1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
Общий пролог    

Здесь начинается книга  Кентерберийских рассказов    

     

    

     

Когда  Апрель обильными дождями    

Разрыхлил  землю, взрытую ростками,    

И,  мартовскую жажду утоля,    

От корня  до зеленого стебля    

Набухли  жилки той весенней силой,    

Что в  каждой роще почки распустила,    

А солнце  юное в своем пути    

Весь  Овна знак успело обойти, [1]    

И, ни на  миг в ночи не засыпая,    

Без  умолку звенели птичьи стаи,    

Так  сердце им встревожил зов весны, -    

Тогда со  всех концов родной страны    

Паломников  бессчетных вереницы    

Мощам  заморским снова поклониться    

Стремились  истово; но многих влек    

Фома  Бекет, [2]  святой, что им помог    

В беде  иль исцелил недуг старинный,    

Сам  смерть приняв, как мученик безвинный.    

     

Случилось  мне в ту пору завернуть    

В  харчевню «Табард» [3],  в Соуерке, свой путь    

Свершая  в Кентербери по обету;    

Здесь  ненароком повстречал я эту    

Компанию.  Их двадцать девять было.    

Цель  общая в пути соединила    

Их  дружбою; они – пример всем нам -    

Шли  поклониться праведным мощам.    

Конюшен,  комнат в «Табарде» немало,    

И никогда  в нем тесно не бывало.    

Едва  обильный ужин отошел,    

Как я  уже со многими нашел    

Знакомых  общих или подружился    

И путь  их разделить уговорился.    

И вот,  покуда скромный мой рассказ    

Еще не  утомил ушей и глаз,    

Мне  кажется, что было бы уместно    

Вам  рассказать все то, что мне известно    

О  спутниках моих: каков их вид,    

И  звание, и чем кто знаменит    

Иль  почему в забвенье пребывает;    

Мой  перечень пусть Рыцарь открывает.    

     

Тот  рыцарь был достойный человек. [4]    

С тех  пор как в первый он ушел набег,    

Не  посрамил он рыцарского рода;    

Любил он  честь, учтивость и свободу;    

Усердный  был и ревностный вассал.    

И редко  кто в стольких краях бывал.    

Крещеные  и даже басурмане    

Признали  доблести его во брани.    

Он с  королем Александрию брал, [5]    

На  орденских пирах он восседал    

Вверху  стола, был гостем в замках прусских,    

Ходил он  на Литву, ходил на русских,    

А мало  кто – тому свидетель бог -    

Из  рыцарей тем похвалиться мог.    

Им в  Андалузии взят Алжезир [6]    

И от  неверных огражден Алжир.    

Был под  Лайасом он и Саталией    

И  помогал сражаться с Бельмарией. [7]    

Не раз  терпел невзгоды он и горе    

При  трудных высадках в Великом море, [8]    

Он был в  пятнадцати больших боях;    

В сердца  язычников вселяя страх,    

Он в  Тремиссене трижды выходил    

С  неверным биться, – трижды победил.    

Он  помогал сирийским христианам    

Давать  отпор насильникам-османам,    

И  заслужил повсюду почесть он.    

Хотя был  знатен, все ж он был умен,    

А в  обхожденье мягок, как девица;    

И во всю  жизнь (тут есть чему дивиться)    

Он  бранью уст своих не осквернял -    

Как  истый рыцарь, скромность соблюдал.    

А что  сказать мне об его наряде?    

Был конь  хорош, но сам он не параден;    

Потерт  кольчугой был его камзол,    

Пробит,  залатан, в пятнах весь подол.    

Он,  возвратясь из дальнего похода,    

Тотчас к  мощам пошел со всем народом.    

     

С собой  повсюду сына брал отец.    

Сквайр [9] был веселый,  влюбчивый юнец    

Лет  двадцати, кудрявый и румяный.    

Хоть  молод был, он видел смерть и раны:    

Высок и  строен, ловок, крепок, смел,    

Он уж не  раз ходил в чужой предел;    

Во  Фландрии, Артуа и Пикардии [10]    

Он,  несмотря на годы молодые,    

Оруженосцем  был и там сражался,    

Чем  милостей любимой добивался.    

Стараньями  искусных дамских рук    

Наряд  его расшит был, словно луг,    

И весь  искрился дивными цветами,    

Эмблемами,  заморскими зверями.    

Весь  день играл на флейте он и пел,    

Изрядно  песни складывать умел,    

Умел  читать он, рисовать, писать,    

На  копьях биться, ловко танцевать.    

Он ярок,  свеж был, как листок весенний.    

Был в  талию камзол, и по колени    

Висели  рукава. [11]  Скакал он смело    

И  гарцевал, красуясь, то и дело.    

Всю  ночь, томясь, он не смыкал очей    

И меньше  спал, чем в мае соловей.    

Он был  приятным, вежливым соседом:    

Отцу  жаркое резал за обедом.    

Не взял  с собою рыцарь лишних слуг,    

Как и в  походах, ехал он сам-друг.    

С ним  Йомен был [12], –  в кафтане с капюшоном;    

За  кушаком, как и наряд, зеленым    

Торчала  связка длинных, острых стрел,    

Чьи  перья йомен сохранять умел -    

И  слушалась стрела проворных рук.    

С ним  был его большой могучий лук, [13]    

Отполированный,  как будто новый.    

Был  йомен кряжистый, бритоголовый,    

Студеным  ветром, солнцем опален,    

Лесной  охоты ведал он закон.    

Наручень  пышный стягивал запястье,    

А на  дорогу из военной снасти    

Был меч  и щит и на боку кинжал;    

На шее  еле серебром мерцал,    

Зеленой  перевязью скрыт от взора,    

Истертый  лик святого Христофора. [14]    

Висел на  перевязи турий рог -    

Был  лесником, должно быть, тот стрелок.    

     

Была меж  ними также Аббатиса -    

Страж  знатных послушниц и директриса. [15]    

Смягчала  хлад монашеского чина    

Улыбкой  робкою мать Эглантина.    

В ее  устах страшнейшая хула    

Звучала  так: «Клянусь святым Элуа». [16]    

И,  вслушиваясь в разговор соседний,    

Все  напевала в нос она обедню;    

И  по-французски говорила плавно, [17]    

Как учат  в Стратфорде, а не забавным    

Парижским  торопливым говорком.    

Она  держалась чинно за столом:    

Не  поперхнется крепкою наливкой,    

Чуть  окуная пальчики в подливку, [18]    

Не  оботрет их о рукав иль ворот.    

Ни  пятнышка вокруг ее прибора.    

Она так  часто обтирала губки,    

Что жира  не было следов на кубке.    

С  достоинством черед свой выжидала,    

Без  жадности кусочек выбирала.    

Сидеть с  ней рядом было всем приятно -    

Так  вежлива была и так опрятна.    

Усвоив  нрав придворных и манеры,    

Она и в  этом не теряла меры    

И  возбуждать стремилась уваженье,    

Оказывая  грешным снисхожденье.    

Была так  жалостлива, сердобольна,    

Боялась  даже мышке сделать больно    

И за  лесных зверей молила небо.    

Кормила  мясом, молоком и хлебом    

Своих  любимых маленьких собачек.    

И все  нет-нет – игуменья заплачет:    

Тот песик  околел, того прибили -    

Не все  собак игуменьи любили.    

Искусно  сплоенное покрывало    

Высокий,  чистый лоб ей облегало.    

Точеный  нос, приветливые губки    

И в  рамке алой крохотные зубки,    

Глаза  прозрачны, серы, как стекло, -    

Все взор  в ней радовало и влекло.    

Был ладно  скроен плащ ее короткий,    

А на  руке коралловые четки    

Расцвечивал  зеленый малахит.    

На  фермуаре золотой был щит    

С  короной над большою буквой «А»,    

С девизом: «Amor vincit omnia». [19]    

Была  черница с нею для услуги    

И трое  Капелланов; на досуге    

Они вели  с Монахом важным спор.    

     

Монах  был монастырский ревизор.    

Наездник  страстный, он любил охоту    

И  богомолье – только не работу.    

И хоть  таких монахов и корят,    

Но  превосходный был бы он аббат:    

Его  конюшню вся округа знала,    

Его  уздечка пряжками бренчала,    

Как  колокольчики часовни той,    

Доход с  которой тратил он, как свой.    

Он не  дал бы и ломаной полушки    

За жизнь  без дам, без псарни, без пирушки.    

Веселый  нравом, он терпеть не мог    

Монашеский  томительный острог,    

Устав  Маврикия и Бенедикта [20]    

И всякие  прескрипты и эдикты.    

А в самом  деле, ведь монах-то прав,    

И  устарел суровый сей устав:    

Охоту  запрещает он к чему-то    

И  поучает нас не в меру круто:    

Монах  без кельи – рыба без воды.    

А я  большой не вижу в том беды.    

В конце  концов монах – не рак-отшельник,    

Что на  спине несет свою молельню.    

Он  устрицы не даст за весь тот вздор,    

Который  проповедует приор.    

Зачем  корпеть средь книг иль в огороде,    

Зачем  тощать наперекор природе?    

Труды,  посты, лишения, молитвы -    

На что  они, коль есть любовь и битвы?    

Пусть  Августин печется о спасенье,    

А братии  оставит прегрешенья.    

Был наш  монах лихой боец, охотник.    

Держал  борзых на псарне он две сотни:    

Без  травли псовой нету в жизни смысла.    

Он  лебедя любил с подливкой кислой. [21]    

Был  лучшей белкой плащ его подбит.    

Богато  вышит и отлично сшит.    

Застежку  он, как подобает франтам,    

Украсил  золотым «любовным бантом». [22]    

Зеркальным  шаром лоснилась тонзура,    

Свисали  щеки, и его фигура    

Вся  оплыла; проворные глаза    

Запухли,  и текла из них слеза.    

Вокруг  его раскормленного тела    

Испарина,  что облако, висела.    

Ему  завидовал и сам аббат -    

Так  представителен был наш прелат.    

И сам  лицом упитанный, румяный,    

И  сапожки из лучшего сафьяна,    

И конь  гнедой, артачливый на вид.    

     

С ним  рядом ехал прыткий Кармелит. [23]    

Брат  сборщик был он [24]  – важная особа.    

Такою  лестью вкрадчивою кто бы    

Из  братьи столько в кружку мог добыть?    

Он  многим девушкам успел пробить    

В  замужество путь, приданым одаря;    

Крепчайшим  был столпом монастыря.    

Дружил с  франклинами [25]  он по округе,    

Втирался  то в нахлебники, то в други    

Ко  многим из градских почтенных жен;    

Был  правом отпущенья наделен    

Не  меньшим, говорил он, чем священник -    

Ведь  папой скреплено то отпущенье.    

С  приятностью монах исповедал,    

Охотно  прегрешенья отпускал.    

Епитимья  его была легка,    

Коль не  скупилась грешника рука.    

Ведь  щедрые на церковь приношенья -    

Знак,  что замолены все прегрешенья,    

И,  покаянные дары приняв,    

Поклялся  б он, что грешник чист и прав.    

«Иные,  мол, не выдавят слезы    

И не  заставят каяться язык,    

Хотя бы  сердцем тайно изнывали    

И  прегрешений скверну сознавали.    

Так,  чтоб избегнуть плача и поста,    

Давай  щедрее – и душа чиста».    

Он в  капюшоне для своих подружек    

Хранил  булавок пачки, ниток, кружев.    

Был  влюбчив, говорлив и беззаботен.    

Умел он  петь и побренчать на роте.    

Никто не  пел тех песен веселей.    

Был  телом пухл он, лилии белей.    

А  впрочем, был силач, драчун изрядный,    

Любил  пиров церемониал парадный.    

Трактирщиков  веселых и служанок    

И  разбитных, дебелых содержанок.    

Возиться  с разной вшивой беднотою?    

Того они  ни капельки не стоят:    

Заботы  много, а доходов мало,    

И норову  монаха не пристало    

Водиться  с нищими и бедняками,    

А не с  торговцами да с богачами.    

Коль  человек мог быть ему полезен,    

Он был  услужлив, ласков и любезен,    

На откуп  отпущения он брал,    

К стадам  своим других не подпускал.    

Хоть за  патент платил в казну немало,    

Но  сборами расходы покрывал он.    

Так  сладко пел он «In principio» [26]    

Вдове  разутой, что рука ее    

Последнюю  полушку отдавала,    

Хотя б  она с семьею голодала.    

Он, как  щенок, вокруг нее резвился:    

Такой,  да своего бы не добился!    

В судах  любви охотно он судил,    

И  приговоры брат сей выносил    

Так,  словно был он некий кардинал.    

Он рясою  своею щеголял -    

Не  вытертой монашеской ряднины,    

А  лучшего сукна, и пелерина    

Вокруг  тверда, как колокол, торчала.    

Чуть  шепелявил он, чтобы звучала    

Речь  английская слаще для ушей.    

Он пел  под арфу, словно соловей,    

Прищурившись  умильно, и лучи    

Из глаз  его искрились, что в ночи    

Морозной  звезды. Звался он Губертом.    

     

Купец с  ним ехал, подбоченясь фертом,    

Напялив  много пестрого добра.    

Носил он  шапку фландрского бобра    

И сапоги  с наборным ремешком    

Да  бороду. Он толковал о том,    

Как  получать, как сберегать доходы.    

Он  требовал, чтоб охранялись воды [27]    

В пути  из Миддлбурга в Оруэлл. [28]    

Он курс  экю высчитывать умел    

И знатно  на размене наживался    

И  богател, а то и разорялся,    

Но ото  всех долги свои скрывал.    

Охотно  деньги в рост купец давал, [29]    

Но так  искусно вел свои расчеты,    

Что  пользовался ото всех почетом.    

Не знаю,  право, как его зовут.    

     

Прервав  над логикой усердный труд, [30]    

Студент  оксфордский с нами рядом плелся.    

Едва ль  беднее нищий бы нашелся:    

Не конь  под ним, а щипаная галка,    

И самого  студента было жалко -    

Такой он  был обтрепанный, убогий,    

Худой,  измученный плохой дорогой.    

Он ни  прихода не сумел добыть,    

Ни  службы канцелярской. Выносить    

Нужду и  голод приучился стойко.    

Полено  клал он в изголовье койки. [31]    

Ему  милее двадцать книг иметь, [32]    

Чем  платье дорогое, лютню, снедь.    

Он негу  презирал сокровищ тленных,    

Но  Аристотель – кладезь мыслей ценных -    

Не мог  прибавить денег ни гроша,    

И клерк  их клянчил, грешная душа, [33]    

У всех  друзей и тратил на ученье    

И  ревностно молился о спасенье    

Тех,  щедрости которых был обязан.    

К науке  он был горячо привязан.    

Но  философия не помогала    

И золота  ни унца не давала.    

Он слова  лишнего не говорил    

И слог  высокий мудрости любил -    

Короткий,  быстрый, искренний, правдивый;    

Он сыт  был жатвой с этой тучной нивы.    

И,  бедняком предпочитая жить,    

Хотел  учиться и других учить.    

     

Был с  ними важный, чопорный Юрист. [34]    

Он, как  искусный, тонкий казуист,    

На  паперти [35]  был очень уважаем    

И часто  на объезды назначаем. [36]    

Имел  патент он на свои права.    

И  ширилась о нем в судах молва.    

Наследство  от казны он ограждал,    

В руках  семьи именье сохранял.    

Клиенты  с «мантией» к нему стекались; [37]    

Его  богатства быстро умножались.    

Не видел  свет стяжателя такого,    

И все ж  о нем не слышали дурного.    

Ведь  сколько б взяток ни дал виноватый -    

Он  оправдать умел любую плату.    

Работник  ревностный, пред светом целым,    

Не  столько был им, сколько слыть умел им.    

Он знал  законы со времен Вильяма [38]    

И  обходил – уловкой или прямо -    

Любой из  них, но были неоспорны    

Его  решенья. Он носил узорный    

Камзол  домашний с шитым пояском.    

Пожалуй,  хватит говорить о нем.    

     

С ним  разговаривал, шутя, Франклин.    

Не знал  он отроду, что значит сплин.    

Не мог  бы он на жизнь коситься хмуро -    

Был в  том достойным сыном Эпикура, [39]    

Сказавшего,  что счастлив только тот,    

Кто,  наслаждаясь, весело живет.    

Белее  маргаритки борода    

Была  холеная. И не вода -    

Вино с  утра седины обмывало,    

Когда на  завтрак в чашу хлеб макал он.    

Франклин  хозяином был хлебосольным,    

Святым  Юльяном [40]  слыл он сердобольным:    

Всегда  его столы для всех накрыты,    

А повара  и вина знамениты.    

Жара ль  стоит, иль намело сугробы -    

Он стол  держал для всех погод особый.    

Был у  него в пруду садок отличный    

И много  каплунов и кур на птичне.    

И горе  повару, коль соус пресен,    

И  мажордому, если стол чуть тесен.    

На  сессиях [41]  франклин держался лордом,    

В  парламенте отстаивал он гордо    

Свои  права, обиды не спускал,    

Не раз в  палате графство представлял. [42]    

Он  выделялся дорогим нарядом:    

На белом  поясе висели рядом    

Богатый  нож и шитый кошелек,    

А в нем  заморский шелковый платок.    

Он был  шериф [43]  и пени собирал,    

Ну,  словом, образцовый был вассал.    

     

Красильщик,  Плотник, Шапочник и Ткач,    

Обойщик  с ними – не пускались вскачь,    

Но с  важностью, с сознанием богатства,    

В одежде  пышной цехового братства    

Могучего,  молясь все время богу,    

Особняком  держались всю дорогу.    

Сукно  добротное, ножи в оправе -    

Не  медной, а серебряной. Кто равен    

Богатством,  мудростью таким мужам    

Совета и  почтенным старшинам,    

Привыкнувшим  к труду, довольству, холе?    

Они не  тщетно заседать в Гилдхолле [44]    

Надеялись  – порукой был доход.    

Заслуги,  честность, возраст и почет.    

И жены  помогали в том мужьям,    

Чтоб  только величали их «мадам»,    

Давали б  в церкви место повидней    

И  разрешали б шлейф носить длинней. [45]    

     

Они с  собою Повара везли,    

Чтоб он  цыплят варил им, беф-буйи,    

И  запекал им в соусе румяном    

С  корицей пудинги иль с майораном.    

Умел  варить, тушить он, жарить, печь;    

Умел  огонь как следует разжечь; [46]    

Похлебку  он на славу заправлял;    

Эль  лондонский [47]  тотчас же узнавал.    

Но в нем  болезнь лихая угнездилась -    

Большая  язва на ноге гноилась.    

Жаль,  вкусные изготовлял он яства.    

     

Был  Шкипер там из западного графства. [48]    

На кляче  тощей, как умел, верхом    

Он  восседал; и до колен на нем    

Висел,  запачканный дорожной глиной,    

Кафтан  просторный грубой парусины;    

Он на  шнурке под мышкою кинжал    

На  всякий случай при себе держал.    

Был он  поистине прекрасный малый    

И грузов  ценных захватил немало.    

Лишь  попадись ему купец в пути,    

Так из  Бордо [49]  вина не довезти.    

Он с  совестью своею был сговорчив    

И,  праведника из себя не корча,    

Всех  пленников, едва кончался бой,    

Вмиг по  доске спроваживал домой. [50]    

Уже  весной он был покрыт загаром.    

Он  брался торговать любым товаром    

И, в  ремесле своем большой мастак,    

Знал все  течения, любой маяк    

Мог  различить, и отмель, и утес.    

Еще ни  разу с курса не отнес    

Отлив  его; он твердо в гавань правил    

И лоцию  сам для себя составил.    

Корабль  он вел без карт и без промера    

От  Готланда до мыса Финистера, [51]    

Все  камни знал Бретонских берегов,    

Все  входы бухт испанских и портов;    

Немало  бурь в пути его встречало    

И  выцветшую бороду трепало;    

От Гулля  и до самой Картахены [52]    

Все  знали капитана «Маделены».    

     

Был с  нами также Доктор медицины.    

С ним в  ремесле врачебном ни единый    

Врач  лондонский соперничать не мог;    

К тому ж  он был искусный астролог;    

Он, лишь  когда звезда была в зените,    

Лечил  больного; и, связав все нити    

Его  судеб, что гороскоп дает,    

Болезней  он предсказывал исход, -    

Выздоровления  иль смерти сроки.    

Прекрасно  знал болезней он истоки:    

Горяч  иль холоден, мокр или сух    

Больного  нрав, [53]  а значит, и недуг.    

Как  только он болезнь определял,    

Он  тотчас же лекарство назначал,    

А друг  аптекарь эту рецептуру    

Вмиг  обращал в пилюли и микстуру.    

Они  давно тем делом занимались    

И с  помощью взаимной наживались.    

Ученостью  и знаньем был богат он.    

Он  Эскулапа знал и Гиппократа,    

Диоскорида,  Цельса, Гильбертина,    

Знал  Руфа, Аверройса, Константина,    

Дамаскина,  Гали и Галиена.    

Знал  Авиценну, также Гатисдена. [54]    

Был  осмотрителен, во всем умерен,    

Раз  навсегда своей диете верен:    

Питательный,  но легкий рацион.    

В  писании не очень был силен.    

Носил  малиновый и синий цвет,    

И  шелковый был плащ на нем надет.    

А  впрочем, тратился он неохотно,    

Со дней  чумы [55]  сберег мешочек плотный;    

И золото  – медикамент целебный [56]  -