1 2 3 
Восточная повесть    

     

ЧАСТЬ I    

     

     

I    

     

Печальный Демон, дух изгнанья,    

Летал над грешною землей,    

И лучших дней воспоминанья    

Пред ним теснилися толпой;    

Тex дней, когда в жилище света    

Блистал он, чистый херувим,    

Когда бегущая комета    

Улыбкой ласковой привета    

Любила поменяться с ним,    

Когда сквозь вечные туманы,    

Познанья жадный, он следил    

Кочующие караваны    

В пространстве брошенных светил;    

Когда он верил и любил,    

Счастливый первенец творенья!    

Не знал ни злобы, ни сомненья.    

И не грозил уму его    

Веков бесплодных ряд унылый…    

И много, много… и всего    

Припомнить не имел он силы!    

     

     

II    

     

Давно отверженный блуждал    

В пустыне мира без приюта:    

Вослед за веком век бежал,    

Как за минутою минута,    

Однообразной чередой.    

Ничтожной властвуя землей,    

Он сеял зло без наслажденья.    

Нигде искусству своему    

Он не встречал сопротивленья –    

И зло наскучило ему.    

     

 III    

     

И над вершинами Кавказа    

Изгнанник рая пролетал:    

Под ним Казбек, как грань алмаза,    

Снегами вечными сиял,    

И, глубоко внизу чернея,    

Как трещина, жилище змея,    

Вился излучистый Дарьял,    

И Терек, прыгая, как львица    

С косматой гривой на хребте,    

Ревел, – и горный зверь и птица,    

Кружась в лазурной высоте,    

Глаголу вод его внимали;    

И золотые облака    

Из южных стран, издалека    

Его на север провожали;    

И скалы тесною толпой,    

Таинственной дремоты полны,    

Над ним склонялись головой,    

Следя мелькающие волны;    

И башни замков на скалах    

Смотрели грозно сквозь туманы –    

У врат Кавказа на часах    

Сторожевые великаны!    

И дик и чуден был вокруг    

Весь божий мир; но гордый дух    

Презрительным окинул оком    

Творенье бога своего,    

И на челе его высоком    

Не отразилось ничего.    

     

     

IV    

     

И перед ним иной картины    

Красы живые расцвели:    

Роскошной Грузии долины    

Ковром раскинулись вдали;    

Счастливый, пышный край земли!    

Столпообразные раины[1].    

Звонко-бегущие ручьи    

По дну из камней разноцветных,    

И кущи роз, где соловьи    

Поют красавиц, безответных    

На сладкий голос их любви;    

Чинар развесистые сени,    

Густым венчанные плющом.    

Пещеры, где палящим днем    

Таятся робкие олени;    

И блеск, и жизнь, и шум листов,    

Стозвучный говор голосов,    

Дыханье тысячи растений!    

И полдня сладострастный зной,    

И ароматною росой    

Всегда увлаженные ночи,    

И звезды, яркие, как очи,    

Как взор грузинки молодой!..    

Но, кроме зависти холодной,    

Природы блеск не возбудил    

В груди изгнанника бесплодной    

Ни новых чувств, ни новых сил;    

И все, что пред собой он видел,    

Он презирал иль ненавидел.    

     

 V    

     

Высокий дом, широкий двор    

Седой Гудал себе построил…    

Трудов и слез он много стоил    

Рабам послушным с давних пор.    

С утра на скат соседних гор    

От стен его ложатся тени.    

В скале нарублены ступени;    

Они от башни угловой    

Ведут к реке, по ним мелькая,    

Покрыта белою чадрой[2],    

Княжна Тамара молодая    

К Арагве ходит за водой.    

     

     

VI    

     

Всегда безмолвно на долины    

Глядел с утеса мрачный дом;    

Но пир большой сегодня в нем –    

Звучит зурна[3], и льются вины –    

Гудал сосватал дочь свою,    

На пир он созвал всю семью.    

На кровле, устланной коврами,    

Сидит невеста меж подруг:    

Средь игр и песен их досуг    

Проходит. Дальними горами    

Уж спрятан солнца полукруг;    

В ладони мерно ударяя,    

Они поют – и бубен свой    

Берет невеста молодая.    

И вот она, одной рукой    

Кружа его над головой,    

То вдруг помчится легче птицы,    

То остановится, глядит –    

И влажный взор ее блестит    

Из-под завистливой ресницы;    

То черной бровью поведет,    

То вдруг наклонится немножко,    

И по ковру скользит, плывет    

Ее божественная ножка;    

И улыбается она,    

Веселья детского полна.    

Но луч луны, по влаге зыбкой    

Слегка играющий порой,    

Едва ль сравнится с той улыбкой,    

Как жизнь, как молодость, живой.    

     

 VII    

     

Клянусь полночною звездой,    

Лучом заката и востока,    

Властитель Персии златой    

И ни единый царь земной    

Не целовал такого ока;    

Гарема брызжущий фонтан    

Ни разу жаркою порою    

Своей жемчужною росою    

Не омывал подобный стан!    

Еще ничья рука земная,    

По милому челу блуждая,    

Таких волос не расплела;    

С тех пор как мир лишился рая,    

Клянусь, красавица такая    

Под солнцем юга не цвела.    

     

     

VIII    

     

В последний раз она плясала.    

Увы! заутра ожидала    

Ее, наследницу Гудала.    

Свободы резвую дитя,    

Судьба печальная рабыни,    

Отчизна, чуждая поныне,    

И незнакомая семья.    

И часто тайное сомненье    

Темнило светлые черты;    

И были все ее движенья    

Так стройны, полны выраженья,    

Так полны милой простоты,    

Что если б Демон, пролетая,    

В то время на нее взглянул,    

То, прежних братий вспоминая,    

Он отвернулся б – и вздохнул…    

     

 IX    

     

И Демон видел… На мгновенье    

Неизъяснимое волненье    

В себе почувствовал он вдруг.    

Немой души его пустыню    

Наполнил благодатный звук –    

И вновь постигнул он святыню    

Любви, добра и красоты!..    

И долго сладостной картиной    

Он любовался – и мечты    

О прежнем счастье цепью длинной,    

Как будто за звездой звезда,    

Пред ним катилися тогда.    

Прикованный незримой силой,    

Он с новой грустью стал знаком;    

В нем чувство вдруг заговорило    

Родным когда-то языком.    

То был ли признак возрожденья?    

Он слов коварных искушенья    

Найти в уме своем не мог…    

Забыть? – забвенья не дал бог:    

Да он и не взял бы забвенья!..    

…………….    

     

     

Х    

     

Измучив доброго коня,    

На брачный пир к закату дня    

Спешил жених нетерпеливый.    

Арагвы светлой он счастливо    

Достиг зеленых берегов.    

Под тяжкой ношею даров    

Едва, едва переступая,    

За ним верблюдов длинный ряд    

Дорогой тянется, мелькая:    

Их колокольчики звенят.    

Он сам, властитель Синодала.    

Ведет богатый караван.    

Ремнем затянут ловкий стан;    

Оправа сабли и кинжала    

Блестит на солнце; за спиной    

Ружье с насечкой вырезной.    

Играет ветер рукавами    

Его чухи[4], – кругом она    

Вся галуном обложена.    

Цветными вышито шелками    

Его седло; узда с кистями;    

Под ним весь в мыле конь лихой    

Бесценной масти, золотой.    

Питомец резвый Карабаха    

Прядет ушьми и, полный страха,    

Храпя косится с крутизны    

На пену скачущей волны.    

Опасен, узок путь прибрежный!    

Утесы с левой стороны,    

Направо глубь реки мятежной.    

Уж поздно. На вершине снежной    

Румянец гаснет; встал туман…    

Прибавил шагу караван.    

     

 XI    

     

И вот часовня на дороге…    

Тут с давних лет почиет в боге    

Какой-то князь, теперь святой,    

Убитый мстительной рукой.    

С тех пор на праздник иль на битву,    

Куда бы путник ни спешил,    

Всегда усердную молитву    

Он у часовни приносил;    

И та молитва сберегала    

От мусульманского кинжала.    

Но презрел удалой жених    

Обычай прадедов своих.    

Его коварною мечтою    

Лукавый Демон возмущал:    

Он в мыслях, под ночною тьмою,    

Уста невесты целовал.    

Вдруг впереди мелькнули двое,    

И больше – выстрел! – что  такое?..    

Привстав на звонких[5] стременах,    

Надвинув на брови папах[6],    

Отважный князь не молвил слова;    

В руке сверкнул турецкий ствол,    

Нагайка щелк – и, как орел,    

Он кинулся… и выстрел снова!    

И дикий крик и стон глухой    

Промчались в глубине долины –    

Недолго продолжался бой:    

Бежали робкие грузины!    

     

     

XII    

     

Затихло все; теснясь толпой,    

На трупы всадников порой    

Верблюды с ужасом глядели;    

И глухо в тишине степной    

Их колокольчики звенели.    

Разграблен пышный караван;    

И над телами христиан    

Чертит круги ночная птица!    

Не ждет их мирная гробница    

Под слоем монастырских плит,    

Где прах отцов их был зарыт;    

Не придут сестры с матерями,    

Покрыты длинными чадрами,    

С тоской, рыданьем и мольбами,    

На гроб их из далеких мест!    

Зато усердною рукою    

Здесь у дороги, над скалою    

На память водрузится крест;    

И плющ, разросшийся весною,    

Его, ласкаясь, обовьет    

Своею сеткой изумрудной;    

И, своротив с дороги трудной,    

Не раз усталый пешеход    

Под божьей тенью отдохнет…    

     

 XIII    

     

Несется конь быстрее лани.    

Храпит и рвется, будто к брани;    

То вдруг осадит на скаку,    

Прислушается к ветерку,    

Широко ноздри раздувая;    

То, разом в землю ударяя    

Шипами звонкими копыт,    

Взмахнув растрепанною гривой,    

Вперед без памяти летит.    

На нем есть всадник молчаливый!    

Он бьется на седле порой,    

Припав на гриву головой.    

Уж он не правит поводами,    

Задвинув ноги в стремена,    

И кровь широкими струями    

На чепраке его видна.    

Скакун лихой, ты господина    

Из боя вынес, как стрела,    

Но злая пуля осетина    

Его во мраке догнала!    

     

     

XIV    

     

В семье Гудала плач и стоны,    

Толпится на дворе народ:    

Чей конь примчался запаленный    

И пал на камни у ворот?    

Кто этот всадник бездыханный?    

Хранили след тревоги бранной    

Морщины смуглого чела.    

В крови оружие и платье;    

В последнем бешеном пожатье    

Рука на гриве замерла.    

Недолго жениха младого,    

Невеста, взор твой ожидал:    

Сдержал он княжеское слово,    

На брачный пир он прискакал…    

Увы! но никогда уж снова    

Не сядет на коня лихого!..    

     

 XV    

     

На беззаботную семью    

Как гром слетела божья кара!    

Упала на постель свою,    

Рыдает бедная Тамара;    

Слеза катится за слезой,    

Грудь высоко и трудно дышит;    

И вот она как будто слышит    

Волшебный голос над собой:    

«Не плачь, дитя! не плачь напрасно!    

Твоя слеза на труп безгласный    

Живой росой не упадет:    

Она лишь взор туманит ясный.    

Ланиты девственные жжет!    

Он далеко, он не узнает,    

Не оценит тоски твоей;    

Небесный свет теперь ласкает    

Бесплотный взор его очей;    

Он слышит райские напевы…    

Что жизни мелочные сны,    

И стон и слезы бедной девы    

Для гостя райской стороны?    

Нет, жребий смертного творенья    

Поверь мне, ангел мой земной,    

Не стоит одного мгновенья    

Твоей печали дорогой!    

     

     

На воздушном океане,    

Без руля и без ветрил,    

Тихо плавают в тумане    

Хоры стройные светил;    

Средь полей необозримых    

В небе ходят без следа    

Облаков неуловимых    

Волокнистые стада.    

Час разлуки, час свиданья –    

Им ни радость, ни печаль;    

Им в грядущем нет желанья    

И прошедшего не жаль.    

В день томительный несчастья    

Ты об них лишь вспомяни;    

Будь к земному без участья    

И беспечна, как они!    

     

     

Лишь только ночь своим покровом    

Верхи Кавказа осенит,    

Лишь только мир, волшебным словом    

Завороженный, замолчит;    

Лишь только ветер над скалою    

Увядшей шевельнет травою,    

И птичка, спрятанная в ней,    

Порхнет во мраке веселей;    

И под лозою виноградной,    

Росу небес глотая жадно,    

Цветок распустится ночной;    

Лишь только месяц золотой    

Из-за горы тихонько встанет    

И на тебя украдкой взглянет, –    

К тебе я стану прилетать;    

Гостить я буду до денницы    

И на шелковые ресницы    

Сны золотые навевать…»    

     

 XVI    

     

Слова умолкли в отдаленье,    

Вослед за звуком умер звук.    

Она, вскочив, глядит вокруг…    

Невыразимое смятенье    

В ее груди; печаль, испуг,    

Восторга пыл – ничто в сравненье.    

Все чувства в ней кипели вдруг;    

Душа рвала свои оковы,    

Огонь по жилам пробегал,    

И этот голос чудно-новый,    

Ей мнилось, все еще звучал.    

И перед утром сон желанный    

Глаза усталые смежил;    

Но мысль ее он возмутил    

Мечтой пророческой и странной.    

Пришлец туманный и немой,    

Красой блистая неземной,    

К ее склонился изголовью;    

И взор его с такой любовью,    

Так грустно на нее смотрел,    

Как будто он об ней жалел.    

То не был ангел-небожитель.    

Ее божественный хранитель:    

Венец из радужных лучей    

Не украшал его кудрей.    

То не был ада дух ужасный,    

Порочный мученик – о нет!    

Он был похож на вечер ясный:    

Ни день, ни ночь, – ни мрак, ни  свет!..    

     

 ЧАСТЬ II    

     

     

I    

     

«Отец, отец, оставь угрозы,    

Свою Тамару не брани;    

Я плачу: видишь эти слезы,    

Уже не первые они.    

Напрасно женихи толпою    

Спешат сюда из дальних мест…    

Немало в Грузии невест;    

А мне не быть ничьей женою!..    

О, не брани, отец, меня.    

Ты сам заметил: день от дня    

Я вяну, жертва злой отравы!    

Меня терзает дух лукавый    

Неотразимою мечтой;    

Я гибну, сжалься надо мной!    

Отдай в священную обитель    

Дочь безрассудную свою;    

Там защитит меня спаситель,    

Пред ним тоску мою пролью.    

На свете нет уж мне веселья…    

Святыни миром осеня,    

Пусть примет сумрачная келья,    

Как гроб, заранее меня…»    

     

     

II    

     

И в монастырь уединенный    

Ее родные отвезли,    

И власяницею смиренной    

Грудь молодую облекли.    

Но и в монашеской одежде,    

Как под узорною парчой,    

Все беззаконною мечтой    

В ней сердце билося, как прежде.    

Пред алтарем, при блеске свеч,    

В часы торжественного пенья,    

Знакомая, среди моленья,    

Ей часто слышалася речь.    

Под сводом сумрачного храма