Из   неизвестных мемуаров       

       

 Было   мне тогда без малого одиннадцать лет. В июле отпустили меня гостить в   подмосковную деревню, к моему родственнику, Т-ву, к которому в то время   съехалось человек пятьдесят, а может быть и больше, гостей... не помню, не   сосчитал. Было шумно и весело. Казалось, что это был праздник, который с тем и   начался, чтоб никогда не кончиться. Казалось, наш хозяин дал себе слово как   можно скорее промотать все свое огромное состояние, и ему удалось-таки недавно   оправдать эту догадку, то есть промотать все, дотла, дочиста, до последней   щепки. Поминутно наезжали новые гости, Москва же была в двух шагах, на виду,   так что уезжавшие только уступали место другим, а праздник шел своим чередом.   Увеселения сменялись одни другими, и затеям конца не предвиделось. То верховая   езда по окрестностям, целыми партиями, то прогулки в бор или по реке; пикники,   обеды в поле; ужины на большой террасе дома, обставленной тремя рядами   драгоценных цветов, заливавших ароматами свежий ночной воздух, при блестящем   освещении, от которого наши дамы, и без того почти все до одной хорошенькие,   казались еще прелестнее с их одушевленными от дневных впечатлений лицами, с их   сверкавшими глазками, с их перекрестною резвою речью, переливавшеюся звонким,   как колокольчик, смехом; танцы, музыка, пение; если хмурилось небо, сочинялись   живые картины, шарады, пословицы; устраивался домашний театр. Явились   краснобаи, рассказчики, бонмотисты.  Несколько лиц резко обрисовалось на первом   плане. Разумеется, злословие, сплетни шли своим чередом, так как без них и свет   не стоит, и миллионы особ перемерли бы от тоски, как мухи. Но так как мне было   одиннадцать лет, то я и не замечал тогда этих особ, отвлеченный совсем другим,   а если и заметил что, так не все. После уже кое-что пришлось вспомнить. Только   одна блестящая сторона картины могла броситься в мои детские глаза, и это   всеобщее одушевление, блеск, шум - все это, доселе невиданное и неслыханное   мною, так поразило меня, что я в первые дни совсем растерялся и маленькая   голова моя закружилась.  Но я все говорю про свои одиннадцать лет, и, конечно,   я был ребенок, не более как ребенок. Многие из этих прекрасных женщин, лаская   меня, еще не думали справляться с моими годами. Но - странное дело! - какое-то   непонятное мне самому ощущение уже овладело мною; что-то шелестило уже по моему   сердцу, до сих пор незнакомое и неведомое ему; но отчего оно подчас горело и   билось, будто испуганное, и часто неожиданным румянцем обливалось лицо мое.   Порой мне как-то стыдно и даже обидно было за разные детские мои привилегии.   Другой раз как будто удивление одолевало меня, и я уходил куда-нибудь, где бы   не могли меня видеть, как будто для того, чтоб перевести дух и что-то   припомнить, что-то такое, что до сих пор, казалось мне, я очень хорошо помнил и   про что теперь вдруг позабыл, но без чего, однако ж, мне покуда нельзя   показаться и никак нельзя быть.  То, наконец, казалось мне, что я что-то затаил   от всех, но ни за что и никому не сказывал об этом, затем, что стыдно мне,   маленькому человеку, до слез. Скоро среди вихря, меня окружавшего, почувствовал   я какое-то одиночество. Тут были и другие дети, но все - или гораздо моложе,   или гораздо старше меня; да, впрочем, не до них было мне. Конечно, ничего б и   не случилось со мною, если б я не был в исключительном положении. На глаза всех   этих прекрасных дам я все еще был то же маленькое, неопределенное существо,   которое они подчас любили ласкать и с которым им можно было играть, как с   маленькой куклой. Особенно одна из них, очаровательная блондинка, с пышными,   густейшими волосами, каких я никогда потом не видел и, верно, никогда не увижу,   казалось, поклялась не давать мне покоя. Меня смущал, а ее веселил смех,   раздававшийся кругом нас, который она поминутно вызывала своими резкими,   взбалмошными выходками со мною, что, видно, доставляло ей огромное наслаждение.   В пансионах, между подругами, ее наверно прозвали бы школьницей. Она была чудно   хороша, и что-то было в ее красоте, что так и металось в глаза с первого   взгляда. И, уж конечно, она непохожа была на тех маленьких стыдливеньких   блондиночек, беленьких, как пушок, и нежных, как белые мышки или пасторские   дочки. Ростом она была невысока и немного полна, но с нежными, тонкими линиями   лица, очаровательно нарисованными. Что-то как молния сверкающее было в этом   лице, да и вся она - как огонь, живая, быстрая, легкая. Из ее больших открытых   глаз будто искры сыпались; они сверкали, как алмазы, и никогда я не променяю   таких голубых искрометных глаз ни на какие черные, будь они чернее самого   черного андалузского взгляда, да и блондинка моя, право, стоила той знаменитой   брюнетки, которую воспел один известный и прекрасный поэт и который еще в таких   превосходных стихах поклялся всей Кастилией, что готов переломать себе кости,   если позволят ему только кончиком пальца прикоснуться к мантилье его красавицы.   Прибавь к тому, что моя красавица была самая веселая из всех красавиц в мире,   самая взбалмошная хохотунья, резвая как ребенок, несмотря на то что лет пять   как была уже замужем. Смех не сходил с ее губ, свежих, как свежа утренняя роза,   только что успевшая раскрыть, с первым лучом солнца, свою алую, ароматную   почку, на которой еще не обсохли холодные крупные капли росы.  Помню, что на   второй день моего приезда был устроен домашний театр. Зала была, как говорится,   набита битком; не было ни одного места свободного; а так как мне привелось   почему-то опоздать, то я и принужден был наслаждаться спектаклем стоя. Но   веселая игра все более и более тянула меня вперед, и я незаметно пробрался до   самых первых рядов, где и стал наконец, облокотясь на спинку кресел, в которых   сидела одна дама. Это была моя блондинка; но мы еще знакомы не были. И вот,   как-то невзначай, засмотрелся я на ее чудно-округленные, соблазнительные плечи,   полные, белые, как молочный кипень, хотя мне решительно все равно было   смотреть: на чудесные женские плечи или на чепец с огненными лентами,   скрывавший седины одной почтенной дамы в первом ряду. Возле блондинки сидела   перезрелая дева, одна из тех, которые, как случалось мне потом замечать, вечно   ютятся где-нибудь как можно поближе к молоденьким и хорошеньким женщинам,   выбирая таких, которые не любят гонять от себя молодежь. Но не в том дело;   только эта дева подметила мои наблюдения, нагнулась к соседке и, хихикая,   пошептала ей что-то на ухо. Соседка вдруг обернулась, и помню, что огневые   глаза ее так сверкнули на меня в полусумраке, что я, не приготовленный к   встрече, вздрогнул, как будто обжегшись. Красавица улыбнулась.  - Нравится вам,   что играют? - спросила она, лукаво и насмешливо посмотрев мне в глаза.  - Да, -   отвечал я, все еще смотря на нее в каком-то удивлении, которое ей в свою   очередь, видимо, нравилось.  - А зачем же вы стоите? Так - устанете; разве вам   места нет?  - То-то и есть, что нет, - отвечал я, на этот раз более занятый заботой,   чем искрометными глазами красавицы, и пресерьезно обрадовавшись, что нашлось   наконец доброе сердце, которому можно открыть свое горе. - Я уж искал, да все   стулья заняты, - прибавил я, как будто жалуясь ей на то, что все стулья   заняты.  - Ступай сюда, - живо заговорила она, скорая на все решения так же,   как и на всякую сумасбродную идею, какая бы ни мелькнула в взбалмошной ее   голове, - ступай сюда, ко мне, и садись мне на колени.  - На колени?.. -   повторил я, озадаченный.  Я уже сказал, что мои привилегии серьезно начали меня   обижать и совестить. Эта, будто на смех, не в пример другим далеко заходила. К   тому же я, и без того всегда робкий и стыдливый мальчик, теперь как-то особенно   начал робеть перед женщинами и потому ужасно сконфузился.  - Ну да, на колени!   Отчего же ты не хочешь сесть ко мне на колени? настаивала она, начиная смеяться   все сильнее и сильнее, так что наконец просто принялась хохотать бог знает   чему, может быть, своей же выдумке или обрадовавшись, что я так сконфузился. Но   ей того-то и нужно было.  Я покраснел и в смущении осматривался кругом,   приискивая - куда бы уйти; но она уже предупредила меня, как-то успев поймать   мою руку, именно для того, чтоб я не ушел, и, притянув ее к себе, вдруг, совсем   неожиданно, к величайшему моему удивлению, пребольно сжала ее в своих   шаловливых, горячих пальчиках и начала ломать мои пальцы, но так больно, что я   напрягал все усилия, чтоб не закричать, и при этом делал пресмешные гримасы.   Кроме того, я был в ужаснейшем удивлении, недоумении, ужасе даже, узнав, что   есть такие смешные и злые дамы, которые говорят с мальчиками про такие пустяки   да еще больно так щиплются, бог знает за что и при всех. Вероятно, мое   несчастное лицо отражало все мои недоумения, потому что шалунья хохотала мне в   глаза как безумная, а между тем все сильнее и сильнее щипала и ломала мои   бедные пальцы. Она была вне себя от восторга, что удалось-таки нашкольничать,   сконфузить бедного мальчика и замистифировать его в прах. Положение мое было   отчаянное. Во-первых, я горел от стыда, потому что почти все кругом нас   оборотились к нам, одни в недоумении, другие со смехом, сразу поняв, что   красавица что-нибудь напроказила. Кроме того, мне страх как хотелось кричать,   потому что она ломала мои пальцы с каким-то ожесточением, именно за то, что я не   кричу: а я, как спартанец, решился выдерживать боль, боясь наделать криком   суматоху, после которой уж не знаю, что бы сталось со мною. В припадке   совершенного отчаяния начал я наконец борьбу и принялся из всех сил тянуть к   себе свою собственную руку, но тиранка моя была гораздо меня сильнее. Наконец я   не выдержал, вскрикнул, - того только и ждала! Мигом она бросила меня и   отвернулась, как ни в чем не бывала, как будто и не она напроказила, а кто   другой, ну точь-в-точь какой-нибудь школьник, который, чуть отвернулся учитель,   уже успел напроказить где-нибудь по соседству, щипнуть какого-нибудь   крошечного, слабосильного мальчика, дать ему щелчка, пинка, подтолкнуть ему   локоть и мигом опять повернуться, поправиться, уткнувшись в книгу, начать   долбить свой урок и, таким образом, оставить разгневанного господина учителя,   бросившегося, подобно ястребу, на шум, - с предлинным и неожиданным носом.  Но,   к моему счастью, общее внимание увлечено было в эту минуту мастерской игрой   нашего хозяина, который исполнял в игравшейся пьеске, какой-то скрибовской   комедии, главную роль. Все зааплодировали; я, под шумок, скользнул из ряда и   забежал на самый конец залы, в противоположный угол, откуда, притаясь за   колонной, с ужасом смотрел туда, где сидела коварная красавица. Она все еще   хохотала, закрыв платком свои губки. И долго еще она оборачивалась назад,   выглядывая меня по всем углам, - вероятно, очень жалея, что так скоро кончилась   наша сумасбродная схватка, и придумывая, как бы еще что-нибудь напроказить.    Этим началось наше знакомство, и с этого вечера она уже не отставала от меня ни   на шаг. Она преследовала меня без меры и совести, сделалась гонительницей,   тиранкой моей. Весь комизм ее проделок со мной заключался в том, что она   сказалась влюбленною в меня по уши и резала меня при всех. Разумеется, мне,   прямому дикарю, все это до слез было тяжело и досадно, так что я уже несколько   раз был в таком серьезном и критическом положении, что готов был подраться с   моей коварной обожательницей. Мое наивное смущение, моя отчаянная тоска как   будто окрыляли ее преследовать меня до конца. Она не знала жалости, а я не знал   - куда от нее деваться. Смех, раздававшийся кругом нас и который она умела-таки   вызвать, только поджигал ее на новые шалости. Но стали наконец находить ее   шутки немного слишком далекими. Да и вправду, как пришлось теперь вспомнить,   она уже чересчур позволяла себе с таким ребенком, как я.  Но уж такой был   характер: была она, по всей форме, баловница. Я слышал потом, что избаловал ее   всего более ее же собственный муж, очень толстенький, очень невысокий и очень   красный человек, очень богатый и очень деловой, по крайней мере с виду:   вертлявый, хлопотливый, он двух часов не мог прожить на одном месте. Каждый   день ездил он от нас в Москву, иногда по два раза, и все, как сам уверял, по   делам. Веселее и добродушнее этой комической и между тем всегда порядочной   физиономии трудно было сыскать. Он мало того, что любил жену до слабости, до   жалости, - он просто поклонялся ей как идолу.  Он не стеснял ее ни в чем.   Друзей и подруг у ней было множество. Во-первых, ее мало кто не любил, а   во-вторых - ветреница и сама была не слишком разборчива в выборе друзей своих,   хотя в основе ее характера было гораздо более серьезного, чем сколько можно   предположить, судя по тому, что я теперь рассказал. Но из всех подруг своих она   всех больше любила и отличала одну молодую даму, свою дальнюю родственницу,   которая теперь тоже была в нашем обществе. Между ними была какая-то нежная,   утонченная связь, одна из тех связей, которые зарождаются иногда при встрече   двух характеров, часто совершенно противоположных друг другу, но из которых   один и строже, и глубже, и чище другого, тогда как другой, с высоким смирением   и с благородным чувством самооценки, любовно подчиняется ему, почувствовав все   превосходство его над собою, и, как счастье, заключает в сердце своем его   дружбу. Тогда-то начинается эта нежная и благородная утонченность в отношениях   таких характеров: любовь и снисхождение до конца, с одной стороны, любовь и   уважение - с другой, уважение, доходящее до какого-то страха, до боязни за себя   в глазах того, кем так высоко дорожишь, и до ревнивого, жадного желания с   каждым шагом в жизни все ближе и ближе подходить к его сердцу. Обе подруги были   одних лет, но между ними была неизмеримая разница во всем, начиная с красоты.   M-me M* была тоже очень хороша собой, но в красоте ее было что-то особенное,   резко отделявшее ее от толпы хорошеньких женщин; было что-то в лице ее, что   тотчас же неотразимо влекло к себе все симпатии, или, лучше сказать, что   пробуждало благородную, возвышенную симпатию в том, кто встречал ее. Есть такие   счастливые лица. Возле нее всякому становилось как-то лучше, как-то свободнее,   как-то теплее, и, однако ж, ее грустные большие глаза, полные огня и силы,   смотрели робко и беспокойно, будто под ежеминутным страхом чего-то враждебного   и грозного, и эта странная робость таким унынием покрывала подчас ее тихие,   кроткие черты, напоминавшие светлые лица итальянских мадонн, что, смотря на   нее, самому становилось скоро так же грустно, как за собственную, как за родную   печаль. Это бледное, похудевшее лицо, в котором сквозь безукоризненную красоту   чистых, правильных линий и унылую суровость глухой, затаенной тоски еще так   часто просвечивал первоначальный детски ясный облик, - образ еще недавних   доверчивых лет и, может быть, наивного счастья; эта тихая, но несмелая,   колебавшаяся улыбка - все это поражало таким безотчетным участием к этой   женщине, что в сердце каждого невольно зарождалась сладкая, горячая забота,   которая громко говорила за нее еще издали и еще вчуже роднила с нею. Но   красавица казалась как-то молчаливою, скрытною, хотя, конечно, не было существа   более внимательного и любящего, когда кому-нибудь надобилось сочувствие. Есть   женщины, которые точно сестры милосердия в жизни. Перед ними можно ничего не скрывать,   по крайней мере ничего, что есть больного и уязвленного в душе. Кто страждет,   тот смело и с надеждой иди к ним и не бойся быть в тягость, затем что редкий из   нас знает, насколько может быть бесконечно терпеливой любви, сострадания и   всепрощения в ином женском сердце. Целые сокровища симпатии, утешения, надежды   хранятся в этих чистых сердцах, так часто тоже уязвленных, потому что сердце,   которое много любит, много грустит, но где рана бережливо закрыта от   любопытного взгляда, затем что глубокое горе всего чаще молчит и таится. Их же   не испугает ни глубина раны, ни гной ее, ни смрад ее: кто к ним подходит, тот   уж их достоин; да они, впрочем, как будто и родятся на подвиг... M-me M* была   высока ростом, гибка и стройна, но несколько тонка. Все движения ее были как-то   неровны, то медленны, плавны и даже как-то важны, то детски скоры, а вместе с   тем и какое-то робкое смирение проглядывало в ее жесте, что-то как будто   трепещущее и незащищенное, но никого не просившее и не молившее о защите.  Я   уже сказал, что непохвальные притязания коварной блондинки стыдили меня, резали   меня, язвили меня до крови. Но этому была еще причина тайная, странная, глупая,   которую я таил, за которую дрожал, как кащей, и даже при одной мысли о ней,   один на один с опрокинутой моей головою, где-нибудь в таинственном, темном   углу, куда не посягал инквизиторский, насмешливый взгляд никакой голубоокой   плутовки, при одной мысли об этом предмете я чуть не задыхался от смущения,   стыда и боязни, - словом, я был влюблен, то есть, положим, что я сказал вздор:   этого быть не могло; но отчего же из всех лиц, меня окружавших, только одно   лицо уловлялось моим вниманием? Отчего только за нею я любил следить взглядом,   хотя мне решительно не до того было тогда, чтоб выглядывать дам и знакомиться с   ними? Случалось это всего чаще по вечерам, когда ненастье запирало всех в   комнаты и когда я, одиноко притаясь где-нибудь в углу залы, беспредметно глазел   по сторонам, решительно не находя никакого другого занятия, потому что со мной,   исключая моих гонительниц, редко кто говорил, и было мне в такие вечера   нестерпимо скучно. Тогда всматривался я в окружающие меня лица, вслушивался в   разговор, в котором часто не понимал ни слова, и вот в это-то время тихие   взгляды, кроткая улыбка и прекрасное лицо m-me M* (потому что это была она),   бог знает почему, уловлялись моим зачарованным вниманием, и уж не изглаживалось   это странное, неопределенное, но непостижимо сладкое впечатление мое. Часто по   целым часам я как будто уж и не мог от нее оторваться; я заучил каждый жест, каждое   движение ее, вслушался в каждую вибрацию густого, серебристого, но несколько   заглушенного голоса и странное дело! - из всех наблюдений своих вынес, вместе с   робким и сладким впечатлением, какое-то непостижимое любопытство. Похоже было   на то, как будто я допытывался какой-нибудь тайны...  Всего мучительнее для   меня были насмешки в присутствии m-me M*. Эти насмешки и комические гонения, по   моим понятиям, даже унижали меня. И когда, случалось, раздавался общий смех на   мой счет, в котором даже m-me M* иногда невольно принимала участие, тогда я, в   отчаянии, вне себя от горя, вырывался от своих тиранов и убегал наверх, где и   дичал остальную часть дня, не смея показать своего лица в зале. Впрочем, я и   сам еще не понимал ни своего стыда, ни волнения; весь процесс переживался во   мне бессознательно. С m-me M* я почти не сказал еще и двух слов, да и, конечно,   не решился бы на это. Но вот однажды вечером, после несноснейшего для меня дня,   отстал я от других на прогулке, ужасно устал и пробирался домой через сад. На   одной скамье, в уединенной аллее, увидел я m-me M*. Она сидела   одна-одинехонька, как будто нарочно выбрав такое уединенное место, склонив   голову на грудь и машинально перебирая в руках платок. Она была в такой   задумчивости, что и не слыхала, как я с ней поравнялся.  Заметив меня, она   быстро поднялась со скамьи, отвернулась и, я увидел, наскоро отерла глаза   платком. Она плакала. Осушив глаза, она улыбнулась мне и пошла вместе со мною   домой. Уж не помню, о чем мы с ней говорили; но она поминутно отсылала меня под   разными предлогами: то просила сорвать ей цветок, то посмотреть, кто едет   верхом по соседней аллее. И когда я отходил от нее, она тотчас же опять   подносила платок к глазам своим и утирала непослушные слезы, которые никак не   хотели покинуть ее, все вновь и вновь накипали в сердце и все лились из ее   бедных глаз. Я понимал, что, видно, я ей очень в тягость, когда она так часто   меня отсылает, да и сама она уже видела, что я все заметил, но только не могла   удержаться, и это меня еще более за нее надрывало. Я злился на себя в эту   минуту почти до отчаяния, проклинал себя за неловкость и ненаходчивость и   все-таки не знал, как ловче отстать от нее, не выказав, что заметил ее горе, но   шел рядом с нею, в грустном изумлении, даже в испуге, совсем растерявшись и решительно   не находя ни одного слова для поддержки оскудевшего нашего разговора.  Эта   встреча так поразила меня, что я весь вечер с жадным любопытством следил   потихоньку за m-me M* и не спускал с нее глаз. Но случилось так, что она два   раза застала меня врасплох среди моих наблюдений, и во второй раз, заметив   меня, улыбнулась. Это была ее единственная улыбка за весь вечер. Грусть еще не   сходила с лица ее, которое было теперь очень бледно. Все время она тихо   разговаривала с одной пожилой дамой, злой и сварливой старухой, которой никто   не любил за шпионство и сплетни, но которой все боялись, а потому и принуждены   были всячески угождать ей, волей-неволей...  Часов в десять приехал муж m-me   M*. До сих пор я наблюдал за ней очень пристально, не отрывая глаз от ее грустного   лица; теперь же, при неожиданном входе мужа, я видел, как она вся вздрогнула и   лицо ее, и без того уже бледное, сделалось вдруг белее платка. Это было так   приметно, что и другие заметили: я расслышал в стороне отрывочный разговор, из   которого кое-как догадался, что бедной m-me M* не совсем хорошо. Говорили, что   муж ее ревнив, как арап, не из любви, а из самолюбия. Прежде всего это был   европеец, человек современный, с образчиками новых идей и тщеславящийся своими   идеями. С виду это был черноволосый, высокий и особенно плотный господин, с   европейскими бакенбардами, с самодовольным румяным лицом, с белыми как сахар   зубами и с безукоризненной джентльменской осанкой. Называли его умным   человеком. Так в иных кружках называют одну особую породу растолстевшего на   чужой счет человечества, которая ровно ничего не делает, которая ровно ничего   не хочет делать и у которой, от вечной лености и ничегонеделания, вместо сердца   кусок жира. От них же поминутно слышишь, что им нечего делать вследствие   каких-то очень запутанных, враждебных обстоятельств, которые "утомляют их   гений", и что на них, поэтому, "грустно смотреть". Это уж у них   такая принятая пышная фраза, их mot d'ordre, их пароль и лозунг, фраза, которую   мои сытые толстяки расточают везде поминутно, что уже давно начинает надоедать,   как отъявленное тартюфство и пустое слово. Впрочем, некоторые из этих   забавников, никак не могущих найти, что им делать, - чего, впрочем, никогда и   не искали они, - именно на то метят, чтоб все думали, что у них вместо сердца   не жир, а, напротив, говоря вообще, что-то очень глубокое, но что именно - об   этом не сказал бы ничего самый первейший хирург, конечно, из учтивости. Эти   господа тем и пробиваются на свете, что устремляют все свои инстинкты на грубое   зубоскальство, самое близорукое осуждение и безмерную гордость. Так как им   нечего больше делать, как подмечать и затверживать чужие ошибки и слабости, и   так как в них доброго чувства ровнешенько настолько, сколько дано его в удел   устрице, то им и не трудно, при таких предохранительных средствах, прожить с   людьми довольно осмотрительно. Этим они чрезмерно тщеславятся. Они, например,   почти уверены, что у них чуть ли не весь мир на оброке; что он у них как   устрица, которую они берут про запас; что все, кроме них, дураки; что всяк похож   на апельсин или на губку, которую они нет-нет да и выжмут, пока сок надобится;   что они всему хозяева и что весь этот похвальный порядок вещей происходит   именно оттого, что они такие умные и характерные люди. В своей безмерной   гордости они не допускают в себе недостатков. Они похожи на ту породу житейских   плутов, прирожденных Тартюфов и Фальстафов, которые до того заплутовались, что   наконец и сами уверились, что так и должно тому быть, то есть чтоб жить им да   плутовать; до того часто уверяли всех, что они честные люди, что наконец и сами   уверились, будто они действительно честные люди и что их плутовство-то и есть   честное дело. Для совестного внутреннего суда, для благородной самооценки их   никогда не хватит: для иных вещей они слишком толсты. На первом плане у них   всегда и во всем их собственная золотая особа, их Молох и Ваал, их великолепное   я. Вся природа, весь мир для них не более как одно великолепное зеркало,   которое и создано для того, чтоб мой божок беспрерывно в него на себя любовался   и из-за себя никого и ничего не видел; после этого и немудрено, что все на   свете видит он в таком безобразном виде. На все у него припасена готовая фраза,   и, - что, однако ж, верх ловкости с их стороны, - самая модная фраза. Даже   они-то и способствуют этой моде, голословно распространяя по всем перекресткам   ту мысль, которой почуют успех. Именно у них есть чутье, чтоб пронюхать такую   модную фразу и раньше других усвоить ее себе, так, что как будто она от них и   пошла. Особенно же запасаются они своими фразами на изъявление своей   глубочайшей симпатии к человечеству, на определение, что такое самая правильная   и оправданная рассудком филантропия, и, наконец, чтоб безостановочно карать   романтизм, то есть зачастую все прекрасное и истинное, каждый атом которого   дороже всей их слизняковой породы. Но грубо не узнают они истины в уклоненной,   переходной и неготовой форме и отталкивают все, что еще не поспело, не   устоялось и бродит. Упитанный человек всю жизнь прожил навеселе, на всем   готовом, сам ничего не сделал и не знает, как трудно всякое дело делается, а   потому беда какой-нибудь шероховатостью задеть его жирные чувства: за это он   никогда не простит, всегда припомнит и отомстит с наслаждением. Итог всему   выйдет, что мой герой есть не более не менее как исполинский, донельзя раздутый   мешок, полный сентенций, модных фраз и ярлыков всех родов и сортов.  Но,   впрочем, m-r M* имел и особенность, был человек примечательный: это был остряк,   говорун и рассказчик, и в гостиных кругом него всегда собирался кружок. В тот   вечер особенно ему удалось произвесть впечатление. Он овладел разговором; он   был в ударе, весел, чему-то рад и заставил-таки всех глядеть на себя. Но m-me   M* все время была как больная; лицо ее было такое грустное, что мне поминутно   казалось, что вот-вот сейчас задрожат на ее длинных ресницах давешние слезы.   Все это, как я сказал, поразило и удивило меня чрезвычайно. Я ушел с чувством   какого-то странного любопытства, и всю ночь снился мне m-r M*, тогда как до тех   пор я редко видывал безобразные сны.  На другой день, рано поутру, позвали меня   на репетицию живых картин, в которых и у меня была роль. Живые картины, театр и   потом бал - все в один вечер, назначались не далее как дней через пять, по   случаю домашнего праздника - дня рождения младшей дочери нашего хозяина. На   праздник этот, почти импровизированный, приглашены были из Москвы и из   окрестных дач еще человек сто гостей, так что много было и возни, и хлопот, и   суматохи. Репетиции или, лучше сказать, смотр костюмов назначены были не   вовремя, поутру, потому что наш режиссер, известный художник Р*, приятель и   гость нашего хозяина, по дружбе к нему согласившийся взять на себя сочинение и   постановку картин, а вместе с тем и нашу выучку, спешил теперь в город для   закупок по бутафорской части и для окончательных заготовлений к празднику, так   что времени терять было некогда. Я участвовал в одной картине, вдвоем с m-me   M*. Картина выражала сцену из средневековой жизни и называлась "Госпожа   замка и ее паж".  Я почувствовал неизъяснимое смущение, сошедшись с m-me   M* на репетиции. Мне так и казалось, что она тотчас же вычитает из глаз моих   все думы, сомнения, догадки, зародившиеся со вчерашнего дня в голове моей. К   тому же мне все казалось, что я как будто бы виноват пред нею, застав вчера ее   слезы и помешав ее горю, так что она поневоле должна будет коситься на меня,   как на неприятного свидетеля и непрошеного участника ее тайны. Но, слава богу,   дело обошлось без больших хлопот: меня просто не заметили. Ей, кажется, было   вовсе не до меня и не до репетиции: она была рассеянна, грустна и мрачно-задумчива;   видно было, что ее мучила какая-то большая забота. Покончив с моею ролью, я   побежал переодеться и через десять минут вышел на террасу в сад. Почти в то же   время из других дверей вышла и m-me M*, и как раз нам напротив появился   самодовольный супруг ее, который возвращался из сада, только что проводив туда   целую группу дам и там успев сдать их с рук на руки какому-то досужему cavalier   servant. Встреча мужа и жены, очевидно, была неожиданна. M-me M*, неизвестно   почему-то, вдруг смутилась, и легкая досада промелькнула в ее нетерпеливом   движении. Супруг, беспечно насвистывавший арию и во всю дорогу глубокомысленно   охорашивавший свои бакенбарды, теперь, при встрече с женою, нахмурился и   оглядел ее, как припоминаю теперь, решительно инквизиторским взглядом.  - Вы в   сад? - спросил он, заметив омбрельку и книгу в руках жены.  - Нет, в рощу, -   отвечала она, слегка покраснев.  - Одни?  - С ним... - проговорила m-me M*,   указав на меня. - Я гуляю поутру одна, прибавила она каким-то неровным,   неопределенным голосом, точно таким, когда лгут первый раз в жизни.  - Гм... А   я только что проводил туда целую компанию. Там все собираются у цветочной   беседки провожать Н-го. Он едет, вы знаете... у него какая-то беда случилась   там, в Одессе... Ваша кузина (он говорил о блондинке) и смеется, и чуть не   плачет, все разом, не разберешь ее. Она мне, впрочем, сказала, что вы за что-то   сердиты на Н-го и потому не пошли его провожать. Конечно, вздор?  - Она   смеется, - отвечала m-me M*, сходя со ступенек террасы.  - Так это ваш каждодневный   cavalier servant? - прибавил m-r M*, скривив рот и наведя на меня свой лорнет.    - Паж! - закричал я, рассердившись за лорнет и насмешку, и, захохотав ему прямо   в лицо, разом перепрыгнул три ступеньки террасы...  - Счастливый путь! -   пробормотал m-r M* и пошел своею дорогой.  Конечно, я тотчас же подошел к m-me   M*, как только она указала на меня мужу, и глядел так, как будто она меня уже   целый час назад пригласила и как будто я уже целый месяц ходил с ней гулять по   утрам. Но я никак не мог разобрать: зачем она так смутилась, сконфузилась и что   такое было у ней на уме, когда она решилась прибегнуть к своей маленькой лжи?   Зачем она просто не сказала, что идет одна? Теперь я не знал, как и глядеть на   нее; но, пораженный удивлением, я, однако ж, пренаивно начал помаленьку   заглядывать ей в лицо; но, так же как и час назад, на репетиции, она не   примечала ни подглядываний, ни немых вопросов моих. Все та же мучительная   забота, но еще явственнее, еще глубже, чем тогда, отражалась в ее лице, в ее   волнении, в походке. Она спешила куда-то, все более и более ускоряя шаг, и с   беспокойством заглядывала в каждую аллею, в каждую просеку рощи, оборачиваясь к   стороне сада. И я тоже ожидал чего-то. Вдруг за нами раздался лошадиный топот.   Это была целая кавалькада наездниц и всадников, провожавших того Н-го, который   так внезапно покидал наше общество.  Между дамами была и моя блондинка, про   которую говорил m-r M*, рассказывая о слезах ее. Но, по своему обыкновению, она   хохотала как ребенок и резво скакала на прекрасном гнедом коне. Поравнявшись с   нами, Н-й снял шляпу, но не остановился и не сказал с m-me M* ни слова. Скоро   вся ватага исчезла из глаз. Я взглянул на m-me M* и чуть не вскрикнул от   изумления: она стояла бледная как платок и крупные слезы пробивались из глаз ее.   Случайно наши взгляды встретились: m-me M* вдруг покраснела, на миг   отвернулась, и беспокойство и досада ясно замелькали на лице ее. Я был лишний,   хуже, чем вчера, - это яснее дня, но куда мне деваться?  Вдруг m-me M*, как   будто догадавшись, развернула книгу, которая была у нее в руках, и,   закрасневшись, очевидно стараясь не смотреть на меня, сказала, как будто сейчас   только спохватилась:  - Ах! это вторая часть, я ошиблась; пожалуйста, принеси   мне первую.  Как не понять! моя роль кончилась, и нельзя было прогнать меня по   более прямой дороге.  Я убежал с ее книгой и не возвращался. Первая часть   преспокойно пролежала на столе это утро...  Но я был сам не свой; у меня билось   сердце, как будто в беспрерывном испуге. Всеми силами старался я как-нибудь не   повстречать m-me M*. Зато я с каким-то диким любопытством глядел на   самодовольную особу m-r M*, как будто в нем теперь непременно должно было быть   что-то особенное. Решительно не понимаю, что было в этом комическом любопытстве   моем; помню только, что я был в каком-то странном удивлении от всего, что   привелось мне увидеть в это утро. Но мой день только что начинался, и для меня   он был обилен происшествиями.  Обедали на этот раз очень рано. К вечеру   назначена была общая увеселительная поездка в соседнее село, на случившийся там   деревенский праздник, и потому нужно было время, чтоб приготовиться. Я уж за   три дня мечтал об этой поездке, ожидая бездну веселья. Пить кофе почти все   собрались на террасе. Я осторожно пробрался за другими и спрятался за тройным   рядом кресел. Меня влекло любопытство, и между тем я ни за что не хотел   показаться на глаза m-me M*. Но случаю угодно было поместить меня недалеко от   моей гонительницы-блондинки. На этот раз с ней приключилось чудо, невозможное   дело: она вдвое похорошела. Уж не знаю, как и отчего это делается, но с   женщинами такие чудеса бывают даже нередко. Меж нами в эту минуту был новый   гость, высокий, бледнолицый молодой человек, записной поклонник нашей   блондинки, только что приехавший к нам из Москвы, как будто нарочно затем, чтоб   заменить собой отбывшего Н-го, про которого шла молва, что он отчаянно влюблен   в нашу красавицу. Что ж касается приезжего, то он уж издавна был с нею в таких   же точно отношениях, как Бенедикт к Беатриче в шекспировском "Много шума   из пустяков". Короче, наша красавица в этот день была в чрезвычайном   успехе. Ее шутки и болтовня были так грациозны, так доверчиво-наивны, так   простительно-неосторожны; она с такою грациозною самонадеянностию была уверена   во всеобщем восторге, что действительно все время была в каком-то особенном   поклонении. Вокруг нее не разрывался тесный кружок удивленных, залюбовавшихся   на нее слушателей, и никогда еще не была она так обольстительна. Всякое слово   ее было в соблазн и в диковинку, ловилось, передавалось вкруговую, и ни одна   шутка ее, ни одна выходка не пропала даром. От нее, кажется, и не ожидал никто   столько вкуса, блеска, ума. Все лучшие качества ее повседневно были погребены в   самом своевольном сумасбродстве, в самом упрямом школьничестве, доходившем чуть   ли не до шутовства; их редко кто замечал; а если замечал, так не верил им, так   что теперь необыкновенный успех ее встречен был всеобщим страстным шепотом   изумления.  Впрочем, этому успеху содействовало одно особенное, довольно   щекотливое обстоятельство, по крайней мере судя по той роли, которую играл в то   же время муж m-me M*. Проказница решилась - и нужно прибавить: почти ко   всеобщему удовольствию или, по крайней мере, к удовольствию всей молодежи   ожесточенно атаковать его вследствие многих причин, вероятно, очень важных, на ее   глаза. Она завела с ним целую перестрелку острот, насмешек, сарказмов, самых   неотразимых и скользких, самых коварных, замкнутых и гладких со всех сторон,   таких, которые бьют прямо в цель, но к которым ни с одной стороны нельзя   прицепиться для отпора и которые только истощают в бесплодных усилиях жертву,   доводя ее до бешенства и до самого комического отчаяния.  Наверное не знаю, но,   кажется, вся эта выходка была преднамеренная, а не импровизированная. Еще за   обедом начался этот отчаянный поединок. Я говорю "отчаянный", потому   что m-r M* нескоро положил оружие. Ему нужно было собрать все присутствие духа,   все остроумие, всю свою редкую находчивость, чтоб не быть разбитым в прах,   наголову и не покрыться решительным бесславием. Дело шло при непрерывном и   неудержимом смехе всех свидетелей и участников боя. По крайней мере сегодня   непохоже было для него на вчера. Приметно было, что m-me M* несколько раз   порывалась остановить своего неосторожного друга, которому в свою очередь   непременно хотелось нарядить ревнивого мужа в самый шутовской и смешной костюм,   и должно полагать, в костюм "Синей бороды", судя по всем   вероятностям, судя по тому, что у меня осталось в памяти, и, наконец, по той   роли, которую мне самому привелось играть в этой сшибке.  Это случилось вдруг,   самым смешным образом, совсем неожиданно, и, как нарочно, в эту минуту я стоял   на виду, не подозревая зла и даже забыв о недавних моих предосторожностях.   Вдруг я был выдвинут на первый план, как заклятый враг и естественный соперник   m-r M*, как отчаянно, до последней степени влюбленный в жену его, в чем тиранка   моя тут же поклялась, дала слово, сказала, что у ней есть доказательства и что   не далее как, например, сегодня в лесу она видела...  Но она не успела   договорить, я прервал ее в самую отчаянную для меня минуту. Эта минута была так   безбожно рассчитана, так изменнически подготовлена к самому концу, к шутовской   развязке, и так уморительно смешно обстановлена, что целый взрыв ничем   неудержимого, всеобщего смеха отсалютовал эту последнюю выходку. И хотя тогда   же я догадался, что не на мою долю выпадала самая досадная роль, - однако ж был   до того смущен, раздражен и испуган, что, полный слез, тоски и отчаяния,   задыхаясь от стыда, прорвался чрез два ряда кресел, ступил вперед и, обращаясь   к моей тиранке, закричал прерывающимся от слез и негодования голосом:  - И не   стыдно вам... вслух... при всех дамах... говорить такую худую... неправду?!..   вам, точно маленькой... при всех мужчинах ... Что они скажут?.. вы - такая   большая... замужняя!..  Но я не докончил, - раздался оглушительный аплодисмент.   Моя выходка произвела настоящий furore. Мой наивный жест, мои слезы, а главное,   то, что я как будто выступил защищать m-r M*, все это произвело такой адский   смех, что даже и теперь, при одном воспоминании, мне самому становится ужасно   смешно... Я оторопел, почти обезумел от ужаса и, сгорев как порох, закрыв лицо   руками, бросился вон, выбил в дверях поднос из рук входившего лакея и полетел   наверх, в свою комнату. Я вырвал из дверей ключ, торчавший наружу, и заперся   изнутри. Сделал я хорошо, потому что за мною была погоня. Не прошло минуты, как   мои двери осадила целая ватага самых хорошеньких из всех наших дам. Я слышал их   звонкий смех, частый говор, их заливавшиеся голоса; они щебетали все разом, как   ласточки. Все они, все до одной, просили, умоляли меня отворить хоть на одну   минуту; клялись, что не будет мне ни малейшего зла, а только зацелуют они меня   всего в прах. Но... что ж могло быть ужаснее еще этой новой угрозы? Я только   горел от стыда за моею дверью, спрятав в подушки лицо, и не отпер, даже не   отозвался. Они еще долго стучались и молили меня, но я был бесчувствен и глух,   как одиннадцатилетний.  Ну, что ж теперь делать? все открыто, все обнаружилось,   все, что я так ревниво сберегал и таил... На меня падет вечный стыд и позор!..   По правде, я и сам не умел назвать того, за что так страшился и что хотел бы я   скрыть; но ведь, однако ж, я страшился чего-то, за обнаружение этого чего-то я   трепетал до сих пор как листочек. Одного только я не знал до этой минуты, что   оно такое: годится оно или не годится, славно или позорно, похвально или не   похвально? Теперь же, в мучениях и насильной тоске, узнал, что оно смешно и   стыдно! Инстинктом чувствовал я в то же время, что такой приговор и ложен, и   бесчеловечен, и груб; но я был разбит, уничтожен; процесс сознания как бы   остановился и запутался во мне; я не мог ни противостать этому приговору, ни   даже обсудить его хорошенько: я был отуманен; слышал только, что мое сердце   бесчеловечно, бесстыдно уязвлено, и заливался бессильными слезами. Я был   раздражен; во мне кипели негодование и ненависть, которой я доселе не знал   никогда, потому что только в первый раз в жизни испытал серьезное горе,   оскорбление, обиду; и все это было действительно так, без всяких преувеличений.   Во мне, в ребенке, было грубо затронуто первое, неопытное еще, необразовавшееся   чувство, был так рано обнажен и поруган первый благоуханный девственный стыд и   осмеяно первое и, может быть, очень серьезное эстетическое впечатление.   Конечно, насмешники мои многого не знали и не предчувствовали в моих мучениях.   Наполовину входило сюда одно сокровенное обстоятельство, которого сам я и не   успел и как-то пугался до сих пор разбирать. В тоске и в отчаянии продолжал я   лежать на своей постели, укрыв в подушки лицо; и жар и дрожь обливали меня   попеременно. Меня мучили два вопроса: что такое видела и что именно могла   увидать негодная блондинка сегодня в роще между мною и m-me M*? И, наконец,   второй вопрос:как, какими глазами, каким средством могу я взглянуть теперь в   лицо m-me M* и не погибнуть в ту же минуту, на том же месте от стыда и   отчаяния.  Необыкновенный шум на дворе вызвал наконец меня из полубеспамятства,   в котором я находился. Я встал и подошел к окну. Весь двор был загроможден   экипажами, верховыми лошадьми и суетившимися слугами. Казалось, все уезжали;   несколько всадников уже сидели на конях; другие гости размещались по   экипажам... Тут вспомнил я о предстоявшей поездке, и вот, мало-помалу,   беспокойство начало проникать в мое сердце; я пристально начал выглядывать на   дворе своего клепера; но клепера не было, - стало быть, обо мне позабыли. Я не   выдержал и опрометью побежал вниз, уж не думая ни о неприятных встречах, ни о   недавнем позоре своем...  Грозная новость ожидала меня. Для меня на этот раз не   было ни верховой лошади, ни места в экипаже: все было разобрано, занято, и я   принужден уступить другим.  Пораженный новым горем, остановился я на крыльце и   печально смотрел на длинный ряд карет, кабриолетов, колясок, в которых не было   для меня и самого маленького уголка, и на нарядных наездниц, под которыми   гарцевали нетерпеливые кони.  Один из всадников почему-то замешкался. Ждали   только его, чтоб отправиться. У подъезда стоял конь его, грызя удила, роя   копытами землю, поминутно вздрагивая и дыбясь от испуга. Два конюха осторожно   держали его под уздцы, и все опасливо стояли от него в почтительном отдалении.    В самом деле, случилось предосадное обстоятельство, по которому мне нельзя было   ехать. Кроме того что наехали новые гости и разобрали все места и всех лошадей,   заболели две верховые лошади, из которых одна была мой клеппер. Но не мне   одному пришлось пострадать от этого обстоятельства: открылось, что для нового   нашего гостя, того бледнолицего молодого человека, о котором я уже говорил,   тоже нет верхового коня. Чтоб отвратить неприятность, хозяин наш принужден был   прибегнуть к крайности: рекомендовать своего бешеного, невыезженного жеребца,   прибавив, для очистки совести, что на нем никак нельзя ездить и что его давно   уж положили продать за дикость характера, если, впрочем, найдется на него покупщик.   Но предупрежденный гость объявил, что ездит порядочно, да и во всяком случае   готов сесть на что угодно, только бы ехать. Хозяин тогда промолчал, но теперь   показалось мне, что какая-то двусмысленная и лукавая улыбка бродила на губах   его. В ожидании наездника, похвалившегося своим искусством, он сам еще не   садился на свою лошадь, с нетерпением потирал руки и поминутно взглядывал на   дверь. Даже что-то подобное сообщилось и двум конюхам, удерживавшим жеребца и   чуть не запыхавшимся от гордости, видя себя пред всей публикой при таком коне,   который нет-нет да и убьет человека ни за что ни про что. Что-то похожее на   лукавую усмешку их барина отсвечивалось и в их глазах, выпученных от ожидания и   тоже устремленных на дверь, из которой должен был появиться приезжий смельчак.   Наконец, и сам конь держал себя так, как будто тоже сговорился с хозяином и   вожатыми: он вел себя гордо и заносчиво, словно чувствуя, что его наблюдают   несколько десятков любопытных глаз, и словно гордясь пред всеми зазорной своей   репутацией, точь-в-точь как иной неисправимый повеса гордится своими висельными   проделками. Казалось, он вызывал смельчака, который бы решился посягнуть на его   независимость.  Этот смельчак наконец показался. Совестясь, что заставил ждать   себя, и торопливо натягивая перчатки, он шел вперед не глядя, спустился по   ступенькам крыльца и поднял глаза только тогда, когда протянул было руку, чтоб   схватить за холку заждавшегося коня, но вдруг был озадачен бешеным вскоком его   на дыбы и предупредительным криком всей испуганной публики. Молодой человек   отступил и с недоумением посмотрел на дикую лошадь, которая вся дрожала как   лист, храпела от злости и дико поводила налившимися кровью глазами, поминутно   оседая на задние ноги и приподымая передние, словно собираясь рвануться на воздух   и унесть вместе с собою обоих вожатых своих. С минуту он стоял совсем   озадаченный; потом, слегка покраснев от маленького замешательства, поднял   глаза, обвел их кругом и поглядел на перепугавшихся дам.  - Конь очень хороший!   - проговорил он как бы про себя. - и, судя по всему,на нем, должно быть, очень   приятно ездить, но, знаете что? Ведь я-то не поеду, - заключил он, обращаясь к   нашему хозяину с своей широкой, простодушной улыбкой, которая так шла к доброму   и умному лицу его.  - И все-таки я вас считаю превосходным ездоком, клянусь   вам, - отвечал обрадованный владетель недоступного коня, горячо и даже с   благодарностью пожимая руку своего гостя, - именно за то, что вы с первого раза   догадались, с каким зверем имеете дело, - прибавил он с достоинством. Поверите   ли мне, я, двадцать три года прослуживший в гусарах, уже три раза имел   наслаждение лежать на земле по его милости, то есть ровно столько раз, сколько   садился на этого... дармоеда. Танкред, друг мой, здесь не по тебе народ; видно,   твой седок какой-нибудь Илья Муромец и сидит теперь сиднем в селе Карачарове да   ждет, чтоб у тебя выпали зубы. Ну, уведите его! Полно ему людей пугать!   Напрасно только выводили, - заключил он, самодовольно потирая руки.  Нужно   заметить, что Танкред не приносил ему ни малейшей пользы, только даром хлеб ел;   кроме того, старый гусар погубил на нем всю свою бывалую ремонтерскую славу,   заплатив баснословную цену за негодного дармоеда, который выезжал разве только   на своей красоте... Все-таки теперь был он в восторге, что его Танкред не   уронил своего достоинства, сп`ешил еще одного наездника и тем стяжал себе   новые, бестолковые лавры.  - Как, вы не едете? - закричала блондинка, которой   непременно нужно было, чтоб ее cavalier servant на этот раз был при ней. -   Неужели вы трусите?  - Ей-богу же так! - отвечал молодой человек.  - И вы   говорите серьезно?  - Послушайте, неужели ж вам хочется, чтоб я сломал себе   шею?  - Так садитесь же скорей на мою лошадь: не бойтесь, она пресмирная. Мы не   задержим; вмиг переседлают! Я попробую взять вашу; не может быть, чтоб Танкред   всегда был такой неучтивый.  Сказано - сделано! Шалунья выпрыгнула из седла и   договорила последнюю фразу, уже остановясь перед нами.  - Плохо ж вы знаете   Танкреда, коли думаете, что он позволит оседлать себя вашим негодным седлом! Да   и вас я не пущу сломать себе шею; это, право, было бы жалко! - проговорил наш   хозяин, аффектируя, в эту минуту внутреннего довольства, по своей всегдашней   привычке, и без того уже аффектированную и изученную резкость и даже грубость   своей речи, что, по его мнению, рекомендовало добряка, старого служаку и   особенно должно было нравиться дамам. Это была одна из его фантазий, его   любимый, всем нам знакомый конек.  - Ну-тка ты, плакса, не хочешь ли   попробовать? тебе же так хотелось ехать, - сказала храбрая наездница, заметив   меня, и, поддразнивая, кивнула на Танкреда - собственно для того, чтоб не   уходить ни с чем, коли уж даром пришлось встать с коня, и не оставить меня без   колючего словца, коли уж я сам оплошал, на глаза подвернулся.  - Ты, верно, не таков,   как... ну, да что говорить, известный герой и постыдишься струсить; особенно   когда на вас будут смотреть, прекрасный паж, - прибавила она, бегло взглянув на   m-me M*, экипаж которой был ближе всех от крыльца.  Ненависть и чувство мщения   заливали мое сердце, когда прекрасная амазонка подошла к нам в намерении сесть   на Танкреда... Но не могу рассказать, что ощутил я при этом неожиданном вызове   школьницы. Я как будто света невзвидел, когда поймал ее взгляд на m-me M*. Вмиг   в голове у меня загорелась идея... да, впрочем, это был только миг, менее чем   миг, как вспышка пороха, или уж переполнилась мера, и я вдруг теперь возмутился   всем воскресшим духом моим, да так, что мне вдруг захотелось срезать наповал   всех врагов моих и отмстить им за все и при всех, показав теперь, каков я   человек; или, наконец, каким-нибудь дивом научил меня кто-нибудь в это   мгновение средней истории, в которой я до сих пор еще не знал ни аза, и в   закружившейся голове моей замелькали турниры, паладины, герои, прекрасные дамы,   слава и победители, послышались трубы герольдов, звуки шпаг, крики и плески   толпы, и между всеми этими криками один робкий крик одного испуганного сердца,   который нежит гордую душу слаще победы и славы, - уж не знаю, случился ли тогда   весь этот вздор в голове моей или, толковее, предчувствие этого еще грядущего и   неизбежного вздора, но только я услышал, что бьет мой час. Сердце мое   вспрыгнуло, дрогнуло, и сам уж не помню, как в один прыжок соскочил я с крыльца   и очутился подле Танкреда.  - А вы думаете, что я испугаюсь? - вскрикнул я   дерзко и гордо, невзвидев света от своей горячки, задыхаясь от волнения и   закрасневшись так, что слезы обожгли мне щеки. - А вот увидите! - И,   схватившись за холку Танкреда, я стал ногой в стремя, прежде чем успели сделать   малейшее движение, чтоб удержать меня; но в этот миг Танкред взвился на дыбы,   взметнул головой, одним могучим скачком вырвался из рук остолбеневших конюхов и   полетел как вихрь, только все ахнули да вскрикнули.  Уж бог знает, как удалось   мне занесть другую ногу на всем лету; не постигаю также, какие образом   случилось, что я не потерял поводов. Танкред вынес меня за решетчатые ворота,   круто повернул направо и пустился мимо решетки зря, не разбирая дороги. Только   в это мгновение расслышал я за собою крик пятидесяти голосов, и этот крик   отдался в моем замиравшем сердце таким чувством довольства и гордости, что я   никогда не забуду этой сумасшедшей минуты моей детской жизни. Вся кровь мне   хлынула в голову, оглушила меня и залила, задавила мой страх. Я себя не помнил.   Действительно,как пришлось теперь вспомнить, во всем этом было как будто и   впрямь что-то рыцарское.  Впрочем, все мое рыцарство началось и кончилось менее   чем в миг, не то рыцарю было бы худо. Да и тут я не знаю, как спасся. Ездить-то   верхом я умел: меня учили. Но мой клепер походил скорее на овцу, чем на   верхового коня. Разумеется, я бы слетел с Танкреда, если б ему было только   время сбросить меня; но, проскакав шагов пятьдесят, он вдруг испугался   огромного камня, который лежал у дороги, и шарахнулся назад. Он повернулся на   лету, но так круто, как говорится, очертя голову, что мне и теперь задача:   каким образом я не выпрыгнул из седла, как мячик, сажени на три, и не разбился   вдребезги, а Танкред от такого крутого поворота не сплечил себе ног. Он   бросился назад к воротам, яростно мотая головой, прядая из стороны в сторону,   будто охмелевший от бешенства, взметывая ноги как попало на воздух и с каждым   прыжком стрясая меня со спины, точно как будто на него вспрыгнул тигр и впился   в его мясо зубами и когтями. Еще мгновение - и я бы слетел; я уже падал; но уже   несколько всадников летело спасать меня. Двое из них перехватили дорогу в поле;   двое других подскакали так близко, что чуть не раздавили мне ног, стиснув с   обеих сторон Танкреда боками своих лошадей, и оба уже держали его за поводья.   Через несколько секунд мы были у крыльца.  Меня сняли с коня, бледного, чуть   дышавшего. Я весь дрожал, как былинка под ветром, так же как и Танкред, который   стоял, упираясь всем телом назад, неподвижно, как будто врывшись копытами в   землю, тяжело выпуская пламенное дыхание из красных, дымящихся ноздрей, весь   дрожа, как лист, мелкой дрожью и словно остолбенев от оскорбления и злости за   ненаказанную дерзость ребенка. Кругом меня раздавались крики смятения,   удивления, испуга.  В эту минуту блуждавший взгляд мой встретился со взглядом   m-me M*, встревоженной, побледневшей, и - я не могу забыть этого мгновения -   вмиг все лицо мое облилось румянцем, зарделось, загорелось как огонь; я уж не   знаю, что со мной сделалось, но, смущенный и испуганный собственным своим   ощущением, я робко опустил глаза в землю. Но мой взгляд был замечен, пойман,   украден у меня. Все глаза обратились к m-me M*, и, застигнутая всеобщим   вниманием врасплох, она вдруг сама, как дитя, закраснелась от какого-то   противовольного и наивного чувства и через силу, хотя весьма неудачно,   старалась подавить свою краску смехом...  Все это, если взглянуть со стороны,   конечно, было очень смешно; но в это мгновение одна пренаивная и нежданная   выходка спасла меня от всеобщего смеха, придав особый колорит всему   приключению. Виновница всей суматохи, та, которая до сих пор была непримиримым   врагом моим, прекрасная тиранка моя, вдруг бросилась ко мне обнимать и целовать   меня. Она смотрела, не веря глазам своим, когда я осмелился принять ее вызов и   поднять перчатку, которую она бросила мне, взглянув на m-me M*. Она чуть не   умерла за меня от страха и укоров совести, когда я летал на Танкреде; теперь   же, когда все было кончено и особенно когда она поймала, вместе с другими, мой   взгляд, брошенный на m-me M*, мое смущение, мою внезапную краску, когда,   наконец, удалось ей придать этому мгновению, по романтическому настроению своей   легкодумной головки, какую-то новую, потаенную, недосказанную мысль, теперь,   после всего этого, она пришла в такой восторг от моего "рыцарства",   что бросилась ко мне и прижала меня к груди своей, растроганная, гордая за   меня, радостная. Через минуту она подняла на всех толпившихся около нас обоих   самое наивное, самое строгое личико, на котором дрожали и светились две маленькие   хрустальные слезинки, и серьезным, важным голоском, какого от нее никогда не   слыхали, сказала, указав на меня: "Mais c'est tres serieux, messieurs, ne   riez рas!" - не замечая того, что все стоят перед нею как завороженные,   залюбовавшись на ее светлый восторг. Все это неожиданное, быстрое движение ее,   это серьезное личико, эта простодушная наивность, эти не подозреваемые до сих   пор сердечные слезы, накипевшие в ее вечно смеющихся глазках, были в ней таким   неожиданным дивом, что все стояли перед нею как будто наэлектризированные ее   взглядом, скорым, огневым словом и жестом. Казалось, никто не мог свести с нее   глаз, боясь опустить эту редкую минуту в ее вдохновенном лице. Даже сам хозяин   наш покраснел как тюльпан, и уверяют, будто бы слышали, как он потом признавался,   что, "к стыду своему", чуть ли не целую минуту был влюблен в свою   прекрасную гостью. Ну, уж разумеется, что после всего этого я был рыцарь,   герой.  - Делорж! Тогенбург! - раздавалось кругом.  Послышались рукоплескания.    - Ай да грядущее поколение! - прибавил хозяин.  - Но он поедет, он непременно   поедет с нами! - закричала красавица. - Мы найдем и должны найти ему место. Он   сядет рядом со мною, ко мне на колени... иль нет, нет! я ошиблась!.. -   поправилась она, захохотав и будучи не в силах удержать своего смеха при   воспоминании о нашем первом знакомстве. Но, хохоча, она нежно гладила мою руку,   всеми силами стараясь меня заласкать, чтоб я не обиделся.  - Непременно!   непременно! - подхватили несколько голосов. - Он должен ехать, он завоевал себе   место. И мигом разрешилось дело. Та самая старая дева, которая познакомила меня   с блондинкой, тотчас же была засыпана просьбами всей молодежи остаться дома и   уступить мне свое место, на что и принуждена была согласиться, к своей   величайшей досаде, улыбаясь и втихомолку шипя от злости. Ее протектриса, около   которой витала она, мой бывший враг и недавний друг, кричала ей, уже галопируя   на своем резвом коне и хохоча, как ребенок, что завидует ей и сама бы рада была   с ней остаться, потому что сейчас будет дождь и нас всех перемочит.  И она   точно напророчила дождь. Через час поднялся целый ливень, и прогулка наша   пропала. Пришлось переждать несколько часов сряду в деревенских избах и   возвращаться домой уже в десятом часу, в сырое, последождевое время. У меня   началась маленькая лихорадка. В ту самую минуту, как надо было садиться и   ехать, m-me M* подошла ко мне и удивилась, что я в одной курточке и с открытой   шеей. Я отвечал, что не успел захватить с собою плаща. Она взяла булавку и,   зашпилив повыше сборчатый воротничок моей рубашки, сняла с своей шеи газовый   пунцовый платочек и обвязала мне шею, чтоб я не простудил горла. Она так   торопилась, что я даже не успел поблагодарить ее.  Но когда приехали домой, я   отыскал ее в маленькой гостиной, вместе с блондинкой и с бледнолицым молодым   человеком, который стяжал сегодня славу наездника тем, что побоялся сесть на   Танкреда. Я подошел благодарить и отдать платок. Но теперь, после всех моих   приключений, мне было как будто чего-то совестно; мне скорее хотелось уйти   наверх и там, на досуге, что-то обдумать и рассудить. Я был переполнен   впечатлениями. Отдавая платок, я, как водится, покраснел до ушей.  - Бьюсь об   заклад, что ему хотелось удержать платок у себя, - сказал молодой человек   засмеявшись, - по глазам видно, что ему жаль расстаться с вашим платком.  -   Именно, именно так! - подхватила блондинка. - Экой! ах!.. - проговорила она, с   приметной досадой и покачав головой, но остановилась вовремя перед серьезным   взглядом m-me M*, которой не хотелось заводить далеко шутки.  Я поскорее отошел.    - Ну, какой же ты! - заговорила школьница, нагнав меня в другой комнате и   дружески взяв за обе руки. - Да ты бы просто не отдавал косынки, если тебе так   хотелось иметь ее. Сказал бы, что где-нибудь положил, и дело с концом. Какой же   ты! этого не умел сделать! Экой смешной!  И тут она слегка ударила меня пальцем   по подбородку, засмеявшись тому, что я покраснел как мак:  - Ведь я твой друг   теперь, так ли? Кончена ли наша вражда, а? да или нет?  Я засмеялся и молча   пожал ее пальчики.  - Ну, то-то же!.. Отчего ты так теперь бледен и дрожишь? У   тебя озноб?  - Да, я нездоров.  - Ах, бедняжка! это у него от сильных   впечатлений! Знаешь что? иди-ка лучше спать, не дожидаясь ужина, и за ночь   пройдет. Пойдем.  Она отвела меня наверх, и казалось, уходам за мною не будет   конца. Оставив меня раздеваться, она сбежала вниз, достала мне чаю и принесла   его сама, когда уже я улегся. Она принесла мне тоже теплое одеяло. Меня очень   поразили и растрогали все эти уходы и заботы обо мне, или уж я был так настроен   целым днем, поездкой, лихорадкой; но, прощаясь с нею, я крепко и горячо ее   обнял, как самого нежного, как самого близкого друга, и уж тут все впечатления   разом прихлынули к моему ослабевшему сердцу; я чуть не плакал, прижавшись к   груди ее. Она заметила мою впечатлительность, и, кажется, моя шалунья сама была   немного тронута...  - Ты предобрый мальчик, - прошептала она, смотря на меня   тихими глазками, пожалуйста же, не сердись на меня, а? не будешь?  Словом, мы   стали самыми нежными, самыми верными друзьями.  Было довольно рано, когда я   проснулся, но солнце заливало уже ярким светом всю комнату. Я вскочил с   постели, совершенно здоровый и бодрый, как будто и не бывало вчерашней   лихорадки, вместо которой теперь ощущал я в себе неизъяснимую радость. Я   вспомнил вчерашнее и почувствовал, что отдал бы целое счастье, если б мог в эту   минуту обняться, как вчера, с моим новым другом, с белокурой нашей красавицей;   но еще было очень рано и все спали. Наскоро одевшись, сошел я в сад, а оттуда в   рощу. Я пробирался туда, где гуще зелень, где смолистее запах деревьев и куда   веселее заглядывал солнечный луч, радуясь, что удалось там и сям пронизать   мглистую густоту листьев. Было прекрасное утро.  Незаметно пробираясь все далее   и далее, я вышел наконец на другой край рощи, к Москве-реке. Она текла шагов   двести впереди, под горою. На противоположном берегу косили сено. Я   засмотрелся, как целые ряды острых кос, с каждым взмахом косца, дружно   обливались светом и потом вдруг опять исчезали, как огненные змейки, словно   куда прятались; как срезанная с корня трава густыми, жирными грудками отлетала   в стороны и укладывалась в прямые, длинные борозды. Уж не помню, сколько   времени провел я в созерцании, как вдруг очнулся, расслышав в роще, шагах от   меня в двадцати, в просеке, которая пролегала от большой дороги к господскому   дому, храп и нетерпеливый топот коня, рывшего копытом землю. Не знаю, заслышал   ли я этого коня тотчас же, как подъехал и остановился всадник, или уж долго мне   слышался шум, но только напрасно щекотал мне ухо, бессильный оторвать меня от   моих мечтаний. С любопытством вошел я в рощу и, пройдя несколько шагов, услышал   голоса, говорившие скоро, но тихо. Я подошел еще ближе, бережно раздвинул   последние ветви последних кустов, окаймлявших просеку, и тотчас же отпрянул   назад в изумлении: в глазах моих мелькнуло белое знакомое платье и тихий   женский голос отдался в моем сердце как музыка. Это была m-me M*. Она стояла   возле всадника, который торопливо говорил ей с лошади, и, к моему удивлению, я   узнал в нем Н-го, того молодого человека, который уехал от нас еще вчера поутру   и о котором так хлопотал m-r M*. Но тогда говорили, что он уезжает куда-то   очень далеко, на юг России, а потому я очень удивился, увидев его опять у нас   так рано и одного с m-me M*.  Она была одушевлена и взволнована, как никогда   еще я не видал ее, и на щеках ее светились слезы. Молодой человек держал ее за   руку, которую целовал, нагибаясь с седла. Я застал уже минуту прощанья.   Кажется, они торопились. Наконец он вынул из кармана запечатанный пакет, отдал   его m-me M*, обнял ее одною рукою, как и прежде, не сходя с лошади, и поцеловал   крепко и долго. Мгновение спустя он ударил коня и промчался мимо меня как   стрела. M-me M* несколько секунд провожала его глазами, потом задумчиво и уныло   направилась к дому. Но, сделав несколько шагов по просеке, вдруг как будто   очнулась, торопливо раздвинула кусты и пошла через рощу.  Я пошел вслед за нею,   смятенный и удивленный всем тем, что увидел. Сердце мое билось крепко, как от   испуга. Я был как оцепенелый, как отуманенный; мысли мои были разбиты и   рассеяны; но помню, что было мне отчего-то ужасно грустно. Изредка мелькало   передо мною сквозь зелень ее белое платье. Машинально следовал я за нею, не   упуская ее из вида, но трепеща, чтоб она меня не заметила. Наконец, она вышла   на дорожку, которая вела в сад. Переждав с полминуты, вышел и я; но каково же   было мое изумление, когда вдруг заметил я на красном песке дорожки запечатанный   пакет, который узнал с первого взгляда, - тот самый, который десять минут назад   был вручен m-me M*.  Я поднял его: со всех сторон белая бумага, никакой   подписи; на взгляд небольшой, но тугой и тяжелый, как будто в нем было листа   три и более почтовой бумаги.  Что значит этот пакет? Без сомнения, им   объяснилась бы вся эта тайна. Может быть, в нем досказано было то, чего не надеялся   высказать Н-ой за короткостью торопливого свидания. Он даже не сходил с   лошади... Торопился ли он, или, может быть, боялся изменить себе в час   прощания, - бог знает...  Я остановился, не выходя на дорожку, бросил на нее   пакет на самое видное место и не спускал с него глаз, полагая, что m-me M*   заметит потерю, воротится, будет искать. Но, прождав минуты четыре, я не   выдержал, поднял опять свою находку, положил в карман и пустился догонять m-me   M*. Я настиг ее уже в саду, в большой аллее; она шла прямо домой, скорой и   торопливой походкой, но задумавшись и потупив глаза в землю. Я не знал, что   делать. Подойти, отдать? Это значило сказать, что я знаю все, видел все. Я   изменил бы себе с первого слова. И как я буду смотреть на нее? Как она будет   смотреть на меня?.. Я все ожидал, что она опомнится, хватится потерянного,   воротится по следам своим. Тогда бы я мог, незамеченный, бросить пакет на   дорогу, и она бы нашла его. Но нет! Мы уже подходили к дому; ее уже   заметили...  В это утро, как нарочно, почти все поднялись очень рано, потому   что еще вчера, вследствие неудавшейся поездки, задумали новую, о которой я и не   знал. Все готовились к отъезду и завтракали на террасе. Я переждал минут   десять, чтоб не видели меня с m-me M*, и, обойдя сад, вышел к дому с другой стороны,   гораздо после нее. Она ходила взад и вперед по террасе, бледная и   встревоженная, скрестив на груди руки и, по всему было видно, крепясь и   усиливаясь подавить в себе мучительную, отчаянную тоску, которая так и   вычитывалась в ее глазах, в ее ходьбе, во всяком движении ее. Иногда сходила   она со ступенек и проходила несколько шагов между клумбами по направлению к   саду; глаза ее нетерпеливо, жадно, даже неосторожно искали чего-то на песке   дорожек и на полу террасы. Не было сомнения: она хватилась потери и, кажется,   думает, что обронила пакет где-нибудь здесь, около дома, - да, это так, и она в   этом уверена!  Кто-то, а затем и другие заметили, что она бледна и встревожена.   Посыпались вопросы о здоровье, досадные сетования; она должна была   отшучиваться, смеяться, казаться веселою. Изредка взглядывала она на мужа,   который стоял в конце террасы, разговаривая с двумя дамами, и та же дрожь, то   же смущение, как тогда, в первый вечер приезда его, охватывали бедную. Засунув   руку в карман и крепко держа в ней пакет, я стоял поодаль от всех, моля судьбу,   чтоб m-me M* меня заметила. Мне хотелось ободрить, успокоить ее, хоть бы только   взглядом; сказать ей что-нибудь мельком, украдкой. Но когда она случайно   взглянула на меня, я вздрогнул и потупил глаза.  Я видел ее мучения и не   ошибся. Я до сих пор не знаю этой тайны, ничего не знаю, кроме того, что сам   видел и что сейчас рассказал. Эта связь, может быть, не такова, как о ней   предположить можно с первого взгляда. Может быть, этот поцелуй был прощальный,   может быть, он был последнею, слабой наградой за жертву, которая была принесена   ее спокойствию и чести. Н-ой уезжал; он оставлял ее, может быть, навсегда.   Наконец, даже письмо это, которое я держал в руках, - кто знает, что оно   заключало? Как судить и кому осуждать? А между тем, в этом нет сомнения,   внезапное обнаружение тайны было бы ужасом, громовым ударом в ее жизни. Я еще   помню лицо ее в ту минуту: нельзя было больше страдать. Чувствовать, знать,   быть уверенной, ждать, как казни, что через четверть часа, через минуту могло   быть обнаружено все; пакет кем-нибудь найден, поднят; он без надписи, его могут   вскрыть, а тогда... что тогда? Какая казнь ужаснее той, которая ее ожидает? Она   ходила между будущих судей своих. Через минуту их улыбавшиеся, льстивые лица   будут грозны и неумолимы. Она прочтет насмешку, злость и ледяное презрение на   этих лицах, а потом настанет вечная, безрассветная ночь в ее жизни... Да, я   тогда не понимал всего этого так, как теперь об этом думаю. Мог я только   подозревать и предчувствовать да болеть сердцем за ее опасность, которую даже   не совсем сознавал. Но, что бы ни заключалось в ее тайне, - теми скорбными   минутами, которых я был свидетелем и которых никогда не забуду, было искуплено   многое, если только нужно было что-нибудь искупить.  Но вот раздался веселый   призыв к отъезду; все радостно засуетились; со всех сторон раздался резвый   говор и смех. Через две минуты терраса опустела. M-me M* отказалась от поездки,   сознавшись наконец, что она нездорова. Но, слава богу, все отправились, все   торопились, и докучать сетованиями, расспросами и советами было некогда.   Немногие оставались дома. Муж сказал ей несколько слов; она отвечала, что   сегодня же будет здорова, чтоб он не беспокоился, что ложиться ей не для чего,   что она пойдет в сад, одна... со мною... Тут она взглянула на меня. Ничего не   могло быть счастливее! Я покраснел от радости; через минуту мы были в дороге.    Она пошла по тем самым аллеям, дорожкам и тропинкам, по которым недавно   возвращалась из рощи, инстинктивно припоминая свой прежний путь, неподвижно   смотря перед собою, не отрывая глаз от земли, ища на ней, не отвечая мне, может   быть забыв, что я иду вместе с нею.  Но когда мы дошли почти до того места, где   я поднял письмо и где кончалась дорожка, m-me M* вдруг остановилась и слабым,   замиравшим от тоски голосом сказала, что ей хуже, что она пойдет домой. Но,   дойдя до решетки сада, она остановилась опять, подумала с минуту; улыбка   отчаяния показалась на губах ее, и, вся обессиленная, измученная, решившись на   все, покорившись всему, она молча воротилась на первый путь, в этот раз позабыв   даже предупредить меня...  Я разрывался от тоски и не знал, что делать.  Мы   пошли или, лучше сказать, я привел ее к тому месту, с которого услышал, час   назад, топот коня и их разговор. Тут, вблизи густого вяза, была скамья,   иссеченная в огромном цельном камне, вокруг которого обвивался плющ и росли   полевой жасмин и шиповник. (Вся эта рощица была усеяна мостиками, беседками,   гротами и тому подобными сюрпризами.) M-me M* села на скамейку, бессознательно   взглянув на дивный пейзаж, расстилавшийся перед нами. Через минуту она   развернула книгу и неподвижно приковалась к ней, не перелистывая страниц, не   читая, почти не сознавая, что делает. Было уже половина десятого. Солнце взошло   высоко и пышно плыло над нами по синему, глубокому небу, казалось, расплавляясь   в собственном огне своем. Косари ушли уже далеко: их едва было видно с нашего   берега. За ними неотвязчиво ползли бесконечные борозды скошенной травы, и   изредка чуть шевелившийся ветерок веял на нас ее благовонной испариной. Кругом   стоял неумолкаемый концерт тех, которые "не жнут и не сеют", а   своевольны, как воздух, рассекаемый их резвыми крыльями. Казалось, что в это   мгновение каждый цветок, последняя былинка, курясь жертвенным ароматом,   говорила создавшему ее: "Отец! я блаженна и счастлива!"  Я взглянул   на бедную женщину, которая одна была как мертвец среди всей этой радостной   жизни: на ресницах ее неподвижно остановились две крупные слезы, вытравленные   острою болью из сердца. В моей власти было оживить и осчастливить это бедное,   замиравшее сердце, и я только не знал, как приступить к тому, как сделать   первый шаг. Я мучился. Сто раз порывался я подойти к ней, и каждый раз какое-то   невозбранное чувство приковывало меня на месте, и каждый раз как огонь горело   лицо мое.  Вдруг одна светлая мысль озарила меня. Средство было найдено; я   воскрес.  - Хотите, я вам букет нарву! - сказал я таким радостным голосом, что   m-me M* вдруг подняла голову и пристально посмотрела на меня.  - Принеси, -   проговорила она, наконец, слабым голосом, чуть-чуть улыбнувшись и тотчас же   опять опустив глаза в книгу.  - А то и здесь, пожалуй, скосят траву и не будет   цветов! - закричал я, весело пускаясь в поход.  Скоро я набрал мой букет,   простой, бедный. Его бы стыдно было внести в комнату; но как весело билось мое   сердце, когда я собирал и вязал его! Шиповнику и полевого жасмина взял я еще на   месте. Я знал, что недалеко есть нива с дозревавшею рожью. Туда я сбегал за   васильками. Я перемешал их с длинными колосьями ржи, выбрав самые золотые и   тучные. Тут же, недалеко, попалось мне целое гнездо незабудок, и букет мой уже   начинал наполняться. Далее, в поле, нашлись синие колокольчики и полевая   гвоздика, а за водяными, желтыми лилиями сбегал я на самое прибрежье реки.   Наконец, уже возвращаясь на место и зайдя на миг в рощу, чтоб промыслить   несколько ярко-зеленых лапчатых листьев клена и обернуть ими букет, я случайно   набрел на целое семейство анютиных глазок, вблизи которых, на мое счастье,   ароматный фиалковый запах обличал в сочной, густой траве притаившийся цветок,   еще весь обсыпанный блестящими каплями росы. Букет был готов. Я перевязал его   длинной, тонкой травой, которую свил в бечеву, и вовнутрь осторожно вложил   письмо, прикрыв его цветами, - но так, что его очень можно было заметить, если   хоть маленьким вниманием подарят мой букет.  Я понес его к m-me M*.  Дорогой   показалось мне, что письмо лежит слишком на виду: я побольше прикрыл его.   Подойдя еще ближе, я вдвинул его еще плотнее в цветы и, наконец уже почти дойдя   до места, вдруг сунул его так глубоко вовнутрь букета, что уже ничего не было   приметно снаружи. На щеках моих горело целое пламя. Мне хотелось закрыть руками   лицо и тотчас бежать, но она взглянула на мои цветы так, как будто совсем   позабыла, что я пошел набирать их. Машинально, почти не глядя, протянула она   руку и взяла мой подарок, но тотчас же положила его на скамью, как будто я   затем и передавал ей его, и снова опустила глаза в книгу, точно была в забытьи.   Я готов был плакать от неудачи. "Но только б мой букет был возле нее, -   думал я, - только бы она о нем не забыла!" Я лег неподалеку на траву,   положил под голову правую руку и закрыл глаза, будто меня одолевал сон. Но я не   спускал с нее глаз и ждал...  Прошло минут десять; мне показалось, что она все   больше и больше бледнела... Вдруг благословенный случай пришел мне на помощь.    Это была большая золотая пчела, которую принес добрый ветерок мне на счастье.   Она пожужжала сперва над моей головою и потом подлетела к m-me M*. Та   отмахнулась было рукою один и другой раз, но пчела, будто нарочно, становилась   все неотвязчивее. Наконец m-me M* схватила мой букет и махнула им перед собою.   В этот миг пакет вырвался из-под цветов и упал прямо в раскрытую книгу. Я   вздрогнул. Некоторое время m-me M* смотрела, немая от изумления, то на пакет,   то на цветы, которые держала в руках, и, казалось, не верила глазам своим...   Вдруг она покраснела, вспыхнула и взглянула на меня. Но я уже перехватил ее   взгляд и крепко закрыл глаза, притворяясь спящим; ни за что в мире я бы не   взглянул теперь ей прямо в лицо. Сердце мое замирало и билось, словно пташка,   попавшая в лапки кудрявого деревенского мальчугана. Не помню, сколько времени   пролежал я, закрыв глаза: минуты две-три. Наконец я осмелился их открыть. M-me   M* жадно читала письмо, и, по разгоревшимся ее щекам, по сверкавшему, слезящемуся   взгляду, по светлому лицу, в котором каждая черточка трепетала от радостного   ощущения, я догадался, что счастье было в этом письме и что развеяна как дым   вся тоска ее. Мучительно-сладкое чувство присосалось к моему сердцу, тяжело   было мне притворяться...  Никогда не забуду я этой минуты!  Вдруг, еще далеко   от нас, послышались голоса:  - Madame M*! Natalie! Natalie!  M-me M* не   отвечала, но быстро поднялась со скамьи, подошла ко мне и наклонилась надо   мною. Я чувствовал, что она смотрит мне прямо в лицо. Ресницы мои задрожали, но   я удержался и не открыл глаз. Я старался дышать ровнее и спокойнее, но сердце   задушало меня своими смятенными ударами. Горячее дыхание ее палило мои щеки;   она близко-близко нагнулась к лицу моему, словно испытывая его. Наконец,   поцелуй и слезы упали на мою руку, на ту, которая лежала у меня на груди. И два   раза она поцеловала ее.  - Natalie! Natalie! где ты? - послышалось снова, уже   очень близко от нас.  - Сейчас! - проговорила m-me M* своим густым, серебристым   голосом, но заглушенным и дрожавшим от слез, и так тихо, что только я один мог   слышать ее, - сейчас!  Но в этот миг сердце наконец изменило мне и, казалось,   выслало всю свою кровь мне в лицо. В тот же миг скорый, горячий поцелуй обжег   мои губы. Я слабо вскрикнул, открыл глаза, но тотчас же на них упал вчерашний   газовый платочек ее, - как будто она хотела закрыть меня им от солнца.   Мгновение спустя ее уже не было. Я расслышал только шелест торопливо   удалявшихся шагов. Я был один.  Я сорвал с себя ее косынку и целовал ее, не   помня себя от восторга; несколько минут я был как безумный!.. Едва переводя   дух, облокотясь на траву, глядел я, бессознательно и неподвижно, перед собою,   на окрестные холмы, пестревшие нивами, на реку, извилисто обтекавшую их и   далеко, как только мог следить глаз, вьющуюся между новыми холмами и селами,   мелькавшими, как точки, по всей, залитой светом, дали, на синие, чуть   видневшиеся леса, как будто курившиеся на краю раскаленного неба, и какое-то   сладкое затишье, будто навеянное торжественною тишиною картины, мало-помалу   смирило мое возмущенное сердце. Мне стало легче, я вздохнул свободнее... Но вся   душа моя как-то глухо и сладко томилась, будто прозрением чего-то, будто   каким-то предчувствием. Что-то робко и радостно отгадывалось испуганным сердцем   моим, слегка трепетавшим от ожидания... И вдруг грудь моя заколебалась, заныла,   словно от чего-то пронзившего ее, и слезы, сладкие слезы брызнули из глаз моих.   Я закрыл руками лицо и, весь трепеща, как былинка, невозбранно отдался первому   сознанию и откровению сердца, первому, еще неясному прозрению природы моей...   Первое детство мое кончилось с этим мгновением. . . . . . . . . . . . . . . . .   . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  Когда, через два часа, я воротился   домой, то не нашел уже m-me M*: она уехала с мужем в Москву, по какому-то   внезапному случаю. Я уже никогда более не встречался с нею.