1 2 
СОНЕТ К ШИЛЬОНУ[1]      

       

       

Свободной Мысли вечная Душа,      

Всего светлее ты в тюрьме, Свобода!      

Там лучшие сердца всего народа      

Тебя хранят, одной тобой дыша.      

       

       

Когда в цепях, во тьме сырого свода,      

Твоих сынов томят за годом год,      

В их муке зреет для врагов невзгода      

И Слава их во всех ветрах поет.      

       

       

Шильон! Твоя тюрьма старинной кладки      

Храм; пол — алтарь: по нем и там и   тут      

Он, Бонивар,[2] годами шаг свой шаткий      

       

       

Влачил, и в камне те следы живут.      

Да не сотрут их — эти отпечатки!      

Они из рабства к богу вопиют![3]      

       

       

ПРЕДИСЛОВИЕ      

       

В то время, когда я писал эту поэму, я не был достаточно   знаком с историей Бонивара; будь она мне известна, я бы постарался быть на   высоте моего сюжета, попытался бы воздать должную хвалу мужеству и доблестям   Бонивара. Теперь я получил некоторые сведения о его жизни благодаря любезности   одного из граждан республики, продолжающей гордиться памятью мужа, достойного   быть сыном лучшей поры древней свободы.      

«Франсуа де Бонивар (Bonnivar), сын Луи де Бонивара, родом   из Сейселя[4] (Seyssel) и владелец Люна   (Limes), родился в 1496 году. Он учился в Турине;[5] в 1510 году Жан Эмэ де Бонивар, его дядя,   передал ему приорат Сан-Виктор, прилегающий к стенам Женевы и дававший крупные   бенефиции… Этот великий человек (Бонивар заслуживает такой эпитет силой духа,   прямотой, благородством помыслов, мудростью советов, отважностью поступков,   обширностью знаний и живостью ума), этот великий человек, перед которым будут   преклоняться все, кого трогает геройская доблесть, будет возбуждать еще более живое   чувство благодарности в сердцах женевцев, любящих Женеву. Бонивар был всегда   одним из ее самых твердых столпов: чтобы упрочить свободу нашей республики, он   часто ставил на карту свою свободу; он забыл о своем спокойствии, отказался от   своих богатств; он сделал все, что мог, для того, чтобы упрочить счастье   страны, которую почтил своим избранием; с того момента, как он признал ее своей   родиной, он полюбил ее как самый ревностный из ее граждан; он служил ей с   геройским бесстрашием и написал свою „Историю“ с наивностью философа и   горячностью патриота.      

Он говорит в начале своей „Истории Женевы“, что „с того   времени, как он начал читать историю народов, он почувствовал влечение к   республикам и принимал всегда их сторону; эта любовь к свободе, несомненно, и   побудила его избрать Женеву своей второй родиной“.      

Бонивар был еще молод, когда открыто выступил защитником   Женевы против герцога Савойского[6] и   епископа. В 1519 году Бонивар сделался мучеником за свою родину: когда герцог   Савойский вступил в Женеву с пятьюстами человек, Бонивар, опасаясь гнева   герцога, хотел укрыться в Фрибург[7] от   грозивших ему преследований. Но его предали два человека, сопровождавшие его, и   по приказу герцога его отвезли в Гролэ, где он пробыл в тюрьме два года.   Путешествия не спасали Бонивара от беды: так как несчастия не ослабили его   преданности Женеве и он продолжал быть страшным врагом для всех ее недругов, то   и подвергался всегда опасности преследований с их стороны. В 1530 году в горах   Юры[8] на него напали воры,   ограбили его и препроводили к герцогу Савойскому. Последний заточил его в   Шильонский замок, где Бонивар пробыл, не будучи ни разу подвергнут допросу, до   1536 года, когда его высвободили из тюрьмы бернские войска, завладевшие всем   кантоном Ваад (Pays-de-Vaud).      

Выйдя на свободу, Бонивар был обрадован тем, что увидел   Женеву свободной и преобразованной; республика поспешила выказать ему свою   благодарность и вознаградить его за вынесенные им бедствия: в июне 1536 года он   был возведен в звание женевского гражданина, республика принесла ему в дар дом,   где некогда жил генеральный викарий, и назначила ему пенсион в двести золотых   экю на все время его пребывания в Женеве. В 1537 году он был выбран членом   Совета Двухсот.      

Бонивар продолжал служить на пользу своих сограждан:   позднее, после того как он помог Женеве стать свободной, ему удалось также   сделать ее веротерпимой. Бонивар убедил Совет предоставить духовенству и   крестьянам достаточно времени для обсуждения сделанных им предложений; он   достиг цели своей мягкостью; Для того чтобы успешно проповедовать христианство,   нужно действовать любовью и кротостью.      

Бонивар был ученым; его рукописи, сохраняющиеся в публичной   библиотеке, доказывают, что он хорошо знал латинских классиков, а также обладал   обширной эрудицией в области богословия и истории. Этот великий человек любил   науку и полагал, что она может составить славу Женевы; поэтому он всячески   старался насадить ее в городе, начавшем жить самостоятельно. В 1551 году он   подарил городу свою библиотеку и положил этим основание нашей публичной библиотеке;   книги Бонивара и составляют часть редких прекрасных изданий XV века, имеющихся   в нашем собрании. Наконец, в том же году этот истинный патриот назначил   республику своей наследницей, под условием, что она употребит его состояние на   содержание коллежа, основание которого проектировалось тогда.      

Бонивар умер, по всей вероятности, в 1570 году, но точно   установить дату его смерти нельзя, потому что в списках умерших есть пробел от   июля 1570 года до 1571-го».      

(Histoire Litteraire de Geneve Жана Сенебье[9] (1741–1809),   1786, I, 131–137).[10]      

 ШИЛЬОНСКИЙ УЗНИК      

       

I      

       

       

Взгляните на меня: я сед,      

Но не от хилости и лет;      

Не страх незапный в ночь одну      

До срока дал мне седину.      

Я сгорблен, лоб наморщен мой,      

Но не труды, не хлад, не зной      

Тюрьма разрушила меня.      

Лишенный сладостного дня,      

Дыша без воздуха, в цепях,      

Я медленно дряхлел и чах,      

И жизнь казалась без конца.      

Удел несчастного отца      

_За веру смерть и стыд цепей_      

Уделом стал и сыновей.      

Нас было шесть — пяти уж нет.      

Отец, страдалец с юных лет,      

Погибший старцем на костре,      

Два брата, падшие во пре,      

Отдав на жертву честь и кровь,      

Спасли души своей любовь.      

Три заживо схоронены      

На дне тюремной глубины      

И двух сожрала глубина;      

Лишь я, развалина одна,      

Себе на горе уцелел,      

Чтоб их оплакивать удел.      

       

       

II      

       

       

На лоне вод стоит Шильон;      

Там, в подземелье, семь колонн      

Покрыты влажным мохом лет.      

На них печальный брезжит свет      

Луч, ненароком с вышины      

Упавший в трещину стены      

И заронившийся во мглу.      

И на сыром тюрьмы полу      

Он светит тускло, одинок,      

Как над болотом огонек,      

Во мраке веющий ночном.      

Колонна каждая с кольцом;      

И цепи в кольцах тех висят;      

И тех цепей железо — яд;      

Мне в члены вгрызлося оно;      

Не будет ввек истреблено      

Клеймо, надавленное им.      

И день тяжел глазам моим,      

Отвыкнувшим столь давних лет      

Глядеть на радующий свет;      

И к воле я душой остыл      

С тех пор, как брат последний был      

Убит неволей предо мной      

И, рядом с мертвым, я, живой,      

Терзался на полу тюрьмы.      

       

 III      

       

       

Цепями теми были мы      

К колоннам тем пригвождены,      

Хоть вместе, но разлучены;      

Мы шагу не могли ступить,      

В глаза друг друга различить      

Нам бледный мрак тюрьмы мешал.      

Он нам лицо чужое дал      

И брат стал брату незнаком.      

Была услада нам в одном:      

Друг другу голос подавать,      

Друг другу сердце пробуждать      

Иль былью славной старины,      

Иль звучной песнею войны      

Но скоро то же и одно      

Во мгле тюрьмы истощено;      

Наш голос страшно одичал,      

Он хриплым отголоском стал      

Глухой тюремныя стены;      

Он не был звуком старины      

В те дни, подобно нам самим,      

Могучим, вольным и живым!      

Мечта ль?.. но голос их и мой      

Всегда звучал мне как чужой.      

       

       

IV      

       

       

Из нас троих я старший был;      

Я жребий собственный забыл,      

Дыша заботою одной,      

Чтоб им не дать упасть душой.      

Наш младший брат — любовь отца…      

Увы! черты его лица      

И глаз умильная краса,      

Лазоревых, как небеса,      

Напоминали нашу мать.      

Он был мне все — и увядать      

При мне был должен милый цвет,      

Прекрасный, как тот дневный свет,      

Который с неба мне светил,      

В котором я на воле жил.      

Как утро, был он чист и жив:      

Умом младенчески-игрив,      

Беспечно весел сам с собой…      

Но перед горестью чужой      

Из голубых его очей      

Бежали слезы, как ручей.      

       

 V      

       

       

Другой был столь же чист душой,      

Но дух имел он боевой:      

Могуч и крепок, в цвете лет,      

Рад вызвать к битве целый свет      

И в первый ряд на смерть готов…      

Но без терпенья для оков.      

И он от звука их завял!      

Я чувствовал, как погибал,      

Как медленно в печали гас      

Наш брат, незримый нам, близ нас;      

Он был стрелок, жилец холмов,      

Гонитель вепрей и волков      

И гроб тюрьма ему была;      

Неволи сила не снесла.      

       

       

VI      

       

       

Шильон Леманом окружен,[11]      

И вод его со всех сторон      

Неизмерима глубина;      

В двойную волны и стена      

Тюрьму совокупились там;      

Печальный свод, который нам      

Могилой заживо служил,      

Изрыт в скале подводной был;      

И день и ночь была слышна      

В него биющая волна      

И шум над нашей головой      

Струй, отшибаемых стеной.      

Случалось — бурей до окна      

Бывала взброшена волна,      

И брызгов дождь нас окроплял;      

Случалось — вихорь бушевал,      

И содрогалася скала;      

И с жадностью душа ждала,      

Что рухнет и задавит нас:      

Свободой был бы смертный час!      

       

       

VII      

       

       

Середний брат наш — я сказал      

Душой скорбел и увядал.      

Уныл, угрюм, ожесточен,      

От пищи отказался он:      

Еда тюремная жестка;      

Но для могучего стрелка      

Нужду переносить легко.      

Нам коз альпийских молоко      

Сменила смрадная вода;      

А хлеб наш был, какой всегда      

С тех пор как цепи созданы      

Слезами смачивать должны      

Невольники в своих цепях.      

Не от нужды скорбел и чах      

Мой брат: равно завял бы он,      

Когда б и негой окружен      

Без воли был… Зачем молчать?      

Он умер… я ж ему подать      

Руки не мог в последний час,      

Не мог закрыть потухших глаз;      

Вотще я цепи грыз и рвал      

Со мною рядом умирал      

И умер брат мой, одинок;      

Я близко был — и был далек.      

Я слышать мог, как он дышал,      

Как он дышать переставал,      

Как вздрагивал в цепях своих      

И как ужасно вдруг затих      

Во глубине тюремной мглы…      

Они, сняв с трупа кандалы,      

Его без гроба погребли      

В холодном лоне той земли,      

На коей он невольник был.      

Вотще я их в слезах молил,      

Чтоб брату там могилу дать,      

Где мог бы дневный луч сиять;      

То мысль безумная была,      

Но душу мне она зажгла:      

Чтоб волен был хоть в гробе он.      

«В темнице, мнил я, мертвых сон      

Не тих…» Но был ответ слезам      

Холодный смех; и брат мой там      

В сырой земле тюрьмы зарыт,      

И в головах его висит      

Пук им оставленных цепей:      

Убийц достойный мавзолей.      

       

 VIII      

       

       

Но он — наш милый, лучший цвет,      

Наш ангел с колыбельных лет,      

Сокровище семьи родной,      

Он — образ матери душой      

И чистой прелестью лица,      

Мечта любимая отца,      

Он — для кого я жизнь щадил,      

Чтоб он бодрей в неволе был,      

Чтоб после мог и волен быть…      

Увы! он долго мог сносить      

С младенческою тишиной,      

С терпеньем ясным жребий свой:      

Не я ему — он для меня      

Подпорой был… Вдруг день от дня      

Стал упадать, ослабевал,      

Грустил, молчал и молча вял.      

О боже! боже! страшно зреть,      

Как силится преодолеть      

Смерть человека… я видал,      

Как ратник в битве погибал;      

Я видел, как пловец тонул      

С доской, к которой он прильнул      

С надеждой гибнущей своей;      

Я зрел, как издыхал злодей      

С свирепой дикостью в чертах,      

С богохуленьем на устах,      

Пока их смерть не заперла;      

Но там был страх — здесь скорбь была      

Болезнь глубокая души.      

Смиренным ангелом, в тиши,      

Он гас, столь кротко-молчалив,      

Столь безнадежно-терпелив,      

Столь грустно-томен, нежно-тих.      

Без слез, лишь помня о своих      

И обо мне… Увы! он гас,      

Как радуга, пленяя нас,      

Прекрасно гаснет в небесах;      

Ни вздоха скорби на устах;      

Ни ропота на жребий свой;      

Лишь слово изредка со мной      

О наших прошлых временах,      

О лучших будущего днях,      

Об упованье… но, объят      

Сей тратой, горшею из трат,      

Я был в свирепом забытьи.      

Вотще, кончаясь, он свои      

Терзанья смертные скрывал…      

Вдруг реже, трепетнее стал      

Дышать, и вдруг умолкнул он…      

Молчаньем страшным пробужден,      

Я вслушиваюсь… тишина!      

Кричу как бешеный… стена      

Откликнулась… и умер гул…      

Я цепь отчаянно рванул      

И вырвал… К брату — брата нет!      

Он на столбе — как вешний цвет,      

Убитый хладом, — предо мной      

Висел с поникшей головой.      

Я руку тихую поднял;      

Я чувствовал, как исчезал      

В ней след последней теплоты;      

И мнилось, были отняты      

Все силы у души моей;      

Все страшно вдруг сперлося в ней;      

Я дико по тюрьме бродил      

Но в ней покой ужасный был,      

Лишь веял от стены сырой      

Какой-то холод гробовой;      

И, взор на мертвого вперив,      

Я знал лишь смутно, что я жив.      

О! сколько муки в знанье том,      

Когда мы тут же узнаем,      

Что милому уже не быть!      

И миг тот мог я пережить!      

Не знаю — вера ль то была,      

Иль хладность к жизни жизнь спасла?      

       

 IX      

       

       

Но что потом сбылось со мной      

Не помню… Свет казался тьмой,      

Тьма — светом; воздух исчезал;      

В оцепенении стоял,      

Без памяти, без бытия,      

Меж камней хладным камнем я;      

И виделось, как в тяжком сне,      

Все бледным, темным, тусклым мне;      

Все в мутную слилося тень;      

То не было ни ночь, ни день,      

Ни тяжкий свет тюрьмы моей,      

Столь ненавистный для очей:      

То было — тьма без темноты;      

То было — бездна пустоты      

Без протяженья и границ;      

То были образы без лиц;      

То страшный мир какой-то был,      

Без неба, света и светил,      

Без времени, без дней и лет,      

Без Промысла, без благ и бед,      

Ни жизнь, ни смерть — как сон гробов,      

Как океан без берегов,      

Задавленный тяжелой мглой,      

Недвижный, темный и немой.      

       

       

X      

       

       

Вдруг луч внезапный посетил      

Мой ум… то голос птички был.      

Он умолкал; он снова пел;      

И мнилось, с неба он летел;      

И был утешно-сладок он.      

Им очарован, оживлен,      

Заслушавшись, забылся я.      

Но ненадолго… мысль моя      

Стезей привычною пошла,      

И я очнулся… и была      

Опять передо мной тюрьма,      

Молчанье то же, та же тьма;      

Как прежде, бледною струей      

Прокрадывался луч дневной      

В стенную скважину ко мне…      

Но там же, в свете, на стене      

И мой певец воздушный был:      

Он трепетал, он шевелил      

Своим лазоревым крылом;      

Он озарен был ясным днем;      

Он пел приветно надо мной…      

Как много было в песне той!      

И все то было — про меня!      

Ни разу до того я дня      

Ему подобного не зрел!      

Как я, казалось, он скорбел      

О брате, и покинут был;      

И он с любовью навестил      

Меня тогда, как ни одним      

Уж сердцем не был я любим;      

И в сладость песнь его была:      

Душа невольно ожила.      

Но кто ж он сам был, мой певец?      

Свободный ли небес жилец?      

Или, недавно от цепей,      

По случаю к тюрьме моей,      

Играя в небе, залетел      

И о свободе мне пропел?      

Скажу ль?.. Мне думалось порол,      

Что у меня был не земной,      

А райский гость; что братний дух      

Порадовать мой взор и слух      

Примчался птичкою с небес…      

Но утешитель вдруг исчез;      

Он улетел в сиянье дня…      

Нет, нет, то не был брат… меня      

Покинуть так не мог бы он,      

Чтоб я, с ним дважды разлучен,      

Остался вдвое одинок,      

Как труп меж гробовых досок.      

       

 XI      

       

       

Вдруг новое в судьбе моей:      

К душе тюремных сторожей      

Как будто жалость путь нашла;      

Дотоле их душа была      

Бесчувственней желез моих;      

И что разжалобило их?      

Что милость вымолило мне,      

Не знаю… но опять к стене      

Уже прикован не был я;      

Оборванная цепь моя      

На шее билася моей;      

И по тюрьме я вместе с ней      

Вдоль стен, кругом столбов бродил,      

Не смея братних лишь могил      

Дотронуться моей ногой,      

Чтобы последния земной      

Святыни там не оскорбить.      

       

       

XII      

       

       

И мне оковами прорыть      

Ступени удалось в стене;      

Но воля не входила мне      

И в мысли… я был сирота,      

Мир стал чужой мне, жизнь пуста,      

С тюрьмой я жизнь сдружил мою:      

В тюрьме я всю свою семью,      

Все, что знавал, все, что любил,      

Невозвратимо схоронил,      

И в области веселой дня      

Никто уж не жил для меня;      

Без места на пиру земном,      

Я был бы лишний гость на нем,      

Как облако при ясном дне,      

Потерянное в вышине      

И в радостных его лучах      

Ненужное на небесах…      

Но мне хотелось бросить взор      

На красоту знакомых гор,      

На их утесы, их леса,      

На близкие к ним небеса.      

       

       

XIII      

       

       

Я их увидел — и оне      

Все были те ж: на вышине      

Веков создание — снега,      

Под ними Альпы и луга,      

И бездна озера у ног,      

И Роны блещущий поток      

Между зеленых берегов;      

И слышен был мне шум ручьев,      

Бегущих, бьющих по скалам;      

И по лазоревым водам      

Сверкали ясны облака;      

И быстрый парус челнока      

Между небес и вод летел;      

И хижины веселых сел,      

И кровы светлых городов      

Сквозь пар мелькали вдоль брегов…      

И я приметил островок:      

Прекрасен, свеж, но одинок      

В пространстве был он голубом;      

Цвели три дерева на нем,      

И горный воздух веял там      

По мураве и по цветам,      

И воды были там живей,      

И обвивалися нежней      

Кругом родных брегов оне.      

И видел я: к моей стене      

Челнок с пловцами приставал,      

Гостил у брега, отплывал      

И, при свободном ветерке      

Летя, скрывался вдалеке;      

И в облаках орел играл,      

И никогда я не видал      

Его столь быстрым — то к окну      

Спускался он, то в вышину      

Взлетал — за ним душа рвалась;      

И слезы новые из глаз      

Пошли, и новая печаль      

Мне сжала грудь… мне стало жаль      

Моих покинутых цепей.      

Когда ж на дно тюрьмы моей      

Опять сойти я должен был      

Меня, казалось, обхватил