1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
     

Перевод:  Г. Берсенева    

     

     

Часть первая. Король  разбойников    

     

ПРЕДИСЛОВИЕ    

     

История  полной приключений жизни Робин Гуда, которого в Англии называли outlaw  («стоящий вне закона», «изгнанник»), Передавалась из поколения в поколение и стала  широко распространенной в народе легендой. Тем не менее историку часто  недостает документов, чтобы изложить странное существование знаменитого  разбойника. В то же время большое число преданий, относящихся к Робин Гуду,  носят печать подлинности и бросают яркий свет на нравы и жизненный уклад его  времени.    

В  отношении происхождения нашего героя его биографы не сходятся между собой: одни  считают, что он был знатного рода, другие же оспаривают, что он носил титул  графа Хантингдона. Но как бы то ни было, Робин Гуд был последний сакс,  пытавшийся противостоять норманнскому владычеству.    

Весьма  возможно, что большинство событий истории, которую мы собираемся поведать  читателю, при всей их кажущейся правдоподобности относятся к области вымысла,  поскольку нет никаких предметных доказательств их достоверности. И все же  повсеместная популярность Робин Гуда дошла до нас во всей своей первоначальной  живости и яркости. Нет такого английского автора, который не посвятил бы ему  несколько добрых слов. Кордан, церковный писатель четырнадцатого века, называет  его ille famosissimus sicarius («знаменитейший разбойник»); Мейджор дает ему  титул «человеколюбивейшего короля разбойников». Автор одной прелюбопытнейшей  латинской поэмы, датированной 1304 годом, сравнивает его с Уильямом Уоллесом,  шотландским героем. А знаменитый Гэмден, говоря о нем, замечает: «Робин Гуд –  благороднейший из разбойников». И наконец, великий Шекспир в комедии «Как вам  это понравится», желая описать образ жизни Герцога и дать представление о его  счастье, выражается так:    

«Говорят,  что он уже в Арденнском лесу, а с ним вместе много веселых людей и что там они  живут, как прославленный Робин Гуд Английский. Говорят, что с каждым днем к  нему прибывает много молодых дворян и что они проводят время беззаботно, как это  делали в золотом веке».    

Если бы  нам вздумалось перечислять здесь имена всех авторов, высказавших лестное мнение  о Робин Гуде, мы бы злоупотребили терпением читателя, и нам достаточно будет  сказать, что но всех бесчисленных легендах, песнях, балладах, хрониках, где о  нем упоминается, он предстает человеком глубокого ума и беспримерной отваги и  мужества. Великодушный, терпеливый и добрый Робин Гуд был горячо любим не  только своими товарищами (ни один из них ни разу не предал и не покинул его),  но и всеми жителями графства Ноттингем.    

Робин  Гуд являет собой единственный пример человека, который, не будучи канонизирован,  все же имел свой день поминовения. Вплоть до конца шестнадцатого века простой  народ, короли, князья, городские власти как в Шотландии, так и в Англии  отмечали этот день играми, учрежденными в его честь.    

«Всеобщая  биография» сообщает, что во Франции Робин Гуд стал известен благодаря прекрасному  роману сэра Вальтера Скотта «Айвенго». Однако, чтобы лучше понять историю этой  знаменитой шайки разбойников, следует вспомнить, что со времен завоевания  Англии Вильгельмом норманнские законы об охоте наказывали браконьеров  ослеплением и кастрацией. Такая двойная кара, которая была хуже, чем смерть,  вынуждала тех, кому она грозила, укрываться в лесах. И средства к существованию  давало им лишь то самое ремесло, которое ставило их вне закона. Большую часть  браконьеров составляли саксы, которых норманнское завоевание лишило имущества.  Поэтому для них ограбить богатого норманнского сеньора было почти то же самое,  что вернуть себе достояние отцов. Именно это обстоятельство, прекрасно разъясненное  в эпическом романе «Айвенго» и в предлагаемом далее вниманию читателя  повествовании о приключениях Робин Гуда, и не позволяет смешивать знаменитых  outlaws с обыкновенными ворами.    

     

I    

     

To было  в царствование Генриха II, в год 1162-й от Рождества Христова: два путника,  грязная одежда которых свидетельствовала о пройденном ими долгом пути, а  утомленные лица – об их крайней усталости, ехали вечером по узким тропам  Шервудского леса в графстве Ноттингем.    

Воздух  был холоден; деревья с едва пробивающейся мартовской зеленью вздрагивали под  порывами ветра, в котором еще чувствовалось дыхание зимы, и, по мере того как  гасли последние лучи солнца, окрашивая в пурпур облака на горизонте, на землю  ложился густой туман. Вскоре небо совсем потемнело, и пронесшийся над лесом  шквалистый ветер дал знать, что ночью будет буря.    

– Ритсон, –  сказал старший из путешественников, укутываясь в плащ, – ветер стал совсем  свирепым; вы не боитесь, что буря застанет нас в дороге, да и правильно ли мы  едем?    

– Прямо  к цели, милорд, – ответил Ритсон, – и если мне не изменяет память, и  часа не пройдет, как мы постучимся в дверь дома лесника.    

Три  четверти часа они ехали молча, потом тот, кого его спутник величал милордом, воскликнул  в нетерпении:    

– Скоро  мы приедем, наконец?    

– Через  десять минут, милорд.    

– Хорошо;  но этот лесник, этот человек, кого ты называешь Хэдом, заслуживает моего доверия?    

– Да,  безусловно заслуживает, милорд; мой зять Хэд – человек суровый, прямой и честный;  он почтительно выслушает историю, придуманную вашей милостью, и поверит в нее;  он не знает, что такое ложь, и даже недоверие ему неведомо. Смотрите,  милорд, – радостно воскликнул Ритсон, прервав похвальное слово  леснику, – видите там отблески света на деревьях? Так вот, их отбрасывают  окна дома Гилберта Хэда. Сколько раз в молодости я благословлял как путевую  звезду свет этого очага, когда вечером мы возвращались усталые с охоты! И  Ритсон застыл, мечтательно и умиленно гляди на мерцающий огонек, пробудивший в  нем воспоминания прошлого.    

– А  ребенок спит? – спросил дворянин, которого волнение слуги совсем не  тронуло.    

– Да,  милорд, – ответил Ритсон, и лицо его тотчас приняло выражение полнейшего  безразличия, – крепко спит, но, клянусь спасением души, я не понимаю,  зачем вашей милости нужно прилагать такие усилия, чтобы сохранить жизнь  маленькому существу, которое так вредит вашим интересам? И если вы хотите  навсегда отделаться от этого ребенка, не всадить ли ему в сердце клинок на два  дюйма? Я к вашим услугам, только прикажите. Обещайте лишь в награду упомянуть  мое имя в вашем завещании, и наш маленький соня больше не проснется.    

– Замолчи, –  резко оборвал его дворянин, – я не желаю смерти этого невинного создания!  Я боюсь, что в будущем все может обнаружиться, но предпочитаю мучиться страхом,  а не угрызаться совестью из-за преступления. Впрочем, я смею надеяться, и более  того, даже верить, что тайна, окутывающая рождение этого ребенка, никогда не  откроется. Если же случится иначе, то это может быть только твоя работа, Ритсон,  и клянусь тебе, что отныне я буду пристально следить за всеми твоими шагами и  поступками. Воспитанный как крестьянин, он не будет страдать от заурядности  своего положения; он построит себе счастье в соответствии со своими вкусами и  привычками, и об имени и состоянии, которые он, не ведая того, сегодня теряет,  сожалеть не будет.    

– Да  свершится ваша воля, милорд! – холодно отозвался Ритсон. – Но, по  правде сказать, жизнь такого малыша не стоит даже тягот пути из Хантингдоншира в  Ноттингемшир.    

Тем  временем путники, наконец, спешились перед хорошеньким домиком, запрятанным в  лесной чаще, как птичье гнездышко.    

– Эй!  Сосед Хэд, – закричал Ритсон веселым и зычным голосом, – отоприте  побыстрее, дождь так и хлещет, а отсюда видно, что у вас пылает очаг.  Отпирайте, приятель, отпирайте, это ваш родственник просит у вас  гостеприимства.    

В доме  послышалось глухое ворчание собак, а осторожный лесник начал с того, что спросил:    

– Кто  там стучит?    

– Друг.    

– Какой  друг?    

– Роланд  Ритсон, твой шурин. Открой же, мой добрый Гилберт.    

– Ты  Роланд Ритсон из Мансфилда?    

– Да,  да, я самый, брат Маргарет. Да ты откроешь, наконец? – закричал в  нетерпении Ритсон. – За столом поговорим.    

Дверь  наконец отворилась, и путники вошли в дом. Гилберт Хэд сердечно пожал руку шурину  и, вежливо поклонившись дворянину, сказал:    

– Добро  пожаловать, сэр рыцарь, и не обвиняйте меня в нарушении законов гостеприимства,  хоть я несколько минут и держал перед вами дверь на запоре и не приглашал вас к  очагу. Жилище мое стоит уединенно, а по лесу бродят разбойники, и это понуждает  меня к осторожности, потому что недостаточно быть только смелым и сильным,  чтобы избежать опасности. Так что примите мои извинения, благородный путник, и  соблаговолите считать мой дом своим. Садитесь к огню и обсушите свое платье, а  вашими лошадьми сейчас займутся. Эй, Линкольн! – крикнул Гилберт,  приоткрывая дверь в соседнюю комнату. – Поставь лошадей этих путников под  навес, потому что наша конюшня для них слишком мала, и дай им всего вдоволь:  полную кормушку сена и соломы по брюхо.    

Тотчас  же появился крепкий крестьянин в одежде лесника; он пересек большую комнату и  вышел, не полюбопытствовав даже взглянуть на пришедших; вслед за ним появилась  хорошенькая женщина, не старше тридцати лет, и кинулась обнимать Ритсона,  подставляя лоб его поцелуям.    

– Дорогая  Маргарет, сестричка! – воскликнул Ритсон, крепко целуя ее и разглядывая с  простодушным восхищением, к которому примешивалось удивление, – да ты  совсем не изменилась: и лоб такой же чистый, и глаза блестят, а губы и щеки  розовые и свежие, как в те времена, когда наш добрый Гилберт ухаживал за тобой.    

– Это  потому, что я счастлива, – ответила Маргарет, бросая на мужа нежный  взгляд.    

– Ты  могла бы сказать: «Мы счастливы», Мэгги, – добавил честный лесник. –  У тебя такой чудесный характер, что у нас в доме не было еще ни обид, ни ссор.  Но хватит об этом, позаботимся лучше о гостях… Друг мой шурин, снимайте плащ,  вы же, сэр рыцарь, отряхните капли дождя, а то с вас течет, как утренняя роса с  листьев. Ну а затем сядем ужинать. Скорее, Мэгги, положи охапку хвороста в  очаг, а еще лучше – две; все лучшее, что есть в доме, ставь на стол, а кровать  застели самыми белыми простынями, да поторопись.    

Молодая  женщина с живостью повиновалась мужу, Ритсон же в это время откинул назад полы  плаща, и стало видно, что на руках у него красивый ребенок, завернутый в  голубое шерстяное покрывало. Ею круглое, свежее и румяное личико  свидетельствовало о том, что этот малыш, от силы пятнадцатимесячный, крепок и  совершенно здоров.    

Старательно  расправив помятый чепчик на его головке, Ритсон положил ребенка так, чтобы его  хорошенькое личико было получше освещено, и тихо позвал сестру.    

Маргарет  подбежала к нему.    

– Мэгги, –  сказал он, – у меня для тебя есть подарок, и тебе не придется упрекать  меня в том, что, не видя тебя восемь лет, я вернулся с пустыми руками… Погляди,  что я тебе принес.    

– Пресвятая  Дева! – воскликнула женщина, молитвенно сложив руки. – Пресвятая  Дева, ребенок! Это твой ангелочек, Роланд? Гилберт, Гилберт, ты только погляди,  какой хорошенький ребенок!    

– Ребенок?  У Ритсона на руках ребенок? – Гилберт, казалось, отнюдь не разделял  восторга жены и строго глядел на своего шурина. – Брат, – серьезным  тоном спросил лесник, – вы что, оставив солдатское ремесло, в кормилицы  записались? И что за причуда у вас появилась бродить по глухомани с дитятей под  плащом? Что все это значит? Почему вы с ним явились сюда и что это за малыш?  Давайте же рассказывайте все честно, я хочу все знать!    

– Этот  ребенок ко мне отношения не имеет, мой славный Гилберт; он сирота, а вот этот  дворянин – его опекун. Его светлость знает, из какой семьи этот ангелочек, и он  расскажет вам, зачем мы сюда явились. А пока, добрая моя Мэгги, займись этой  драгоценной ношей, которую я несу на руках уже два дня… то есть два часа. Я уже  устал играть роль кормилицы.    

Маргарет  живо схватила на руки спящего малыша, унесла его к себе в комнату, положила на  свою кровать, осыпая поцелуями его ручки и шейку, плотно закутала в свою  праздничную шаль и вернулась к гостям.    

За  ужином было достаточно весело, а когда он подошел к концу, дворянин сказал  леснику:    

    

– Интерес,  который ваша прелестная женушка проявила к этому малышу, заставил меня решиться  сделать вам одно предложение касательно его благополучия в будущем. Но прежде  позвольте мне рассказать кое-какие подробности о семье, обстоятельствах  рождения и нынешнем положении бедного сиротки, чьим единственным покровителем  являюсь я. Его отец, мой товарищ по оружию в дни нашей молодости, проведенной в  походах, был моим самым лучшим и самым близким другом. Начало царствования  нашего славного короля Генриха Второго мы вместе с ним пропели но Франции – то  в Нормандии, то и Пуату, то в Аквитании, а потом расстались на несколько лет и  встретились снова в Уэльсе. Мой друг, перед тем как покинуть Францию, безумно  влюбился в одну девушку, женился на ней и привез ее в Англию к своим родным. К  сожалению, семья эта была надменна и горда, поскольку состояла в родстве с  королевским домом, и, полная глупых предрассудков, отказалась принять в свое  лоно молодую женщину, ибо она была бедна и все ее благородство состояло лишь в  благородстве чувств. Нанесенное ей оскорбление потрясло ее до глубины души, и  она умерла через неделю после того как произвела на свет ребенка, которого мы  хотим сейчас препоручить вашим заботам, ибо у него нет больше отца: мой бедный  друг был смертельно ранен в одном сражении в Нормандии – тому скоро будет  десять месяцев. Последние мысли моего умирающего друга были о сыне: он призвал  меня к себе, поспешно сообщил мне имя и место жительства кормилицы и во имя  нашей давней дружбы заставил меня поклясться, что я стану защитой и опорой  этого сироты. Я поклялся и сдержал бы слово, но мне очень трудно это сделать,  добрый Гилберт. Я ведь все еще солдат, жизнь моя проходит в гарнизонной службе  или на полях сражений, и я не имею возможности лично заботиться об этом слабом  создании. С другой стороны, у меня нет родственников и друзей, которым я мог бы  без опасений доверить столь драгоценное существо. Я уже и вовсе не знал, какому  святому молиться, когда мне пришла в голову мысль посоветоваться с вашим  шурином Роландом Ритсоном, а он тут же вспомнил о вас; он рассказал, что вы уже  восемь лет женаты на очаровательной и добродетельной женщине, но так и не стали  отцом, и вам, вероятно, было бы приятно, не бесплатно разумеется, принять под  свой кров бедного сиротку, сына храброго солдата. Если Бог пошлет этому ребенку  жизнь и здоровье, он станет опорой моей старости; я поведаю ему славную и  печальную историю того, кто дал ему жизнь, и мы с ним пройдем теми дорогами, которыми  в молодости прошли его доблестный отец и я. А пока вы будете воспитывать его  так, как если бы он был вашим собственным сыном, и вы будете это делать отнюдь  не бесплатно, клянусь вам. Так ответьте же, добрый Гилберт, принимаете ли вы  мое предложение?    

Дворянин  с беспокойством ждал ответа, а лесник вопросительно смотрел на жену, но хорошенькая  Маргарет, отвернувшись от стола и наклонив голову к двери, ведущей в соседнюю  комнату, с улыбкой прислушивалась к слабому дыханию спящего ребенка.    

Ритсон,  украдкой следивший за выражением лиц обоих супругов, понял, что, несмотря на  сомнения Гилберта, его сестра хотела бы оставить мальчика себе, и сказал как  можно убедительнее:    

– Смех  этого ангелочка, добрая моя Маргарет, сделает жизнь в вашем доме еще радостнее,  и, клянусь святым Петром, не меньшую радость доставит тебе звон гиней, которые  будет тебе ежегодно отсчитывать его милость. Ах, так и вижу тебя богатой и  всегда счастливой; на местные праздники ты приводишь за руку хорошенького  малыша, который зовет тебя матушкой: он одет, как принц, и сияет, как солнышко,  а ты так и светишься от удовольствия и гордости!    

Маргарет  ничего не ответила, но посмотрела с улыбкой на Гилберта, чье молчание было  превратно истолковано дворянином.    

– Вы  колеблетесь, добрый Гилберт? – спросил он, нахмурив брови. – Мое  предложение вам не по душе?    

– Простите,  сэр, ваше предложение меня устраивает, и если моя дорогая Мэгги ничего не имеет  против, мы оставим ребенка у себя. Ну же, жена, скажи, что ты об этом думаешь:  как ты решишь, так и будет.    

– Этот  храбрый воин прав, – ответила молодая женщина, – ему растить этого  ребенка невозможно.    

– Ну  так что же?    

– Ну  так я стану ему матерью, – промолвила Маргарет и, обращаясь к дворянину,  добавила: – Если однажды вам придет в голову забрать обратно вашего приемного  сына, мы вам его вернем с нелегким сердцем, но нас при этом будет утешать то,  что у вас он будет счастливее, чем в убогом доме лесника.    

– Слова  моей жены означают, что мы беремся за это дело, – заявил Гилберт, – и  я со своей стороны клянусь беречь этого ребенка и быть ему отцом. А вот,  господин рыцарь, и залог моего слова.    

Он  вытащил из-за пояса одну из своих перчаток и бросил ее на стол.    

– Слово  за слово, перчатка за перчатку, – произнес дворянин и тоже бросил на стол  одну из своих перчаток. – Теперь остается только договориться о размере  денежного содержания ребенка. Вот, добрый человек, держите, и каждый год вы  будете получать столько же.    

Вытащив  из-под камзола кожаный мешочек, полный золотых монет, он попытался вручить его  леснику. Но тот отказался.    

– Спрячьте  ваше золото, сэр; нежность и хлеб в этом доме не продаются.    

Кожаный  мешочек долго переходил из рук Гилберта в руки дворянина и обратно. Наконец,  после переговоров, по предложению Маргарет решили, что деньги, которые рыцарь  собирался ежегодно выделять на содержание мальчика, будут храниться в надежном  месте и что их вручат ему, когда он достигнет совершеннолетия.    

Уладив  это дело ко всеобщему удовлетворению, все пошли спать. На следующее утро Гилберт  поднялся чуть свет и с завистью разглядывал лошадей своих гостей, которых как  раз чистил его слуга.    

– Какие  прекрасные кони, Линкольн! – сказал ему Гилберт. – Даже не верится,  что они проделали двухдневный путь, такими бодрыми они выглядят. Клянусь святой  мессой! На таких прекрасных скакунах могут ездить только принцы. Они, должно  быть, стоят столько серебра, сколько весят мои лошадки. Да, кстати, я о них  бедных и забыл совсем, а у них, должно быть, кормушки совсем пустые.    

И  Гилберт пошел в свою конюшню. Конюшня была пуста.    

– Смотри-ка,  а их тут и нет. Эй, Линкольн, ты что, уже выпустил лошадей пастись?    

– Нет,  хозяин.    

– Вот  еще странности какие, – прошептал Гилберт. Его вдруг охватило  предчувствие, и он бросился в комнату Ритсона. Ритсона там не было.    

«Может  быть, он пошел будить рыцаря?» – сказал себе Гилберт, направляясь в комнату,  где ночевал дворянин.    

Но там  тоже никого не было. В это время появилась Маргарет с ребенком на руках.    

– Жена! –  закричал Гилберт. – Наши лошади исчезли!    

– Да  быть этого не может!    

– Гости  уехали на наших лошадях, а нам оставили своих.    

– Но  почему же они уехали вот так?    

– Подумай  сама, Мэгги, я не знаю.    

– Может,  они хотели скрыть от нас, куда они поехали?    

– Значит,  им было в чем себя упрекнуть?    

– Они  просто не захотели нас предупредить, что вместо своих усталых лошадей берут  наших.    

– Нет,  наверное, не поэтому; их лошади сейчас выглядят так, словно они и не проделали  недельный путь, они резвы и крепки.    

– Эй!  Да не будем думать об этом! Погляди какой красивый ребенок! А улыбается-то как!  Поцелуй его.    

– Может  быть, этот господин хотел нас отблагодарить, оставив нам дорогих лошадей вместо  наших коняг?    

– Может  быть, а боясь, что мы откажемся, он уехал, пока мы спали.    

– Ну,  что же! Если так, я благодарен ему от чистого сердца, но шурином Ритсоном я недоволен,  мог бы и попрощаться с нами.    

– Ах,  разве ты не знаешь, что, с тех пор как умерла твоя бедная сестрица Энни, его  невеста, Ритсон избегает бывать в наших местах. Может быть, наше семейное  счастье пробудило в нем горестные воспоминания!    

– Ты  права, жена, – ответил Гилберт и тяжело вздохнул. – Бедная Энни!    

– Самое  досадное в этой истории, – продолжала Маргарет, – что мы не знаем ни  имени, ни места жительства опекуна этого ребенка. Если он заболеет, кому мы  должны об этом сообщить? Да и как нам называть его?    

– Выбери  ему имя, Маргарет.    

– Лучше  ты сам выбери, Гилберт, он же мальчик, и, стало быть, это твое дело.    

– Тогда  назовем его именем моего любимого брата. Я не могу подумать об Энни, чтобы не  вспомнить о несчастном Робине.    

– Ну  вот мы его и окрестили, вот наш милый Робин! – воскликнула Маргарет,  осыпая поцелуями личико ребенка, который уже улыбался ей как своей матери.    

Итак,  сына назвали Робин Хэд. Позже, никто не знает почему, Хэд стало звучать, как  Худ, или Гуд, и под именем Робин Гуд и стал знаменит маленький незнакомец.    

 II    

     

Со  времени этих событий истекло пятнадцать лет; под кровом лесника не переставало  царить спокойствие и счастье, и сирота ни на минуту не усомнился в том, что он  любимый сын Маргарет и Гилберта Хэда.    

В одно  прекрасное июньское утро какой-то пожилой человек, одетый как состоятельный  крестьянин, ехал, сидя верхом на крепком пони, через Шервудский лес по дороге,  которая вела в живописную деревеньку Мансфилд-Вудхауз.    

Небо  было чистое; восходящее солнце освещало безлюдную местность; ветер был пропитан  терпким и сильным запахом дубовой листвы и тысячами ароматов полевых цветов; на  мхах и траве россыпями алмазов сверкали капли росы; в ветвях порхали и пели  птицы; из лесных чащ слышались крики ланей – одним словом, природа повсюду  просыпалась и только кое-где еще виднелись клочья ночного тумана.    

Лицо  нашего путника прояснилось под лучами утреннего солнца, грудь его расправилась,  легкие наполнились снежим воздухом, и он запел сильным и звонким голосом старую  саксонскую песнь, в которой проклинались все тираны.    

Вдруг  мимо его уха просвистела стрела и вонзилась в ветвь дуба, стоявшего на обочине  дороги.    

Крестьянин,  скорее удивленный, нежели испуганный, соскочил с лошади, спрятался за дерево,  натянул тетиву лука и приготовился к обороне. Но напрасно он всматривался вдаль,  разглядывал тропу, обшаривал взглядом окружающие заросли и вслушивался в  малейшие лесные шорохи – он ничего не увидел, ничего не услышал и не знал, что  и думать об этом внезапном нападении.    

Может  быть, безобидный путник просто оказался на пути стрелы какого-нибудь неумелого  охотника? Но тогда он услышал бы его шаги, лай собаки, тогда он увидел бы лань,  которая, убегая, пересекла бы тропу.    

А может  быть, это был один из разбойников, изгнанник, каких в графстве было немало; эти  люди жили лишь тем, что убивали, грабили и целыми днями подстерегали путников.  Но все эти бродяги знали его, они знали, что он небогат, но никогда не  отказывал в куске хлеба и кружке эля никому из них, когда им случалось  постучать в его дверь.    

Может  быть, он оскорбил кого-нибудь, и этот человек хочет ему отомстить? Нет, на двадцать  миль в округе у него не было врагов.    

Какая же  невидимая рука пожелала его убить?    

Именно  убить, потому что стрела пролетела у самого его виска, так что даже волосы на голове  у него зашевелились.    

Размышляя  обо всем этом, путник думал: «Непосредственная опасность мне не грозит, потому  что моей лошади инстинкт ничего не подсказывает. Напротив, она стоит спокойно,  как у себя в стойле, и тянется к листве, как к своей кормушке. Но если она  будет здесь стоять, то укажет тому, кто меня преследует, место, где я прячусь».    

– Эй,  пони, рысью! – крикнул он.    

Это  приказание было подкреплено негромким свистом, и послушное животное, привыкшее  за долгие годы к этому приему охотника, который хочет остаться в засаде один,  насторожило уши, поглядело своими огненными глазами на дерево, за которым  прятался его хозяин, и, ответив ему коротким ржанием, ускакало рысью.  Крестьянин еще с четверть часа, оставаясь настороже, напрасно ждал нового  нападения.    

«Ну что  же, – сказал он себе, – раз терпение ничего не дало, попробуем  действовать хитростью».    

И,  определив по тому, как было направлено оперение стрелы, то место, где мог  засесть его враг, он выпустил в эту сторону свою стрелу в надежде или испугать  злоумышленника, или заставить его обнаружить себя. Стрела просвистела в воздухе  и вонзилась в кору дерева, но на вызов никто не ответил. Может быть, второй  выстрел будет удачнее? Зазвенела тетива, но вторая стрела была остановлена на  лету. Другая стрела, выпущенная из невидимого лука, почти под прямым углом  вонзилась в нее над тропой, и, кружась в воздухе, обе они упали на землю. Выстрел  последовал так быстро и неожиданно и свидетельствовал о такой ловкости и  меткости, что крестьянин в восхищении забыл об опасности и выпрыгнул из  укрытия.    

– Ну  и выстрел! Замечательный выстрел! – вскричал он, выскакивая на опушку чащи  и пытаясь отыскать таинственного лучника.    

В ответ  на его крики раздался радостный смех, и серебристый и нежный, как у женщины,  голос пропел:    

В лесах  резвятся лани, в лесах цветут цветы,    

Но что  мне лани и цветы, когда со мною ты?    

Оставь  добычу и цветы, оставь прозрачный пруд,    

И вместе  в лес пойдем со мной, мой милый Робин Гуд.    

Мы в  чаще спрячемся с тобой подальше от дорог,    

И из  цветов себе сплету я праздничный венок.    

– Ох!  Так это Робин, бесстыдник Робин Гуд поет. Иди сюда, мальчик. Как? Ты посмел  стрелять из лука в своего отца? Клянусь святым Дунстаном, я уже решил, что это  разбойники решили меня прикончить! Ну и злой же ты мальчишка, если избрал себе  мишенью мою седую голову! Ах, вот и он сам, – добавил добрый старик, –  вот он и сам, безобразник! И поет ту песенку, которую я сочинил, когда мой брат  Робин был влюблен… я тогда еще песни сочинял, а мой бедный брат ухаживал за  прекрасной Мэй, своей невестой.    

– Ну  что, отец, разве моя стрела ранила вас, а не просто пощекотала вам ухо? –  послышался голос с другой стороны зарослей, снова запевший:    

Над  лесом бледный свет струит печальная луна,    

И где-то  колокол звенит; в долине тишина.    

В  Шервудский лес пойдем скорей, где старый дуб растет,    

Он слышал  клятвы юных дней, и нас там счастье ждет.    

Лесное  эхо еще повторяло последние строки, когда молодой человек лет двадцати на вид,  хотя на самом деле ему было только шестнадцать, вышел и остановился перед  старым крестьянином, в котором читатель, без сомнения, узнал сланного Гилберта  Хэда, знакомого ему из первой главы нашей книги.    

Юноша  улыбался старику, почтительно держа в руке зеленую шляпу, украшенную пером  цапли. Густые, слегка вьющиеся черные волосы обрамляли его широкий лоб, белый  как слоновая кость. Слегка прищуренные глаза, затененные длинными ресницами,  бросавшими тень на розовощекое лицо с выступающими скулами, метали темно-синие  искры. Взгляд его чистых глаз, казалось, тонул и расплавленной глазури, и  мысли, убеждения, чувства чистосердечной юности отражались в нем как в зеркале;  в лице его сквозили мужество и энергия; изысканно-красивые черты не имели в  себе ничего женственного, а когда он улыбался, обнажая жемчужные зубы, было  видно, что это уже почти взрослый, уверенный в себе человек; губы у него были ярко-коралловые,  и их соединяла с тонким прямым носом, крылья которого просвечивали розовым,  изящная ложбинка.    

Он  загорел, но там, где одежда открывала шею и запястья, было видно, что кожа у  него атласно-белая.    

На нем  была шляпа с пером цапли, перетянутая в талии куртка из зеленого линкольнского  сукна, замшевые короткие штаны из оленьей кожи и обувь, называвшаяся un-hege  sceo («саксонские сапоги») и крепившаяся к щиколоткам прочными ремнями; на  перевязи, украшенной стальными бляшками, висел колчан со стрелами и небольшой  рог, а у пояса – охотничий нож; в руке он держал лук. Вся одежда и снаряжение  Робин Гуда, исполненные своеобразия, отнюдь не вредили его юношеской красоте.    

– А  что если вместо того чтобы пощекотать мое ухо, ты бы пробил мне голову? –  с напускной строгостью спросил добрый старик, повторив последние слова своего  сына. – Поосторожней с такой щекоткой, сэр Робин, ведь так не рассмешить,  а скорее убить можно!    

– Простите  меня, отец. Я совсем не хотел вас ранить.    

– Вполне  верю тебе, но, дорогой мой мальчик, так вполне могло случиться: лошадь ли  ускорила бы шаг или чуть отклонилась бы влево или вправо, я бы тряхнул головой,  твоя рука дрогнула бы или ты бы неточно прицелился, да любой пустяк, в конце  концов, и твои игры могли бы окончиться моей смертью.    

– Но  рука у меня не дрогнула, и прицеливаюсь я всегда точно. Не упрекайте же меня,  отец, и простите мне мою шалость.    

– Прощаю  от всего сердца, но, как говорится у Эзопа, чьи басни тебе рассказывает капеллан,  разве человек имеет право развлекаться такими играми, которые могут повлечь за  собой смерть другого человека?    

– Ваша  правда, – ответил Робин, и в голосе его прозвучало глубокое  раскаяние. – Умоляю вас, забудьте мое легкомыслие, вернее, мою вину; этот  поступок меня заставила совершить гордыня.    

– Гордыня?    

– Да,  гордыня. Разве вчера вечером, после ужина, вы мне не сказали, что я еще не стал  таким хорошим стрелком, чтобы испугать лань, задев шерстинки на ее ухе, но не  убив ее? Ну вот… я и хотел доказать вам обратное.    

– Хорошенький  способ проявлять свое мастерство! Но оставим это, мальчик; конечно, я прощаю  тебя и больше не сержусь, но обещай мне никогда не обращаться со мной как с  оленем.    

– Не  бойся, отец, не бойся, – с нежностью сказал юноша, – как бы я ни был  проказлив и легкомыслен, как бы я ни любил пошутить, мне никогда не забыть,  какую любовь и уважение ты заслужил у меня, и за весь Шервудский лес я не отдам  и волоска с твоей головы!    

Старик  взволнованно схватил руку, протянутую ему юношей, и с любовью пожал ее, сказав:    

– Да  благословит Бог твое доброе сердце и да ниспошлет он тебе благоразумие! –  добавил он с наивной гордостью, которую до тех пор вне всякого сомнения  скрывал, чтобы выбранить неосторожного лучника: – Подумать только, ведь это мой  ученик! И это я, Гилберт Хэд, был первым, кто научил его натягивать тетиву и  пускать стрелу! Ученик достоин учителя, и если так дело пойдет, лучшего стрелка  не будет во всем графстве, а может, и во всей Англии.    

– Пусть  у меня правая рука отсохнет и ни одна моя стрела не попадет в цель, если я  забуду вашу любовь ко мне, отец!    

– Дитя,  ты же знаешь теперь, что я не отец тебе, и мы связаны только узами сердца.    

– О,  не говорите мне, что у вас нет на меня прав: если вам их не дала природа, то  дала пятнадцатилетняя любовь и забота!    

– Напротив,  давай-ка поговорим об этом, – сказал Гилберт и пошел пешком по тропинке,  ведя на поводу пони, прибежавшего на громкий свист хозяина. – Есть у меня  тайное предчувствие, что в скором времени нам угрожают большие беды!    

– Что  за вздорная мысль, отец!    

– Ты  уже взрослый, смелый, и, благодарение Господу, сил у тебя хватает, но тебя ждет  совсем не то будущее, на какое я рассчитывал, когда ты, тогда малое дитя, сидел  на коленях у Маргарет и то плакал, то смеялся.    

– Да  что там! У меня одно желание: чтобы завтрашний день походил на сегодняшний и  вчерашний!    

– Мы  с Маргарет старились бы теперь без сожалений, если б только приоткрылась тайна  твоего рождения.    

– Так  вы больше никогда и не видели того храброго солдата, что препоручил меня вашим  заботам?    

– Видеть  я его больше никогда не видел, а известие от него получил только один раз.    

– Может  быть, он погиб на войне?    

– Может  быть. Через год после того как тебя к нам привезли, неизвестный посланец вручил  мне мешок серебра и запечатанный пергамент, но герба на восковой печати не  было. Я отнес этот пергамент своему духовнику; он развернул его и прочел слово  в слово вот что:    

«Гилберт  Хэд, год тому назад я поручил твоим заботам ребенка и взял на себя обязательство  ежегодно платить тебе за твои труды; я посылаю тебе причитающуюся за этот год  сумму; ныне я покидаю Англию и не знаю, когда вернусь. Поэтому я принял меры к  тому, чтобы ты ежегодно получал обещанные деньги. Итак, когда придет срок  платежа, тебе следует явиться в канцелярию шерифа Ноттингема, и тебе заплатят.  Воспитай мальчика как своего сына, по приезде я явлюсь за ним».    

Подписи  и даты не было, откуда пришло это письмо, я не знаю. Посланец уехал, не пожелав  удовлетворить мое любопытство. Я часто повторял тебе то, что неизвестный рыцарь  рассказал нам о твоем рождении и о смерти твоих родителей. Больше я ничего о  твоем происхождении не знаю, и шериф, который выдает мне деньги для тебя,  неизменно отвечает на мои вопросы, что ни имени, ни местопребывания того, кто  поручил ему ежегодно выплачивать мне эти гинеи, он не ведает. Если ныне твой  покровитель потребовал бы тебя к себе, моя милая Маргарет и я утешились бы в  разлуке тем, что ты получишь почести и богатство, причитающиеся тебе по праву  рождения, но, если мы умрем прежде, чем этот незнакомый рыцарь объявится, наши  последние часы будут отравлены великой печалью.    

– Какой  печалью, отец?    

– Печалью  знать, что ты один остаешься на свете, предоставленный своим страстям как раз в  том возрасте, когда мальчик становится мужчиной.    

– Вы  с матерью еще долго проживете.    

– Одному  Богу это известно.    

– Бог  продлит ваши дни.    

– Да  будет воля его! В любом случае, если нас разлучит скорая смерть, знай, дитя  мое, что ты наш единственный наследник; хижина, в которой ты вырос, –  твоя, пашня, которая расчищена вокруг нее, – твоя, и если ты будешь вести  себя разумно, то с деньгами на твое содержание, накопленными за пятнадцать лет,  ты можешь не бояться нищеты и жить счастливо. Уже при твоем рождении тебя  постигло несчастье, но твои приемные родители сделали что могли, чтобы возместить  тебе эту потерю, и если ты будешь изредка вспоминать их, то другой награды им  не надо.    

Юноша  растрогался, на глаза его навернулись слезы, но он постарался сдержаться, чтобы  еще больше не расстраивать старика, отвернулся, вытер слезы тыльной стороной  ладони и сказал почти веселым тоном:    

– Не  касайтесь больше таких печальных вещей, отец; мысль о разлуке, чем бы она ни  была вызвана, делает меня слабым, как женщина, а слабость не пристала мужчине.  (Он полагал, что уже стал мужчиной.) Без сомнения, в один прекрасный день я все  узнаю о себе, а не узнаю – так это не помешает мне ни спокойно спать, ни  просыпаться с радостью. Черт побери! Пусть мне и не известно мое настоящее имя,  благородное оно или нет, но зато я знаю, кем хочу быть: я хочу быть лучшим  стрелком, который когда-либо выпускал стрелу по лани в Шервудском лесу.    

– А  вы уже и есть лучший стрелок, сэр Робин, – с гордостью отвечал  Гилберт. – Разве не я ваш учитель? Ну, трогай, Джип, мой славный  пони, – добавил старик, садясь в седло, – мне нужно поскорее съездить  в Мансфилд-Вудхауз и вернуться, а то у Мэгги от беспокойства лицо вытянется и  станет подобным самой длинной из моих стрел. А ты пока, мальчик, упражняйся и  станешь таким же метким, каким был Гилберт Хэд в свои лучшие годы… До свидания.    

Некоторое  время Робин развлекался тем, что простреливал листья на вершинах самых высоких  деревьев, потом ему это занятие надоело, он улегся на полянке в тени и мысленно  восстановил слово за словом весь разговор с приемным отцом. Робин совершенно не  знал окружающего мира, и его желания не выходили за пределы того, что могла ему  дать жизнь под крышей лесника; наивысшим счастьем для него было свободно  охотиться в Шервудском лесу, полном дичи; что могло для него значить, кем он  будет: знатным человеком или простолюдином?    

Где-то  рядом послышался шорох листьев и треск ветвей, и это вывело юного охотника из  задумчивости; он поднял голову и увидел, что из кустов выскочила лань,  промелькнула на поляне и тотчас скрылась в чаше леса.    

Первым  движением Робина было броситься за ланью, натяну» тетиву, но, прежде чем кинуться  в погоню, он случайно, а может быть, влекомый инстинктом охотника, посмотрел в  ту сторону, откуда появилось животное, и увидел, что в нескольких туазах от  него, за пригорком, возвышающимся над дорогой, притаился человек; оставаясь  невидимым, он мог наблюдать за всем, что происходило на дороге; он настороженно  вглядывался вдаль, держа наготове стрелу.    

По  одежде он походил на простого лесника, который хорошо знает повадки диких  зверей и мирно охотится, поджидая добычу в засаде. Но если это на самом деле  охота, причем охота на ланей, отчего же он не преследует поспешно свою добычу?  Зачем же он спрятался в засаде? Быть может, это убийца и караулит он путников?    

Робин  почувствовал, что тут замышляется преступление; надеясь предотвратить его, он  спрятался за купой буков и стал внимательно следить за всеми движениями  незнакомца. Тот по-прежнему сидел на корточках за пригорком спиной к Робину и  находился, следовательно, между ним и тропой.    

Внезапно  этот человек, то ли разбойник, то ли охотник, выпустил стрелу в сторону тропы и  приподнялся, будто собирался прыгнуть к намеченной им цели, но внезапно он  остановился, крепко выругался и, снова наложив стрелу на лук, спрятался в  засаде.    

Вторая  стрела вылетела, сопровождаемая еще более отвратительным проклятием.    

«Кому же  все это предназначается? – подумал Робин. – Может, он хочет причесать  кого-нибудь из своих друзей, как я это сделал со старым Гилбертом этим утром?  Это игра не из легких. Но там, куда он целит, я никого не вижу, а он, наверное,  видит, потому что приготовил третью стрелу».    

Робин  уже собирался выйти из своего убежища и познакомиться с этим незадачливым  стрелком, как вдруг, нечаянно раздвинув ветви бука, увидел на том месте, где  дорога в Мансфилд-Вудхауз делает поворот и от нее отходит тропа, всадников:  какого-то дворянина, а с ним молодую даму, которые явно пребывали в  нерешительности – продолжать ли им путь, пренебрегая опасностью, или же  повернуть обратно. Лошади храпели, а дворянин оглядывался по сторонам, чтобы  высмотреть врага и оказать ему сопротивление, и одновременно пытался успокоить  свою спутницу.    

Внезапно  женщина издала пронзительный крик и упала почти без чувств; в луку ее седла  вонзилась стрела.    

Сомнений  больше не было: человек в засаде был подлым убийцей.    

Охваченный  благородным негодованием, Робин выбрал в своем колчане самую острую стрелу и  натянул тетиву. Выстрел пригвоздил левую руку убийцы к луку как раз тогда,  когда тот снова собирался выстрелить в всадника и его спутницу.    

Взвыв от  боли и гнева, разбойник повернул голову и попытался разглядеть, кто столь  неожиданно напал на него, но тонкая фигура позволяла Робину целиком скрыться за  стволом бука, а цвет куртки делал юношу невидимым среди листвы.    

Робин  мог бы убить разбойника, но он удовлетворился тем, что наказал его, и пустил  еще одну стрелу, сбив с него шляпу, отлетевшую шагов на двадцать.    

Вне себя  от боли и страха, раненый выпрямился, придерживая простреленную руку здоровой,  завыл, завертелся на месте, испуганно вглядываясь в окружающую лесную чащу, и  убежал с криком:    

– Это  дьявол! Дьявол! Дьявол!    

Робин  проводил его веселым смехом и пожертвовал еще одну стрелу, которая, подстегнув  бег убийцы, должна была надолго лишить его возможности сидеть.    

Увидев,  что опасность миновала, Робин вышел из укрытия и прислонился в небрежной позе к  стволу дуба, стоявшего у самой тропы; он хотел приветствовать путников; но едва  они заметили его, как дама громко закричала, а всадник бросился к нему, обнажив  меч.    

– Эй!  Сэр рыцарь, – воскликнул Робин, – удержи свою руку и умерь свой пыл!  Стрелы, летевшие в вас, были не из моего колчана!    

– Вот  ты где, негодяй! Вот ты где! – повторял рыцарь во власти страшного гнева.    

– Я  не убийца, совсем напротив, это я спас вам жизнь.    

– А  где же тогда убийца? Говори или я расколю тебе голову!    

– Выслушайте  меня, и вы все узнаете, – холодно ответил Робин. – А что до того,  чтобы расколоть мне голову, об этом и не думайте, милорд, и позвольте вам  заметить, что эта стрела, острие которой смотрит на вас, пробьет вам сердце  прежде, чем ваш меч хотя бы оцарапает меня. Считайте, что я предупредил вас, и  выслушайте меня спокойно: я расскажу вам все, как оно было.    

– Слушаю, –  ответил всадник, как бы зачарованный хладнокровием Робина.    

– Я  спокойно лежал на траве там, за этими буками; мимо меня пробежала лань, и я  хотел броситься вслед за ней, но тут увидел человека, пускавшего стрелы по  какой-то цели, которую я не мог рассмотреть. Я сразу забыл о лани и стал  следить за этим человеком, потому что он был мне подозрителен; вскоре я обнаружил,  что он избрал своей мишенью эту благородную даму. Говорят, что я самый меткий  лучник в Шервудском лесу, и я воспользовался случаем, чтобы доказать самому  себе, что обо мне говорят правду. С первого же выстрела я пригвоздил руку убийцы  к его луку, второй стрелой сбил с него шляпу – мы можем с вами легко ее  найти, – наконец, третий выстрел обратил его в бегство; наверное, он и  сейчас еще бежит… Вот и все.    

Всадник  все еще держал меч поднятым: он сомневался.    

– Ну  же, милорд, – продолжал Робин, – взгляните мне в лицо, и вы сами  увидите, что я не похож на убийцу.    

– Да,  да, мой мальчик, признаюсь, что на разбойника ты не похож, – сказал  незнакомец, внимательно разглядывая Робина: чистый лоб, искреннее лицо,  светящееся в глазах мужество, улыбка законной гордости на губах – вся  благородная внешность подростка невольно внушала доверие тому, кто смотрел на  него.    

– Скажи  мне, кто ты, и прошу тебя, отведи нас туда, где наших лошадей могут покормить и  где они отдохнут, – добавил всадник.    

– С  удовольствием. Следуйте за мной.    

– Но  прежде возьми мой кошелек, а потом и Господь отблагодарит тебя.    

– Оставьте  себе ваше золото, сэр рыцарь, мне оно ни к чему, у меня нет в нем нужды. Меня  зовут Робин Гуд, и я живу с отцом и матерью в двух милях отсюда, на опушке  леса; пойдемте, и вы найдете в нашем доме сердечный прием.    

Молодая  женщина, до того державшаяся в отдалении, подъехала к ним, и Робин увидел, что  из-под шелкового капюшона, который прикрывал ее голову от утренней свежести,  блестят огромные черные глаза; он заметил также, что она божественно хороша  собой, и, пожирая ее взглядом, вежливо поклонился ей.    

– По-вашему,  нам следует верить словам этого юноши? – спросила дама у рыцаря.    

Робин  гордо поднял голову и, не дав рыцарю времени ответить, воскликнул:    

– А  что, на земле уже совсем не верят честным людям?    

Путники  улыбнулись: они больше не сомневались.    

    

 III    

     

Маленький  караван сначала двигался в полном молчании: рыцарь и девушка все еще думали об  опасности, какой им удалось избежать, а в голове юного лучника роились  неведомые ему дотоле мысли – он первый раз в жизни был восхищен красотой женщины.    

Робин  был горд по врожденному благородству и не хотел показаться ниже тех, кто был  обязан ему жизнью, а потому шел впереди них с видом надменным и суровым; он  догадывался, что эти люди, скромно одетые и путешествующие без свиты,  принадлежат к знати, но он полагал, что в Шервудском лесу он им ровня, а перед  лицом убийц даже превосходит их.    

Заветной  мечтой Робина было прослыть метким лучником и смелым лесником; первый титул он  заслужил, а второй – еще нет, потому что выглядел совсем зеленым юнцом.    

Помимо  всех своих замечательных качеств, Робин обладал еще и прекрасным певучим голосом;  он сам это знал и пел при каждом удобном случае, а потому и сейчас ему  захотелось показать путешественникам свои способности. Он запел какую-то  веселую балладу, но странное волнение сжало его горло, а губы его задрожали; он  попробовал снова запеть, но тяжело вздохнул и умолк; затем попытался запеть еще  раз, но с тем же успехом.    

Простодушный  мальчик не понимал, какое чувство делает его робким: перед его мысленным взором  все время стоял образ прекрасной незнакомки, ехавшей за ним следом, и, грезя о  ее прекрасных черных глазах, он забыл слова своей песни.    

Но в  конце концов, поняв причину своего волнения, он снова обрел присущее ему хладнокровие  и подумал:    

«Терпение,  я скоро увижу ее без капюшона!»    

Рыцарь  стал доброжелательно расспрашивать Робина о его вкусах, привычках и занятиях,  но тот отвечал холодно и изменил тон лишь тогда, когда разговор задел его  самолюбие.    

– Так  ты не боишься, – спросил незнакомец, – что этот негодяй попытается  отомстить тебе за свою неудачу? Не боишься, что рука тебе изменит?    

– Черт  возьми, нет, милорд, такое опасение мне и в голову прийти не может!    

– И  в голову прийти не может?!    

– Да,  я привык легко попадать в цель в куда более сложных случаях.    

В словах  Робина было столько гордости, благородства и поры в спои силы, что незнакомец  воздержался от насмешек и спросил:    

– Так  ты достаточно меткий стрелок, чтобы попасть с пятидесяти шагов в ту же цель, и  которую попадаешь с пятнадцати?    

– Конечно;  но надеюсь, милорд, – добавил мальчик насмешливо, – что вы не сочтете  урок, который я преподал этому разбойнику, образцом меткости.    

– Почему  же?    

– Да  потому, что подобный пустяк ничего не доказывает.    

– А  ты что, можешь дать мне лучшее доказательство?    

– Пусть  только случай представится, и вы сами увидите.    

Снова на  несколько минут воцарилось молчание; маленький караван достиг небольшой поляны,  пересеченной наискось тропой. И в ту же минуту в воздух поднялась крупная  хищная птица, а из соседних зарослей, испуганный топотом конских копыт,  выскочил олененок и кинулся через поляну, чтобы снова скрыться в лесу.    

– Внимание! –  воскликнул Робин, наложив одну стрелу на лук, а другую беря в зубы. – Какую  дичь вы предпочитаете, в шерсти или в перьях?    

И не  успел рыцарь ответить, как олененок замертво свалился на траву, а птица,  кружась в воздухе, упала на поляну.    

– Ну,  раз вы не хотели выбирать, когда они были живыми, выберете вечером, когда их изжарят.    

– Превосходно! –  воскликнул рыцарь.    

– Чудесно! –  прошептала девушка.    

– Вашим  милостям нужно только идти прямо по этой дороге, и за вот тем лесом будет дом  моего отца. Поклон вам! Я пойду вперед, чтобы предупредить мать о вашем приезде  и послать за убитой дичью нашего старого слугу.    

И,  сказав это, Робин убежал.    

– Благородный  ребенок, не правда ли, Марианна? – спросил рыцарь свою спутницу. – Очаровательный  мальчик, и самый красивый лесник, какого я когда-либо встречал в Англии.    

– Он  еще совсем юн, – ответила незнакомка.    

– И  может быть, еще моложе, чем кажется благодаря своему росту и крепости. Вы и поверить  не можете, Марианна, насколько жизнь на свежем воздухе благоприятствует  развитию силы и укрепляет здоровье; в удушающей атмосфере городов все не  так, – добавил, вздохнув, всадник.    

– Мне  кажется, сэр Аллан Клер, – ответила дама, лукаво улыбаясь, – что вы  вздыхаете не столько по зеленым деревьям Шервудского леса, сколько по их  очаровательной ленной владетельнице, благородной дочери барона Ноттингема.    

– Вы  трапы, милая сестрица Марианна, и признаюсь, что если бы это зависело от моего  выбора, то я предпочел бы бродить по этим лесам, имея жилищем хижину  какого-нибудь йомена и будучи мужем Кристабель, чем сидеть на троне.    

– Братец  мысль ваша прекрасна, но несколько романтична. А впрочем, сами вы уверены, что  Кристабель согласится поменять свою жизнь принцессы на жалкое существование, о  котором вы говорите? Ах, дорогой Аллан, не питайте безумных надежд: я очень  сомневаюсь в том, что барон когда-нибудь согласится отдать вам руку своей  дочери.    

Молодой  человек нахмурился, но согнал со своего лица облачко печали и спокойно ответил  сестре:    

– Мне  казалось, что вы с восторгом говорили о прелестях деревенской жизни.    

– Это  правда, Аллан. Признаюсь, у меня вкусы странные, но не думаю, что Кристабель их  разделяет.    

– Если  Кристабель меня действительно любит, ей в моем жилище будет хорошо, каким бы  оно ни было. О, вы предчувствуете, что барон мне откажет? Но если я захочу, мне  стоит только слово сказать, одно слово, и гордый, вспыльчивый Фиц-Олвин примет  мое предложение из страха, что он станет изгнанником, а его ноттингемский замок  сровняют с землей.    

– Тише!  Вот и хижина, – сказала Марианна, прерывая брата. – И мать юноши уже  ждет нас на пороге. Сказать по правде, внешность у этой женщины очень приятная.    

– Да  и мальчик ей под стать, – ответил, улыбаясь молодой человек.    

– О,  это уже не мальчик, – прошептала Марианна, и на ее лице проступил румянец.    

Тут  девушка спешилась с помощью брата, капюшон упал с ее головы, и стали видны  черты ее лица нежно-розового цвета, который пришел на смену румянцу. Робин  стоял около матери и в полном изумлении смотрел на женщину, впервые заставившую  сильно забиться его сердце. Волнение его было так велико и искренне, что, не  отдавая себе отчета, он воскликнул:    

– Ах,  я был уверен, что такие прекрасные глаза могут озарять только прекрасное лицо!    

Маргарет,  удивленная смелостью сына, повернулась к нему и довольно резким тоном сделала  ему замечание. Аллан засмеялся, а прекрасная Марианна покраснела почти так же  сильно, как и дерзкий Робин, который, чтобы скрыть смущение и стыд, повис на  шее у матери; но уголком глаза простодушный проказник при этом подглядывал за  девушкой. На лице Марианны не было и следов какого-либо гнева, напротив, на  губах ее Робин увидел благожелательную улыбку, которую девушка тщетно пыталась  от него скрыть, и тогда юноша, уверенный в том, что он прошен, осмелился  поднять глаза на это божество.    

Через  час домой вернулся Гилберт Хэд; позади него на крупе лошади находился раненый,  подобранный лесником на дороге; Гилберт с величайшей осторожностью снял  незнакомца с неудобного сиденья и внес на руках в большую комнату, а потом  позвал Маргарет, в эту минуту готовившую гостям постели в комнатах на втором  этаже.    

Маргарет  прибежала на зов Гилберта.    

– Иди  сюда, жена, этому бедняге срочно нужна твоя помощь. Какой-то злой человек сыграл  с ним скверную шутку, пригвоздив стрелой кисть его руки к луку как раз тогда,  когда сам он целился в оленя. Давай поскорее, моя дорогая Мэгги, а то он очень  ослабел от потери крови. Ну, как ты, приятель? – добавил старик, обращаясь  к раненому. – Ну-ну, держись, ты поправишься. Да подними голову, не  поддавайся унынию, приободрись немного, черт возьми! Никто еще не умирал  оттого, что ему продырявили руку.    

Раненый  сидел согнувшись и втянув голову в плечи; лицо он все время отворачивал от хозяев,  как будто не хотел, чтобы его видели.    

В эту  минуту в дом вошел Робин и подбежал к отцу, чтобы помочь раненому, но, лишь  взглянув на него, он тут же отошел в сторону и сделал знак Гилберту, что хочет  поговорить с ним.    

– Отец, –  сказал шепотом юноша, – постарайтесь скрыть от тех путников, которые  сейчас наверху, что этот человек находится в нашем доме. Позже узнаете, зачем  это надо. Будьте осторожны.    

– Ах,  Боже, да что, кроме сочувствия может вызвать у наших гостей этот истекающий кровью  бедняга-лесник?    

– Вечером  вы все узнаете, отец, а пока сделайте то, о чем я вас прошу.    

– Узнаю  вечером, узнаю вечером, – недовольно проворчал Гилберт. – Ну вот что,  я хочу знать все немедленно, поскольку мне кажется весьма странным, что такой  ребенок, как ты, позволяет себе давать мне советы по поводу осторожности.  Говори сейчас же, что общего между этим человеком и их светлостями?    

– Подождите  немного: вечером, когда мы останемся одни, я вам все расскажу, клянусь вам.    

Старик  отошел от Робина и вернулся к раненому. Через минуту Робин услышал, как тот  громко закричал от боли.    

– Ах,  нот оно в чем дело, господин Робин, силе одна твоя проделка! – воскликнул  Гилберт, подбегая к сыну и хватая его за рукав в ту минуту, когда тот уже был  на пороге. – Я же запретил тебе сегодня утром упражняться в меткости на  себе подобных, и вот как ты меня послушался – несчастный лесник тому свидетель!    

– В  чем дело? – ответил юноша, исполненный почтительного негодования. –  Вы что, думаете…    

– Да,  я думаю, что это ты пригвоздил руку этого человека к его луку. Во всем лесу  только у тебя достанет на это меткости. Посмотри, наконечник стрелы тебя выдал:  на нем наше клеймо… Ну, теперь-то ты, я надеюсь, не станешь отрицать свою вину?    

И  Гилберт показал ему наконечник стрелы, извлеченный им из раны.    

– Ну  и что же?! Да, это я ранил этого человека, отец, – холодно ответил Робин.    

Лицо  старого Гилберта посуровело.    

– Это  омерзительно и преступно, сын; неужели тебе не стыдно из пустого бахвальства  опасно ранить человека, не сделавшего тебе никакого зла?    

– Я  не испытываю за этот поступок ни стыда, ни раскаяния, – твердым голосом  ответил Робин. – Пусть стыд и раскаяние испытывает тот, кто подкарауливал  ни в чем неповинных и беззащитных путников.    

– Кто  же повинен в таком коварстве?    

– Человек,  которого вы столь великодушно подобрали в лесу.    

И Робин  рассказал отцу во всех подробностях о происшедшем.    

– Этот  негодяй тебя видел? – спросил Гилберт с беспокойством.    

– Нет,  он убежал, почти обезумев и крича о вмешательстве дьявола.    

– Прости  меня, я был к тебе несправедлив, – сказал старик, сжимая руки  мальчика. – Я восхищен твоей меткостью. Впредь нужно будет внимательно  следить за подступами к дому. Этот мерзавец скоро поправится от раны и окажется  способным в благодарность за мои заботы и гостеприимство явиться сюда с себе  подобными и учинить поджог и убийство. Сдается мне, – добавил Гилберт  после некоторого раздумья, – что лицо этого человека не вовсе незнакомо  мне, но, сколько ни ищу в памяти, имени его припомнить не могу: должно быть,  внешне он сильно изменился. В те времена, когда я знавал его, черты его еще не  были постыдно искажены распутством и злодеяниями.    

Их  беседа была прервана появлением Аллана и Марианны, которых хозяин сердечно приветствовал.    

В этот  день, вечером, в доме лесника царило необычное оживление. И Гилберт, и Маргарет,  и Линкольн, и Робин (а он особенно) тут же почувствовали, что гости нарушили их  мирное существование и внесли в него перемены. Хозяин дома внимательно следил  за раненым, хозяйка готовила ужин; Линкольн, как всегда, занимался лошадьми, но  посматривал вокруг дома и был начеку; один только Робин ничего не делал, но  грудилось его сердце. Красота Марианны пробудила в нем чувства, дотоле ему  неведомые: неподвижно, в немом восхищении следил он за тем, как девушка  ступает, говорит, обводит вокруг себя взглядом, и то бледнел, то краснел, то  вздрагивал.    

Никогда  ни на одном празднике в Мансфилд-Вудхаузе он не видел такой красавицы; он  танцевал, смеялся, разговаривал с местными девушками и даже уже нашептывал на  ушко той или другой пустые, общепринятые любовные словечки, но на следующее  утро, охотясь в лесу, не помнил об этом; сегодня же он скорее бы умер от  страха, чем осмелился бы сказать хоть одно слово благородной всаднице, которой  спас жизнь, и чувствовал, что никогда ее не забудет.    

Он  перестал быть ребенком.    

Пока  Робин, сидя в уголке гостиной, молча восхищался Марианной, Аллан расхваливал  Гилберту храбрость и меткость юного лучника и поздравлял его с таким сыном, но  Гилберт, всегда надеявшийся узнать что-нибудь в самый неожиданный момент о  происхождении Робина, никогда не упускал случая признаться, что мальчик не его  сын, а потому рассказал дворянину, когда и как некий незнакомец оставил у него  этого ребенка.    

Аллан с  удивлением узнал, что Робин вовсе не сын Гилберта, и поскольку лесник добавил,  что неизвестный покровитель сироты, по-видимому, приехал из Хантингдона,  поскольку именно хантингдонский шериф платил ежегодно деньги на содержание  мальчика, то молодой дворянин сказал;    

– Мы  родом из Хантингдона и всего несколько дней, как оттуда. История Робина,  славный лесник, может быть правдой, но я в этом сомневаюсь. Ни один  хантингдонский дворянин не умер в Нормандии в те времена, когда родился этот  ребенок, и я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из мужчин благородных семейств  нашего графства когда-либо вступал в неравный брак с бедной  простолюдинкой-француженкой. И потом, зачем было увозить этого ребенка так  далеко от Хантингдона? Вы говорите, что для его же блага, как вам сказал  Ритсон, ваш родственник, вспомнивший о вас и поручившийся за ваше  добросердечие. А может быть, это было сделано потому, что нужно было скрыть  рождение этого младенца и ею хотели убрать, но не осмелились убить? Мои  подозрения подтверждаются еще и тем, что с той поры вы больше так и не видели  шурина. Вернувшись в Хантингдон, я расспрошу всех самым тщательным образом и  постараюсь разыскать семью Робина; мы с сестрой обязаны ему жизнью, и да  поможет нам Небо заплатить ему наш долг вечной признательностью!    

Понемногу  дружеское обращение Аллана и ласковые слова Марианны вернули Робину его обычную  жизнерадостность и спокойствие и в доме лесника воцарилось непринужденное и радушное  веселье.    

– Мы  заблудились в Шервудском лесу по дороге в Ноттингем, – сказал Аллан  Клер, – и я рассчитываю завтра утром продолжить путь. Не хотите ли быть  моим проводником, дорогой Робин? Сестру я оставлю здесь, препоручив ее заботам  вашей матушки, а мы вернемся завтра же вечером. Отсюда далеко до Ноттингема?    

– Около  двенадцати миль, – ответил Гилберт, – на хорошей лошади можно доехать  меньше чем за два часа. Мне все равно давно нужно было зайти к шерифу, так как  я уже год не был у него, и я вас провожу, сэр Аллан.    

– Тем  лучше, поедем втроем! – воскликнул Робин.    

– Нет,  нет! – возразила Маргарет и, наклонившись к мужу, прошептала ему на ухо:    

– И  не думайте даже! Разве можно оставлять двух женщин с этим разбойником?    

– Одних?! –  переспросил со смехом Гилберт. – А нашего старого Линкольна, дорогая Мэгги,  вы уже совсем ни во что не ставите? Да и мой верный, храбрый Ланс горло  перегрызет любому, кто посмеет только руку на вас поднять!    

Маргарет  бросила на юную гостью умоляющий взгляд, и Марианна решительно заявила, что  если Гилберт не откажется от предполагаемого путешествия, то она тоже поедет  вместе с братом.    

Гилберт  уступил, и было решено, что Аллан с Робином отправятся в путь с первыми лучами  солнца.    

Стемнело;  дверь дома заперли, и все сели за стол, воздавая должное кулинарным талантам  доброй Маргарет. Главным блюдом был большой кусок зажаренного олененка; Робин  сиял – ведь это он убил олененка, а Марианна соблаговолила заметить, что мясо  его очень нежное на вкус.    

Очаровательные  юноша и девушка сидели рядом друг с другом и беседовали как старые знакомые;  Аллан с удовольствием слушал, как Гилберт рассказывает разные лесные истории, а  Мэгги следила за тем, чтобы на столе всего было вдоволь. И нее жилище лесника и  этот вечер могло бы служить моделью для одной из картин голландской школы, в  которых художник поэтизирует сцены домашней жизни.    

Вдруг из  комнаты больного, расположенной на втором этаже, раздался протяжный свист. Все  сидевшие за столом устремили взгляды на лестницу, ведущую наверх. Едва он  умолк, как из леса ему ответил другой свист, похожий на первый. Сотрапезники  вздрогнули, снаружи беспокойно завыла одна из сторожевых собак, потом все  стихло и в лесу и в доме снова воцарилась полная тишина.    

– Происходит  что-то необычное, – сказал Гилберт, – и я не особенно удивлюсь, если  по лесу бродит тот, кто без стеснения роется в чужих карманах как в своих.    

– Вы  в самом деле боитесь, что сюда заявятся разбойники? – спросил Аллан.    

– Все  может быть.    

– А  я думал, что они оставят в покое жилище честного лесника, ведь лесники обычно  народ небогатый, и у разбойников хватает здравого смысла нападать только на  богатых людей.    

– Богатые  люди в лесу не часты, а господам разбойникам приходится и хлеб есть, когда мяса  нет, да и уверяю вас, что эти воры не побрезгуют вырвать кусок хлеба из рук  бедного человека. И все же моему дому, мне самому и моим домашним они могли бы  оказать уважение, ведь не раз и не два голодной зимой они и грелись у моего  очага, и ели за этим столом.    

– Разбойники,  видно, не знают, что такое признательность!    

– И  до такой степени, что не раз пытались силой ворваться в дом.    

При этих  словах Марианна вздрогнула от страха и невольно придвинулась к Робину. Юноша  хотел было успокоить ее, но волнение сжало ему горло, а Гилберт, заметивший  испуг девушки, с улыбкой сказал:    

– Успокойтесь,  благородная леди, наши храбрые сердца и меткие луки сослужат вам службу, и,  если разбойники осмелятся сюда явиться, они убегут, как уже не раз убегали, не  получив иной поживы, кроме стрелы пониже спины.    

– Спасибо, –  ответила Марианна, а потом, бросив на брата многозначительный взгляд, она  добавила: – Значит, жизнь лесника не так уж легка и безопасна?    

Робин  неправильно истолковал ее слова, приняв их на свой счет; он не понял, что  девушка намекает на мнимое пристрастие Аллана к деревенской жизни, а потому  воскликнул с возбуждением:    

– А  я считаю, что она полна радости и счастья. Мне часто приходится проводить целый  день в какой-нибудь из соседних деревень, и я всегда с невыразимой радостью  возвращаюсь в свой прекрасный лес и говорю себе, что предпочел бы смерть муке  жить запертым в городских стенах.    

Робин  уже собирался продолжить свои речи в том же духе, как в двери дома застучали с  такой силой, что задрожали стены, а собаки, мирно спавшие у очага, вскочили с  громким лаем; Гилберт, Аллан и Робин бросились к дверям, а Марианна прижалась к  груди Маргарет.    

– Эй! –  закричал лесник. – Что за наглый гость осмелился вышибать мою дверь?    

В ответ  послышался еще более сильный удар; Гилберт повторил вопрос, но из-за неистового  лая собак сначала вообще ничего не было слышно, а потом за дверью послышался  зычный голос, перекрывающий этот шум и повторяющий обычное:    

– Откройте,  ради Бога!    

– Кто  вы?    

– Два  монаха из ордена святого Бенедикта.    

– Откуда  и куда вы идете?    

– Идем  мы из нашего аббатства, аббатства в Линтоне, а направляемся в Мансфилд-Вудхауз.    

– Что  вам надо?    

– Ночлег  и пищу; мы заблудились в лесу и умираем от солода.    

– Твой  голос на голос умирающего мало похож; как мне убедиться, что ты говоришь правду?    

– О  черт! Да отворив дверь и поглядев на нас, – ответил монах, и нетерпение  заставило его говорить куда менее смиренно. – Ну, упрямый лесник, отопрешь  ты, наконец? Под нами ноги подгибаются, и в животе урчит от голода.    

Гилберт  посоветовался с гостями; он все еще колебался, но тут вмешался еще один голос,  голос старика, и произнес робко и с мольбой:    

– Ради  Бога! Откройте, добрый лесник; клянусь вам мощами нашего святого покровителя,  что мой брат сказал правду!    

– Ну,  в конце концов, – сказал Гилберт так громко, чтобы его было слышно  снаружи, – нас здесь четверо мужчин и с помощью наших собак мы справимся с  этими пришельцами, кто бы они ни были. Я отопру. Робин, Линкольн, придержите  пока собак, а если на нас нападут, вы их спустите.    

 IV    

     

Едва  только дверь повернулась на петлях, как человек, буквально навалившись на нее  снаружи, чтобы не дать ее закрыть, пут же шагнул через порог. Человек этот был  молод, могуч, огромного роста, на нем была длинная черная ряса, с капюшоном и  широкими рукавами, подпоясан он был веревкой, на боку у него висели огромные  четки, а опирался он на толстую и узловатую кизиловую палку.    

За этим  красавцем-монахом смиренно шел следом старик точно в таком же одеянии.    

После  обычных приветствий все опять сели за стол вместе со вновь прибывшими, и в доме  снова воцарилось оживление и душевное спокойствие. Однако хозяева дома не  забыли свистков с верхнего этажа и из леса, но, чтобы не тревожить гостей, они  скрывали свои опасения.    

– Славный  и добрый лесник, прими мои поздравления: стол накрыт прекрасно! – воскликнул  великан-монах, пожирая ломоть дичи. – Если я сел к столу, не дождавшись  твоего приглашения, то только потому, что меня подтолкнуло к этому чувство  голода, такое же острое, как лезвие ножа.    

По  правде говоря, этого бесцеремонного субъекта по речам и манерам можно было  скорее принять за бывалого солдата, чем за монаха. Но в те времена монахов  ничто не стесняло, их было много, а искреннее благочестие и добродетели  большинства из них вызывали уважение и ко всем остальным.    

– Добрый  лесник, да благословит Пресвятая Богоматерь твой дом и пошлет ему мир и счастье! –  сказал, отламывая кусок хлеба, старый монах, в то время как его товарищ изо  всех сил работал челюстями и поглощал одну кружку эля за другой.    

– Простите  меня, добрые отцы, – сказал Гилберт, – что я медлил отворить вам  дверь, но осторожность…    

– Да  конечно… осторожность теперь кстати, – ответил молодой монах, переводя дух  между двумя кусками. – В округе бродит шайка свирепых разбойников, и часу  не прошло, как двое этих негодяев напали на нас, вбив себе в голову, несмотря  на наши возражения, что в наших котомках завелся презренный металл, именуемый  серебром. Клянусь святым Бенедиктом! Они весьма удачно к нам обратились, и я  чуть уже было не отзвонил молебен палкой по их спинам, но тут раздался  протяжный свист, на который они ответили, дав сигнал к отступлению.    

Сотрапезники  с беспокойством переглянулись: один только монах казался совершенно спокойным и  философски предавался гастрономическим изысканиями.    

– Всеблагое  Провидение! – продолжал он, помолчав минуту. – Если бы этот свист не  разбудил ваших собак и они бы не залаяли, мы бы не нашли вашего дома, а  поскольку тут и дождь начался, то нам пришлось бы подкрепиться лишь чистой  водичкой, как то и предписывают правила нашего, ордена.    

Произнеся  это, монах снова наполнил кружку и опустошил ее.    

– Славная  собака, – добавил он, наклонившись, чтобы погладить старого Ланса, который  как раз улегся у его ног, – благородное животное!    

Но Ланс,  не отвечая на ласку монаха, встал, потянулся, понюхал воздух и глухо заворчал.    

– Ну  же, ну же! Что тебя беспокоит, мой добрый пес? – спросил Гилберт, трепля  собаку по шее.    

Животное,  словно в ответ, одним прыжком очутилось у двери и, не издав ни звука, снова  стало принюхиваться, прислушиваться, а потом повернуло голову к хозяину и,  казалось, стало просить его пылающим гневом взглядом, чтобы ему отворили дверь.    

– Робин,  подай мне палку и возьми свою, – негромко сказал Гилберт.    

– У  меня, – столь же тихо сказал монах, – рука железная, кулак стальной,  а палка кизиловая, и, если на нас нападут, все это в вашем распоряжении.    

– Спасибо, –  ответил лесник, – а я думал, что правила твоего ордена запрещают тебе употреблять  твою силу подобным образом.    

– Прежде  всего правила моего ордена предписывают мне оказывать помощь и поддержку моим  ближним.    

– Терпение,  чада мои, – сказал старый монах, – первыми не нападайте!    

– Мы  последуем вашему совету, отец мой; прежде всего… Но тут Гилберта прервал крик  ужаса, который издала Маргарет, и он не окончил изложение своего плана обороны.  На верхней площадке лестницы бедная женщина увидела раненого, которого считала  лежащим при смерти в постели, и онемев от ужаса, она протянула руку, указывая  на этот зловещий призрак. Все разом взглянули туда, но на лестнице уже никого  не было.    

– Ну  же, милая Мэгги, – сказал Гилберт прежде чем продолжить изложение своего  плана обороны, – не дрожи ты так; бедняга, что наверху, с постели не  вставал, он слишком слаб, и его надо пожалеть, а не бояться, потому что, если  на него нападут, он и защититься не сможет. Тебе просто померещилось, Мэгги.    

Говоря  так, славный лесник пытался скрыть свои опасении, потому что только он и Робин  знали, что за человек этот раненый. Без сомнения, этот разбойник был и сговоре  с теми, что находились в лесу, но следовало, не спуская с него глаз, и виду не  показывать, что его присутствие в доме опасно, иначе женщины совсем бы  обезумели от страха; поэтому лесник многозначительно взглянул на Робина, и тот  незаметно для всех, как кошка на ночных обходах, поднялся по лестнице.    

Дверь  комнаты была полуоткрыта, в нее падал отблеск света из зала, и с первого же  взгляда Робин увидел, что раненый, вместо того чтобы лежать в кровати,  наполовину высунулся из раскрытого окна и тихо разговаривает с каким-то  человеком, стоящим внизу.    

Наш  герой, распластавшись на полу, дополз до самых ног разбойника и стал прислушиваться  к разговору.    

– Юная  дама и рыцарь здесь, – сказал раненый, – я сам только что видел их.    

– Возможно  ли это? – воскликнул его собеседник.    

– Да,  я бы расквитался с ними сегодня утром, да сам дьявол их защитил: неизвестно  откуда вылетела стрела, искалечила мне руку, и они от меня ускользнули.    

– Проклятие!    

– Они  заблудились, и случай привел их переночевать в дом того же славного человека,  кто подобрал меня, когда я истекал кровью.    

– Тем  лучше, теперь они от нас не уйдут.    

– Сколько  вас, ребята?    

– Семеро.    

– А  их только четверо.    

– Самое  трудное – войти; на вид засовы у двери прочные, и мне чудится, что там целая  свора собак.    

– А  к чему нам дверь? Пусть лучше она останется закрытой во время драки, а то красавица  с братцем от нас опять смогут улизнуть.    

– Тогда  что вы рассчитываете делать?    

– А,  черт побери, я помогу вам влезть в окно. Одна рука, правая, у меня действует, я  сейчас привяжу к этой перекладине простыни и одеяла. А вы пока готовьтесь  подняться по лестнице.    

– Вот  как? – воскликнул Робин и, схватив разбойника за ноги, попытался выкинуть  его в окно.    

Негодование,  гнев, пламенное желание отвратить опасность, угрожавшую жизни его родителей и  свободе прекрасной Марианны, стократно увеличили силы юноши. Напрасно разбойник  пытался сопротивляться, – толчок был так внезапен, что он потерял  равновесие, вылетел из окна и упал, но не землю, а в чан с водой, стоявший  внизу.    

Тс, кто  был снаружи, испуганные неожиданным падением своего товарища, разбежались и  спрятались в лесу. Робин спустился и рассказал о своем приключении. Вначале все  посмеялись, а потом призадумались. Гилберт высказал утверждение, что  злоумышленники, опомнившись, опять попытаются напасть на дом. Мужчины стали  готовиться к отражению нового нападения, а старый монах, отец Элдред, предложил  помолиться всем вместе и попросить помощи Всевышнего.    

Молодой  монах, чей аппетит наконец притупился, не стал препятствовать этому намерению,  а напротив, затянул зычным голосом псалом «Exaudi nos».[1] Однако Гилберт попросил  его помолчать; сотрапезники преклонили колени, и отец Элдред тихим голосом  произнес горячую молитву.    

Еще  звучали слова молитвы, как снаружи послышались стоны и прерывистый свист. Это  разбойник, жертва Робина, упавший в чан, пришел в себя и стал звать сообщников  на помощь. Тем стало стыдно, что они испугались и убежали; вернувшись, они  бесшумно подкрались к дому, помогли раненому выбраться из чана, положили его,  почти умирающего, под навес, а затем стали обсуждать новый план нападения на  дом.    

– Нам  нужно завладеть Алланом Клером и его сестрой, живыми или мертвыми, –  заявил главарь шайки головорезов, – потому что это приказ барона  Фиц-Олвина, а я предпочту бросить вызов черту или быть укушенным бешеным  волком, чем вернуться к барону с пустыми руками. Если бы этот болван Тайфер не  допустил такого промаха, мы бы уже вернулись в замок.    

Читатели  могут отсюда понять, что негодяя, с кем так бесцеремонно обошелся Робин, звали  Тайфер. Что же касается барона Фиц-Олвина, то с ним мы читателей скоро  познакомим, а пока им достаточно знать, что этот мстительный человек поклялся  убить Аллана: во-первых, потому что Аллан любил леди Кристабель Фиц-Олвин, его  дочь, и она отвечала ему взаимностью, в то время как барон предназначал ее в  жены одному богатому вельможе из Лондона, а во-вторых, потому что этому самому  Аллану были известны некоторые политические тайны, раскрытие коих повлекло бы  за собой разорение и гибель барона. В те феодальные времена барон Фиц-Олвин,  сеньор Ноттингема, обладал правом вершить высший и низший суд во всем графстве,  а потому мог свободно использовать стражу для своей личной мести. Да и что это  была за стража, великий Боже, если Тайфер был ее лучшим представителем!    

– Вперед,  ребята, за мной! Пусть каждый возьмет в руки кинжал и, если они будут сопротивляться,  не щадите никого… Но сначала попробуем добром.    

Обратившись  таким образом к семерым негодяям, состоявшим на службе у лорда Фиц-Олвина, их  предводитель с силой ударил несколько раз в двери дома рукоятью меча и закричал:    

– Именем  барона Ноттингема, нашего благородного и могущественного повелителя, приказываю  тебе отпереть и выдать нам… (Тут яростный лай собак перекрыл его голос и конец  фразы едва можно было расслышать.) Я приказываю тебе выдать нам рыцаря и юную  даму, что скрываются в твоем доме!    

Гилберт  тут же повернулся к Аллану и, казалось, взглядом спросил его, виновен ли тот в  чем-нибудь.    

– Вы  думаете, что я виновен?! – воскликнул Аллан. – О нет, клянусь вам,  славный лесник, я не виновен ни в каком преступлении, ни в чем, порочащем меня  и подлежащем каре, и моя единственная вина вам известна…    

– Хорошо.  Вы по-прежнему мой гость, а потому мы обязаны оказать вам помощь и защиту в  меру наших сил.    

– Отпирай  же, наконец, чертов мятежник! – закричал предводитель отряда.    

– Нет,  не отопру.    

– Ну,  это мы посмотрим!    

И  главарь нанес несколько ударов палицей по двери, которая не устояла бы, если бы  изнутри она не была укреплена железной перекладиной.    

Гилберт  старался выиграть время и подготовиться к защите; он понимал, что дверь устоит  лишь несколько секунд, и готовился к тому, чтобы, когда ее выбьют, врагам была  бы обеспечена достойная встреча.    

Он  походил на коменданта крепости, которую вот-вот возьмут штурмом: распределял роли,  каждому указывал его место, проверял оружие и советовал всем прежде всего сохранять  хладнокровие и осторожность. О храбрости он даже и не говорил, потому что все,  кто окружал его, уже не раз доказали ее.    

– Да,  а ты, моя дорогая Мэгги, – сказал Гилберт жене, – поднимись с этой  благородной девицей в комнату наверху; от женщин здесь толку нет.    

Маргарет  и Марианна неохотно повиновались.    

– А  ты, Робин, пойди скажи старому Линкольну, что здесь для него есть работенка, а  сам встань у окна на втором этаже и следи за этими разбойниками.    

– Уж  наблюдением я не ограничусь, – ответил юноша, потрясая своим луком и  поднимаясь по лестнице. – Хоть и темно, а в цель я попаду.    

– У  нас есть меч, сэр Аллан, а у нас, отец мой, палка, и, поскольку правилами  вашего ордена это не запрещено, вы ее пустите в ход.    

– Я  хочу сам отпереть дверь, – сказал молодой монах. – Может, моя палка и  образумит первого вошедшего.    

– Хорошо.  Тогда распределимся так, – начал давать распоряжения Гилберт, – я  встану в этом углу и отсюда буду осыпать стрелами ворвавшихся, вы, сэр Аллан,  встанете вот здесь и будьте готовы прийти любому из нас на помощь, а ты,  Линкольн…    

В эту  минуту в комнату вошел огромного роста старик, держа в руках палку под стать  ему.    

–…а ты,  Линкольн, встанешь с другой стороны двери, напротив святого отца, и ваши палки  поработают вместе; только сначала отодвинь в сторону стол и скамьи, чтобы поле  битвы было свободно. Погасим светильники, и от пылающего очага света хватит. Ну  а вы, славные мои собачки, – добавил лесник, гладя бульдогов, – и ты,  Ланс, дорогой мой, вы ведь знаете, кого надо кусать и за какое место. Приготовьтесь!  Отец Элдред сейчас молится за нас, а скоро ему придется молиться за  покалеченных и убитых!    

Отец  Элдред и в самом деле стоял на коленях в углу спиной к остальным и горячо  молился.    

Пока  участники этой сцены готовились отразить нападение, осаждавшие, которым надоело  напрасно колотить в дверь, решили прибегнуть к другому средству, и хижина  лесника оказалась в большой опасности. Но, к счастью, Робин был бдителен и все  видел со своего наблюдательного поста.    

– Отец! –  негромко окликнул он Гилберта с верхней площадки лестницы. – Отец, эти негодяи  складывают перед дверью дрова и собираются их поджечь; нападающих всего семеро,  не считая раненого, а тот, видно, полумертв.    

– Клянусь  мессой! – воскликнул Гилберт. – Надо не дать им времени разжечь  хворост; дрова у меня сухие, и дом займется в мгновение ока, как костер в ночь  на святого Иоанна. Живо отворяйте, отец-бенедиктинец, отворяйте! И всем  приготовиться!    

Отступив  в сторону, монах протянул руку, поднял железную перекладину, отодвинул засовы,  и через приоткрывшуюся дверь в комнату повалился хворост.    

– Ура! –  закричал главарь разбойников, первым просунув в щель голову. – Ура!    

Но не  успел он сделать и шага, как в горло ему вцепился Ланс, а палки Линкольна и  монаха обрушились на его затылок, и он рухнул у порога.    

Та же  участь постигла и следующего за ним бандита.    

С  третьим удалось разделаться точно так же, но четверо оставшихся сумели вступить  в борьбу, и они не были остановлены, как их предшественники, собаками, все еще  не выпускавшими своих жертв; завязалась настоящая драка; Гилберт и Робин, заняв  позиции, безусловно могли бы ее быстро прекратить и добиться победы, расстреляв  противника стрелами из своих колчанов, потому что нападавшие, были вооружены  только копьями; но Гилберт не хотел кровопролития и предпочел предоставить  монаху-бенедиктинцу и Линкольну обстоятельно поколотить палками подручных  барона Фиц-Олвина, а потому и он и Аллан Клер только отражали удары копий.    

До сих  пор кровь пролилась лишь от укусов собак, но тут Робину стало стыдно, что он бездействует,  к тому же ему захотелось показать свое умение; поскольку Линкольн научил его владеть  палкой не хуже, чем Гилберт – луком, он схватил древко алебарды, и его мулине  присоединилось к устрашающим ударам его товарищей.    

Не успел  Робин подойти к дерущимся, как один из разбойников, огромный, как Геркулес,  свирепо и насмешливо ухмыляясь, отступил на шаг перед Линкольном и монахом,  обернулся к юноше и сделал выпад. Но Робин не потерял хладнокровия и, отразив  удар копья, который мог бы проткнуть его насквозь, ответил на него прямым  горизонтальным ударом в грудь, заставившим бандита отлететь к стене и сползти  по ней.    

– Браво,  Робин! – закричал Линкольн.    

– Тысяча  смертей! – бормотал разбойник, отплевываясь сгустками крови; казалось, он  был близок к смерти, но внезапно встал, выпрямился, притворно шатаясь, и вдруг,  словно обезумев от ярости, кинулся на Робина с копьем наперевес.    

Вот тут  бы Робину и пришел конец, потому что вне себя от радости он забыл прикрыться  палкой и копье мгновенно пронзило бы его, если бы старый Линкольн, внимательно  следивший за всем происходящим, не уложил убийцу ударом палки по голове.    

– Ну  вот и четверо! – со смехом воскликнул он.    

И  правда, четверо бандитов уже валялись на полу; на ногах остались только трое,  да и те скорее расположены были убежать, чем продолжать драку, потому что  монах-бенедиктинец не переставал наносить им удар за ударом своей огромной  кизиловой палкой.    

До чего  же он был великолепен, этот святой отец: капюшон его был откинут, рукава засучены  до локтя, подол подоткнут выше колен, а на лице пылал румянец праведного гнева!    

Сам  архангел Гавриил, сражающийся с дьяволом, не был более грозен!    

Пока  герой-монах, рядом с которым находился восхищенный Линкольн, продолжал битву,  Гилберте помощью Робина и Аллана надежно связал руки и ноги тем из побежденных,  кто еще подавал признаки жизни. Двое запросили пощады, третий был мертв,  главарь, на котором Ланс так и висел, вцепившись ему в горло, страшно хрипел и  время от времени вопил, обращаясь к своим товарищам:    

– Убейте,  убейте, убейте собаку!    

Но те  его не слышали, а если бы и слышали, то не смогли бы прийти на помощь, потому  что сами вынуждены были защищаться.    

И все же  один человек, о котором все уже забыли, попытался ему помочь. Тайфер, чуть не  захлебнувшийся в чане и почти бездыханным положенный своими товарищами на землю  под навес, придя в себя и услышав шум битвы, ползком добрался до места схватки  и уже хотел ударить храброго Ланса ножом, но тут Робин заметил его, схватил за  плечи, бросил навзничь, отнял у него кинжал, прижал коленом к полу и держал  так, пока Гилберт и Аллан не связали ему руки и ноги.    

Эта  попытка Тайфера помочь главарю только ускорила его гибель: Ланс, как любая  собака, у которой хотят отнять кость, впал в дикую ярость, его страшные клыки  еще глубже вонзились в горло жертвы, разодрав сонную артерию и яремные вены, и  злодей стал истекать кровью.    

Злоумышленники  увидели, что случилось с их главарем, но продолжали сопротивляться, хотя и недолго,  к тому же старый Линкольн преградил им путь к отступлению, закрыв дверь и заложив  засовы, и разбойники оказались в мышеловке.    

– Пощады! –  закричал один из них, оглушенный и измученный ударами кизиловой палки монаха.    

– Нет  тебе пощады! – крикнул в ответ монах. – Хотели, чтобы вас приласкали,  так получайте!    

– Пощады,  Бога ради!    

– Не  будет никому из вас пощады!    

И  кизиловая палка беспрестанно опускалась, поднимаясь лишь затем, чтобы снова опуститься.    

– Пощады,  пощады! – наконец закричали все разбойники вместе.    

– Сначала  бросьте копья! Они бросили копья на землю.    

    

– Теперь  на колени! Разбойники опустились на колени.    

– Прекрасно!  Осталось только вытереть палку.    

«Вытереть  палку» для веселого монаха значило хорошенько пройтись ею последний раз по  спинам злодеев. Потом он скрестил на груди руки, и, опершись на палку, застыл в  позе Геркулеса-победителя.    

– Ну  а теперь пусть вашу судьбу решает хозяин дома, – сказал он.    

Гилберт  Хэд волен был над жизнью и смертью этих негодяев; согласно нравам и обычаям  того времени, когда каждый сам вершил правосудие, лесник мог предать их смерти,  но он терпеть не мог проливать кровь, кроме как в случае законной самозащиты, а  потому принял другое решение.    

Шестерых  раненых подняли, привели кое-как в чувство, стянули им за спиной руки и привязали  к одной веревке, как галерных рабов. Потом Линкольн с помощью молодого монаха  отвел их за несколько миль от дома в самую чащу леса и оставил там размышлять  над своей судьбой.    

Тайфера  среди них не было. В ту минуту, когда Линкольн хотел привязать его к общей цепи,  он неожиданно сказал:    

– Гилберт  Хэд, прикажи перенести меня на постель. Я должен тебе кое-что сказать перед  смертью, Гилберт Хэд.    

– Ну  нет, неблагодарная ты собака; тебя скорее следовало бы повесить на первом попавшемся  суку.    

– Смилуйся,  выслушай меня!    

– Нет,  ты пойдешь с другими.    

– Выслушай  меня, мне надо тебе рассказать нечто очень важное.    

Гилберт  хотел опять ответить отказом, но тут ему показалось, что губы Тайфера произнесли  имя, пробудившее в нем множество горьких воспоминаний.    

– Энни,  он произнес имя Энни! – прошептал Гилберт, тотчас же склоняясь над  раненым.    

– Да,  я произнес имя Энни, – слабым голосом прошептал умирающий.    

– Ну  так говори скорее, что ты о ней знаешь.    

– Не  здесь – наверху, когда мы останемся одни.    

– Мы  и так одни.    

Гилберт  и в самом деле так думал, потому что Робин и Аллан пошли рыть могилу неподалеку  от дома, чтобы похоронить умершего, а Маргарет и Марианна еще не вышли из  своего убежища.    

– Нет,  мы не одни, – сказал Тайфер, показывая на старого монаха, молившегося над  трупом разбойника.    

И,  схватив Гилберта за руку, Тайфер попытался приподняться с земли, но тот  поспешно оттолкнул его со словами:    

– Не  касайся меня, негодяй!    

Несчастный  упал на спину, но Гилберт, невольно поддавшийся чувству жалости, осторожно  поднял его: одно имя Энни умерило его гнев.    

– Гилберт, –  заговорил снова Тайфер, и голос его становился все слабее и слабее, – я сделал  тебе много зла, но я попытаюсь его искупить.    

– А  я не прошу тебя его искупить, я просто слушаю, что ты скажешь.    

– Ах,  Гилберт, умилосердись, не дай мне умереть… я задыхаюсь… верни меня к жизни,  хоть ненадолго, я тебе все расскажу там, наверху!    

Гилберт  хотел было выйти и позвать Робина и Аллана, чтобы они помогли ему перенести  умирающего на постель, но тот подумал, что лесник решил его оставить одного,  сделал усилие, приподнялся и воскликнул:    

– Ты  что, не узнаешь меня, Гилберт?    

– А  как же, узнаю: ты проклятый убийца и предатель! – ответил Гилберт уже с  порога.    

– Я  еще хуже, чем ты думаешь, Гилберт: я Ритсон, Роланд Ритсон, брат твоей жены.    

– Ритсон!  Ритсон! О Пресвятая Дева, Матерь Божья! Разве это возможно?    

И  Гилберт опустился на колени рядом с умирающим: тот бился в последних приступах  агонии.    

 V    

     

За столь  бурным вечером наступила тихая и спокойная ночь. Молодой монах и Линкольн  вернулись из лесу и занялись погребением убитого; Марианна и Маргарет спали, но  и во сне им слышался шум битвы; Аллан, Робин, старый монах и присоединившиеся к  ним молодой монах и Линкольн спали глубоко, как люди, нуждающиеся в  восстановлении сил, и только Гилберт Хэд бодрствовал.    

Он  склонился над постелью Ритсона, который по-прежнему был без сознания, и в  волнении ожидал, когда тот откроет глаза; он сомневался… сомневался в том, что  этот человек с мертвенно-бледным лицом, постаревшим не столько от возраста,  сколько от распутства и несущим печать порока в каждой своей черте, и есть тот  красавец и весельчак Ритсон прежних лет, любимый брат Маргарет и жених  несчастной Энни.    

И,  молитвенно сложив руки, Гилберт воскликнул:    

– О  Боже, сделай так, чтобы он еще не умер! Господь услышал его молитвы, и, когда  взошло солнце и залило всю комнату светом, Ритсон, словно пробудившись от  смертного сна, вздрогнул, покаянно вздохнул и, схватив руку Гилберта, поднес ее  к губам и прошептал:    

– Ты  прощаешь меня?    

– Сначала  все расскажи мне, – ответил Гилберт, которому не терпелось прояснить обстоятельства  смерти своей сестры Энни и узнать что-нибудь о происхождении Робина, – а  уж потом я тебя прощу.    

– И  тогда я умру спокойно.    

Ритсон  собирался начать свой рассказ, но тут снизу донеслись молодые жизнерадостные  голоса.    

– Отец,  ты спишь? – спросил Робин, стоя на нижней ступеньке лестницы.    

– Нам  пора отправляться в Ноттингем, если мы хотим вернуться сегодня вечером, –  добавил Аллан Клер.    

– Если  вы, господа, ничего против не имеете, – громовым голосом произнес молодой  монах-великан, – я составлю вам компанию, потому что меня призывает в  Ноттингемский замок одно богоугодное дело.    

– Так  спуститесь, отец, мы хотим с вами попрощаться.    

Гилберт  спустился, но с некоторым сожалением: он боялся, что умирающий вот-вот испустит  дух, и потому постарался поскорее подняться к нему снова и сделать так, чтобы  его больше не беспокоили, ибо надеялся, что из торжественных признаний Ритсона  несомненно почерпнет много важных для себя сведений.    

Вот  почему он тут же отпустил Робина, Аллана и монаха; Марианна и Маргарет отправились  немного проводить их, чтобы развлечься утренней прогулкой по лесу; Линкольна  Гилберт под каким-то предлогом послал в Мансфилд-Вуд-хауз, а отец Элдред  воспользовался случаем посетить деревню. К концу дня все должны были собраться  у лесника.    

– Теперь  мы одни, говори, я слушаю, – сказал Гилберт, садясь у изголовья постели  Ритсона.    

– Я  не стану, братец, рассказывать вам обо всех преступлениях и чудовищных деяниях,  какими я себя запятнал. Это был бы слишком долгий рассказ. Да и к чему вам  знать все это? Ведь вы хотите знать всего лишь об Энни и о Робине, не так ли?    

– Да.  Но сначала расскажи о Робине, – ответил Гилберт, опасавшийся, что  умирающий не успеет поведать ему обо всем.    

– Вы  знаете, что я покинул Мансфилд-Вудхауз двадцать три года тому назад, чтобы поступить  на службу Филиппу Фиц-Уту, барону Бизенту. Этот титул мой хозяин получил от короля  Генриха в благодарность за заслуги во время войны во Франции. Филипп Фиц-Ут был  младший сын старого графа Хантингдона, который умер задолго до того, как я  попал в их дом; состояние и титул он оставил своему старшему сыну Роберту  Фиц-Уту.    

Вскоре  после того как Роберт получил это наследство, умерла родами его жена, и он сосредоточил  всю свою любовь на наследнике, которого она оставила; это был слабый и болезненный  ребенок, требовавший неусыпных забот и внимания, с трудом поддерживавших его  жизнь. Граф Роберт, так и не утешившийся после смерти жены и отчаявшийся в  будущем ребенка, позволил горю одолеть себя и скончался, препоручив брату  Филиппу заботы о единственном наследнике рода.    

Отныне  над бароном Бизентом, Филиппом Фиц-Утом, тяготел великий долг. Но барон был  преисполнен честолюбия; страстное желание приобрести новые титулы и огромное  состояние заставили его забыть просьбы брата, и, поколебавшись несколько дней,  он решил отделаться от ребенка, однако вскоре вынужден был отказаться от этого  замысла: юный Роберт жил в окружении многочисленной челяди, лакеев, стражи;  жители графства были ему преданы и не преминули бы возражать или даже  взбунтоваться, если бы Филипп Фиц-Ут попробовал открыто лишить ребенка его  прав.    

Тогда он  решил отложить это дело и возложить надежды на слабое здоровье наследника,  которое, по мнению врачей, не выдержало бы, если бы юноше привили вкус к  разгулу и тяжелым телесным упражнениям.    

Вот с  этой целью Филипп Фиц-Ут и взял меня к себе на службу. Граф Роберт приближался  к своим шестнадцати годам; по подлым замыслам его дяди, я должен был  подтолкнуть его к гибели всеми доступными способами – неосторожным падением,  несчастным случаем, болезнью, – одним словом, сделать все, чтобы он как  можно скорее умер, но не идти на убийство.    

К стыду  своему, должен признаться, славный мой Гилберт, что я, став совратителем и  убийцей, ревностно исполнял поручение барона Бизента, хотя он и не мог следить,  как я справлялся с этим делом, потому что король Генрих отправил его  командовать войсками во Францию. Да простит мне Бог, я должен был бы  воспользоваться его отсутствием, чтобы разрушить его злодейский замысел, но я,  напротив, изо всех сил старался получить награду, которую барон обещал выдан,  мне в тот лень, когда он ушаст о смерти Роберта.    

Но,  подрастая, Роберт становился все сильнее и сильнее. Усталости он не знал;  напрасно мы день и ночь проводили в разъездах, причем в любую погоду, по лесам  и полям, заглядывая во все кабаки и прочие злачные места: часто я первый готов  был просить пощады. Самолюбие мое от этого страдало, и, если бы барон написал  мне хоть одно-единственное двусмысленное слово, прояви!! удивление по поводу  столь прекрасного и несокрушимою здоровья племянника, я не задумываясь отравил  бы Роберта каким-нибудь медленнодействующим ядом, чтобы выполнить свою задачу.    

А задача  эта становилась день ото дня все труднее, и я понапрасну ломал голову в поисках  какого-нибудь естественного способа поколебать удивительную выносливость моего  воспитанника; мои собственные силы подходили к концу, и я готов был уже  расторгнуть сделку с бароном Бизентом, как вдруг мне показалось, что в  поведении и в лице юного графа появились кое-какие изменения; сначала они были  едва приметны, но потом стали отчетливо видны, существенны и значительны. Он  потерял обычную живость и жизнерадостность, целыми часами сидел печальный и  задумчивый, а то внезапно останавливал коня, прервав погоню, или прогуливался  где-нибудь в одиночестве как раз тогда, когда собаки брали зверя; он перестал  есть, пить, спать, избегал женщин, а со мной заговаривал не чаще одного-двух  раз в день.    

Не  надеясь на его откровенность, я хотел проследить за ним, чтобы узнать причину  такой разительной перемены, но это было нелегко, потому что он постоянно отыскивал  предлоги удалить меня от себя.    

Однажды  во время охоты, преследуя оленя, мы оказались на опушке хантингдонского леса;  там граф остановился и, отдохнув минуту, отрывисто сказал мне:    

«Роланд,  подождите меня здесь под дубом, я вернусь через несколько часов».    

«Хорошо,  милорд», – ответил я ему.    

И граф  углубился в лесную чащу. Я тут же привязал собак к дереву и кинулся за ним, идя  по его следу в кустарниках, но, как я ни спешил, он успел уйти, а я долго  бродил по лесу, так что в конце концов заблудился.    

Сильно  раздосадованный тем, что упустил случай приоткрыть завесу таинственности, которой  окружил себя Роберт, я пытался отыскать дерево, под которым должен был его  ждать, как вдруг неподалеку, за купой невысоких деревьев, услышал нежный  девичий голос… Я остановился, осторожно раздвинул ветки и увидел, что мой  хозяин сидит рядом с красивой девушкой лет шестнадцати-семнадцати: они  улыбались и разговаривали, а руки их сплелись.    

«Ага! –  сказал я себе. – Вот новость, которой господин барон Бизент никак не  ожидает! Роберт влюблен, – вот откуда бессонница, печаль, отсутствие  аппетита и, самое главное, прогулки в одиночестве».    

Я  прислушался к тому, о чем говорили влюбленные, надеясь узнать какую-нибудь  тайну, но не уловил ничего, кроме того, что обычно говорится в подобных  обстоятельствах.    

День  клонился к вечеру; Роберт встал, взял девушку под руку и проводил ее до опушки,  на которой ее ждал слуга с двумя лошадьми; я следил за ними издалека, но там  они расстались, и мой хозяин поспешил к месту, где он оставил меня.    

Я успел  вернуться туда раньше него; когда он появился, собаки были отвязаны и я во всю  силу своих легких трубил в рог.    

«Почему  ты так громко трубишь?» – спросил он.    

«Солнце  село, господин граф, – ответил я, – и мне стало страшно, как бы вы не  заблудились в лесу».    

«И вовсе  я не заблудился, – холодно ответил он. – Возвращаемся в замок».    

Свидания  Роберта с его возлюбленной повторялись в течение долгого времени. Чтобы их  облегчить, Роберт доверил мне свою тайну, а я рассказал об этом барону Бизенту,  но только после того, как выяснил все о девушке. Мисс Лора принадлежала к менее  знатной фамилии, чем Роберт, но все равно такой союз был достойный.    

Барон  велел мне во что бы то ни стало помешать женитьбе Роберта на этой самой мисс Лоре,  вплоть до того, что, если потребуется, я должен был принести ее в жертву.