1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
Часть первая. Нанона де   Лартиг      

       

I      

       

Недалеко   от Либурна, веселого города на быстрой Дордони, между Фронсаком и Сен-Мишелем,   находилось прежде порядочное село; его домики с белыми и красными крышами скрывались   под высокими липами и дубами. Дорога из Либурна в Кюбзак шла между домами,   симметрически вытянутыми в линию; из них ничего нельзя было видеть кроме этой   дороги. За линией домов, шагах в ста, извивалась река, ширина и быстрота ее в   этом месте уже показывали, что море близко.      

Но по   этим местам пронеслась междоусобная война; она погубила деревья, опустошила дома,   которые, подвергаясь ее прихотливому бешенству, не могли бежать вместе с   жителями и развалились, протестуя, как могли, по-своему, против варварства   внутренних раздоров. Мало-помалу земля прикрыла трупы развалившихся домов, где   прежде люди веселились и пировали; наконец, трава выросла на этой искусственной   почве, и в наше время путешественник, проходя по уединенной дороге и видя на   неровных холмах многочисленные стада, не думает, что пастух и овцы разгуливают   по кладбищу, на котором спит целое селение.      

Но в то   время, о котором мы говорим, то есть в мае 1650 года, это селение красовалось   по обеим сторонам большой дороги и получало от нее свое богатство.   Путешественник, проходя по селу, с удовольствием взглянул бы на поселян,   запрягавших и отпрягавших лошадей, на рыбаков, вытягивавших на берег сети, в   которых билась серебряная и золотая рыба Дордони, и на кузнецов, которые бойко   ударяли молотами по наковальням: каждый их удар освещал кузницу блестящими   искрами.      

Но если   бы путь придал аппетит путешественнику, то ему всего более понравился бы дом,   низенький и длинный, стоявший в пятистах шагах от села. Дом состоял из двух   этажей, подвального и первого; распространявшийся из него запах лучше «Золотого   Тельца», изображенного на красной железной вывеске, показывал, что путник   достиг, наконец, одного из тех гостеприимных хозяев, которые за известное   вознаграждение готовы подкрепить силы путешественников.      

Почему,   спросят у меня, гостиница «Золотого Тельца» находилась в пятистах шагах от селения,   а не в одной из линий домов, стоявших по обеим сторонам дороги?      

Во-первых,   хозяин гостиницы был отличнейший мастер своего дела, хотя жил в этом пустынном   уголке земли. Если б он занял место посередине или на конце одной из двух линий   домов, составлявших селение, его легко могли бы смешать с деревенскими   харчевниками, которых он поневоле считал своими товарищами, но не равными себе.   Напротив, удаляясь от села, он привлекал на себя внимание знатоков; один раз   попробовав его кухню, они говорили друг другу:      

– Когда   вы поедете из Либурна в Кюбзак или из Кюбзака в Либурн, не забудьте остановиться   для завтрака, обеда или ужина в гостинице «Золотого Тельца», в пятистах шагах   от сельца Матифу.      

Знатоки останавливались   в гостинице, уезжали довольные, присылали других знатоков; умный трактирщик   мало-помалу ковал денежки, что не мешало ему, против принятого обычая, поддерживать   гастрономическое достоинство своего заведения. Это доказывало, что господин   Бискарро был действительно артист в своем роде, как мы уже и сказали.      

В один   из прекрасных майских вечеров, когда природа, проснувшаяся на юге, начинает пробуждаться   на севере, густой дым вылетал из труб, и приятный запах разливался из окон   гостиницы «Золотого Тельца». Бискарро на пороге дома, весь в белом, по обычаю   жертвоприносителей всех веков и народов, своими августейшими руками щипал   куропаток и перепелов, назначенных для отличного обеда, для одного из тех   обедов, которые он готовил так мастерски и отделывал в малейших подробностях из   любви к своему искусству.      

Вечерело.   Дордонь, извивавшаяся довольно далеко, белела под густою зеленью деревьев,   тишина и меланхолия спускались на деревню вместе с вечерним ветерком,   земледельцы покоились возле распряженных лошадей, а рыбаки – у развешенных   сетей. Сельский шум затихал, и за последним ударом молота, окончившим   трудолюбивый день, раздалась в соседней роще первая песнь соловья.      

При   первых трелях пернатого певца Бискарро тоже принялся петь; из-за этого   музыкального соперничества и из-за внимания, с которым трактирщик доканчивал   свою работу, вышло то, что он вовсе не заметил отряда из шести всадников,   показавшегося на конце селения Матифу и направлявшегося к его гостинице.      

Но   восклицание, вылетевшее из окна первого этажа гостиницы в ту минуту, как быстро   и шумно закрыли это окно, заставило почтенного трактирщика поднять глаза; он   увидел, что предводитель отряда ехал прямо к нему.      

То есть   не совсем прямо, и мы спешим поправить нашу ошибку. Всадник часто останавливался,   пристально смотрел направо и налево и, казалось, рылся взглядом в тропинках,   деревьях и кустарниках; он держал на колене мушкетон, приготовляясь и к   нападению и к защите, и подавал по временам товарищам своим, во всем ему   подражавшим, знак двигаться вперед.      

Бискарро   так внимательно следил за странною ездою всадника, что забыл оторвать от куропатки   перья, которые держал между большим и указательным пальцами.      

– Этот   вельможа ищет мое заведение, – подумал Бискарро. – Но достойный   дворянин, верно, слеп; мой «Золотой Телец» недавно подновлен и вывеска довольно   заметна. Выступим-ка и мы вперед.      

Бискарро   вышел на середину дороги и продолжал ощипывать куропатку ловко и величественно.      

Движение   трактирщика вполне соответствовало его цели; едва всадник заметил его, как   пришпорил лошадь, подъехал к нему, учтиво поклонился и сказал:      

– Извините,   господин Бискарро… Не видали ли вы здесь отряда всадников, моих друзей, которые,   вероятно, ищут меня? Они не то, что военные люди, а так… Просто вооруженные…   Да, вооруженные… Это слово вполне передает мою мысль. Не видали ли вы отряда   вооруженных людей?      

Бискарро   чрезвычайно понравилось, что его называют по имени: он отвечал самым ласковым   поклоном. Трактирщик не заметил, что гость, бросив быстрый взгляд на вывеску,   прочел на ней имя и звание хозяина гостиницы.      

– Милостивый   государь, – отвечал Бискарро, подумав, – я видел только двух   вооруженных людей, одного дворянина с конюхом, они остановились у меня с час   тому назад.      

– Ага! –   сказал незнакомец, гладя подбородок, на котором не было еще бороды. – Ага!   У вас в гостинице остановились дворянин и его конюх? И оба они вооружены?      

– Точно   так, сударь; прикажете, я доложу ему, что вам угодно переговорить с ним?      

– Но   это, кажется, не очень прилично, – продолжал незнакомец. – Беспокоить   неизвестного человека нехорошо, особенно если он вельможа. Нет, нет, господин   Бискарро, лучше опишите мне его или, еще лучше, покажите мне его так, чтобы он   не видал меня.      

– Трудно   показать его, сударь, потому что он, кажется, прячется: он захлопнул окно в ту   самую минуту, как вы и ваши товарищи показались на дороге. Гораздо легче   описать его: он молод, белокур, тщедушен, ему лет шестнадцать; он, кажется,   ничего не может носить, кроме маленькой модной шпаженки, которая висит у него   на перевязи.      

По лицу   незнакомца пробежала тень неприятного воспоминания.      

– Хорошо, –   сказал он, – понимаю: молодой человек, белокурый, женоподобный, с лакеем   неповоротливым, как пиковый валет… Я ищу не его…      

– А!   Вы не его ищете! – повторил Бискарро.      

– Нет.      

– В   ожидании того вельможи, которого вы ищете, и который непременно проедет здесь,   потому что нет другой дороги, вы можете войти ко мне и подкрепить силы, это   нужно и вам и вашим товарищам.      

– Не   нужно… Мне остается поблагодарить вас и спросить, который теперь час.      

– Бьет   шесть часов на нашей колокольне… Извольте слышать колокол!      

– Хорошо.   Еще одну услугу, господин Бискарро?      

– Все,   что вам угодно.      

– Скажите,   где могу я достать лодку и лодочника?      

– Хотите   переехать через реку?      

– Нет,   хочу прокатиться по реке.      

– Нет   ничего легче; рыбак, который поставляет мне рыбу… Любите ли вы рыбу,   сударь? – спросил Бискарро, возвращаясь к своему желанию заставить   незнакомца ужинать.      

– Ну,   рыба плохое кушанье, – отвечал незнакомец, – однако же, если она   хорошо приготовлена, так я не совсем презираю ее.      

– У   меня всегда удивительная рыба.      

– Поздравляю   вас, господин Бискарро, но вернемся к тому, кто поставляет вам ее.      

– Извольте.   Теперь он кончил работу и, вероятно, отдыхает. Вы отсюда можете видеть его   лодку, она привязана там, у ив, недалеко от дуба. А вот здесь его дом. Вы,   верно, застанете его за обедом.      

– Благодарю,   господин Бискарро, – сказал незнакомец, – благодарю.      

– Он   подал знак товарищам, поскакал к роще и постучался в дверь хижины. Жена рыбака   отперла дверь.      

Согласно   с предсказанием Бискарро, рыбак сидел за обедом.      

– Бери   весла, – сказал ему всадник, – ступай за мною, получишь золотую   монету.      

Рыбак   встал с поспешностью, которая показывала, что хозяин «Золотого Тельца» был не   очень щедр.      

– Вам   угодно спуститься в Вер? – спросил он.      

– Нет,   отвези меня на середину реки и побудь там со мною несколько минут.      

Рыбак   изумился, услышав это странное желание; но имея в виду золотую монету и товарищей   незнакомца, он подумал, что в случае сопротивления его принудят силою исполнить   это странное желание, и он лишится обещанной награды.      

Поэтому   он поспешил объявить незнакомцу, что весь к его услугам, с лодкой и с веслами.      

Тотчас   весь отряд отправился к реке, незнакомец спустился на самый берег, а товарищи   его остановились на возвышении и расположились так, что могли смотреть во все   стороны: они чего-то опасались. С возвышения они могли видеть равнину, которая   расстилалась за ними, и прикрывать высадку, которая производилась перед их   глазами.      

Незнакомец,   высокий молодой человек, белокурый, сильный, хотя и худой, с умным лицом, хотя   темный круг обвивал его голубые глаза, и самый грубый цинизм выражался в его   улыбке, – незнакомец, говорим мы, тщательно осмотрел свои пистолеты,   повесил на плечо мушкетон, попробовал длинную шпагу и уставил глаза на   противоположный берег, огромный луг, на котором тянулась тропинка, от берега   прямо до селения Изон: черная колокольня и беловатый дым из домов Изона   виднелись при золотистых лучах заходившего солнца.      

На   другой стороне, не далее четверти мили, поднимался небольшой форт Вер.      

– Что   же? – спросил незнакомец, начинавший сердиться от нетерпения, у товарищей,   которые стояли на карауле. – Едет ли он? Видите ли вы его где-нибудь   направо или налево, спереди или сзади?      

– Кажется, –   сказал один из всадников, – я вижу отряд на Изонской дороге; но я в этом   не уверен: солнце мешает мне смотреть. Позвольте… Да, точно… Один, два, три,   четыре, пять человек. Впереди синий плащ, и он в шляпе с галунами. Его-то   именно мы и ждем; он для большей верности взял конвой.      

– И   имел полное право на это, – хладнокровно отвечал незнакомец. – Возьми   мою лошадь, Фергюзон.      

Тот,   кому было дано это приказание полуласковым, полуповелительным голосом, поспешно   повиновался и спустился к самой реке; между тем незнакомец сошел с лошади,   бросил поводья товарищу и приготовился сесть в лодку.      

– Послушайте,   Ковиньяк, – сказал Фергюзон, положив руку на его плечо, – не нужно   здесь бесполезной отваги! Если вы увидите малейшее подозрительное движение,   тотчас влепите пулю в лоб приятелю. Видите, хитрец привел с собою целый отряд.      

– Да,   но не больше нашего. Кроме преимущества храбрости, на нашей стороне и превосходство   силы: стало быть, нечего бояться. Ага! Вот показываются их головы.      

– Но   что они будут делать? – спросил Фергюзон. – Они нигде не найдут   лодки… Ах, нет! Вот там стоит лодка.      

– Она   принадлежит моему двоюродному брату, изонскому перевозчику,      

– сказал   рыбак.      

Все эти   приготовления сильно заинтересовали рыбака: он боялся только, чтобы не завязалось   морское сражение на его лодке и на лодке его двоюродного брата.      

– Хорошо,   вот синий плащ садится в лодку, – сказал Фергюзон, – садится один…   Браво! Именно так было сказано в условии.      

– Так   не заставим его ждать, – прибавил незнакомец.      

Он   соскочил в лодку и подал рыбаку знак.      

– Смотрите,   Ролан, будьте осторожны, – продолжал Фергюзон, – река широка, не подходите   к тому берегу, чтобы в вас не направили залпа выстрелов, на которые мы не можем   отвечать отсюда; держитесь, если можно, поближе к нашей стороне.      

Тот,   кого Фергюзон называл то Ковиньяком, то Роланом, то есть по имени его и по   фамилии, кивнул головой в знак согласия.      

– Не   бойся, – сказал он, – я и сам об этом думал: неосторожны могут быть   те, которые ничем не рискуют, но дело наше так хорошо, что я не решусь глупо   потерять его. Если кто-нибудь поступит неосторожно в этом случае, так уж верно   не я. Ну, лодочник, пошел!      

Рыбак   отвязал веревку, уставил длинный багор на траву, и лодка начала удаляться от   берега в ту самую минуту, как на противоположной стороне отчаливала лодка   изонского перевозчика.      

Посередине   реки находился маяк с белым флагом, он показывал судам, спускавшимся до   Дордони, что в этом месте есть опасные подводные камни. Во время мелководья   даже можно было видеть сквозь воду черные и гладкие верхушки этих камней, но   теперь, при полной воде, только флаг и плеск воды показывали, что это место   опасно.      

Оба   лодочника, вероятно, поняли, что на этом месте могут встретиться незнакомцы, и   подъехали к нему. Прежде причалил изонский перевозчик и по приказанию своего   пассажира привязал лодку к кольцу маяка.      

В эту   минуту другой рыбак повернулся к своему путешественнику и хотел просить его приказаний,   но чрезвычайно удивился, увидев в лодке своей замаскированного человека,   закутанного в плащ.      

Страх   рыбака усилился, с трепетом просил он приказаний у странного своего пассажира.      

– Причаливай   сюда, – отвечал Ковиньяк, указывая на флаг, – как можно ближе к той   лодке.      

И рука   его с флага указала на господина, привезенного изонским перевозчиком.      

Лодочник   повиновался, и обе лодки, соединенные сильным течением реки, дали возможность   незнакомцам открыть следующие переговоры.      

 II      

       

– Как!   Вы замаскированы, милостивый государь? – спросил с удивлением и досадой   новый гость, толстяк лет пятидесяти пяти, с глазами строгими и неподвижными,   какие бывают у хищных птиц, с седыми усами и бородкою. Он не надел маски, но   прятал, сколько мог, волосы и лицо под широкой шляпой с галунами, а стан и   платье свое под широким синим плащом.      

Ковиньяк,   попристальнее всмотревшись в этого человека, не мог скрыть удивления и невольно   изменил себе быстрым движением.      

– Что   с вами? – спросил синий плащ.      

– Так,   ничего… Я чуть-чуть не потерял равновесия. Но, кажется, вы изволили предложить   мне вопрос? Что угодно вам знать?      

– Я   спрашивал, зачем вы надели маску.      

– Вопрос   откровенен, – сказал Ковиньяк, – и я отвечу на него также откровенно.   Я надел маску, чтобы вы не могли видеть моего лица.      

– Так   я вас знаю?      

– Не   думаю; но если вы увидите мое лицо, то можете узнать его впоследствии, что, по   моему мнению, совершенно бесполезно.      

– Вы   очень откровенны!      

– Да,   когда моя откровенность не может повредить мне.      

– И   откровенность ваша открывает даже чужие тайны?      

– Да,   когда подобные открытия могут доставить мне выгоду.      

– Странным   ремеслом занимаетесь вы!      

– Делаешь,   что можешь, милостивый государь. Я был адвокатом, лекарем, солдатом и партизаном;   видите, что я все перепробовал.      

– А   что вы теперь?      

– Ваш   покорнейший слуга, – отвечал юноша, кланяясь с натянутым уважением.      

– У   вас ли известное письмо?      

– У   вас ли обещанный бланк?      

– Вот   он.      

– Извольте,   обменяемся.      

– Позвольте   еще минуту, милостивый государь, – сказал синий плащ.      

– Наш   разговор нравится мне, и я не хочу терять удовольствия беседовать с вами.      

– Помилуйте!   И разговор мой, и сам я, оба мы – ваши. Будем говорить, если вам приятно.      

– Не   угодно ли перейти в мою лодку, или я перейду в вашу? Таким образом, в другую   лодку мы высадим лодочников и прикажем им удалиться.      

– Это   бесполезно. Вы, верно, знаете какой-нибудь иностранный язык?      

– Говорю   по-испански.      

– И   я тоже. Будем говорить по-испански, если вам угодно.      

– Извольте!      

Синий   плащ спросил по-испански:      

– Какая   причина заставила вас открыть герцогу д'Эпернону, что ему изменяет известная дама?      

– Я   хотел оказать услугу достойному вельможе и попасть к нему в милость.      

– Вы   сердиты на госпожу Лартиг?      

– Я   сердит? Напротив, я должен сознаться, что многим обязан ей, и был бы в   отчаянии, если б с нею случилось несчастье.      

– Так   вы враг барону Канолю?      

– Я   никогда не видал его и знаю его только понаслышке. И признаюсь, я всегда   слышал, что он славный малый и храбрый вельможа.      

– Так   вы действуете не по ненависти?      

– Помилуйте!   Если б я сердился на барона Каноля, то пригласил бы его стреляться или резаться,   а он такой добрый малый, что никогда не отказывается от подобных предложений.      

– Значит,   я должен верить той причине, которую вы мне сказали?      

– По   моему мнению, лучше вы ничего не можете сделать.      

– Хорошо!   У вас письмо, которым доказывается неверность госпожи Лартиг?      

– Вот   оно. Позвольте без упрека заметить, что я показываю его вам во второй раз.      

Старый   дворянин издалека бросил печальный взгляд на тонкую бумагу, сквозь которую   можно было видеть черные буквы.      

Юноша   медленно развернул письмо.      

– Вы   узнаете почерк?      

– Да.      

– Так   пожалуйте мне бланк, я отдам письмо.      

– Сейчас.   Еще один вопрос.      

– Говорите.      

Юноша   спокойно сложил письмо и положил в карман.      

– Как   вы достали эту записку?      

– Извольте,   скажу.      

– Я   слушаю.      

– Вы,   вероятно, знаете, что расточительное управление герцога д'Эпернона наделало ему   много хлопот в Гиенне!      

– Знаю.   Дальше.      

– Вы   также знаете, что страшно скаредное управление кардинала Мазарини наделало ему   много хлопот в столице, в Париже!      

– Но   какое нам дело до кардинала Мазарини и до герцога д'Эпернона?      

– Погодите.   Из этих противоположных управлений вышло что-то, очень похожее на общую войну,   в которой каждый принимает участие. Теперь Мазарини воюет за королеву, герцог   д'Эпернон за короля, коадъютор за Бофора, Бофор за госпожу Монбазон, Ларошфуко   за герцогиню де Лонгвиль, герцог Орлеанский за девицу Сойон, Парламент за   народ, наконец, принца Конде, воевавшего за Францию, посадили в тюрьму. А я   ничего не выиграл бы, если б сражался за королеву, короля, коадъютора, Бофора,   или за госпожу Монбазон, Лонгвиль и Сойон, или за народ и за Францию, поэтому   мне пришло в голову не примыкать ни к одной из этих партий, а следовать за той,   к которой почувствую минутное влечение. Стало быть, моя задача все делать   кстати. Что скажете вы об этой моей идее?      

– Она   замысловата.      

– Поэтому   я собрал армию. Извольте взглянуть, она стоит на берегах Дордони.      

– Пять   человек!.. Не худо!      

– У   меня одним человеком больше, чем у вас, стало быть, вам неприлично презирать   мою армию.      

– Уж   очень плохо одета она, – сказал синий плащ, бывший в дурном расположении   духа и потому готовый все бранить.      

– Правда, –   продолжал юноша, – они очень похожи на товарищей Фальстафа… Фальстаф,   английский джентльмен, мой приятель… Но сегодня вечером я одену их в новое   платье, и если вы встретите их завтра, то увидите, что они действительно   красавцы.      

– Мне   нет дела до ваших людей, вернемся к вам.      

– Извольте.   Ведя войну собственно для себя, мы встретили сборщика податей, который переезжал   из села в село для наполнения кошелька его королевского величества; пока ему   следовало еще собирать деньги, мы верно охраняли его; и признаюсь, видя его   толстейший кошель, я хотел пристать к партии короля. Но события чертовски   запутали дело: общая ненависть к кардиналу Мазарини, жалобы со всех сторон на   герцога д'Эпернона заставили нас одуматься. Мы подумали, что много, очень много   хорошего в партии принцев и прилепились к ней всей душой. Сборщик кончал   поручение, ему данное, в этом маленьком уединенном домике, который вы видите   вон там между тополями и дубами.      

– В   доме Наноны! – прошептал синий плащ. – Да, вижу.      

– Мы   дождались его выхода, пошли за ним, как в первые пять дней, переправились   вместе с ним через Дордонь недалеко от Сен-Мишели, и когда мы выехали на   середину реки, я сообщил о перемене наших политических мнений и просил его, с   возможною учтивостью, отдать нам собранные им деньги. Поверите ли, милостивый   государь, он отказал нам. Товарищи мои принялись обыскивать его, он кричал, как   сумасшедший. Помощник мой, человек чрезвычайно находчивый, – вот он там, в   красном плаще, держит мою лошадь, – заметил, что вода, не пропуская воздуха,   не пропускает также и звуков. Эту физическую аксиому я понял, потому что я   медик, и похвалил ее. Тогда тот, кто подал нам благой совет, опустил голову   сборщика в воду не более как на один фут. Действительно, сборщик перестал   кричать, или, лучше сказать, мы уже не слыхали его криков. Мы могли именем   принцев взять у него все деньги и всю его переписку. Я отдал деньги моим   солдатам, которые, как вы справедливо заметили, крайне нуждались в новых   мундирах, а себе оставил письма, между прочими и это. Кажется, почтенный   сборщик служил любовным послом у госпожи Лартиг.      

– Правда, –   прошептал синий плащ, – если не ошибаюсь, он был предан Наноне. А что же   случилось с подлецом?      

– Вы   увидите, что мы прекрасно сделали, погрузив его в воду, этого подлеца, как вы   его называете. Иначе он поднял бы на нас весь мир. Представьте себе, когда мы   вытащили его из реки, он уже умер от злости, хотя лежал в воде не более   четверти часа.      

– И   вы опять опустили его туда же?      

– Именно   так.      

– Но   если вы его утопили, то…      

– Я   не говорил, что мы его утопили.      

– Не   станем спорить о словах… Если посол умер…      

– Это   другое дело: он точно умер…      

– Значит,   Каноль ничего не знает и, само собою разумеется, не придет на свидание.      

– Позвольте,   я веду войну с державами, а не с частными людьми. Каноль получил копию записки,   которая к нему следовала. Я только подумал, что автограф может иметь цену, и   потому приберег его.      

– Что   подумает он, когда увидит незнакомую руку?      

– Что   особа, приглашающая его на свидание, для предосторожности поручила кому-нибудь   другому написать эту записку.      

Незнакомец   с удивлением взглянул на Ковиньяка. Он удивлялся его бесстыдству и находчивости.      

Он   пытался напугать бесстрашного рыцаря:      

– Стало   быть, вы никогда не думаете о местном правительстве, о следствии?      

– О   следствии? – повторил юноша с хохотом. – О! Герцогу д'Эпернону   некогда заниматься следствиями, притом, я уже сказал вам, что сделал все это с   намерением угодить ему. Он был бы очень неблагодарен, если бы вздумал идти   против меня.      

– Тут   не все для меня ясно, – сказал синий плащ с иронией. – Как! Вы сами   сознаетесь, что перешли на сторону принцев, а вам пришла в голову странная   мысль угождать герцогу д'Эпернону.      

– Это,   однако ж, очень просто: бумаги, захваченные мною у сборщика податей, показали   мне всю чистоту намерений королевской партии, король совершенно оправдан в   глазах моих, и герцог д'Эпернон тысячу раз правее всех своих подчиненных. На   стороне королевской партии справедливость. Я тотчас перешел на правую сторону.      

– Вот   разбойник! Я велю повесить его, если он попадется в мои руки! – прошептал   старик, крутя седые усы.      

– Что   вы говорите? – спросил Ковиньяк, мигая под маскою.      

– Ничего…   Еще один вопрос. Что вы сделаете из бланка, который требуете?      

– Я   и сам еще не знаю. Я прошу бланк потому, что это вещь самая удобная, самая   поместительная, самая эластичная; может быть, сберегу его для важнейшего   случая; может быть, истрачу его для какой-нибудь прихоти. Может быть, я сам   представлю вам его в конце этой недели. Может быть, он дойдет до вас через три   или четыре месяца с дюжиною передаточных надписей, как вексель, пущенный в   оборот. Во всяком случае, будьте спокойны, я не употреблю его на дела, от которых   мы, вы или я, могли бы покраснеть. Ведь я все-таки дворянин.      

– Вы   дворянин?      

– Да,   сударь, и даже из старинных.      

– Так   я велю колесовать его, – прошептал синий плащ, – вот к чему послужит   его бланк.      

– Что   же? Угодно ли вам дать мне бланк? – спросил Ковиньяк.      

– Надобно   дать.      

– Я   вас не принуждаю, извольте понять хорошенько. Я только предлагаю вам обмен.   Оставьте, если угодно, вашу бумагу у себя, так я не отдам вам письма.      

– Где   письмо?      

– А   где же бланк?      

Одною   рукою он подал письмо, а другою взвел курок у пистолета.      

– Оставьте   пистолет, – сказал незнакомец, раскрывая плащ, – видите, у меня тоже   пистолеты наготове. Будем вести дело начистоту: вот бланк.      

– Вот   вам письмо.      

Они   честно поменялись бумагами. Молча и внимательно каждый рассмотрел полученный   документ.      

– Куда   вы теперь поедете? – спросил Ковиньяк.      

– Мне   нужно на правый берег.      

– А   мне на левый, – отвечал Ковиньяк.      

– Как   же нам быть? Мои люди на том берегу, куда вы едете, а ваши на том, куда я   отправляюсь.      

– Что   ж? Дело очень просто: пришлите мне моих людей в вашей лодке, а я пришлю вам ваших   людей в моей.      

– У   вас быстрый и изобретательный ум.      

– Я   родился полководцем, – сказал Ковиньяк.      

– Вы   уже полководец.      

– Да,   правда, я и забыл о своей армии.      

Незнакомец   приказал изонскому перевозчику направляться к противоположному берегу, к   рощице, которая тянулась до самой дороги.      

Ковиньяк,   ждавший, может быть, измены, приподнялся и следил за стариком глазами, держа   пистолет в руке и готовясь выстрелить при малейшем подозрительном движении   синего плаща. Но старик не удостоил даже заметить эту недоверчивость, с   настоящею или притворною беспечностью повернулся к юноше спиною, начал читать   письмо и скоро совершенно предался чтению.      

– Не   забудьте часа свидания! – закричал Ковиньяк. – Сегодня вечером, в   восемь часов.      

Незнакомец   не отвечал, казалось, даже не слыхал слов Ковиньяка.      

– Ах, –   сказал Ковиньяк вполголоса, поглаживая дуло пистолета, если бы я хотел, то мог   бы освободить наследство Гиеннского губернатора и прекратить междоусобную   войну! Но если герцог д'Эпернон погибнет, к чему послужит мне его бланк? Если   прекратятся междоусобицы, чем стану я жить? Ах! Иногда мне кажется, что я схожу   с ума! Да здравствует герцог д'Эпернон и междоусобная война! Ну, лодочник, за   весла и греби хорошенько: не надобно заставлять вельможу ждать его свиты.      

Через   минуту Ковиньяк пристал к левому берегу Дордони, в то время как синий плащ отправлял   Фергюзона и его товарищей в лодке изонского перевозчика. Ковиньяк не хотел   показаться неаккуратным и приказал своему лодочнику перевезти свиту незнакомца   на правый берег. Оба отряда встретились на середине реки и учтиво обменялись   поклонами, потом приехали к тем пунктам, где их ждали. Тут синий плащ   отправился в рощу, которая тянулась от берега к большой дороге, а Ковиньяк,   предводительствуя своему отряду, поехал к Изону.      

 III      

       

Через   полчаса после этой сцены то же окно гостиницы, которое прежде захлопнулось так   шумно, осторожно отворилось. Из него выглянул молодой человек, посмотрел   направо и налево. Ему было лет шестнадцать или восемнадцать, он был одет в   черное платье с широкими манжетками по тогдашней моде. Его маленькая и   пухленькая рука нетерпеливо сжимала замшевые перчатки, шитые по швам,   светло-серая шляпа с длинным голубым пером прикрывала его длинные золотистые   волосы, красиво обвивавшие овальное лицо, чрезвычайно белое, с розовыми губками   и черными бровями. Но вся эта прелесть, по которой юношу можно было считать   первым красавцем, теперь исчезла под тенью дурного расположения духа. Оно   происходило, вероятно, от бесполезного ожидания, потому что юноша жадными   глазами осматривал дорогу, уже покрывавшуюся вечерним сумраком.      

От   нетерпения он бил перчатками по левой руке. Услышав этот шум, Бискарро, все еще   щипавший куропаток, поднял голову, снял фуражку и спросил:      

– В   котором часу угодно вам ужинать? Все готово, жду только вашего приказания.      

– Вы   знаете, что я один не стану ужинать и жду товарища. Когда увидите его, можете   подавать кушанье.      

– Ах,   милостивый государь, – сказал Бискарро, – не хочу порицать вашего   товарища, он может приехать и не приехать, как ему угодно, но, все-таки,   заставлять ждать себя – предурная привычка.      

– Но   у него нет этой привычки, и я удивляюсь, что он так долго не едет.      

– А   я более нежели удивляюсь, я огорчаюсь его промедлением: жаркое пережарится.      

– Так   снимите его с вертела.      

– Тогда   оно остынет.      

– Изжарьте   новую куропатку.      

– Она   не дожарится.      

– В   таком случае, друг мой, делайте, что вам угодно, – сказал молодой человек,   невольно улыбаясь при виде отчаяния трактирщика. – Предоставляю решение   вопроса вашей опытности и мудрости.      

– Никакая   мудрость в свете, – ответил трактирщик, – не может придать вкуса   подогретому обеду.      

Высказав   эту великую и неоспоримую истину, которую лет через двадцать спустя Буало переложил   в стихи, Бискарро вошел в дом, печально покачивая головою.      

И   молодой человек, стараясь обмануть свое нетерпение, начал ходить по комнате, но   услышав вдалеке топот лошадей, живо подбежал к окну.      

– Наконец,   вот он! – закричал юноша.      

Действительно,   за рощицей, где пел соловей, которого вовсе не слушал юноша, занятый своими   мыслями, показалась голова всадника, но, к величайшему удивлению молодого   человека, всадник не выехал на большую дорогу, а поворотил направо, въехал в   рощу и скоро шляпа его исчезла. Это показывало, что он сошел с лошади. Через   минуту наблюдатель заметил сквозь ветви, осторожно раздвинутые, серый кафтан и   отблеск лучей заходящего солнца на дуле ружья.      

Юноша   стоял у окна в раздумье. Всадник, спрятавшийся в роще, очевидно, не его   товарищ; нетерпение, выражавшееся на лице его, заменилось любопытством.      

Скоро   другая шляпа показалась на повороте дороги. Молодой человек спрятался за окно.      

Второй   гость, тоже в сером кафтане и с мушкетом, сказал первому несколько слов,   которых не мог расслышать наш юноша. Получив какие-то сведения, он поехал в   рощу, на другую сторону дороги, спрятался за утес и ждал.      

С   высоты, из окна, юноша мог видеть шляпу через утес. Возле шляпы блистала   светлая точка: то был конец дула мушкета.      

Неопределенное   чувство страха овладело юношей, он смотрел на эту сцену, стараясь все более и   более спрятаться.      

– Ах, –   сказал он, – уж не против ли меня и моих тысячи луидоров составился этот   заговор? Нет! Не может быть! Если Ришон приедет и мне можно будет отправиться в   дорогу сегодня вечером, то я поеду в Либурн, а не в Кюбзак и, стало быть, не в   ту сторону, где прячутся эти люди. Если бы здесь был мой старый и верный   Помпей, он мог бы дать мне совет. Но вот еще два человека, они едут к двум   первым. Ой! Да это настоящая засада!      

Юноша   еще отодвинулся на шаг от окна.      

Действительно,   в эту минуту на дороге показались еще два всадника, на этот раз только один из   них был в сером кафтане. Другой ехал на богатом черном коне, завернувшись в   плащ, в шляпе, обшитой галуном и украшенной белым пером. Из-под плаща его,   развеваемого вечерним ветром, блестело богатое шитье на камзоле.      

Солнце   как будто нарочно не заходило и освещало эту сцену. Лучи его, вырвавшись из черных   туч, вдруг осветили окна домика, стоявшего шагах в ста от реки. Без этого юноша   не заметил бы его, потому что домик был прикрыт густыми ветвями деревьев.   Усиление света показало, что взгляды шпионов постоянно обращались или ко въезду   в селение, или к домику с блестящими стеклами. Серые кафтаны оказывали   особенное уважение белому перу и, разговаривая с ним, снимали шляпы. Одно из   освещенных окон растворилось, показалась дама, выглянула, как бы сама ожидала   кого-то, и тотчас исчезла, боясь, чтобы ее не заметили.      

Когда   она скрылась, солнце опустилось за гору, и нижний этаж гостиницы погрузился в   темноту.      

Для   умного человека во всей этой сцене было много указаний, а на этих указаниях   можно было построить много догадок, весьма вероятных.      

Вероятно,   что эти вооруженные люди присматривают за домиком, в котором показывалась дама.   Еще вероятнее, что дама и эти люди ждут одного и того же человека, но с разными   намерениями. Также вероятно, что ожидаемый гость должен проехать через село и,   стало быть, мимо гостиницы, которая стоит на самой дороге. Наконец, вероятно,   что человек с белым пером – начальник серых кафтанов. По усердию, с которым он   приподнимался на стременах, можно было догадаться, что он ревнив и сторожит   добычу собственно для себя.      

В ту   минуту, как наш юноша думал об этом, дверь отворилась и вошел Бискарро.      

– Любезный   хозяин, – сказал юноша, не дав времени трактирщику выговорить слова, –   пожалуйте сюда и скажите мне, если только можете отвечать на вопрос: кому   принадлежит домик, который белеет там, между тополями?      

Трактирщик   посмотрел по направлению указательного пальца юноши и почесал затылок.      

– Эх,   он принадлежит то одному, то другому, – сказал он с улыбкою, стараясь   придать ей как можно больше выразительности. – Он может принадлежать даже   вам, если вы ищете уединения по какой-нибудь причине, если захотите спрятаться   там сами или если просто захотите спрятать там кого-нибудь.      

Юноша   покраснел.      

– Но   теперь, – спросил он, – кто живет там?      

– Молодая   дама. Она называется вдовою, но тень ее первого мужа, а иногда тень второго   мужа приходит навещать ее. Только надобно сообщить вам одно замечание: должно   быть, обе тени сговариваются о днях посещения, потому что никогда не   сталкиваются.      

– А   давно ли, – спросил юноша с улыбкой, – прелестная вдова живет в   домике, в котором могут являться привидения?      

– Да   уж два месяца. Впрочем, она живет очень скромно, и никто в продолжение этих   двух месяцев не может похвастать, что видел ее: она выходит очень редко, а   когда выходит, так закрывается вуалем. Хорошенькая горничная – да,   прехорошенькая – приходит ко мне всякий день и заказывает обед. Кушанье относят   к ним, она принимает его в передней, платит щедро и тотчас запирает дверь за   мальчиком. Вот и сегодня там пир, и для нее приготавливал я куропаток и   перепелок, которые щипал… Вы изволите видеть?      

– А   кого угощает она ужином?      

– Которую-нибудь   из тех двух теней, о которых я вам говорил.      

– А   видали вы их?      

– Да,   но мимоходом, вечером после солнечного заката, или утром до рассвета.      

– Однако   ж, я уверен, что вы заметили их, господин Бискарро, потому что из ваших слов   видно, что вы тонкий наблюдатель. Скажите, заметили вы что-нибудь особенное в   этих двух тенях?      

– Одна   принадлежит человеку лет шестидесяти или шестидесяти пяти; мне кажется, это   тень первого мужа, потому что она приходит как тень, уверенная в законности   прав своих. Другая – тень молодого человека лет двадцати шести или двадцати   восьми; она, надобно признаться, гораздо робче, и похожа на страждущую душу.   Поэтому я готов поклясться, что это тень второго мужа.      

– А   в котором часу приказано прислать сегодня ужин?      

– В   восемь.      

– Теперь   половина восьмого, – сказал юноша, вынимая из кармана часы, на которые он   смотрел уже несколько раз, – и вам никак нельзя терять времени.      

– О!   Ужин непременно поспеет, не беспокойтесь. Я пришел только поговорить с вами о вашем   ужине и доложить вам, что я начал готовить его снова. Потрудитесь постараться,   чтобы ваш товарищ, который так опоздал, приехал через час.      

– Послушайте,   любезный хозяин, – сказал юноша с видом важного человека, вовсе не заботящегося   о еде, – не заботьтесь об ужине, если даже гость мой приедет, потому что   мне нужно переговорить с ним. Если ужин не будет готов, мы переговорим перед   ужином, если же, напротив, он будет готов, мы потолкуем после.      

– Ах,   милостивый государь, – отвечал трактирщик, – вы самый сговорчивый   вельможа, и если вам угодно положиться на меня, вы будете совершенно довольны.      

При этом   Бискарро пренизко поклонился и вышел. Юноша кивнул ему головою.      

«Теперь, –   подумал юноша, становясь опять к окну, – я все понимаю. Дама ждет гостя,   который должен приехать из Либурна, а вооруженные люди хотят встретить его   прежде, чем он успеет постучаться в двери».      

В эту   минуту, как бы для оправдания догадливости нашего умного наблюдателя, конский   топот раздался налево от гостиницы. Быстро, как молния, глаза юноши оборотились   на рощу, к вооруженным серым кафтанам. Хотя сумерки мешали видеть хорошо,   однако же, ему показалось, что одни из этих людей осторожно отводили ветви   деревьев, а другие приподнимались и смотрели из-за утесов. И те и другие   готовились к движению, очень похожему на нападение. В то же время отрывистый   стук, похожий на взвод курка, три раза послышался юноше и заставил его   вздрогнуть. Тут он повернулся к Либурну и старался увидеть того, кому грозил   этот убийственный стук. Он увидел на красивой лошади красивого молодого   человека, который ехал беспечно, с торжествующим видом, упершись рукою на   колено. С правого его плеча грациозно спускался маленький плащ, подбитый белым   атласом. Издалека молодой человек казался ловким, полным счастья и радостной   гордости. Вблизи наш юноша увидал тонкое лицо с ярким румянцем, огненными   глазами, с полураскрытым ртом от привычки улыбаться, с черными и красивыми   усами, с тоненькими и белыми зубами. Вообще всадник казался отменнейшим франтом   тогдашнего времени.      

Шагах в   пятидесяти сзади ехал лакей и управлял лошадью, соображаясь с движениями своего   хозяина. Лакей, важный и великолепный, который, казалось, занимает между   лакеями такое же почетное место, какое господин его – между господами.      

Красивый   юноша, смотревший из окна гостиницы, не мог по молодости лет хладнокровно   смотреть на приготовлявшуюся сцену и невольно вздрогнул, подумав, что оба франта,   подъезжавшие к гостинице с такою беспечностью и самоуверенностью, будут,   вероятно, расстреляны, когда доедут до засады, приготовленной против них.      

В юноше   началась сильная борьба между его детской застенчивостью и любовью к ближнему.   Наконец великодушное чувство одержало победу. Когда всадник проезжал мимо   гостиницы, не удостоив даже взглянуть на нее, юноша покорился внезапному   увлечению, выглянул в окно и сказал прекрасному путешественнику:      

– Милостивый   государь! Остановитесь! Я должен сообщить вам весьма важное известие.      

Услышав   голос и слова эти, всадник поднял голову, увидел юношу в окне и остановил лошадь   так мастерски, как сделал бы только отличный берейтор.      

– Не   останавливайте лошади, милостивый государь, – продолжал юноша. –   Напротив, подъезжайте ко мне, как к старому знакомому, как можно спокойнее.      

Сначала   путешественник не решался, но, рассмотрев юношу и видя в нем молодого и ловкого,   красивого дворянина, он снял шляпу и подъехал к нему с приветливою улыбкой.      

– Что   вам угодно? – спросил он. – Готов служить вам.      

– Подъезжайте   еще ближе, милостивый государь, – отвечал юноша из окна. – Нельзя   громко сказать того, что я должен сообщить вам. Наденьте шляпу: пусть думают,   что мы давно знакомы и что вы приехали в гостиницу для свиданья со мною – это   необходимо.      

– Но   милостивый государь, – возразил путешественник, – я ничего не   понимаю.      

– Вы   сейчас все поймете. Теперь только наденьте шляпу. Хорошо! Подъезжайте еще   ближе, подайте мне руку… Очень рад видеть вас!.. Теперь извольте остановиться в   гостинице или вы погибли.      

– Что   такое? Право, вы пугаете меня, – сказал путешественник с улыбкой.      

– Слушайте.   Вы едете в этот домик, где блестит огонек?      

Всадник   вздрогнул.      

– На   дороге к этому домику, там, в роще, сидят четыре человека и ждут вас.      

– Ого! –   пробормотал путешественник, поглядывая на бледного юношу.      

– И   вы уверены в этом?      

– Я   видел, как они приехали один за другим, как сходили с лошадей, как прятались –   иные за деревья, другие за утесы. Наконец, в ту самую минуту, когда вы   появились на дороге, я слышал, как они зарядили мушкеты.      

– Хорошо! –   сказал путешественник, начинавший беспокоиться в свою очередь.      

– Да,   милостивый государь, все это сущая правда, – продолжал юноша в серой   шляпе, – если б было посветлее, вы, может быть, могли бы видеть и узнать   их.      

– О!   Мне даже не нужно видеть их, – отвечал всадник. – Я очень хорошо   знаю, что это за люди. Но вам, милостивый государь, вам кто сказал, что я еду в   этот домик, что меня стерегут на дороге?      

– Я   угадал…      

– Вы   премилый Эдип. Благодарю от всей души. Так меня хотят расстрелять? А сколько   их?      

– Четверо,   в том числе и их начальник.      

– Начальник   постарше всех, не так ли?      

– Да,   насколько я мог видеть отсюда.      

– Сутуловат?      

– Да,   немножко, с белым пером, в шитом камзоле, в темном плаще…      

– Точно   так. Это герцог д'Эпернон.      

– Герцог   д'Эпернон! – повторил юноша.      

– Ах!   Вот я и начал рассказывать вам мои тайны! – сказал всадник с   улыбкой. – Это случается только со мною, но все равно, вы оказали мне   такую важную услугу, что я не могу скрываться от вас. А товарищи его как одеты?      

– В   серых кафтанах.      

– Именно   так. Это его оруженосцы.      

– Которые   сегодня именно носят оружие.      

– Мне   в честь. Покорно благодарю. Теперь знаете ли, что вы должны бы сделать?      

– Не   знаю, но скажите ваше мнение, – отвечал юноша, – и если могу быть вам   полезным, так готов делать все, что вам угодно.      

– У   вас есть оружие?      

– Да…   шпага.      

– Есть   и лакей?      

– Разумеется,   но он уехал. Я послал его встречать гостя, которого жду.      

– Ну,   вы должны помочь мне…      

– Каким   образом?      

– Помочь   мне напасть на этих мерзавцев и заставить их просить пощады, их и их начальника.      

– Вы   с ума сошли! – закричал юноша голосом, который показывал, что он нимало не   расположен принимать участие в таком деле.      

– Ах,   извините меня, – сказал путешественник, – совсем забыл, что это дело   не касается вас.      

Потом он   повернулся к своему лакею, который стоял позади его, и сказал:      

– Касторин!   Сюда!      

И в то   же время он ощупывал седло, как бы желая убедиться, что его пистолеты целы.      

– Ах! –   вскричал юноша, протягивая руки как бы с намерением остановить его. – Ради   неба, не рискуйте жизнью в таком деле. Лучше войти в гостиницу, чтобы не дать   подозрения тем, кто вас поджидает. Вспомните, что дело идет о чести женщины.      

– Вы   правы, – сказал всадник, – хотя в этом случае дело идет собственно не   о чести, а о денежных выгодах. Касторин, – прибавил он, оборачиваясь к   лакею, – в эту минуту мы не поедем далее.      

– Помилуйте! –   вскричал удивленный лакей. – Что вы изволите говорить?      

– Говорю,   что Франсинетта сегодня вечером лишится удовольствия видеть тебя, потому что мы   проведем ночь здесь, в гостинице «Золотого Тельца». Ступай, закажи мне ужин и   вели приготовить мне постель.      

Всадник   заметил, что Касторин намерен возражать, и потому к последним своим словам   прибавил движение головою, которое не допускало возражений. Касторин исчез в   воротах, повесив голову и не посмев сказать даже слова.      

Путешественник   следил за Касторином глазами, потом, немного подумав, решился, сошел с лошади,   вошел в ворота вслед за своим лакеем, отдал ему поводья лошади и тотчас взбежал   в комнату юноши.      

Юноша, услыхав,   что дверь отворяется, невольно вздрогнул. Но гость не мог заметить этого   движения в темноте.      

– Милостивый   государь, – сказал путешественник, весело подходя к юноше и сжимая руку,   которую тот не хотел подать ему, – я обязан вам жизнью.      

– О,   вы слишком преувеличиваете цену моей услуги, – отвечал юноша, отступая на   шаг.      

– К   чему такая скромность? Вы точно спасли мне жизнь. Я знаю герцога: он чертовски   жесток. Что же касается вас, то вы образец догадливости, феникс христианского   милосердия. Но вы, такой милый, такой любезный, неужели вы не послали известия   туда?      

– Куда?      

– Туда,   куда я ехал. Туда, где меня ждут.      

– Нет, –   отвечал юноша, – я об этом не подумал, признаюсь вам. Да если бы и   подумал, то не мог бы исполнить моей мысли по недостатку средств. Я сам здесь   только часа два и не знаю никого в гостинице.      

– Черт   возьми! – прошептал путешественник с заметным беспокойством. – Бедная   Нанона! Дай Бог, чтобы с ней не случилось какой беды!      

– Какая   Нанона? Нанона Лартиг? – закричал юноша с изумлением.      

– Ба!   Вы верно колдун? – спросил путешественник. – Вы видите вооруженных   людей в засаде и тотчас догадываетесь, против кого они хотят действовать. Я   говорю вам имя, а вы тотчас угадываете фамилию. Объясните мне все это поскорее,   или я донесу на вас, и Бордосский Парламент приговорит вас к костру.      

– Ну,   на этот раз немного было нужно ума, чтобы догадаться, в чем дело. Ведь вы уже   сказали, что герцог д'Эпернон ваш соперник, потом начали говорить о Наноне.   Стало быть, это та самая Нанона Лартиг, прелестная, богатая, умная, в которую   до безумия влюблен герцог д'Эпернон и которая управляет его провинцией, за что   ее ненавидят так же, каки самого герцога, во всей Гиенне… И вы ехали к этой   женщине? – прибавил юноша с упреком.      

– Да,   признаюсь… Когда уж я сказал ее имя, так нельзя отговариваться. Притом же, Наноны   не знают, клевещут на нее. Она – очаровательная женщина, верна своим обещаниям,   пока они доставляют ей удовольствие, вся предана тому, кого любит, пока любит   его. Я должен был ужинать с нею сегодня вечером, но герцог опрокинул приборы.   Хотите, я завтра представлю вас ей? Черт возьми! Ведь, наконец, герцог уедет же   в Ажан!      

– Благодарю, –   сухо отвечал юноша. – Я знаю госпожу Лартиг только по имени и не желаю   знать ее иначе.      

– Напрасно,   черт возьми, напрасно! Нанона прелестная женщина, не мешает быть знакомым с нею   во всех отношениях.      

Юноша   нахмурил брови.      

– Ах,   извините, – сказал удивленный путешественник. – Я думал, что в наши   лета…      

– Разумеется,   в мои лета обыкновенно принимают подобные предложения, – отвечал юноша, заметив,   что его строгость производит дурное впечатление. – И я принял бы его   охотно, если бы не был обязан уехать отсюда в эту же ночь.      

– О!   Вы не уедете, пока я не узнаю, кто так великодушно спас мне жизнь.      

Юноша с   минуту не решался, потом отвечал:      

– Я   виконт де Канб.      

– Ага! –   сказал путешественник. – Я много слыхал о хорошенькой виконтессе де Канб,   у которой много владений около Бордо и которая очень дружна с принцессой.      

– Она   моя родственница, – живо отвечал юноша.      

– Так   поздравляю вас, виконт. Говорят, она удивительно хороша. Надеюсь, что при удобном   случае вы представите меня ей. Я барон де Каноль, капитан в Навайльском полку,   и теперь пользуюсь отпуском, который дан мне герцогом д'Эперноном по просьбе   госпожи Лартиг.      

– Барон   де Каноль! – вскричал виконт, пристально вглядываясь в барона с особенным   любопытством, которое было возбуждено именем, знаменитым в тогдашних любовных   похождениях.      

– Так   вы знаете меня?      

– Только   по репутации, – отвечал виконт.      

– И   по дурной репутации, не так ли? Что делать? Каждый покоряется своему характеру.   Я люблю бурную жизнь.      

– Вы   имеете полное право жить, как вам угодно, милостивый государь. Однако же,   позвольте мне сделать вам одно замечание.      

– Извольте.      

– Вот,   например, женщина пострадает за вас, герцог выместит на ней свою неудачу с   вами.      

– Неужели?      

– Разумеется.   Хотя госпожа Лартиг несколько… ветрена, однако же она все-таки женщина, и вы   ввели ее в беду. Вы должны позаботиться об ее безопасности.      

– Вы   правы, совершенно правы, мой юный Нестор. Занявшись нашим милым разговором, я   совершенно забыл о моих обязанностях. Нам изменили, и герцог, вероятно, знает   все. Если бы можно было предупредить Нанону… Она так ловка. Она, верно,   выпросила бы мне прощение у герцога. Ну, молодой человек, знаете ли вы войну?      

– Нет   еще, – отвечал виконт с улыбкой, – но думаю, что научусь ей там, куда   еду.      

– Хорошо,   вот вам первый урок. Когда сила бесполезна, надобно употреблять хитрость. Помогите   же мне похитрить.      

– Готов.   Говорите!      

– В   гостинице двое ворот.      

– Не   знаю.      

– А   я знаю. Одни выходят на большую дорогу, другие ведут в поле. Выйду через ворота   в поле, обойду кругом и постучусь у домика Наноны. В нем тоже двое ворот.      

– Хорошо,   а если вас захватят в этом домике? – вскричал виконт. – Нечего   сказать! Славный вы тактик!      

– Как   захватят?      

– Да,   разумеется, герцог, соскучившись ждать вас на дороге, отправится в домик.      

– Но   я только войду и тотчас убегу.      

– Коли   войдете… так уже не выйдете.      

– Решительно, –   сказал Каноль, – вы колдун.      

– Вас   захватят, может быть, убьют на ее глазах.      

– Ба, –   отвечал Каноль, – ведь у нее есть шкафы!      

– О! –   прошептал виконт.      

Это «о!»   было произнесено так красноречиво, содержало столько скрытых упреков, столько   чистой стыдливости, столько непритворной деликатности, что Каноль тотчас   остановился и в темноте пристально принялся рассматривать юношу.      

Виконт   почувствовал всю тяжесть этого взгляда и весело продолжал:      

– Впрочем,   вы правы, барон, ступайте! Только спрячьтесь хорошенько, чтобы вас не узнали.      

– Нет,   я виноват, а вы правы, – отвечал Каноль. – Но как предупредить ее?      

– Письмом.      

– А   кто доставит?      

– Кажется,   с вами ехал лакей. В подобных случаях лакеи почти ничем не рискуют. Разве несколькими   палочными ударами. А дворянин рискует жизнью.      

– Право,   я схожу с ума, – сказал Каноль. – Касторин превосходно исполнит   поручение, я подозреваю даже, что у него есть там интрижка.      

– Вы   видите, что все может устроиться, – прибавил виконт.      

– Да.   Есть у вас бумага, чернила, перо?      

– У   меня нет, а все есть внизу.      

– Извините, –   сказал Каноль, – сам не знаю, что со мной сделалось сегодня: я беспрестанно   делаю глупости, но все равно. Благодарю вас за добрые советы, виконт, и теперь   же исполню их.      

Каноль,   не спуская глаз с юноши, которого уже несколько минут рассматривал очень пристально,   вышел в дверь и спустился по лестнице. Между тем виконт в смущении и   беспокойстве шептал сам себе:      

– Как   он смотрит!.. Неужели он узнал меня?      

Каноль   сошел вниз и чрезвычайно печально посмотрел на перепелок, куропаток и прочие   кушанья, которые сам Бискарро укладывал в корзину. Не Каноль, а другой   кто-нибудь скушает все эти прекрасные вещи, хотя они назначены именно для   барона.      

Он   спросил, где комната, приготовленная Касторином, велел принести бумаги, перьев   и чернил и написал к Наноне следующее письмо:      

«Несравненная   моя!      

Если   природа одарила прелестные ваши глаза способностью видеть во тьме, вы можете заметить   шагах в ста от ваших ворот, в роще, герцога д'Эпернона. Он поджидает меня,   хочет меня расстрелять и потом жестоко разделаться с вами. Я вовсе не хочу ни   лишаться жизни, ни лишать вас спокойствия. В этом отношении не беспокойтесь. Я   воспользуюсь отпуском, который вы мне выпросили, желая доставить мне   возможность видеться с вами. Куда я поеду, сам не знаю, даже не знаю, поеду ли   я куда-нибудь. Что бы ни было, призовите изгнанника, когда буря пройдет. В гостинице   «Золотого Тельца» скажут вам, по какой дороге я поеду. Надеюсь, вы будете мне   благодарны за такую жертву, но ваши выгоды для меня дороже моих удовольствий.   Говорю «моих удовольствий», потому что мне было бы очень приятно поколотить   герцога д'Эпернона и его людей.      

Верьте,   моя бесценная, что я ваш преданнейший и особенно самый верный друг».      

Каноль   подписал эту записку, написанную с гасконским фанфаронством. Он знал, какое впечатление   она произведет на гасконку Нанону. Потом, позвав лакея, сказал ему:      

– Скажи   откровенно, Касторин, далеко ли ты зашел с Франсинеттой?      

– Помилуйте,   сударь, – отвечал лакей, удивленный вопросом, – не знаю, должен ли я…      

– Успокойся,   волокита, я не имею никаких видов на нее, и ты не удостоишься чести быть моим   соперником. Вопрос мой только справка.      

– А!   Это совсем другое дело. Франсинетта так умна, что умела оценить мои   достоинства.      

– Так   ты с ней очень хорош, не так ли? Похвально! В таком случае, возьми эту записку,   обойди лугом…      

– Я   знаю дорогу, сударь, – отвечал Касторин с самодовольным видом.      

– Хорошо.   Постучись в задние ворота. Ты, вероятно, знаешь и эти ворота?      

– Знаю.      

– Еще   лучше. Стало быть, ступай через луг, постучись в ворота и отдай это письмо Франсинетте.      

– Так   я могу… – начал Касторин с радостью.      

– Можешь   идти сию минуту. Тебе дается десять минут на все путешествие, туда и обратно.   Надобно доставить письмо госпоже Лартиг теперь же.      

– Но,   сударь, – возразил Касторин, догадавшийся, что дело идет не совсем   хорошо, – если мне не отопрут?      

– Так   ты будешь дурак. Верно, у тебя есть какой-нибудь особый способ стучаться. Употреби   его, и тебя не оставят за воротами. Если этого нет, то я жалкий вельможа,   потому что у меня в услужении такой неуч.      

– Да,   у нас есть условный знак, – отвечал Касторин с торжествующим видом. –   Я стучусь два раза, а потом, через несколько времени, прибавляю третий удар.      

– Я   не спрашиваю, как ты стучишься, это мне все равно. Главное, чтобы тебя   впустили. Ступай же, если тебя поймают, проглоти записку. Знай, что я обрублю   тебе уши, если ты не съешь ее.      

Касторин   полетел, как молния, но, спустившись с лестницы, остановился и против всех приличий   всунул записку в сапог. Потом вышел через задние ворота, обежал весь луг,   пробираясь сквозь кусты, как лисица, перепрыгивая через рвы, как гончая собака,   и постучался в ворота домика тем особенным образом, который он старался   объяснить своему господину. Стук подействовал так, что тотчас отперли калитку.      

Через   десять минут Касторин воротился без всяких особенных приключений и уведомил барона,   что записка уже находится в прелестных ручках Наноны.      

Каноль в   эти десять минут разобрал свой чемоданчик, приготовил себе халат и велел принести   ужин. С видимым удовольствием выслушал он донесение Касторина, вышел в кухню,   громко отдал приказания на всю ночь и беспощадно зевал, как человек, с нетерпением   ожидающий минуты, когда ему можно будет лечь спать. Весь этот маневр имел целью   показать герцогу (если герцог станет наблюдать за ним), что барон не   намеревался ехать далее гостиницы, где он хотел, как простой и скромный   путешественник, попросить ужина и ночлега. Действительно, маневр этот произвел   именно то, чего желал барон. Какой-то поселянин, сидевший за бутылкою вина в   самом темном углу залы, позвал слугу, расплатился, встал и вышел тихо, напевая   песню. Каноль пошел за ним до ворот и видел, как он вошел в рощу. Минут через   десять послышался конский топот. Серые кафтаны уехали.      

Барон   воротился в комнаты и, успокоившись насчет Наноны, начал думать, как бы   повеселее провести вечер. Он приказал Касторину приготовить карты и кости, и,   все приготовив, идти к виконту и спросить, может ли виконт принять его.      

Касторин   повиновался и на пороге комнаты виконта встретил старого седого конюха, который,   полурастворив дверь, отвечал на его приветствие и просьбу грубым голосом:      

– Теперь   никак нельзя. Виконт занят делами.      

– Очень   хорошо, – сказал Каноль, услыхав этот ответ, – я подожду.      

В кухне   послышался страшный шум. С целью убить время барон пошел посмотреть, что   происходит в этом важном отделении гостиницы.      

Шум   наделал поваренок, носивший ужин к Наноне. На повороте дороги его остановили четыре   человека и спрашивали о цели его ночной прогулки. Узнав, что он несет ужин к   хозяйке уединенного домика, они сняли с него фуражку, белую куртку и фартук.   Самый молодой из этих четырех человек надел платье поваренка, поставил корзину   на голову и вместо посланного пошел к домику. Через несколько минут он   воротился и начал толковать потихоньку с тем, кто казался начальником шайки.   Потом поваренку отдали фуражку, белую куртку и фартук, поставили ему на голову   корзину и толкнули ногою, чтобы он знал, куда идти. Мальчику только этого и   хотелось. Он бросился бежать и от страха почти без чувств упал на пороге   гостиницы, где и подняли его.      

Это   приключение казалось непонятно всем, кроме Каноля. Но барону не было выгоды объяснять   его и он предоставил трактирщику, слугам и служанкам теряться в догадках, и   пока они догадывались, отправился к виконту. Думая, что первая просьба, уже   посланная через Касторина, избавляет его от второй, барон без церемоний отворил   дверь и вошел.      

Посредине   комнаты стоял стол со свечами и двумя приборами, не доставало только кушанья.      

Каноль   заметил число приборов и вывел из него благоприятное для себя заключение.      

Однако   же, увидав его, виконт вскочил: ясно было, что не для барона поставлен второй   прибор.      

Все   разрешилось первыми словами виконта.      

– Могу   ли узнать, барон, – спросил юноша очень церемонно, – чему я обязан   новым вашим посещением?      

– Самому   простому случаю, – отвечал Каноль, несколько пораженный неласковым приемом   виконта. – Мне захотелось есть. Я подумал, что и вы, вероятно, тоже хотите   кушать. Вы одни, и я один, и я хотел предложить вам поужинать со мною.      

Виконт   взглянул на Каноля с заметною недоверчивостью и, казалось, затруднялся с   ответом.      

– Клянусь   честью, – продолжал Каноль с улыбкою, – вы как будто боитесь меня. Уж   не мальтийский ли вы кавалер? Не идете ли вы в монахи, или, может быть,   почтенные ваши родители воспитали вас в отвращении к баронам де Каноль?   Помилуйте, я не погублю вас, если мы просидим час за одним столом.      

– Не   могу идти к вам, барон.      

– Так   и не сходите ко мне. Но я поднялся к вам!..      

– Это   еще невозможнее. Я жду гостя.      

На этот   раз Каноль растерялся.      

– А,   вы ждете гостя.      

– Да,   жду.      

– Послушайте, –   сказал Каноль, помолчав немного, – уж лучше бы вы не останавливали меня,   пусть бы со мною что-нибудь случилось… А то теперь вы портите вашу услугу вашим   отвращением ко мне… Услугу, за которую я не успел еще довольно благодарить вас.      

Юноша   покраснел и подошел к Канолю.      

– Простите   меня, барон, – сказал он дрожащим голосом, – вижу, что я очень неучтив.   Если бы не важные дела, дела семейные, о которых я должен переговорить с   гостем, то я за счастье и за удовольствие почел бы ужинать с вами, хотя…      

– Договаривайте, –   сказал Каноль, – я решился не сердиться на вас, что бы вы ни сказали мне.      

– Хотя, –   продолжал юноша, – знакомство наше – дело случая, нечаянная встреча, минутная.      

– А   почему так? – спросил Каноль. – Напротив, именно на таких случаях   основывается самая прочная и откровенная дружба. Особенно, когда сам рок…      

– Сам   рок, – отвечал виконт с улыбкой, – хочет, чтобы я уехал отсюда через   два часа, и не по той дороге, по которой вы поедете. Примите мое сожаление в   том, что я не могу воспользоваться дружбой, которую вы предлагаете мне так мило   и которой я знаю цену.      

– Ну, –   сказал Каноль, – вы решительно престранный человек, – и первый порыв   вашего великодушия внушил мне сначала совсем другие мысли о вашем характере. Но   пусть будет по-вашему, я не имею права быть взыскательным, потому что я вам   обязан, и вы сделали для меня гораздо больше того, на что я мог надеяться от   незнакомого человека. Пойду и поужинаю один, но признаюсь вам, виконт, это мне   очень прискорбно: я не очень привык к монологам.      

И в   самом деле, несмотря на свое обещание и на свою решимость уйти, Каноль не   уходил. Что-то удерживало его на месте, хотя он и не мог дать себе отчета в   этой притягательной силе, что-то неотразимо влекло его к виконту.      

Юноша   взял свечу, подошел к Канолю, с прелестною улыбкою пожал ему руку и сказал:      

– Милостивый   государь, хотя наше знакомство совсем не короткое, я чрезвычайно рад, что мог   быть вам полезным.      

Каноль в   этих словах понял только комплимент. Он схватил руку, ему предложенную, но виконт,   не отвечая на его сильное пожатие, отдернул свою горячую и дрожащую руку. Тут   барон понял, что юноша просит его выйти вон самым учтивым образом, раскланялся   и вышел с досадой и задумавшись.      

В дверях   он встретил беззубую улыбку старого лакея, который взял свечу из рук виконта,   церемонно довел Каноля до его комнаты и тотчас воротился к своему господину.      

– Что? –   спросил виконт потихоньку.      

– Кажется,   он решился ужинать один, – ответил Помпей.      

– Так   он уж не придет?      

– Кажется,   не придет.      

– Вели   приготовить лошадей, Помпей. Таким образом мы все-таки выиграем время.   Но, – прибавил виконт, прислушиваясь, – что это за шум? Кажется,   голос Ришона.      

– И   голос Каноля.      

– Они   ссорятся.      

– Нет,   узнают друг друга, извольте слушать.      

– Ах!   Что если Ришон проговорится!      

– Помилуйте,   нечего бояться, он человек очень осторожный.      

– Тише!      

Оба   замолчали и послышался голос Каноля.      

– Давайте   два прибора, Бискарро, – кричал барон, – скорее два прибора! Господин   Ришон ужинает со мною.      

– Нет,   позвольте, – отвечал Ришон, – никак нельзя.      

– Что   такое? Вы хотите ужинать одни, как тот господин?      

– Какой   господин?      

– Там,   наверху.      

– Кто   он?      

– Виконт   де Канб.      

– Так   вы знаете виконта?      

– Как   же! Он спас мне жизнь.      

– Он   спас?      

– Да,   он!      

– Каким   образом?      

– Ужинайте   со мною, тогда я все расскажу вам за ужином.      

– Не   могу, я ужинаю у него.      

– Правда,   он кого-то ждет.      

– Он   ждет, а я уже опоздал, и потому вы позволите мне, барон, пожелать вам доброй   ночи?      

– Нет,   черт возьми! Не позволяю, не позволяю! – кричал Каноль. – Я задумал   ужинать в веселой компании, поэтому вы отужинаете со мною, или я буду ужинать с   вами. Бискарро, два прибора.      

Но пока   Каноль отвернулся и наблюдал за исполнением этого приказания, Ришон побежал по   лестнице. На последней ступеньке его встретила мягкая ручка виконта, втянула   его в комнату, затворила дверь и задвинула, к величайшему его удивлению, обе   задвижки.      

– Черт   возьми! – шептал Каноль, отыскивая глазами исчезнувшего Ришона и один   садясь за стол. – Не знаю, почему все против меня в этом проклятом месте.   Одни гоняются за мною и хотят убить меня, другие бегут от меня, как будто я   зачумлен. Черт возьми! Аппетит проходит, чувствую, что становлюсь скучным, я   готов сегодня напиться допьяна, как лакей. Гей, Касторин! Поди сюда, я поколочу   тебя! Они заперлись там наверху как для заговора. Ах! Какой я глупец! Они в   самом деле сочиняют заговор, точно так, этим все объясняется. Но вот вопрос, в   чью пользу они составляют заговор? В пользу коадъютора? Или принцев? Или   парламентов? Или короля? Королевы? А может быть, в пользу кардинала Мазарини?   Бог с ними, пусть себе замышляют против кого им угодно, это мне совершенно   безразлично, аппетит мой воротился. Касторин, вели давать ужин. Я тебя прощаю.      

Каноль   философски принялся за первый ужин, приготовленный для виконта Канба. За неимением   свежей провизии, Бискарро подал барону по необходимости подогретый ужин.      

Пока   барон Каноль тщетно ищет товарища для ужина и после бесплодных попыток решается   ужинать один, посмотрим, что делается у Наноны.      

 IV      

       

Нанона,   несмотря на все, что говорили и писали против нее враги, а в числе ее врагов   надобно считать всех историков, занимавшихся ею, была в то время прелестная   женщина лет двадцати пяти или шести, невелика ростом, смугла, но величественна   и грациозна, с живым и свежим цветом лица, с черными как ночь глазами, которые   блистали всеми возможными отблесками и огнями. По-видимому, Нанона казалась   веселою и охотницею посмеяться, но на самом деле она редко предавалась прихотям   и пустякам, которые обыкновенно наполняют жизнь женщины, живущей для любви.   Напротив того, самые важные рассуждения, обдуманные в ее голове, становились   увлекательными и ясными, когда их произносил ее голос, показывавший, что она   гасконка. Никто не мог подозревать под розовой маской с тонкими и веселыми   чертами непоколебимую твердость и глубину мыслей государственного человека.   Таковы были достоинства или недостатки Наноны, смотря по тому, как кто станет   судить о них. Таков был расчетливый ее ум, таково было ее человеколюбивое   сердце, которым ее прелестное тело служило оболочкою.      

Нанона   родилась в Ажане. Герцог д'Эпернон, сын друга Генриха IV, того самого, который   сидел с королем в карете в минуту, когда Равальяк совершил гнусное   преступление, герцог д'Эпернон, назначенный губернатором Гиенны, где его   ненавидели за его гордость, грубость и несправедливость, отличил эту   незначительную девочку, дочь простого адвоката. Он волочился за нею и с   величайшим трудом победил ее после защиты, поддержанной мастерски, с целью дать   почувствовать победителю всю цену его победы. Взамен за свою потерянную   репутацию Нанона отняла у него его свободу и всемогущество. Через полгода после   начала дружбы ее с губернатором Гиенны Нанона решительно управляла этою   прекрасною провинциею, платя с процентами всем, кто прежде ее оскорбил или   унизил, за прошедшие оскорбления и унижения. Став случайно королевою, она по   расчету превратилась в тирана, предчувствуя, что надобно злоупотреблениями заменить   непродолжительность царствования.      

Поэтому   она завладела всем, захватив все – сокровища, влияние, почести. Она   разбогатела, раздавала места, принимала кардинала Мазарини и первейших   придворных вельмож. С удивительною ловкостью распоряжаясь своим могуществом, она   с пользою употребляла его для своего возвышения и для составления себе   состояния. За каждую услугу Нанона брала назначенную цену. Чин в армии, место в   суде продавались по известному тарифу. Нанона непременно выпрашивала чин или   место, но ей платили за них чистыми деньгами или богатым и королевским   подарком. Таким образом, выпуская из рук часть своего могущества, она тотчас   возвращала его в другой форме. Отдавая власть, она удерживала деньги, потому   что деньги – сильнейший рычаг власти.      

Этим   объясняется продолжительность ее царствования. Люди в припадке ненависти не любят   ниспровергать врага, когда ему остается какое-нибудь утешение. Мщение желает   совершенного разорения, полной гибели. Неохотно прогоняют человека, который   уносит золото и смеется. У Наноны было два миллиона.      

Зато она   почти спокойно жила на вулкане, который беспрестанно дымился около нее. Она   видела, что народная ненависть поднимается, как море во время прилива, и   волнами своими разбивает власть герцога д'Эпернона. Когда его выгнали из Бордо,   он утащил с собою Нанону, как корабль увлекает лодку. Нанона покорилась буре,   обещав себе отмстить за все, когда буря пройдет. Она взяла кардинала Мазарини   за образец, и, как скромная ученица, подражала политике хитрого и ловкого   итальянца. Кардинал заметил эту женщину, которая возвысилась и разбогатела теми   же средствами, какие возвели его на степень первого министра и владельца   пятидесяти миллионов, он удивился маленькой гасконке, он сделал даже больше –   оставил ее в покое, позволил ей действовать. Может быть, после узнаем мы   причину его снисхождения.      

Несмотря   на все это и на уверения некоторых, будто Нанона прямо переписывается с кардиналом   Мазарини, мало говорили о политических интригах прелестной гасконки. Даже сам   Каноль, по молодости, красоте и богатству своему не понимавший, зачем человек   может сделаться интриганом, не знал, что думать о Наноне в этом отношении. Что   же касается ее любовных интриг, то даже враги ничего не говорили о них. Может   быть, потому, что она, занявшись важными делами, отложила любовные похождения   до некоторого времени, или потому, что все любители сплетней сосредоточили   внимание на одной интриге ее с герцогом д'Эперноном. Каноль по праву мог думать,   что до его появления Нанона была непобедима.      

Нанона и   Каноль познакомились очень просто. Каноль служил поручиком в Навайльском полку.   Ему захотелось получить чин капитана. Для этого он должен был написать письмо к   герцогу д'Эпернону, главному начальнику пехоты. Нанона прочла письмо, подумала,   что дело может быть выгодно в денежном отношении, и назначила Канолю свидание.   Каноль выбрал из старинных фамильных драгоценностей превосходный перстень,   стоивший, по крайней мере, пятьсот пистолей (это было все-таки дешевле, чем   купить роту), и поехал на свидание. Но на этот раз победитель Каноль, уже   прославившийся счастьем в любви, расстроил все расчеты и денежные надежды   госпожи Лартиг. Он в первый раз видел Нанону, она в первый раз видела его, оба   были молоды, хороши и умны. Свидание прошло во взаимных комплиментах, о чине не   было сказано ни слова, однако же, дело устроилось. На другое утро Каноль   получил патент на капитанский чин, а драгоценный перстень перешел с руки Каноля   на палец Наноны не в виде награды за удовлетворенное честолюбие, а как залог   счастливой любви.      

       

V      

       

История   достаточно объясняет нам, почему Нанона Лартиг поселилась возле селения Матифу.   Мы уже сказали, что в Гиенне ненавидели герцога д'Эпернона. Ненавидели также   Нанону, удостоив произвести ее в злые гении. Бунт выгнал их из Бордо и заставил   бежать в Ажан, но и в Ажане тоже начались беспорядки. Один раз на мосту   опрокинули золоченую карету, в которой Нанона ехала к герцогу. Нанона   неизвестно каким образом упала в реку. Каноль спас ее. Другой раз ночью   загорелся дом Наноны. Каноль вовремя пробрался в спальню Наноны и спас ее. Нанона   подумала, что третья попытка, может быть, удастся жителям Ажана. Хотя Каноль   удалялся от нее как можно реже, однако же не всегда мог быть при ней в минуту   опасности. Она воспользовалась отъездом герцога и его конвоя в тысячу двести   человек (между ними были и солдаты Навайльского полка) и выехала из Ажана   вместе с герцогом. Из кареты она смеялась над народом, который охотно раздробил   бы экипаж, но не смел.      

Тогда   герцог и Нанона выбрали, или, лучше сказать, Каноль тайно выбрал за них домик,   и решили, что Нанона поживет в нем, пока отделают для нее дом в Либурне. Каноль   получил отпуск, по-видимому, для окончания семейных дел, а в действительности   для того, чтобы иметь право уехать из полка, стоявшего в Ажане, и не слишком   удаляться от селения Матифу, в котором его спасительное присутствие было теперь   нужнее, чем когда-нибудь. В самом деле, события начинали принимать грозный вид:   принцы Конде, Конти и Лонгвиль, арестованные 17 января и заключенные в   Венсенский замок, могли дать нескольким партиям, раздиравшим тогда Францию,   повод к междоусобной войне. Ненависть к герцогу д'Эпернону (все знали, что он   совершенно предан двору) беспрестанно увеличивалась, хотя можно было подумать,   что она уже не может увеличиться. Все партии, сами не знавшие, что они делают в   эту странную эпоху, ждали развязки, которая становилась необходимою. Нанона,   как птичка, предчувствующая бурю, исчезла с горизонта и скрылась в своем   зеленом гнездышке, ожидая там, безмолвно и в неизвестности, развязки событий.      

Она   выдавала себя за вдову, ищущую уединения. Так называл ее и сам Бискарро.      

Накануне   герцог д'Эпернон виделся с прелестною затворницею и объявил ей, что уедет на   неделю ревизовать провинцию. Тотчас после его отъезда Нанона послала через   сборщика податей письмо к Канолю, который, пользуясь отпуском, жил в   окрестностях Матифу. Только, как мы уже рассказывали, подлинная записка   исчезла, и Ковиньяк вместо нее послал копию. На это приглашение и ехал   беспечный капитан, когда виконт де Канб остановил его шагах в четырехстах от цели.      

Остальное   мы знаем.      

Нанона   ждала Каноля, как ждет влюбленная женщина, то есть десять раз в минуту смотрела   на часы, беспрестанно подходила к окну, прислушивалась ко всякому стуку,   посматривала на красное и великолепное солнце, которое скрывалось за горою и   уступало место сумраку. Сначала постучались в парадную дверь. Нанона выслала   Франсинетту. Но то был мнимый поваренок, который принес ужин. Нанона выглянула   в переднюю и увидела фальшивого посланного, а тот заглянул в спальню и увидел   там накрытый столик с двумя приборами. Нанона приказала Франсинетте разогревать   ужин, печально притворила дверь и воротилась к окну, из которого даже при   темноте ночной она могла видеть, что на дороге никого нет.      

Другие   удары, не похожие на первый, раздались у задних ворот домика. Нанона   вскрикнула: «Вот он!» Но боясь, что и это не он, она молча и неподвижно стояла   в своей комнате. Через минуту дверь отворилась и на пороге появилась   Франсинетта, печальная, смущенная, с запиской в руках. Нанона увидела бумагу,   бросилась, вырвала ее из рук служанки, распечатала и прочла со страхом.      

Письмо   поразило Нанону как громом. Она очень любила Каноля, но у ней честолюбие почти   равнялось чувству любви. Лишаясь герцога д'Эпернона, она лишалась будущего   своего счастья и, может быть, даже прошедшего. Однако же она была женщина   умная. Она тотчас погасила свечу, которая могла изменить ей, и подбежала к   окну. Она выглянула вовремя: четыре человека подходили к домику и были уже   близко, не более как в двадцати шагах. Человек в плаще шел впереди, в нем   Нанона тотчас узнала герцога д'Эпернона. В эту минуту в комнату вошла   Франсинетта со свечой. Нанона с отчаянием взглянула на приготовленный стол, на   два прибора, на два кресла, наконец, на свой изысканный наряд, гармонировавший   превосходно со всеми этими приготовлениями.      

«Я   погибла», – подумала она.      

Но почти   в ту же минуту ее быстрый, находчивый ум воротился к ней, она улыбнулась. С   быстротою молнии она схватила простой стакан, приготовленный для Каноля, и   бросила его в сад, вынула из футляра золотой бокал с гербом герцога, поставила   его прибор возле своего. Потом, дрожа от страха, но с улыбкою на лице пошла по   лестнице и пришла к двери в ту самую минуту, как раздался громкий и   торжественный удар.      

Франсинетта   хотела отпереть. Нанона схватила ее за руку, оттолкнула и с быстрым взглядом,   который у пойманных женщин так хорошо дополняет мысль, сказала:      

– Я   ждала герцога д'Эпернона, а не Каноля. Подавай ужин скорей!      

Потом   она сама отперла и, бросившись обнимать человека с белым пером, который   старался казаться суровым, закричала:      

– А,   стало быть, сон не обманул меня! Пожалуйте, герцог, все готово, мы будем   ужинать.      

Герцог   стоял в недоумении, но ласки хорошенькой женщины всегда приятны, поэтому он   позволил ей поцеловать себя.      

Но,   вспомнив тотчас, что имеет в руках неотразимые доказательства, он отвечал:      

– Позвольте,   сударыня, прежде ужина нам непременно нужно объясниться.      

Он рукою   подал знак своим товарищам, которые почтительно отошли, однако же, недалеко,   сам он вошел в дом тяжелыми шагами.      

– Что   с вами, милый герцог? – спросила Нанона с веселостию, разумеется,   притворною, но очень похожею на настоящую. – Не забыли ль вы чего-нибудь   здесь, что так внимательно осматриваете комнату?      

– Да,   я забыл сказать вам, что я не дурак, не Жеронт, каких выставляет Бержерон в   своих комедиях. Забыв сказать вам про это, я лично являюсь доказать вам, что я   не дурак.      

– Я   вас не понимаю, герцог, – сказала Нанона очень спокойно и   простодушно. – Объяснитесь, прошу вас.      

Герцог   поглядел на два стула, со стульев взгляд его перешел на два прибора. Тут взгляд   его остановился довольно долго.      

Герцог   покраснел от гнева.      

Нанона   предвидела все это и ждала последствий осмотра с улыбкой, которая показывала ее   зубы, белые, как жемчужины. Только эта улыбка отзывалась чем-то болезненным, и   белые зубки ее верно бы скрежетали, если бы от страха не примкнули один к   другому.      

Герцог   посмотрел на нее грозно.      

– Я   вас жду, – сказала Нанона с прелестным поклоном. – Что вы хотели   знать?      

– Я   хотел знать, зачем вы приготовили ужин?