1 2 

  
   
Джордж Гордон Байрон
   
Мазепа[1]
  
  
   
«Тот, кто занимал тогда этот пост, был польский шляхтич, по имени Мазепа, родившийся в Подольском палатинате; он был пажом Яна Казимира[2] и при его дворе приобрел некоторый европейский лоск. В молодости у него был роман с женой одного польского шляхтича, и муж его возлюбленной, узнав об этом, велел привязать Мазепу нагим к дикой лошади и выпустить ее на свободу. Лошадь была с Украины и убежала туда, притащив с собой Мазепу, полумертвого от усталости и голода. Его приютили местные крестьяне; он долго жил среди них и отличился в нескольких набегах на татар. Благодаря превосходству своего ума и образования он пользовался большим почетом среди казаков, слава его все более и более росла, так что царь принужден был объявить его украинским гетманом» (Voltaire. Hist, de Charles XII, p. 196).
   
«Король бежал, и гнавшиеся за ним враги убили под ним коня; полковник Гнета, раненый и истекающий кровью, уступил ему своего. Таким образом, завоевателя, который не мог сесть в седло во время битвы, дважды посадили на коня во время бегства» (стр. 216).
   
«Король с несколькими всадниками отправился другой дорогой. Карета, в которой он сидел, сломалась по пути, и его посадили верхом на лошадь. В довершение, он ночью заблудился в лесу. Потеряв лошадь, упавшую от усталости, обессиленный, невыносимо страдая от ран, лежал он несколько часов под деревом, ежеминутно подвергаясь опасности быть настигнутым преследователями» (стр. 218).[3]
  
  
   
    
I
   
   
    
     
Он стих — полтавский страшный бой,
     
Когда был счастьем кинут Швед;
     
Вокруг полки лежат грядой:
     
Им битв и крови больше нет.
     
Победный лавр и власть войны
     
(Что лгут, как раб их, человек)
     
Ушли к Царю, и спасены
     
Валы Москвы… Но не навек:
     
До дня, что горше и мрачней,[4]
     
До года, всех других черней,
     
Когда позором сменят мощь
     
Сильнейший враг, славнейший вождь,
     
И гром крушенья, слав закат,
     
Смяв одного, — мир молньей поразят!
    
   
  
  
   
    
II
   
   
    
     
Игра судьбы! Карл день и ночь,
     
Изранен, должен мчаться прочь
     
Сквозь воды рек и ширь полей,
     
В крови подвластных и в своей:
     
Весь полк, пробивший путь, полег,
     
И все ж не прозвучал упрек
     
Тщеславцу — в час, когда он пал
     
И властью правду не пугал.
     
Гиета Карлу уступил
     
Коня — и русский плен влачил,
     
И умер. Конь тот, много лиг
     
Промчавшись бодро, вдруг поник
     
И пал. В лесной глуши, где мрак
     
Обвил преследователь-враг
     
Кольцом огней сторожевых,
     
Измученный пристал король.
     
Вот лавр! Вот отдых! — И для них
     
Народы сносят гнет и боль?
     
До смертной муки изнурен,
     
Под дикий дуб ложится он;
     
На ранах кровь, и в жилах лед;
     
Сырая тьма над ним плывет;
     
Озноб, что тело сотрясал,
     
Сном подкрепиться не давал
     
И все ж, как должно королям,
     
Карл все сносил, суров и прям,
     
И в крайних бедах, свыше сил,
     
Страданья — воле подчинил,
     
И покорились те сполна,
     
Как покорялись племена!
    
   
  
  
   
    
III
   
   
    
     
Где полководцы? Мало их
     
Ушло из боя! Горсть живых
     
Осталась, рыцарскую честь
     
Храня по-прежнему, при нем,
     
И все спешат на землю сесть
     
Вкруг короля с его конем:
     
Животных и людей всегда
     
Друзьями делает беда.
     
Здесь и Мазепа. Древний дуб,
     
Как сам он — стар, суров и груб,
     
Дал кров ему; спокоен, смел,
     
Князь Украины не хотел
     
Лечь, хоть измучен был вдвойне,
     
Не позаботясь о коне:
     
Казацкий гетман расседлал
     
Его и гриву расчесал,
     
И вычистил, и подостлал
     
Ему листвы, и рад, что тот
     
Траву стал есть, — а сам сперва
     
Боялся он, что отпугнет
     
Коня росистая трава;
     
Но, как он сам, неприхотлив
     
Был конь и к ложу, и к еде;
     
Всегда послушен, хоть игрив,
     
Он был готов на все, везде;
     
Вполне «татарин» — быстр, силен,
     
Космат — Мазепу всюду он
     
Носил; знал голос: шел на зов,
     
Признав средь тысяч голосов;
     
Будь ночь беззвездная вокруг,
     
Он мчался на знакомый звук;
     
Он от заката по рассвет
     
Бежал козленком бы вослед!
    
   
  
  
   
    
IV
   
   
    
     
Все сделав, плащ Мазепа свой
     
Постлал; копье о дуб крутой
     
Опер; проверил — хорошо ль
     
Дорогу вынесла пистоль,
     
И есть ли порох под курком,
     
И держит ли зажим тугой
     
Кремень, и прочно ли ножны
     
На поясе закреплены;
     
Тогда лишь этот муж седой
     
Достал из сумки за седлом
     
Свой ужин, скудный и простой;
     
Он предлагает королю
     
И всем, кто возле, снедь свою
     
Достойнее, чем куртизан,[5]
     
Кем праздник в честь монарха дан.
     
И Карл с улыбкою берет
     
Кусок свой бедный — и дает
     
Понять, что он душой сильней
     
И раны, и беды своей.
     
Сказал он: «Всяк из нас явил
     
Немало доблести и сил
     
В боях и в маршах; но умел
     
Дать меньше слов и больше дел
     
Лишь ты, Мазепа! Острый взор
     
С дней Александра до сих пор
     
Столь ладной пары б не сыскал,
     
Чем ты и этот Буцефал.[6]
     
Всех скифов ты затмил, коня
     
Чрез балки и поля гоня».
     
«Будь школа проклята моя,
     
Где обучился ездить я!»
     
«Но почему же, — Карл сказал,
     
Раз ты таким искусным стал?»
     
В ответ Мазепа: «Долог сказ;
     
Ждет путь еще немалый нас,
     
Где, что ни шаг, таится враг,
     
На одного по пять рубак;
     
Коням и нам не страшен плен,
     
Лишь перейдем за Борисфен.[7]
     
А вы устали; всем покой
     
Необходим; как часовой
     
При вас я буду». — «Нет; изволь
     
Поведать нам, — сказал король,
     
Твою историю сполна;
     
Пожалуй, и уснуть она
     
Мне помогла бы, а сейчас
     
Дремотой не сомкнуть мне глаз».
     
«Коль так, я, государь, готов
     
Встряхнуть все семьдесят годов,
     
Что помню. Двадцать лет мне… да…
     
Так, так… был королем тогда
     
Ян Казимир. А я при нем
     
Сызмлада состоял пажом.
     
Монарх он был ученый, — что ж…
     
Но с вами, государь, не схож:
     
Он войн не вел, земель чужих
     
Не брал, чтоб не отбили их;
     
И (если сейма не считать)
     
До неприличья благодать
     
Была при нем. И скорбь он знал:
     
Он муз и женщин обожал,
     
А те порой несносны так,
     
Что о войне вздыхал бедняк,
     
Но гнев стихал, — и новых вдруг
     
Искал он книг, искал подруг.
     
Давал он балы без конца,
     
И вся Варшава у дворца
     
Сходилась — любоваться там
     
На пышный сонм князей и дам.
     
Как польский Соломон воспет
     
Он был; нашелся все ж поэт
     
Без пенсии: он под конец
     
Скропал сатиру, как «не-льстец».
     
Ну, двор! Пирам — утерян счет;
     
Любой придворный рифмоплет;
     
Я сам стишки слагал — пиит!
     
Дав подпись «Горестный Тирсит[8]».
     
Там некий граф был, всех других
     
Древнее родом и знатней,
     
Богаче копей соляных
     
Или серебряных. Своей
     
Гордился знатностью он так,
     
Как будто небу был свояк;
     
Он слыл столь знатен и богат,
     
Что мог претендовать на трон;
     
Так долго устремлял он взгляд
     
На хартии, на блеск палат,
     
Пока все подвиги семьи,
     
В полубезумном забытьи,
     
Не стал считать своими он.
     
С ним не была жена согласна:
     
На тридцать лет его юней,
     
Она томилась ежечасно
     
Под гнетом мужа; страсти в ней
     
Кипели, что ни день, сильней;
     
Надежды… страх… и вот слезою
     
Она простилась с чистотою:
     
Мечта, другая; нежность взгляда
     
Юнцов варшавских, серенада,
     
Истомный танец — все, что надо,
     
Чтоб холоднейшая жена
     
К супругу сделалась нежна,
     
Ему даря прекрасный титул,
     
Что вводит в ангельский капитул;
     
Но странно: очень редко тот,
     
Кто заслужил его, хвастнет.
    
   
  
  
   
    
V
   
   
    
     
«Я очень был красив тогда;
     
Теперь за семьдесят года
     
Шагнули, — мне ль бояться слов?
     
Немного мужей и юнцов,
     
Вассалов, рыцарей, — со мной
     
Могли поспорить красотой.
     
Был резв я, молод и силен,
     
Не то, что нынче, — не согбен,
     
Не изморщинен в смене лет,
     
Забот и войн, что стерли след
     
Души моей с лица; меня
     
Признать бы не смогла родня,
     
Со мною встреться и сравни
     
И прошлые, и эти дни.
     
К тому ж не старость избрала
     
Своей страницей гладь чела;
     
Не совладать покуда ей
     
С умом и с бодростью моей,
     
Иначе б в этот поздний час
     
Не мог бы я вести для вас
     
Под черным небом мой рассказ.
     
Но дальше… Тень Терезы — вот:
     
Туда, за куст ореха тот,
     
Как бы сейчас плывет она,
     
Настолько в памяти ясна!
     
И все же нет ни слов, ни сил
     
Ту описать, кого любил!
     
Был взор ее азийских глаз
     
(Кровь турок с польской кровью здесь
     
Дает порой такую смесь)
     
Темнее неба в этот час,
     
Но нежный свет струился в нем,
     
Как лунный блеск в лесу ночном.
     
Широкий, темный, влажный, — он
     
В своих лучах был растворен,
     
Весь — грусть и пламя, точно взор
     
У мучениц, что, на костер
     
Взойдя, на небо так глядят,
     
Как будто смерть благодарят.
     
Лоб ясен был, как летний пруд,
     
Лучом пронизанный до дна,
     
Когда и волны не плеснут,
     
И высь небес отражена.
     
Лицо и рот… Но что болтать?
     
Ее люблю я, как любил!
     
Таких, как я, любовный пыл
     
Не устает всю жизнь терзать,
     
Сквозь боль и злобу — любим мы!
     
И призрак прошлого из тьмы
     
Приходит к нам на склоне лет,
     
И — за Мазепой бродит вслед.
    
   
  
  
   
    
VI
   
   
    
     
«При встречах — я глядел, вздыхал;
     
Она молчала, но звучал
     
Ответ в безмолвьи; много есть
     
Тонов и жестов, что прочесть
     
Умеют взор и слух: душа
     
Рождает их, любить спеша;
     
И вот — загадочная связь!
     
Она уже с другой слилась,
     
Помимо воли свой призыв
     
Каленой цепью закрепив,
     
Что электрической волной
     
Проводит пламя в дух чужой.
     
Глядел, вздыхал я, слезы лил
     
И все же в стороне бродил,
     
Ждал быть представленным; а там
     
Встречаться легче стало нам
     
Без подозрений. Только тут
     
Решил признаться я, — и что ж?
     
При встрече вмиг слова замрут,
     
И сотрясает губы дрожь.
     
Но час настал. — Одной игрой,
     
Забавой глупой и пустой,
     
(Забыл названье!) все кругом
     
Дни заполняли. Мы вдвоем
     
Играли тоже: у стола
     
Нас шутка случая свела.
     
Исход не волновал меня;
     
Но быть вблизи, лицом к лицу,
     
Глядеть и слушать! Как юнцу
     
Не чуять страстного огня?
     
Я был при ней как часовой
     
(Быть нашим зорче б в час ночной!)
     
И вдруг подметил, что она
     
Сидит рассеяна, скучна,
     
Игрой не занята ничуть,
     
Успехом, сдачей — но стряхнуть
     
Не может плен ее: сидит
     
За часом час, хотя бежит
     
Удача прочь. И вот тогда,
     
Как яркой молньи борозда,
     
Сверкнула мысль в мозгу моем,
     
Что нечто есть в томленьи том,
     
Сулящее надежду мне.
     
И — хлынули слова, — вполне
     
Бессвязные, — но им она
     
Внимала, хоть и холодна.
     
С меня — довольно: будут нас
     
Вновь слушать, выслушавши раз,
     
Душа не в лед превращена,
     
И безответность — не отказ!
    
   
  
  
   
    
VII
   
   
    
     
«Любил я; стал любимым вдруг…
     
Вам, государь, слыхал я, — тот
     
Плен сладкий чужд. Я мой отчет
     
О смене радостей и мук
     
Прерву: вам пуст казался б он.
     
Но ведь не всякий прирожден
     
Страстями править (иль страной
     
Как вы — и заодно собой).
     
Я — князь (иль был им); мог послать
     
Десятки тысяч — умирать
     
Там, где велю. Но над собой
     
Я власти не имел такой.
     
Да, я любил и был любим;
     
По правде, счастья выше — нет,
     
И все же, наслаждаясь им,
     
Доходишь вдруг до мук и бед.
     
Все встречи — втайне. Час ночной,
     
Что вел меня в ее покой,
     
Был полон огненной тоской,
     
Дней не видал я и ночей,
     
Лишь час; он в памяти моей
     
Доныне несравненным сном
     
Живет: и я отдать бы рад
     
Всю Украину, чтоб назад
     
Вернуть его, стать вновь пажом,
     
Счастливцем, кто владел одним:
     
Лишь сердцем нежным, да мечом;
     
Кто был, чужой дарам земным,
     
Богат здоровьем молодым.
     
Видались тайно мы. Иной
     
Находит в том восторг двойной.
     
Не знаю! Я бы жизнь отдал,
     
Когда б ее моею звал
     
При всех, — пред небом и землей!
     
Я часто горевал о том,
     
Что встречи наши — лишь тайком.
    
   
  
  
   
    
VIII
   
   
    
     
«За парочкой всегда следят
     
Глаза чужие… Мог бы ад
     
Быть полюбезней… Но навряд
     
Был сатана тут виноват.
     
Не заскучавший ли ханжа
     
Благочестивой желчи дал
     
Исход, от зависти дрожа?..
     
И раз лазутчиков отряд
     
Вдруг ночью нас поймал!
     
Был вне себя от гнева граф;
     
Я — без меча; но и представ
     
С мечом, в броне до самых пят,
     
Толпою все ж бы я был смят.
     
Уединенный замок; ночь;
     
Глушь деревенская; помочь
     
Кто мог бы мне? Дожить до дня
     
Я и не думал: для меня
     
И миги сочтены. С мольбой
     
Воззвал я к деве пресвятой
     
Да к двум иль трем святым; свой рок
     
Приняв, сколь ни был он жесток.
     
Рой слуг меня во внешний двор
     
Повел. С Терезой разлучен
     
Был навсегда я с этих пор.
     
Представьте же, как был взбешен
     
Наш гордый непреклонный граф!
     
И он, по совести, был прав:
     
Боялся он, чтоб наша связь
     
В потомстве не отозвалась;
     
Бесился, что запятнан герб,
     
Что родовая честь ущерб
     
Несет, что древняя семья
     
Вся происшествием таким
     
Оскорблена с главой своим:
     
Он твердо верил, что пред ним
     
Склонен весь мир, и первый — я.
     
Ах, черт! С пажом! Будь то король,
     
Ну что ж, куда ни шло, — изволь!
     
Но паж! Сопляк!.. Я гнев понять
     
Мог — но не в силах описать!..
    
   
  
  
   
    
IX
   
   
    
     
«— Коня сюда! — Ведут коня.
     
Нет благородней скакуна!
     
_Татарин_ истый! Лишь два дня,
     
Как был он взят из табуна.
     
Он с мыслью спорил быстротой,
     
Но дик был, точно зверь лесной,
     
Неукротим: он до тех пор
     
Не ведал ни узды, ни шпор.
     
Взъероша гриву, опенен,
     
Храпел и тщетно рвался он,
     
Когда его, дитя земли,
     
Ко мне вплотную подвели.
     
Ремнем я был к его спине
     
Прикручен, сложенным вдвойне;
     
Скакун отпущен вдруг, — и вот,
     
Неудержимей бурных вод,
     
Рванулись мы — вперед, вперед!
    
   
  
  
   
    
X
   
   
    
     
«Вперед! — Мне захватило грудь.
     
Не понял я — куда наш путь.
     
Бледнеть чуть начал небосвод;
     
Конь, в пене, мчал — вперед, вперед!
     
Последний человечий звук,
     
Что до меня донесся вдруг,
     
Был злобный свист и хохот слуг;
     
Толпы свирепой гоготня
     
Домчалась с ветром до меня.
     
Я взвился в ярости, порвал
     
Ремень, что шею мне сжимал,
     
Связуя с гривою коня,
     
И на локтях кой-как привстал,
     
И кинул им проклятье. Но
     
Сквозь гром копыт, заглушено,
     
К ним, верно, не дошло оно.
     
Досадно!.. Было б сладко мне
     
Обиду им вернуть вдвойне!
     
Но, впрочем, мой настал черед:
     
Уж нет ни замка, ни ворот,
     
Ни стен, ни подвесных мостов,
     
Мостков, бойниц, решеток, рвов;
     
В полях ни стебелька; жива
     
Одна лишь сорная трава
     
Там, где очаг был. Будь вы там,
     
Ни разу б не приснилось вам,
     
Что был тут замок. Видеть мне
     
Ту крепость довелось в огне,
     
Как падал за зубцом зубец,
     
И тек расплавленный свинец
     
Дождем с обуглившихся крыш!
     
Нет, — месть мою не отвратишь!
     
Не чаяли они, гоня
     
Молниеногого коня
     
Со мной на гибель, что опять,
     
С десятком тысяч скакунов,
     
Вернусь я — графу честь воздать,
     
Раз он пажей катать готов!
     
Он славно пошутил со мной,
     
Связав со взмыленным конем;
     
Ему я шуткою двойной
     
Недурно отплатил потом:
     
Всему приходит свой черед,
     
И тот, кто миг подстережет,
     
Возьмет свое. Где в мире путь,
     
Которым можно ускользнуть,
     
Коль недруг жаждет счеты свесть
     
И в сердце клад лелеет — месть?
    
   
  
  
   
    
XI
   
   
    
     
«Вперед, вперед — мой конь и я
     
На крыльях ветра! След жилья
     
Исчез. А конь все мчался мой,
     
Как в небе сполох огневой,
     
Когда мороз, и ночь ясна,
     
Сияньем северным полна.
     
Ни городов, ни сел, — простор
     
Равнины дикой, темный лес
     
Каймой, да на краю небес
     
Порой, на смутном гребне гор,
     
Стан башни: от татар они
     
Хранили степь в былые дни,
     
И все. Пустыня. Год назад
     
Турецкий тут прошел отряд,