I    

     

Я  смешной человек. Они меня называют теперь сумасшедшим. Это было бы повышение в  чине, если б я все еще не оставался для них таким же смешным, как и прежде. Но  теперь уж я не сержусь, теперь они все мне милы, и даже когда они смеются надо  мной – и тогда чем-то даже особенно милы. Я бы сам смеялся с ними, – не то  что над собой, а их любя, если б мне не было так грустно, на них глядя. Грустно  потому, что они не знают истины, а я знаю истину. Ох как тяжело одному знать  истину! Но они этого не поймут. Нет, не поймут.    

А прежде  я тосковал очень оттого, что казался смешным. Не казался, а был. Я всегда был  смешон, и знаю это, может быть, с самого моего рождения. Может быть, я уже семи  лет знал, что я смешон. Потом я учился в школе, потом в университете и что же –  чем больше я учился, тем больше я научался тому, что я смешон. Так что для меня  вся моя университетская наука как бы для того только и существовала под конец,  чтобы доказывать и объяснять мне, по мере того как я в нее углублялся, что я  смешон. Подобно как в науке, шло и в жизни. С каждым годом нарастало и  укреплялось во мне то же самое сознание о моем смешном виде во всех отношениях.  Надо мной смеялись все и всегда. Но не знали они никто и не догадывались о том,  что если был человек на земле, больше всех знавший про то, что я смешон, так  это был сам я, и вот это-то было для меня всего обиднее, что они этого не  знают, но тут я сам был виноват: я всегда был так горд, что ни за что и никогда  не хотел никому в этом признаться. Гордость эта росла во мне с годами, и если б  случилось так, что я хоть перед кем бы то ни было позволил бы себе признаться,  что я смешной, то, мне кажется, я тут же, в тот же вечер, раздробил бы себе  голову из револьвера. О, как я страдал в моем отрочестве о том, что я не  выдержу и вдруг как-нибудь признаюсь сам товарищам. Но с тех пор как я стал  молодым человеком, я хоть и узнавал с каждым годом все больше и больше о моем  ужасном качестве, но почему-то стал немного спокойнее. Именно почему-то, потому  что я и до сих пор не могу определить почему. Может быть, потому что в душе  моей нарастала страшная тоска по одному обстоятельству, которое было уже  бесконечно выше всего меня: именно – это было постигшее меня одно убеждение в  том, что на свете везде все равно. Я очень давно предчувствовал это, но полное  убеждение явилось в последний год как-то вдруг. Я вдруг почувствовал, что мне  все равно было бы, существовал ли бы мир или если б нигде ничего не было. Я  стал слышать и чувствовать всем существом моим, что ничего при мне не было.  Сначала мне все казалось, что зато было многое прежде, но потом я догадался,  что и прежде ничего тоже не было, а только почему-то казалось. Мало-помалу я  убедился, что и никогда ничего не будет. Тогда я вдруг перестал сердиться на  людей и почти стал не примечать их. Право, это обнаруживалось даже в самых  мелких пустяках: я, например, случалось, иду по улице и натыкаюсь на людей. И  не то чтоб от задумчивости: об чем мне было думать, я совсем перестал тогда  думать: мне было все равно. И добро бы я разрешил вопросы; о, ни одного не разрешил,  а сколько их было? Но мне стало все равно, и вопросы все удалились.    

И вот,  после того уж, я узнал истину. Истину я узнал в прошлом ноябре, и именно  третьего ноября, и с того времени я каждое мгновение мое помню. Это было в  мрачный, самый мрачный вечер, какой только может быть. Я возвращался тогда в  одиннадцатом часу вечера домой, и именно, помню, я подумал, что уж не может  быть более мрачного времени. Даже в физическом отношении. Дождь лил весь день,  и это был самый холодный и мрачный дождь, какой-то даже грозный дождь, я это  помню, с явной враждебностью к людям, а тут вдруг, в одиннадцатом часу,  перестал, и началась страшная сырость, сырее и холоднее, чем когда дождь шел, и  ото всего шел какой-то пар, от каждого камня на улице и из каждого переулка,  если заглянуть в него в самую глубь, подальше, с улицы. Мне вдруг  представилось, что если б потух везде газ, то стало бы отраднее, а с газом  грустнее сердцу, потому что он все это освещает. Я в этот день почти не обедал  и с раннего вечера просидел у одного инженера, а у него сидели еще двое  приятелей. Я все молчал и, кажется, им надоел. Они говорили об чем-то  вызывающем и вдруг даже разгорячились. Но им было все равно, я это видел, и они  горячились только так. Я им вдруг и высказал это: «Господа, ведь вам, говорю,  все равно». Они не обиделись, а все надо мной засмеялись. Это оттого, что я  сказал без всякого упрека, и просто потому, что мне было все равно. Они и  увидели, что мне все равно, и им стало весело.    

Когда я  на улице подумал про газ, то взглянул на небо. Небо было ужасно темное, но явно  можно было различить разорванные облака, а между ними бездонные черные пятна.  Вдруг я заметил в одном из этих пятен звездочку и стал пристально глядеть на  нее. Это потому, что эта звездочка дала мне мысль: я положил в эту ночь убить  себя. У меня это было твердо положено еще два месяца назад, и как я ни беден, а  купил прекрасный револьвер и в тот же день зарядил его. Но прошло уже два  месяца, а он все лежал в ящике; но мне было до того все равно, что захотелось  наконец улучить минуту, когда будет не так все равно, для чего так – не знаю.  И, таким образом, в эти два месяца я каждую ночь, возвращаясь домой, думал, что  застрелюсь. Я все ждал минуты. И вот теперь эта звездочка дала мне мысль, и я  положил, что это будет непременно уже в эту ночь. А почему звездочка дала мысль  – не знаю.    

И вот,  когда я смотрел на небо, меня вдруг схватила за локоть эта девочка. Улица уже  была пуста, и никого почти не было. Вдали спал на дрожках извозчик. Девочка  была лет восьми, в платочке и в одном платьишке, вся мокрая, но я запомнил  особенно ее мокрые разорванные башмаки и теперь помню. Они мне особенно  мелькнули в глаза. Она вдруг стала дергать меня за локоть и звать. Она не  плакала, но как-то отрывисто выкрикивала какие-то слова, которые не могла  хорошо выговорить, потому что вся дрожала мелкой дрожью в ознобе. Она была  отчего-то в ужасе и кричала отчаянно: «Мамочка! Мамочка!» Я обернул было к ней  лицо, но не сказал ни слова и продолжал идти, но она бежала и дергала меня, и в  голосе ее прозвучал тот звук, который у очень испуганных детей означает  отчаяние. Я знаю этот звук. Хоть она и не договаривала слова, но я понял, что  ее мать где-то помирает, или что-то там с ними случилось, и она выбежала  позвать кого-то, найти что-то, чтоб помочь маме. Но я не пошел за ней, и,  напротив, у меня явилась вдруг мысль прогнать ее. Я сначала ей сказал, чтоб она  отыскала городового. Но она вдруг сложила ручки и, всхлипывая, задыхаясь, все  бежала сбоку и не покидала меня. Вот тогда-то я топнул на нее и крикнул. Она  прокричала лишь: «Барин, барин!..» – но вдруг бросила меня и стремглав перебежала  улицу: там показался тоже какой-то прохожий, и она, видно, бросилась от меня к  нему.    

Я  поднялся в мой пятый этаж. Я живу от хозяев, и у нас номера. Комната у меня  бедная и маленькая, а окно чердачное, полукруглое. У меня клеенчатый диван,  стол, на котором книги, два стула и покойное кресло, старое-престарое, но зато  вольтеровское. Я сел, зажег свечку и стал думать. Рядом, в другой комнате, за  перегородкой, продолжался содом. Он шел у них еще с третьего дня. Там жил  отставной капитан, а у него были гости – человек шесть стрюцких, пили водку и  играли в штос старыми картами. В прошлую ночь была драка, и я знаю, что двое из  них долго таскали друг друга за волосы. Хозяйка хотела жаловаться, но она  боится капитана ужасно. Прочих жильцов у нас в номерах всего одна маленькая  ростом и худенькая дама, из полковых, приезжая, с тремя маленькими и  заболевшими уже у нас в номерах детьми. И она и дети боятся капитана до  обмороку и всю ночь трясутся и крестятся, а с самым маленьким ребенком был от  страху какой-то припадок. Этот капитан, я наверно знаю, останавливает иной раз  прохожих на Невском и просит на бедность. На службу его не принимают, но,  странное дело (я ведь к тому и рассказываю это), капитан во весь месяц, с тех  пор как живет у нас, не возбудил во мне никакой досады. От знакомства я,  конечно, уклонился с самого начала, да ему и самому скучно со мной стало с  первого же разу, но сколько бы они ни кричали за своей перегородкой и сколько  бы их там ни было, – мне всегда все равно. Я сижу всю ночь и, право, их не  слышу, – до того о них забываю. Я ведь каждую ночь не сплю до самого  рассвета и вот уже этак год. Я просиживаю всю ночь у стола в креслах и ничего  не делаю. Книги читаю я только днем. Сижу и даже не думаю, а так, какие-то  мысли бродят, а я их пускаю на волю. Свечка сгорает в ночь вся. Я сел у стола тихо,  вынул револьвер и положил перед собою. Когда я его положил, то, помню, спросил  себя: «Так ли?», и совершенно утвердительно ответил себе: «Так». То есть  застрелюсь. Я знал, что уж в эту ночь застрелюсь наверно, но сколько еще  просижу до тех пор за столом, – этого не знал. И уж конечно бы застрелился,  если б не та девочка.    

 II    

     

Видите  ли: хоть мне и было все равно, но ведь боль-то я, например, чувствовал. Ударь  меня кто, и я бы почувствовал боль. Так точно и в нравственном отношении:  случись что-нибудь очень жалкое, то почувствовал бы жалость, так же как и  тогда, когда мне было еще в жизни не все равно. Я и почувствовал жалость  давеча: уж ребенку-то я бы непременно помог. Почему ж я не помог девочке? А из  одной явившейся тогда идеи: когда она дергала и звала меня, то вдруг возник  тогда передо мной вопрос, и я не мог разрешить его. Вопрос был праздный, но я  рассердился. Рассердился вследствие того вывода, что если я уже решил, что в  нынешнюю ночь с собой покончу, то, стало быть, мне все на свете должно было  стать теперь, более чем когда-нибудь, все равно. Отчего же я вдруг почувствовал,  что мне не все равно и я жалею девочку? Я помню, что я ее очень пожалел; до  какой-то даже странной боли и совсем даже невероятной в моем положении. Право,  я не умею лучше передать этого тогдашнего моего мимолетного ощущения, но  ощущение продолжалось и дома, когда уже я засел за столом, и я очень был  раздражен, как давно уже не был. Рассуждение текло за рассуждением.  Представлялось ясным, что если я человек, и еще не нуль, и пока не обратился в  нуль, то живу, а следственно, могу страдать, сердиться и ощущать стыд за свои поступки.  Пусть. Но ведь если я убью себя, например, через два часа, то что мне девочка и  какое мне тогда дело и до стыда, и до всего на свете? Я обращаюсь в нуль, в  нуль абсолютный. И неужели сознание о том, что я сейчас совершенно не буду  существовать, а стало быть, и ничто не будет существовать, не могло иметь ни  малейшего влияния ни на чувство жалости к девочке, ни на чувство стыда после  сделанной подлости? Ведь я потому-то и затопал и закричал диким голосом на  несчастного ребенка, что, «дескать, не только вот не чувствую жалости, но если  и бесчеловечную подлость сделаю, то теперь могу, потому что через два часа все  угаснет». Верите ли, что потому закричал? Я теперь почти убежден в этом. Ясным  представлялось, что жизнь и мир теперь как бы от меня зависят. Можно сказать  даже так, что мир теперь как бы для меня одного и сделан: застрелюсь я, и мира  не будет, по крайней мере для меня. Не говоря уже о том, что, может быть, и  действительно ни для кого ничего не будет после меня, и весь мир, только лишь  угаснет мое сознание, угаснет тотчас как призрак, как принадлежность лишь  одного моего сознания, и упразднится, ибо, может быть, весь этот мир и все эти  люди – я-то сам один и есть. Помню, что, сидя и рассуждая, я обертывал все эти  новые вопросы, теснившиеся один за другим, совсем даже в другую сторону и  выдумывал совсем уж новое. Например, мне вдруг представилось одно странное  соображение, что если б я жил прежде на луне или на Марсе и сделал бы там  какой-нибудь самый срамный и бесчестный поступок, какой только можно себе  представить, и был там за него поруган и обесчещен так, как только можно  ощутить и представить лишь разве иногда во сне, в кошмаре, и если б, очутившись  потом на земле, я продолжал бы сохранять сознание о том, что сделал на другой  планете, и, кроме того, знал бы, что уже туда ни за что и никогда не  возвращусь, то, смотря с земли на луну, – было бы мне все равно или нет?  Ощущал ли бы я за тот поступок стыд или нет? Вопросы были праздные и лишние,  так как револьвер лежал уже передо мною, и я всем существом моим знал, что это  будет наверно, но они горячили меня, и я бесился. Я как бы уже не мог умереть  теперь, чего-то не разрешив предварительно. Одним словом, эта девочка спасла  меня, потому что я вопросами отдалил выстрел. У капитана же между тем стало  тоже все утихать: они кончили в карты, устраивались спать, а пока ворчали и  лениво доругивались. Вот тут-то я вдруг и заснул, чего никогда со мной не  случалось прежде, за столом в креслах. Я заснул совершенно мне неприметно. Сны,  как известно, чрезвычайно странная вещь: одно представляется с ужасающею  ясностью, с ювелирски-мелочною отделкой подробностей, а через другое  перескакиваешь, как бы не замечая вовсе, например, через пространство и время.  Сны, кажется, стремит не рассудок, а желание, не голова, а сердце, а между тем  какие хитрейшие вещи проделывал иногда мой рассудок во сне! Между тем с ним  происходят во сне вещи совсем непостижимые. Мой брат, например, умер пять лет  назад. Я иногда его вижу во сне: он принимает участие в моих делах, мы очень  заинтересованы, а между тем я ведь вполне, во все продолжение сна, знаю и  помню, что брат мой помер и схоронен. Как же я не дивлюсь тому, что он хоть и  мертвый, а все-таки тут подле меня и со мной хлопочет? Почему разум мой  совершенно допускает все это? Но довольно. Приступаю к сну моему. Да, мне  приснился тогда этот сон, мой сон третьего ноября! Они дразнят меня теперь тем,  что ведь это был только сон. Но неужели не все равно, сон или нет, если сон  этот возвестил мне Истину? Ведь если раз узнал истину и увидел ее, то ведь  знаешь, что она истина и другой нет и не может быть, спите вы или живете. Ну и  пусть сон, и пусть, но эту жизнь, которую вы так превозносите, я хотел погасить  самоубийством, а сон мой, сон мой, – о, он возвестил мне новую, великую, обновленную,  сильную жизнь!    

Слушайте.    

 III    

     

Я  сказал, что заснул незаметно и даже как бы продолжая рассуждать о тех же  материях. Вдруг приснилось мне, что я беру револьвер и, сидя, наставляю его  прямо в сердце – в сердце, а не в голову; я же положил прежде непременно  застрелиться в голову и именно в правый висок. Наставив в грудь, я подождал  секунду или две, и свечка моя, стол и стена передо мною вдруг задвигались и  заколыхались. Я поскорее выстрелил.    

Во сне  вы падаете иногда с высоты, или режут вас, или бьют, но вы никогда не  чувствуете боли, кроме разве если сами как-нибудь действительно ушибетесь в  кровати, тут вы почувствуете боль и всегда почти от боли проснетесь. Так и во  сне моем: боли я не почувствовал, но мне представилось, что с выстрелом моим  все во мне сотряслось и все вдруг потухло, и стало кругом меня ужасно черно. Я  как будто ослеп и онемел, и вот я лежу на чем-то твердом, протянутый, навзничь,  ничего не вижу и не могу сделать ни малейшего движения. Кругом ходят и кричат,  басит капитан, визжит хозяйка, – и вдруг опять перерыв, и вот уже меня  несут в закрытом гробе. И я чувствую, как колыхается гроб, и рассуждаю об этом,  и вдруг меня в первый раз поражает идея, что ведь я умер, совсем умер, знаю это  и не сомневаюсь, не вижу и не движусь, а между тем чувствую и рассуждаю. Но я  скоро мирюсь с этим и, по обыкновению, как во сне, принимаю действительность  без спору.    

И вот  меня зарывают в землю. Все уходят, я один, совершенно один. Я не движусь.  Всегда, когда я прежде наяву представлял себе, как меня похоронят в могиле, то  собственно с могилой соединял лишь одно ощущение сырости и холода. Так и теперь  я почувствовал, что мне очень холодно, особенно концам пальцев на ногах, но  больше ничего не почувствовал.    

Я лежал  и, странно, – ничего не ждал, без спору принимая, что мертвому ждать  нечего. Но было сыро. Не знаю, сколько прошло времени, – час или несколько  дней, или много дней. Но вот вдруг на левый закрытый глаз мой упала  просочившаяся через крышу гроба капля воды, за ней через минуту другая, затем через  минуту третья, и так далее, и так далее, все через минуту. Глубокое негодование  загорелось вдруг в сердце моем, и вдруг я почувствовал в нем физическую боль:  «Это рана моя, – подумал я, – это выстрел, там пуля...» А капля все  капала, каждую минуту и прямо на закрытый мой глаз. И я вдруг воззвал, не  голосом, ибо был недвижим, но всем существом моим к властителю всего того, что  совершалось со мною:    

– Кто  бы ты ни был, но если ты есть и если существует что-нибудь разумнее того, что теперь  совершается, то дозволь ему быть и здесь. Если же ты мстишь мне за неразумное  самоубийство мое – безобразием и нелепостью дальнейшего бытия, то знай, что  никогда и никакому мучению, какое бы ни постигло меня, не сравниться с тем  презрением, которое я буду молча ощущать, хотя бы в продолжение миллионов лет  мученичества!..    

Я  воззвал и смолк. Целую почти минуту продолжалось глубокое молчание, и даже еще  одна капля упала, но я знал, я беспредельно и нерушимо знал и верил, что  непременно сейчас все изменится. И вот вдруг разверзлась могила моя. То есть я  не знаю, была ли она раскрыта и раскопана, но я был взят каким-то темным и  неизвестным мне существом, и мы очутились в пространстве. Я вдруг прозрел: была  глубокая ночь, и никогда, никогда еще не было такой темноты! Мы неслись в  пространстве уже далеко от земли. Я не спрашивал того, который нес меня, ни о  чем, я ждал и был горд. Я уверял себя, что не боюсь, и замирал от восхищения  при мысли, что не боюсь. Я не помню, сколько времени мы неслись, и не могу  представить: совершалось все так, как всегда во сне, когда перескакиваешь через  пространство и время и через законы бытия и рассудка и останавливаешься лишь на  точках, о которых грезит сердце. Я помню, что вдруг увидал в темноте одну  звездочку. «Это Сириус?» – спросил я, вдруг не удержавшись, ибо я не хотел ни о  чем спрашивать. – «Нет, это та самая звезда, которую ты видел между  облаками, возвращаясь домой», – отвечало мне существо, уносившее меня. Я  знал, что оно имело как бы лик человеческий. Странное дело, я не любил это  существо, даже чувствовал глубокое отвращение. Я ждал совершенного небытия и с  тем выстрелил себе в сердце. И вот я в руках существа, конечно, не  человеческого, но которое есть, существует: «А, стало быть, есть и за гробом  жизнь!» – подумал я с странным легкомыслием сна, но сущность сердца моего  оставалась со мною во всей глубине: «И если надо быть снова, – подумал  я, – и жить опять по чьей-то неустранимой воле, то не хочу, чтоб меня  победили и унизили!» – «Ты знаешь, что я боюсь тебя, и за то презираешь меня», –  сказал я вдруг моему спутнику, не удержавшись от унизительного вопроса, в  котором заключалось признание, и ощутив, как укол булавки, в сердце моем  унижение мое. Он не ответил на вопрос мой, но я вдруг почувствовал, что меня,  не презирают, и надо мной не смеются, и даже не сожалеют меня, и что путь наш  имеет цель, неизвестную и таинственную и касающуюся одного меня. Страх нарастал  в моем сердце. Что-то немо, но с мучением сообщалось мне от моего молчащего  спутника и как бы проницало меня. Мы неслись в темных и неведомых пространствах.  Я давно уже перестал видеть знакомые глазу созвездия. Я знал, что есть такие  звезды в небесных пространствах, от которых лучи доходят на землю лишь в тысячи  и миллионы лет. Может быть, мы уже пролетали эти пространства. Я ждал чего-то в  страшной, измучившей мое сердце тоске. И вдруг какое-то знакомое и в высшей  степени зовущее чувство сотрясло меня: я увидел вдруг наше солнце! Я знал, что  это не могло быть наше солнце, породившее нашу землю, и что мы от нашего солнца  на бесконечном расстоянии, но я узнал почему-то, всем существом моим, что это  совершенно такое же солнце, как и наше, повторение его и двойник его. Сладкое,  зовущее чувство зазвучало восторгом в душе моей: родная сила света, того же,  который родил меня, отозвалась в моем сердце и воскресила его, и я ощутил  жизнь, прежнюю жизнь, в первый раз после моей могилы.    

– Но  если это – солнце, если это совершенно такое же солнце, как наше, –  вскричал я, – то где же земля? – и мой спутник указал мне на  звездочку, сверкавшую в темноте изумрудным блеском. Мы неслись прямо к ней.    

– И  неужели возможны такие повторения во вселенной, неужели таков природный  закон?.. И если это там земля, то неужели она такая же земля, как и наша...  совершенно такая же, несчастная, бедная, но дорогая и вечно любимая и такую же  мучительную любовь рождающая к себе в самых неблагодарных даже детях своих, как  и наша?.. – вскрикивал я, сотрясаясь от неудержимой, восторженной любви к  той родной прежней земле, которую я покинул. Образ бедной девочки, которую я обидел,  промелькнул передо мною.    

– Увидишь  все, – ответил мой спутник, и какая-то печаль послышалась в его слове.    

Но мы  быстро приближались к планете. Она росла в глазах моих, я уже различал океан,  очертания Европы, и вдруг странное чувство какой-то великой, святой ревности  возгорелось в сердце моем: «Как может быть подобное повторение и для чего? Я  люблю, я могу любить лишь ту землю, которую я оставил, на которой остались  брызги крови моей, когда я, неблагодарный, выстрелом в сердце мое погасил мою  жизнь. Но никогда, никогда не переставал я любить ту землю, и даже в ту ночь,  расставаясь с ней, я, может быть, любил ее мучительнее, чем когда-либо. Есть ли  мучение на этой новой земле? На нашей земле мы истинно можем любить лишь с  мучением и только через мучение! Мы иначе не умеем любить и не знаем иной  любви. Я хочу мучения, чтоб любить. Я хочу, я жажду в сию минуту целовать,  обливаясь слезами, лишь одну ту землю, которую я оставил, и не хочу, не  принимаю жизни ни на какой иной!..»    

Но  спутник мой уже оставил меня. Я вдруг, совсем как бы для меня незаметно, стал  на этой другой земле в ярком свете солнечного, прелестного как рай дня. Я  стоял, кажется, на одном из тех островов, которые составляют на нашей земле  Греческий архипелаг, или где-нибудь на прибрежье материка, прилегающего к этому  архипелагу. О, все было точно так же, как у нас, но, казалось, всюду сияло  каким-то праздником и великим, святым и достигнутым наконец торжеством.  Ласковое изумрудное море тихо плескало о берега и лобызало их с любовью, явной,  видимой, почти сознательной. Высокие, прекрасные деревья стояли во всей роскоши  своего цвета, а бесчисленные листочки их, я убежден в том, приветствовали меня  тихим, ласковым своим шумом и как бы выговаривали какие-то слова любви. Мурава  горела яркими ароматными цветами. Птички стадами перелетали в воздухе и, не  боясь меня, садились мне на плечи и на руки и радостно били меня своими милыми,  трепетными крылышками. И наконец, я увидел и узнал людей счастливой земли этой.  Они пришли ко мне сами, они окружили меня, целовали меня. Дети солнца, дети своего  солнца, – о, как они были прекрасны! Никогда я не видывал на нашей земле  такой красоты в человеке. Разве лишь в детях наших, в самые первые годы их возраста,  можно бы было найти отдаленный, хотя и слабый отблеск красоты этой. Глаза этих  счастливых людей сверкали ясным блеском. Лица их сияли разумом и каким-то  восполнившимся уже до спокойствия сознанием, но лица эти были веселы; в словах  и голосах этих людей звучала детская радость. О, я тотчас же, при первом  взгляде на их лица, понял все, все! Это была земля, не оскверненная  грехопадением, на ней жили люди не согрешившие, жили в таком же раю, в каком  жили, по преданиям всего человечества, и наши согрешившие прародители, с тою  только разницею, что вся земля здесь была повсюду одним и тем же раем. Эти  люди, радостно смеясь, теснились ко мне и ласкали меня; они увели меня к себе,  и всякому из них хотелось успокоить меня. О, они не расспрашивали меня ни о  чем, но как бы все уже знали, так мне казалось, и им хотелось согнать поскорее  страдание с лица моего.    

 IV    

     

Видите  ли что, опять-таки: ну, пусть это был только сон! Но ощущение любви этих невинных  и прекрасных людей осталось во мне навеки, и я чувствую, что их любовь  изливается на меня и теперь оттуда. Я видел их сам, их: познал и убедился, я  любил их, я страдал за них потом. О, я тотчас же понял, даже тогда, что во  многом не пойму их вовсе; мне, как современному русскому прогрессисту и  гнусному петербуржцу, казалось неразрешимым то, например, что они, зная столь  много, не имеют нашей науки. Но я скоро понял, что знание их восполнялось и питалось  иными проникновениями, чем у нас на земле, и что стремления их были тоже совсем  иные. Они не желали ничего и были спокойны, они не стремились к познанию жизни  так, как мы стремимся сознать ее, потому что жизнь их была восполнена. Но  знание их было глубже и высшее, чем у нашей науки; ибо наука наша ищет  объяснить, что такое жизнь, сама стремится сознать ее, чтоб научить других  жить; они же и без науки знали, как им жить, и это я понял, но я не мог понять  их знания. Они указывали мне на деревья свои, и я не мог понять той степени  любви, с которою они смотрели на них: точно они говорили с себе подобными  существами. И знаете, может быть, я не ошибусь, если скажу, что они говорили с  ними! Да, они нашли их язык, и убежден, что те понимали их. Так смотрели они и  на всю природу – на животных, которые жили с ними мирно, не нападали на них и  любили их, побежденные их же любовью. Они указывали мне на звезды и говорили о  них со мною о чем-то, чего я не мог понять, но я убежден, что они как бы чем-то  соприкасались с небесными звездами, не мыслию только, а каким-то живым путем.  О, эти люди и не добивались, чтоб я понимал их, они любили меня и без того, но  зато я знал, что и они никогда не поймут меня, а потому почти и не говорил им о  нашей земле. Я лишь целовал при них ту землю, на которой они жили, и без слов обожал  их самих, и они видели это и давали себя обожать, но стыдясь, что я их обожаю,  потому что много любили сами. Они не страдали за меня, когда я, в слезах, порою  целовал их ноги, радостно зная в сердце своем, какою силой любви они мне ответят.  Порою я спрашивал себя в удивлении: как могли они, все время, не оскорбить  такого как я и ни разу не возбудить в таком как я чувство ревности и зависти?  Много раз я спрашивал себя, как мог я, хвастун и лжец, не говорить им о моих  познаниях, о которых, конечно, они не имели понятия, не желать удивить их ими,  или хотя бы только из любви к ним? Они были резвы и веселы как дети. Они  блуждали по своим прекрасным рощам и лесам, они пели свои прекрасные песни, они  питались легкою пищею, плодами своих деревьев, медом лесов своих и молоком их  любивших животных. Для пищи и для одежды своей они трудились лишь немного и  слегка. У них была любовь и рождались дети, но никогда я не замечал в них  порывов того жестокого сладострастия, которое постигает почти всех на нашей  земле, всех и всякого, и служит единственным источником почти всех грехов  нашего человечества. Они радовались являвшимся у них детям как новым участникам  в их блаженстве. Между ними не было ссор и не было ревности, и они не понимали  даже, что это значит. Их дети были детьми всех, потому что все составляли одну  семью. У них почти совсем не было болезней, хоть и была смерть; но старики их  умирали тихо, как бы засыпая, окруженные прощавшимися с ними людьми,  благословляя их, улыбаясь им и сами напутствуемые их светлыми улыбками. Скорби,  слез при этом я не видал, а была лишь умножившаяся как бы до восторга любовь,  но до восторга спокойного, восполнившегося, созерцательного. Подумать можно  было, что они соприкасались еще с умершими своими даже и после их смерти и что  земное единение между ними не прерывалось смертию. Они почти не понимали меня,  когда я спрашивал их про вечную жизнь, но, видимо, были в ней до того убеждены  безотчетно, что это не составляло для них вопроса. У них не было храмов, но у  них было какое-то насущное, живое и беспрерывное единение с Целым вселенной; у  них не было веры, зато было твердое знание, что когда восполнится их земная  радость до пределов природы земной, тогда наступит для них, и для живущих и для  умерших, еще большее расширение соприкосновения с Целым вселенной. Они ждали  этого мгновения с радостию, но не торопясь, не страдая по нем, а как бы уже  имея его в предчувствиях сердца своего, о которых они сообщали друг другу. По вечерам,  отходя ко сну, они любили составлять согласные и стройные хоры. В этих песнях  они передавали все ощущения, которые доставил им отходящий день, славили его и  прощались с ним. Они славили природу, землю, море, леса. Они любили слагать  песни друг о друге и хвалили друг друга как дети, это были самые простые песни,  но они выливались из сердца и проницали сердца. Да и не в песнях одних, а,  казалось, и всю жизнь свою они проводили лишь в том, что любовались друг  другом. Это была какая-то влюбленность друг в друга, всецелая, всеобщая. Иных  же их песен, торжественных и восторженных, я почти не понимал вовсе. Понимая  слова, я никогда не мог проникнуть во все их значение. Оно оставалось как бы  недоступно моему уму, зато сердце мое как бы проникалось им безотчетно и все  более и более. Я часто говорил им, что я все это давно уже прежде  предчувствовал, что вся эта радость и слава сказывалась мне еще на нашей земле  зовущею тоскою, доходившею подчас до нестерпимой скорби; что я предчувствовал  всех их и славу их в снах моего сердца и в мечтах ума моего, что я часто не мог  смотреть, на земле нашей, на заходящее солнце без слез... Что в ненависти моей  к людям нашей земли заключалась всегда тоска: зачем я не могу ненавидеть их, не  любя их, зачем не могу не прощать их, а в любви моей к ним тоска: зачем не могу  любить их, не ненавидя их? Они слушали меня, и я видел, что они не могли  представить себе то, что я говорю, но я не жалел, что им говорил о том: я знал,  что они понимают всю силу тоски моей о тех, кого я покинул. Да, когда они  глядели на меня своим милым проникнутым любовью взглядом, когда, я чувствовал,  что при них и мое сердце становилось столь же невинным и правдивым, как и их  сердца, то и я не жалел, что не понимаю их. От ощущения полноты жизни мне  захватывало дух, и я молча молился на них.    

О, все  теперь смеются мне в глаза и уверяют меня, что и во сне нельзя видеть такие подробности,  какие я передаю теперь, что во сне моем я видел или прочувствовал лишь одно ощущение,  порожденное моим же сердцем в бреду, а подробности уже сам сочинил проснувшись.  И когда я открыл им, что, может быть, в самом деле так было, – боже, какой  смех они подняли мне в глаза и какое я им доставил веселье! О да, конечно, я  был побежден лишь одним ощущением того сна, и оно только одно уцелело в до  крови раненном сердце моем: но зато действительные образы и формы сна моего, то  есть те, которые я в самом деле видел в самый час моего сновидения, были  восполнены до такой гармонии, были до того обаятельны и прекрасны, и до того  были истинны, что, проснувшись, я, конечно, не в силах был воплотить их в  слабые слова наши, так что они должны были как бы стушеваться в уме моем, а  стало быть, и действительно, может быть, – я сам, бессознательно,  принужден был сочинить потом подробности и, уж конечно, исказив их, особенно  при таком страстном желании моем поскорее и хоть сколько-нибудь их передать. Но  зато как же мне не верить, что все это было? Было, может быть, в тысячу раз  лучше, светлее и радостнее, чем я рассказываю? Пусть это сон, но все это не  могло не быть. Знаете ли, я скажу вам секрет: все это, быть может, было вовсе не  сон. Ибо тут случилось нечто такое, нечто до такого ужаса истинное, что это не  могло бы пригрезиться во сне. Пусть сон мой породило сердце мое, но разве одно  сердце мое в силах было породить ту ужасную правду, которая потом случилась со  мной? Как бы мог я ее один выдумать или пригрезить сердцем? Неужели же мелкое  сердце мое и капризный, ничтожный ум мой могли возвыситься до такого откровения  правды! О, судите сами: я до сих пор скрывал, но теперь доскажу и эту правду.  Дело в том, что я... развратил их всех!    

 V    

     

Да, да,  кончилось тем, что я развратил их всех! Как это могло совершиться – не знаю, не  помню ясно. Сон пролетел через тысячелетия и оставил во мне лишь ощущение  целого. Знаю только, что причиною грехопадения был я. Как скверная трихина, как  атом чумы, заражающий целые государства, так и я заразил собой всю эту  счастливую, безгрешную до меня землю. Они научились лгать и полюбили ложь и  познали красоту лжи. О, это, может быть, началось невинно, с шутки, с  кокетства, с любовной игры, в самом деле, может быть, с атома, но этот атом лжи  проник в их сердца и понравился им. Затем быстро родилось сладострастие,  сладострастие породило ревность, ревность – жестокость... О, не знаю, не помню,  но скоро, очень скоро брызнула первая кровь: они удивились и ужаснулись, и  стали расходиться, разъединяться. Явились союзы, но уже друг против друга.  Начались укоры, упреки. Они узнали стыд и стыд возвели в добродетель. Родилось  понятие о чести, и в каждом союзе поднялось свое знамя. Они стали мучить животных,  и животные удалились от них в леса и стали им врагами. Началась борьба за  разъединение, за обособление, за личность, за мое и твое. Они стали говорить на  разных языках. Они познали скорбь и полюбили скорбь, они жаждали мучения и  говорили, что Истина достигается лишь мучением. Тогда у них явилась наука.  Когда они стали злы, то начали говорить о братстве и гуманности и поняли эти  идеи. Когда они стали преступны, то изобрели справедливость и предписали себе  целые кодексы, чтоб сохранить ее, а для обеспечения кодексов поставили гильотину.  Они чуть-чуть лишь помнили о том, что потеряли, даже не хотели верить тому, что  были когда-то невинны и счастливы. Они смеялись даже над возможностью этого  прежнего их счастья и называли его мечтой. Они не могли даже представить его  себе в формах и образах, но, странное и чудесное дело: утратив всякую веру в  бывшее счастье, назвав его сказкой, они до того захотели быть невинными и  счастливыми вновь, опять, что пали перед желанием сердца своего, как дети, обоготворили  это желание, настроили храмов и стали молиться своей же идее, своему же  «желанию», в то же время вполне веруя в неисполнимость и неосуществимость его,  но со слезами обожая его и поклоняясь ему. И однако, если б только могло так  случиться, чтоб они возвратились в то невинное и счастливое состояние, которое  они утратили, и если б кто вдруг им показал его вновь и спросил их хотят ли они  возвратиться к нему? – то они наверно бы отказались. Они отвечали мне:  «Пусть мы лживы, злы и несправедливы, мы знаем это и плачем об этом, и мучим себя  за это сами, и истязаем себя и наказываем больше, чем даже, может быть, тот  милосердый Судья, который будет судить нас и имени которого мы не знаем. Но у  нас есть наука, и через нее мы отыщем вновь истину, но примем ее уже  сознательно. Знание выше чувства, сознание жизни – выше жизни. Наука даст нам  премудрость, премудрость откроет законы, а знание законов счастья – выше  счастья». Вот что говорили они, и после слов таких каждый возлюбил себя больше  всех, да и не могли они иначе сделать. Каждый стал столь ревнив к своей  личности, что изо всех сил старался лишь унизить и умалить ее в других, и в том  жизнь свою полагал. Явилось рабство, явилось даже добровольное рабство: слабые  подчинялись охотно сильнейшим, с тем только, чтобы те помогали им давить еще  слабейших, чем они сами. Явились праведники, которые приходили к этим людям со  слезами и говорили им об их гордости, о потере меры и гармонии, об утрате ими  стыда. Над ними смеялись или побивали их каменьями. Святая кровь лилась на  порогах храмов. Зато стали появляться люди, которые начали придумывать: как бы  всем вновь так соединиться, чтобы каждому, не переставая любить себя больше  всех, в то же время не мешать никому другому, и жить таким образом всем вместе  как бы и в согласном обществе. Целые войны поднялись из-за этой идеи. Все  воюющие твердо верили в то же время, что наука, премудрость и чувство  самосохранения заставят наконец человека соединиться в согласное и разумное  общество, а потому пока, для ускорения дела, «премудрые» старались поскорее  истребить всех «непремудрых» и не понимающих их идею, чтоб они не мешали торжеству  ее. Но чувство самосохранения стало быстро ослабевать, явились гордецы и  сладострастники, которые прямо потребовали всего иль ничего. Для приобретения  всего прибегалось к злодейству, а если оно не удавалось – к самоубийству.  Явились религии с культом небытия и саморазрушения ради вечного успокоения в  ничтожестве. Наконец эти люди устали в бессмысленном труде, и на их лицах  появилось страдание, и эти люди провозгласили, что страдание есть красота, ибо  в страдании лишь мысль. Они воспели страдание в песнях своих. Я ходил между  ними, ломая руки, и плакал над ними, но любил их, может быть, еще больше, чем  прежде, когда на лицах их еще не было страдания и когда они были невинны и  столь прекрасны. Я полюбил их оскверненную ими землю еще больше, чем когда она  была раем, за то лишь, что на ней явилось горе. Увы, я всегда любил горе и  скорбь, но лишь для себя, для себя, а об них я плакал, жалея их. Я простирал к  ним руки, в отчаянии обвиняя, проклиная и презирая себя. Я говорил им, что все  это сделал я, я один, что это я им принес разврат, заразу и ложь! Я умолял их,  чтоб они распяли меня на кресте, я учил их, как сделать крест. Я не мог, не в  силах был убить себя сам, но я хотел принять от них муки, я жаждал мук, жаждал,  чтоб в этих муках пролита была моя кровь до капли. Но они лишь смеялись надо  мной и стали меня считать под конец за юродивого. Они оправдывали меня, они  говорили, что получили лишь то, чего сами желали, и что все то, что есть теперь,  не могло не быть. Наконец, они объявили мне, что я становлюсь им опасен и что  они посадят меня в сумасшедший дом, если я не замолчу. Тогда скорбь вошла в мою  душу с такою силой, что сердце мое стеснилось, и я почувствовал, что умру, и  тут... ну, вот тут я и проснулся.    

     

     

* * *    

     

Было уже  утро, то есть еще не рассвело, но было около шестого часу. Я очнулся в тех же  креслах, свечка моя догорела вся, у капитана спали, и кругом была редкая в  нашей квартире тишина. Первым делом я вскочил в чрезвычайном удивлении; никогда  со мной не случалось ничего подобного, даже до пустяков и мелочей: никогда еще  не засыпал я, например, так в моих креслах. Тут вдруг, пока я стоял и приходил  в себя, – вдруг мелькнул передо мной мой револьвер, готовый,  заряженный, – но я в один миг оттолкнул его от себя! О, теперь жизни и  жизни! Я поднял руки и воззвал к вечной истине; не воззвал, а заплакал;  восторг, неизмеримый восторг поднимал все существо мое. Да, жизнь, и –  проповедь! О проповеди я порешил в ту же минуту и, уж конечно, на всю жизнь! Я  иду проповедовать, я хочу проповедовать, – что? Истину, ибо я видел ее,  видел своими глазами, видел всю ее славу!    

И вот с  тех пор я и проповедую! Кроме того – люблю всех, которые надо мной смеются,  больше всех остальных. Почему это так – не знаю и не могу объяснить, но пусть  так и будет. Они говорят, что я уж и теперь сбиваюсь, то есть коль уж и теперь  сбился так, что ж дальше-то будет? Правда истинная: я сбиваюсь, и, может быть,  дальше пойдет еще хуже. И, уж конечно, собьюсь несколько раз, пока отыщу, как  проповедовать, то есть какими словами и какими делами, потому что это очень  трудно исполнить. Я ведь и теперь все это как день вижу, но послушайте: кто же  не сбивается! А между тем ведь все идут к одному и тому же, по крайней мере все  стремятся к одному и тому же, от мудреца до последнего разбойника, только  разными дорогами. Старая это истина, но вот что тут новое: я и сбиться-то очень  не могу. Потому что я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть  прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не  могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей. А ведь они все только  над этой верой-то моей и смеются. Но как мне не веровать: я видел истину, –  не то что изобрел умом, а видел, видел, и живой образ ее наполнил душу мою  навеки. Я видел ее в такой восполненной целости, что не могу поверить, чтоб ее  не могло быть у людей. Итак, как же я собьюсь? Уклонюсь, конечно, даже  несколько раз, и буду говорить даже, может быть, чужими словами, но ненадолго:  живой образ того, что я видел, будет всегда со мной и всегда меня поправит и  направит. О, я бодр, я свеж, я иду, иду, и хотя бы на тысячу лет. Знаете, я  хотел даже скрыть вначале, что я развратил их всех, но это была ошибка, –  вот уже первая ошибка! Но истина шепнула мне, что я лгу, и охранила меня и  направила. Но как устроить рай – я не знаю, потому что не умею передать  словами. После сна моего потерял слова. По крайней мере, все главные слова,  самые нужные. Но пусть: я пойду и все буду говорить, неустанно, потому что я все-таки  видел воочию, хотя и не умею пересказать, что я видел. Но вот этого насмешники  и не понимают: «Сон, дескать, видел, бред, галлюцинацию». Эх! Неужто это  премудро? А они так гордятся! Сон? что такое сон? А наша-то жизнь не сон?  Больше скажу: пусть, пусть это никогда не сбудется и не бывать раю (ведь уже  это-то я понимаю!), – ну, а я все-таки буду проповедовать. А между тем так  это просто: в один бы день, в один бы час – все бы сразу устроилось! Главное –  люби других как себя, вот что главное, и это все, больше ровно ничего не надо:  тотчас найдешь как устроиться. А между тем ведь это только – старая истина,  которую биллион раз повторяли и читали, да ведь не ужилась же! «Сознание жизни  выше жизни, знание законов счастья – выше счастья» – вот с чем бороться надо! И  буду. Если только все захотят, то сейчас все устроится.    

     

     

* * *    

     

А ту  маленькую девочку я отыскал... И пойду! И пойду!