1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 

  
   
Евгений Евтушенко 
   
БРАТСКАЯ ГЭС 
   
Поэма 
  
  
   
    
МОЛИТВА ПЕРЕД ПОЭМОЙ 
   
   
    
     
Поэт в России - больше чем поэт.
     
В ней суждено поэтами рождаться 
     
лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства,
     
кому уюта нет, покоя нет. 
    
    
     
Поэт в ней - образ века своего 
     
и будущего призрачный прообраз. 
     
Поэт подводит, не впадая в робость, 
     
итог всему, что было до него. 
    
    
     
Сумею ли? Культуры не хватает... 
     
Нахватанность пророчеств не сулит... 
     
Но дух России надо мной витает 
     
и дерзновенно пробовать велит. 
    
    
     
И, на колени тихо становясь, 
     
готовый и для смерти и победы, 
     
прошу смиренно помощи у вас, 
     
великие российские поэты... 
    
    
     
Дай, Пушкин, мне свою певучесть, 
     
свою раскованную речь, 
     
свою пленительную участь - 
     
как бы шаля, глаголом жечь. 
    
    
     
Дай, Лермонтов, свой желчный взгляд, 
     
своей презрительности яд 
     
и келью замкнутой души, 
     
где дышит, скрытая в тиши, 
     
недоброты твоей сестра - 
     
лампада тайного добра. 
    
    
     
Дай, Некрасов, уняв мою резвость, 
     
боль иссеченной музы твоей - 
     
у парадных подъездов, у рельсов 
     
и в просторах лесов и полей. 
     
Дай твоей неизящности силу. 
     
Дай мне подвиг мучительный твой, 
     
чтоб идти, волоча всю Россию, 
     
как бурлаки идут бечевой. 
    
    
     
О, дай мне, Блок, туманность вещую 
     
и два кренящихся крыла, 
     
чтобы, тая загадку вечную, 
     
сквозь тело музыка текла. 
    
    
     
Дай, Пастернак, смещенье дней,
     
смущенье веток, 
     
сращенье запахов, теней 
     
с мученьем века, 
     
чтоб слово, садом бормоча, 
     
цвело и зрело, 
     
чтобы вовек твоя свеча 
     
во мне горела. 
    
    
     
Есенин, дай на счастье нежность мне 
     
к березкам и лугам, к зверью и людям 
     
и ко всему другому на земле, 
     
      что мы с тобой так беззащитно любим 
    
    
     
Дай, Маяковский, мне 
     
                    глыбастость, 
     
                                  буйство, 
     
                                          бас,
     
непримиримость грозную к подонкам, 
     
чтоб смог и я, 
     
                  сквозь время прорубаясь,
     
сказать о нем 
     
               товарищам потомкам. 
    
   
  
  
   
    
ПРОЛОГ 
   
   
    
     
За тридцать мне. Мне страшно по ночам. 
     
Я простыню коленями горбачу, 
     
лицо топлю в подушке, стыдно плачу, 
     
что жизнь растратил я по мелочам, 
     
а утром снова так же ее трачу. 
     
Когда б вы знали, критики мои, 
     
чья доброта безвинно под вопросом, 
     
как ласковы разносные статьи 
     
в сравненье с моим собственным разносом, 
     
вам стало б легче, если в поздний час 
     
несправедливо мучит совесть вас. 
     
Перебирая все мои стихи, 
     
я вижу: безрассудно разбазарясь, 
     
понамарал я столько чепухи... 
     
а не сожжешь: по свету разбежалась. 
     
Соперники мои, 
     
               отбросим лесть 
     
и ругани обманчивую честь. 
     
Размыслим-ка над судьбами своими. 
     
У нас у всех одна и та же есть 
     
болезнь души. 
     
              Поверхностность ей имя. 
     
Поверхностность, ты хуже слепоты.
     
Ты можешь видеть, но не хочешь видеть. 
     
Быть может, от безграмотности ты? 
     
А может, от боязни корни выдрать 
     
деревьев, под которыми росла, 
     
не посадив на смену ни кола?! 
     
И мы не потому ли так спешим, 
     
снимая внешний слой лишь на полметра, 
     
что, мужество забыв, себя страшим 
     
самой задачей - вникнуть в суть предмета? 
     
Спешим... Давая лишь полуответ, 
     
поверхностность несем, как сокровенья, 
     
не из расчета хладного, - нет, нет! - 
     
а из инстинкта самосохраненья. 
     
Затем приходит угасанье сил 
     
и неспособность на полет, на битвы, 
     
и перьями домашних наших крыл 
     
подушки подлецов уже набиты... 
     
Метался я... Швыряло взад-вперед 
     
меня от чьих-то всхлипов или стонов 
     
то в надувную бесполезность од, 
     
то в ложную полезность фельетонов. 
     
Кого-то оттирал всю жизнь плечом, 
     
а это был я сам. Я в страсти пылкой, 
     
наивно топоча, сражался шпилькой, 
     
где следовало действовать мечом. 
     
Преступно инфантилен был мой пыл. 
     
Безжалостности полной не хватало, 
     
а значит, полной жалости... 
     
                             Я был 
     
как среднее из воска и металла 
     
и этим свою молодость губил. 
     
Пусть каждый входит в жизнь под сим обетом: 
     
помочь тому, что долженствует цвесть, 
     
и отомстить, не позабыв об этом, 
     
всему тому, что заслужило месть! 
     
Боязнью мести мы не отомстим. 
     
Сама возможность мести убывает, 
     
и самосохранения инстинкт 
     
не сохраняет нас, а убивает. 
     
Поверхностность - убийца, а не друг, 
     
здоровьем притворившийся недуг, 
     
опутавший сетями обольщений... 
     
На частности разменивая дух, 
     
мы в сторону бежим от обобщений. 
     
Теряет силы шар земной в пустом, 
     
оставив обобщенья на потом. 
     
А может быть, его незащищенность 
     
и есть людских судеб необобщенность 
     
в прозренье века, четком и простом?! 
     
...Я ехал по России вместе с Галей, 
     
куда-то к морю в «Москвиче» спеша 
     
от всех печалей... 
     
                   Осень русских далей 
     
пообок золотела все усталей, 
     
листами под покрышками шурша, 
     
и отдыхала за рулем душа. 
     
Дыша степным, березовым, соснистым, 
     
в меня швырнув немыслимый массив, 
     
на скорости за семьдесят, со свистом, 
     
Россия обтекала наш «Москвич». 
     
Россия что-то высказать хотела 
     
и что-то понимала, как никто. 
     
Она «Москвич» вжимала в свое тело 
     
и втягивала в самое нутро. 
     
И, видимо, с какою-то задумкой, 
     
скрывающей до срока свою суть, 
     
мне подсказала сразу же за Тулой 
     
на Ясную Поляну повернуть. 
     
И вот в усадьбу, дышащую ветхо, 
     
вошли мы, дети атомного века, 
     
спешащие, в нейлоновых плащах, 
     
и замерли, внезапно оплошав. 
     
И, ходоков за правдою потомки, 
     
мы ощутили вдруг в минуту ту 
     
все те же, те же на плечах котомки 
     
и тех же ног разбитых босоту. 
     
Немому повинуясь повеленью, 
     
закатом сквозь листву просквожены, 
     
вступили мы в тенистую аллею 
     
по имени «Аллея Тишины». 
     
И эта золотая просквоженность, 
     
не удаляясь от людских недоль, 
     
снимала суету, как прокаженность, 
     
и, не снимая, возвышала боль. 
     
Боль, возвышаясь, делалась прекрасной, 
     
в себе соединив покой и страсть, 
     
и дух казался силою всевластной, 
     
но возникал в душе вопрос бесстрастный - 
     
и так ли уж всевластна эта власть? 
     
Добились ли каких-то изменений 
     
все те, кому от нас такой почет, 
     
чей дух обширней наших измерений? 
     
Добились? 
     
           Или все как встарь течет? 
     
А между тем - усадьбы той хозяин, 
     
невидимый, держал нас на виду 
     
и чудился вокруг: то проскользая 
     
седобородым облаком в пруду, 
     
то слышался своей походкой крупной 
     
в туманности дымящихся лощин, 
     
то часть лица являл в коре огрублой, 
     
изрезанной ущельями морщин. 
     
Космато его брови прорастали 
     
в дремучести бурьянной на лугу, 
     
и корни на тропинках проступали, 
     
как жилы на его могучем лбу. 
     
И, не ветшая, - царственно древнея, 
     
верша вершинным шумом колдовство, 
     
вокруг вздымались мощные деревья, 
     
как мысли неохватные его. 
     
Они стремились в облака и недра, 
     
шумели все грознее и грозней, 
     
и корни их вершин росли из неба, 
     
вглубь уходя вершинами корней... 
     
Да, ввысь и вглубь - и лишь одновременно! 
     
Да, гениальность - выси с глубью связь!.. 
     
Но сколькие живут все так же бренно, 
     
в тени великих мыслей суетясь... 
     
Так что ж, напрасно гениям горелось 
     
во имя изменения людей? 
     
И, может быть, идей неустарелость - 
     
свидетельство бессилия идей? 
     
Который год уже прошел, который, 
     
а наша чистота, как во хмелю, 
     
бросается Наташею Ростовой 
     
к лжеопыту - повесе и вралю! 
     
И вновь и вновь - Толстому в укоренье - 
     
мы забываем, прячась от страстей, 
     
что Вронский - он черствее, чем Каренин, 
     
в мягкосердечной трусости своей. 
     
А сам Толстой? 
     
               Собой же поколеблен, 
     
он своему бессилью не пример, - 
     
беспомощно метавшийся, как Левин, 
     
в благонаивном тщанье перемен?.. 
     
Труд гениев порою их самих 
     
пугает результатом подсомненным, 
     
но обобщенья каждого из них, 
     
как в битве, - сантиметр за сантиметром. 
     
Три величайших имени России 
     
пусть нас от опасений оградят. 
     
Они Россию заново родили 
     
и заново не раз ее родят. 
     
Когда и безъязыко и незряче 
     
она брела сквозь плети, батожье, 
     
явился Пушкин просто и прозрачно, 
     
как самоосознание ее. 
     
Когда она усталыми глазами 
     
искала своих горестей исток, - 
     
как осмысленье зревшего сознанья, 
     
пришел Толстой, жалеюще-жесток, 
     
но - руки заложив за ремешок. 
     
Ну, а когда ей был неясен выход, 
     
а гнев необратимо вызревал, - 
     
из вихря Ленин вырвался, как вывод, 
     
и, чтоб ее спасти, ее взорвал! 
     
Так думал я запутанно, пространно, 
     
давно оставив Ясную Поляну 
     
и сквозь Россию мчась на «Москвиче» 
     
с любимой, тихо спящей на плече. 
     
Сгущалась ночь, лишь слабо розовеясь 
     
по краешку... 
     
               Летели в лоб огни. 
     
Гармошки заливались. 
     
                     Рыжий месяц 
     
заваливался пьяно за плетни. 
     
Свернув куда-то в сторону с шоссе, 
     
затормозил я, разложил сиденья, 
     
и мы поплыли с Галей в сновиденья 
     
сквозь наважденья звезд - щека к щеке... 
     
Мне снился мир 
     
                 без немощных и жирных, 
     
без долларов, червонцев и песет, 
     
где нет границ, где нет правительств лживых, 
     
ракет и дурно пахнущих газет. 
     
Мне снился мир, где все так первозданно 
     
топорщится черемухой в росе, 
     
набитой соловьями и дроздами, 
     
где все народы в братстве и родстве, 
     
где нет ни клеветы, ни поруганий, 
     
где воздух чист, как утром на реке, 
     
где мы живем, навек бессмертны, 
     
                                 с Галей, 
     
как видим этот сон - щека к щеке...
     
Но пробудились мы... 
     
                     «Москвич» наш дерзко 
     
стоял на пашне, ткнувшийся в кусты. 
     
Я распахнул продрогнувшую дверцу, 
     
и захватило дух от красоты. 
     
Над яростной зарею, красной, грубой, 
     
с цигаркой, сжатой яростно во рту, 
     
вел самосвал парнишка стальнозубый, 
     
вел яростно на яростном ветру. 
     
И яростно, как пламенное сопло, 
     
над чернью пашен, зеленью лугов 
     
само себя выталкивало солнце 
     
из яростно вцепившихся стогов. 
     
И облетали яростно деревья, 
     
и, яростно скача, рычал ручей, 
     
и синева, алея и ярея, 
     
качалась очумело от грачей. 
     
Хотелось так же яростно ворваться, 
     
как в ярость, в жизнь, раскрывши ярость крыл... 
     
Мир был прекрасен. Надо было драться 
     
за то, чтоб он еще прекрасней был! 
     
И снова я вбирал, припав к баранке, 
     
в глаза неутолимые мои 
     
Дворцы культуры. 
     
                 Чайные. 
     
                           Бараки. 
     
Райкомы. 
     
          Церкви. 
     
                   И посты ГАИ. 
     
Заводы. 
     
         Избы. 
     
                 Лозунги. 
     
                          Березки. 
     
Треск реактивный в небе. 
     
                          Тряск возков. 
     
Глушилки. 
     
           Статуэтки-переростки 
     
доярок, пионеров, горняков. 
     
Глаза старух, глядящие иконно. 
     
Задастость баб. 
     
                  Детишек ералаш. 
     
Протезы. 
     
          Нефтевышки. 
     
                       Терриконы, 
     
как груди возлежащих великанш. 
     
Мужчины трактора вели. Пилили. 
     
Шли к проходной, спеша потом к станку. 
     
Проваливались в шахты. Пиво пили, 
     
располагая соль по ободку. 
     
А женщины кухарили. Стирали. 
     
Латали, успевая все в момент. 
     
Малярили. В очередях стояли. 
     
Долбили землю. Волокли цемент. 
     
Смеркалось вновь. 
     
                  «Москвич» был весь росистый. 
     
и ночь была звездами всклень полна, 
     
а Галя доставала наш транзистор, 
     
антенну выставляя из окна. 
     
Антенна упиралась в мирозданье. 
     
Шипел транзистор в Галиных руках. 
     
Оттуда, 
     
         не стыдясь перед звездами, 
     
шла бодро ложь на стольких языках! 
     
О, шар земной, не лги и не играй! 
     
Ты сам страдаешь - больше лжи не надо! 
     
Я с радостью отдам загробный рай, 
     
чтоб на земле поменьше было ада! 
     
Машина по ухабам бултыхалась. 
     
(Дорожники, ну что ж вы, стервецы!) 
     
Могло казаться, что вокруг был хаос, 
     
но были в нем «начала» и «концы». 
     
Была Россия - 
     
               первая любовь 
     
грядущего... 
     
             И в ней, вовек нетленно, 
     
запенивался Пушкин где-то вновь, 
     
загустевал Толстой, рождался Ленин. 
     
И, глядя в ночь звездастую, вперед, 
     
я думал, что в спасительные звенья 
     
связуются великие прозренья 
     
и, может, лишь звена недостает... 
     
Ну что же, мы живые. 
     
                     Наш черед. 
    
   
  
  
   
    
МОНОЛОГ ЕГИПЕТСКОЙ ПИРАМИДЫ 
   
   
    
     
Я - 
     
    египетская пирамида. 
     
Я легендами перевита. 
     
И писаки 
     
         меня 
     
              разглядывают, 
     
и музеи 
     
        меня 
     
             раскрадывают, 
     
и ученые возятся с лупами, 
     
пыль пинцетами робко сколупывая, 
     
и туристы, 
     
           потея, 
     
                  теснятся, 
     
чтоб на фоне бессмертия сняться. 
     
Отчего же пословицу древнюю 
     
повторяют феллахи и птицы, 
     
что боятся все люди 
     
                    времени, 
     
а оно - 
     
        пирамид боится! 
     
Люди, страх вековой укротите! 
     
Стану доброй, 
     
             только молю: 
     
украдите, 
     
          украдите, 
     
                    украдите память мою! 
     
Я вбираю в молчанье суровом 
     
всю взрывную силу веков. 
     
Кораблем космическим 
     
                    с ревом 
     
отрываюсь 
     
           я 
     
            от песков.
     
Я плыву марсианским таинством 
     
над землей, 
     
            над людьми-букашками, 
     
лишь какой-то туристик болтается, 
     
за меня зацепившись подтяжками. 
     
Вижу я сквозь нейлонно-неоновое: 
     
государства лишь внешне новы. 
     
Все до ужаса в мире не новое - 
     
тот же древний Египет - 
     
                        увы! 
     
Та же подлость в ее оголтении. 
     
Те же тюрьмы - 
     
               только модерные. 
     
То же самое угнетение, 
     
только более лицемерное. 
     
Те же воры, 
     
            жадюги, 
     
                    сплетники, 
     
торгаши... 
     
           Переделать их! 
     
                          Дудки! 
     
Пирамиды недаром скептики. 
     
Пирамиды - 
     
           они не дуры. 
     
Облака я углами раздвину 
     
и прорежусь, 
     
             как призрак, из них. 
     
Ну-ка, сфинкс под названием Россия, 
     
покажи свой таинственный лик! 
     
Вновь знакомое вижу воочию - 
     
лишь сугробы вместо песков. 
     
Есть крестьяне, 
     
                и есть рабочие, 
     
и писцы - 
     
          очень много писцов. 
     
Есть чиновники, 
     
                есть и армия. 
     
Есть, наверное, 
     
               свой фараон. 
     
Вижу знамя какое-то... 
     
                       Алое! 
     
А, - 
     
     я столько знавала знамен! 
     
Вижу, 
     
      здания новые грудятся, 
     
вижу, 
     
      горы встают на дыбы.
     
Вижу, 
     
      трудятся... 
     
                   Невидаль - трудятся! 
     
Раньше тоже трудились рабы... 
     
Слышу я - 
     
          шумит первобытно 
     
их 
     
   тайгой называемый лес. 
     
Вижу что-то... 
     
               Никак, пирамида! 
     
«Эй, ты кто?» 
     
              «Я - Братская ГЭС». 
     
«А, слыхала: 
     
             ты первая в мире 
     
и по мощности, 
     
                и т.п. 
     
Ты послушай меня, 
     
                  пирамиду. 
     
Кое-что расскажу я тебе. 
     
Я, египетская пирамида, 
     
как сестре, тебе душу открою. 
     
Я дождями песка перемыта, 
     
но еще не отмыта от крови. 
     
Я бессмертна, 
     
              но в мыслях безверье, 
     
и внутри все кричит и рыдает. 
     
Проклинаю любое бессмертье, 
     
если смерти - 
     
              его фундамент! 
     
Помню я, 
     
          как рабы со стонами 
     
волокли под плетями и палками, 
     
поднатужась, 
     
             глыбу стотонную
     
по песку 
     
         на полозьях пальмовых. 
     
Встала глыба... 
     
                Но в поисках выхода 
     
им велели без всякой запинки 
     
для полозьев ложбинки выкопать 
     
и ложиться в эти ложбинки. 
     
И ложились рабы в покорности