1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 

  
   
    
I
    
ПЕСНЬ СРЕДИ РАСКАТОВ ГРОМА
   
   
Кто были эти двое всадников, заблудившиеся среди ущелий и скал Оденвальда в ночь на 18 мая 1810 года? Даже ближайшие друзья, случись им оказаться там, не узнали бы их в трех шагах: столь непроглядная тьма царствовала вокруг. Тщетно было бы искать в вышине хоть один-единственный лунный луч или слабый отблеск звездного света: небо было еще чернее, чем земля, и тучи, что тяжело катились по нему, словно валы в бушующем океане, казалось, грозили новым потопом.
   
Размытый сгусток мрака, движущийся по склону громадного и неподвижного, но столь же черного сгустка, — вот все, что даже самый острый глаз сумел бы различить при виде этих двух всадников. По временам к свисту бури в ветвях сосен примешивалось испуганное конское ржание или сноп искр от удара по камню вдруг вырывался из-под железной подковы — это было все, что могли уловить взгляд и слух путников.
   
Гроза между тем неумолимо приближалась. Порывы ветра, налетая один за другим, несли с собой тучи пыли, швыряя их в глаза всадникам и лошадям. Ветви деревьев корчились и скрипели под этими бешеными накатами; со дна долины неслись жалобные стоны. Казалось, этот звук перекатывался по скалам, с трудом взбирался по склону горы, содрогавшейся и словно готовой рухнуть. И всякий раз, когда ураган, будто грозное исчадие земных недр, с воем рвался в небеса, обломки скал, выломанные из своего гранитного ложа, и вековые деревья, вырванные с корнем, обрушивались в пропасть. Их падение напоминало прыжок самоубийцы, безрассудно устремившегося навстречу гибели.
   
Нет ничего страшнее, чем разрушение, совершаемое во тьме, и ничто не наполняет душу таким ужасом, как грохот средь мрака. Опасность, которую невозможно увидеть, не поддается оценке разума и разрастается до чудовищных размеров, ибо воображение, охваченное страхом, не ведает границ между немыслимым и возможным.
   
Внезапно ветер стих, шум бури умолк. Воцарилась глухая тишина, все вокруг замерло в томительном ожидании грозы.
   
Среди этого безмолвия вдруг прозвучал человеческий голос. Он принадлежал одному из всадников:
   
— Черт возьми, Самуил! Надо все же признать, что тебе взбрела в голову злосчастная мысль! Покинуть Эрбах в этот час и в такую погоду, вместо того чтобы провести ночь в превосходной гостинице, лучше которой нам ничего не попадалось за всю эту неделю, с того самого дня, как мы выехали из Франкфурта! У тебя был выбор между теплой постелью и ураганом, между бутылкой великолепного хохгеймера и бурей, в сравнении с которой сирокко и самум показались бы веянием зефира. И что же? Ты выбираешь ураган!.. Тпру, Штурм! — прервал свои упреки молодой человек, чтобы удержать коня, прянувшего в сторону. — Тпру! — И он продолжал: — Добро бы хоть нас ожидало что-нибудь приятное, такое, ради чего стоит поторопиться! Если бы мы, например, спешили на соблазнительное свидание, где с восходом солнца нас бы встретила улыбка возлюбленной… Но любовница, что откроет нам свои объятия, — это всего лишь старая зануда, имя которой Гейдельбергский университет. А свидание, предстоящее нам, — это, по всей вероятности, дуэль, причем смертельная. И как бы то ни было, нас ждут не ранее двадцатого. Ох, чем больше думаешь об этом, тем яснее становится, что мы поступили как настоящие безумцы, не оставшись там, где были свет, тепло, крыша над головой… Но так уж я устроен, что вечно тебе уступаю. Ты ведешь, а я следую за тобой.
   
— Так ты еще жалуешься! — отозвался Самуил с легкой иронией. — А между тем я ведь прокладываю тебе путь. Если бы я не шел впереди, ты бы уже раз десять свернул себе шею, свалившись с откоса. Ну-ка, ослабь поводья да покрепче обопрись на стремена: тут поваленная сосна перегораживает нашу тропу.
   
На мгновение стало тихо, было только слышно, как лошади одна вслед за другой перепрыгнули через препятствие.
   
— Гоп! — воскликнул Самуил, а потом, обернувшись к спутнику, прибавил: — Ну, Юлиус, мой бедняжка, что еще скажешь?
   
— Скажу, что твое упрямство все равно ужасно, — продолжал Юлиус, — и у меня есть все основания на него жаловаться. Ведь нам объяснили, как следует ехать, а ты, вместо того чтобы держаться берега Мумлинга, речки, что вывела бы нас прямиком к Неккару, вздумал сократить путь, ссылаясь на свое знание здешних мест, где на самом деле ты отроду не бывал, я в этом уверен! Я-то хотел взять проводника, но куда там! «Проводник? — говорил ты. — Ба! На что он нам? Я же знаю дорогу». Ну да, ты знаешь ее так хорошо, что мы по твоей милости заблудились в горах, понятия не имея, где север, где юг, равным образом лишенные возможности возвратиться назад и двигаться вперед. Теперь придется до утра мокнуть под дождем, а он вот-вот хлынет. И под каким дождем!.. А, вот, кстати, и первые капли… Что ж, смейся, ты ведь привык смеяться над всем на свете или, по меньшей мере, стремишься к этому.
   
— А почему бы мне не смеяться? — отвечал Самуил. — Разве не уморительно слушать, как большой мальчик двадцати лет, гейдельбергский студент, хнычет, словно девчонка-пастушка, не успевшая вовремя пригнать свое стадо домой. Смеяться — невелика хитрость, мой милый Юлиус. Нет, я придумал кое-что получше. Я буду петь!
   
И молодой человек в самом деле запел резким вибрирующим голосом. Это была странная песнь — скорее всего импровизация; во всяком случае, она имела то достоинство, что как нельзя более подходила к обстоятельствам:
   
    
     
Я над ливнем смеюсь:
     
Что сей насморк небес
     
Для души, где отчаянья бес
     
Заключает со скукой союз?
    
   
   
Едва Самуил успел закончить первый куплет, как с последним отзвучавшим словом ослепительная молния, разорвав полог туч, наброшенный на небесный свод бурей, озарила своим великолепным и мрачным сиянием окружающий ландшафт до самого горизонта, вырвав из темноты фигуры двух всадников.
   
На вид они казались ровесниками: им было от девятнадцати до двадцати одного года. Но на этом их сходство кончалось.
   
Первый — вероятно, Юлиус — был голубоглаз и светловолос, бледен, элегантен и при среднем росте превосходно сложен. Его можно было бы принять за юного Фауста.
   
Второй, судя по всему, Самуил, высокий и худощавый, своими изменчиво-серыми глазами, тонким насмешливым ртом, чернотой волос и бровей, высоким лбом и острым крючковатым носом чрезвычайно напоминал Мефистофеля.
   
Оба были в темных коротких рединготах, перехваченных на талии кожаным поясом. Костюм дополняли узкие панталоны, мягкие сапоги и белая фуражка с цепочкой.
   
О том, что молодые люди студенты, мы уже знаем из их разговора.
   
Застигнутый врасплох и ослепленный вспышкой молнии, Юлиус вздрогнул и зажмурился. Самуил же, напротив, вскинул голову, и его спокойные глаза отразили сверкание молнии. Она погасла — и тотчас все снова погрузилось в непроглядную тьму.
   
Не успел еще исчезнуть последний отблеск молнии, как грянул сильнейший удар грома. По горным ущельям загрохотало, покатилось эхо.
   
— Самуил, — произнес Юлиус, — милый мой, по-моему, нам бы лучше остановиться. Двигаясь, мы рискуем притянуть к себе молнию.
   
В ответ Самуил расхохотался и вонзил шпоры в бока своего коня. Животное стремглав ринулось вперед, в галопе высекая искры подковами и обрушивая в пропасть камни, а всадник снова запел:
   
    
     
Я смеюсь: что ты значишь, зигзаг
     
Жалкой спички, дрожащей меж туч,
     
Пред огнем, что, и грозен и жгуч,
     
Полыхает в жестоких очах?
    
   
   
Проскакав шагов сто, он резким рывком развернул коня и галопом же возвратился к Юлиусу.
   
— Во имя Неба! — воскликнул тот. — Да успокойся же, Самуил! К чему эта бравада? Нашел же время для песен! Берегись, как бы Господь не принял твоего вызова.
   
Новый удар грома, еще более кошмарный и сокрушительный, разразился прямо над их головами.
   
— Третий куплет! — вскричал Самуил. — На ловца и зверь бежит, смотри, как мне везет: само небо аккомпанирует моей песне, а гром служит ритурнелью.
   
И тотчас, возвысив голос и перекрывая нарастающий грохот, Самуил пропел:
   
    
     
Я смеюсь над тобою, о гром,
     
Кашель лета, схватившего грипп,
     
Что ты стоишь для сердца, где крик
     
Безнадежной любви заключен?
    
   
   
Гром на сей раз запоздал, и Самуил, запрокинув голову, крикнул:
   
— Ну же! Где твой отыгрыш, гром? Ты не попадаешь в такт!
   
Гром не отозвался, но вместо него на призыв Самуила хлынул проливной дождь. Молнии же и громовые раскаты вскоре зачастили так, что следовали друг за другом почти беспрерывно, и теперь им не требовалось ничьих поддразниваний и дерзких вызовов. Юлиуса охватила тревога — чувство, от которого не дано отрешиться и самым безупречным храбрецам, когда разбушевавшиеся стихии являют им свое всемогущество. Его сердце сжималось от сознания всей человеческой ничтожности перед лицом разгневанной природы.
   
Самуил, напротив, сиял. Его глаза сверкали диким восторгом; приподнявшись на стременах, он сорвал с головы фуражку и махал ею, словно видел, что опасность бежит от него, и призывал незримого врага вернуться. Его веселили струи ливня, бьющие в лицо и стекающие с мокрых волос, и он хохотал, пел, он был счастлив.
   
— Что такое ты сейчас говорил, Юлиус? — вскричал он, словно одержимый неким странным вдохновением. — Ты жалел, что не остался в Эрбахе? Хотел пропустить эту ночь? Так ты, стало быть, не знаешь, что это за дикое наслаждение — мчаться вскачь сквозь бурю? А я потому и затащил тебя сюда, что предвидел все это. Я надеялся, что гроза разразится, дорогой мой! Весь день я был словно болен, нервы напряжены до предела, и вот я исцелен. Да здравствует ураган! Что за черт, да неужели ты не чувствуешь, какой это праздник? Посмотри, как все созвучно друг другу — буря небесная, вершины гор и земные пропасти, развалины, провалы! Разве тебе уже восемьдесят? Можно ли уподобляться дряхлому старцу, желающему, чтобы все вокруг было таким же тихим и вялым, как его отжившее сердце? Да есть же у тебя страсти, каким бы спокойным ты ни был! Тогда ты должен понять стихии: свои страсти есть и у них. Что до меня, то я молод, мои двадцать лет поют в моих жилах, выпитая бутылка вина играет в мозгу — вот почему я люблю гром. Король Лир звал бурю своей дочерью — я называю ее сестрой. Не бойся, Юлиус, с нами ничего не случится. Ведь я не смеюсь над молнией, я смеюсь вместе с ней. Я не презираю ее, а люблю. Гроза и я — мы словно два друга. Она не причинит мне зла, я слишком на нее похож. Люди считают ее злодейкой, глупцы! О нет, гроза необходима! Тут самое время обратиться к науке. Гроза, мощное электричество, грохочущее и изрыгающее пламя, если кого-нибудь убьет или что-то подожжет, в конечном счете совершит это лишь затем, чтобы придать всему живому новые, свежие силы. Я сам таков: я человек-гроза. Тут самое время обратиться к философии. Я без колебаний готов пройти через зло, чтобы достигнуть доброй цели. Я бы и самую смерть сделал своим орудием, если бы знал, что это пойдет на благо жизни. Здесь одно важно: чтобы крайние поступки были вдохновлены великой целью, способной оправдать самые жестокие средства.
   
— Ох, Самуил, замолчи! Ты клевещешь на себя.
   
— Ты говоришь таким тоном, будто вместо «Самуил» готов произнести имя дьявола — «Самиель». Будет тебе, что за ребяческое суеверие! Мы с тобой скачем словно среди декораций «Фрейшюца», так уж тебе и представляется, будто я сам Сатана, Вельзевул или Мефистофель и вот-вот превращусь в черного кота или пуделя… О! Эй, что такое?
   
Это восклицание вырвалось у Самуила, когда его скакун неожиданно прыгнул в сторону и чуть не повалил лошадь Юлиуса.
   
Должно быть, его что-то испугало на дороге, и юноша наклонился, ожидая новой вспышки, чтобы рассмотреть препятствие. Долго ждать ему не пришлось: небо словно раскололось, и огненная вспышка от горизонта до горизонта залила светом всю округу.
   
Стало видно, что дорога с одного края обрывается в разверстую пропасть; молния как раз осветила край одного из ее провалов, но и это не позволило молодым людям разглядеть глубину бездны.
   
— Да, изрядная бездна, — промолвил Самуил, понуждая коня приблизиться к самому краю зияющего обрыва.
   
— Осторожней! — воскликнул Юлиус.
   
— Черт подери! Надо поглядеть на это поближе, — произнес его спутник.
   
Спешившись, он перекинул поводья Юлиусу, приблизился к самому краю провала и попытался, наклонившись, заглянуть внутрь.
   
Но его глаза не увидели дна, а потому он столкнул вниз гранитный обломок и прислушался.
   
Звука удара не последовало.
   
— Так, — подытожил он. — Видимо, камень попал на топкое место и потому не произвел шума.
   
Однако, лишь только он умолк, снизу раздался гулкий хлопок и отдался эхом во мраке пропасти.
   
— Да, глубина тут порядочная, — отметил Самуил. — Но кто бы мне сказал, как называется эта пропасть?
   
— Адская Бездна, — отозвался с противоположного края провала чей-то звонкий и строгий голос.
   
— Кто это мне ответил? — с удивлением, если не с испугом воскликнул Самуил. — Я никого не вижу!
   
Новая молния осветила небосклон и тропу, вившуюся у противоположного края гигантской трещины, открыв взору молодых людей нечто весьма неожиданное.
  
  
   
    
II
    
СТРАННОЕ ВИДЕНИЕ
   
   
Перед ними предстала молодая девушка, босая, с голыми руками и распущенными волосами, едва прикрытыми черным капюшоном, раздувавшимся от ветра, в юбке неопределенного красноватого оттенка, ярко сверкнувшей при свете молнии. Ее черты поражали странной диковатой красотой. Рука девушки сжимала веревку, другим концом обвитую вокруг шеи какого-то рогатого животного.
   
   
   
   
Вот какое видение явилось на противоположном краю Адской Бездны двум юношам.
   
Молния погасла, и вместе с ней растворился во мраке таинственный призрак.
   
— Ты видел, Самуил? — насилу выдохнул Юлиус, с трудом приходя в себя.
   
— Да уж, черт возьми! И видел и слышал.
   
— Знаешь, если бы образованным людям было позволительно верить в существование ведьм, пришлось бы подумать, что нам повстречалась одна из них.
   
— Ну, я надеюсь, что так оно и есть! — вскричал Самуил. — Ведь при ней все, что требуется, даже козел! И притом, заметь, ведьмочка очень мила.
   
— Эй! Крошка! — закричал он и прислушался совершенно так же, как тогда, когда бросил камень в пропасть. Но и на этот раз ответом ему было молчание.
   
— Клянусь Адской Бездной, я не позволю себя дурачить! — крикнул Самуил.
   
Перехватив повод своей лошади, он вскочил в седло и, не слушая предостерегающих восклицаний Юлиуса, галопом проскакал по краю пропасти. В одно мгновение он достиг места, где только что скрылся странный призрак. Но все его поиски были тщетны: он не нашел ни девушки, ни животного — ведьма с козлом словно сквозь землю провалилась.
   
Самуил был не из тех, кто способен легко смириться с неудачей. Он и в пропасть заглядывал, и в кустах шарил, метался взад-вперед, то продираясь сквозь колючие заросли, то выскакивая на тропу, — все напрасно! Юлиусу насилу удалось уговорить приятеля оставить эти бесполезные поиски, и тот наконец присоединился к нему, раздосадованный и угрюмый. Он был одной из тех упрямых натур, что имеют обыкновение ни при каких обстоятельствах не отступать от намеченной цели, во всем докапываться до сути, и встреча с необъяснимым порождает в подобных умах не мечтательность, а раздражение.
   
Итак, друзья вновь двинулись в путь.
   
Сверкание молний помогало им не сбиться с тропы, к тому же являя взору великолепные картины. Озаренные этими мгновенными вспышками, леса на горных вершинах и в долине казались багровыми, а лента реки, вьющаяся у их ног, отливала мертвенным блеском стали.
   
Юлиус притих: уже минут пятнадцать он не произносил ни слова, предоставляя Самуилу выкрикивать свои дерзости в ответ на вспышки, казалось, затухающей грозы. Но вдруг Юлиус задержал коня и воскликнул:
   
— А, вот то, что нам нужно!
   
Он указывал на развалины замка, высившиеся в потемках справа от дороги.
   
— Эти руины? — спросил Самуил.
   
— Ну да, должен же там найтись уголок, где можно укрыться от непогоды. Там мы сможем переждать грозу или хотя бы дождаться, когда прекратится этот ливень.
   
— Могу себе представить! А наша одежда тем временем будет сохнуть у нас на плечах и мы подхватим славное воспаление легких, сначала промокнув до нитки, а потом засев без движения среди этих камней… Впрочем, что ж! Так и быть, поглядим, что там за руины.
   
Чтобы достигнуть подножия стены, им хватило нескольких шагов. Гораздо труднее оказалось проникнуть внутрь. Покинутый людьми, замок был давно захвачен и опутан всяческой растительностью. Вход был глухо закрыт целой зарослью тех кустов, трав и ползучих растений, что особенно любят ютиться среди разрушающихся стен. Самуил заставил своего коня прорваться сквозь эту колючую преграду, добавив к ударам собственных шпор уколы шипов и сучьев.
   
Лошадь Юлиуса прошла следом, и приятели оказались во внутренних покоях замка, если такие слова как «замок» и «внутренние покои» уместны в применении к руинам, в которых не сохранилось ни одной целой стены.
   
— Ха! Ты собирался укрыться здесь от дождя? — промолвил Самуил, запрокинув голову. — Мне кажется, что для этого нам все же потребовалось бы некое подобие крыши или потолка, а здесь, увы, нет ни того ни другого.
   
Действительно, время оставило от этого замка, быть может когда-то могучего и прославленного, жалкий остов. Из четырех стен одна рассыпалась окончательно, став грудой камней, а в трех оставшихся зияли громадные провалы на местах прежних окон.
   
Кони спотыкались на каждом шагу. Корни растений вспучили и местами взломали пол старого замка, как будто им, три столетия назад погребенным под этими плитами, ценой вековых трудов удалось упрямыми узловатыми пальцами раздвинуть камни своей темницы.
   
Три уцелевшие стены угрожающе покачивались под каждым ударом ураганного ветра. Целые тучи ночных птиц беспорядочно метались в этой темной зале под открытым небом, вторя порывам бури и раскатам грома своими ужасными криками, и в этом грохоте можно было различить заунывный клекот орлана, похожий на предсмертный вопль человека, которого убивают.
   
Самуил разглядывал все это с присущим ему хладнокровным любопытством исследователя.
   
— Что ж! — сказал он Юлиусу. — Если тебе угодно остаться здесь до утра, это по мне. Прелестное местечко, почти под стать нашей очаровательной сегодняшней прогулке на свежем воздухе. Пожалуй, тут есть даже одно преимущество: ветер в этих стенах завывает еще яростнее. Мы здесь, можно сказать, в самой воронке грозового вихря. Весьма приятны также все эти вороны, прах их возьми, нетопыри — ими тоже не следует пренебрегать. Решительно, этот приют мне подходит. Э, посмотри на вон ту сову, любимую птицу философов! Как она пялит на нас свои горящие глазища! Не правда ли, в целом свете не найти создания милее? И, сверх всего прочего, мы с тобой сможем теперь хвастаться, что скакали верхом по обеденной зале.
   
С этими словами Самуил дал шпоры своей лошади, направив ее в сторону поваленной стены. Но лошадь, не проскакав и десятка шагов, взвилась на дыбы, причем так резко, что всадник с размаху ткнулся в ее гриву.
   
В то же мгновение раздался голос:
   
— Стойте! Там Неккар!
   
Самуил посмотрел вниз.
   
Ему показалось, будто он повис вместе с лошадью на пятидесятиметровой высоте. Внизу, подобная разверстой зияющей пасти, чернела река. Замерший было над бездной вздыбленный конь отпрянул, описав полукруг над ней передними копытами.
   
Гора в этом месте круто обрывалась вниз. Замок стоял над пропастью, что, вероятно, входило в расчеты строителей, поскольку делало его еще неприступнее. Пышные гирлянды ползучих растений, цепляясь за неровности гранита, казалось, одни удерживали старый замок от падения в бездну, над которой он навис, лишенный собственных разъеденных временем оснований и не имеющий более иной опоры, кроме тонких побегов плюща.
   
Еще один шаг — и всадника вместе с конем ждала бы верная гибель.
   
Животное дрожало всем телом, вздыбив гриву, роняя клочья пены изо рта; ноздри его раздувались, из них вырывался пар, и от только что пережитого ужаса трепетали каждая его жилка, каждый мускул.
   
Однако Самуил, как всегда спокойный или, вернее, исполненный своего обычного скептицизма, тотчас забыл о миновавшей опасности, занятый лишь одной мыслью.
   
— А-а! — пробормотал он. — Тот же голос!
   
По крику «Стойте!» он узнал голос девушки, что недавно произнесла это название — «Адская Бездна».
   
— Ну, на этот раз, будь ты хоть трижды ведьмой, тебе от меня не уйти! — воскликнул Самуил.
   
И, пришпорив коня, он галопом рванулся туда, откуда донесся крик.
   
Но и на этот раз, сколько он ни искал, сколько ни вспыхивала молния, озаряя всю окрестность, он никого не увидел, ни следа не нашел.
   
— Ну, Самуил, хватит! — попробовал образумить его Юлиус, довольный, что они выбрались из этих руин, полных зловещего карканья, ловушек и провалов. — Нам пора, уж и так сколько времени потеряли!
   
Самуил последовал за ним, но нехотя, поминутно озираясь и кипя от досады, скрыть которую ему помогала тьма.
   
Отыскав тропу, они двинулись дальше. Юлиус был молчалив и серьезен, Самуил же поминутно хохотал и бранился, словно Шиллеров разбойник.
   
Юлиуса приободрило то, что им удалось найти дорогу. Он заметил ее, как только они покинули замок. Она была местами разбита, но довольно полого спускалась к реке и выглядела незаброшенной. Вероятно, она вела к какому-нибудь селению или, по меньшей мере, к жилью.
   
Но и через полчаса пути друзья не обнаружили ничего, кроме реки, вдоль обрывистого берега которой им пришлось двигаться вверх, навстречу ее бурлящему течению. Никаких следов жилья по-прежнему не было видно.
   
Дождь все это время продолжал хлестать с прежней силой. Одежда путников давно промокла насквозь, лошади выбились из сил. Юлиус был измучен до крайности, и даже воодушевлению Самуила, похоже, подходил конец.
   
— Клянусь Сатаной, — воскликнул он, — дело принимает довольно скучный оборот! Вот уже десять минут мы не имеем никаких развлечений: ни хорошенькой молнии, ни славного громового удара. Все обернулось самым заурядным ливнем. Право, это скверная шутка со стороны небес. Я любитель ужасных потрясений, но вовсе не охоч до смешных и скучных неприятностей. Похоже, ураган в свою очередь посмеялся надо мной: я дразнил его, чтобы он меня испепелил своими молниями, а он вместо этого посылает мне насморк.
   
Юлиус не отвечал.
   
— Черт возьми! — воскликнул Самуил. — Меня так и подмывает воззвать…
   
Он возвысил голос и торжественно произнес:
   
— Во имя Адской Бездны, откуда ты нам явилась! Во имя козла, твоего лучшего друга! Во имя воронов, сов и нетопырей, что в изобилии явились на нашем пути тотчас после твоего благословенного появления! Милая ведьма, дважды удостоившая подать мне голос, заклинаю тебя! Во имя Бездны, козлища, воронья, сов и нетопырей, явись! Явись! Явись! И скажи нам, далеко ли отсюда до какого-нибудь человеческого жилья!
   
— Если бы вы заблудились, — прозвучал из мрака ясный голос девушки, — я бы предупредила вас. Вы на верном пути: держитесь его еще минут десять и справа, за липовой рощицей вы найдете гостеприимный дом. До свидания!
   
Голос раздавался откуда-то сверху. Самуил поднял голову и увидел некую тень, казалось мелькнувшую в воздухе футах в десяти над ним, скользя по горному склону.
   
Догадавшись, что она сейчас исчезнет, он закричал:
   
— Постой! Мне надо спросить еще кое о чем!
   
— О чем же? — спросила она и замерла на гребне скалы, до того узком, что, казалось, там негде поставить ногу, будь то хоть нога волшебницы.
   
Он вгляделся, стараясь понять, как бы ему до нее добраться. Но высеченная в скале тропа, по которой ехали всадники, не поднималась туда. Она предназначалась для людей, а ведьма забралась туда по козьей тропке.
   
Сообразив, что на лошади ему не догнать красавицу, он захотел, чтобы хоть его голос достиг ее ушей.
   
Он повернулся к приятелю:
   
— Ну вот, милый Юлиус, я битый час перечислял тебе прелести этой ночи: бурю, мои двадцать лет, вино с берегов древней реки, град и гром! Но я забыл главное — любовь! Любовь, что вмещает все остальное, она и есть подлинная юность, она и есть настоящая гроза, она и есть истинное опьянение.
   
Пришпорив коня, он заставил его совершить прыжок, стараясь, как мог, приблизиться к девушке, и крикнул ей:
   
— Я полюбил тебя, прекрасная колдунья! Полюби и ты меня, а хочешь, мы и свадьбу с тобой сыграем! Да, прямо сейчас! Когда замуж выходят королевы, в их честь бьют фонтаны и грохочут пушки. А к нашей свадьбе Бог устроил проливной дождь, гром и молнии! Я вижу, что у тебя там самый доподлинный козел и потому принимаю тебя за ведьму, принимаю, и будь что будет! Отдаю тебе мою душу, подари же мне твою красоту!
   
— У вас нет ни почтения к Господу, ни благодарности ко мне, — произнесла девушка и исчезла из виду.
   
Самуил попытался было преследовать ее, но скала оказалась совершенно неприступной.
   
— Ну, хватит же, довольно, едем! — воскликнул Юлиус.
   
— Да куда ехать? — спросил Самуил, придя в отвратительное расположение духа.
   
— Поищем тот дом, о котором она говорила.
   
— Гм! А ты и поверил? — отвечал Самуил. — Допустим даже, что этот дом в самом деле существует. Но откуда ты знаешь, что это не притон головорезов, куда эта почтенная девица по их поручению заманивает усталых путников?
   
— Вспомни, Самуил, что она тебе сказала! — укорил его Юлиус. — Ты кощунствуешь, и ты неблагодарен!
   
— Ну что ж, едем, раз ты этого хочешь. Я ей не верю, но если это доставит тебе удовольствие, готов притвориться, будто поверил.
   
Они двинулись в путь, и через десять минут Юлиус воскликнул:
   
— Смотри, аспид!
   
Он показал приятелю на липовую рощицу, о которой упоминала девушка. Сквозь ветки деревьев пробивался свет — там, за деревьями, действительно был дом. Всадники въехали под сень лип и увидели перед собой решетку ограды.
   
Юлиус протянул руку к колокольчику.
   
— Хочешь вызвать бандитов? — усмехнулся Самуил.
   
Юлиус позвонил, не отвечая.
   
— Держу пари, — сказал Самуил, положив свою ладонь на руку спутника, — что открывать нам явится не кто иная, как девица с козлом.
   
Ближняя дверь дома отворилась, и неясная фигура с тусклым фонарем подошла к калитке.
   
— Кто бы вы ни были, — произнес Юлиус, — прошу вас об участии. Наше положение его заслуживает. Вот уже пятый час мы блуждаем в темноте под ливнем среди пропастей и горных потоков. Дайте нам приют на ночь!
   
— Входите, — прозвучало в ответ.
   
Голос был знакомый. Он принадлежал девушке, что встретилась им у Адской Бездны и среди развалин замка.
   
— Вот видишь! — шепнул Самуил своему другу, не сумевшему удержать невольного содрогания.
   
— Что это за дом? — спросил Юлиус.
   
— Ну же, господа, вы войдете или нет? — отозвалась девушка.
   
— Еще бы, черт возьми! — отвечал Самуил. — Я и в ад войду, лишь бы привратница была хорошенькая!
  
  
   
    
III
    
МАЙСКОЕ УТРО. ЗАРЯ ЮНОСТИ
   
   
На следующее утро, проснувшись в великолепной постели, Юлиус не сразу смог припомнить, где он находится.
   
Он открыл глаза. Веселый солнечный луч, полный живительной энергии, проскользнув сквозь щель в ставнях, беспечно играл на добела вымытом деревянном полу. Из рощи доносилось пение птиц — их звонкие голоса выводили мелодию, как бы сопровождавшую этот радостный танец света.
   
Юлиус спрыгнул с кровати. Домашнее платье и туфли, заботливо приготовленные, ждали его. Он оделся и подошел к окну.
   
Едва он толкнул ставни, как сквозь открытое окно в комнату хлынули потоки света, птичьего пения и ароматов. Окно выходило в прелестный сад, полный цветов и птиц. За ним виднелась долина Неккара, живописность которой подчеркивалась блеском речных струй, а еще дальше, на горизонте, высились горы.
   
И надо всем этим сияло майское безоблачное утро, в воздухе, на земле, в каждой травинке трепетала жизнь, такая свежая и щедрая, какой она бывает лишь в благодатную пору весны.
   
Буря вымела с неба все тучи — до последнего облачка. Небесный свод сверкал глубокой и вместе с тем ослепительной лазурью, что внушает нашему воображению представление о том, какой должна быть улыбка Бога.
   
Юлиуса охватило непередаваемое ощущение блаженной свежести. Сад, обновленный и освеженный после ночного ливня, был преисполнен жизненных сил. Воробьи, малиновки и щеглы, ликуя и празднуя избавление от ужасов бури, каждую ветку превратили в оркестровую площадку. Капли дождя, загоревшись под солнцем, которому вскоре предстояло их осушить, заставили каждую травинку переливаться блеском, достойным изумруда. А виноградный побег, ловко цепляясь за оконный переплет, казалось, хотел заглянуть с дружеским визитом в комнату Юлиуса.
   
Но вдруг случилось нечто такое, что заставило юношу сразу забыть и виноградную лозу, и птиц, поющих в древесных кронах, и блеск росы на траве, и дальние горы, и сияние небес. Юлиус не видел и не слышал более ничего, кроме чистого юного голоса, внезапно коснувшегося его слуха.
   
Он перегнулся через подоконник и в тени под кустом жимолости заметил самую прелестную картину, какую только можно вообразить.
   
На скамейке сидела девушка едва ли старше пятнадцати лет. Она держала на коленях малыша лет пяти и учила его читать.
   
В девушке было все то, что есть в этом мире самого пленительного. Ее голубые кроткие глаза были вместе с тем полны ума, белокурые с золотистым отливом волосы в таком пышном изобилии отягощали ее головку, что шея казалась слишком тонкой и словно бы с трудом удерживала эту роскошную копну, а лицо поражало такой чудесной чистотой линий, будто… Нет, никакие слова не в силах передать, что за светлое создание предстало перед Юлиусом. Но что особенно прельщало в ней — это обаяние юности. Она была вся как ода невинности, гимн ясности духа, поэма весны. Какая-то неизъяснимая гармоническая связь была между этим утром и незнакомкой, и ее лучистый взгляд из-под длинных ресниц был так же прозрачен, как капли росы, сверкающие в траве. Одно казалось неотделимым от другого, словно картина и ее рама.
   
Суть очарования девушки была в ее неповторимой грации, не имевшей, однако, ничего общего с хрупкостью, напротив: все ее существо дышало здоровьем и жизнерадостностью.
   
Ее наряд был вполне в немецком вкусе: белый корсаж туго обхватывал талию, коротковатая юбка, тоже белая, с фестонами по краю, пышными складками облекая бедра, спускалась вниз полупрозрачной легкой волной, достигая щиколоток и оставляя на обозрение изящные ступни.
   
Мальчик, сидевший у нее на коленях, прелестный малыш с пепельными кудрями, усердно внимал своей наставнице, с уморительной важностью надувая свои свежие румяные щеки. Водя пальчиком по книжной странице, где алфавит был набран таким крупным шрифтом, что буква превышала размером уткнувшийся в нее пальчик, малыш называл буквы и всякий раз с беспокойством поглядывал на свою учительницу, чтобы найти на ее лице ответ на вопрос, не ошибся ли он. Когда дитя путало буквы, девушка останавливала его и урок начинался опять; если же все было правильно, она улыбалась и мальчик мог продолжать.
   
Юлиус не мог налюбоваться этим чарующим зрелищем. Такая прелестная сценка в столь прелестном месте, детский голосок среди птичьего щебета, красота девушки среди красот природы, эта весна жизни, окруженная жизнью весны — все это создавало до того волнующий контраст с жестокими впечатлениями минувшей ночи, что юноша почувствовал, как его сердце тает от умиления, и предался сладостному созерцанию.
   
Из блаженного забытья его вывел внезапный толчок. Он был в комнате не один: это Самуил, незаметно войдя, приблизился к нему на цыпочках, любопытствуя, что могло так завладеть вниманием его друга. Юлиус очнулся лишь тогда, когда их головы соприкоснулись — второй зритель тоже высунулся в окно.
   
Заметив приятеля, он сделал умоляющий жест, что означало просьбу к Самуилу не шуметь. Но тот, весьма далекий от сентиментальных побуждений, не обратил на эту немую мольбу ни малейшего внимания. А поскольку виноградная лоза могла отчасти помешать его наблюдениям, он отстранил ее бесцеремонным движением руки.
   
Шелест потревоженных листьев заставил девушку поднять глаза. При виде непрошеных зрителей она чуть покраснела. Малыш тоже глянул вверх и, заметив в окне незнакомцев, сразу потерял интерес к книге. С этого мгновения почти все буквы вылетели у него из головы, он стал поминутно ошибаться. Казалось, девушка была несколько раздосадована, вероятно, не столько рассеянностью ребенка, сколько нескромными взглядами посторонних. Не прошло и минуты, как она спокойно закрыла книгу, спустила своего ученика на землю, встала и направилась с мальчиком в дом, учтиво ответив на приветствие молодых людей, поклонившихся ей, когда она проходила под окном Юлиуса.
   
Рассердившись, он повернулся к Самуилу:
   
— Ты их спугнул! Чего ради?
   
— А, понятно! — насмешливо процедил тот. — Ястреб напугал жаворонка. Но ты не тревожься, все это ручные пичужки, вернутся, никуда не денутся. А тебе, стало быть, так и не перерезали глотку этой ночью? Судя по всему, этот разбойничий приют довольно уютен. Как погляжу, твоя комната не хуже моей. О, да она еще лучше: у тебя тут, помимо всего прочего, представлена в гравюрах история библейского Товии! Тебе повезло.
   
— Мне кажется, будто я видел сон, — признался Юлиус. — Ну, вспомним-ка происшествия этой ночи. Нам ведь открыла та красавица с мерзким козлом, разве нет? При этом она еще делала таинственные знаки, требуя молчания. Она указала нам конюшню, куда поставить наших лошадей. Потом повела нас в дом, в третий этаж, в эти две смежные комнаты. Она зажгла эту лампу, почтительно поклонилась и упорхнула, так и не произнеся ни звука. Право же, Самуил, мне показалось, что ты был ошеломлен всем этим почти так же, как я. Тем не менее ты попытался было последовать за ней, я тебя удержал, и мы решили лечь спать. Все так и было, да?
   
— Твои воспоминания, — заметил Самуил, — как нельзя более точны. И вероятно, вполне соответствуют действительности. Притом держу пари, ты уже простил мне, что я вчера вечером вытащил тебя из гостиницы. Что, будешь теперь бранить грозу? Разве я не оказался прав, утверждая, что зло может вести к добру? Благодаря грому и ливню нам достались две комнаты, весьма прилично обставленные, с видом на живописный ландшафт, да, сверх того, мы еще познакомились с отменной красоткой, влюбиться в которую нам велит простая вежливость, тогда как ее долг гостеприимства обязывает ответить нам взаимностью.
   
— Ну, опять понес чертовщину! — вздохнул Юлиус.
   
Самуил открыл было рот, готовясь произнести очередную насмешливую реплику, но тут дверь комнаты отворилась, впустив старуху-служанку. Она принесла обоим гостям их одежду, выстиранную и высушенную, и завтрак, состоявший из хлеба с молоком.
   
Поблагодарив ее, Юлиус спросил, кто приютил их. Старуха отвечала, что они находятся в Ландеке, в доме священника, а хозяина зовут пастор Шрайбер.
   
Служанка, по-видимому, не отличалась чрезмерной молчаливостью. Принявшись за уборку комнаты, она уже по собственному почину поделилась с молодыми людьми кое-какими дополнительными сведениями:
   
— Жена пастора уж пятнадцать лет как умерла от родов: она тогда разрешилась фрейлейн Христианой. Потом еще была утрата, три года назад, когда скончалась старшая дочь пастора, госпожа Маргарита. Вот он и остался совсем один с дочкой, то есть с фрейлейн Христианой, да внуком Лотарио, сыном Маргариты.
   
Студенты узнали также, что достойный священник в настоящее время отсутствует. Долг пастыря повелел ему быть сегодня в селении, в храме, и Христиана отправилась туда с ним. Однако к полудню он возвратится, ведь это время обеда, и тогда сможет повидать своих гостей.
   
— Кто же в таком случае открыл нам вчера? — осведомился Самуил.
   
— А, это Гретхен, — сказала старуха.
   
— Отлично. Теперь объясните нам, сделайте милость, кто такая Гретхен.
   
— Гретхен? Она пастушка. Коз пасет.
   
— Пастушка! — воскликнул Юлиус. — Ну, тогда понятно. Это объясняет все вообще, а в частности, откуда этот козел. И где же она теперь?
   
— Вернулась на свою гору. Зимой, а иногда и летом, если непогода уж так разыграется, что ей становится вовсе невозможно ночевать в своей дощатой хибарке, она приходит сюда. У нее в этом доме и комнатка своя есть рядом с моей, но она здесь подолгу не живет. Такая чудачка — говорит, душно ей, видите ли, в четырех стенах. Ей подавай свежий воздух, совсем как ее козам.
   
— Но по какому праву она впустила нас сюда? — спросил Юлиус.
   
— Тут не в праве дело, а в долге, — возразила служанка. — Господин пастор всякий раз, как ее увидит, напоминает, чтобы она непременно приводила к нему каждого усталого или заблудившегося путника, встреченного в горах. Ведь в нашей округе гостиницы нет, а господин пастор считает, что дом священника принадлежит Господу, и Божий дом должен быть открыт для всех.
   
Старуха удалилась. Молодые люди позавтракали, переоделись и спустились в сад.
   
— Давай прогуляемся перед обедом, — предложил Самуил.
   
Юлиус покачал головой:
   
— Нет. Я устал.
   
И он присел на скамью, стоящую в тени жимолости.
   
— С чего бы это? — удивился Самуил. — Ты ведь только что встал с постели.
   
Вдруг он громко захохотал:
   
— О, я все понял! Ведь это скамья, где сидела Христиана! Ах ты, Юлиус, бедненький мой! Уже!
   
Смущенный и раздосадованный, Юлиус встал.
   
— Согласен, — промолвил он, — ты прав, есть смысл пройтись. Успеем еще насидеться. Побродим по парку.
   
И он пустился рассуждать о цветах, о расположении садовых аллей, словно спеша увести разговор в сторону от материй, о каких упомянул Самуил, то есть от скамейки и от пасторской дочки. Он сам не понимал почему, но ему стало как-то неприятно слышать имя Христианы из насмешливых уст Самуила.
   
Друзья блуждали по аллеям целый час. В дальнем конце парка они набрели на фруктовый сад. Впрочем, в это время года он ничем не отличался от цветочного: яблони и персиковые деревья пока представляли собой всего лишь громадные букеты белоснежных и розовых цветов.
   
— О чем ты задумался? — внезапно спросил у Юлиуса его спутник, заметивший, что молодой человек, погрузившись в мечты, стал чересчур молчалив.
   
Мы не осмелимся утверждать, что Юлиус в этом случае был вполне чистосердечен, но как бы то ни было, он ответил:
   
— Об отце.
   
— О твоем отце? Но сделай милость, объясни, с какой стати тебе пришел на ум сей ученый муж?
   
— Да хоть потому, что завтра в тот же час у него, может быть, уже не будет сына.
   
— Ну, мой дорогой, не будем спешить с составлением завещания, хорошо? Полагаю, что завтра меня ждут, по меньшей мере, такие же опасности, как тебя. Вот и подумаем об этом завтра, тогда будет самое время. Ты еще не знаешь, до какой степени разыгравшееся воображение подтачивает волю. В этом состоит слабость возвышенных умов, это их уязвимое место, подчас позволяющее глупцам торжествовать над ними. Что до нас, мы не должны этого допустить.
   
— Не беспокойся! — отозвался Юлиус. — Ни моя воля, ни отвага не изменят мне в час завтрашнего испытания.
   
— Я в этом не сомневаюсь, Юлиус. Так оставь же свою мрачную мину. Кстати, вон, кажется, и пастор с дочкой идут сюда. Ба! Похоже, твоя улыбка возвращается к тебе вместе с ними. Уж не ходила ли она тоже в храм?
   
— Аспид, — пробормотал Юлиус.
   
Пастор и Христиана действительно возвращались из церкви. Девушка уже повернула к дому; священник же поспешил навстречу гостям.
  
  
   
    
IV
    
ПЯТЬ ЧАСОВ, ПРОМЕЛЬКНУВШИЕ КАК ПЯТЬ МИНУТ
   
   
У пастора Шрайбера было суровое, честное лицо немецкого священника, привыкшего неукоснительно придерживаться в собственной жизни заповедей, которые он проповедует другим. Это был мужчина лет сорока пяти, следовательно, еще не старый. Его лицо хранило отпечаток вдумчивой, несколько меланхолической доброты. Вдумчивость приличествовала его роду занятий, меланхолия была следствием пережитых утрат. Потеря жены и дочери оставила неизгладимый след: чувствовалось, что человек этот безутешен. Тень земной скорби, омрачавшая его лицо, казалось, ведет непрестанную борьбу с врачующим душу светом христианского упования.
   
Он пожал руки молодым людям, осведомился, хорошо ли им спалось, и поблагодарил за то, что вчера вечером они соблаговолили постучаться в его дверь.
   
Минуту спустя колокольчик прозвонил к обеду.
   
— Идемте же, господа, — произнес пастор. — Моя дочь ждет нас. Я покажу вам дорогу.
   
— Он не поинтересовался нашими именами, — шепнул Самуил на ухо Юлиусу. — Впрочем, и ни к чему их здесь сообщать. Твое может смутить скромность малютки своим блеском, мое — оскорбить благочестивый слух добряка-папаши своим еврейским звучанием.
   
— Согласен, — кивнул Юлиус. — Притворимся принцами, путешествующими инкогнито.
   
Они вошли в обеденную комнату. Христиана с племянником были уже там. С робкой фацией девушка приветствовала молодых людей.
   
Все уселись за четырехугольный стол, уставленный простыми, но обильными яствами. Хозяин расположился между двумя гостями, Христиана — напротив. Между ней и Юлиусом сел Лотарио.
   
Вначале трапеза проходила в молчании. Юлиус, смущенный присутствием Христианы, не мог выдавить ни слова. Христиана, казалось, была занята исключительно малышом Лотарио, о котором она заботилась с материнской нежностью. Он же звал ее сестрицей. Беседу с грехом пополам поддерживали только пастор и Самуил. Священник просиял от радости, узнав, что принимает у себя студентов.
   
— Я тоже когда-то был студиозусом, — говорил он. — В наше время студенческая жизнь была веселее.
   
— Зато теперь она несколько драматичнее, — заметил Самуил, искоса взглянув на Юлиуса.
   
— Ах, — продолжал пастор, — то была лучшая пора моей жизни. Правда, потом мне пришлось дорого заплатить за это счастье молодых лет. Тогда моя жизнь была полна надежд. Теперь все совсем-совсем иначе. О, я упомянул об этом отнюдь не для того, чтобы опечалить вас, мои юные гости. Вы же видите, я об этом говорю почти весело. И как бы то ни было, мне бы хотелось побыть на этом свете, чтобы когда-нибудь увидеть мою Христиану счастливой хозяйкой родового гнезда ее предков…
   
— Отец! — перебила девушка с нежным упреком.
   
— Да, да, ты права, моя златовласая умница, — сказал священник. — Поговорим о чем-нибудь другом. Да будет тебе известно, что, благодарение Господу, вчерашний ночной ураган пощадил почти все мои дорогие растения.
   
— Так вы занимаетесь ботаникой, сударь? — спросил Самуил.
   
— Немного, — со скромной гордостью подтвердил священник. — А вы, сударь, вы тоже?..
   
— Иногда, в свободное время, — небрежно отозвался молодой человек.
   
Потом, предоставив хозяину время порассуждать о своих любимых занятиях, Самуил внезапно сбросил, так сказать, маску и в свою очередь заговорил, обнаружив глубину познаний и дерзость мысли, забавляясь растерянностью своего почтенного собеседника, ошеломленного новизной наблюдений юноши и неожиданностью его гипотез. И наконец во всеоружии истинной науки он стал, не меняя своей вежливой, холодной и слегка насмешливой манеры, словно бы нечаянно разрушать шаткие построения поверхностно начитанного, да и несколько устаревшего в своих представлениях хозяина.
   
В это время Юлиус и Христиана, до сих пор молчавшие, лишь украдкой поглядывая друг на друга, начали понемногу осваиваться.
   
Сначала посредником между ними стал Лотарио. Еще не смея заговорить с самой Христианой, Юлиус принялся задавать мальчику вопросы, но тот не мог на них ответить. Лотарио обращался за разъяснениями к девушке, и она отвечала ему, а тем самым и Юлиусу. Юноша был безгранично счастлив: мысли Христианы, передаваемые милыми, чистыми устами ребенка, сладостно входили в его сердце.
   
Когда подали десерт, эти трое уже были лучшими друзьями — и все благодаря той неподражаемой порывистости, чудной легкости в проявлении чувств, что составляет высшую прелесть детства.
   
Однако, когда все поднялись со своих мест, намереваясь перейти в сад, чтобы пить кофе в тени деревьев, сердце Юлиуса сжалось, а брови невольно нахмурились при виде Самуила, который направлялся к ним, готовясь нарушить хрупкое очарование нарождающейся близости. Пастор же в это самое время собрался покинуть общество и отправиться за старым французским коньяком.
   
Самуила, неисправимого скептика и насмешника, можно было бы упрекнуть во многом, но уж недостаток дерзости никак не входил в число его пороков. Юлиус почувствовал себя оскорбленным, заметив, как он с видом хладнокровного фата устремил беззастенчивый взгляд на пленительную девушку и обратился к ней с такими словами:
   
— Нам следует попросить у вас прощения, фрейлейн. Сегодня утром мы помешали вам продолжать урок, который вы давали своему племяннику. С нашей стороны было очень глупо вести себя так.
   
— О, это пустяки, мы уже заканчивали, — сказала она.
   
— Я не мог сдержаться от возгласа изумления. Вообразите, мы ведь едва не приняли за колдунью ту девушку, что привела нас сюда. Ее наряд, ее козел, эти молнии, при свете которых она нам явилась, — все наводило на такую мысль. И вот, заснув с этой догадкой, мы просыпаемся поутру, раскрываем окно и что же видим? Козел превратился в прелестное дитя, а ведьма…
   
— В меня! — подхватила Христиана с задорной, а возможно, и насмешливой улыбкой.
   
И, обернувшись к Юлиусу, напустившему на себя солидный, сдержанный вид, она спросила:
   
— А вы, сударь? Вы тоже приняли меня за колдунью?
   
— Не без того, — признался Юлиус. — Право же, не совсем естественно быть настолько красивой.
   
Если слова Самуила вызвали у Христианы усмешку, то при этой фразе Юлиуса она покраснела.
   
Он и сам тотчас оробел, опасаясь, что позволил себе слишком много, и поспешил обратиться к ребенку:
   
— Лотарио, скажи, а ты хотел бы поехать с нами в университет?
   
— Сестрица, — мальчик повернулся к Христиане, — а что это значит — университет?
   
— Это такое место, где вас научат всему на свете, дитя мое, — весело отвечал вернувшийся пастор.
   
Тогда малыш с важной миной сказал Юлиусу:
   
— Мне незачем ехать с вами, потому что вместо университета у меня есть сестрица. Христиана все знает, сударь: она и читать умеет, и писать, и музыке училась, а еще она говорит по-французски и по-итальянски. Я никогда ее не покину. Ни за что на свете.
   
— Значит, вы куда счастливее нас, мой любезный малютка, — вмешался Самуил, — поскольку нам с Юлиусом, увы, пора уезжать.
   
— Как?! — воскликнул пастор. — Неужели вы не подарите мне даже одного этого дня? Вы не останетесь поужинать с нами?
   
— Тысяча благодарностей! — отвечал Самуил. — Но наше присутствие в Гейдельберге сегодня вечером совершенно необходимо.
   
— Да, но ведь по вечерам не бывает ни занятий, ни перекличек.
   
— Нет, но долг, призывающий нас туда, еще гораздо серьезнее, и Юлиусу это хорошо известно.
   
— Предлагаю полюбовное соглашение, — просительно улыбнулся священник. — Гейдельберг всего-навсего в семи-восьми милях от Ландека. Вы прекрасно успеете туда, если выедете отсюда в четыре, да и лошади ваши тем временем отдохнут и жара спадет. Я вам ручаюсь, что вы прибудете на место еще до темноты.
   
— Нельзя! — возразил Самуил. — Учитывая неотложность дела, для которого мы туда едем, нам следует успеть заблаговременно. Не правда ли, Юлиус?
   
— Это так важно? — вполголоса спросила Христиана, устремив на Юлиуса чарующий взгляд голубых глаз.
   
И Юлиус, до того молчавший, не устоял перед их ласковым вопросом.
   
— Да ну, Самуил, — сказал он, — не будем противиться гостеприимству наших радушных хозяев. Мы вполне можем выехать отсюда ровно в четыре.
   
Самуил бросил злобный взгляд на Юлиуса и девушку.
   
— Ты этого хочешь? Что ж! — ехидно усмехнулся он.
   
— В добрый час! — воскликнул священник. — А теперь послушайте, какие у меня планы. До трех я буду показывать вам, господа, мои коллекции и сад. Потом мы все, дети и я, проводим вас до поворота к Неккарштейнаху. У меня есть ловкий, сильный малый, он приведет вам туда ваших лошадей. Вы увидите, что дорога, показавшаяся вам такой кошмарной в грозовую ночь, прелестна при солнечном свете. И там же мы, по всей вероятности, встретим вашу предполагаемую колдунью. Пожалуй, в ней и правда есть что-то такое, но в самом христианском духе. Это чистейшее, святое дитя.
   
— Я не прочь поглядеть на нее при дневном свете, — заметил Самуил и, вставая, прибавил, обращаясь к пастору: — Что ж, сударь, пойдемте смотреть ваши гербарии.
   
Проходя мимо Юлиуса, он шепнул ему на ухо:
   
— Я займусь папашей, заведу ученую беседу про Турнефора и Линнея. Заметь, какой я преданный друг!
   
Он и в самом деле завладел пастором, так что Юлиус смог остаться наедине с Христианой и Лотарио. Теперь между ним и девушкой больше не было прежней неловкости, они уже осмеливались смотреть друг на друга и разговаривали без мучительного стеснения.
   
Впечатление, которое Христиана произвела на Юлиуса при их утренней встрече, проникало в его сердце все глубже. Прелесть ее свежего, выразительного личика, на котором он, словно в открытой книге, видел все движения этой девственной души, неодолимо влекла юношу. Взгляд Христианы, прозрачный, как струя горного ключа, позволял заглянуть в самую глубину ее сердца, столь же исполненного очарования, сколь способного на непреклонное постоянство. Само воплощение красоты и доброты, девушка была вся пронизана светом, как этот сияющий майский день.
   
Присутствие Лотарио вовсе не мешало их нежной беседе, напротив, при нем она текла особенно свободно и невинно. Христиана показала Юлиусу свои цветы, ульи, птичий двор, свои ноты и книги — словом, всю свою жизнь, простую и безмятежную. Под конец она даже решилась заговорить с ним о нем самом.
   
— Вы кажетесь таким добрым, мирным, — чуть смущенно промолвила она. — Как же могло случиться, что вашим другом стал человек настолько язвительный и высокомерный?
   
Она заметила, что Самуил исподтишка посмеивался над доверчивостью и добродушием ее отца, и тотчас прониклась к нему антипатией.
   
Юлиусу вспомнилось, что гётевская Маргарита в дивной сцене в саду говорит нечто подобное о Мефистофеле. Но про себя он уже решил, что возлюбленная Фауста не идет ни в какое сравнение с его Христианой. Говоря с ней, он успел подметить, что за ее юной простодушной грацией таятся твердая воля и развитый ум — качества, которыми она, вероятно, была обязана своему печальному детству, детству без матери. Это, конечно, еще дитя, сказал он себе, но дитя, одаренное чуткостью и разумом женщины.
   
Ни он ни она не сумели скрыть своего наивного изумления, когда пастор и Самуил, возвратившись к ним, объявили, что уже три и скоро им пора будет отправляться.
   
На тех счастливых и забывчивых часах, где время отсчитывают первые биения влюбленных сердец, пять часов всегда пролетают как пять минут.
  
  
   
    
V
    
САМУИЛ ВНУШАЕТ НЕДОВЕРИЕ ЦВЕТАМ И ТРАВАМ
   
   
Итак, настала пора трогаться в путь. Но им еще предстояло провести вместе час.
   
При этой мысли Юлиус повеселел. Он рассчитывал, что по дороге они с Христианой будут продолжать начатый разговор. Но этого не произошло. Христиана инстинктивно почувствовала, что ей не подобает такое быстрое сближение с Юлиусом. Она взяла под руку отца, не прерывавшего своей беседы с Самуилом. Юлиус уныло брел позади.
   
Они поднимались вверх по живописному лесистому склону, в тени прелестных крон, пронизанных улыбающимися солнечными лучами. Торжествующие трели влюбленного соловья делали особенно праздничной блаженную безмятежность дня, клонившегося к закату.
   
Только Юлиус, как было сказано, угрюмо держался в стороне, уже сердясь на Христиану.
   
Он попытался пустить в ход хитрость:
   
— Лотарио, поди-ка сюда, взгляни, — позвал он малыша, семенившего рядом с Христианой, повисая у нее на руке и делая три шага, когда она делала один.
   
Мальчик поспешил на зов старинного друга, пребывавшего в этом качестве уже два часа, и Юлиус показал ему стрекозу, только что опустившуюся на ближний куст, стройную, трепетную, с переливающимися крылышками. Дитя испустило восторженный вопль.
   
— Какая жалость, что Христиана не видит ее, — произнес Юлиус.
   
— Сестрица! — закричал Лотарио. — Иди скорей сюда!
   
И поскольку Христиана не спешила подойти, догадываясь, что ребенок зовет ее не по собственному почину, Лотарио побежал к ней сам, стал дергать за юбку, вынуждая отпустить руку отца и последовать за ним. Девушка уступила, и торжествующий Лотарио потащил ее любоваться крылатым чудом.
   
Стрекоза тем временем успела улететь, зато Христиана оказалась подле Юлиуса.
   
— Видишь, ты напрасно звал меня, — сказала она мальчику и тотчас возвратилась к отцу.
   
Юлиус снова и снова прибегал к этому маневру. Он показывал Лотарио каждую бабочку, оказавшуюся поблизости, каждый придорожный цветок, неизменно сожалея, что Христианы нет рядом и она не может насладиться их красотой. И всякий раз малыш мчался к Христиане и так приставал к ней, что она волей-неволей шла за ним. Так Юлиус, злоупотребляя простодушием мальчика, заставлял девушку хоть на мгновение продолжать их упоительное уединение втроем.
   
Он даже настолько преуспел, что вынудил ее принять из маленьких ручек своего невинного сообщника великолепный, только что распустившийся цветок шиповника.
   
Но всякий раз Христиана без промедления возвращалась к отцу, хотя рассердиться на Юлиуса за его настойчивость у нее не хватало духу. Ей, юной и нежной, стоило немалого труда противостоять, борясь с собственным сердцем, побуждавшим ее остаться.
   
Наконец она сказала ему с восхитительной детской прямотой:
   
— Послушайте, ведь с моей стороны было бы просто невежливо, если бы я все время говорила только с вами. Отец был бы удивлен, если бы я совсем не уделяла внимания ни ему, ни вашему товарищу. Но вы же скоро приедете к нам еще, правда? Мы тогда непременно отправимся на прогулку вместе с моим отцом и Лотарио, и знаете что? Если пожелаете, мы вам покажем Адскую Бездну и развалины замка Эбербах. Там очень красиво, господин Юлиус; ночью вы не могли этого увидеть, но днем эти места вам понравятся, я уверена. И уж тогда мы обязательно поговорим дорόгой, обещаю вам.
   
Они подошли к развилке. Лошадей, которых должен был привести мальчик-слуга г-на Шрайбера, еще не было на месте.
   
— Пойдемте пока вон туда, — предложил пастор. — В нескольких шагах отсюда хижина Гретхен, может быть, мы ее там застанем.
   
Вскоре они и в самом деле заметили юную пастушку. Ее хижина стояла на косогоре, под защитой нависающей сверху скалы. Гретхен окружала добрая дюжина коз — они паслись, прыгая с места на место и в поисках своих любимых горных трав забираясь на самые крутые склоны, лишь бы нашлась хоть малая выбоина, чтобы поставить копытце. Совсем как Вергилиевы козы, что щиплют горький ракитник на самом краю пропасти.
   
При свете дня Гретхен казалась еще более странной и прекрасной, чем ночью, освещенная сверканием молний. Сумрачный пламень горел в ее черных глазах. Волосы, тоже черные, были украшены причудливыми цветами. Она сидела на корточках, опираясь подбородком на руку, и, казалось, была всецело погружена в какую-то неотвязную думу. В этой позе, с такой прической, с этим мрачно сосредоточенным взглядом она была очень похожа на цыганку и немного — на безумную.
   
Христиана и пастор приблизились к ней. Казалось, она их не заметила.
   
— Ну, что с тобой, Гретхен? — сказал священник. — Я иду сюда, а ты не бежишь меня встречать, как обычно? Ты не рада? А я пришел поблагодарить тебя за гостей, которых ты привела ко мне вчера вечером.
   
Гретхен не тронулась с места, только вздохнула. Потом, помолчав, она проговорила печально:
   
— Вы правы, что благодарите меня сегодня. Возможно, завтра вам уже не захочется сделать это.
   
Самуил устремил на пастушку взгляд, полный насмешки:
   
— Похоже, ты раскаиваешься, что привела нас?
   
— Вас особенно, — отвечала она. — Но и его тоже, да, и его приход не к добру… — прибавила она, с горестной нежностью глядя на Христиану.
   
— Из чего же это явствует? — осведомился Самуил все так же насмешливо.
   
— Об этом говорят белладонна и увядший трилистник.
   
— А, стало быть, Гретхен тоже занимается ботаникой? — заметил Самуил, повернувшись к пастору.
   
— Да, — отвечал тот, — она утверждает, что умеет узнавать по растениям тайны настоящего и будущего.
   
— По-моему, цветы, кусты и деревья, никогда не творившие зла, подобно людям, больше нас достойны Господнего откровения, — сказала пастушка сурово. — В награду за их невинность им даровано всезнание. Я так долго жила рядом с ними, что они в конце концов стали открывать мне некоторые свои секреты.
   
И Гретхен снова впала в мрачную отрешенность. Тем не менее, погруженная в свои грезы, она продолжала говорить словно бы сама с собой, но громко, так что все могли ее слышать:
   
— Да, я привела беду под дорогой для меня кров. Пастор спас мою мать, да не допустит Господь, чтобы из-за меня погибла его дочь! Моя мать бродила по дорогам, гадала, обещая встречным удачу в будущем; одинокая скиталица, она носила меня за спиной, не имея ни на земле, ни на небесах больше ничего — ни дома, ни мужа, ни религии. Пастор приютил ее, кормил, учил. Благодаря ему она умерла христианкой. О матушка, теперь ты видишь, как я отплатила тому, кто открыл перед твоей душой врата рая, а перед твоей дочерью — двери своего дома. Я привела в этот дом людей, отмеченных печатью рока! Презренная, неблагодарная я! Мне следовало сразу распознать их суть по одному тому, что это была за встреча! Почему, ох почему я не догадалась, как опасно им доверять, ведь я слышала, о чем они говорили! Гроза принесла их сюда, и они принесли грозу.
   
— Да успокойся же, Гретхен, — сказала Христиана с легкой досадой. — Право, ты сегодня словно не в себе. Ты не больна?
   
— Дитя мое, — вмешался пастор, — эта одинокая жизнь вредит тебе. Я не раз уже пытался убедить тебя отказаться от нее. Вся беда в том, что ты вечно одна.
   
— Одна? — возразила Гретхен. — О нет, ведь со мной Бог.
   
Закрыв лицо руками, она замерла, будто охваченная мучительной растерянностью, и, помолчав, снова забормотала:
   
— Чему суждено быть, то и сбудется. Ни ему с его доверчивой добротой, ни ей с ее голубиным сердечком, ни мне с моими руками, тонкими, будто прутики, не дано побороть судьбу. Мы, все трое, перед демоном окажемся так же бессильны, как маленький Лотарио. И я сама… О, моя доля будет не легче, чем у двух других. Ах, лучше бы не знать того, чего невозможно предотвратить! Такое предвидение ничего не дает, одни напрасные мучения.
   
Произнеся эти слова, она вдруг вскочила, бросила на двух чужаков яростный взгляд и исчезла в своей хижине.
   
— Бедная девочка! — вздохнул пастор. — Она кончит тем, что сойдет с ума, если это уже не случилось.
   
— Она напугала вас, фрейлейн? — спросил Юлиус Христиану.
   
— Нет, — отвечала девушка. — Скорее растрогала. Она живет в мире своих грез.
   
— По моему мнению, она столь же очаровательна, сколь забавна, — сказал Самуил, — и когда грезит, и когда бодрствует, днем и ночью, при свете солнца и блеске молний.
   
Бедняжка Гретхен! Те, кого она пыталась предостеречь, не вняли ей. Так когда-то троянцы не поверили Кассандре.
   
Топот копыт отвлек гуляющих от смутных и весьма различных чувств, навеянных этой странной сценой. Лошади, наконец, прибыли.
  
  
   
    
VI
    
ПЕРЕХОД ОТ БЛАЖЕНСТВА К СУЕТЕ, ЧТО ДЛЯ НЕКОТОРЫХ СОСТАВЛЯЕТ ОЩУТИМОЕ РАЗЛИЧИЕ
   
   
Наступил миг расставания. Пора было прощаться. Пастор заставил Юлиуса и Самуила еще раз дать слово посетить его дом, как только выпадет свободный день.
   
— Ведь по воскресеньям не бывает занятий, — робко напомнила Христиана.
   
Это замечание все решило. Было условлено, что молодые люди вернутся в ближайшее воскресенье. Это значило, что разлука продлится не более трех дней.
   
Когда студенты сели на коней, Юлиус посмотрел на Христиану, и девушка прочла в его глазах печаль, которую он тщетно старался скрыть.
   
Тоскующий взор юноши остановился на цветке шиповника, который он преподнес ей через посредство Лотарио. Теперь, после того как цветок побыл у Христианы, Юлиусу страстно захотелось получить его обратно.
   
Но она, притворившись, будто не замечает этого просящего взгляда, с улыбкой протянула ему руку:
   
— Итак, до воскресенья?
   
— О да, конечно, — отвечал он таким унылым тоном, что девушка усмехнулась, а Самуил расхохотался.
   
— Если только со мной не случится беда, — прибавил юноша вполголоса.
   
Он пробормотал эти слова еле слышно, однако Христиана все же услышала. Тотчас, побелев, она вскрикнула:
   
— Но какая же беда может случиться с вами за три дня?
   
— Кто знает! — полушутя отозвался Юлиус. — А вы бы хотели, чтобы я избежал всех опасностей? Что ж, вам легко было бы уберечь меня от них, ведь вы ангел. Вам достаточно лишь вспомнить обо мне в своих молитвах. Попросите за меня Господа, скажем, завтра во время проповеди.
   
— Завтра? На проповеди? — растерянно повторила Христиана. — Отец, слышите, о чем просит господин Юлиус?
   
— Я всегда учил тебя молиться за наших гостей, дочь моя, — сказал пастор.
   
— Стало быть, отныне я неуязвим, — улыбнулся Юлиус. — Серафим обещает молиться за меня. Теперь мне недостает только талисмана феи.
   
Он все еще не сводил глаз с цветка шиповника.
   
— Однако, — вмешался Самуил, — давно пора отправляться в путь, хотя бы затем, чтобы не заставлять эти милые, невинные опасности ждать нас. Да полно, разве они не угрожают ежечасно всем людям, тем не менее благополучно от них ускользающим? Впрочем, я буду рядом — я, кого Гретхен, похоже, принимает чуть ли не за черта, а в делах смертных черт многое может. И наконец, стоит ли так беспокоиться? Ба! В конечном-то счете главное предназначение каждого человека — умереть.
   
— Умереть! — вырвалось у Христианы. — О господин Юлиус, я буду молиться за вас! Непременно буду, хотя все-таки надеюсь, что вам не угрожает смертельная опасность.
   
— Ну, довольно, прощайте, — нетерпеливо повторял Самуил. — Прощайте, нам пора. Юлиус, мы опаздываем.
   
— Прощайте, дружище! — закричал Лотарио.
   
— Ты мог бы, — заметила Христиана, — подарить своему другу на память этот цветок.
   
И она протянула малышу цветок шиповника.
   
— Но я же слишком мал! — воскликнул Лотарио, тщетно стараясь дотянуться до Юлиуса, сидящего верхом.
   
Тогда Христиана взяла малыша на руки и подняла так, чтобы Юлиус мог взять у него шиповник.
   
Теперь можно было считать, что цветок подарил ему не только Лотарио, разве нет?
   
— Благодарю! До свидания! — воскликнул он, взволнованный до глубины души.
   
И в последний раз помахав рукой Христиане и ее отцу, он дал коню шпоры так резко, будто хотел вложить в это движение избыток переполнявших его чувств. Конь галопом рванулся с места. Самуил также поскакал во весь опор. Минуту спустя друзья были уже далеко.
   
Но Юлиус, проскакав шагов пятьдесят, все же оглянулся и увидел Христиану: обернувшись в то же мгновение, она жестом послала ему прощальный привет.
   
Для них обоих этот первый отъезд уже стал самой настоящей разлукой. Каждый чувствовал, будто от него отрывают частицу его существа.
   
Молодые люди проскакали четверть льё, торопя коней и не обменявшись ни единым словом.
   
Дорога была прелестна. С одной стороны высилась гора, поросшая лесом, с другой — сверкали воды Неккара, отражая безмятежную синеву небес. Лучи заходящего солнца, утратив свою знойность, одели розовым сиянием кроны и стволы деревьев.
   
— Славный пейзаж, — заметил Самуил, сдерживая бег лошади.
   
— Но мы покинем и его, променяв на уличную толчею и прокуренные трактиры, — откликнулся Юлиус. — Никогда я не чувствовал так ясно, как в эту минуту, насколько мне чужды все эти ваши попойки, ссоры и передряги. Я создан для покоя, для мирных радостей…
   
— И для Христианы! Ты умалчиваешь о главном. Ну же, признайся, ведь для тебя все очарование селений сосредоточено в прелестной поселянке. Что ж, ты прав! Девица мила, да и ведьмочка тоже. Я и сам, подобно тебе, рассчитываю еще понаведаться в здешние места. Но если нам подвернулось гнездышко таких славных пташек, это еще не повод ныть. Сейчас, напротив, пора заняться нашими завтрашними делами, о воскресенье подумаем после. Если выживем, будет время разыгрывать пасторали и даже влюбиться, но пока будем мужчинами.
   
Они ненадолго задержались в Неккарштейнахе, чтобы распить бутылочку пива и дать передохнуть лошадям, а потом, освеженные и бодрые, продолжили путь. В Гейдельберг они прибыли, когда было еще совсем светло.
   
Город был полон студентов. Они сновали по улицам, выглядывали из окон гостиниц, и казалось, что кроме них, здесь не было других жителей. Заметив Самуила и Юлиуса, они с живостью приветствовали их. Что до Самуила, то он, по-видимому, был особо уважаемой персоной. При его появлении фуражки всех цветов — желтые и зеленые, красные и белые — приподнимались самым почтительным образом.
   
Когда же друзья достигли главной улицы, эти знаки уважения сменились бурными восторгами — прибытие превратилось в триумфальный въезд.
   
Студенты, кем бы они ни числились в негласной университетской табели о рангах — и замшелые твердыни, и простые зяблики, и золотые лисы, и мулы[1] — столпились во всех окнах и подъездах домов. Одни размахивали фуражками, другие салютовали бильярдными киями, и все горланили изо всех сил знаменитую песенку «Кто там спускается с холма?» с нескончаемым оглушительным припевом «Виваллераллераллера-а-а».
   
На все изъявления почтительного восторга Самуил отвечал лишь едва заметным кивком. Увидев, что этот галдеж только усиливает меланхолию Юлиуса, он крикнул толпе:
   
— Тихо! Вы досаждаете моему другу. Ну же, хватит, вам говорят! Да за кого нас здесь принимают? За верблюдов или филистеров? С какой стати весь этот гам и вопли? Ну-ка посторонитесь, вы мешаете нам спешиться.
   
Но толчея вокруг продолжалась. Те из толпы, кто оказался ближе прочих, теснясь, хватались за повод лошади Самуила, оспаривая друг у друга завидную честь отвести ее на конюшню.
   
Студент лет тридцати, должно быть принадлежавший к разряду старых замков, если не замшелых твердынь, выскочил из дверей гостиницы и, расталкивая зябликов и простых сотоварищей, плотным кольцом окружавших Самуила, огромными прыжками устремился к нему:
   
— Руки прочь! — закричал он тем, кто, толкаясь, виснул на конской уздечке. — А! Здравствуй, Самуил! Привет, мой благородный сеньор! Ура!
   
— Здравствуй и ты, Трихтер, мой дражайший лис, — отвечал Самуил.
   
— Наконец, ты вернулся, великий человек! — продолжал Трихтер. — Как медленно тянулось время, до чего жизнь была скучна в твое отсутствие! И вот ты здесь! Виваллераллера!..
   
— Хорошо, Трихтер, хорошо, я тронут твоей радостью. Но дай же мне сойти с коня. Так. Теперь позволь Левальду отвести мою лошадь на конюшню. Что такое? Ты дуешься?
   
— Но позволь! — возроптал задетый Трихтер. — Подобная честь…
   
— Ну да, знаю, Левальд всего лишь простой сотоварищ. Однако время от времени королям не мешает делать что-нибудь и для народа. А ты ступай вместе с Юлиусом и со мной в дом теплых встреч.
   
То, что Самуил назвал домом теплых встреч, было просто-напросто гостиницей «Лебедь», самой большой в городе; перед ее подъездом они и остановились.
   
— С какой стати здесь собралось столько народу? — обратился к Трихтеру Самуил. — Разве меня ждали?
   
— Нет, это празднуют начало пасхальных каникул, — объяснил Трихтер. — Ты подоспел как раз вовремя. Там сейчас теплая встреча лисов.
   
— Так идемте же, — сказал Самуил.
   
Хозяин гостиницы, предупрежденный о прибытии Самуила, уже спешил к нему с видом одновременно важным и подобострастным.
   
— Ба! Вы не слишком торопитесь! — заметил Самуил.
   
— Прошу прощения, — отвечал хозяин. — Дело в том, что сегодня вечером мы готовимся к встрече его высочества принца Карла Августа, сына баденского курфюрста. Он посетит Гейдельберг проездом в Штутгарт.
   
— Мне что за дело? Он всего лишь принц, а я король.
   
Юлиус, подойдя к Самуилу, наклонился к его уху и чуть слышно спросил:
   
— Не помешает ли присутствие принца тому, что мы должны предпринять этой ночью и завтра?
   
— Полагаю, что напротив.
   
— Отлично. В таком случае вперед!
   
И Самуил, Юлиус и Трихтер вошли туда, где кипело буйное праздничное сборище, которое Трихтер назвал теплой встречей лисов.
  
  
   
    
VII
    
ТЕПЛАЯ ВСТРЕЧА ЛИСОВ
   
   
Когда дверь огромной залы распахнулась перед ними, Юлиус вначале не мог ничего ни рассмотреть, ни расслышать. Дым ослепил его, шум — оглушил. Но мало-помалу он освоился и несколько мгновений спустя уже мог различать шквалы криков и видеть облака табачного дыма. Потом в мерцании огромных люстр, слабом, как первые лучи рассвета, едва пробивающиеся сквозь толщу тумана, он в конце концов разглядел движение силуэтов, смутно напоминающих человеческие.
   
Ура и виваллера! Здесь были совсем желторотые студенты, способные длиной бороды посрамить любого халдейского мудреца; попадались также усы, которым позавидовала бы плакучая ива. Иные одеяния поражали самой забавной причудливостью: в толпе мелькали то магистерская шапочка Фауста, увенчанная пером, достойным головного убора гурона; то чудовищный галстук, в пышных складках которого голова его владельца по временам тонула без следа; то массивная золотая цепь, болтающаяся на голой шее. Но особенно часто на глаза попадались кружки, своими размерами способные смутить бочку, и трубки, вид которых ужаснул бы печную трубу.
   
Клубы дыма, вино, льющееся рекой, оглушительная музыка, взрывы хорового пения, больше похожие на рев, головокружительное вальсирование до упаду, звонкие поцелуи, запечатлеваемые на свежих щечках девушек, хохочущих во все горло, — все это смешивалось в странном дьявольском круговороте, напоминающем фантазии Гофмана.
   
В зале появление Самуила вызвало не меньший восторг, чем на улице. Ему тотчас принесли его трубку и его царственный великанский рёмер, полный до краев.
   
— Что там? — спросил он.
   
— Крепкое пиво.
   
— Еще чего! Разве я похож на школяра из Йены? Выплесни это и принеси мне пунша.
   
Кубок наполнили пуншем. Туда вошло больше пинты. Самуил осушил кубок одним глотком. Залу потрясли дружные аплодисменты.
   
— Вы сущие мальчишки, — сказал Самуил, а потом, выдержав паузу, продолжал: — Однако я с горечью замечаю, что танцам недостает темперамента, да и пение вяло. — И обернувшись к оркестру, он крикнул: — Фанфары, ну же!
   
Затем Самуил направился прямо к золотому лису, танцевавшему с первой красавицей бала. Без церемоний отобрав у него партнершу, он сам закружился с ней.
   
   
   
   
Вся зала тотчас замерла, молчаливая, напряженно-внимательная. В танце Самуила было что-то странное, глубоко волнующее и властно притягивающее внимание зрителей. Начал Самуил с серьезным, почти суровым видом, потом его движения приобрели нежную замедленность влюбленного, гармонию которой порой внезапно нарушал резкий порывистый жест. Кружение убыстрялось — теперь это был вихрь, непостижимо стремительный, страстный, разнузданный, исполненный всепобеждающей мощи. Но вдруг, посреди этого безумного восторга, он мгновенно охладевал, переходя от лихорадочного блаженства к презрительному равнодушию, и на его губах проступала ироническая складка. В иные мгновения взор его наполнялся такой непередаваемой печалью, что сердце сжималось от жалости к нему, но глумливая гримаса или холодное пожатие плеч тотчас изгоняли этот сентиментальный порыв, делая его смешным и жалким. А то внезапно его меланхолия сменялась едкой горечью, в глазах загорался мрачный пламень, и тогда партнерша начинала трепетать в его объятиях, словно голубка в когтях грифа.
   
Это был неслыханный танец, в единый миг преодолевавший грань между небом и преисподней. Что до зрителей, то они не знали, плакать им, смеяться или содрогаться от ужаса.
   
Наконец Самуил застыл на месте, заключив свой танец таким страстным и заразительным кружением, что прочие танцоры, до этого неподвижно смотревшие на него, не устояли на месте, словно вовлеченные в водоворот, и следующие четверть часа вся зала неслась в умопомрачительном урагане вальса.
   
Затем Самуил уселся на свое место. Ни одна капелька пота не выступила на его лбу. Он только потребовал, чтобы ему принесли второй кубок пунша.
   
Один лишь Юлиус не участвовал в этой вакханалии. Он тонул в океане шума, а мысли его были далеко — в тихом доме ландекского пастора. Странное дело! В этой буре хриплых криков он не слышал ничего, кроме нежного голоса девушки, объясняющей ребенку алфавит под сенью деревьев.
   
Хозяин гостиницы, приблизившись к Самуилу, что-то шепнул ему. Оказалось, прибыл принц Карл Август и испрашивает у короля студентов разрешения посетить теплую встречу лисов.
   
— Пусть войдет, — сказал Самуил.
   
При появлении принца студиозусы в знак приветствия приподняли фуражки, один лишь Самуил не прикоснулся к своей. Он протянул принцу руку и произнес:
   
— Добро пожаловать, кузен.
   
И указал ему на место рядом с собой и Юлиусом.
   
В эту минуту маленькая гитаристка, только что пропевшая песенку Кёрнера, стала обходить публику, собирая пожертвования. Она остановилась перед Карлом Августом. Он оглянулся, пытаясь найти кого-нибудь из своей свиты, чтобы девочке дали денег. Но никому из сопровождающих не позволили войти в залу вместе с ним.
   
Тогда принц повернулся к Самуилу:
   
— Не соблаговолите ли вы заплатить за меня, сир?
   
— Охотно.
   
И Самуил, достав кошелек, сказал цыганочке:
   
— Держи. Эти пять фридрихсдоров от меня, короля, а вот тебе еще крейцер от принца.
   
Здесь надобно заметить, что крейцер стоит немного больше одного лиара.
   
Неистовые рукоплескания потрясли залу. Сам молодой принц улыбался и аплодировал вместе со всеми.
   
Спустя несколько минут он удалился.
   
Почти тотчас Самуил жестом поманил к себе Юлиуса и шепнул ему:
   
— Пора.
   
Юлиус молча кивнул и вышел.
   
Между тем разгул достиг крайних пределов. Пыль и табачный дым в зале сгустились уже настолько, что воздух в нем стал непроглядным, как декабрьский туман. Теперь уже было совершенно невозможно разглядеть, кто входит туда и кто выходит.
   
Самуил поднялся и в свою очередь незаметно проскользнул к выходу.
  
  
   
    
VIII
    
САМУИЛ ПОЧТИ УДИВЛЕН
   
   
Была полночь — час, когда в немецких городах, даже университетских, все давно погружено в сон. В Гейдельберге уже часа два не бодрствовала ни одна живая душа, кроме участников теплой встречи лисов.
   
Самуил направился в сторону набережной. Он шел, выбирая самые пустынные улицы, и то и дело оглядывался, проверяя, нет ли слежки. Так он достиг берега Неккара и еще какое-то время шел вдоль реки. Потом вдруг свернул вправо и по склону горы стал подниматься к руинам Гейдельбергского дворца.
   
У подножия тропы, ступенями поднимавшейся по крутому откосу, Самуила вдруг остановили. Человек, внезапно выступивший из мрака, особенно густого под сенью купы деревьев, приблизился к нему и спросил:
   
— Куда вы идете?
   
— Поднимаюсь на вершину, дабы приблизиться к Господу, — отвечал Самуил условленной фразой.
   
— Проходите.
   
Самуил продолжил свое восхождение и вскоре добрался до верха лестницы.
   
Когда он направился ко дворцу, второй караульный, отделившись от стены там, где была потайная дверь, спросил:
   
— Что вы делаете здесь в столь поздний час?
   
— Я делаю… — начал было Самуил, но, вместо того чтобы проговорить до конца пароль, вдруг осекся. Ему вздумалось пошутить. Это была одна из тех странных причуд, что порой овладевали его умом.
   
— Вы спрашиваете, что я здесь делаю в такой час? — повторил он тоном жизнерадостного простака. — Да ничего, черт возьми! Прогуливаюсь.
   
Караульный вздрогнул и, словно в порыве гнева, с силой ударил в стену кованой тростью, которую он держал в руке.
   
— Мой вам совет: ступайте-ка своей дорогой, — сказал он Самуилу. — Ни это время, ни это место не годятся для прогулок.
   
Самуил пожал плечами:
   
— А вот я желаю полюбоваться развалинами в лунном свете. Кто вы такой, чтобы мне в этом помешать?
   
— Я один из караульных, стоящих на страже дворца. Нам приказано никого сюда не пропускать после десяти вечера.
   
— Приказы пишутся для филистеров, — усмехнулся Самуил. — А я студент!
   
И он сделал жест, словно собирался отстранить часового и войти.
   
— Ни шагу дальше или пеняйте на себя! — крикнул страж и быстро поднес руку к своей груди.
   
Самуилу показалось, что он вытащил из-за пазухи нож. И в то же мгновение человек пять-шесть, привлеченных сигналом тревоги — стуком кованой трости, — приблизились, бесшумно выскользнув из-за густого кустарника.
   
— О, прошу прощения! — смеясь, вскричал Самуил. — Вы, должно быть, и есть тот самый, кому надо ответить: «Я делаю дело тех, кто дремлет»?
   
Облегченно вздохнув, дозорный вновь спрятал нож на груди под жилетом. Его товарищи молча растворились в темноте.
   
— Вы вовремя взялись за ум, дружище, — заметил караульный. — Еще мгновение, и вам был бы конец.
   
— Ну, я бы еще посопротивлялся немного. Однако примите мои самые искренние комплименты. Я теперь убедился, что мы под надежной охраной.
   
— Э, пустое! А вы, приятель, все-таки не в меру дерзки — такими вещами не шутят.
   
— Мне доводилось шутить кое-чем и посерьезней.
   
Он вошел во двор. Полная луна озаряла старинный дворец Фридриха IV и Отона Генриха. Это было великолепное зрелище — в лунном свете проступали бесчисленные скульптуры: на фасаде одного крыла здания теснились античные божества и химеры, фасад другого украшали пфальцграфы и императоры.
   
Однако Самуил не был расположен любоваться ими. Он ограничился тем, что бросил мимоходом непристойное словечко Венере, послал презрительный жест Карлу Великому и двинулся прямо ко входу в полуразрушенный дворец.
   
Здесь его задержал третий часовой:
   
— Кто вы?
   
— Один из тех, кто карает карающих.
   
— Идите за мной, — сказал дозорный.
   
Самуил последовал за своим провожатым, продираясь сквозь колючие заросли и перебираясь через груды развалин, притом ему не раз приходилось ушибать колено, наткнувшись на каменную плиту, скрытую среди высокой травы.
   
Когда он прошел таким образом среди обломков громадного дворца и великой истории, попирая ногою куски потолков, некогда возвышавшихся над головами стольких королей, провожатый остановился, открыл низенькую дверцу и указал на ход, ведущий под землю.
   
— Спуститесь туда, — сказал дозорный, — и ждите, ничего не предпринимая. За вами придут.
   
Он вновь закрыл дверцу, и Самуил оказался в полном мраке, куда не проникал ни единый луч света. Он стал на ощупь спускаться по тропе, круто уходящей вниз. Но вот тропа кончилась. Самуил попал в помещение, похожее на глубокий подвал. Его глаза еще не успели привыкнуть к темноте, когда он почувствовал, как чья-то рука сжала его пальцы, и голос Юлиуса произнес у самого уха:
   
— Опаздываешь. Они уже собрались. Давай слушать и смотреть.
   
Понемногу освоившись в потемках, Самуил смог различить сначала человеческие фигуры в нескольких шагах от себя, а затем и подобие комнаты, образованное скалистым выступом с одной стороны и стеной растительности — с другой.
   
Здесь, присев либо на гранитную плиту, либо на глыбу песчаника, либо на обломок статуи, расположились семь человек в масках: трое справа, трое слева, а один посередине и повыше прочих.
   
Лучик луны, просочившись сквозь расселину в камне, озарял этот таинственный конклав своим бледным светом.
   
— Введите наших двух героев, — произнес один из Семи.
   
Сказавший это, по-видимому, не был здесь главным. Председательствующий безмолвствовал и сохранял неподвижность.
   
Самуил сделал было шаг вперед, но тут вошли двое молодых людей в сопровождении третьего, известного знатока дуэльного кодекса.
   
Самуил и Юлиус знали обоих — то были их товарищи по Университету.
   
Тот из Семи, кто ранее приказал ввести их, теперь приступил к допросу.
   
— Ваше имя Отто Дормаген? — спросил он одного.
   
— Да.
   
— А вас зовут Франц Риттер?
   
— Да.