1 2 3 4 5 6 7 
ПРЕДИСЛОВИЕ      

       

Знаменитый французский писатель Александр Дюма (1802–1870)   известен прежде всего как автор многочисленных приключенческих романов на   исторические темы.      

Но Дюма писал не только романы. Его перу принадлежат также   исторические драмы, путевые записки, рассказы, очерки, статьи и т. д.      

Дюма — один из самых плодовитых писателей в мировой   литературе (полное собрание сочинений включает 277 томов).      

Многие книги Дюма давно уже и справедливо забыты, но его   лучшие романы и сейчас увлекают читателей занимательностью и легкостью   изложения, искусно построенной, стремительно развивающейся, полной жизни и   движения, приключенческой фабулой.      

Исторические факты служат Дюма лишь канвой, которую   талантливый романист расцвечивает прихотливыми узорами своего вымысла. Когда   Дюма упрекали в том, что он нередко искажает исторические факты, писатель   отвечал: “Возможно, но история для меня — только гвоздь, на который я вешаю   свою картину”.      

Не особенно заботясь об исторической достоверности, Дюма,   тем не менее, умело находит мелкие бытовые подробности и характерные детали,   которые придают его романам видимость исторического правдоподобия.   Общеизвестные исторические факты переплетаются в его романах с выдуманными   событиями, реальные исторические лица действуют наряду с вымышленными   персонажами.      

Дюма часто обращается к бурным переломным периодам   французской истории (гражданские войны XVI века, Фронда, буржуазная революция   1789 года и др.). Однако к большим историческим событиям, которые влияли на судьбы   народов, писатель подходит упрощенно, объясняя их более или менее случайными   причинами. Главной движущей силой истории становятся у него дворцовые интриги,   политические заговоры, честолюбивые стремления отдельных государственных   деятелей. Классовую борьбу, лежащую в основе всякой революции и всякого   народного движения, Дюма почти не принимает во внимание.      

Такое упрощенное понимание истории приводит к тому, что   подлинные исторические события остаются в тени, а основную заботу романисту   доставляют вымышленные приключении героев. Поэтому романы Дюма не могут служить   правдивой иллюстрацией к учебнику истории.      

И всё же лучшие книги Дюма, такие, как “Три мушкетера”,   “Двадцать лет спустя”, “Десять лет спустя”, “Граф Монте-Кристо”, “Королева   Марго” и другие, привлекают нас не только занимательными положениями и   приключенческим сюжетом.      

На страницах его романов и в памяти читателей живут   благородные, отважные, великодушные герои, которые никогда не поступится своей   честью ради богатства, не покинут друга в беде, не дрогнут перед опасностью.   Выходцы из народных низов или обедневших дворянских семей, они становятся силою   обстоятельств жертвами или невольными участниками придворных интриг и   заговоров. На каждом шагу их подстерегают препятствия и преследуют злодеи. Окружающий   их мир полой ненависти и коварства. Но героям Дюма никогда не изменяет чувство   патриотизма и национальной гордости. Им чужды династические распри феодалов и   политические махинации придворных. Стойкость и мужество, кипучая энергия и   неиссякаемый оптимизм помогают этим смельчакам всегда добиваться удачи и   достигать заветной цели.      

Прекрасные человеческие качества и здоровые нравственные   принципы присущи также Корнелиусу ван Берле и Розе Грифус, героям романа   “Черный тюльпан” (1850).      

В этом интересном произведении отразились и сильные стороны   творчества Дюма — замечательного мастера сюжетного повествования — и все   недостатки его исторических романов.      

В качестве исторической канвы здесь взяты события из истории   Голландии XVII века, — вернее, события 1672 года, когда Голландия   представляла собой запутанный клубок внутренних и международных противоречий.      

Нидерландская буржуазная революция XVI века, освободившая   страну от испанского владычества, разорвала путы феодализма и привела к   созданию первого в истории капиталистического государства с республиканским   образом правлении.      

В XVI–XVII веках главную роль в экономической жизни   Голландии играл морской флот, обслуживавший основные перевозки между   европейскими странами и их колониями. Голландия стала “мировым извозчиком”,   оттеснив на второй план другие морские державы.      

Но во второй половине XVII века в борьбу за преобладание на   море всё более решительно вступает Англия.      

Англо-голландские противоречия переплетались с   противоречиями франко-голландскими.      

Франция Людовика XIV являлась оплотом феодализма в Западной   Европе. Французский король не желал мириться с существованием на границах   своего государства Голландской буржуазной республики.      

Обострение международных противоречий привело к трем   англо-голландским войнам. В последней из них против Голландии выступила мощная   коалиция европейских государств во главе с Францией.      

1672 год был для Голландской республики годом острого   политического кризиса. Большая французская армия вторглась в страну и подходила   к ее экономическому центру — Амстердаму. Внутри страны вспыхнули народные   волнения и восстания. Правительство Яна де Витта, представлявшее интересы   крупной торговой буржуазии, не пользовалось поддержкой мелких торговцев и   ремесленников, не говоря уже о рабочих мануфактур и крестьянах, которые активно   протестовали против чудовищной эксплуатации и непосильного налогового бремени.      

Аристократическая партия оранжистов, сторонников Вильгельма   III Оранского, обвинила Яна де Витта в неспособности организовать оборону   страны и даже в предательском сговоре с французами. В этот критический момент   оранжистам удалось создать популярность своему ставленнику-Вильгельму III   Оранскому: народ видел в нем потомка Вильгельма I Оранского, видного деятеля   Нидерландской революции XVI века, и сильную личность, способную сплотить   национальные силы для отпора внешнему врагу.      

Всё это привело к государственному перевороту 1672 года и   приходу к власти штатгальтера Вильгельма III Оранского.      

Вильгельм III был хитрым и ловким политиком. Ему   действительно удалось изгнать из Голландии французов, — правда, ценою   прорыва плотин и затопления части земель. Ему удалось также расстроить   антиголландскую коалицию и заключить с Англией мир. Позже он скрепил союз с   Англией и личной унией: голландский штатгальтер стал английским королем.      

Однако во внутреннем положении страны не произошло никаких   существенных изменений. Вильгельм III не оправдал надежд, какие возлагала на   него голландская буржуазия: влияние Голландии на мировой арене продолжало   падать. И тем более он не оправдал надежд народных масс: капиталистический гнет   внутри страны с каждым годом усиливался, налоговое бремя возрастало.      

Поэтому нет никаких оснований считать события 1672 года   “великими”: на смену свергнутой реакционной группировке пришла другая, еще более   реакционная. Нет также никаких оснований идеализировать Вильгельма III   Оранского и его противников — братьев де Виттов.      

Впрочем, верный своим творческим установкам, Дюма и не   стремился к подробному изображению всех политических перипетий бурного 1672 года.   Исторические события, намеченные в начале романа, служат автору лишь источником   сюжетных обострений, поводом для неожиданных поворотов действия.      

В качестве материала для фабулы взята область, далекая от   политических страстей, — цветоводство, — точнее, разведение   тюльпанов.      

Скромное луковичное растение с красивым цветком доставило   голландцам, пожалуй, не меньше волнений, чем политическая борьба партий.      

Увлечение тюльпанами началось еще в XVI веке, когда из   Турции были завезены луковицы декоративных сортов. В Голландии XVII века мода   на тюльпаны переходит в форменную “тюльпаноманию”. Разведение тюльпанов   превращается в доходную статью, а нездоровый ажиотаж вокруг этого цветка   вздувает баснословные цены на луковицы редких сортов. Гаарлемская биржа становится   центром спекуляции тюльпанами, для прекращения которой понадобился специальный   указ правительства.      

В таких условиях попытки выведения новых сортов тюльпанов   преследовали не столько научные, сколько коммерческие и спортивные цели.      

Эти бытовые особенности голландской жизни XVII века,   которые, собственно, и служат главным предметом изображения в романе “Черный   тюльпан”, показаны Дюма ярко и правдиво. Несмотря на произвольную трактовку   автором исторических событий, “Черный тюльпан”, несомненно, имеет известную   познавательную ценность, знакомя читателей с своеобразным бытом и нравами   голландцев XVII века. Но прежде всего, как и другие, более известные   произведения Александра Дюма, “Черный тюльпан” является увлекательным,   захватывающе-интересным приключенческим романом.      

Е.Брандис       

       

I      

Благодарный народ      

       

20 августа 1672 года город Гаага, такой оживленный, сияющий   и нарядный, словно в нем царит вечный праздник, — город Гаага со своим   тенистым парком, огромными деревьями, склоненными над готическими зданиями, с   зеркальной поверхностью широких каналов, в которых отражаются почти восточные   по стилю купола его колоколен, — 20 августа 1672 года, город Гаага —   столица семи Соединенных провинций[1],   был заполнен высыпавшими на улицу возбужденными толпами граждан. Они, торопясь   и волнуясь, с ножами за поясом, с мушкетами на плечах или с дубинами в руках,   пестрым потоком стекались со всех сторон к грозной тюрьме Бюйтенгоф. Там в то   время томился по доносу врача Тикелара, за покушение на убийство, Корнель де   Витт, брат Яна де Витта, бывшего великого пенсионария[2] Голландии.      

Если бы история этой эпохи и в особенности того года, с   середины которого начинается наш рассказ, не была неразрывно связана с двумя   вышеупомянутыми именами, то несколько последующих пояснительных строк могли бы   показаться излишними. Но мы предупреждаем нашего старого друга-читателя,   которому на первых страницах всегда обещаем, что он получит удовольствие, по   мере наших сил выполняя это обещание, — мы предупреждаем его, что это   введение так же необходимо для ясности нашего повествования, как и для   понимания того великого политического события, с которым связана эта повесть.      

Корнелю, или Корнелиусу де Витту, главному инспектору плотин   области, бывшему бургомистру своего родного города Дордрехта и депутату генеральных   штатов Голландии, было сорок девять лет, когда голландский народ,   разочаровавшись в республиканском образе правления, как его понимал великий   пенсионарий Голландии Ян де Витт, проникся страстной любовью к идее   штатгальтерства[3],   которое в свое время было особым эдиктом навсегда упразднено в Голландии по   настоянию Яна де Витта.      

Так как очень редко бывает, чтобы общественное мнение в   своей капризной изменчивости не связывало определенного принципа с какой-нибудь   личностью, то и в данном случае народ связывал республику с двумя суровыми   братьями де Витт, этими римлянами Голландии[4],   непоколебимыми сторонниками умеренной свободы и благосостояния без излишеств. А   за идеей штатгальтерства, казалось народу, стоит, склонив свое суровое,   осененное мыслью чело, молодой Вильгельм Оранский, которому современники дали   прозвище Молчаливый[5].      

Оба брата де Витт проявляли величайшую осторожность в   отношениях с Людовиком XIV[6],   так как они видели рост его влияния на всю Европу, силу же его они   почувствовали на самой Голландии, когда столь блестящим успехом закончилась его   Рейнская кампания[7],   в три месяца сломившая могущество Соединенных провинций.      

Людовик XIV с давних пор был врагом голландцев, и они   оскорбляли его или насмехались над ним всеми способами, правда — почти всегда   устами находившихся в Голландии французских эмигрантов. Национальное самолюбие   голландцев видело в нем современного Митридата[8],   угрожающего их республике.      

Народ питал к де Виттам двойную неприязнь. Вызывалась она, с   одной стороны, упорной борьбой этих представителей государственной власти с   устремлениями всей нации, с другой — естественным разочарованием побежденного   народа, надеющегося, что другой вождь сможет спасти его от разорения и позора.      

Этим другим вождем, готовым появиться, чтобы дерзновенно   начать борьбу с Людовиком XIV, и был Вильгельм, принц Оранский, сын Вильгельма   II, внук (через Генриету Стюарт) Карла I — короля английского, тот молчаливый   юноша, тень которого, как мы уже говорили, вырисовывалась за идеей   штатгальтерства. В 1672 году ему было 22 года. Его воспитателем был Ян де Витт,   стремившийся сделать из бывшего принца хорошего гражданина. Он-то и лишил его   надежды на получение власти своим эдиктом об упразднении штатгальтерства на   вечные времена. Но страх перед Людовиком XIV заставил голландцев отказаться от   политики великого пенсионария, отменить этот эдикт и восстановить   штатгальтерство для Вильгельма Оранского.      

Великий пенсионарий преклонился перед волей сограждан; но   Корнель де Витт проявил больше упорства и, несмотря на угрозы смертью со   стороны оранжистских толп, осаждавших его дома в Дордрехте, отказался подписать   восстанавливавший штатгальтерство акт. Только мольбы и рыдания жены заставили   его, наконец, поставить свою подпись под этим актом, но к подписи он прибавил   две буквы: V.С. — то есть vi coactus — “вынужденный силой”.      

И только чудом он спасся в этот день от своих врагов.      

Что касается Яна де Витта, то и он ничего не выиграл от   того, что быстрее и легче склонился перед волей сограждан. Спустя несколько   дней после этого события на него было произведено покушение, — пронзенный   несколькими ударами кинжала, он всё же не умер от ран.      

Это не удовлетворило оранжистов. Жизнь обоих братьев была   постоянной преградой их замыслам. Они изменили свою тактику и пытались достичь   клеветой того, чего не могли выполнить при помощи кинжала, рассчитывая в любой   момент, когда будет нужно, вернуться к первой своей тактике.      

Не всегда случается, чтобы для выполнения великого   исторического дела появлялся столь же великий деятель. Когда же такое   совпадение происходит, история тотчас же отмечает имя такого деятеля, чтобы им   могли восхищаться потомки.      

Но когда сам чорт вмешивается в людские дела, чтобы погубить   какого-нибудь человека или целое государство, редко бывает, чтобы у него под   рукой не оказалось подлеца, которому достаточно шепнуть на ухо одно слово — и   он тотчас же примется за работу.      

Таким подлецом, в данных обстоятельствах оказавшимся весьма   подходящей для чорта личностью, явился, как мы уже, кажется, говорили, Тикелар,   по профессии врач.      

Он заявил, что Корнель де Витт, возмущенный отменой эдикта о   штатгальтерстве, что он, впрочем, доказал припиской к своей подписи, и   воспламененный ненавистью к Вильгельму Оранскому, подговорил убийцу освободить   республику от нового штатгальтера и что этим убийцей является он, Тикелар.   Однако при одной лишь мысли о данном ему поручении он почувствовал такое   угрызение совести, что предпочел лучше разоблачить преступление, чем его   совершить.      

Можно себе представить, какое возмущение охватило оранжистов   при известии о заговоре. 16 августа 1672 года Корнель был арестован в своем   доме, и его подвергли в Бюйтенгофской тюрьме пытке, чтобы вырвать у него   признание в заговоре против Вильгельма.      

Но Корнель был не только выдающимся умом, — он был   также человеком великого мужества. Он принадлежал к той породе людей, которые   преданы своим политическим убеждениям так, как их деды преданы были вере,   которые улыбаются под пыткой; и в то время, как его терзали, он декламировал   твердым голосом, скандируя размер, первую строфу оды Горация Yustum et tenacem[9], — ни в чем не признался и   не только измотал палачей, но и поколебал их фанатическую уверенность в своей   правоте.      

Тем не менее судьи не предъявили Тикелару никакого   обвинения, а Корнеля де Витта лишили всех должностей и званий и приговорили к   вечному изгнанию из пределов республики.      

При первых же слухах о возведенных на брата обвинениях Ян де   Витт отказался от своей должности великого пенсионария. А Вильгельм Оранский,   стараясь, впрочем, несколько ускорить события, поджидал, чтобы народ, “долом   которого он являлся в то время, сложил ему из трупов обоих братьев две   ступеньки, необходимые ему для того, чтобы взойти к месту штатгальтера.      

Итак, 20 августа 1672 года, как мы уже сказали в начале этой   главы, всё население города стекалось к Бюйтенгофу, чтобы присутствовать при   выходе из тюрьмы Корнеля де Витта, отправлявшегося в изгнание. Всем хотелось   увидеть, какие следы оставила пытка на благородном теле этого человека, который   так хорошо знал Горация.      

Поспешим добавить, что не вся масса, стекавшаяся к   Бюйтенгофу, стремилась туда с безобидной целью присутствовать на необычном   зрелище; многие из толпы хотели сыграть при этом активную роль или, вернее,   выступить в роли, которая, по их мнению, была раньше плохо сыграна.      

Мы имеем в виду роль палача.      

Правда, в толпе были также люди, спешившие к зданию тюрьмы с   менее враждебными намерениями. Их главным образом интересовало зрелище, столь   привлекательное для толпы и льстящее ее самолюбию, зрелище повергнутого в прах   человека, который долго и гордо стоял во весь свой рост.      

Ведь Корнель де Витт — этот бесстрашный человек — сидел в   заключении и был измучен пыткой. Не увидят ли они его бледным, окровавленным,   униженным? Разве это не блестящий триумф для буржуазии, еще более завистливой,   чем простой народ, триумф, в котором каждый порядочный горожанин Гааги должен   был принять участие?      

— И к тому же, — говорили оранжистские   подстрекатели, ловко рассеявшиеся в толпе, с расчетом превратить ее   одновременно в острое и тупое орудие, — не подвернется ли случай по пути   от Бюйтенгофа до заставы швырнуть грязью, а может быть, даже и камнем в этого   гордеца, главного инспектора плотин, который не только дал принцу Оранскому   штатгальтерство vi coactus, но еще хотел его убить?      

А более ярые враги Франции говорили, что надо бы действовать   с толком, и если б нашлись в Гааге смелые люди, — они никогда бы не   допустили Корнеля де Витта отправиться в изгнание. Ведь он, как только очутится   за пределами Голландии, сейчас же снова начнет вместе с Францией плести свои   интриги и будет жить со своим негодяем-братом Яном на золото маркиза Лувуа[10].      

Понятно, что при таком настроении люди, жаждущие зрелища,   обычно не идут шагом, а бегут. Вот почему жители Гааги стремительно бежали по   направлению к Бюйтенгофу.      

Среди наиболее торопившихся бежал и Тикелар, полный   озлобления и не знающий, что же ему теперь предпринять. У оранжистов он   считался олицетворением местности, национальной гордости и христианского   милосердия.      

Этот благородный негодяй изощрял всё свое остроумие и пускал   в ход всю силу своего воображения, рассказывая, как Корнель де Витт пытался   купить его совесть, какие суммы денег он сулил ему и какие адские махинации   строил заблаговременно, чтобы устранить для него. Тикелара, все затруднения при   покушении на убийство.      

И каждая его фраза жадно воспринималась толпой, вызывала   бурные возгласы восторженной любви к Вильгельму Оранскому и слепой ненависти к   братьям де Виттам.      

Толпа готова была проклинать неправедных судей, которые   своим приговором давали возможность скрыться живым и невредимым такому ужасному   преступнику, каким был этот негодяй Корнель де Витт.      

А подстрекатели тем временем шептали исподтишка:      

— Он ускользнет от нас. Он уедет.      

Другие добавляли:      

— В Схвенингене его поджидает корабль, французский   корабль. Тикелар видел его.      

— Доблестный Тикелар! Честный Тикелар! — хором   кричала толпа.      

— А вы не думаете о том, — произнес кто-то, —   что вместе с Корнелем сбежит и Ян, такой же предатель, как и его брат?      

— И эти два мерзавца будут проедать во Франции наши   деньги, деньги за наши корабли, наши арсеналы, наши верфи, проданные Людовику   XIV[11]!      

— Не дадим им уехать! — воскликнул некий патриот,   более ярый, чем прочие.      

— К тюрьме! К тюрьме! — завопила толпа.      

И под эти возгласы ускорялись шаги горожан, заряжались   мушкеты, сверкали бердыши и загорались глаза.      

Однако никакого насилия пока еще не было совершено, и   кавалерийская цепь, охранявшая доступ к Бюйтенгофу, стояла суровая,   непроницаемая, молчаливая и более грозная в своей неподвижности, чем эти   возбужденные толпы гаагских буржуа с их криками и угрозами. Отряд стоял   неподвижно под зорким взглядом своего командира, капитана гаагской кавалерии;   который сидел на коне с обнаженной, но опущенной к стремени шпагой.      

Этому отряду кавалерии, единственному барьеру, защищавшему   тюрьму, пришлось сдерживать не только бушующую, разнузданную толпу народа, но   также и отряд гражданской милиции, выстроенный перед тюрьмой для совместного с   кавалерией поддержания порядка. Милиция подавала пример смутьянам   провокационными выкриками:      

— Да здравствует принц Оранский! Долой предателей!   Правда, присутствие капитана Тилли и его кавалеристов несколько сдерживало пыл   вооруженных буржуа, по вскоре они разъярились от собственных криков, и, так как   им не было понятно, что можно быть храбрыми, не производя шума, они приняли   спокойствие кавалеристов за робость и двинулись к тюрьме, увлекая за собой   толпу.      

Тогда граф Тилли, нахмурив брови и подняв шпагу, один   двинулся им навстречу:      

— Эй вы, господа из гражданской милиции! —   воскликнул он, — зачем вы тронулись с места и чего вы хотите?      

Буржуа замахали мушкетами, продолжая кричать:      

— Да здравствует принц Оранский! Смерть предателям!      

— Да здравствует принц Оранский, пусть так, —   сказал Тилли, — хотя я и предпочитаю веселые лица мрачным. Смерть   предателям! Если вам угодно, но при условии, что вы ограничитесь только   криками. Кричите сколько вам угодно: “Смерть предателям”, но выполнить этой   угрозы вам не придется. Я поставлен здесь, чтобы этого не допустить, и не   допущу.      

И затем, повернувшись к своим солдатам, скомандовал:      

— Целься!      

Солдаты Тилли выполнили команду с невозмутимым спокойствием.   И милиция и толпа немедленно отступили назад в некотором смятении, вызвавшем   улыбку у командира кавалерии.      

— Ну, ну, — сказал он насмешливым тоном,   свойственным только военным: — не пугайтесь, граждане, мои солдаты не сделают   ни одного выстрела, но зато и вы, со своей стороны, не сделаете ни одного шага   к тюрьме.      

— А знаете ли вы, господин офицер, что у нас есть   мушкеты? — крикнул взбешенный командир гражданской милиции.      

— Еще бы, я хорошо вижу, что у вас есть мушкеты, —   ответил Тилли, — они всё время мелькают у меня перед глазами; но заметьте   также и вы, что у нас есть пистолеты, которые прекрасно бьют на пятьдесят   шагов, а вы стоите только в двадцати пяти.      

— Смерть предателям! — загорланили возмущенные буржуа.      

— Ну, — проворчал офицер, — вы повторяете всё   одно и то же; это надоедает.      

И он занял свой пост во главе отряда, в то время как   смятение вокруг Бюйтенгофа всё усиливалось.      

И, однако, возбужденные толпы не знали, что в тот самый   момент, когда они чуяли кровь одной из своих жертв, другая жертва, словно спеша   навстречу своей судьбе, направлялась в Бюйтенгоф и проходила в каких-нибудь ста   шагах от площади, позади отряда кавалеристов.      

Действительно, Ян де Витт только что вышел из своей кареты и   в сопровождении слуги спокойно шел пешком по переднему двору, ведущему к   тюрьме.      

Он назвал себя привратнику, который, впрочем, и так знал   его.      

— Здравствуй, Грифус, — сказал он, — я   пришел, чтобы увезти моего брата Корнеля де Витта, приговоренного, как тебе   известно, к изгнанию.      

      

Привратник, похожий на выдрессированного медведя, обученного   открывать и закрывать двери тюрьмы, поклонился Яну де Витту и пропустил его   внутрь здания, двери которого сейчас же за ним закрылись.      

Пройдя шагов десять, Ян де Витт встретил очаровательную   семнадцати- или восемнадцатилетнюю девушку в фрисландском костюме[12], которая сделала ему   изящный реверанс.      

— Здравствуй, прекрасная милая Роза, — сказал он,   взяв ее ласково за подбородок. — Как чувствует себя мой брат?      

— О, господин Ян, — ответила девушка, — я   опасаюсь не за страдания, которые ему причинили, — они ведь уже прошли.      

— Чего же ты боишься, красавица?      

— Я опасаюсь, господин Ян, зла, которое ему   намереваются еще причинить.      

— Ах, да, — сказал де Витт: — ты думаешь об этой   толпе, не правда ли?      

— Вы слышите, как она бушует?      

— Да, действительно, народ очень возбужден, но так как   мы ему, кроме добра, ничего не сделали, то, может быть, при виде нас он   успокоится.      

— К несчастью, этого недостаточно, — прошептала   девушка и удалилась, заметив властный знак, который ей сделал отец.      

— Да, недостаточно, дитя мое, ты права.      

— Вот молоденькая девушка, — шептал, продолжая   свой путь, Ян де Витт, — по всей вероятности, она не умеет даже читать и,   следовательно, никогда ничего не читала, но она одним словом охарактеризовала   историю человечества.      

И Ян де Витт, бывший великий пенсионарий, по-прежнему   спокойный, но только более грустный, чем при входе, продолжал свой путь к   камере брата.      

 II      

Два брата      

       

В тревоге красавицы Розы было верное предчувствие: в то время   как Ян де Витт поднимался по каменной лестнице, ведущей в тюрьму к брату,   вооруженные буржуа прилагали все усилия, чтобы удалить отряд Тилли, не дававший   им действовать.      

При виде их стараний народ, одобрявший благие намерения   своей милиции, кричал во всю глотку:      

— Да здравствует гражданская милиция!      

Что касается Тилли, то он, столь же осторожный, сколь и   решительный, вел под охраной пистолетов своего эскадрона переговоры с   гражданской милицией, стараясь втолковать ей, что правительством дан ему приказ   охранять тремя кавалерийскими взводами тюрьму и прилегающие улицы.      

— Зачем этот приказ? Зачем охранять тюрьму? —   кричали оранжисты.      

— Ну вот, — ответил Тилли, — теперь вы мне   задаете вопросы, на которые я вам не могу ответить. Мне приказали: “Охраняйте”,   — я охраняю. Вы, господа, сами почти военные, и вы должны знать, что военный   приказ не оспаривается.      

— Но этот приказ вам дали для того, чтобы предоставить   возможность предателям выйти за пределы города.      

— Вполне возможно, раз предатели осуждены на   изгнание, — ответил Тилли.      

— Но от кого исходит приказ?      

— От правительства, конечно.      

— Они предают нас!      

— Этого я не знаю.      

— И вы также изменник!      

— Я?      

— Да, вы.      

— Ах, вот как! Но подумайте, господа горожане, кому мог   бы я изменить? Правительству? Но где же здесь измена? Ведь я нахожусь у него на   службе и в точности выполняю его приказ.      

Ввиду того, что граф был совершенно прав и на его ответ   нечего было возразить, крики и угрозы стали еще громче. Эти крики и угрозы были   ужасны, а граф отвечал на них с самой изысканной вежливостью:      

— Господа горожане, убедительно прошу вас, разрядите   свои мушкеты; может произойти случайный выстрел, и, если он ранит хоть одного   из моих кавалеристов, мы уложим у вас человек двести. Нам это будет очень   неприятно, а вам еще неприятнее; тем более, что ни у меня, ни у вас подобных   намерений нет.      

— Если бы вы это сделали, — кричали буржуа, —   мы бы тоже открыли по вас огонь.      

— Так, так, но если бы вы, стреляя в нас, перебили бы   нас всех от первого до последнего, всё же от этого не воскресли бы и ваши люди,   убитые нами.      

— Уступите нам площадь, и вы поступите, как честный   гражданин.      

— Во-первых, я не гражданин, — ответил   Тилли, — я офицер, что далеко не одно и то же; а затем я не голландец, а   француз, что еще более усугубляет разницу. Я признаю только правительство,   которое платит мне жалованье. Принесите мне от него приказ очистить площадь, и   я в ту же минуту сделаю полуоборот, тем более, что мне самому ужасно надоело   здесь торчать.      

— Да! Да! — закричала сотня голосов, которую   сейчас же поддержали еще пятьсот других. — К ратуше! К депутатам! Скорей!   Скорей!      

— Так, так, — бормотал Тилли, глядя, как удаляются   самые неистовые из горожан, — идите к ратуше, идите требовать, чтобы   депутаты совершили подлость, и вы увидите, удовлетворят ли ваше требование.   Идите, мои друзья, идите!      

Достойный офицер полагался на честь должностных лиц так же,   как и они полагались на его честь солдата.      

— Знаете, капитан, — шепнул графу на ухо его   старший лейтенант, — пусть депутаты откажут этим бесноватым в их просьбе,   но всё же пусть они нам пришлют подкрепление; я полагаю, оно нам не повредит.      

В это время Ян де Витт, оставленный нами, когда он   поднимался по каменной лестнице после разговора с тюремщиком Грифусом и его   дочерью Розой, подошел к двери камеры, где на матраце лежал его брат Корнель,   которого, как мы уже говорили, прокурор велел подвергнуть предварительной   пытке.      

Приговор об его изгнании был получен, и тем самым отпала   надобность в дальнейшем дознании и новых пытках.      

Корнель, вытянувшись на своем ложе, лежал с раздробленными   кистями, с переломанными пальцами. Он не сознался в несовершенном им   преступлении и после трехдневных страданий вздохнул, наконец, с облегчением,   узнав, что судьи, от которых он ожидал смерти, соблаговолили приговорить его   только к изгнанию.      

Сильный телом и непреклонный духом, он бы очень разочаровал   своих врагов, если бы они могли в глубоком мраке Бюйтенгофской камеры   разглядеть игравшую на его бледном лице улыбку мученика, который забывает о   всей мерзости земной, когда перед ним раскрывается сияние неба.      

Напряжением скорее своей воли, чем благодаря какой-либо   реальной помощи, Корнель собрал все свои силы, и теперь он подсчитывал, сколько   времени еще могут юридические формальности задержать его в заключении.      

Это было как раз в то время, когда гражданская милиция,   которой вторила толпа, яростно поносила братьев де Витт и угрожала защищавшему   их капитану Тилли. Шум, подобно поднимающемуся морскому приливу, докатился до   стен тюрьмы и дошел до слуха узника.      

Но, несмотря на угрожающий характер, этот шум не встревожил   Корнеля, он даже не поднялся к узкому решетчатому окну, через которое проникал   уличный гул и дневной свет.      

Узник был в таком оцепенении от непрерывных физических   страданий, что они стали для него почти привычными. Наконец он с наслаждением чувствовал,   что его дух и его разум готовы отделиться от тела; ему даже казалось, будто они   уже распрощались с телом и витают над ним подобно пламени, которое взлетает к   небу над почти потухшим очагом.      

Он думал также о своем брате. И, может быть, эта мысль появилась   потому, что он каким-то неведомым образом издали почувствовал приближение   брата.      

В ту самую минуту, когда представление о Яне так отчетливо   возникло в мозгу у Корнеля, что он готов был прошептать его имя, дверь камеры   распахнулась, вошел Ян и быстрыми шагами направился к ложу заключенного.   Корнель протянул изувеченные руки с забинтованными пальцами к своему   прославленному брату, которого ему удалось кое в чем превзойти: если ему не   удалось оказать стране больше услуг, чем Ян, то во всяком случае голландцы   ненавидели его сильнее, чем брата.      

Ян нежно поцеловал Корнеля в лоб и осторожно опустил на   тюфяк его больные руки.      

— Корнель, бедный мой брат, — произнес он, —   ты очень страдаешь, не правда ли?      

      

— Нет, я больше не страдаю, ведь я увидел тебя.      

— Но зато какие для меня мучения видеть тебя в таком   состоянии, мой бедный, дорогой Корнель!      

— Потому-то и я больше думал о тебе, чем о себе самом,   и все их пытки вырвали у меня только одну жалобу: “бедный брат”. Но ты здесь, и   забудем обо всем. Ты ведь приехал за мной?      

— Да.      

— Я выздоровел. Помоги мне подняться, брат, и ты   увидишь, как хорошо я могу ходить.      

— Тебе не придется далеко идти, мой друг, — моя   карета стоит позади стрелков отряда Тилли.      

— Стрелки Тилли? Почему же они стоят там?      

— А вот почему: предполагают, — ответил со   свойственной ему печальной улыбкой великий пенсионарий, — что жители Гааги   захотят посмотреть на твой отъезд и опасаются, как бы не произошло волнений.      

— Волнений? — переспросил Корнель, пристально   ззглянув на несколько смущенного брата: — волнений?      

— Да, Корнель.      

— Так вот что я сейчас слышал, — произнес Корнель,   как бы говоря сам с собой. Потом он опять обратился к брату: — Вокруг   Бюйтенгофа толпится народ?      

— Да, брат.      

— Как же тебе удалось?      

— Что?      

— Как тебя сюда пропустили?      

— Ты хорошо знаешь, Корнель, что народ нас не особенно   любит, — заметил с горечью великий пенсионарий. — Я пробирался   боковыми уличками.      

— Ты прятался, Ян?      

— Мне надо было попасть к тебе, не теряя времени. Я   поступил так, как поступают в политике и на море при встречном ветре: я   лавировал.      

В этот момент в тюрьму донеслись с площади еще более   яростные крики.      

Тилли вел переговоры с гражданской милицией.      

— О, ты — великий кормчий, Ян, — заметил   Корнель, — но я не уверен, удастся ли тебе сквозь бурный прибой толпы вывести   своего брата из Бюйтенгофа так же благополучно, как ты провел между мелей   Шельды до Антверпена флот Тромпа[13].      

— Мы всё же с божьей помощью попытаемся,   Корнель, — ответил Ян, — но сначала я должен тебе кое-что сказать.      

— Говори.      

С площади снова донеслись крики.      

— О, о, — заметил Корнель, — как разъярены   эти люди! Против тебя? Или против меня?      

— Я думаю, что против нас обоих, Корнель. Я хотел   сказать тебе, брат, что оранжисты, распуская про нас гнусную клевету, ставят   нам в вину переговоры с Францией.      

— Глупцы!..      

— Да, но они всё же упрекают нас в этом.      

— Но ведь если бы наши переговоры успешно закончились,   они избавили бы их от поражений при Орсэ, Везеле и Рейнберге. Они избавили бы   их от перехода французов через Рейн[14],   и Голландия всё еще могла бы считать себя, среди своих каналов и болот,   непобедимой.      

— Всё это верно, брат, но еще вернее то, что если бы   сейчас нашли нашу переписку с господином де Лувуа, то хоть я и опытный лоцман,   но не смог бы спасти даже и тот хрупкий челнок, который должен увезти за пределы   Голландии де Виттов, вынужденных теперь искать счастья на чужбине. Эта   переписка, которая честным людям доказала бы, как сильно я люблю свою страну и   какие личные жертвы я готов был принести во имя ее свободы, во имя ее   славы, — эта переписка погубила бы нас в глазах оранжистов, наших   победителей. И я надеюсь, дорогой Корпель, что ты ее сжег перед отъездом из   Дордрехта, когда ты направлялся ко мне в Гаагу.      

— Брат, — ответил Корнель, — твоя переписка с   господином, де Лувуа доказывает, что в последнее время ты был самым великим,   самым великодушным и самым мудрым гражданином Семи Соединенных провинций. Я   дорожу славой своей родины, особенно я дорожу твоей славой, брат, и я, конечно,   не сжег этой переписки.      

— Тогда мы погибли для этой земной жизни, — спокойно   сказал бывший великий пенсионарий, подходя к окну.      

— Нет, Ян, наоборот, мы спасем нашу жизнь и   одновременно вернем былую популярность.      

— Что же ты сделал с этими письмами?      

— Я поручил их в Дордрехте моему крестнику, известному   тебе Корнелиусу ван Берле.      

— О бедняга! Этот милый, наивный мальчик, этот ученый,   который, что так редко встречается, знает столько вещей, а думает только о   своих цветах. И ты дал ему на хранение этот смертоносный пакет! Да, брат, этот   славный бедняга Корнелиус погиб.      

— Погиб?      

— Да. Он проявит либо душевную силу, либо слабость.   Если он окажется сильным (ведь, несмотря на то, что он живет вне всякой   политики, что он похоронил себя в Дордрехте, что он страшно рассеян, он всё же   рано или поздно узнает о нашей судьбе), если он окажется сильным, он будет   гордиться нами; если окажется слабым, он испугается своей близости к нам.   Сильный, он громко заговорит о нашей тайне, слабый, он ее так или иначе выдаст.   В том и другом случае, Корнель, он погиб и мы тоже. Итак, брат, бежим скорее,   если еще не поздно.      

Корнель приподнялся на своем ложе и взял за руку брата,   который вздрогнул от прикосновения повязки.      

— Разве я не знаю своего крестника? — сказал   Корнель. — Разве я не научился читать каждую мысль в голове ван Берле,   каждое чувство в его душе? Ты спрашиваешь меня, — силен ли он? Ты   спрашиваешь меня, — слаб ли он? Ни то ни другое. Но не всё ли равно, каков   он сам. Ведь в данном случае важно лишь, чтоб он не выдал тайны, но он и не   может ее выдать, так как он ее даже не знает.      

Ян с удивлением повернулся к брату.      

— О, — продолжал с кроткой улыбкой Корнель, —   главный инспектор плотин ведь тоже политик, воспитанный в школе Яна. Я тебе   повторяю, что ван Берле не знает ни содержания, ни значения доверенного ему   пакета.      

— Тогда поспешим, — воскликнул Ян: — пока еще не   поздно, дадим ему распоряжение сжечь пакет.      

— С кем же мы пошлем это распоряжение?      

— С моим слугой Кракэ, который должен был сопровождать   нас верхом на лошади. Он вместе со мной пришел в тюрьму, чтобы помочь тебе   сойти с лестницы.      

— Подумай хорошенько, прежде чем сжечь эти славные   документы.      

— Я думаю, что раньше всего, мой славный Корнель,   необходимо братьям де Витт спасти свою жизнь для того, чтобы спасти затем свою   репутацию. Если мы умрем, кто защитит нас, Корнель? Кто сможет хотя бы понять   нас?      

— Так ты думаешь, что они убьют нас, если найдут эти   бумаги?      

Не отвечая брату, Ян протянул руку по направлению к площади   Бюйтенгофа, откуда до них донеслись яростные крики.      

— Да, да, — сказал Корнель, — я хорошо слышу   эти крики, но что они значат?      

Ян распахнул окно.      

— Смерть предателям! — вопила толпа.      

— Теперь ты слышишь, Корнель?      

— И это мы — предатели? — сказал заключенный,   подняв глаза к небу и пожимая плечами.      

— Да, это мы, — повторил Ян де Витт.      

— Где Кракэ?      

— Вероятно, за дверью камеры.      

— Так позови его.      

Ян открыл дверь и позвал верного слугу:      

— Войдите, Кракэ, и запомните хорошенько, что вам   скажет мой брат.      

— О нет, Ян, словесного распоряжения недостаточно; к   несчастью, мне необходимо написать его.      

— Почему же?      

— Потому что ван Берле никому не отдаст и не сожжет   пакета без моего точного приказа.      

— Но сможешь ли ты, дорогой друг, писать? —   спросил Ян, взглянув на опаленные и изувеченные руки несчастного.      

— О, были бы только чернила и перо!      

— Вот, по крайней мере, карандаш.      

— Нет ли у тебя бумаги? Мне ничего не оставили.      

— А вот библия, оторви первую страницу.      

— Хорошо.      

— Но твой почерк сейчас будет неразборчив.      

— Пустяки, — сказал Корнель, взглянув на   брата, — эти пальцы, вынесшие огонь палача, и эта воля, победившая боль,   объединятся в одном общем усилии, и не бойся, брат, строчки будут   безукоризненно ровные.      

И действительно, Корнель взял карандаш и стал писать.      

Тогда стало заметно, как, от давления израненных пальцев на   карандаш, на повязке выступили капли крови.      

На висках великого пенсионария выступил пот.      

Корнель писал:      

“Дорогой крестник! Сожги пакет, который я тебе вручил, сожги   его, не рассматривая, не открывая, чтобы содержание его осталось тебе   неизвестным. Тайны такого рода, какие он содержит, убивают его владельцев;   сожги, и ты спасешь Яна и Корнеля. Прощай и люби меня. Корнель де Витт. 20   августа 1672 года”.      

Ян со слезами на глазах вытер каплю крови, просочившуюся на   бумагу, и передал письмо Кракэ с последними напутствиями. Затем он вернулся к   Корнелю, который от испытанных страданий еще больше побледнел и был близок к   обмороку.      

— Теперь, — сказал он, — когда до нас   донесется свисток нашего храброго слуги Кракэ, это будет означать, что он уже   за пределами толпы, по ту сторону пруда. Тогда и мы тронемся в путь.      

Не прошло и пяти минут, как продолжительный и сильный свист   прорезал вершину черных вязов и заглушил вопли толпы у Бюйтенгофа.      

В знак благодарности Ян простер руки к небу.      

— Теперь, — сказал он, — двинемся в путь,   Корнель…      

 III      

Воспитанник Яна де   Витта      

       

В то время как доносившиеся к братьям всё более и более   яростные крики собравшейся у Бюйтенгофа толпы заставили Яна де Витта торопить   отъезд Корнеля, — в это самое время, как мы уже упоминали, депутация от   горожан направилась в городскую ратушу, чтобы потребовать отозвания кавалерийского   отряда Тилли.      

От Бюйтенгофа до Хогстрета совсем недалеко. В толпе можно   было заметить незнакомца, который с самого начала с любопытством следил за   деталями разыгравшейся сцены. Вместе с делегацией или, вернее, — вслед за   делегацией, он направился к городской ратуше, чтобы узнать, что там произойдет.      

Это был молодой человек, не старше двадцати двух — двадцати   трех лет, не отличавшийся, судя по внешнему виду, большой силой. Он старался   скрыть свое бледное длинное лицо под тонким платком из фрисланд-ского полотна,   которым беспрестанно вытирал покрытый потом лоб и пылающие губы. По всей   вероятности, у него были веские основания не желать, чтобы его узнали. У него   был зоркий, словно у хищной птицы, взгляд, и длинный орлиный нос, тонкий прямой   рот, походивший на открытые края раны. Если бы Лафатер[15] жил в ту эпоху, этот человек мог бы служить   ему прекрасным объектом для его физиогномических наблюдений, которые с самого   начала привели бы к неблагоприятным для объекта выводам.      

“Какая разница существует между внешностью завоевателя и   морского разбойника? — спрашивали древние. И отвечали: — Та же разница,   что между орлом и коршуном”.      

Уверенность или тревога?      

Мертвенно-бледное лицо, хрупкое болезненное сложение,   беспокойная походка человека, следовавшего от Бюйтенгофа к Хогстрету за рычащей   толпой, могли быть признаками, характерными или для недоверчивого хозяина, или   для встревоженного вора. И полицейский, конечно, увидел бы в нем последнее,   благодаря старанию, с каким человек, интересующий нас в данный момент, пытался   скрыть свое лицо.      

К тому же он был одет очень просто и, по-видимому, не имел   при себе никакого оружия. Его худая, но довольно жилистая рука, с сухими, но   белыми тонкими, аристократическими пальцами опиралась не на руку, а на плечо   офицера, который до того момента, как его спутник пошел за толпой, увлекая его   за собой, стоял, держась за эфес шпаги, и с вполне понятным интересом следил за   происходившими событиями.      

Дойдя до площади Хогстрета, человек с бледным лицом стал   вместе со своим сотоварищем у окна одного дома за открытой, выступающей наружу   ставней и устремил свой взор на балкон городской ратуши.      

На неистовые крики толпы окно ратуши распахнулось, и на   балкон вышел человек.      

— Кто это вышел на балкон? — спросил офицера   молодой человек, только взглядом указывая на заговорившего, который казался   очень взволнованным и скорее держался за перила, чем опирался на них.      

— Это депутат Бовельт, — ответил офицер.      

— Что за человек этот депутат Бовельт? Знаете вы его?      

      

— Порядочный человек, как мне кажется, монсеньор.      

При этой характеристике Бовельта, данной офицером, молодой   человек сделал движение, в котором выразилось и странное разочарование, и явная   досада. Офицер заметил это и поспешил добавить:      

— По крайней мере, так говорят, монсеньор. Что касается   меня, то я этого утверждать не могу, так как лично не знаю Бовельта.      

— Порядочный человек, — повторил тот, кого   называли монсеньором, — но что вы хотите этим сказать? Честный? Смелый?      

— О, пусть монсеньор извинит меня, но я не осмелился бы   дать точную характеристику лица, которое, повторяю вашему высочеству, я знаю   только по наружности.      

— Впрочем, — сказал молодой человек, —   подождем, и мы увидим.      

Офицер наклонил голову в знак согласия и замолчал.      

— Если этот Бовельт порядочный человек, —   продолжал принц, — то он не особенно благосклонно примет требование этих   одержимых.      

Нервное подергивание руки принца, помимо его воли судорожно   вздрагивавшей на плече спутника, выдавало жгучее нетерпение, которое он порою,   а особенно в настоящий момент, так плохо скрывал под ледяным и мрачным   выражением лица.      

Послышался голос предводителя делегации горожан. Последний   требовал от депутата, чтобы тот сказал, где находятся другие его товарищи.      

— Господа, — повторил Бовельт, — я говорю   вам, что в настоящий момент я здесь один с господином Аспереном и ничего не   могу решать на свой страх.      

— Приказ! приказ! — крикнули тысячи голосов.      

Бовельт пытался говорить, но слов не было слышно и можно   было видеть только быстрые, отчаянные движения его рук. Убедившись, однако, что   он не может заставить толпу слушать себя, Бовельт повернулся к открытому окну и   позвал Асперена.      

Асперен также вышел на балкон. Его встретили еще более   бурными криками, чем депутата Бовельта десять минут тому назад.      

Он также пытался говорить с толпой, но вместо того, чтобы   слушать увещания господина Асперена, толпа предпочла прорваться сквозь   правительственную стражу, которая, впрочем, не оказала никакого сопротивления   суверенному народу.      

— Пойдемте, — сказал спокойно молодой человек, в   то время как толпа врывалась в главные ворота ратуши. — Переговоры, как   видно, будут происходить внутри. Пойдемте, послушаем, о чем будут говорить.      

— О, монсеньор, монсеньор, будьте осторожны!      

— Почему?      

— Многие из этих депутатов встречались с вами, и   достаточно лишь одному узнать ваше высочество…      

— Да, чтобы можно было обвинить меня в   подстрекательстве. Ты прав, — сказал молодой человек, и его щеки на миг   покраснели от досады, что он проявил несдержанность и обнаружил свои   желания. — Да, ты прав, останемся здесь. С этого места нам будет видно, вернутся   ли они оттуда удовлетворенные или нет, и таким образом мы сможем определить, на   сколько порядочен господин Бовельт, честен он или храбр. Это меня очень   интересует.      

— Но, — заметил офицер, посмотрев с удивлением на   того, кого он величал монсеньором, — но я думаю, что ваше высочество ни   одной минуты не предполагает, что депутаты прикажут кавалеристам Тилли   удалиться. Не правда ли?      

— Почему? — холодно спросил молодой человек.      

— Потому что этот приказ был бы просто равносилен   подписанию смертного приговора Корнелю и Яну де Витт.      

— Мы это сейчас узнаем, — холодно ответил молодой   человек. — Одному лишь богу известно, что творится в сердцах людей.      

Офицер украдкой посмотрел на непроницаемое лицо своего   спутника и побледнел.      

Этот офицер был человеком честным и смелым.      

С того места, где остановились принц и его спутник, было   хорошо слышно и голоса и топот толпы на лестнице ратуши. Затем этот шум стал   распространяться по всей площади, вырываясь из здания через открытые окна зала   с балконом, на котором появлялись Бовельт и Асперен; они теперь вошли внутрь,   опасаясь, по всей вероятности, как бы напирающая толпа не перекинула их через   перила.      

      

Потом за окнами замелькали волнующиеся, беспорядочные тени.   Зал, где происходили переговоры, заполнился народом.      

Вдруг шум на мгновение затих, а потом вновь усилился и   достиг такой мощи, что старое здание сотрясалось до самого гребня крыши.      

Поток людей снова покатился по галереям и лестницам к   выходной двери, из-под сводов которой он вихрем выкатывался наружу.      

Во главе первой группы скорее летел, чем бежал, человек, с   лицом, искаженным омерзительной радостью.      

То был врач Тикелар.      

— Вот он! Вот он! — кричал он, размахивая в   воздухе бумажкой.      

— Они получили приказ, — пробормотал пораженный офицер.      

— Ну, вот теперь я убедился, — спокойно сказал   принц. — Вы не знали, мой дорогой полковник, честный или храбрый человек   этот Бовельт. Он ни то и ни другое.      

Провожая спокойным взглядом катившийся перед ним поток   толпы, он добавил:      

— Теперь пойдемте к Бюйтенгофу, полковник; я думаю, что   там мы сейчас увидим изумительное зрелище.      

Офицер поклонился и, не отвечая, последовал за своим   повелителем.      

Площадь и всё кругом было запружено бесчисленной толпой, но   кавалеристы Тилли продолжали успешно сдерживать ее по-прежнему, а главное — с   прежней твердостью.      

Вскоре граф Тилли услышал всё возраставший шум   приближавшегося людского потока и заметил его первые валы, катившиеся с   быстротой бурного водопада. В то же мгновение он увидел над судорожно   простертыми руками и сверкающим оружием развевающуюся в воздухе бумагу.      

— Ого, — заметил он, приподнявшись на стременах и   коснувшись своего помощника эфесом шпаги, — мне кажется, что эти мерзавцы   добились приказа.      

— Подлые негодяи! — крикнул офицер.      

Действительно, это был приказ, который гражданская милиция   принесла с радостным ревом.      

Она тотчас же двинулась вперед и с громкими криками и   опущенным оружием направилась к кавалеристам Тилли.      

Но граф был не такой человек, чтобы позволить вооруженным   приблизиться больше, чем это полагалось.      

— Стой! — закричал он. — Стой! Назад от   лошадей, или я скомандую “вперед”!      

— Вот приказ! — закричала сотня дерзких голосов.      

Он с изумлением взял его, окинул быстрым взглядом и очень   громко произнес:      

— Люди, подписавшие этот приказ, являются истинными   палачами Корнеля де Витта. Что касается меня, то я скорее дал бы отрубить себе   обе руки, чем согласиться написать хоть одну букву этого гнусного приказа.      

И, оттолкнув эфесом шпаги человека, который хотел у него   взять обратно приказ, он сказал:      

— Одну минутку, бумага эта не пустячная, и я должен ее   сохранить.      

Он сложил приказ и бережно положил его в карман своего   камзола. Затем, повернувшись к отряду, скомандовал:      

— Кавалеристы Тилли, направо, марш!      

И совсем не громко, но всё же так, что слова его были   отчетливо слышны, — произнес:      

— А теперь, убийцы, делайте свое дело.      

Бешеный вопль ярой ненависти и дикой радости, клокотавший на   Бюйтенгофской площади, провожал кавалерию.      

Кавалеристы отъезжали медленно.      

Граф оставался сзади, до последнего момента сдерживая   оголтелую толпу, которая постепенно двигалась вперед, вслед за его лошадью.      

Как видите, Ян де Витт не преувеличивал опасности положения,   когда он помогал брату подняться и торопил его покинуть тюрьму.      

И вот Корнель, опираясь на руку бывшего великого   пенсионария, спускался по лестнице во двор.      

Внизу он увидел красавицу Розу, она вся дрожала от волнения.      

— О господин Ян, — сказала она, — какая беда!      

— Что случилось, дитя мое? — спросил де Витт.      

— Говорят, что они направились в ратушу требовать там   приказа господину Тилли очистить площадь.      

— О, о, — заметил Ян, — это правда, дитя   мое, — если кавалеристы удалятся, то для нас создастся действительно   скверное положение.      

— Если бы вы разрешили дать вам совет, — сказала   девушка, трепеща от волнения.      

— Говори, дитя мое.      

— Вот что, господин Ян, я на вашем месте не выходила бы   главной улицей.      

— Почему же, раз кавалеристы Тилли находятся еще на   своем посту?      

— Да, но до тех пор, пока этот приказ не будет отменен,   они обязаны оставаться у тюрьмы.      

— Безусловно.      

— А есть у вас приказ, чтобы Тилли сопровождал вас за   городскую черту?      

— Нет.      

— Ну, вот видите, как только вы минуете первых   кавалеристов, вы попадете в руки толпы.      

— Ну, а гражданская милиция?      

— О, она-то больше всего и беснуется.      

— Как же быть?      

— На вашем месте, — продолжала застенчиво   девушка, — я вышла бы через потайной ход. Он ведет на безлюдную улочку;   вся же толпа находится на большой улице, ожидая у главных ворот; оттуда я бы   пробралась к заставе, через которую вы хотите выехать.      

— Но брат не сможет дойти, — сказал Ян.      

— Я попытаюсь, — ответил с твердостью Корнель.      

— Но разве у вас нет здесь кареты? — спросила   девушка.      

— Карета там, у главного входа.      

— Нет, — ответила девушка, — я решила, что   ваш кучер преданный вам человек, и велела ему ждать вас у потайного выхода.      

Братья с умилением переглянулись, и оба их взгляда,   преисполненные величайшей благодарности, устремились на девушку.      

— Теперь, — сказал великий пенсионарий, — еще   вопрос, согласится ли Грифус открыть нам эту дверь.      

— О нет, он никогда не согласится на это, —   сказала Роза.      

— Как же быть?      

— А я предвидела его отказ и, пока он разговаривал   через тюремное окно с одним из кавалеристов, вытащила из связки ключ.      

— И этот ключ у тебя?      

— Вот он, господин Ян.      

— Дитя мое, — сказал Корнель, — я ничего не   могу тебе дать в награду за оказываемую мне услугу, кроме библии, которую ты   найдешь в моей камере: это последний дар честного человека; я надеюсь, он   принесет тебе счастье.      

— Спасибо, господин Корнель, я никогда с ней не   расстанусь, — сказала девушка.      

Потом с улыбкой добавила про себя:      

— Какое несчастье, что я не умею читать!      

— Крики усиливаются, дитя мое, и я думаю, что нам   нельзя терять ни минуты, — сказал Ян.      

— Идемте же, — и прелестная фрисландка внутренним   коридором повела обоих братьев в противоположную сторону тюрьмы.      

В сопровождении Розы они спустились по лестнице, ступенек в   двенадцать, пересекли маленький дворик с зубчатыми стенами и, открыв ворота под   каменным сводом, вышли на пустынную улицу, по другую сторону тюрьмы, где их   ожидала карета со спущенной подножкой.      

— Скорее, скорее, господа! — кричал испуганный   кучер. — Вы слышите, как они кричат?      

Усадив Корнеля в карету первым, Ян повернулся к девушке.      

— Прощай, мое дитя, — сказал он, — все наши   слова могли бы только в очень слабой степени выразить нашу благодарность.   Надеюсь, что сам бог вспомнит о том, что ты спасла жизнь двух человек.      

Роза почтительно поцеловала протянутую ей великим   пенсионарием руку.      

— Скорее, скорее, — сказала она, — они,   кажется, уже выламывают ворота.      

Ян быстро вскочил в карету и крикнул кучеру:      

— В Толь-Гек!      

Через эту заставу дорога вела в маленький порт Схвенинген,   где братьев ожидало небольшое судно.      

Две сильных фламандских лошади галопом подхватили карету,   унося в ней обоих беглецов.      

Роза следила за ними, пока они не завернули за угол.      

Затем она вернулась, заперла за собой дверь и бросила ключ в   колодец.      

Шум, заставивший Розу предположить, что народ взламывает   ворота, действительно производила толпа, которая, добившись, чтобы отряд Тилли   удалился с площади, ринулась к тюремным воротам.      

Хотя тюремщик Грифус, надо ему отдать справедливость, упорно   отказывался открыть тюремные ворота, всё же ясно было, что, несмотря на свою   прочность, они недолго устоят перед напором толпы. В то время как побледневший   от страха Грифус размышлял, не лучше ли открыть ворота, чем дать их выломать,   он почувствовал, как кто-то осторожно дернул его за платье.      

Он обернулся и увидел Розу.      

— Ты слышишь, как они беснуются? — сказал он.      

— Я так хорошо их слышу, отец, что на вашем месте….      

— Ты открыла бы? Ведь так?      

— Нет, я дала бы им взломать ворота.      

— Но ведь тогда они убьют меня!      

— Конечно, если они вас увидят.      

— Как же они могут не увидеть меня?      

— Спрячьтесь.      

— Где?      

— В потайной камере.      

— А ты, мое дитя?      

— Я тоже спущусь туда с вами, отец. Мы там запремся, а   когда они уйдут из тюрьмы, выйдем из нашего убежища.      

— Чорт побери, да ты права! — воскликнул   Грифус. — Удивительно, — добавил он, — сколько рассудительности   в такой маленькой головке.      

Ворота, при общем восторге толпы, начали трещать.      

— Скорее, скорее, отец! — воскликнула девушка,   открывая маленький люк.      

— А как же наши узники? — заметил Грифус.      

— Бог их уж как-нибудь спасет, а мне разрешите   позаботиться о вас, — сказала молодая девушка.      

Грифус последовал за дочерью, и люк захлопнулся над их   головой как раз в тот момент, когда сквозь взломанные ворота врывалась толпа.      

Камера, куда Роза увела отца, называлась секретной и давала   нашим двум героям, которых мы вынуждены сейчас на некоторое время покинуть,   верное убежище. О существовании секретной камеры знали только власти. Туда   заключали особо важных преступников, когда опасались, как бы из-за них не   возник мятеж и их не похитили бы.      

Толпа ринулась в тюрьму с криком:      

— Смерть изменникам! На виселицу Корнеля де Витта!   Смерть! Смерть!      

 IV      

Погромщики      

       

Молодой человек, всё так же скрывая свое лицо под широкополой   шляпой, всё так же опираясь на руку офицера, всё так же вытирая свой лоб и губы   платком, стоял неподвижно на углу Бюйтенгофской площади, теряясь в тени навеса   над запертой лавкой, и смотрел на разъяренную толпу, — на зрелище, которое   разыгрывалось перед ним и, казалось, уже близилось к концу.      

— Да, — сказал он офицеру, — мне кажется, что   вы, ван Декен, были правы: приказ, подписанный господами депутатами, является   поистине смертным приговором Корнелю. Вы слышите эту толпу? Похоже, что она   действительно очень зла на господ де Виттов.      

— Да, — ответил офицер, — такого крика я еще   никогда не слыхал.      

— Кажется, они уже добрались до камеры нашего узника.   Посмотрите-ка на то окно. Ведь это окно камеры, в которой был заключен Корнель?      

Действительно, какой-то мужчина ожесточенно выламывал   железную решетку в окне камеры Корнеля, которую последний покинул минут десять   назад.      

— Удрал! Удрал! — кричал мужчина. — Его здесь   больше нет!      

— Как нет? — спрашивали с улицы те, которые,   прийдя последними, не могли уже попасть в тюрьму, — настолько она была   переполнена.      

— Его нет, его нет! — повторял яростно   мужчина. — Его здесь нет, он скрылся!      

— Что он сказал? — спросил, побледнев, молодой   человек, тот, кого называли высочеством.      

— О, монсеньор, то, что он сказал, было бы великим   счастьем, если бы только было правдой.      

— Да, конечно, это было бы большим счастьем, если бы   это было так, — заметил молодой человек. — К несчастью, этого не   может быть.      

— Однако же посмотрите, — сказал офицер.      

В окнах тюрьмы показались и другие разъяренные лица, они от   злости скрежетали зубами и кричали:      

— Спасся, убежал! Ему помогли скрыться!      

Оставшаяся на улице толпа со страшными проклятьями   повторяла: “Спаслись! Бежали! Скорее за ними! Надо их догнать!”      

— Монсеньор, — сказал офицер, — Корнель де   Витт, кажется, действительно, спасся.      

— Да, из тюрьмы, пожалуй, но из города он еще не   убежал, — ответил молодой человек. — Вы увидите, ван Декен, что   ворота, которые несчастный рассчитывал найти открытыми, будут закрыты.      

— А разве был дан приказ закрыть городские заставы,   монсеньор?      

— Нет, я не думаю. Кто мог бы дать подобный приказ?      

— Так почему же вы так думаете?      

— Бывают роковые случайности, — небрежно ответил   молодой человек, — и самые великие люди иногда падают жертвой таких   случайностей.      

При этих словах офицер почувствовал, как по всем жилам его   прошла дрожь; он понял, что так или иначе, а заключенный погиб.      

В этот момент, точно удар грома, разразился неистовый рев   толпы, убедившейся, что Корнеля де Витта в тюрьме больше нет.      

Корнель и Ян тем временем выехали на широкую улицу, которая   вела к Толь-Геку, и приказали кучеру ехать несколько тише, чтобы их карета не   вызвала никаких подозрений.      

Но когда кучер доехал до середины улицы, когда он увидел   издали заставу, когда он почувствовал, что тюрьма и смерть позади него, а   впереди свобода и жизнь, он пренебрег мерами предосторожности и пустил лошадей   во всю прыть.      

Вдруг он остановился.      

— Что случилось? — спросил Ян, высунув голову из   окна кареты.      

— О сударь! — воскликнул кучер, — здесь…      

От волнения он не мог закончить фразу.      

— Ну, в чем же дело? — сказал великий пенсионарий.      

— Решетка ворот заперта.      

— Как заперта? Обычно днем ее не запирают.      

— Посмотрите сами.      

Ян де Витт высунулся из кареты и увидел, что решетчатые   ворота действительно заперты.      

— Поезжай, — сказал он кучеру, — у меня с   собой приказ о высылке; привратник отопрет.      

Карета снова покатилась вперед, но чувствовалось, что кучер   погоняет лошадей без прежней уверенности.      

Когда Ян де Витт высунулся из кареты, его увидел и узнал   какой-то трактирщик, который с некоторым запозданием запирал у себя двери,   торопясь догнать своих товарищей у Бюйтенгофа.      

Он вскрикнул от удивления и помчался вдогонку за теми двумя,   которые бежали впереди.      

Шагов через сто он догнал и стал им что-то рассказывать. Все   трое остановились, следя за удалявшейся каретой, но они еще не были вполне   уверены в том, кто в ней сидит.      

Карета подъехала к самым воротам.      

— Открывайте! — закричал кучер.      

— Открыть, — сказал привратник с порога своей   сторожки, — открыть, а чем?      

— Ключом, конечно, — сказал кучер.      

— Ключом, это верно, но для этого надо его иметь.      

— Как, у тебя нет ключа от ворот?      

— Нет.      

— Куда же он девался?      

— У меня его взяли.      

— Кто взял?      

— Тот, кому, по всей вероятности, нужно было, чтобы   никто не выходил за городскую черту.      

— Мой друг, — сказал великий пенсионарий,   высовывая голову из дверцы кареты и ставя всё на карту, — ворота нужно   открыть для меня, Яна де Витта, и моего брата Корнеля, которого я сопровождаю в   изгнание.      

— О, господин де Витт, я в отчаянии, — воскликнул,   подбегая к карете, привратник, — но клянусь вам честью, что ключ у меня   взяли.      

— Когда?      

— Сегодня утром.      

— Кто?      

— Молодой человек, лет двадцати двух, бледный, худой.      

— Почему же ты отдал ему ключ?      

— Потому, что у него был приказ, скрепленный подписью и   печатью.      

— А кем он был подписан?      

— Да господами из городской ратуши.      

— Да, — сказал спокойно Корнель, —   по-видимому, нас ждет неминуемая гибель.      

— Ты не знаешь, всюду ли приняты эти меры   предосторожности?      

— Этого я не знаю.      

— Трогай, — сказал кучеру Ян. — Бог велит делать   всё возможное, чтобы спасти жизнь. Поезжай к другой заставе.      

— Спасибо, мой друг, за доброе намерение, —   обратился он к привратнику. — Намерение равноценно поступку. Ты хотел   спасти нас, в глазах господа — это всё равно как если бы тебе это удалось.      

— Ах, — воскликнул привратник, — посмотрите,   что там творится!      

— Гони галопом сквозь ту кучку людей, — крикнул   кучеру Ян, — и поворачивай на улицу влево; это единственная наша надежда.      

      

Ядром кучки, о которой говорил Ян, были те трое горожан,   которые, как мы видели недавно, провожали взглядами карету. Пока Ян   разговаривал с привратником, она увеличилась на семь-восемь человек.      

У вновь прибывших людей были явно враждебные намерения по   отношению к карете.      

Как только они увидели, что лошади галопом летят на них, они   стали поперек улицы и, размахивая дубинами, закричали: “Стой! Стой!”      

Кучер, со своей стороны, метнулся вперед и осыпал их ударами   кнута.      

Наконец люди и карета столкнулись.      

Братьям де Виттам в закрытой карете ничего не было видно. Но   они почувствовали, как лошади стали на дыбы, и затем ощутили сильный толчок. На   один миг карета как бы заколебалась и вздрогнула всем корпусом, затем снова   понеслась, переехав через что-то или кого-то, и скрылась под непрерывный град   проклятий.      

— О, — сказал Корнель, — я боюсь, что мы   натворили беды.      

— Гони! Гони! — кричал Ян.      

Но, вопреки этому приказу, кучер вдруг остановил лошадей.      

— Что случилось? — спросил Ян.      

— Посмотрите, — сказал кучер.      

Ян выглянул.      

В конце улицы, по которой должна была проехать карета,   показалась вся толпа с Бюйтенгофской площади и, подобно урагану, с ревом   катилась на них.      

— Бросай лошадей и спасайся, — сказал кучеру   Ян. — Дальше ехать бесполезно, мы погибли.      

— Вот, вот они! — разом закричали пятьсот голосов.      

— Да, вот они, предатели, убийцы! Разбойники! —   отвечали им люди, бежавшие позади кареты. Они несли на руках раздавленное тело   товарища, который хотел схватить лошадей под уздцы, но был ими опрокинут. По   нему-то и проехала карета, как это почувствовали братья.      

Кучер остановил лошадей, но, несмотря на настояния своего   господина, отказался искать спасения в бегстве.      

Карета оказалась в западне между гнавшимися за ней и   бежавшими ей навстречу. В одно мгновение она словно поднялась над волнующейся,   подобно пловучему острову, толпой.      

Вдруг пловучий остров остановился. Какой-то кузнец оглушил   молотом одну из лошадей, и она пала наземь.      

В этот момент в одном из ближайших домов приоткрылась ставня   и в окне можно было видеть бледное лицо и мрачные глаза молодого человека,   который наблюдал за готовившейся расправой.      

Позади него показалось лицо офицера, почти такое же бледное.      

— О, боже мой, боже мой, монсеньор, что же сейчас   произойдет? — прошептал офицер.      

— Конечно, произойдет нечто ужасное, — ответил   первый.      

— О, смотрите, монсеньор, они вытащили из кареты   великого пенсионария, они его избивают, они его терзают!      

— Да, правда, у этих людей прямо какое-то яростное   ожесточение, — заметил молодой человек тем же бесстрастным тоном, который   он сохранял до самого конца.      

— А вот они вытаскивают из кареты и Корнеля; Корнеля,   уже истерзанного и изувеченного пыткой! О, посмотрите, посмотрите!      

— Да, действительно это Корнель.      

Офицер слегка вскрикнул и тотчас отвернулся.      

Корнель еще не успел сойти наземь, он еще стоял на подножке   кареты, когда ему нанесли удар железным ломом и размозжили голову. Однако же он   поднялся, но тут же снова рухнул на землю.      

Затем стоявшие впереди схватили его за ноги и поволокли в   гущу толпы. Виден был кровавый след, который оставляло за собой его тело. Толпа   с радостным гиканьем окружила Корнеля.      

Молодой человек побледнел еще сильнее, хотя казалось, что   большей бледности быть не может, и на мгновение закрыл глаза.      

Офицер заметил это выражение жалости, впервые   проскользнувшее на лице его сурового спутника, и хотел воспользоваться им.      

— Пойдемте, пойдемте, монсеньор, — сказал   он, — они сейчас убьют и великого пенсионария.      

Но молодой человек уже открыл глаза.      

— Да, — сказал он, — этот народ неумолим;   плохо тому, кто его продает.      

— Монсеньор, — сказал офицер, — может быть,   еще есть какая-нибудь возможность спасти этого несчастного, воспитателя вашего   высочества; скажите мне, и я, хотя бы рискуя жизнью…      

Вильгельм Оранский, ибо это был он, зловеще нахмурил свой   лоб, усилием воли погасил мрачное пламя ярости, блеснувшее за опущенными   веками, и ответил:      

— Полковник ван Декен, прошу вас, отправляйтесь к моим   войскам и передайте приказ быть на всякий случай в боевой готовности.      

— Но как же я оставлю ваше высочество одного среди этих   разбойников?      

— Не беспокойтесь обо мне больше меня самого, —   резко сказал принц. — Ступайте.      

Офицер удалился с поспешностью, которая свидетельствовала не   столько о его повиновении, сколько о том, что он был рад уйти и не   присутствовать при гнусном убийстве второго брата.      

Он еще не успел закрыть за собой дверь, как Ян, последними   усилиями добравшись до крыльца, расположенного почти напротив дома, где   прятался его воспитанник, зашатался под ударами, сыпавшимися на него со всех   сторон.