. Может быть, чиркнуть спичку — взглянуть на номер ее квартиры? Нет, не стоит. Я больше не приду к ней.
     Предложение
     
Я прохожу по вагонам. В руках у меня щипчики для пробивания железнодорожных билетов.
     
Мои щипчики высекают полумесяц.
     
Шикарная ветка Кисловодск — Минеральные Воды обслуживается летом студентами. И вот почему я здесь, на Кавказе. Я приехал сюда на заработок.
     
Кисловодск. Я выхожу на платформу. У дверей вокзала огромный жандарм, с медалями на груди. Он застыл, как монумент.
     
Вежливо кланяясь и улыбаясь, подходит ко мне кассир.
     
— Коллега, — говорит он мне (хотя он не студент), — на пару слов… В другой раз вы не пробивайте щипчиками билеты, а возвращайте мне…
     
Эти слова он произносит спокойно, улыбаясь, как будто речь идет о погоде.
     
Я растерянно бормочу:
     
— Зачем?.. Для того чтоб вы их… еще раз продали?..
     
— Ну да… У меня уже есть договоренность почти со всеми вашими… Доход пополам…
     
— Мерзавец!.. Вы врете! — бормочу я. — Со всеми?
     
Кассир пожимает плечами.
     
— Ну, не со всеми, — говорит он, — но… со многими… А что вас так удивляет? Все так делают… Да разве мог бы я жить на тридцать шесть рублей… Я даже не считаю это преступлением. Нас толкают на это…
     
Резко повернувшись, я ухожу. Кассир догоняет меня.
     
— Коллега, — говорит он, — если хотите — не надо, я не настаиваю… только не вздумайте кому-нибудь об этом рассказать. Во-первых — никто не поверит. Во-вторых — доказать нельзя. В-третьих — прослывете лжецом, склочником…
     
Я медленно бреду к дому… Идет дождь…
     
Я удивлен больше чем когда-либо в жизни.
     Эльвира
     
Станция Минутка. У меня тихая комната с окнами в сад.
     
Мое счастье и тишина длятся недолго. В соседнюю комнату въезжает прибывшая из Пензы актриса цирка Эльвира. По паспорту она — Настя Горохова.
     
Это здоровенная особа, почти неграмотная.
     
В Пензе у нее был короткий роман с генералом. В настоящее время генерал приехал с супругой на «Кислые воды». Эльвира приехала вслед за ним, неизвестно на что рассчитывая.
     
Все мысли Эльвиры с утра до ночи направлены в сторону несчастного генерала.
     
Показывая свои руки, которые под куполом цирка выдерживали трех мужчин, Эльвира говорит мне
     
— Вообще говоря, я могла бы спокойно его убить. И больше восьми лет мне бы за это не дали… Как вы думаете?
     
— А, собственно, что вы от него хотите? — спрашиваю я ее.
     
— Как что! — говорит Эльвира. — Я приехала сюда исключительно ради него. Я живу тут почти месяц и, как дура, плачу за все сама. Я хочу, чтобы он хотя бы из приличия оплатил бы мне проезд в оба конца. Я хочу написать ему об этом письмо.
     
За неграмотностью Эльвиры, это письмо пишу я. Я пишу вдохновенно. Мою руку водит надежда, что Эльвира, получив деньги, уедет в Пензу.
     
Я не помню, что я написал. Я только помню, что, когда прочитал это письмо Эльвире, она сказала: «Да, это крик женской души… И я непременно его убью, если он мне ничего не пришлет после этого».
     
Мое письмо перевернуло все внутренности генерала. И он с посыльным прислал Эльвире пятьсот рублей. Это были громадные и даже грандиозные деньги по тогдашнему времени.
     
Эльвира была ошеломлена.
     
— Имея такие деньги, — сказала она, — просто было бы глупо уехать из Кисловодска.
     
Она осталась. И осталась с мыслями, что только я причина ее богатства.
     
Теперь она почти не выходила из моей комнаты. Хорошо, что вскоре началась мировая война. Я уехал.
    
    
     
      
1915–1917
     
     
      
Судьба ко мне добрее отнеслась,
      
Чем к множеству других…
     
     Двенадцать дней
     
Я еду из Вятки в Казань за пополнением для моего полка. Еду на почтовых лошадях. Иного сообщения нет. Я еду в кибитке, завернутый в одеяла и в шубы.
     
Три лошади бегут по снегу. Кругом пустынно. Лютый мороз.
     
Рядом со мной прапорщик С. Мы вместе с ним едем за пополнением.
     
Мы едем второй день. Все слова сказаны. Все воспоминания повторены. Нам безумно скучно.
     
Вытащив из кобуры наган, прапорщик С. стреляет в белые изоляторы на телеграфных столбах.
     
Меня раздражают эти выстрелы. Я сержусь на прапорщика С. Я грубо ему говорю:
     
— Прекрати… болван!
     
Я ожидаю скандала, крика. Но вместо этого я слышу жалобный голос в ответ. Он говорит:
     
— Прапорщик Зощенко… не надо меня останавливать.
     
Пусть я делаю что хочу. Я приеду на фронт, и меня убьют.
     
Я гляжу на его курносый нос, я смотрю в его жалкие голубоватые глаза. Я вспоминаю его лицо почти через тридцать лет. Он действительно был убит на второй день после того, как приехал на позицию.
     
В ту войну прапорщики жили в среднем не больше двенадцати дней.
     Спать хочется
     
Мы входим в зал. На окнах малиновые бархатные занавеси. В простенках зеркала в золоченых рамах.
     
Гремит вальс. Это играет на рояле человек во фраке. У него в петлице астра. Но морда у него — убийцы.
     
На диванах и в креслах сидят офицеры и дамы. Несколько пар танцует.
     
Входит пьяный корнет. Поет: «Австрийцы надурачили, войну с Россией начали…»
     
Все подхватывают песню. Смеются.
     
Я сажусь на диван. Рядом со мной женщина. Ей лет тридцать. Она толстовата. Черная. Веселая.
     
Заглядывая в мои глаза, она говорит:
     
— Потанцуем?
     
Я сижу мрачный, хмурый. Отрицательно качаю головой.
     
— Спать хочется? — спрашивает она. — Тогда пойдем ко мне.
     
Мы идем в ее комнату. В комнате китайский фонарь. Китайские ширмочки. Китайские халаты. Это забавно. Смешно.
     
Мы ложимся спать.
     
Уже двенадцать. Глаза мои слипаются. Но я не могу заснуть. Мне нехорошо. Тоскливо. Беспокойно. Я томлюсь.
     
Ей скучно со мной. Она ворочается, вздыхает. Дотрагивается до моего плеча. Говорит:
     
— Ты не рассердишься, если я ненадолго пойду в зал? Там сейчас играют в лото. Танцуют.
     
— Пожалуйста, — говорю я.
     
С благодарностью она меня целует и уходит. Я тотчас засыпаю.
     
Под утро ее нет, и я снова смыкаю глаза.
     
Попозже она безмятежно спит, и я, тихонько одевшись, ухожу.
     Первая ночь
     
Я вхожу в избу. На столе керосиновая лампа. Офицеры играют в карты. На походной кровати, покуривая трубку, сидит подполковник. Я здороваюсь.