1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 
Том 1    

     

     

     

ЧАСТЬ I    

     

Глава 1. ПИСЬМО    

     

В  середине мая 1660 года, в девять часов утра, когда солнце, начавшее уже  припекать, высушило росу на левкоях Блуаского замка, небольшая кавалькада,  состоявшая из трех дворян и двух пажей, проехала по городскому мосту, не  произведя большого впечатления на гуляющих по набережной. Они лишь прикоснулись  к шляпам со следующими словами:    

– Его  высочество возвращается с охоты.    

И  только.    

Пока  лошади брали крутой подъем от реки к замку, несколько сидельцев подошли к последней  лошади, к седлу которой были привешены за клюв разные птицы.    

С  истинно деревенской откровенностью любопытные выразили пренебрежение к такой  скудной добыче и, потолковав между собою о невыгодах охоты влет, вернулись к  своим делам.    

Только  один из любопытных – рослый, краснощекий веселый малый – спросил,  почему его высочество, имея Возможность хорошо проводить время благодаря своим  огромным доходам, довольствуется столь жалким развлечением.    

Ему  отвечали:    

– Разве  ты не знаешь, «что для его высочества главное развлечение скука?    

Весельчак  пожал плечами с жестом, который ясно говорил: «В таком случае я предпочитаю  быть лавочником, а не принцем».    

И каждый  вернулся к своей работе.    

Между  тем его высочество продолжал свой путь с таким задумчивым и в то же время величественным  видом, что, верно, ему изумились бы зрители, если бы таковые были; но жители  Блуа не могли простить герцогу того, что он выбрал их веселый город, чтобы  скучать там без помехи. Завидев скучающего принца, они обыкновенно  отворачивались, зевая, или отходили от окон в глубину комнат, точно избегая  усыпительного влияния этого вытянутого, бледного лица, сонных глаз и вялой  походки. Таким образом, достойный принц мог быть почти уверен, что никого не увидит  на улицах, если вздумает прогуляться.    

Конечно,  со стороны жителей Блуа это являлось преступной непочтительностью: его высочество  был первым вельможей Франции после короля, а может быть и включая короля.  Действительно, если Людовик XIV, тогда царствовавший, имел счастье родиться  сыном Людовика XIII, то его высочество имел честь родиться сыном Генриха IV.  Следовательно, жители Блуа должны были гордиться предпочтением, которое герцог  Гастон Орлеанский оказал их городу, поселившись со своим двором в старинном  Блуаском замке.    

Но  такова была судьба этого высокородного принца: он никогда не возбуждал внимания  и удивления толпы. С течением времени он привык к этому.    

Может  быть, именно этим объясняется его равнодушный и скучающий вид.    

Прежде  он был очень занят. Казнь доброй дюжины его лучших друзей причинила ему немало  хлопот. Но со времени прихода к власти кардинала Мазарини казни прекратились,  его высочество остался без всякого занятия, и это отражалось на его настроении.    

Жизнь  бедного принца протекала очень скучно. По утрам он охотился на берегах Беврона  или в роще Шеверни, потом переправлялся через Луару и завтракал в Шамборе, с  аппетитом или без аппетита; и до следующей охоты жители Блуа ничего не слышали  о своем владыке и господине.    

Вот как  принц скучал extra muros[1];  что же касается его скуки в стенах города, то мы дадим о ней понятие читателю,  если он потрудится последовать вместе снами за кавалькадой к величественному  входу в Блуаский замок.    

Его  высочество ехал верхом на маленькой рыжей лошади, в большом седле красного  фландрского бархата со стременами в форме испанского сапога.    

Пунцовый  бархатный камзол принца, под плащом такого же цвета, сличался с седлом, и благодаря  этому красному цвету принц выделялся среди своих спутников, из которых один был  в лиловом, другой в зеленом платье. Человек в лиловом, шталмейстер, ехал по  левую руку, обер-егермейстер в зеленом – по правую.    

Один из  пажей держал на шесте с перекладиной двух соколов. У другого в руке был охотничий  рог; шагах в двадцати от замка он лениво затрубил.    

Все  окружающие ленивого принца делали свое дело тоже лениво. Послышав сигнал,  восемь часовых, гулявших на солнце в квадратном дворе, схватили алебарды, и его  высочество торжественно вступил в замок.    

– Когда  герцог въехал во двор, мальчишки, которые мчались за кавалькадой, указывая друг  другу на убитых птиц, разбежались, отпуская замечания по поводу виденного.  Улица, площадь и двор опустели.    

Его  высочество молча сошел с лошади, проследовал в свои покои, где слуга подал ему  переодеться, и так как его высочество еще не прислала известить о завтраке, то  его высочество опустился в кресло и заснул так крепко, как будто было  одиннадцать часов вечера.    

Часовые,  зная, что им нечего делать до самой ночи, растянулись на солнце на каменных скамьях;  конюха с лошадьми скрылись в конюшнях; казалось, все заснуло в замке, подобно  его высочеству, только несколько птицы весело щебетали в кустах.    

Вдруг  среди этой сладостной Тишины раздался взрыв звонкого смеха, заставивший нескольких  солдат, погруженных в сон, открыть глаза.    

Смех  несся из одного окна замка, в которое в этот момент заглядывало солнце,  заключая его в огромный светлый угол, какие чертят, около полудня, на стенах  профили крыш.    

Узорчатый  железный балкончик перед этим окном украшали горшки с красными левкоями, примулами  и ранними розами, чья зелень, густая и сочная, пестрела множеством маленьких  красных блестящих точек, обещающих превратиться в цветы.    

В  комнате, которой принадлежало это окно, виднелся четырехугольный стол, покрытый  старой гарлемской скатертью с крупным цветочным узором.    

Посреди  стола стоял глиняный кувшин с длинным горлышком; в нем были ирисы и ландыши. По  обе стороны стола сидели две девушки.    

Держали  они себя довольно странно: их можно было принять за пансионерок, бежавших из  монастыря. Одна, положив локти на стол, старательно выводила буквы на роскошной  голландской бумаге; другая, стоя на коленях на стуле, нагнулась над столом и  смотрела, как пишет ее подруга. Они смеялись, шутили и, наконец, захохотали так  громко, что вспугнули птичек, игравших в кустах, и прервали сон гвардии его  высочества.    

Раз уж  мы занялись портретами, то да будет нам позволено написать еще два –  последние в этой главе.    

Стоявшая  на коленях на стуле шумливая хохотунья, красавица лет девятнадцати – двадцати,  смуглая, черноволосая, сверкала глазами, которые вспыхивали из-под резко  очерченных бровей; ее зубы блестели, как жемчуг, меж коралловых губ. Каждое ее  движение казалось вспышкой молнии; она не просто жила в это мгновенье, она вся  кипела и пылала.    

Та,  которая писала, глядела на свою неугомонную подругу голубыми глазами, светлыми  и чистыми, как небо в тот день. Ее белокурые пепельные волосы, изящна  причесанные, обрамляли мягкими кудрями перламутровые щечки; ее тонкая рука,  лежавшая на бумаге, говорила о крайней молодости.    

При  каждом взрыве смеха приятельницы она с досадой пожимала нежными белыми плечами,  которым, так же как рукам, недоставало еще округлости и пышности.    

– Монтале!  Монтале! – сказала она наконец приятным и ласковым голосом. – Вы  смеетесь слишком громко, точно мужчина; на вас не только обратят внимание  господа караульные, но вы, пожалуй, не услышите звонка ее высочества.    

Девушка,  которую звали Монтале, не перестала смеяться и шуметь после этого выговора. Она  лишь ответила:    

– Луиза,  дорогая, вы говорите не то, что думаете. Вы знаете, что господа караульные, как  вы их называете, теперь заснули и что их не разбудишь даже пушкой; колокол ее  высочества слышен даже на Блуаском мосту, и, стало быть, я услышу, когда мне  нужно будет идти к ее высочеству. Вам просто мешает, что я смеюсь, когда вы  пишете: вы боитесь, как бы госпожа де Сен-Реми, ваша матушка, не пришла к  нам, – что она иногда делает, когда мы смеемся слишком громко, – не  застала вас врасплох и не увидела этого огромного листа бумаги, на котором за  четверть часа написано только «Господин Рауль». И вы совершенно правы, милая  Луиза: после этих двух слов можно написать много других, таких значительных и  пламенных, что ваша добрая матушка получит полное право метать громы и молнии.  Не так ли? Отвечайте.    

И тут  Монтале расхохоталась еще громче.    

Блондинка  обиделась не на шутку. Она разорвала лист, на котором красивым почерком действительно  было написано «Господин Рауль», и, смяв бумагу дрожащими вальцами, бросила ее  за окно.    

– Вот  как! – сказала Монтале. – Наша овечка, наша голубка рассердилась!..  Не бойтесь, Луиза: госпожа де Сен-Реми не придет, а если б и вздумала прийти,  так вы знаете – у меня тонкий слух. Притом же вполне позволительно писать  старому другу, которого знаешь двенадцать лет, особенно когда письмо начинается  словами: «Господин Рауль!»    

– Хорошо,  я не буду писать ему, – проговорила Луиза.    

– Ах,  как я наказана! – воскликнула с хохотом черноглазая насмешница.    

– Ну,  берите скорей другой лист бумаги, и сейчас допишем письмо… Ах!    

Вот и  колокол гудит!.. Ну, да мне все равно! Герцогиня подождет или обойдется сегодня  без своей фрейлины!    

В самом  деле, колокол звонил. Это значило, что герцогиня кончила свой туалет и ждет его  высочество, который обыкновенно вел ее под руку из гостиной в столовую.    

После  этой церемонии супруги завтракали и опять расставались до обеда, подававшегося  обычно ровно в два часа.    

При  звуке колокола в кухне, на левой стороне двора, отворилась дверь, и в ней  показались двое дворецких и восемь поварят. Они несли подносы с кушаньями на  блюдах, покрытых серебряными крышками.    

Один из  дворецких, видимо старший по чину, молча коснулся жезлом караульного, –  громко храпевшего на скамейке. Он даже был так добр, что подал ему алебарду,  стоявшую у стены. Солдат, ошалевший от сна, не спрашивая объяснений, проводил  до столовой слуг, несших яства, предназначенные для их высочеств; впереди шли  паж и двое дворецких.    

Когда  блюда проносили мимо часовых, они отдали честь.    

Монтале  и ее подруга смотрели из окна на подробности этого церемониала, хотя давно уже  привыкли к нему. Впрочем, их любопытство вызывалось только желанием убедиться в  том, что их оставили в покое. Когда поварята, солдаты, пажи и дворецкие прошли,  они опять сели к столу, и солнце, на мгновение осветившее эти два прелестных  личика, теперь опять озаряло только левкои, примулы и розы.    

– Ну, –  сказала Монтале, устраиваясь по-прежнему, – ее высочество позавтракает и  без меня.    

– Ах,  Монтале, ведь вас накажут! – отвечала блондинка, усаживаясь на свое место.    

– Накажут?  Это значит, что меня не повезут на прогулку. Да я только этого и хочу! Ехать в  огромной колымаге, держась за дверцу, поворачивать то направо, то налево по  скверной дороге, по которой едва можно проехать милю в два часа; потом  возвращаться к тому флигелю, где окно Марии Медичи, причем герцогиня непременно  скажет: «Кто поверит, что через это окно бежала королева Мария! Сорок восемь  футов высоты! А она была матерью двух принцев и трех принцесс», – какое  развлечение! Нет, Луиза, пусть меня наказывают каждый день, особенно когда  наказание доставляет мне возможность побыть с вами и писать такие занимательные  письма.    

– Монтале!  Монтале! Надо исполнять свои обязанности.    

– Хорошо  вам, друг мой, говорить об обязанностях, когда вы пользуетесь полной свободой  при дворе. Только вы одна получаете все выгоды и не несете никаких тягот: вы  больше, чем я, фрейлина герцогини, потому что она переносит на вас свое  расположение к вашему отчиму. Вы клюете зернышки в этом печальном доме, точно  птички на нашем дворе, вдыхаете воздух, наслаждаетесь цветами и ничего не  делаете. И вы же говорите мне, что надо исполнять свои обязанности! Скажите,  моя прелестная ленивица, какие у вас обязанности? Писать красавцу Раулю? Но вы  и ему не пишете, значит, вы тоже немножко пренебрегаете своими обязанностями…    

Луиза  приняла серьезный вид, оперлась подбородком на ладонь и сказала:    

– Упрекать  меня за счастливую жизнь! И у вас хватает духа… У вас есть будущность: вы  служите при дворе. Когда король женится, он призовет к себе его высочество: вы  увидите великолепные празднества, увидите короля… Говорят, он так хорош, так  мил…    

– А  кроме того, я увижу Рауля, который служит у принца, – лукаво прибавила  Монтале.    

– Бедный  Рауль! – вздохнула Луиза.    

– Пора  писать ему, душенька! Ну, начинайте опять слов «Господин Рауль», так красиво выведенных  на листке, который вы разорвали.    

Она  подала подруге перо, улыбкой стараясь ее приободрить.    

Та  написала знакомые нам слова.    

– А  теперь что? – спросила блондинка.    

– Теперь  пишите то, что думаете, Луиза, – отвечала Монтале.    

– Уверены  ли вы, что я думаю о чем-то?    

– Вы  думаете о ком-то, а это одно и то же, и даже хуже.    

– Вы  уверены в этом, Монтале?    

– Луиза,  Луиза, ваши голубые глаза глубоки, как море, которое я видела в Булони в прошлом  году. Нет, я ошибаюсь, море коварно, а ваши глаза чисты, как лазурь вон там,  над нашими головами.    

– Если  вы так хорошо читаете в моих глазах, то скажите, что я думаю.    

– Во-первых,  вы не думаете «Господин Рауль», вы думаете «Мой милый Рауль».    

– О!    

– Не  краснейте из-за пустяков. Вы думаете: «Мой милый Рауль, вы умоляете меня писать  вам в Париж, где вас удерживает служба у принца. Должно быть, вам очень скучно,  если вы ищете развлечения в воспоминании о провинциалке…»    

Луиза  вдруг встала.    

– Нет,  Монтале, – сказала она с улыбкой, – нет, я думаю совсем другое.  Смотрите, вот что я думаю…    

Она  храбро взяла перо и твердой рукой написала следующие строки:    

     

«Я  была бы очень несчастлива, если бы вы не так горячо просили меня вспоминать о  вас. Здесь все говорит мне о первых годах нашей дружбы, так быстро  промелькнувших, так незаметно улетевших, и никогда ничто не истребит их  очарования в моем сердце».    

     

Монтале,  следившая за быстрым полетом пера и читавшая по мере того, как ее подруга писала,  захлопала в ладоши.    

– Давно  бы так! – воскликнула она. – Вот искренность, вот чувство, вот слог!  Покажите, милая, этим парижанам, что Блуа – родина хорошего стиля.    

– Он  знает, что для меня Блуа – земной рай, – ответила блондинка.    

– Вот  я и говорю. Ангел не мог бы выразиться более возвышенно.    

– Я  кончаю, Монтале.    

И она  продолжала писать:    

     

«Вы  говорите, Рауль, что думаете обо мне. Благодарю вас, но это не может удивить  меня: ведь я знаю, сколько раз наши сердца бились одно возле другого».    

     

– О, –  сказала Монтале, – овечка моя, берегитесь волков!    

Луиза  хотела ответить, как вдруг у ворот замка раздался конский топот.    

– Что  такое? – удивилась Монтале, подходя к окну. – Право, красивый  всадник.    

– Ах,  Рауль! – воскликнула Луиза, тоже приблизившись к окну.    

Она  побледнела и в сильном волнении опустилась на стул подле недописанного письма.    

– Вот  молодец! – засмеялась Монтале. – Он явился очень кстати.    

– Отойдите  от окна… Отойдите, умоляю вас! – прошептала Луиза.    

– Ну  вот! Он не знает меня, дайте же мне посмотреть, зачем он сюда приехал.    

 Глава 2. КУРЬЕР    

     

Монтале  сказала правду: приятно было взглянуть на молодого всадника.    

На вид  ему было лет двадцать пять. Высокий, стройный, он ловко носил тогдашнюю красивую  военную форму. Высокие ботфорты с раструбами облегали ногу; от такой ноги не  отказалась бы сама Монтале, если бы вздумала нарядиться в мужской костюм.  Тонкой, но сильной рукой он остановил лошадь посреди двора; потом приподнял  шляпу с перьями, бросавшую тень на его серьезное и вместе с тем простодушное  лицо.    

Солдаты  проснулись от конского топота и вскочили со скамеек.    

Один из  них подошел к молодому всаднику, который наклонился к нему и сказал голосом  таким чистым и звонким, что его услышали даже девушки у своего окна:    

– Курьер  к его королевскому высочеству!..    

– Господин  офицер! – закричал часовой. – Курьер приехал!    

Но  солдат знал, что никто не придет. Единственный офицер жил в глубине замка, в  квартире, выходившей в сад.    

Поэтому  солдат прибавил:    

– Господин  шевалье, офицер проверяет посты, я доложу о вас господину де Сен-Реми, дворецкому.    

– Де  Сен-Реми! – повторил всадник, краснея.    

– Вы  его знаете?    

– Знаю…  Сообщите ему поскорее, чтобы обо мне тотчас доложили его высочеству.    

– Значит,  дело, должно быть, спешное, – сказал солдат как бы про себя, но надеясь на  ответ.    

Всадник  кивнул головой.    

– В  таком случае, – продолжал часовой, – я сам пойду к дворецкому.    

Тем  временем молодой человек спрыгнул на землю, и, покуда другие солдаты с любопытством  следили за каждым движением статной лошади, принадлежащей новоприбывшему,  часовой, отошедший было на несколько шагов, вновь вернулся, чтобы промолвить:    

– Позвольте  узнать ваше имя.    

– Виконт  де Бражелон, от его высочества принца Конде.    

Солдат  низко поклонился и, как будто имя победителя при Рокруа окрылило его, взбежал  по ступеням лестницы в переднюю.    

Не успел  виконт де Бражелон привязать лошадь к железным перилам крыльца, как к нему  выбежал запыхавшийся Сен-Реми, придерживая одной рукой толстый живот, а другой  рассекая воздух, как гребец рассекает воду веслом.    

– Виконт!  Вы здесь, в Блуа? – воскликнул он. – Какое чудо!    

Здравствуйте,  господин Рауль, здравствуйте!    

– Мое  почтение, господин де Сен-Реми.    

– Как  госпожа де Лаваль… я хочу сказать, как госпожа де Сен-Реми будет счастлива,  когда увидит вас! Но пойдемте! Его высочество завтракает. Надо ли тревожить  его? Дело у вас важное?    

– Да  как сказать… Возможно, что минута промедления не понравится его высочеству.    

– Если  так, нарушим правила. Пойдемте, виконт! Впрочем, его высочество сегодня в духе…  И притом вы привезли нам новости?    

– Очень  важные.    

– И,  вероятно, хорошие?    

– Самые  приятные.    

– Так  идемте скорей! Как можно скорей! – вскричал добряк, поправляя на ходу свой  костюм.    

Рауль  шел за ним с шляпой в руке, немного смущенный торжественным звоном шпор по  паркету огромных зал.    

Как  только он вошел во дворец, в знакомом нам окне опять показались головки, и  оживленный шепот выдал волнение девушек. Видимо, они приняли какое-то решение,  потому что черноволосая головка исчезла, а белокурая осталась в окне, прячась  за цветами и внимательно глядя сквозь листья на крыльцо, по которому виконт  вошел во дворец.    

Между  тем виконт, явившийся причиной всех этих волнений, шел следом за дворецким. По  донесшемуся к нему шуму торопливых шагов, аромату вин и кушаний, звону бокалов  и посуды он понял, что приближается к цели. Пажи, служители и лакеи,  находившиеся в комнате перед столовой, встретили гостя с учтивостью этого края,  вошедшей в пословицу. Некоторые были знакомы с Раулем, и почти все знали, что  он приехал из Парижа.    

Можно  сказать, что его появление нарушило на минуту перемену блюд.    

Паж,  наливавший вино его высочеству, услышав звон шпор в соседней комнате, обернулся  с детским любопытством и не заметил, что льет вино уже не в стакан герцога, а  на скатерть.    

Герцогиня,  не столь поглощенная своими мыслями, ее достославный супруг, заметила рассеянность  пажа.    

– Что  такое? – спросила она.    

– Что  такое? – повторил герцог. – Что там случилось?    

Сен-Реми  воспользовался удобной минутой и просунул голову в дверь.    

– Зачем  меня беспокоят? – спросил герцог, кладя на тарелку солидный кусок одного  из самых огромных лососей, которые когда-либо поднимались вверх по Луаре, чтобы  попасться на удочку где-то между Пенбефом и Сентазер.    

– Приехал  курьер из Парижа. Но он может подождать, пока завтрак…    

– Из  Парижа! – удивился герцог, роняя вилку. – Курьер из Парижа, говорите  вы? А от кого?    

– От  принца, – поспешил сообщить дворецкий.    

Принцем  называли в те времена принца Конде.    

– Курьер  от принца? – сказал герцог с беспокойством, замеченным всеми присутствующими  и удвоившим общее любопытство.    

У  герцога мелькнула, быть может, мысль, что вернулись те блаженные времена  заговоров, когда каждый стук двери приводил его в волнение, каждое письмо  заключало в себе государственную тайну, каждый курьер был орудием опасной и  запутанной интриги. Может быть, самое имя великого принца встало под сводами  Блуаского замка, точно привидение.    

Герцог  отодвинул тарелку.    

– Прикажете  курьеру подождать? – спросил де Сен-Реми…    

Взгляд  герцогини придал герцогу энергии, и он ответил:    

– Нет,  нет! Наоборот, позовите его сейчас же! Кстати, а кто он?    

– Здешний  дворянин, виконт де Бражелон.    

– А,  очень хорошо… Введите его, Сен-Реми, введите!    

Произнеся  эти слова с обычной важностью, герцог бросил взгляд на всех находившихся в  столовой, и все они – пажи, служители и берейторы, – побросав  салфетки, ножи и стаканы, беспорядочной толпой быстро скрылись в соседней  комнате.    

Столовая  была пуста, когда Рауль де Бражелон вслед за Сен-Реми вошел туда.    

Оставшись  один, герцог успел придать своему лицу подобающее выражение. Он не повернулся,  ожидая, пока дворецкий подведет к нему курьера.    

Рауль  остановился у конца стола, между герцогом и его супругой. Затем он низко поклонился  его высочеству, почтительно ее высочеству, выпрямился и стал ждать, когда  герцог заговорит. Герцог, со своей стороны, ждал, пока запрут двери. Он не  хотел оборачиваться, чтобы убедиться, закрыты ли они. Такое движение было бы  недостойно его; но он напряженно прислушивался, щелкнул ли замок, что сулило  ему хоть видимость тайны.    

Когда  заперли дверь, герцог поднял глаза на виконта и спросил:    

– Вы,  кажется, из Парижа?    

– Только  что, ваше высочество.    

– Здоров  ли король?    

– Вполне.    

– А  королева?    

– Ее  величество все еще страдает грудью. Но теперь уже с месяц как ей несколько  лучше.    

– Мне  доложили, что вы приехали ко мне от принца. Это, верно, ошибка!    

– Нет,  ваше высочество! Принц поручил мне доставить вам это письмо и ждать ответа.    

Рауль  был несколько смущен столь холодным и церемонным приемом: голос его незаметно  понизился, и кончил он почти шепотом. Герцог забыл, что сам был причиной этой  таинственности, и им снова овладел страх.    

С  угрюмым видом принял он письмо принца Конде, распечатал его, точно какой-нибудь  подозрительный пакет, и, отвернувшись, чтобы никто не мог заметить выражения  его лица, прочел письмо.    

Герцогиня  следила за всеми движениями своего августейшего супруга с такой же тревогой,  какую испытывал он сам.    

Рауль  бесстрастно, не двигаясь с места, смотрел в открытое окно на сад и на статуи в  нем.    

– Ах, –  вскричал вдруг герцог с сияющей улыбкой. – Вот приятный сюрприз! Премилое  письмо от принца! Прочтите сами!    

Стол был  так широк, что герцог не мог дотянуться до руки герцогини;    

Рауль  поспешил передать письмо и сделал это так ловко, что герцогиня ласково поблагодарила  его.    

– Вы,  верно, знаете содержание письма? – спросил герцог у виконта.    

– Знаю,  ваше высочество. Сначала принц дал мне поручение на словах; потом передумал и  написал письмо.    

– Прекрасный  почерк, – сказала герцогиня, – но я никак не могу разобрать…    

– Прочтите,  виконт, – попросил герцог, и Рауль начал читать.    

Герцог  слушал его очень внимательно.    

Вот  содержание письма:    

     

«Ваша  светлость.    

Король  едет за границу; вам уже известно, что скоро совершится бракосочетание его величества.  Король соизволил назначить меня своим квартирмейстером на время этого путешествия.  Зная, как было бы приятно его величеству провести день в Блуа, осмеливаюсь  просить вас дозволить мне отметить на моем маршруте ваш замок. Однако если  неожиданность такой просьбы может причинить вашему королевскому высочеству  затруднение, то умоляю вас уведомить меня через посланного мною курьера, одного  из моих офицеров, виконта де Бражелона. Мой маршрут будет зависеть от решения  вашего королевского высочества: если нельзя ехать на Блуа, я укажу путь через  Вандом или Роморантен. Смею надеяться, что ваше высочество примете просьбу мою  благосклонно, как знак преданности и желания быть вам приятным».    

     

– Ничего  не может быть приятнее, – заметила герцогиня, которая во время чтения несколько  раз ловила взгляд мужа. – Король будет здесь! прибавила она громче, чем  следует, когда хотят сохранить тайну.    

– Господин  де Бражелон, – сказал герцог, в свою очередь, – поблагодарите принца  Конде и выразите ему мою признательность за удовольствие, которое он мне  доставил.    

Рауль  поклонился.    

– Когда  приедет его величество?    

– Вероятно,  сегодня вечером.    

– Как  же узнали бы мой ответ, если бы он оказался отрицательным?    

– Мне  было приказано в этом случае возможно скорее вернуться в Божанси и передать ваш  ответ курьеру, который тотчас вручил бы его принцу.    

– Значит,  король в Орлеане?    

– Нет,  гораздо ближе; теперь его величество должен быть в Менге.    

– Его  сопровождает двор?    

– Да,  ваше высочество.    

– Ах!  Я и забыл спросить вас о кардинале!    

– Его  преосвященство, кажется, здоров.    

– Его  племянницы едут с ним?    

– Нет,  ваше высочество; его преосвященство приказал госпожам Манчини отправиться в  Бруаж; они поедут по левому берегу Луары, тогда как двор проследует по правому.    

– Как!  Мария Манчини тоже покидает двор? – спросил герцог, осторожность которого  несколько уменьшилась.    

– Мария  Манчини в первую очередь, – скромно ответил Рауль.    

Беглая  улыбка, едва заметный след прежней привычки к запутанным интригам, осветила  бледное лицо герцога.    

– Благодарю  вас, господин де Бражелон, – сказал он. – Вы, может быть, не захотите  передать принцу другого моего поручения – сообщить, что его посланный  очень мне понравился: но я сам скажу ему об этом.    

Рауль  поклонился в знак благодарности за лестный отзыв.    

Герцог  подал знак герцогине, и она позвонила. Тотчас вошел «Сен-Реми, и комната наполнилась  людьми.    

– Господа, –  объявил герцог, – его величество сделал мне честь, пожелав провести день в  Блуа; надеюсь, что король, мой племянник, не будет раскаиваться в милости,  которую он оказывает моему дому.    

– Да  здравствует король! – вскричали с неудержимым восторгом все присутствующие  и прежде всех сам Сен-Реми.    

Герцог в  мрачном унынии склонил голову. Всю жизнь должен он был слушать, вернее –  терпеть, эти крики.    

Давно  уже не слыхав их, он успокоился; и вот молодой король, более живой и блестящий,  чем прежний, вставал перед ним, как новая горькая насмешка.    

Герцогиня  поняла страдания этого боязливого и подозрительного человека. Она поднялась  из-за стола.    

Герцог  бессознательно последовал ее примеру. Служители, жужжа, как пчелы, окружили Рауля  и начали его расспрашивать.    

Герцогиня,  заметив это, подозвала Сен-Реми.    

– Теперь  не время болтать, надо приниматься за дело! – сказала она голосом  недовольной хозяйки. Сен-Реми поспешил рассеять кружок, собравшийся около  Рауля, и виконт вышел в переднюю.    

– Надеюсь,  об этом дворянине позаботятся? – прибавила герцогиня, обращаясь к  Сен-Реми.    

Толстяк  побежал за Раулем.    

– Герцогиня  приказала предложить вам закусить и отдохнуть, – сообщил он, – для  вас готова квартира замке.    

– Благодарю  вас, господин де Сен-Реми, – отвечал виконт. – Вы знаете, как мне  хочется скорее увидеть отца.    

– Знаю,  знаю, виконт. Прошу вас передать ему мой почтительный поклон!    

Рауль  распрощался со старым дворянином и пошел своей дорогой.    

Когда он  проходил под воротами, ведя лошадь под уздцы, тонкий голосок окликнул его из  глубины тенистой аллеи:    

– Господин  Рауль!    

Виконт в  изумлении обернулся и увидел черноволосую девушку. Она приложила палец к губам  и протянула ему руку.    

Этой  девушки он не знал.    

 Глава 3. СВИДАНИЕ    

     

Рауль  подошел к девушке, позвавшей его.    

– А  как мне быть с лошадью? – спросил он.    

– Вот  так затруднение!.. В переднем дворе есть конюшня; поставьте туда лошадь и возвращайтесь  скорей.    

– Повинуюсь!    

Рауль  сделал все, как было сказано, и вернулся к маленькой двери; тут, в полумраке,  он увидел свою таинственную провожатую. Она ждала на первых ступеньках винтовой  лестницы.    

– Вы  не побоитесь пойти за мной, странствующий рыцарь? – рассмеялась девушка, видевшая  минутное колебание Рауля.    

Вместо  ответа он устремился за ней по темной лестнице.    

Так  прошли они три этажа; каждый раз, ища перил, он касался шелкового платья,  которое шелестело впереди по лестнице. Когда Рауль спотыкался, спутница строго  произносила «шш» и протягивала ему маленькую нежную ручку.    

– Так  можно подняться на самый верх башни, не чувствуя усталости, сказал Рауль.    

– Другими  словами, вы очень заинтересованы, очень устали и очень взволнованы!.. Успокойтесь,  мы пришли!    

Девушка  отворила дверь, и на площадку лестницы, за перила которой держался Рауль, хлынул  поток света.    

Брюнетка  двинулась вперед; он не отставал. Она вошла в комнату, Рауль вслед за ней.    

Очутившись  в западне, он услыхал чей-то возглас, обернулся и в двух шагах от себя увидел  белокурую голубоглазую красавицу с белоснежными плечами, которая стояла, сложив  руки и закрыв глаза.    

Во всем  ее облике он почувствовал – столько любви, столько счастья, что пал перед  нею на колени и прошептал ее имя:    

– Луиза…    

– Ах,  Монтале, Монтале! – упрекнула Луиза. – Грех так обманывать людей!    

– Я  вас обманула?!    

– Да.  Вы сказали, что пойдете узнать, что там делается, а вместо того привели его  сюда!    

– Как  же иначе? Каким бы образом он получил письмо, которое вы писали?    

И  Монтале указала на письмо, лежавшее на столе. Рауль бросился к нему, но Луиза,  хотя все еще смущенная, быстро протянула руку, желая его остановить. Рауль  встретил теплую дрожащую ручку, взял ее и так почтительно поднес к губам, что,  казалось, это был не поцелуй, а вздох.    

Между  тем Монтале взяла письмо, тщательно сложила его втрое, как обыкновенно делают  женщины, и спрятала за корсаж.    

– Не  бойтесь, Луиза, – успокоила ее Монтале, – виконт не возьмет письма,  как покойный король Людовик Тринадцатый не брал записок, спрятанных на груди  мадемуазель де Отфор.    

Рауль  покраснел, увидев, что обе девушки смеются, и не заметил, что ручка Луизы  осталась в его руках.    

– Что  же, – спросила Монтале, – вы простили мне, Луиза, что я привела к вам  виконта? А вы, сударь, не сердитесь, что пошли за мной и увидели Луизу? Теперь,  когда мир заключен, поговорим как старые друзья. Луиза, познакомьте меня с  виконтом!    

– Виконт, –  сказала Луиза со своей серьезной грацией и невинною улыбкою, – имею честь  представить вам Ору де Монтале, приближенную ее королевского высочества и мою  подругу, мою милую подругу.    

Рауль  церемонно поклонился.    

– А  меня, Луиза, вы не представите вашей приятельнице? – спросил он.    

– О,  она вас знает! Она знает все!    

Эти  наивные слова заставили Монтале рассмеяться, а Рауля вздохнуть от радости. Он  понял их так: поскольку она мой друг, то знает все о нашей любви.    

– Теперь  церемонии кончены, виконт, – сказала Монтале. – Вот кресло; садитесь  и сообщите нам скорее, какое известие привезли вы так поспешно?    

– Теперь  оно уже не тайна, сударыня. Король по дороге в Пуатье остановится в Блуа, чтобы  навестить его королевское высочество.    

– Король  будет здесь! – воскликнула Монтале, хлопая в ладоши. – Мы увидим  двор! Понимаете вы, Луиза? Настоящий парижский двор! Боже мой! Но когда же?    

– Может  быть, сегодня вечером, сударыня, а завтра наверное.    

Монтале  с досадой махнула рукою.    

– Нет  времени одеться! Некогда приготовить платья! Мы здесь отстали от мод, как  польки. Мы будем похожи на портреты времен Генриха Четвертого… Ах, виконт, вы  привезли плохую новость!..    

– Вы  будете хороши во всяком наряде.    

– Какой  избитый комплимент!.. Мы будем хороши, потому что природа создала нас достаточно  привлекательными; по мы будем смешны, потому что мода забыла нас… Смешны!.. Я покажусь  смешною!..    

– Кому? –  удавилась Луиза.    

– Кому?  Какая вы странная, милая моя! Можно ли задавать такой вопрос!.. Кому… Всем…  Придворным кавалерам, вельможам, королю.    

– Простите  меня, Монтале, но если здесь все привыкли видеть нас такими…    

– Правда,  но теперь все это переменится, и мы будем смешными даже в Блуа; ведь все увидят  парижский моды и поймут, что мы одеты как провинциалки! Это приводит меня в  отчаяние!    

– Утешьтесь,  сударыня!    

– А  впрочем, тем хуже для тех, кому я не понравлюсь! – философски заявила  Монтале.    

– Ну,  таких будет трудно найти! – возразил Рауль, верный своей неизменной  любезности.    

– Благодарю,  виконт! Так вы говорите, что король приедет в Блуа?    

– Со  всем двором.    

– И  с Манчини?    

– Нет,  без них.    

– Но,  говорят, король не может расстаться с Марией Манчини?    

– Однако  ему придется обойтись без нее. Так угодное кардиналу. Он послал своих племянниц  в Бруаж!    

– О,  лицемер!    

– Тише! –  сказала Луиза, прикладывая палец к розовым губам.    

– Здесь  меня никто не слышит! Я говорю, что старый Мазарини-лицемер: он спит и видит,  как бы сделать племянницу французской королевой.    

– О  нет, сударыня. Напротив, кардинал хочет, чтобы король женился на инфанте Марии-Терезии.    

Монтале  посмотрела Раулю прямо в глаза.    

– Неужели  вы, парижане, верите таким басням? – спросила она. – Мы здесь, в  Блуа, не так легковерны.    

– Но  подумайте: раз король едет через Пуатье в Испанию, раз статьи свадебного  контракта утверждены доном Луисом де Харо и кардиналом, вы понимаете, сударыня,  это уже не шутки.    

– Однако,  я думаю, король все-таки король?    

– Разумеется,  но и кардинал все-таки кардинал…    

– Значит,  король не человек? Или он не любит Марию Манчини?    

– Обожает!    

– Ну,  так он женится на ней. Начнется война с Испанией. Кардинал Мазарини истратит несколько  миллионов из тех, что у него припрятаны. Наши дворяне совершат чудеса храбрости  в сражениях против гордых кастильцев.    

Многие  возвратятся с лавровыми венками, а мы увенчаем их миртом. Вот как я понимаю политику!    

– Монтале,  вы безумная! – сказала Луиза. – Всякая крайность привлекает вас, как  огонь бабочку!    

– А  вы, Луиза, слишком рассудительны, чтобы по-настоящему любить.    

– О, –  прошептала Луиза с нежным упреком, – поймите же, Монтале!..    

Вдовствующая  королева хочет женить сына на инфанте. Неужели король решится ослушаться  матери? Неужели такой король, как он, захочет подать дурной пример? Когда  родители запрещают любить, надо прогнать любовь!    

И Луиза  вздохнула. Рауль в замешательстве опустил глаза. Монтале расхохоталась.    

– У  меня нет родителей, – промолвила она.    

– Вы,  должно быть, осведомлены о здоровье графа де Ла Фер? – спросила Луиза  после вздоха, обнаружившего всю ее печаль.    

– Нет, –  отвечал Рауль, – я еще не был у батюшки; я хотел ехать к нему, когда меня  остановила ваша подруга. Надеюсь, что граф здоров… Вы не слыхали о нем ничего  дурного?    

– Ничего,  Рауль, слава богу!    

Воцарилось  молчание. Пока оно длилось, оба, поглощенные одной мыслью, без единого взгляда  превосходно понимали друг друга.    

– Боже  мой! – вдруг вскричала Монтале. – Сюда идут!    

– Кто  это может быть? – спросила Луиза с беспокойством.    

– Ах,  я подвергаю вас опасности! Как я был неблагоразумен! – прошептал Рауль в  сильном замешательстве.    

– Шаги  тяжелые! – сказала Луиза.    

– Если  это Маликорн, то нам нечего беспокоиться, – заметила Монтале.    

Луиза и  Рауль переглянулись, как бы спрашивая друг друга: «Кто это Маликорн?»    

– Не  волнуйтесь, – продолжала Монтале, – он не ревнив.    

– Но… –  начал Рауль.    

– Понимаю:  он не болтлив, как и я.    

– Ах! –  испугалась Луиза, прислушиваясь у полуоткрытой двери. – Я узнаю шаги моей  матери.    

– Госпожа  де Сен-Реми! Куда мне спрятаться? – спросил Рауль слегка смутившуюся Монтале.    

– Да, –  сказала она, – и я узнаю стук ее башмаков!..    

Это ваша  добрая матушка! Ах, как жаль, виконт, что окно выходит на мостовую и до земли  футов пятьдесят.    

Рауль  растерянно посмотрел на балкон. Луиза схватила его за руку и удержала.    

– О,  я совсем с ума сошла! – вскричала Монтале. – А мой шкаф с парадными  платьями! Он словно для этого именно и предназначен!    

Пора  было прятаться. Г-жа де Сен-Реми поднималась быстрей обыкновенного. Она появилась  на площадке в то время, когда Монтале затворила шкаф и прислонилась к дверце.    

– А! –  грозно промолвила г-жа де Сен-Реми. – Вы здесь, Луиза?    

– Да,  здесь, – отвечала Луиза, побледнев, словно ее уличили в ужасном  преступлении.    

– Так,  так!    

– Присядьте,  сударыня, – сказала Монтале, придвигая кресло г-же де Сен-Реми и ставя его  так, чтобы она села спиной к шкафу.    

– Благодарю,  Ора. Идем, дочь моя, пойдем скорее!    

– Куда?  Зачем?    

– Домой.  Надо же приготовить наряды!    

– Что  случилось? Что за спешка? – спросила Монтале, притворяясь удивленною.    

Она  боялась, как бы Луиза не проговорилась.    

– Разве  вы не знаете новости? – недоверчиво посмотрела на нее г-жа де Сен-Реми.    

– Что  можем мы знать, сидя в этой голубятне, сударыня?    

– Как!..  Вы никого не видели?    

– Вы  говорите загадками, мы сгораем от нетерпения! – перебила ее Монтале,  которая не знала, что делать, видя, что Луиза все бледнеет.    

Наконец  она поймала красноречивый взгляд подруги, один из тех взглядов, которые способны  растрогать даже стены. Луиза указывала на шляпу, на злополучную шляпу Рауля,  красовавшуюся на столе.    

Монтале  шагнула вперед и, схватив шляпу левой рукой, перебросила за спиной в правую и,  наконец, спрятала, не переставая говорить.    

– Ну  так вот, – продолжала г-жа де Сен-Реми, – приехал курьер и привез  известие о скором прибытии сюда его величества! Надо принарядиться!    

– Скорее, –  сказала Монтале, – скорей, Луиза! Ступайте за вашей матушкой, а я пока  примерю парадное платье.    

Луиза  встала. Г-жа де Сен-Реми взяла ее за руку и вывела на лестницу.    

– Идем! –  скомандовала она.    

И  прибавила потихоньку:    

– Я  запретила вам заходить к Монтале! Почему же вы бываете у нее?    

– Она  моя подруга. Притом я только что вошла.    

– И  при вас никого не прятали?    

– Что  вы?    

– Я  видела мужскую шляпу… Это, верно, шляпа бездельника Маликорна… Приближенная –  и принимает у себя такого человека!.. Фи!..    

Голоса  замерли на лестнице. Монтале все слышала, потому что эхо передавало ей слова.    

Она  пожала плечами, увидев Рауля, который выбрался из шкафа и тоже все слышал, и произнесла:    

– Бедная  Монтале! Жертва дружбы!.. Бедный Маликорн! Жертва любви!    

Она  остановила свой взор на трагикомическом лице Рауля, смущенного тем, что он в  один день узнал столько тайн.    

– Ах,  сударыня, – начал он, – как мне благодарить вас за вашу любезность!    

– Когда-нибудь  сочтемся, – ответила она, – а теперь уходите поскорее, виконт!  Госпожа де Сен-Реми очень строга и может произвести здесь обыск, который будет  неприятен нам всем! Прощайте!    

– Но  Луиза… как узнать…    

– Ступайте!  Ступайте! Король Людовик Одиннадцатый недаром изобрел почту!    

– Увы! –  проговорил Рауль.    

– А  я разве не помогу вам? Я стою больше всех королевских почт! Скорей на коня!  Если госпожа де Сен-Реми придет читать мае нравоучение, надо, чтобы она не  застала вас здесь.    

– Она,  пожалуй, скажет моему отцу!, – прошептал Рауль.    

– И  вас станут бранить!.. Ах, виконт, видно, что состоите при дворе: вы боязливы, как  король. Но мы обходимся нередко без согласия папенек!    

Спроси  Маликорна.    

С этими  словами шалунья взяла Рауля за плечи выставила его за дверь.    

Он  осторожно спустился по лестнице, отыскал свою лошадь, вскочил на нее и поскакал  так, словно его преследовали восемь солдат герцога Орлеанского.    

 Глава 4. ОТЕЦ И СЫН    

     

Рауль  ехал по хорошо ему известной, милой по воспоминаниям дороге, которая вела из  Блуа к дому графа де Ла Фер.    

Читатель  уволит нас от описания этого дома. Он уже бывал уже там вместе с нами в прежние  времена. Только со времени последнего нашего путешествия туда стены посерели,  кирпичи приобрели зеленоватый оттенок старой меди, а деревья разрослись. Те,  что некогда протягивали свои тоненькие руки над веткой изгородью, ныне стояли  крепкие, густые, пышные, далеко бросая темную тень от своих налитых соками  ветвей, одаривая путника цветами и плодами своими.    

Рауль  издали увидел остроконечную крышу, две маленькие башенки, голубятню между вязами  и голубей, непрерывно летавших вокруг кирпичного конуса. Никогда его не  покидая, как не покидают приятные воспоминания безмятежную душу.    

Когда он  приблизился, то услышал скрип колодезного вала под тяжестью массивных ведер;  ему показалось также, что он слышит меланхолический шум воды, со стоном  падающей назад в колодец; шум печальный, похоронный, торжественный, ударяющий в  ухо ребенка и мечтателя, затем чтобы никогда уже не забыться ни тем, ни другим;  шум, который поэты-англичане окрестили словом «splash» и который мы, французы,  что так стараемся быть поэтами, умеем передавать лишь перифразой: шум воды,  падающей в воду…    

Уже  больше года Рауль не видел отца; все это время он находился у принца Конде.    

Действительно,  после волнений Фронды, первый период которых мы постарались изобразить в  предыдущей части этой трилогии, Луи де Конде примирился с двором искренне,  публично и торжественно. За все время распри между принцем Конде и королем  принц, полюбивший виконта, тщетно делал ему предложения, соблазнительные для  молодого человека. Граф де Ла Фер, верный принципам чести и преданности королю,  когда-то преподанным им сыну в усыпальнице Сен-Дени, постоянно отказывал принцу  от имени сына. Более того, не присоединившись к принцу Конде во время мятежа,  виконт примкнул к Тюренну, который сражался на стороне короля. Затем, когда  Тюренн, в свою очередь, охладел к королю, виконт расстался и с Тюренном, как  прежде с принцем. Благодаря такой неизменной линии поведения и тому, что Конде  и Тюренн одерживали победы, только сражаясь под знаменами короля, в послужном  списке Рауля, при всей его молодости, значилось десять побед и ни одного  поражения, задевающего его честь и совесть.    

Рауль,  по желанию отца, стойко и покорно служил Людовику XIV, несмотря на почти неизбежные  в то время колебания и переходы из одного лагеря в другой.    

Принц  Конде, попав в милость, воспользовался дарованной ему амнистией, чтобы возвратить  себе многое, и в том числе Рауля. Граф де Ла Фер, следуя, как всегда, велению  здравого смысла, тотчас же отправил Рауля к принцу.    

Прошел  год со времени последнего свидания сына с отцом; письма смягчали, но не излечивали  его грусти. Мы видели, что Рауль оставил в Блуа и другую любовь, кроме  сыновней.    

Но  отдадим ему справедливость: если б не случай и не Ора Монтале, эти два демона-соблазнителя,  Рауль, исполнив поручение, поскакал бы прямо к отцу; он, наверное, оглядывался  бы, но не остановился, если бы даже сама Луиза простирала к нему руки.    

В первую  половину пути Рауль предавался сожалениям о прошлом, с которым пришлось так  быстро расстаться, проще говоря, о своей возлюбленной; во время второй половины  пути он думал о друге, к которому нетерпеливо стремился.    

Рауль  увидел, что ворота в сад отворены, и пустил лошадь по аллее, не обращая  внимания на угрожающие жесты старика в лиловой вязаной куртке и в большой шапке  из вытертого бархата.    

Старик,  половший грядку карликовых роз и маргариток, пришел в негодование, видя, что  лошадь скачет по расчищенным и посыпанным песком аллеям.    

Он  решился даже произнести громкое «эй», заставившее виконта обернуться. Тогда  картина переменилась. Узнав Рауля, старик вскочил и побежал к дому с ворчанием,  которое служило у него выражением крайнего восторга.    

Рауль  доехал до конюшни, отдал лошадь мальчику и взбежал по лестнице с быстротой, которая  порадовала бы его отца.    

Он  прошел переднюю, столовую и гостиную, никого не встретив; наконец, дойдя до  кабинета графа де Ла Фер, он нетерпеливо постучал в дверь и вошел, не  дождавшись даже ответа: «Войдите!», произнесенного строгим, но приятным  голосом.    

Граф  сидел за столом, заваленным книгами и бумагами. Он был все тем же благородным и  красивым вельможей, как и прежде; но время придало его благородству и красоте  характер величавой значительности. Чистый гладкий лоб, обрамленный длинными,  почти седыми кудрями; глаза проницательные и ласковые, под юношескими  ресницами; усы тонкие, с проседью, над губами чистого, красивого рисунка, точно  никогда не искажавшимися гибельными страстями; стан прямой и гибкий,  безукоризненной формы, но худые руки.    

Таков  был знаменитый вельможа, которого многие современники превозносили под именем  Атоса. Он перечитывал какую-то тетрадь, внося в нее поправки.    

Рауль  обнял отца за шею, за плечи, как пришлось, и поцеловал его так нежно, так  быстро, что граф не успел ни уклониться, ни совладать с охватившим его  волнением.    

– Ты  здесь, Рауль? – вскричал он. – Ты здесь? Возможно ли?    

– О!  Как я рад видеть вас!    

– Ты  не отвечаешь мне, виконт! Получил ли ты отпуск в Блуа? Или в Париже случилось какое-нибудь  несчастье?    

– Слава  богу, – отвечал Рауль, мало-помалу успокаиваясь, – никакого  несчастья; напротив, все прекрасно. Король женится, как я имел честь известить  вас в последнем письме, и отправляется в Испанию. Он проедет через Блуа.    

– И  посетит его высочество?    

– Именно.  Боясь застать его врасплох или желая сделать ему удовольствие, принц послал  меня приготовить квартиры.    

– Ты  видел его высочество? – быстро спросил граф.    

– Видел.    

– В  замке?    

– Да,  в замке, – отвечал Рауль, опуская глаза, потому что почувствовал в вопросе  графа не одно только любопытство.    

– Ах,  вот как! Поздравляю…    

Рауль  поклонился.    

– Видел  ты еще кого-нибудь в Блуа?    

– Видел  ее высочество.    

– Так.  Но я говорю не о герцогине.    

Рауль  сильно покраснел и промолчал.    

– Ты,  верно, не понимаешь меня, виконт? – продолжал граф де Ла Фер, не повышая  голоса, но с некоторой строгостью во взгляде.    

– Я  понял, отец, – отвечал Рауль. – И если я не сразу ответил, то не  потому, что собирался солгать… Вы сами это знаете, отец…    

– Знаю,  что ты никогда не лжешь, потому-то я и удивляюсь, что тебе надо так много времени,  чтобы сказать мне да или нет.    

– Я  могу ответить вам, только если правильно понял ваш вопрос; а если я вас понял,  то вы дурно примете мои первые слова. Вам, верно, не понравится, отец, что я  видел…    

– Луизу  де Лавальер.    

– Отец,  входя в замок, я вовсе не знал, что Луиза де Лавальер живет там; когда я возвращался  из замка, исполнив поручение, случай столкнул меня с нею. Я имел честь  засвидетельствовать ей свое почтение.    

– А  как зовут случай, который свел тебя с Луизой де Лавальер?    

– Ора  де Монтале.    

– Что  это за Ора де Монтале.    

– Девушка,  которой я прежде никогда не видал. Приближенная герцогини Орлеанской.    

– Не  стану более тебя расспрашивать, виконт; даже раскаиваюсь, что говорил об этом  слишком долго. Я просил тебя избегать встреч с Луизой де Лавальер и видеться с  нею только с моего позволения! О! Я знаю, ты сказал мне правду, что не искал  случая встретиться с нею. Случай был против меня: я не могу обвинять тебя.  Довольно того, что я уже говорил тебе несколько раз об этой девушке. Я ни в чем  не упрекаю ее. Бог мне свидетель Только в мои намерения не входит, чтобы ты  бывал в ее доме. Еще раз прошу тебя, милый Рауль, хорошенько это запомнить.    

Ясные и  чистые глаза Рауля потемнели, когда он услышал эти слова.    

– Теперь,  друг мой, – продолжал граф с ласковой улыбкой, обычным своим  голосом, – поговорим о другом. Ты сейчас возвращаешься на службу?    

– Нет,  я могу пробыть целый день у вас. К счастью, принц дал мне только одно  поручение, вполне отвечающее моим желаниям.    

– Король  здоров?    

– Да.    

– А  принц?    

– Как  всегда.    

Граф, по  старой привычке, забыл о Мазарини.    

– Хорошо,  Рауль Так как ты сегодня принадлежишь мне, то и я посвящу тебе весь день Обними  меня, еще… еще! Ты у себя дома, виконт… А! Вот и наш старый Гримо!.. Гримо,  поди сюда! Виконт хочет обнять тебя.    

Старик  не заставил себя просить и подбежал к юноше с распростертыми объятиями. Рауль  бросился к нему навстречу.    

– Не  хочешь ли пройтись по саду, Рауль? Я покажу тебе новое помещение, которое я  велел приготовить для тебя на время отпуска Пока мы будем смотреть зимние  посадки и новых верховых лошадей, ты расскажешь мне о наших парижских друзьях.    

Граф  сложил рукопись, взял сына под руку и прошел с ним в сад.    

Гримо  задумчиво посмотрел вслед Раулю, почти коснувшемуся притолоки, и, поглаживая  седую голову, задумчиво прошептал:    

– Вырос!    

 Глава 5. ГДЕ РЕЧЬ  ПОЙДЕТ О КРОПОЛИ, О КРОПОЛЕ И О ВЕЛИКОМ НЕПРИЗНАННОМ ЖИВОПИСЦЕ    

     

Пока  граф де Ла Фер будет осматривать с Раулем новые постройки и недавно купленных  лошадей, попросим читателя вернуться с нами в Блуа, чтобы присутствовать при  необыкновенном волнении, охватившем город.    

Первыми  жертвами новости, привезенной Раулем, стали гостиницы.    

В самом  деле, король и двор приедут в Блуа; это значит – сто всадников, десять  карет, двести лошадей и столько же слуг, сколько господ. Где поместятся все эти  люди? Где расположатся соседние дворяне, которые, может быть, приедут через  два-три часа, как только до них дойдут вести, расходящиеся, как круги от камня,  брошенного в спокойную воду?    

Еще  утром Блуа был спокоен, как самое тихое озеро; но при известии о прибытии  короля город вдруг наполнился шумом и суетой.    

Повара под  надзором дворецких отправились из замка в город покупать провизию Десять  курьеров поскакали в шамборские лавки за дичью, на бевронские тони за рыбой, в  шевернийские оранжереи за цветами и фруктами.    

Из  кладовых вытаскивали ценные ковры и люстры на золоченых цепях, целая армия слуг  мела дворы и мыла каменную облицовку замка, в то время как их жены собирали  полевые цветы за рекой Чтобы не отстать от замковой челяди, весь город принялся  приводить себя в порядок с помощью щеток, метелок и воды.    

Канавки  верхнего города, беспрерывно наполнявшиеся водой, в нижнем городе превращались  в потоки, а мостовая, часто весьма грязная, теперь была вычищена и блестела под  лучами солнца.    

Музыканты  тоже готовились к встрече; все запасались у купцов лентами и бантами для шпаг,  хозяйки закупали хлеб, мясо и пряности. Многие жители, дома которых были  снабжены всем, точно в ожидании осады, и которым нечего было больше делать, уже  надевали праздничные платья и направлялись к городским воротам, чтобы раньше  всех увидеть въезд свиты. Они знали, что король прибудет не ранее ночи или  даже, может быть, утром. Но ведь ожидание – это своего рода безумие. А что  такое безумие, если не избыток надежды?    

В нижнем  городе, шагах в ста от замка, на красивой улице, которая называлась тогда  Старою и действительно была очень старой, возвышалось солидное здание с  остроконечной кровлей, массивное и широкое, с тремя окнами в первом этаже,  двумя во втором и маленьким окном в третьем.    

Со  стороны этого треугольника недавно построили довольно обширных размеров  параллелограмм, который бесцеремонно занял большую часть улицы, согласно  вольному стилю застройки, допускаемому тогдашними городскими властями. Улица  оказывалась раза в четыре уже, но зато дом – в два раза шире; не правда  ли, игра стоила свеч?    

Предание  гласило, что в этом доме с остроконечной крышей во времена Генриха III жил сановник,  к которому однажды приехала королева Екатерина Медичи, по словам одних –  просто чтобы навестить его, по словам других чтобы задушить. Как бы то ни было,  королеве пришлось с опаской переступить порог этого дома.    

После  смерти сановника, последовавшей от удушения или от естественных причин, –  не все ли равно, – дом продали, потом забросили и, наконец, отделили от  остальных домов этой улицы. Только во второй половине царствования Людовика  XIII итальянец Крополи, бежавший от службы на кухнях маршала д'Анкра, занял  этот дом. Он открыл тут гостиницу, где приготовлялись такие вкусные макароны,  что их приходили поесть и за ними посылали люди, жившие за несколько лье от  Старой улицы.    

Слава  гостиницы возросла, когда королева Мария Медичи, заточенная, как известно, в  Блуаском замке, однажды прислала сюда за макаронами. Это произошло именно в тот  день, когда она бежала из замка через знаменитое окно. Блюдо с макаронами  осталось на столе: королева едва прикоснулась к лакомому кушанью.    

В  ознаменование двойной милости, оказанной треугольному дому благодаря удушению и  макаронам, бедный Крополи вздумал дать своей гостинице пышное название. Но его  итальянская фамилия не могла служить в ту пору рекомендацией, а маленькое,  тщательно скрываемое состояние не позволяло ему слишком выставлять себя  напоказ.    

Чувствуя  приближение смерти, что происходило в 1643 году, после смерти Людовика XIII, он  позвал сына, юного поваренка, подававшего блистательные надежды, и со слезами  на глазах завещал ему сохранить секрет приготовления макарон, офранцузить свое  имя, жениться на француженке и, наконец, когда политический горизонт очистится  от туч, приказать соседнему кузнецу сделать большую вывеску, на которой знаменитый  живописец напишет портреты двух королев с надписью: «Гостиница Медичи».    

Добряку  Крополи, после всех этих заветов, едва хватило сил указать своему юному наследнику  на камин, под плиту которого он засунул когда-то тысячу луидоров, – и  испустить дух.    

Крополи-сын  начал с того, что приучил публику произносить конечное «и» своей фамилии так  слабо, что вскоре, при общем снисхождении, его фамилия стала звучать просто  Крополь – имя чисто французское.    

Потом –  он женился; у него как раз была на примете француженка, в которую он был влюблен,  и он сумел получить за ней порядочное приданое, показав предварительно тайник в  камине.    

Выполнив  первые два пункта отцовского завещания, он принялся искать живописца для вывески.    

Скоро  отыскался и живописец.    

То был  старый итальянец, последователь Рафаэля и Каррачи, но последователь  неудачливый. Он причислял себя к венецианской школе, вероятно, потому, что  очень любил яркие тона. Работы его, из которых он за всю свою жизнь не продал  ни одной, так не нравились горожанам, что он наконец перестал писать.    

Он  всегда хвалился, что расписал банную комнату для супруги маршала д'Анкра, и  сожалел, что сия комната сгорела во время беспорядков, связанных с именем  маршала.    

Крополи  проявлял снисходительность к своему соотечественнику Питрино, – так звали  художника. Быть может, он видел знаменитую роспись банной комнаты, – во  всяком случае, он относился к этому Питрино с таким уважением и обращался с ним  так дружески, что даже поселил его в своем доме.    

Благодарный  Питрино, питаясь макаронами, прославил национальное кушанье и оказал своим  неутомимым языком большие услуги дому Крополи.    

В  старости он привязался к сыну, как некогда к отцу, и мало-помалу сделался  чем-то вроде смотрителя при доме, где его неподкупная честность, признанная  всеми скромность, невиданная душевная чистота и тысячи других добродетелей,  перечислять которые здесь мы почитаем излишним, даровали ему постоянное место у  семейного очага, с правом распоряжаться всею прислугою. Сверх того, это именно  он пробовал макароны, дабы поддержать чистоту вкуса старинной традиции, и надо  заметить, что он не прощал ни лишнего зернышка перца, ни недостающего атома пармезана.    

Он  чрезвычайно обрадовался, когда Крополи-сын доверил ему тайну и поручил написать  знаменитую вывеску.    

Надо  было видеть, как страстно рылся он в своем старом ящичке в поисках кистей,  слегка объеденных крысами, но еще вполне годных, пузырьков с полузасохшими  красками, льняного масла в бутыли и старой палитры, принадлежавшей еще  Бронзино, этому «богу живописи», как утверждал на своем ломаном  итало-французском языке артист из-за гор.    

Питрино  буквально вырос от радости, чувствуя, что восстановит свою былую славу.    

Он  сделал то же, что сделал Рафаэль: переменил манеру и написал, подражая Альбано,  не двух королев, а двух богинь. Августейшие дамы поражали такой грацией,  представляли удивленным взорам такое соединение роз и лилий –  очаровательное следствие перемены манеры Питрино, – возлежали в таких  соблазнительных позах сирен, что начальник полиции, когда ему дали взглянуть на  это монументальное украшение дома Крополя, тотчас объявил, что эти дамы слишком  хороши и что их прелести действуют слишком сильно, чтобы их можно было оставить  на вывеске на виду у всех прохожих.    

– Его  высочество герцог Орлеанский, – сказал он Питрино, – часто посещает  наш город, и ему, наверное, не понравится, что его знаменитая матушка так мало  прикрыта. Он способен засадить вас в подземную темницу, потому что у  прославленного принца сердце далеко не всегда мягкое. Извольте замазать либо  обеих сирен, либо надпись, – иначе я не позволю вам выставить эту вывеску  напоказ. Я забочусь о вашей пользе, Крополь, и о вашей тоже, синьор Питрино.    

Что тут  скажешь? Пришлось поблагодарить начальника полиции за его заботливость, что и  сделал Крополь.    

Но  разочарованный Питрино упал духом. Он чувствовал, чем все это кончится.    

Едва  ушел начальник полиции, как Крополь спросил, скрестив руки:    

– Что  же нам делать?    

– Мы  сотрем надпись, – печально отвечал Питрино. – Мы можем сделать это в  одно мгновение и заменить наших «Медичи» «Нимфами» или «Сиренами», как вам  будет угодно.    

– Нет,  нет, – сказал Крополь, – тогда воля моего отца не будет выполнена.  Мой отец очень хотел…    

– Чтобы  были фигуры, – продолжил Питрино.    

– Надписи, –  поправил его Крополь.    

– Он  завещал, чтобы они были похожи, и они похожи. Значит, он желал фигур, –  возразил Питрино.    

– Да,  но если бы сходства не было, кто узнал бы их без надписи? Теперь, когда в  памяти жителей Блуа образы этих прославленных дам уже немного стерлись, кто  узнает Екатерину и Марию без надписи «Медичи»?    

– Что  же будет с моими фигурами?.. – в отчаянии вымолвил Питрино, чувствовавший  правоту слов Крополя. – Я не хочу уничтожать плоды моих трудов.    

– А  я не хочу, чтобы вас посадили в тюрьму, а меня в подземелье.    

– Сотрем  слово «Медичи», – умолял Питрино.    

– Нет, –  твердо отвечал Крополь. – Мне пришла в голову мысль… прекрасная мысль…  Останутся и ваши фигуры, и моя надпись… Medici по-итальянски, кажется, значит  доктор?    

– Да,  во множественном числе.    

– Так  закажите другую вывеску у кузнеца. На ней вы нарисуете мне шесть лекарей и  сделаете надпись: «Медичи»… это будет очень милая игра слов!    

– Шесть  лекарей! Невозможно! А композиция?.. – вскричал Питрино.    

– Это  уже ваше дело. Но будет так, как я хочу… Так надо… Мне некогда: макароны пригорят.    

Против  таких доводов возражать не приходилось. Питрино повиновался.    

Он  состряпал вывеску с лекарями и с надписью. Начальник полиции похвалил ее и  дозволил.    

Вывеска  чрезвычайно понравилась в городе: это лишний раз доказало, что поэзия, как говорил  Питрино, недоступна мещанам.    

Чтобы вознаградить  живописца, Крополь повесил нимф первой вывески в своей спальне, и госпожа  Крополь краснела каждый раз, как взглядывала на них, раздеваясь на ночь.    

Так дом  с вышкой получил вывеску, и, таким образом, достигнув процветания, гостиница  «Медичи» вынуждена была расширить свое пространство за счет четырехугольного  здания, которое мы описали. И так появилась в Блуа вышеназванная гостиница,  хозяином коей был Крополь, а вывеска принадлежала кисти безвестного художника  Питрино.    

 Глава 6. НЕЗНАКОМЕЦ    

     

Основанная  таким образом и прославленная своею вывеской, гостиница Крополя быстро  преуспевала.    

Крополь  не надеялся сильно разбогатеть: ему довольно было удвоить сумму в тысячу луидоров,  оставленную ему отцом, затем продать дом со всеми запасами и счастливо зажить  на свободе в качестве гражданина города Блуа.    

Крополь  был падок на барыши и пришел в полный восторг, узнав о приезде короля Людовика  XIV.    

Он, жена  его, Питрино и два поваренка тотчас принялись бить голубей, домашнюю птицу и  кроликов; в минуту двор гостиницы огласился пронзительными криками и жалобными  стонами.    

В это  время у Крополя жил только один постоялец.    

Это был  человек лет тридцати, красивый, высокий, мрачный или, вернее сказать, задумчивый.    

Он был  одет в черное бархатное платье, расшитое бисером. Простой белый воротник, как у  самых строгих пуритан, открывал красивую нежную шею.    

Небольшие  светлые усы обрамляли презрительно сжатые губы.    

Говоря с  людьми, он смотрел им прямо в лицо, не вызывающе, но твердо, холодные голубые  глаза его так блестели, что многие взоры опускались перед ним, как более слабая  шпага во время поединка.    

В те  времена, когда люди, созданные богом равными, так же резко разделялись  благодаря предрассудкам на две касты – дворян и простонародье, как они  разделяются на белую и черную расу, в те времена, говорим мы, этого незнакомца  непременно приняли бы за дворянина, и притом за дворянина самой лучшей породы.  Для этого достаточно было взглянуть на его руки с длинными тонкими пальцами;  жилки виднелись под кожей при малейшем движении.    

Незнакомец  приехал к Крополю один. Не колеблясь, не задумавшись ни на минуту, он занял  лучшие комнаты, предложенные ему хозяином гостиницы, указавшим их ему в низких  целях – сорвать лишний куш, как сказали бы одни, или с самыми похвальными  намерениями, как сказали бы другие, если принять во внимание, что Крополь был  физиономистом и оценивал людей с первого взгляда.    

Комнаты  эти занимали всю лицевую сторону старого треугольного дома: в первом этаже  находилась гостиная с двумя окнами, возле нее вторая комната, а наверху  спальня.    

С самого  приезда дворянин едва прикасался к кушаньям, которые ему подавали в его комнату.  Он сказал только два слова хозяину, приказав впустить к себе некоего Парри,  который должен был скоро приехать.    

Затем он  погрузился в такое упорное молчание, что Крополь, любивший хорошее общество,  почти оскорбился.    

В то  утро, с которого началась наша повесть, этот дворянин встал очень рано, сел к  окну в гостиной и стал с печалью пристально глядеть в конец улицы, вероятно,  поджидая путешественника, о котором он предупредил хозяина гостиницы.    

Так  увидел он кортеж правителя, возвращавшегося с охоты, а потом мог снова  насладиться тишиной города, погруженного в ожидание.    

И  вдруг – общая суматоха: слуги, бросившиеся в поля за цветами, скачущие  курьеры, метельщики улиц, поставщики герцога, встревоженные и болтливые  лавочники, стук экипажей, мелькание парикмахеров и пажей, весь этот шум и суета  поразили его, не нарушив, однако, его бесстрастного величия, которое придает  взгляду льва или орла такое высокомерное спокойствие посреди криков «ура!»,  топота охотников и зевак.    

Однако  крики жертв, умерщвляемых на птичьем дворе, беготня госпожи Крополь по узкой и  скрипучей деревянной лестнице и метания Питрино, который еще утром курил у  ворот хладнокровно, как голландец, – несколько удивили и встревожили  путешественника.    

Он уже  встал, чтобы навести справки, когда дверь отворилась. Незнакомец подумал, что к  нему вводят нетерпеливо поджидаемого путешественника.    

Поэтому  он быстро сделал несколько шагов по направлению к двери.    

Но вместо  человека, которого он ожидал, появился Крополь. Позади трактирщика, на лестнице,  мелькнуло хорошенькое личико г-жи Крополь. Она бросила украдкой взгляд на  молодого человека и тотчас исчезла.    

Крополь  вошел, улыбаясь, с колпаком в руках, скорее сгибаясь, чем кланяясь.    

Незнакомец,  не говоря ни слова, вопросительно взглянул на него.    

– Сударь,  я пришел спросить вас, – сказал Крополь. – Но как прикажете вас  называть: вашим сиятельством, маркизом или…