…И между   ними происходит следующий разговор.      

Гамсун.      

       

На дворе   стоит старуха и держит в руках стенные часы. Я прохожу мимо старухи, останавливаюсь   и спрашиваю её: «Который час?»      

– Посмотрите, –   говорит мне старуха.      

Я смотрю   и вижу, что на часах нет стрелок.      

– Тут   нет стрелок, – говорю я.      

Старуха   смотрит на циферблат и говорит мне:      

– Сейчас   без четверти три.      

– Ах   так. Большое спасибо, – говорю я и ухожу.      

Старуха   кричит мна что-то вслед, но я иду не оглядываясь. Я выхожу на улицу и иду по солнечной   стороне. Весеннее солнце очень приятно. Я иду пешком, щурю глаза и курю трубку.   На углу Садовой мне попадается навстречу Сакердон Михайлович. Мы здороваемся,   останавливаемся и долго разговариваем. Мне надоедает стоять на улице, и я   приглашаю Сакердона Михайловича в подвальчик. Мы пьем водку, закусываем крутым   яйцом с килькой, потом прощаемся, и я иду дальше один.      

Тут я   вдруг вспоминаю, что забыл дома выключить электрическую печку. Мне очень досадно.   Я поворачиваюсь и иду домой. Так хорошо начался день, и вот уже первая неудача.   Мне не следовало выходить на улицу.      

Я   прихожу домой, снимаю куртку, вынимаю из жилетного кармана часы и вешаю их на   гвоздик; потом запираю дверь на ключ и ложусь на кушетку. Буду лежать и   постараюсь заснуть.      

С улицы   слышен противный крик мальчишек. Я лежу и выдумываю им казнь. Больше всего мне   нравится напустить на них столбняк, чтобы они вдруг перестали двигаться.   Родители растаскивают их по домам. Они лежат в своих кроватках и не могут даже   есть, потому что у них не открываются рты. Их питают искусственно. Через неделю   столбняк проходит, но дети так слабы, что ещё целый месяц должны пролежать в   постелях. Потом они начинают постепенно выздоравливать, но я напускаю на них   второй столбняк, и они все околевают.      

Я лежу   на кушетке с открытыми глазами и не могу заснуть. Мне вспоминается старуха с часами,   которую я видел сегодня на дворе, и мне делается приятно, что на её часах не   было стрелок. А вот на днях я видел в комиссионном магазине отвратительные   кухонные часы, и стрелки у них были сделаны в виде ножа и вилки.      

Боже   мой! Ведь я ещё не выключил электрической печки! Я вскакиваю и выключаю её, потом   опять ложусь на кушетку и стараюсь заснуть. Я закрываю глаза. Мне не хочется   спать. В окно светит весеннее солнце, прямо на меня. Мне становится жарко. Я   встаю и сажусь в кресло у окна.      

Теперь   мне хочется спать, но я спать не буду. Я возьму бумагу и перо и буду писать. Я   чувствую в себе страшную силу. Я всё обдумал ещё вчера. Это будет рассказ о   чудотворце, который живёт в наше время и не творит чудес. Он знает, что он   чудотворец и может сотворить любое чудо, но он этого не делает. Его выселяют из   квартиры, он знает, что стоит ему только махнуть платком, и квартира останется   за ним, но он не делает этого, он покорно съезжает с квартиры и живет за   городом в сарае. Он может этот сарай превратить в прекрасный кирпичный дом, но   он не делает этого, он продолжает жить в сарае и в конце концов умирает, не   сделав за свою жизнь ни одного чуда.      

Я сижу и   от радости потираю руки. Сакердон Михайлович лопнет от зависти. Он думает, что   я уже не способен написать гениальную вещь. Скорее, скорее за работу! Долой   всякий сон и лень! Я буду писать восемнадцать часов подряд!      

От   нетерпения я весь дрожу. Я не могу сообразить, что мне делать: нужно было взять   перо и бумагу, а я хватал разные предметы, совсем не те, которые мне были   нужны. Я бегал по комнате: от окна к столу, от стола к печке, от печки опять к   столу, потом к дивану и опять к окну. Я задыхался от пламени, которое пылало в   моей груди. Сейчас только пять часов. Впереди весь день, и вечер, и вся ночь…      

Я стою   посередине комнаты. О чём же я думаю? Ведь уже двадцать минут шестого. Надо   писать. Я придвигаю к окну столик и сажусь за него. Передо мной клетчатая   бумага, в руке перо.      

Мое   сердце ещё слишком бьется, и рука дрожит. Я жду, чтобы немножко успокоиться. Я   кладу перо и набиваю трубку. Солнце светит мне прямо в глаза, я жмурюсь и   трубку закуриваю.      

Вот мимо   окна пролетает ворона. Я смотрю из окна на улицу и вижу, как по панели идёт человек   на механической ноге. Он громко стучит своей ногой и палкой.      

– Так, –   говорю я сам себе, продолжая смотреть в окно.      

Солнце   прячется за трубу противостоящего дома. Тень от трубы бежит по крыше,   перелетает улицу и ложится мне на лицо. Надо воспользоваться этой тенью и   написать несколько слов о чудотворце. Я хватаю перо и пишу:      

«Чудотворец   был высокого роста».      

Больше я   ничего написать не могу. Я сижу до тех пор, пока не начинаю чувствовать голод.   Тогда я встаю и иду к шкапику, где хранится у меня провизия, я шарю там, но   ничего не нахожу. Кусок сахара и больше ничего.      

В дверь   кто-то стучит.      

– Кто   там?      

Мне   никто не отвечает. Я открываю дверь и вижу перед собой старуху, которая утром   стояла на дворе с часами. Я очень удивлён и ничего не могу сказать.      

– Вот   я и пришла, – говорит старуха и входит в мою комнату.      

Я стою у   двери и не знаю, что мне делать: выгнать старуху или, наоборот, предложить ей   сесть? Но старуха сама идёт к моему креслу возле окна и садится в него.      

– Закрой   дверь и запри её на ключ, – говорит мне старуха.      

Я   закрываю и запираю дверь.      

– Встань   на колени, – говорит старуха.      

И я   становлюсь на колени.      

Но тут я   начинаю понимать всю нелепость своего положения. Зачем я стою на коленях перед   какой-то старухой? Да и почему эта старуха находится в моей комнате и сидит в   моём любимом кресле? Почему я не выгнал эту старуху?      

– Послушайте-ка, –   говорю я, – какое право имеете вы распоряжаться в моей комнате, да ещё   командовать мной? Я вовсе не хочу стоять на коленях.      

– И   не надо, – говорит старуха. – Теперь ты должен лечь на живот и   уткнуться лицом в пол.      

Я тотчас   исполнил приказание.      

       

Я вижу   перед собой правильно начерченные квадраты. Боль в плече и в правом бедре заставляет   меня изменить положение. Я лежу ничком, теперь я с большим трудом поднимаюсь на   колени. Все члены мои затекли и плохо сгибаются. Я оглядываюсь и вижу себя в   своей комнате, стоящего на коленях посередине пола. Сознание и память медленно   возвращаются ко мне. Я ещё оглядываю комнату и вижу, что на кресле у окна будто   сидит кто-то. В комнате не очень светло, потому что сейчас, должно быть, белая   ночь. Я пристально вглядываюсь. Господи! Неужели это старуха всё ещё сидит в   моём кресле? Я вытягиваю шею и смотрю. Да, конечно, это сидит старуха и голову   опустила на грудь. Должно быть, она уснула.      

Я   поднимаюсь и, прихрамывая, подхожу к ней. Голова старухи опущена на грудь, руки   висят по бокам кресла. Мне хочется схватить эту старуху и вытолкать её за   дверь.      

– Послушайте, –   говорю я, – вы находитесь в моей комнате. Мне надо работать. Я прошу вас   уйти.      

Старуха   не движется. Я нагибаюсь и заглядываю старухе в лицо. Рот у неё приоткрыт и изо   рта торчит соскочившая вставная челюсть. И вдруг мне делается всё ясно: старуха   умерла.      

Меня   охватывает страшное чувство досады. Зачем она умерла в моей комнате? Я терпеть   не могу покойников. А теперь возись с этой падалью, иди разговаривать с   дворником, управдомом, объясняй им, почему эта старуха оказалась у меня. Я с   ненавистью посмотрел на старуху. А может быть, она и не умерла? Я щупаю её лоб.   Лоб холодный. Рука тоже. Ну что мне делать?      

Я   закуриваю трубку и сажусь на кушетку. Безумная злость поднимается во мне.      

– Вот   сволочь! – говорю я вслух.      

Мёртвая   старуха как мешок сидит в моём кресле. Зубы торчат у неё изо рта. Она похожа на   мёртвую лошадь.      

– Противная   картина, – говорю я, но закрыть старуху газетой не могу, потому что мало   ли что может случиться под газетой.      

За   стеной слышно движение: это встает мой сосед, паровозный машинист. Ещё того не   хватало, чтобы он пронюхал, что у меня в комнате сидит мёртвая старуха! Я   прислушиваюсь к шагам соседа. Чего он медлит? Уже половина шестого! Ему давно   пора уходить. Боже мой! Он собирается пить чай! Я слышу, как за стенкой шумит   примус. Ах, поскорее ушёл бы этот проклятый машинист!      

Я   забираюсь на кушетку с ногами и лежу. Проходит восемь минут, но чай у соседа   ещё не готов и примус шумит. Я закрываю глаза и дремлю.      

Мне   снится, что сосед ушёл и я, вместе с ним, выхожу на лестницу и захлопываю за   собой дверь с французским замком. Ключа у меня нет, и я не могу попасть в   квартиру. Надо звонить и будить остальных жильцов, а это уж совсем плохо. Я   стою на площадке лестницы и думаю, что мне делать, и вдруг вижу, что у меня нет   рук. Я наклоняю голову, чтобы лучше рассмотреть, есть ли у меня руки, и вижу,   что с одной стороны у меня вместо руки торчит столовый ножик, а с другой   стороны – вилка.      

– Вот, –   говорю я Сакердону Михайловичу, который сидит почему-то тут же на складном   стуле. – Вот видите, – говорю я ему, – какие у меня руки?      

А   Сакердон Михайлович сидит молча, и я вижу, что это не настоящий Сакердон Михайлович,   а глиняный.      

Тут я   просыпаюсь и сразу же понимаю, что лежу у себя в комнате на кушетке, а у окна,   в кресле, сидит мёртвая старуха.      

Я быстро   поворачиваю к ней голову. Старухи в кресле нет. Я смотрю на пустое кресло, и дикая   радость наполняет меня. Значит, это всё был сон. Но только где же он начался?   Входила ли старуха вчера в мою комнату? Может быть, это тоже был сон? Я   вернулся вчера домой, потому что забыл выключить электрическую печку. Но, может   быть, и это был сон? Во всяком случае, как хорошо, что у меня в комнате нет   мёртвой старухи и, значит, не надо идти к управдому и возиться с покойником!      

Однако   сколько же времени я спал? Я посмотрел на часы: половина десятого, должно быть,   утра.      

Господи!   Чего только не приснится во сне!      

Я   спустил ноги с кушетки, собираясь встать, и вдруг увидел мёртвую старуху,   лежащую на полу за столом, возле кресла. Она лежала лицом вверх, и вставная   челюсть, выскочив изо рта, впилась одним зубом старухе в ноздрю. Руки   подвернулись под туловище и их не было видно, а из-под задравшейся юбки торчали   костлявые ноги в белых, грязных шерстяных чулках.      

– Сволочь! –   крикнул я и, подбежав к старухе, ударил её сапогом по подбородку.      

Вставная   челюсть отлетела в угол. Я хотел ударить старуху ещё раз, но побоялся, чтобы на   теле не остались знаки, а то ещё потом решат,что это я убил её.      

Я отошёл   от старухи, сел на кушетку и закурил трубку. Так прошло минут двадцать. Теперь   мне стало ясно, что всё равно дело передадут в уголовный розыск и следственная   бестолочь обвинит меня в убийстве. Положение выходит серьезное, а тут ещё этот   удар сапогом.      

Я   подошёл опять к старухе, наклонился и стал рассматривать её лицо. На подбородке   было маленькое тёмное пятнышко. Нет, придраться нельзя. Мало ли что? Может   быть, старуха ещё при жизни стукнулась обо что-нибудь? Я немного успокаиваюсь и   начинаю ходить по комнате, куря трубку и обдумывая своё положение.      

Я хожу   по комнате и начинаю чувствовать голод, всё сильнее и сильнее. От голода я начинаю   даже дрожать. Я ещё раз шарю в шкапике, где хранится у меня провизия, но ничего   не нахожу, кроме куска сахара.      

Я   вынимаю свой бумажник и считаю деньги. Одиннадцать рублей. Значит, я могу   купить себе ветчины и хлеб и ещё останется на табак.      

Я   поправляю сбившийся за ночь галстук, беру часы, надеваю куртку, тщательно   запираю дверь своей комнаты, кладу ключ к себе в карман и выхожу на улицу. Надо   раньше всего поесть, тогда мысли будут яснее и тогда я предприму что-нибудь с   этой падалью.      

По   дороге в магазин ещё приходит в голову: не зайти ли мне к Сакердону Михайловичу   и не рассказать ли ему всё, может быть, вместе мы скорее придумаем, что делать.   Но я тут же отклоняю эту мысль, потому что некоторые вещи надо делать одному,   без свидетелей.      

В   магазине не было ветчинной колбасы, и я купил себе полкило сарделек. Табака тоже   не было. Из магазина я пошёл в булочную.      

В   булочной было много народу, и к кассе стояла длинная очередь. Я сразу   нахмурился, но всё-таки в очередь встал. Очередь продвигалась очень медленно, а   потом и вовсе остановилась, потому что у кассы произошёл какой-то скандал.      

Я делал   вид, что ничего не замечаю, и смотрел в спину молоденькой дамочки, которая   стояла в очереди передо мной. Дамочка была, видно, очень любопытной: она   вытягивала шейку то вправо, то влево и поминутно становилась на цыпочки, чтобы   разглядеть, что происходит у кассы. Наконец она повернулась ко мне и спросила:      

– Вы   не знаете, что там происходит?      

– Простите,   не знаю, – сказал я как можно суше.      

Дамочка   повертелась в разные стороны и наконец опять обратилась ко мне:      

– Вы   не могли бы пойти и выяснить, что там происходит?      

– Простите,   меня это нисколько не интересует, – сказал я ещё суше.      

– Как   не интересует? – воскликнула дамочка. – Ведь вы же сами   задерживаетесь из-за этого в очереди!      

Я ничего   не ответил и только слегка поклонился. Дамочка внимательно посмотрела на меня.      

– Это,   конечно, не мужское дело стоять в очередях за хлебом, – сказала   она. – Мне жалко вас, вам приходится тут стоять. Вы, должно быть,   холостой?      

– Да,   холостой, – ответил я, несколько сбитый с толку, но по инерции продолжая   отвечать довольно сухо и при этом слегка кланяясь.      

Дамочка   ещё раз осмотрела меня с головы до ног и вдруг, притронувшись пальцами к моему   рукаву, сказала:      

– Давайте   я куплю что вам нужно, а вы подождите меня на улице.      

Я   совершенно растерялся.      

– Благодарю   вас, – сказал я. – Это очень мило с вашей стороны, но, право, я мог   бы и сам.      

– Нет,   нет, – сказала дамочка, – ступайте на улицу. Что вы собирались   купить?      

– Видите   ли, – сказал я, – я собирался купить полкило чёрного хлеба, но только   формового, того, который дешевле. Я его больше люблю.      

– Ну   вот и хорошо, – сказала дамочка. – А теперь идите. Я куплю, а потом   рассчитаемся.      

И она   даже слегка подтолкнула меня под локоть.      

Я вышел   из булочной и встал у самой двери. Весеннее солнце светит мне прямо в лицо. Я закуриваю   трубку. Какая милая дамочка! Это теперь так редко. Я стою, жмурюсь от солнца,   курю трубку и думаю о милой дамочке. Ведь у неё светлые карие глазки. Просто   прелесть, какая она хорошенькая!      

– Вы   курите трубку? – слышу я голос рядом с собой. Милая дамочка протягивает   мне хлеб.      

– О,   бесконечно вам благодарен, – говорю я, беря хлеб.      

– А   вы курите трубку! Это мне страшно нравится, – говорит милая дамочка.      

И между   нами происходит следующий разговор.      

       

ОНА: Вы,   значит, сами ходите за хлебом?      

Я: Не   только за хлебом; я себе всё сам покупаю.      

ОНА: А   где же вы обедаете?      

Я:   Обыкновенно я сам варю себе обед. А иногда ем в пивной.      

ОНА: Вы   любите пиво?      

Я: Нет,   я больше люблю водку.      

ОНА: Я   тоже люблю водку.      

Я: Вы   любите водку? Как это хорошо! Я хотел бы когда-нибудь с вами вместе выпить.      

ОНА: И я   тоже хотела бы выпить с вами водки.      

Я:   Простите, можно вас спросить об одной вещи?      

ОНА   (сильно покраснев): Конечно, спрашивайте.      

Я:   Хорошо, я спрошу вас. Вы верите в Бога?      

ОНА   (удивленно): В Бога? Да, конечно.      

Я: А что   вы скажете, если нам сейчас купить водки и пойти ко мне. Я живу тут рядом.      

ОНА   (задорно): Ну что ж, я согласна!      

Я: Тогда   идёмте.      

       

Мы   заходим в магазин, и я покупаю пол-литра водки. Больше у меня нет денег,   какая-то только мелочь. Мы всё время говорим о разных вещах, и вдруг я   вспоминаю, что у меня в комнате, на полу, лежит мёртвая старуха.      

Я   оглядываюсь на мою новую знакомую: она стоит у прилавка и рассматривает банки с   вареньем. Я осторожно пробираюсь к двери и выхожу из магазина. Как раз, против   магазина, останавливается трамвай. Я вскакиваю в трамвай, даже не посмотрев на   его номер. На Михайловской улице я вылезаю и иду к Сакердону Михайловичу. У   меня в руках бутылка с водкой, сардельки и хлеб.      

Сакердон   Михайлович сам открыл мне двери. Он был в халате, накинутом на голое тело, в   русских сапогах с отрезанными голенищами и в меховой с наушниками шапке, но   наушники были подняты и завязаны на макушке бантом.      

– Очень   рад, – сказал Сакердон Михайлович, увидя меня.      

– Я   не оторвал вас от работы? – спросил я.      

– Нет,   нет, – сказал Сакердон Михайлович. – Я ничего не делал, а просто   сидел на полу.      

– Видите   ли, – сказал я Сакердону Михайловичу. – Я к вам пришёл с водкой и   закуской. Если вы ничего не имеете против, давайте выпьем.      

– Очень   хорошо, – сказал Сакердон Михайлович. – Вы входите.      

Мы   прошли в его комнату. Я откупорил бутылку с водкой, а Сакердон Михайлович   поставил на стол две рюмки и тарелку с вареным мясом.      

– Тут   у меня сардельки, – сказал я. – Так как мы их будем есть: сырыми, или   будем варить?      

– Мы   их поставим варить, – сказал Сакердон Михайлович, – а сами будем пить   водку под варёное мясо. Оно из супа, превосходное варёное мясо!      

Сакердон   Михайлович поставил на керосинку кастрюльку, и мы сели пить водку.      

– Водку   пить полезно, – говорил Сакердон Михайлович, наполняя рюмки. –   Мечников писал, что водка полезнее хлеба, а хлеб – это только солома,   которая гниёт в наших желудках.      

– Ваше   здоровие! – сказал я, чокаясь с Сакердоном Михайловичем.      

Мы   выпили и закусили холодным мясом.      

– Вкусно, –   сказал Сакердон Михайлович.      

Но в это   мгновение в комнате что-то щёлкнуло.      

– Что   это? – спросил я.      

Мы   сидели молча и прислушивались. Вдруг щёлкнуло ещё раз. Сакердон Михайлович вскочил   со стула и, подбежав к окну, сорвал занавеску.      

– Что   вы делаете? – крикнул я.      

Но   Сакердон Михайлович, не отвечая мне, кинулся к керосинке, схватил занавеской кастрюльку   и поставил её на пол.      

– Чёрт   побери! – сказал Сакердон Михайлович. – Я забыл в кастрюльку налить   воды, а кастрюлька эмалированная, и теперь эмаль отскочила.      

– Всё   понятно, – сказал я, кивая головой.      

Мы сели   опять за стол.      

– Чёрт   с ними, – сказал Сакердон Михайлович, – мы будем есть сардельки   сырыми.      

– Я   страшно есть хочу, – сказал я.      

– Кушайте, –   сказал Сакердон Михайлович, пододвигая мне сардельки.      

– Ведь   я последний раз ел вчера, с вами в подвальчике, и с тех пор ничего ещё не   ел, – сказал я.      

– Да,   да, да, – сказал Сакердон Михайлович.      

– Я   всё время писал, – сказал я.      

– Чёрт   побери! – утрированно вскричал Сакердон Михайлович. – Приятно видеть   перед собой гения.      

– Ещё   бы! – сказал я.      

– Много   поди наваляли? – спросил Сакердон Михайлович.      

– Да, –   сказал я. – Исписал пропасть бумаги.      

– За   гения наших дней, – сказал Сакердон Михайлович, поднимая рюмки.      

Мы   выпили. Сакердон Михайлович ел варёное мясо, а я – сардельки. Съев четыре   сардельки, я закурил трубку и сказал:      

– Вы   знаете, я ведь к вам пришёл, спасаясь от преследования.      

– Кто   же вас преследовал? – спросил Сакердон Михайлович.      

– Дама, –   сказал я.      

Но так   как Сакердон Михайлович ничего меня не спросил, а только молча налил в рюмки   водку, то я продолжал:      

– Я   с ней познакомился в булочной и сразу влюбился.      

– Хороша? –   спросил Сакердон Михайлович.      

– Да, –   сказал я, – в моём вкусе.      

Мы   выпили, и я продолжал:      

– Она   согласилась идти ко мне и пить водку. Мы зашли в магазин, но из магазина мне пришлось   потихоньку удрать.      

– Не   хватило денег? – спросил Сакердон Михайлович.      

– Нет,   денег хватило в обрез, – сказал я, – но я вспомнил, что не могу   пустить её в свою комнату.      

– Что   же, у вас в комнате была другая дама? – спросил Сакердон Михайлович.      

– Да,   если хотите, у меня в комнате находится другая дама, – сказал я,   улыбаясь. – Теперь я никого в свою комнату не могу пустить.      

– Женитесь.   Будете приглашать меня к обеду, – сказал Сакердон Михайлович.      

– Нет, –   сказал я, фыркая от смеха. – На этой даме я не женюсь.      

– Ну   тогда женитесь на той, которая из булочной, – сказал Сакердон Михайлович.      

– Да   что вы всё хотите меня женить? – сказал я.      

– А   что же? – сказал Сакердон Михайлович, наполняя рюмки. – За ваши   успехи!      

Мы   выпили. Видно, водка начала оказывать на нас своё действие. Сакердон Михайлович   снял свою меховую с наушниками шапку и швырнул её на кровать. Я встал и   прошёлся по комнате, ощущая уже некоторое головокружение.      

– Как   вы относитесь к покойникам? – спросил я Сакердона Михайловича.      

– Совершенно   отрицательно, – сказал Сакердон Михайлович. – Я их боюсь.      

– Да,   я тоже терпеть не могу покойников, – сказал я. – Подвернись мне   покойник, и не будь он мне родственником, я бы, должно быть, пнул бы его ногой.      

– Не   надо лягать мертвецов, – сказал Сакердон Михайлович.      

– А   я бы пнул его сапогом прямо в морду, – сказал я. – Терпеть не могу   покойников и детей.      

– Да,   дети – гадость, – согласился Сакердон Михайлович.      

– А   что, по-вашему, хуже: покойники или дети? – спросил я.      

– Дети,   пожалуй, хуже, они чаще мешают нам. А покойники всё-таки не врываются в нашу   жизнь, – сказал Сакердон Михайлович.      

– Врываются! –   крикнул я и сейчас же замолчал.      

Сакердон   Михайлович внимательно посмотрел на меня.      

– Хотите   ещё водки? – спросил он.      

– Нет, –   сказал я, но, спохватившись, прибавил: – Нет, спасибо, я больше не хочу.      

Я   подошёл и сел опять за стол. Некоторое время мы молчим.      

– Я   хочу спросить вас, – говорю я наконец. – Вы веруете в Бога?      

У   Сакердона Михайловича появляется на лбу поперечная морщина, и он говорит:      

– Есть   неприличные поступки. Неприлично спросить у человека пятьдесят рублей в долг, если   вы видели, как он только что положил себе в карман двести. Его дело: дать вам   деньги или отказать; и самый удобный и приятный способ отказа – это   соврать, что денег нет. Вы же видели, что у того человека деньги есть, и тем   самым лишили его возможности вам просто и приятно отказать. Вы лишили его права   выбора, а это свинство. Это неприличный и бестактный поступок. И спросить   человека: «Веруете ли в Бога?» – тоже поступок бестактный и неприличный.      

– Ну, –   сказал я, – тут уж нет ничего общего.      

– А   я и не сравниваю, – сказал Сакердон Михайлович.      

– Ну,   хорошо, – сказал я, – оставим это. Извините только меня, что я задал   вам такой неприличный и бестактный вопрос.      

– Пожалуйста, –   сказал Сакердон Михайлович. – Ведь я просто отказался отвечать вам.      

– Я   бы тоже не ответил, – сказал я, – да только по другой причине.      

– По   какой же? – вяло спросил Сакердон Михайлович.      

– Видите   ли, – сказал я, – по-моему, нет верующих или неверующих людей. Есть   только желающие верить и желающие не верить.      

– Значит,   те, что желают не верить, уже во что-то верят? – сказал Сакердон   Михайлович. – А те, что желают верить, уже заранее не верят ни во что?      

– Может   быть, и так, – сказал я. – Не знаю.      

– А   верят или не верят во что? В Бога? – спросил Сакердон Михайлович.      

– Нет, –   сказал я, – в бессмертие.      

– Тогда   почему же вы спросили меня, верую ли я в Бога?      

– Да   просто потому, что спросить: «Верите ли вы в бессмертие?» – звучит как-то   глупо, – сказал я Сакердону Михайловичу и встал.      

– Вы   что, уходите? – спросил меня Сакердон Михайлович.      

– Да, –   сказал я, – мне пора.      

– А   что же водка? – сказал Сакердон Михайлович. – Ведь и осталось-то   всего по рюмке.      

– Ну,   давайте допьем, – сказал я.      

Мы   допили водку и закусили остатками варёного мяса.      

– А   теперь я должен идти, – сказал я.      

– До   свидания, – сказал Сакердон Михайлович, провожая меня через кухню на   лестницу. – Спасибо за угощение.      

– Спасибо   вам, – сказал я. – До свидания.      

И я   ушёл.      

Оставшись   один, Сакердон Михайлович убрал со стола, закинул на шкап пустую водочную   бутылку, опять надел на голову свою меховую с наушниками шапку и сел под окном   на пол. Руки Сакердон Михайлович заложил за спину, и их не было видно. А из-под   задравшегося халата торчали голые костлявые ноги, обутые в русские сапоги с отрезанными   голенищами.      

       

Я шёл по   Невскому, погружённый в свои мысли. Мне надо сейчас же пройти к управдому и   рассказать ему всё. А разделавшись со старухой, я буду целые дни стоять около   булочной, пока не встречу ту милую дамочку. Ведь я остался ей должен за хлеб 48   копеек. У меня есть прекрасный предлог её разыскивать. Выпитая водка продолжала   ещё действовать, и казалось, что всё складывается очень хорошо и просто.      

На   Фонтанке я подошёл к ларьку и, на оставшуюся мелочь, выпил большую кружку хлебного   кваса. Квас был плохой и кислый, и я пошёл дальше с мерзким вкусом во рту.      

На углу   Литейной какой-то пьяный, пошатнувшись, толкнул меня. Хорошо, что у меня нет   револьвера: я бы убил его тут же на месте.      

До   самого дома я шёл, должно быть, с искажённым от злости лицом. Во всяком случае   почти все встречные оборачивались на меня.      

Я вошёл   в домовую контору. На столе сидела низкорослая, грязная, курносая, кривая и белобрысая   девка и, глядясь в ручное зеркальце, мазала себе помадой губы.      

– А   где же управдом? – спросил я.      

Девка   молчала, продолжая мазать губы.      

– Где   управдом? – повторил я резким голосом.      

– Завтра   будет, не сегодня, – отвечала грязная, курносая, кривая и белобрысая   девка.      

Я вышел   на улицу. По противоположной стороне шёл инвалид на механической ноге и громко стучал   своей ногой и палкой. Шесть мальчишек бежало за инвалидом, передразнивая его походку.      

Я   завернул в свою парадную и стал подниматься по лестнице. На втором этаже я   остановился; противная мысль пришла мне в голову: ведь старуха должна начать   разлагаться. Я не закрыл окна, а говорят, что при открытом окне покойники   разлагаются быстрее. Вот ведь глупость какая! И этот чёртов управдом будет   только завтра! Я постоял в нерешительности несколько минут и стал подниматься   дальше.      

Около   двери в свою квартиру я опять остановился. Может быть, пойти к булочной и ждать   там ту милую дамочку? Я бы стал умолять её пустить меня к себе на две или три   ночи. Но тут я вспоминаю, что сегодня она уже купила хлеб и, значит, в булочную   не придёт. Да и вообще из этого ничего бы не вышло.      

Я отпер   дверь и вошёл в коридор. В конце коридора горел свет, и Марья Васильевна, держа   в руках какую-то тряпку, тёрла по ней другой тряпкой. Увидя меня, Марья   Васильевна крикнула:      

– Ваш   шпрашивал какой-то штарик!      

– Какой   старик? – сказал я.      

– Не   жнаю, – отвечала Марья Васильевна.      

– Когда   это было? – спросил я.      

– Тоже   не жнаю, – сказала Марья Васильевна.      

– Вы   разговаривали со стариком? – спросил я Марью Васильевну.      

– Я, –   отвечала Марья Васильевна.      

– Так   как же вы не знаете, когда это было? – сказал я.      

– Чиша   два тому нажад, – сказала Марья Васильевна.      

– А   как этот старик выглядел? – спросил я.      

– Тоже   не жнаю, – сказала Марья Васильевна и ушла на кухню.      

Я   подошёл к своей комнате.      

«Вдруг, –   подумал я, – старуха исчезла. Я войду в комнату, а старухи-то и нет. Боже   мой! Неужели чудес не бывает?!»      

Я отпер   дверь и начал её медленно открывать. Может быть, это только показалось, но мне   в лицо пахнул приторный запах начавшегося разложения. Я заглянул в   приотворённую дверь и, на мгновение, застыл на месте. Старуха на четвереньках   медленно ползла ко мне навстречу.      

Я с   криком захлопнул дверь, повернул ключ и отскочил к противоположной стенке.      

В   коридоре появилась Марья Васильевна.      

– Вы   меня жвали? – спросила она.      

Меня так   трясло, что я ничего не мог ответить и только отрицательно замотал головой. Марья   Васильевна подошла поближе.      

– Вы   ш кем-то ражговаривали, – сказала она.      

Я опять   отрицательно замотал головой.      

– Шумашедший, –   сказала Марья Васильевна и опять ушла на кухню, несколько раз по дороге   оглянувшись на меня.      

«Так   стоять нельзя. Так стоять нельзя», – повторял я мысленно. Эта фраза сама   собой сложилась где-то внутри меня. Я твердил её до тех пор, пока она не дошла   до моего сознания.      

– Да,   так стоять нельзя, – сказал я себе, но продолжал стоять как парализованный.   Случилось что-то ужасное, но предстояло сделать что-то, может быть, ещё более   ужасное, чем то, что уже произошло. Вихрь кружил мои мысли, и я только видел   злобные глаза мёртвой старухи, медленно ползущей ко мне на четвереньках.      

Ворваться   в комнату и раздробить этой старухе череп. Вот что надо сделать! Я даже поискал   глазами и остался доволен, увидя крокетный молоток, неизвестно для чего уже в   продолжение многих лет стоящий в углу коридора. Схватить молоток, ворваться в   комнату и трах!..      

Озноб   ещё не прошёл. Я стоял с поднятыми плечами от внутреннего холода. Мои мысли   скакали, путались, возвращались к исходному пункту и вновь скакали, захватывая   новые области, а я стоял и прислушивался к своим мыслям и был как бы в стороне   от них и был как бы не их командир.      

– Покойники, –   объясняли мне мои собственные мысли, – народ неважный. Их зря называют покойники,   они скорее беспокойники. За ними надо следить и следить. Спросите любого   сторожа из мертвецкой. Вы думаете, он для чего поставлен там? Только для одного:   следить, чтобы покойники не расползались. Бывают, в этом смысле, забавные   случаи. Один покойник, пока сторож, по приказанию начальства, мылся в бане,   выполз из мертвецкой, заполз в дезинфекционную камеру и съел там кучу белья.   Дезинфекторы здорово отлупцевали этого покойника, но за испорченное бельё им   пришлось рассчитываться из своих собственных карманов. А другой покойник заполз   в палату рожениц и так перепугал их, что одна роженица тут же произвела   преждевременный выкидыш, а покойник набросился на выкинутый плод и начал его,   чавкая, пожирать. А когда одна храбрая сиделка ударила покойника по спине   табуреткой, то он укусил эту сиделку за ногу, и она вскоре умерла от заражения   трупным ядом. Да, покойники народ неважный, и с ними надо быть начеку.      

– Стоп! –   сказал я своим собственным мыслям. – Вы говорите чушь. Покойники неподвижны.      

– Хорошо, –   сказали мне мои собственные мысли, – войди тогда в свою комнату, где находится,   как ты говоришь, неподвижный покойник.      

Неожиданное   упрямство заговорило во мне.      

– И   войду! – сказал я решительно своим собственным мыслям.      

– Попробуй! –   сказали мне мои собственные мысли.      

Эта   насмешливость окончательно взбесила меня. Я схватил крокетный молоток и кинулся   к двери.      

– Подожди! –   закричали мне мои собственные мысли. Но я уже повернул ключ и распахнул дверь.      

Старуха   лежала у порога, уткнувшись лицом в пол.      

С   поднятым крокетным молотком я стоял наготове. Старуха не шевелилась.      

Озноб   прошёл, и мысли мои текли ясно и четко. Я был командиром их.      

– Раньше   всего закрыть дверь! – скомандовал я сам себе.      

Я вынул   ключ с наружной стороны двери и вставил его с внутренней. Я сделал это левой рукой,   а в правой я держал крокетный молоток и всё время не спускал со старухи глаз. Я   запер дверь на ключ и, осторожно переступив через старуху, вышел на середину   комнаты.      

– Теперь   мы с тобой рассчитаемся, – сказал я. У меня возник план, к которому   обыкновенно прибегают убийцы из уголовных романов и газетных происшествий; я   просто хотел запрятать старуху в чемодан, отвезти её за город и спустить в   болото. Я знал одно такое место.      

Чемодан   стоял у меня под кушеткой. Я вытащил его и открыл. В нём находились кое-какие   вещи: несколько книг, старая фетровая шляпа и рваное бельё. Я выложил всё это   на кушетку.      

В это   время громко хлопнула наружная дверь, и мне показалось, что старуха вздрогнула.      

Я   моментально вскочил и схватил крокетный молоток.      

Старуха   лежит спокойно. Я стою и прислушиваюсь. Это вернулся машинист, я слышу, как он   ходит у себя по комнате. Вот он идёт по коридору на кухню. Если Марья   Васильевна расскажет ему о моём сумасшествии, это будет нехорошо. Чертовщина   какая! Надо и мне пройти на кухню и своим видом успокоить их.      

Я опять   перешагнул через старуху, поставил молоток возле самой двери, чтобы, вернувшись   обратно, я бы мог, не входя ещё в комнату, иметь молоток в руках, и вышел в   коридор. Из кухни неслись голоса, но слов не было слышно. Я прикрыл за собой   дверь в свою комнату и осторожно пошёл на кухню: мне хотелось узнать, о чем   говорит Марья Васильевна с машинистом. Коридор я прошёл быстро, а около кухни   замедлил шаги. Говорил машинист, по-видимому, он рассказывал что-то случившееся   с ним на работе.      

Я вошёл.   Машинист стоял с полотенцем в руках и говорил, а Марья Васильевна сидела на   табурете и слушала. Увидя меня, машинист махнул мне рукой.      

– Зравствуйте,   здравствуйте, Матвей Филлипович, – сказал я ему и прошёл в ванную комнату.   Пока всё было спокойно. Марья Васильевна привыкла к моим странностям и этот   последний случай могла уже и забыть.      

Вдруг   меня осенило: я не запер дверь. А что, если старуха выползет из комнаты?      

Я   кинулся обратно, но вовремя спохватился и, чтобы не испугать жильцов, прошёл   через кухню спокойными шагами.      

Марья   Васильевна стучала пальцем по кухонному столу и говорила машинисту:      

– Ждорово!   Вот это ждорово! Я бы тоже швиштела!      

С замирающим   сердцем я вышел в коридор и тут уже чуть не бегом пустился к своей комнате.      

Снаружи   всё было спокойно. Я подошёл к двери и, приотворив её, заглянул в комнату. Старуха   по-прежнему спокойно лежала, уткнувшись лицом в пол. Крокетный молоток стоял у   двери на прежнем месте. Я взял его, вошёл в комнату и запер за собою дверь на   ключ. Да, в комнате определенно пахло трупом. Я перешагнул через старуху,   подошёл к окну и сел в кресло. Только бы мне не стало дурно от этого пока ещё   хоть и слабого, но всё-таки нестерпимого запаха. Я закурил трубку. Меня   подташнивало, и немного болел живот.      

Ну что   же я так сижу? Надо действовать скорее, пока эта старуха окончательно не   протухла. Но, во всяком случае, в чемодан её надо запихивать осторожно, потому   что как раз тут-то она и может тяпнуть меня за палец. А потом умирать от   трупного заражения – благодарю покорно!      

– Эге! –   воскликнул я вдруг. – А интересуюсь я: чем вы меня укусите? Зубки-то ваши   вон где!      

Я   перегнулся в кресле и посмотрел в угол по ту сторону окна, где, по моим   расчетам, должна была находится вставная челюсть старухи. Но челюсти там не   было.      

Я   задумался: может быть, мёртвая старуха ползала у меня по комнате, ища свои   зубы? Может быть, даже, нашла их и вставила себе обратно в рот?      

Я взял   крокетный молоток и пошарил им в углу. Нет, челюсть пропала. Тогда я вынул из комода   толстую байковую простыню и подошёл к старухе. Крокетный молоток я держал   наготове в правой руке, а в левой я держал байковую простыню.      

Брезгливый   страх к себе вызывала эта мёртвая старуха. Я приподнял молотком её голову: рот   был открыт, глаза закатились кверху, а по всему подбородку, куда я ударил её   сапогом, расползлось большое тёмное пятно. Я заглянул старухе в рот. Нет, она   не нашла свою челюсть. Я опустил голову. Голова упала и стукнулась об пол.      

Тогда я   расстелил по полу байковую простыню и подтянул её к самой старухе. Потом ногой   и крокетным молотком я перевернул старуху через левый бок на спину. Теперь она   лежала на простыне. Ноги старухи были согнуты в коленях, а кулаки прижаты к   плечам. Казалось, что старуха, лежа на спине, как кошка, собирается защищаться   от нападающего на неё орла. Скорее, прочь эту падаль!      

Я   закатал старуху в толстую простыню и поднял её на руки. Она оказалась легче,   чем я думал. Я опустил её в чемодан и попробовал закрыть крышкой. Тут я ожидал   всяких трудностей, но крышка сравнительно легко закрылась. Я щелкнул   чемоданными замками и выпрямился.      

Чемодан   стоит перед мной, с виду вполне благопристойный, как будто в нем лежит белье и   книги. Я взял его за ручку и попробовал поднять. Да, он был, конечно, тяжёл, но   не чрезмерно, я мог вполне донести его до трамвая.      

Я   посмотрел на часы: двадцать минут шестого. Это хорошо. Я сел в кресло, чтобы   немного передохнуть и выкурить трубку.      

Видно,   сардельки, которые я ел сегодня, были не очень хороши, потому что живот мой   болел всё сильнее. А может быть, это потому, что я ел их сырыми? А может быть,   боль в животе была и чисто нервной.      

Я сижу и   курю. И минуты бегут за минутами.      

Весеннее   солнце светит в окно, и я жмурюсь от его лучей. Вот оно прячется за трубу противостоящего   дома, и тень от трубы бежит по крыше, перелетает улицу и ложится мне на лицо. Я   вспоминаю, как вчера в это же время я сидел и писал повесть. Вот она: клетчатая   бумага и на ней надпись, сделанная мелким почерком: – «Чудотворец был   высокого роста».      

Я   посмотрел в окно. По улице шёл инвалид на механической ноге и громко стучал   своей ногой и палкой. Двое рабочих и с ними старуха, держась за бока, хохотали   над смешной походкой инвалида.      

Я встал.   Пора! Пора в путь! Пора отвозить старуху на болото! Мне нужно ещё занять деньги   у машиниста.      

Я вышел   в коридор и подошёл к его двери.      

– Матвей   Филлипович, вы дома? – спросил я.      

– Дома, –   ответил машинист.      

– Тогда,   извините, Матвей Филлипович, вы не богаты деньгами? Я послезавтра получу. Не   могли ли бы вы мне одолжить тридцать рублей?      

– Мог   бы, – сказал машинист. И я слышал, как он звякал ключами, отпирая какой-то   ящик. Потом он открыл дверь и протянул мне новую красную тридцатирублевку.      

– Большое   спасибо, Матвей Филлипович, – сказал я.      

– Не   стоит, не стоит, – сказал машинист.      

Я сунул   деньги в карман и вернулся в свою комнату. Чемодан спокойно стоял на прежнем   месте.      

– Ну   теперь в путь, без промедления, – сказал я сам себе.      

Я взял   чемодан и вышел из комнаты.      

Марья   Васильевна увидела меня с чемоданом и крикнула:      

– Куда   вы?      

– К   тётке, – сказал я.      

– Шкоро   приедете? – спросила Марья Васильевна.      

– Да, –   сказал я. – Мне нужно только отвезти к тётке кое-какое бельё. А приеду,   может быть, и сегодня.      

Я вышел   на улицу. До трамвая я дошёл благополучно, неся чемодан то в правой, то в левой   руке.      

В   трамвай я влез с передней площадки прицепного вагона и стал махать кондукторше,   чтобы она пришла получить за багаж и билет. Я не хотел передавать единственную   тридцатирублевку через весь вагон, и не решался оставить чемодан и сам пройти к   кондукторше. Кондукторша пришла ко мне на площадку и заявила, что у неё нет   сдачи. На первой же остановке мне пришлось слезть.      

Я стоял   злой и ждал следующего трамвая. У меня болел живот и слегка дрожали ноги.      

И вдруг   я увидел мою милую дамочку: она переходила улицу и не смотрела в мою сторону.      

Я   схватил чемодан и кинулся за ней. Я не знал, как её зовут, и не мог её   окликнуть. Чемодан страшно мешал мне: я держал его перед собой двумя руками и   подталкивал его коленями и животом. Милая дамочка шла довольно быстро, и я   чувствовал, что мне её не догнать. Я был весь мокрый от пота и выбивался из   сил. Милая дамочка повернула в переулок. Когда я добрался до угла – её   нигде не было.      

– Проклятая   старуха! – прошипел я, бросая чемодан на землю.      

Рукава   моей куртки насквозь промокли от пота и липли к рукам. Двое мальчишек остановились   передо мной и стали меня рассматривать. Я сделал спокойное лицо и пристально   смотрел на ближайшую подворотню, как бы поджидая кого-то. Мальчишки шептались и   показывали на меня пальцами. Дикая злоба душила меня. Ах, напустить бы на них   столбняк!      

И вот   из-за этих паршивых мальчишек я встаю, поднимаю чемодан, подхожу с ним к подворотне   и заглядываю туда. Я делаю удивлённое лицо, достаю часы и пожимаю плечами. Мальчишки   издали наблюдают за мной. Я ещё раз пожимаю плечами и заглядываю в подворотню.      

– Странно, –   говорю я вслух, беру чемодан и тащу его к трамвайной остановке.      

На   вокзал я приехал без пяти минут семь. Я беру обратный билет до Лисьего Носа и   сажусь в поезд.      

В   вагоне, кроме меня, ещё двое: один, как видно, рабочий, он устал и, надвинув   кепку на глаза, спит. Другой, ещё молодой парень, одет деревенским франтом: под   пиджаком у него розовая косоворотка, а из-под кепки торчит курчавый кок. Он   курит папироску, всунутую в ярко-зеленый мундштук из пластмассы.      

Я ставлю   чемодан между скамейками и сажусь. В животе у меня такие рези, что я сжимаю   кулаки, чтобы не застонать от боли.      

По   платформе два милиционера ведут какого-то гражданина в пикет. Он идёт, заложив   руки за спину и опустив голову.      

Поезд   трогается. Я смотрю на часы: десять минут восьмого.      

О, с   каким удовольствием спущу я эту старуху в болото! Жаль только, что я не   захватил с собой палку, должно быть, старуху придётся подталкивать.      

Франт в   розовой косоворотке нахально разглядывает меня. Я поворачиваюсь к нему спиной и   смотрю в окно.      

В моём   животе происходят ужасные схватки; тогда я стискиваю зубы, сжимаю кулаки и   напрягаю ноги.      

Мы   проезжаем Ланскую и Новую Деревню. Вон мелькает золотая верхушка Буддийской пагоды,   а вон показалось море.      

Но тут я   вскакиваю и, забыв всё вокруг, мелкими шажками бегу в уборную. Безумная волна   качает и вертит моё сознание…      

Поезд   замедляет ход. Мы подъезжаем к Лахте. Я сижу, боясь пошевелиться, чтобы меня не   выгнали на остановке из уборной.      

– Скорее   бы он трогался! Скорее бы он трогался!      

Поезд   трогается, и я закрываю глаза от наслаждения. О, эти минуты бывают столь же   сладки, как мгновения любви!      

Все силы   мои напряжены, но я знаю, что за этим последует страшный упадок.      

Поезд   опять останавливается. Это Ольгино. Значит, опять эта пытка!      

Но   теперь это ложные позывы. Холодный пот выступает у меня на лбу, и лёгкий   холодок порхает вокруг моего сердца. Я поднимаюсь и некоторое время стою,   прижавшись головой к стене. Поезд идёт, и покачиванье вагона мне очень приятно.      

Я   собираю все свои силы и пошатываясь выхожу из уборной.      

В вагоне   нет никого. Рабочий и франт в розовой косоворотке, видно, слезли на Лахте или в   Ольгино. Я медленно иду к своему окошку.      

И вдруг   я останавливаюсь и тупо гляжу перед собой. Чемодана, там, где я его оставил,   нет. Должно быть, я ошибся окном. Я прыгаю к следующему окошку. Чемодана нет. Я   прыгаю назад, вперед, я пробегаю вагон в обе стороны, заглядываю под скамейки,   но чемодана нигде нет.      

Да,   разве можно тут сомневаться? Конечно, пока я был в уборной, чемодан украли. Это   можно было предвидеть!      

Я сижу   на скамейке с вытаращенными глазами, и мне почему-то вспоминается, как у Сакердона   Михайловича с треском отскакивала эмаль от раскалённой кастрюльки.      

– Что   же получилось? – спрашиваю я сам себя. – Ну кто теперь поверит, что я   не убивал старуху? Меня сегодня же схватят, тут же или в городе на вокзале, как   того гражданина, который шёл, опустив голову.      

Я выхожу   на площадку вагона. Поезд подходит к Лисьему Носу. Мелькают белые столбики,   окружающие дорогу. Поезд останавливается. Ступеньки моего вагона не доходят до   земли. Я соскакиваю и иду к станционному павильону. До поезда, идущего в город,   ещё полчаса.      

Я иду в   лесок. Вот кустики можжевельника. За ними меня никто не увидит. Я направляюсь   туда.      

По земле   ползёт большая зелёная гусеница. Я опускаюсь на колени и трогаю её пальцем. Она   сильно и жилисто складывается несколько раз в одну и в другую сторону.      

Я   оглядываюсь. Никто меня не видит. Легкий трепет бежит по моей спине.      

Я низко   склоняю голову и негромко говорю:      

– Во   имя Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь.      

       * * *      

       

На этом   я временно заканчиваю свою рукопись, считая, что она и так уже достаточно затянулась.