турецкая  сказка       

     

Давно тому назад, в городе Тифлизе, жил один  богатый турок; много аллах дал ему золота, но дороже золота была ему  единственная дочь Магуль-Мегери: хороши звезды на небеси, но за звездами живут  ангелы, и они еще лучше, так и Магуль-Мегери была лучше всех девушек Тифлиза.  Был также в Тифлизе бедный Ашик-Кериб; пророк не дал ему ничего кроме высокого  сердца – и дара песен; играя на саазе [балалайка турец<кая>] и  прославляя древних витязей Туркестана, ходил он по свадьбам увеселять богатых и  счастливых; – на одной свадьбе он увидал Магуль-Мегери, и они полюбили  друг друга. Мало было надежды у бедного Ашик-Кериба получить ее руку – и он  стал грустен, как зимнее небо.    

Вот раз он лежал в саду под виноградником и  наконец заснул; в это время шла мимо Магуль-Мегери с своими подругами; и одна  из них, увидав спящего ашика [балалаечник], отстала и подошла к нему: «Что ты  спишь под виноградником, – запела она, – вставай, безумный, твоя  газель идет мимо»; он проснулся – девушка порхнула прочь, как птичка;  Магуль-Мегери слышала ее песню и стала ее бранить: «Если б ты знала, –  отвечала та, – кому я пела эту песню, ты бы меня поблагодарила: это твой  Ашик-Кериб»; – «Веди меня к нему», – сказала Магуль-Мегери; и они  пошли. Увидав его печальное лицо, Магуль-Мегери стала его спрашивать и утешать;  «Как мне не грустить, – отвечал Ашик-Кериб, – я тебя люблю, и ты  никогда не будешь моею». – «Проси мою руку у отца моего, – говорила  она, – и отец мой сыграет нашу свадьбу на свои деньги и наградит меня  столько, что нам вдвоем достанет». – «Хорошо, – отвечал он, –  положим, Аян-Ага ничего не пожалеет для своей доч<ер>и; но кто  знает, что после ты не будешь меня упрекать в том, что я ничего не имел и тебе  всем обязан; – нет, милая Магуль-Мегери; я положил зарок на свою душу;  обещаюсь 7 лет странствовать по свету и нажить себе богатство, либо погибнуть в  дальних пустынях; если ты согласна на это, то по истечении срока будешь  моею». – Она согласилась, но прибавила, что если в назначенный день он не  вернется, она сделается женою Куршуд-бека, который давно уж за нее сватается.    

Пришел Ашик-Кериб к своей матери; взял на  дорогу ее благословение, поцеловал маленькую сестру, повесил через плечо и  сумку, оперся на посох странничий и вышел из города Тифлиза. И вот догоняет его  всадник, – он смотрит – это Куршуд-бек. «Добрый путь, – кричал ему  бек, – куда бы ты ни шел, странник, я твой товарищ»; не рад был Ашик  своему товарищу – но нечего делать; долго они шли вместе, наконец завидели  перед собою реку. Ни моста, ни броду; – «Плыви вперед, – сказал  Куршуд-бек, – я за тобою последую». Ашик сбросил верхнее платье и поплыл;  переправившись, глядь назад – о горе! о всемогущий аллах! Куршуд-бек, взяв его  одежды, ускакал обратно в Тифлиз, только пыль вилась за ним змеею по гладкому  полю. Прискакав в Тифлиз, несет бек платье Ашик-Кериба к его старой матери:  «Твой сын утонул в глубокой реке, – говорит он, – вот его одежда»; в  невыразимой тоске упала мать на одежды любимого сына и стала обливать их  жаркими слезами; потом взяла их и понесла к нареченной невестке своей,  Магуль-Мегери. «Мой сын утонул, – сказала она ей, – Куршуд-бек привез  его одежды; ты свободна». Магуль-Мегери улыбнулась и отвечала: «Не верь, это  всё выдумки Куршуд-бека; прежде истечения 7 лет никто не будет моим мужем»; она  взяла со стены свою сааз и спокойно начала петь любимую песню бедного  Ашик-Кериба.    

Между тем странник пришел бос и наг в одну  деревню; добрые люди одели его и накормили; он за то пел им чудные песни; таким  образом переходил он из деревни в деревню, из города в город: и слава его  разнеслась повсюду. Прибыл он наконец в Халаф; по обыкновению взошел в кофейный  дом, спросил сааз и стал петь. В это время жил в Халафе паша, большой охотник  до песельников: многих к нему приводили – ни один ему не понравился; его чауши  измучились, бегая по городу: вдруг, проходя мимо кофейного дома, слышат  удивительный голос; они туда: «Иди с нами к великому паше, – закричали  они, – или ты отвечаешь нам головою». «Я человек вольный, странник из  города Тифлиза, – говорит Ашик-Кериб; – хочу пойду, хочу нет; пою,  когда придется, и ваш паша мне не начальник»; однако, несмотря на то, его  схватили и привели к паше. «Пой», сказал паша, и он запел. И в этой песни он  славил свою дорогую Магуль-Мегери; и эта песня так понравилась гордому паше,  что он оставил у себя бедного Ашик-Кериба. Посыпалось к нему серебро и золото,  заблистали на нем богатые одежды; счастливо и весело стал жить Ашик-Кериб и  сделался очень богат; забыл он свою Магуль-Мегери или нет, не знаю, толь<ко>  срок истекал, последний год скоро должен был кончиться, а он и не готовился к  отъезду. Прекрасная Магуль-Мегери стала отчаиваться: в это время отправлялся  один купец с керваном из Тифлиза с сорока верблюдами и 80-ю невольниками: призывает  она купца к себе и дает ему золотое блюдо: «Возьми ты это блюдо, – говорит  она, – и в какой бы ты город ни приехал, выставь это блюдо в своей лавке и  объяви везде, что тот, кто признается моему блюду хозяином и докажет это,  получит его и вдобавок вес его золотом». Отправился купец, везде исполнял  поручение Магуль-Мегери, но никто не признался хозяином золотому блюду. Уж он  продал почти все свои товары и приехал с остальными в Халаф: объявил он везде  поручение Магуль-Мегери. Услыхав это, Ашик-Кериб прибегает в караван-сарай: и  видит золотое блюдо в лавке тифлизского купца. «Это мое», – сказал он,  схватив его рукою. «Точно, твое, – сказал купец: – я узнал тебя,  Ашик-Кериб: ступай же скорее в Тифлиз, твоя Магуль-Мегери велела тебе сказать,  что срок истекает, и если ты не будешь в назначенный день, то она выдет за  другого»; – в отчаянии Ашик-Кериб схватил себя за голову: оставалось  только 3 дни до рокового часа. Однако он сел на коня, взял с собою суму с  золотыми монетами – и поскакал, не жалея коня; наконец измученный бегун упал  бездыханный на Арзинган горе, что между Арзиньяном и Арзерумом. Что ему было  делать: от Арзиньяна до Тифлиза два месяца езды, а оставалось только два дни.  «Аллах всемогущий, – воскликнул он, – если ты уж мне не помогаешь, то  мне нечего на земле делать»; и хочет он броситься с высокого утеса; вдруг видит  внизу человека на белом коне; и слышит громкий голос: «Оглан, что ты хочешь  делать?» «Хочу умереть», – отвечал Ашик. «Слезай же сюда, если так, я тебя  убью». Ашик спустился кое-как с утеса. «Ступай за мною», – сказал грозно  всадник; «Как я могу за тобою следовать, – отвечал Ашик, – твой конь  летит, как ветер, а я отягощен сумою»; – «Правда; повесь же суму свою на  седло мое и следуй»; – отстал Ашик-Кериб, как ни старался бежать: «Что ж  ты отстаешь», – спросил всадник; «Как же я могу следовать за тобою, твой  конь быстрее мысли, а я уж измучен». «Правда, садись же сзади на коня моего и  говори всю правду, куда тебе нужно ехать». – «Хоть бы в Арзерум поспеть  нонче», – отвечал Ашик. – «Закрой же глаза»; он закрыл. «Теперь  открой»; – смотрит Ашик: перед ним белеют стены и блещут минареты Арзрума.  «Виноват, Ага, – сказал Ашик, – я ошибся, я хотел сказать, что мне  надо в Карс»; – «То-то же, – отвечал всадник, – я предупредил  тебя, чтоб ты говорил мне сущую правду; закрой же опять глаза, – теперь  открой»; – Ашик себе не верит то, что это Карс: он упал на колени и  сказал: «Виноват, Ага, трижды виноват твой слуга Ашик-Кериб: но ты сам знаешь,  что если человек решился лгать с утра, то должен лгать до конца дня: мне по  настоящему надо в Тифлиз». – «Экой ты неверный, – сказал сердито  всадник, – но, нечего делать: прощаю тебе: закрой же глаза. Теперь  открой», – прибавил он по прошествии минуты. Ашик вскрикнул от радости:  они были у ворот Тифлиза. Принеся искреннюю свою благодарность и взяв свою суму  с седла, Ашик-Кериб сказал всаднику: «Ага, конечно, благодеяние твое велико, но  сделай еще больше; если я теперь буду рассказывать, что в один день поспел из  Арзиньяна в Тифлиз, мне никто не поверит; дай мне какое-нибудь  доказательство». – «Наклонись, – сказал тот улыбнувшись, – и  возьми из-под копыта коня комок земли и положи себе за пазуху: и тогда, если не  станут верить истине слов твоих, то вели к себе привести слепую, которая семь  лет уж в этом положении, помажь ей глаза – и она увидит». Ашик взял кусок земли  из-под копыта белого коня, но только он поднял голову, всадник и конь исчезли;  тогда он убедился в душе, что его покровитель был не кто иной, как Хадерилиаз  [св. Георгий)].    

Только поздно вечером Ашик-Кериб отыскал дом  свой: стучит он в двери дрожащею рукою, говоря: «Ана, ана [мать], отвори: я  божий гость: я холоден и голоден; прошу ради странствующего твоего сына, впусти  меня». Слабый голос старухи отвечал ему: «Для ночлега путников есть дома  богатых и сильных: есть теперь в городе свадьбы – ступай туда; там можешь  провести ночь в удовольствии». – «Ана, – отвечал он, – я здесь  никого знакомых не имею и потому повторяю мою просьбу: ради странствующего  твоего сына впусти меня». Тогда сестра его говорит матери: «Мать, я встану и  отворю ему двери». – «Негодная, – отвечала старуха: – ты рада  принимать молодых людей и угощать их, потому что вот уже семь лет, как я от  слез потеряла зрение». Но дочь, не внимая ее упрекам, встала, отперла двери и  впустила Ашик-Кериба: сказав обычное приветствие, он сел и с тайным волнением  стал осматриваться: и видит он на стене висит в пыльном чехле его сладкозвучный  сааз. И стал он спрашивать у матери: «Что висит у тебя на стене?» – «Любопытный  ты гость, – отвечала она, – будет и того, что тебе дадут кусок хлеба  и завтра отпустят тебя с богом». – «Я уж сказал тебе, – возразил  он, – что ты моя родная мать, а это сестра моя, и потому прошу объяснить  мне, что это висит на стене?» – «Это сааз, сааз», – отвечала старуха сердито,  не веря ему. – «А что значит сааз?» – «Сааз то значит: что на ней играют и  поют песни». – И просит Ашик-Кериб, чтоб она позволила сестре снять сааз и  показать ему. – «Нельзя, – отвечала старуха: – это сааз моего  несчастного сына, вот уже семь лет он висит на стене, и ничья живая рука до  него не дотрогивалась». Но сестра его встала, сняла со стены сааз и отдала ему:  тогда он поднял глаза к небу и сотворил такую молитву: «О! всемогущий аллах!  если я должен достигнуть до желаемой цели, то моя семиструнная сааз будет так  же стройна, как в тот день, когда я в последний раз играл на ней». И он ударил  по медным струнам, и струны согласно заговорили; и он начал петь: «Я бедный  Кериб [нищий] – и слова мои бедны; но великий Хадерилияз помог мне спуститься с  крутого утеса, хотя я беден и бедны слова мои. Узнай меня, мать, своего  странника». После этого мать его зарыдала и спрашивает его: – «Как тебя зовут?»  – «Рашид » [храбрый], – отвечал он. – «Раз говори, другой раз  слушай, Рашид, – сказала она: – своими речами ты изрезал сердце мое в  куски. Нынешнюю ночь я во сне видела, что на голове моей волосы побелели, а вот  уж семь лет я ослепла от слез: скажи мне ты, который имеешь его голос, когда  мой сын придет?» И дважды со слезами она повторила ему просьбу. Напрасно он  называл себя ее сыном, но она не верила, и спустя несколько времени просит он:  «Позволь мне, матушка, взять сааз и идти, я слышал, здесь близко есть свадьба:  сестра меня проводит; я буду петь и играть, и всё, что получу, принесу сюда и  разделю с вами». – «Не позволю, – отвечала старуха; – с тех пор,  как нет моего сына, его сааз не выходил из дому». – Но он стал клясться,  что не повредит ни одной струны, – «а если хоть одна струна  порвется, – продолжал Ашик, – то отвечаю моим имуществом». Старуха  ощупала его сумы и, узнав, что они наполнены монетами, отпустила его; проводив  его до богатого дома, где шумел свадебный пир, сестра остал<ась>  у дверей слушать, что будет.    

В этом доме жила Магуль-Мегери, и в эту ночь  она должна была сделать<ся> женою Куршуд-бека. Куршуд-бек пировал  с родными и друзьями, а Магуль-Мегери, сидя за богатою чапрой [занавес] с  своими подругами, держала в одной руке чашу с ядом, а в другой острый кинжал:  она поклялась умереть прежде, чем опустит голову на ложе Куршуд-бека. И слышит  она из-за чапры, что пришел незнакомец, который говорил: «Селям алейкюм: вы  здесь веселитесь и пируете, так позвольте мне, бедному страннику, сесть с вами,  и за то я спою вам песню». – «Почему же нет, – сказал Куршуд-бек.  Сюда должны быть впускаемы песельники и плясуны, потому что здесь свадьба: –  спой же что-нибудь, Ашик [певец], и я отпущу тебя с полной горстью золота».    

Тогда Куршуд-бек спросил его: «А как тебя зовут,  путник? – „Шинды-Гёрурсез [скоро узнаете]“. – „Что это за имя, –  воскликнул тот со смехом. – Я в первый раз такое слышу!“ – „Когда мать моя  была мною беременна и мучилась родами, то многие соседи приходили к дверям  спрашивать, сына или дочь бог ей дал: им отвечали – шинды-гёрурсез (скоро  узнаете). И вот поэтому, когда я родился – мне дали это имя“. – После  этого он взял сааз и начал петь.    

– В городе Халафе я пил мисирское вино,  но бог мне дал крылья, и я прилетел сюда в день.    

Брат Куршуд-бека, человек малоумный, выхватил  кинжал, воскликнув: «Ты лжешь; как можно из Халафа приехать сюда в день.    

– За что ж ты меня хочешь убить, – сказал  Ашик: – певцов обыкновенно со всех четырех сторон собирают в одно место; а я с  вас ничего не беру, верьте мне или не верьте.    

– Пускай продолжает, – сказал жених, и  Ашик-Кериб запел снова:    

– Утренний намаз творил я в Арзиньянской  долине, полуденный намаз в городе Арзруме; пред захождением солнца творил намаз  в городе Карсе, а вечерний намаз в Тифлизе. Аллах дал мне крылья, и я прилетел  сюда; дай бог, чтоб я стал жертвою белого коня, он скакал быстро, как плясун по  канату, с горы в ущелья, из ущелья на гору: Маулям [создатель] дал Ашику  крылья, и он прилетел на свадьбу Магуль-Мегери.    

Тогда Магуль-Мегери, узнав его голос, бросила  яд в одну сторону, а кинжал в другую: – «Так-то ты сдержала свою клятву, –  сказали ее подруги; – стало быть, сегодня ночью ты будешь женою  Куршуд-бека. – „Вы не узнали, а я узнала милый мне голос“, – отвечала  Магуль-Мегери; и, взяв ножницы, она прорезала чапру. Когда же посмотрела и  точно узнала своего Ашик-Кериба, то вскрикнула; бросилась к нему на шею, и оба  упали без чувств. Брат Куршуд-бека бросился на них с кинжалом, намереваясь  заколоть обоих, но Куршуд-бек остановил его, примолвив: „Успокойся и знай: что  написано у человека на лбу при его рождении, того он не минует“.    

Придя в чувство, Магуль-Мегери покраснела от  стыда, закрыла лицо рукою и спряталась за чапру.    

– Теперь точно видно, что ты  Ашик-Кериб, – сказал жених; – но поведай, как же ты мог в такое  краткое время проехать такое великое пространство? – «В доказательство  истины, – отвечал Ашик, – сабля моя перерубит камень, если же я лгу,  то да будет шея моя тоньше волоска; но лучше всего приведите мне слепую,  которая бы 7 лет уж не видела свету божьего, и я возвращу ей зрение». –  Сестра Ашик-Кериба, стоявшая у двери и услышав такую речь, побежала к матери.  «Матушка! – закричала она, – это точно брат, и точно твой сын  Ашик-Кериб», и, взяв ее под руку, привела старуху на пир свадебный. Тогда Ашик  взял комок земли из-за пазухи, развел его водою и намазал матери глаза,  примолвя: «Знайте все люди, как могущ и велик Хадрилиаз», – и мать его  прозрела. После того никто не смел сомневаться в истине слов его, и Куршуд-бек  уступил ему безмолвно прекрасную Магуль-Мегери.    

Тогда в радости Ашик-Кериб сказал ему:  «Послушай, Куршуд-бек, я тебя утешу: сестра моя не хуже твоей прежней невесты,  я богат: у ней будет не менее серебра и золота; итак возьми ее за себя – и  будьте так же счастливы, как я с моей дорогою Магуль-Мегери».