1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 
Часть первая    

     

Глава I    

Свадьба Сен-Люка    

     

В  последнее воскресенье Масленицы 1578 года, после народного гулянья, когда на  парижских улицах затихало шумное дневное веселье, в роскошном дворце, только  что возведенном на берегу Сены, почти напротив Лувра, для прославленного  семейства Монморанси,[1]  которое, породнившись с королевским домом, по образу жизни не уступало принцам,  начиналось пышное празднество. Сие семейное торжество, последовавшее за  общественными увеселениями, было устроено по случаю бракосочетания Франсуа  д’Эпине де Сен-Люка, наперсника и любимца короля Генриха III, с Жанной де  Коссе-Бриссак, дочерью маршала де Коссе-Бриссака.    

Свадебный  обед был дан в Лувре, и король, который с величайшей неохотой согласился на  этот брак, явился к столу с мрачным выражением лица, совершенно неподобающим  для такого случая. Да и наряд короля находился в полном соответствии с его  лицом: Генрих был облачен в темно-коричневый костюм, тот самый, в котором его  написал Клуэ[2]  на картине, изображающей свадьбу Жуаеза. При виде этого угрюмого величия, этого  короля, похожего на свой собственный призрак, гости цепенели от страха, и  особенно сильно сжималось сердце у юной новобрачной, на которую король всякий  раз, когда он удостаивал ее взгляда, взирал с явным неодобрением.    

Однако  насупленные в разгаре брачного пира брови короля, казалось, ни у кого не  вызывали удивления; все знали, что причина кроется в одной из тех дворцовых  тайн, что лучше обходить стороной, как подводные рифы, столкновение с которыми  грозит неминуемым кораблекрушением.    

Едва  дождавшись окончания обеда, король порывисто вскочил, и всем гостям  волей-неволей пришлось последовать его примеру; поднялись даже те, кто шепотом  высказывал желание еще побыть за пиршественным столом.    

Тогда Сен-Люк,  долгим взглядом посмотрев в глаза жены, словно желая почерпнуть в них мужество,  приблизился к своему господину.    

– Государь, –  сказал он, – не соблаговолит ли ваше величество послушать нынче вечером  скрипки и украсить своим присутствием бал, который я хочу дать в вашу честь во  дворце Монморанси?    

Генрих  III повернулся к новобрачному со смешанным чувством гнева и досады, но Сен-Люк  склонился перед ним так низко, на лице его было написано такое смирение, а в  голосе звучала такая мольба, что король смягчился.    

– Да,  сударь, – ответил он, – мы приедем, хотя вы совсем не заслуживаете  подобного доказательства нашей благосклонности.    

Тогда  бывшая девица де Бриссак, отныне госпожа де Сен-Люк, почтительно поблагодарила  короля, но Генрих повернулся к новобрачной спиной, не пожелав ей ответить.    

– Чем  вы провинились перед королем, господин де Сен-Люк? – спросила Жанна у  своего мужа.    

– Моя  дорогая, я все расскажу вам потом, когда эта грозовая туча рассеется.    

– А  она рассеется?    

– Должна, –  ответил Сен-Люк.    

Новобрачная  еще не освоилась с положением законной супруги и не решилась настаивать; она  запрятала любопытство в глубокие тайники сердца и дала себе слово продолжить  разговор в другую, более благоприятную минуту, когда она сможет продиктовать  свои условия Сен-Люку, не опасаясь, что он их отвергнет.    

Итак, в  тот вечер, когда начинается история, которой мы намерены поделиться с нашими читателями,  во дворце Монморанси ожидали прибытия Генриха III. Но пробило уже одиннадцать  часов, а короля все еще не было.    

Сен-Люк  пригласил на бал всех, кто числился в его друзьях или в друзьях короля. Кроме того,  он разослал приглашения принцам и фаворитам принцев, начиная с приближенных  нашего старого знакомца, герцога Алансонского, которого восшествие на  королевский престол Генриха III сделало герцогом Анжуйским. Но герцог не счел  нужным появиться на свадебном обеде в Лувре и, по всей видимости, не собирался  присутствовать на свадебном балу во дворце Монморанси.    

Короля  Наваррского и его супруги в Париже не было, они, как это известно читателям нашего  предыдущего романа, спаслись бегством в Беарн и там возглавили войска  гугенотов, оказывавшие открытое сопротивление королю. Герцог Анжуйский, по  своему всегдашнему обыкновению, тоже ходил в недовольных, но недовольство его  было скрытым и незаметным; герцог неизменно старался держаться в задних рядах,  выталкивая вперед тех дворян из своего окружения, кого не отрезвила ужасная  судьба Ла Моля и де Коконнаса, чья казнь, несомненно, еще жива в памяти наших  читателей.    

Само  собой разумеется, приверженцы герцога и сторонники короля пребывали в состоянии  дурного мира: не менее двух-трех раз в месяц между ними завязывались дуэли, и  только в редчайших случаях дело обходилось без убитых или по меньшей мере без  тяжелораненых. Что до Екатерины Медичи, то самое заветное желание  королевы-матери исполнилось – ее любимый сын достиг трона, о котором она так  мечтала для него, а вернее сказать, для самой себя; теперь она царствовала,  прикрываясь его именем, всем своим видом и поведением выказывая, что в сем  бренном мире занята только заботами о своем здоровье и ничто другое ее не  беспокоит.    

Сен-Люк,  встревоженный не сулящим ничего доброго отсутствием короля и принцев, пытался  успокоить своего тестя, который по той же причине был огорчен до глубины души.  Убежденный, как, впрочем, и весь двор, в том, что короля Генриха и Сен-Люка  связывают тесные дружеские узы, маршал рассчитывал породниться с источником  благодеяний, и – вот тебе на! – все вышло наоборот: его дочь сочеталась  браком с ходячим воплощением королевской немилости. Сен-Люк всячески пытался  внушить старику уверенность, которой сам не испытывал, а его друзья – Можирон,  Шомберг и Келюс, разодетые в пух и прах, неестественно прямые в своих великолепных  камзолах, с огромными брыжами, на которых голова покоилась, как на блюде,  шуточками и ироническими соболезнованиями лишь подливали масла в огонь.    

– Э!  Бог мой! Наш бедный друг, – соболезновал Сен-Люку Жак де Леви, граф де  Келюс, – я полагаю, на этот раз ты действительно пропал. Король на тебя  сердится потому, что ты пренебрег его советами, а герцог Анжуйский, –  потому, что ты не выказал должного почтения к его носу.[3]    

– Ну  нет, – возразил Сен-Люк, – ошибаешься, Келюс, король не пришел  потому, что отправился на богомолье в Мининский монастырь, что в Венсенском  лесу, а герцог Анжуйский – потому, что влюбился в какую-нибудь даму, которую я,  как на грех, обошел приглашением.    

– Рассказывай, –  возразил Можирон. – Видел, какую мину скорчил король на обеде? А ведь у  человека, который раздумывает, не взять ли ему посох да и не пойти ли на  богомолье, и выражение лица бывает умиленное. Ну а герцог Анжуйский? Пусть ему  помешали прийти какие-то личные дела, как ты утверждаешь, но куда же делись его  анжуйцы, где хотя бы один из них? Оглянись вокруг – полнейшая пустота, даже  бахвал Бюсси не соизволил явиться.    

– Ах,  господа, – сказал маршал де Бриссак, сокрушенно качая головой, – как  все это смахивает на опалу. Господи боже мой! Неужто его величество разгневался  на наш дом, всегда такой преданный короне?    

И старый  царедворец скорбно воздел руки горе.    

Молодые  люди смотрели на Сен-Люка, заливаясь смехом; их веселое настроение отнюдь не  успокаивало старого маршала, а лишь усугубляло его отчаяние.    

Юная  новобрачная, задумчивая и сосредоточенная, мучилась тем же вопросом, что и ее  отец, – чем мог Сен-Люк прогневать короля?    

Сам  Сен-Люк, конечно, знал, в чем он провинился, именно потому он и волновался  больше всех.    

Вдруг у  одной из дверей залы возвестили о прибытии короля.    

– Ах! –  воскликнул просиявший маршал. – Теперь мне уже ничего не страшно; для полного  счастья мне не хватает только услышать о прибытии герцога Анжуйского.    

– А  меня, – пробормотал Сен-Люк, – присутствие короля пугает больше, чем  его отсутствие; он явился сюда неспроста, наверное, хочет сыграть со мной злую  шутку, и герцог Анжуйский не счел нужным явиться по той же причине.    

Эти  невеселые мысли не помешали Сен-Люку со всех ног устремиться навстречу своему повелителю,  который наконец-то расстался с мрачным коричневым одеянием и вступал в залу в колыхании  перьев, блеске шелков, сиянии брильянтов.    

Но в тот  самый миг, когда в одной из дверей появился король Генрих III, в  противоположной двери возник другой король Генрих III – полное подобие первого,  точно так же одетый, обутый, причесанный, завитой, набеленный и нарумяненный. И  придворные, толпой бросившиеся было навстречу первому королю, вдруг  остановились, как волна, встретившая на своем пути опору моста, и, закрутившись  водоворотом, отхлынули к той двери, в которую вошел королевский двойник.    

Перед  глазами Генриха III замелькали разинутые рты, разбегающиеся глаза, фигуры, совершавшие  пируэты на одной ноге.    

– Что  все это значит, господа? – спросил король. Ответом был громкий взрыв  хохота.    

Король,  вспыльчивый по натуре и в эту минуту особенно не расположенный к кротости,  нахмурился, но тут сквозь толпу гостей к нему пробрался Сен-Люк.    

– Государь, –  сказал Сен-Люк, – там Шико, ваш шут. Он оделся точно так же, как ваше величество,  и сейчас жалует дамам руку для поцелуя.    

Генрих  III рассмеялся. Шико пользовался при дворе последнего Валуа свободой, равной  той, которой был удостоен за тридцать лет до него Трибуле при дворе Франциска  I, и той, которая будет предоставлена сорок лет спустя Ланжели при дворе короля  Людовика XIII.    

Дело в  том, что Шико был необычный шут. Прежде чем зваться Шико, он звался де Шико.  Простой гасконский дворянин, он не только дерзнул вступить в любовное  соревнование с герцогом Майеннским, но и не постеснялся взять верх над этим  принцем крови, за что герцог, как говорили, учинил над ним расправу и Шико  пришлось искать убежища у Генриха III. За покровительство, оказанное ему  преемником Карла IX, он расплачивался тем, что говорил королю правду, как бы  горька она ни была.    

– Послушайте,  мэтр Шико, – сказал Генрих, – два короля на одном балу – слишком  большая честь для хозяина.    

– Коли  так, то дозволь мне сыграть роль короля, как сумею, а сам попробуй изобразить  герцога Анжуйского. Может, тебя и в самом деле примут за него, и ты услышишь  что-нибудь любопытное или даже узнаешь, пусть не то, что твой братец замышляет,  но хотя бы чем он занят сейчас.    

– И  в самом деле, – сказал король с явным неудовольствием, – мой брат,  герцог Анжуйский, отсутствует.    

– Еще  одна причина, почему ты должен его заменить. Решено, я буду Генрихом, а ты –  Франсуа, я буду царствовать, а ты – танцевать, я выложу весь набор ужимок,  подобающих королевскому величию, а ты малость поразвлечешься, бедный король.    

Взгляд  короля остановился на Сен-Люке.    

– Ты  прав, Шико. Я займусь танцами, – сказал он.    

«Как я  ошибался, опасаясь королевского гнева, – подумал маршал де Бриссак. –  Совсем наоборот, король в редкостном расположении духа».    

И он  засуетился, расточая комплименты всем гостям без разбору, налево и направо, а  главное, не забывая при этом похвалить и себя за то, что ему удалось подыскать  дочери супруга, столь щедро осыпанного милостями его величества.    

Тем  временем Сен-Люк подошел к своей жене. Жанна де Бриссак не была писаной красавицей,  однако она обладала прелестными черными глазками, белоснежными зубками,  ослепительным цветом лица, то есть всем тем, что в совокупности принято  называть очаровательной внешностью.    

– Сударь, –  обратилась она к мужу, поглощенная все той же мыслью, – объясните мне,  чего от меня хочет король? С тех пор как он здесь, он не перестает мне  улыбаться.    

– Но  когда мы возвращались с обеда, вы говорили совсем другое, милая Жанна. Тогда  его взгляд пугал вас.    

– Тогда  его величество был в дурном настроении, – сказала молодая женщина, –  ну а теперь…    

– Теперь  еще хуже, – прервал ее Сен-Люк. – Король смеется, не разжимая губ. Я  предпочел бы видеть его зубы. Жанна, бедняжка моя, король приготовил для нас  какой-то подлый сюрприз. О, не глядите на меня так нежно, умоляю вас, лучше  всего повернитесь ко мне спиной! Смотрите, к нам весьма кстати приближается  Можирон. Удержите его возле себя, приголубьте, приласкайте его.    

– Знаете,  сударь, – улыбнулась Жанна, – вы даете мне довольно сомнительный  совет, и если я в точности ему последую, могут подумать…    

– Ах! –  вздохнул Сен-Люк. – Ну и пусть подумают. Просто прекрасно будет, если  подумают.    

И,  повернувшись спиной к своей донельзя удивленной супруге, он отправился ублажать  Шико, который увлеченно пыжился, изображая короля, и своими гримасами вызывал  всеобщее веселье.    

Тем  временем Генрих, пользуясь дарованной ему свободой от королевского величия,  танцевал, но, танцуя, не терял из виду Сен-Люка: то подзывал его к себе и  делился пришедшей в голову остротой, которая всякий раз, независимо от того,  удалась она или нет, вызывала у новобрачного приступ громкого смеха, то угощал  его из своей бонбоньерки засахаренным миндалем и глазированными фруктами,  которые Сен-Люк неизменно находил превосходными. Стоило Сен-Люку на минуту  отлучиться из той залы, где был король, хотя бы с намерением поприветствовать  гостей в других залах, как Генрих тут же отряжал за ним одного из своих  родственников или придворных, и сияющий улыбками новобрачный возвращался к  своему повелителю, а король, увидев своего любимца, обретал превосходное  расположение духа.    

Внезапно  королевских ушей достиг шум настолько сильный, что его не могла заглушить общая  сумятица звуков.    

– Эге! –  сказал Генрих. – Кажется, это голос Шико. Ты слышишь, Сен-Люк? Король  изволит гневаться.    

– Да,  государь, – отозвался Сен-Люк, не показывая вида, что уразумел намек,  содержащийся в этих словах, – похоже, что он с кем-то не поладил.    

– Подите  узнайте, что там случилось, – распорядился король, – и немедленно  доложите мне.    

Сен-Люк  отправился выполнять приказ.    

И в  самом деле, Шико громко кричал, в подражание королю выговаривая слова в нос:    

– Я  навыпускал кучу указов против расточительства, если их мало, я выпущу новые и  буду их множить и множить, пока они не возымеют своего действия. Коли они  недостаточно хороши, пусть их, по крайней мере, будет много. Клянусь рогом  Вельзевула, моего кузена, шесть пажей, господин де Бюсси, – это слишком.    

И Шико  надул щеки, широко расставил ноги и подбоченился, добившись полного сходства с  королем.    

– Что  он там болтает о Бюсси? – нахмурясь, спросил король.    

Уже  вернувшийся Сен-Люк хотел было ответить, но тут толпа расступилась и открыла их  взорам шестерых пажей, одетых в камзолы из золотой парчи и увешанных  ожерельями; на груди у каждого пажа всеми цветами радуги сиял герб его  господина, вышитый драгоценными камнями. За пажами выступал красивый молодой  мужчина, он высоко нес свою гордую голову и шествовал, презрительно вздернув  верхнюю губу и бросая по сторонам надменные взоры. Его простая одежда из  черного бархата разительно отличалась от богатых костюмов пажей.    

– Бюсси! –  раздались голоса. – Бюсси д’Амбуаз! – И толпа, хлынувшая навстречу  вновь прибывшему, появление которого вызвало в зале такой переполох,  расступилась, давая ему проход.    

Можирон,  Шомберг и Келюс окружили короля, словно желая защитить его от опасности.    

– Ах  вот как, слуга здесь, а хозяина что-то не видать, – сказал Можирон,  намекая на неожиданное появление Бюсси и на отсутствие герцога Анжуйского, к  свите которого тот принадлежал.    

– Подождем, –  заметил Келюс, – перед слугой идут его собственные слуги, а главный  хозяин, может быть, появится после хозяина шести первых слуг.    

– Тут  есть о чем тебе поразмыслить, Сен-Люк, – вмешался Шомберг, самый молодой,  а посему и самый дерзкий миньон[4]  короля Генриха. – Ты заметил, что господин де Бюсси не слишком-то  почтителен по отношению к тебе? Видишь – на нем черный камзол. Какого черта!  Разве это наряд для свадебного бала?    

– Нет, –  заметил Келюс, – это траур для похорон.    

– Ах,  уж не его ли это похороны и не надел ли он траур по самому себе? –  пробормотал Генрих.    

– И  при всем том, Сен-Люк, – сказал Можирон, – герцог Анжуйский не  последовал за Бюсси. Неужели ты и тут попал в немилость?    

Это  многозначительное «и тут» кольнуло новобрачного в самое сердце.    

– Ну  а почему, собственно, он обязан следовать за Бюсси? – подхватил  Келюс. – Неужто вы позабыли: когда его величество оказал честь господину  де Бюсси и обратился к нему с вопросом, не пожелает ли он принадлежать к людям  короля, то Бюсси ответил, что, уже принадлежа к дому Клермонов, он не  испытывает необходимости принадлежать кому-то еще и вполне довольствуется  возможностью быть хозяином самому себе, ибо уверен, что в собственной персоне  обретет самого лучшего принца из всех существующих на свете.    

Король  сдвинул брови и закусил ус.    

– И  несмотря на это, – сказал Можирон, – как мне кажется, Бюсси все же  поступил в свиту герцога Анжуйского.    

– Ну  и что же, – флегматично парировал Келюс, – значит, он счел, что  герцог посильнее нашего короля.    

Это  замечание до глубины души задело Генриха, который всю свою жизнь по-братски ненавидел  герцога Анжуйского. Поэтому, хотя король не произнес ни слова, он заметно для  всех побледнел.    

– Ну,  ну, господа, – попытался утихомирить разгорающиеся страсти дрожащий от  волнения Сен-Люк, – пощадите хоть немного моих гостей. Не портите мне день  свадьбы.    

Эта  мольба, по-видимому, направила мысли Генриха в другое русло.    

– В  самом деле, не будем портить Сен-Люку день его свадьбы, господа, – сказал  он, покручивая усы с лукавым видом, который не ускользнул от бедного  новобрачного.    

– Так  что же выходит, – воскликнул Шомберг, – Бюсси нынче в союзе с  Бриссаками?    

– Откуда  ты это взял? – спросил Можирон.    

– Оттуда,  что Сен-Люк стоит за него горой. Черт побери! В этом презренном мире каждый  стоит только сам за себя. Я не солгу, сказав, что у нас защищают только своих  родных, союзников и друзей.    

– Господа, –  возразил Сен-Люк, – господин де Бюсси мне не союзник, не друг, не родственник:  он мой гость.    

Услышав  эти слова, король бросил на говорившего злобный взгляд.    

– И  кроме того, – поторопился исправить свой промах несчастный Сен-Люк,  сраженный королевским взором, – я вовсе не собираюсь его защищать.    

Бюсси,  предшествуемый шестеркой пажей, с достоинством приближался к королю, намереваясь  его приветствовать, но тут Шико, не стерпев, что кому-то отдают предпочтение  перед его особой, закричал:    

– Эй,  ты, там! Бюсси! Бюсси д’Амбуаз! Луи де Клермон! Граф де Бюсси! Тебя, видать, не  докличешься, пока не перечислишь всех твоих титулов. Неужто ты не видишь, где  настоящий Генрих, неужто не можешь отличить короля от дурака? Тот, к которому  ты так важно вышагиваешь, это Шико, мой дурак, мой шут. Он порой вытворяет  такие лихие дурачества, что я со смеху помираю.    

Однако  Бюсси невозмутимо продолжал свой путь и, поравнявшись с Генрихом, уже хотел  было склониться перед ним в поклоне, но тут король сказал:    

– Разве  вы не слышите, господин де Бюсси? Вас зовут.    

И под  громкий хохот миньонов повернулся спиной к молодому человеку.    

Бюсси  покраснел от гнева, но тут же взял себя в руки. Он сделал вид, будто принимает  всерьез слова короля, и, словно не слыша шуточек Келюса, Шомберга и Можирона и  не видя их наглых усмешек, обратился к Шико.    

– Ах,  простите, государь, – сказал он. – Иные короли так похожи на шутов,  что ошибиться весьма нетрудно. Я надеюсь, вы извините меня за то, что я принял  вашего шута за короля.    

– Что  такое? – протянул Генрих, поворачиваясь к Бюсси. – Что он сказал?    

– Ничего,  государь, – поспешил отозваться Сен-Люк, которому, по-видимому, небеса предназначили  весь этот вечер быть миротворцем, – ничего, ровным счетом ничего.    

– Нет,  мэтр Бюсси, – изрек Шико, поднявшись на носки и надув щеки, как это делал  король, желая придать себе величественный вид, – ваше поведение  непростительно.    

– Прошу  извинить меня, государь, – смиренно молил Бюсси, – я задумался.    

– О  чем? Небось о своих пажах, сударь? – раздраженно спросил Шико. – Да,  вы разоритесь на этих мальчишках, и, клянусь смертью Христовой, вы явно покушаетесь  на наши королевские прерогативы.    

– Но  каким образом? – почтительно осведомился Бюсси; он понимал, что, позволив  шуту занять свое место, король поставил самого себя в смешное положение. –  Прошу ваше величество объясниться, и если я действительно допустил ошибку, ну  что ж, я признаюсь в этом со всем смирением.    

– Рядите  в золотую парчу всякий сброд, – и Шико ткнул пальцем в пажей, – а вы,  вы, – дворянин, полковник, отпрыск Клермонов, почти принц, наконец, вы  являетесь на бал в простом черном бархате.    

– Государь, –  громко сказал Бюсси, поворачиваясь к миньонам короля, – я поступаю так потому,  что в наше время всякий сброд наряжается как принцы, и хороший вкус требует от  принцев, чтобы они отличали себя, одеваясь как всякий сброд.    

И он  вернул молодым миньонам, утопающим в блеске драгоценностей, усмешку не менее  презрительную, чем те, которыми они награждали его минуту тому назад.    

Генрих  посмотрел на своих любимцев, побледневших от ярости; казалось, скажи он только  слово, и они бросятся на Бюсси. Келюс, который больше других был зол на Бюсси и  давно бы схватился с ним, не запрети ему этого король, положил руку на эфес  шпаги.    

– Уж  не намекаете ли вы на меня и на моих людей? – воскликнул Шико. Узурпировав  место короля, он произнес те слова, которые подобало бы произнести Генриху.    

Но при  этом шут встал в напыщенную героическую позу капитана Матамора[5] и был настолько смешон,  что половина зала разразилась хохотом. Другая половина молчала по очень простой  причине: те, кто смеялся, смеялись над теми, кто хранил серьезный вид.    

Трое  друзей Бюсси, почуяв назревавшую стычку, сплотились вокруг него. Это были Шарль  Бальзак д’Антрагэ – более известный под именем Антрагэ, Франсуа д’Оди, виконт  де Рибейрак, и Ливаро.    

Увидев  такую подготовку к враждебным действиям, Сен-Люк догадался, что Бюсси пришел по  поручению герцога с целью учинить скандал или бросить кому-нибудь вызов. При  этой мысли Сен-Люк вздрогнул, он почувствовал себя зажатым между двумя  могущественными и распаленными гневом противниками, избравшими его дом полем сражения.    

Несчастный  новобрачный поспешил к Келюсу, возбужденный вид которого бросался всем в глаза,  положил руку на его пальцы, сжимавшие эфес шпаги, и обратился к нему со словами  увещевания:    

– Бога  ради, дружище, уймись. Подожди, наш час еще придет.    

– Проклятие!  Уймись ты сам, если можешь! – закричал Келюс. – Ведь пощечина этого  наглеца задела тебя не меньше, чем меня. Кто оскорбил одного из нас, оскорбил  всех нас, а кто оскорбил всех нас, оскорбил короля.    

– Келюс,  Келюс, – не отставал Сен-Люк, – подумай о герцоге Анжуйском, это он  стоит за спиной Бюсси. Правда, его здесь нет, но тем более нам надо быть  настороже, он невидим, но тем он опаснее. Надеюсь, ты не оскорбишь меня  подозрением, что мне страшен слуга, а не господин?    

– Дьявольщина!  Да кто может быть страшен людям французского короля? Если мы подвергнемся  опасности, сражаясь за короля, то король сумеет оборонить нас.    

– Тебя  – да, но не меня, – жалобно сказал Сен-Люк.    

– Ах,  пропади ты пропадом! И какого дьявола ты вздумал жениться?! Ведь ты знаешь, как  ревнует король своих друзей.    

«Ладно, –  подумал Сен-Люк, – раз уж каждый стоит только за себя, то не будем и мы о  себе забывать. Я хочу прожить спокойно хотя бы первые две недели после свадьбы,  а для этого мне надо задобрить герцога Анжуйского».    

И с  такими мыслями он оставил Келюса и направился к Бюсси.    

После  своих дерзких слов Бюсси стоял с гордо поднятой головой и обводил взглядом присутствующих.  Он весь ушел в слух, надеясь в ответ на брошенные им оскорбления уловить какую-нибудь  дерзость по своему адресу. Но никто на него не смотрел, все хранили упорное  молчание: одни опасались вызвать неодобрение короля, другие – неодобрение  Бюсси.    

Последний,  увидев приближающегося к нему Сен-Люка, решил, что наконец-то добился своего.    

– Сударь, –  обратился он к хозяину дома, – по-видимому, вы желаете побеседовать со  мной и, наверное, я обязан этой честью тем словам, которые я только что  произнес?    

– Словам,  которые вы только что произнесли? – с самым простодушным видом переспросил  Сен-Люк. – А что, собственно, вы произнесли? Я ничего не слышал, уверяю  вас. Я просто увидел вас и обрадовался, что могу доставить себе удовольствие  приветствовать столь высокого гостя и поблагодарить его за честь, оказанную  моему дому.    

Бюсси  был человеком незаурядным во всех отношениях: смелым до безрассудства, но в то  же время образованным, остроумным и прекрасно воспитанным. Зная несомненное  мужество Сен-Люка, он понял, что долг гостеприимства одержал в нем верх над  утонченной щепетильностью придворного. Всякому другому Бюсси не преминул бы  слово в слово повторить сказанную им фразу, то есть бросить вызов в лицо, но,  обезоруженный дружелюбием Сен-Люка, он отвесил ему вежливый поклон и произнес  несколько любезностей.    

– Эге! –  сказал Генрих, увидев, что Сен-Люк разговаривает с Бюсси. – Мне кажется,  мой петушок уже прокукарекал капитану. Правильно сделал, но я не хочу, чтобы  его убили. Пойдите, Келюс, узнайте, в чем там дело. Впрочем, нет, у вас слишком  горячий нрав. Пойдите лучше вы, Можирон.    

– Что  ты сказал этому фату? – спросил король, когда Сен-Люк вернулся.    

– Я,  государь?    

– Ну  да, ты.    

– Я  пожелал ему доброго вечера.    

– Вот  как! И это все? – сердито буркнул король. Сен-Люк понял, что сделал  неверный шаг.    

– Я  пожелал ему доброго вечера, – продолжал он, – а потом сказал, что  завтра поутру буду иметь удовольствие пожелать ему доброго утра.    

– Хорошо.  А я было усомнился в твоей смелости, удалец.    

– Но,  ваше королевское величество, окажите мне милость сохранить это в тайне, –  подчеркнуто тихим голосом попросил Сен-Люк.    

– Черт  побери! Само собой, я не собираюсь тебе мешать. Хорошо бы ты избавил меня от него,  но сам при этом не поцарапался.    

Миньоны  обменялись между собой быстрыми взглядами, но Генрих III сделал вид, что ничего  не заметил.    

– Ибо  в конце концов, – продолжал он, – этот наглец стал совершенно невыносим.    

– Да,  да, – сказал Сен-Люк. – Но будьте спокойны, государь, рано или поздно  на него найдется управа.    

– Гм, –  недоверчиво хмыкнул король, покачивая головой, – шпагой он владеет  мастерски. Хорошо бы его покусала бешеная собака. Так бы мы от него отделались  без всяких трудов.    

И он  бросил косой взгляд на Бюсси, который разгуливал по залу в сопровождении трех  своих друзей, толкая или высмеивая всех, кого он считал врагами герцога  Анжуйского, – само собой разумеется, что эти люди были сторонниками  короля.    

– Черт  побери, – закричал Шико, – не смейте обижать моих любимчиков, мэтр  Бюсси, а не то будь я хоть король-раскороль, но я обнажу шпагу не хуже любого  шута.    

– Ах,  мошенник, – пробормотал Генрих, – даю слово, он прав.    

– Если  Шико будет продолжать свои шуточки в том же духе, я его поколочу,  государь, – сказал Можирон.    

– Не  суйся, куда тебя не спрашивают, Можирон. Шико дворянин и весьма щепетилен в вопросах  чести. К тому же колотушек заслуживает вовсе не он, здесь он отнюдь не из самых  дерзких.    

На этот  раз намек был ясен; Келюс сделал знак д’О и д’Эпернону, которые блистали в других  углах зала и не были свидетелями выходки Бюсси.    

– Господа, –  начал Келюс, отведя своих друзей в сторону, – давайте посоветуемся. Ну а  ты, Сен-Люк, иди беседуй с королем и продолжай свое дело миротворца, по-моему,  ты в нем весьма преуспел.    

Сен-Люк  счел это предложение разумным и отошел к королю, который о чем-то горячо спорил  с Шико. Келюс увлек четырех миньонов в оконную нишу.    

– Ну  послушаем, зачем ты нас созвал, – сказал д’Эпернон. – Я там волочился  за женой Жуаеза и предупреждаю: если ты не сообщишь что-нибудь по-настоящему  важное, я тебя никогда не прощу.    

– Я  хочу вас предупредить, господа, – обратился Келюс к своим  товарищам, – что сразу же после бала я отправляюсь на охоту.    

– Отлично, –  сказал д’О, – а на какого зверя?    

– На  кабана.    

– Что  это тебе взбрело в голову? Ехать охотиться в такой собачий холод! И для чего?  Чтоб тебе же выпустили кишки в каком-нибудь перелеске?    

– Ну  и пусть! Все равно я еду.    

– Один?    

– Нет,  с Можироном и Шомбергом, мы будем охотиться для короля.    

– А-а!  Понятно, – в один голос сказали Можирон и Шомберг.    

– Король  изъявил желание видеть завтра на своем обеденном столе кабанью голову.    

– С  отложным воротником по-итальянски, – сказал Можирон, намекая на простой отложной  воротничок, который носил Бюсси, в отличие от пышных брыжей миньонов.    

– Так,  так, – подхватил д’Эпернон. – Идет. Я участвую в деле.    

– Но  что случилось? – спросил д’О. – Объясните мне, я все еще ни черта не  понимаю.    

– Э,  да оглянись вокруг, мой милый.    

– Ну,  оглянулся.    

– Разве  ты не видишь наглеца, который смеется тебе в лицо?    

– Бюсси,  что ли?    

– Ты  угадал. А не кажется ли тебе, что это и есть тот самый кабан, чья голова  порадовала бы короля?    

– Ты  уверен, что король… – начал д’О.    

– Вполне  уверен, – прервал его Келюс.    

– Тогда  пусть будет так. На охоту! Но как мы будем охотиться?    

– Устроим  засаду. Засада всего надежнее.    

Бюсси  издали заметил, что миньоны о чем-то совещаются, и, не сомневаясь, что речь  идет о нем, направился к своим противникам, на ходу перебрасываясь шуточками с  друзьями.    

– Присмотрись  получше, Антрагэ, взгляни-ка, Рибейрак, как они там разбились на парочки. Это  просто трогательно! Их можно принять за Евриала с Нисом, Дамона с Пифием,  Кастора с…[6]  Но постой, куда делся Поллукс?    

– Поллукс  женился, – ответил Антрагэ, – и наш Кастор остался без пары.    

– Чем  они там занимаются, по-вашему? – громко спросил Бюсси, дерзко разглядывая  миньонов.    

– Держу  пари, – отозвался Рибейрак, – они изобретают новый крахмал для  воротничков.    

– Нет,  господа, – улыбаясь, ответил Келюс, – мы сговариваемся отправиться на  охоту.    

– Шутить  изволите, синьор Купидо, – сказал Бюсси, – для охоты нынче слишком  холодно. У вас вся кожа потрескается.    

– Не  беспокойтесь, сударь, – в тон ему ответил Можирон, – у нас есть  теплые перчатки, и камзолы наши подбиты мехом.    

– А-а,  вот это меня успокаивает, – заметил Бюсси. – Ну и когда же вы  выезжаете?    

– Может  быть, даже нынче ночью, – сказал Шомберг.    

– Никаких  «может быть». Непременно нынче ночью, – поправил его Можирон.    

– В  таком случае я должен предупредить короля, – заявил Бюсси. – Что  скажет его величество, если завтра на утреннем туалете все его любимцы будут  сморкаться, чихать и кашлять?    

– Не  трудитесь понапрасну, сударь, – сказал Келюс, – его величеству  известно, что мы собираемся охотиться.    

– На  жаворонков, не так ли? – насмешливо поинтересовался Бюсси, стараясь  придать своему голосу как можно более презрительное звучание.    

– Нет,  сударь, – сказал Келюс, – не на жаворонков, а на кабана. Нам надо во  что бы то ни стало раздобыть его голову.    

– А  зверь? – спросил д’Антрагэ.    

– Уже  поднят, – ответил Шомберг.    

– Но  ведь еще нужно знать, где он пройдет, – сказал Ливаро.    

– Ну,  мы попытаемся это разузнать, – успокоил его д’О. – Не желаете ли  поохотиться вместе с нами, господин де Бюсси?    

– Нет,  по правде говоря, я занят. Завтра мне нужно быть у герцога Анжуйского на приеме  графа де Монсоро, которому герцог, как вы, наверное, слышали, выхлопотал  должность главного ловчего.    

– Ну  а нынче ночью? – спросил Келюс.    

– Сожалею,  но и нынче ночью не могу. У меня свидание в одном таинственном доме в  Сент-Антуанском предместье.    

– Ах  вот как! – воскликнул д’Эпернон. – Неужели королева Марго инкогнито  вернулась в Париж? Ведь, по слухам, господин де Бюсси, вы унаследовали де Ла  Молю.    

– Не  стану отнекиваться, но с недавних пор я отказался от этого наследства, и на сей  раз речь идет о совсем другой особе.    

– И  эта особа вас ждет в одной из улочек Сент-Антуанского предместья? –  спросил д’О.    

– Вот  именно, и я даже хочу обратиться к вам за советом, господин де Келюс.    

– Рад  вам услужить. Хоть я и не принадлежу к судейскому сословию, но все же горжусь  тем, что никому еще не давал дурных советов, в особенности – друзьям.    

– Говорят,  что парижские улицы по ночам небезопасны, а Сент-Антуанское предместье весьма  уединенная часть города. Какую дорогу вы посоветовали бы мне избрать?    

– Черт  побери! – сказал Келюс. – Луврскому перевозчику непременно придется  ждать вас всю ночь до утра, поэтому на вашем месте, сударь, я воспользовался бы  маленьким паромом в Прэ-о-Клерк и спустился бы вниз по реке до угловой башни,  затем я пошел бы по набережной до Гран-Шатле, и дальше по улице Тиксерандери  добрался бы де Сент-Антуанского предместья. Коли, дойдя до конца улицы  Сент-Антуан, вам удастся без всяких происшествий миновать Турнельский дворец,[7] вероятно, вы  живым и невредимым постучитесь в дверь вашего таинственного дома.    

– Благодарю  за столь подробное описание дороги. Итак, вы сказали: паром в Прэ-о-Клерк,  угловая башня, набережная до Гран-Шатле, затем улица Тиксерандери, затем улица  Сент-Антуан. Будьте уверены – я не сверну с этого пути, – пообещал Бюсси.    

И,  поклонившись пятерым миньонам, он удалился, нарочито громко обратившись к  Бальзаку д’Антрагэ:    

– Решительно,  с этим народом не о чем толковать, Антрагэ. Уйдем отсюда.    

Ливаро и  Рибейрак со смехом последовали за Бюсси и д’Антрагэ; удаляясь, вся компания несколько  раз оборачивалась назад, словно обсуждая миньонов.    

Миньоны  сохраняли спокойствие – по-видимому, они решили ни на что не обращать внимания.    

Когда  Бюсси вошел в последнюю гостиную, где находилась госпожа де Сен-Люк, ни на минуту  не терявшая из виду своего супруга, Сен-Люк многозначительно повел глазами в  сторону удалявшегося фаворита герцога Анжуйского. Жанна с чисто женской  проницательностью тут же все поняла: она догнала Бюсси и преградила ему путь.    

– О  господин де Бюсси, – сказала Жанна, – все кругом только и говорят что  о вашем последнем сонете. Уверяют, что он…    

– Высмеивает  короля? – спросил Бюсси.    

– Нет,  прославляет королеву. Ах, умоляю, прочтите его мне.    

– Охотно,  сударыня, – сказал Бюсси.    

И,  предложив новобрачной руку, он начал на ходу декламировать свой сонет.    

Тем  временем Сен-Люк незаметно подошел к миньонам, они слушали Келюса.    

– По  таким отметинам зверя легко выследить. Итак, решено: угол Турнельского дворца,  около Сент-Антуанских ворот, напротив дворца Сен-Поль.    

– И  прихватить с собой лакея? – спросил д’Эпернон.    

– Никоим  образом, Ногарэ, никоим образом, – возразил Келюс, – мы пойдем одни,  только мы одни будем знать нашу тайну, мы своими руками выполним свой долг. Я  ненавижу Бюсси, но я счел бы себя опозоренным, если бы позволил палке лакея  прикоснуться к нему. Бюсси дворянин с головы до ног.    

– Выйдем  вместе, все шестеро? – осведомился Можирон.    

– Все  пятеро, а не все шестеро, – подал голос Сен-Люк.    

– Ах  да, ведь ты женат. А мы-то все еще по старой памяти числим тебя  холостяком! – воскликнул Шомберг.    

– Сен-Люк  прав, – вмешался д’О, – пусть он, бедняга, хоть на первую брачную  ночь останется с женой.    

– Вы  ошибаетесь, господа, – сказал Сен-Люк. – Моя жена безусловно стоит  того, чтобы я остался с ней, но не она меня удерживает, а король.    

– Неужели  король?    

– Да,  король. Его величество высказал желание, чтобы я проводил его до Лувра.    

Молодые  люди посмотрели на Сен-Люка с улыбкой, которую наш новобрачный тщетно пытался  истолковать.    

– Чего  тебе еще надо? – сказал Келюс. – Король пылает к тебе столь  необыкновенной дружбой, что прямо шагу без тебя ступить не может.    

– К  тому же мы вполне обойдемся и без Сен-Люка, – добавил Шомберг. –  Оставим же нашего приятеля на попечение его короля и его супруги.    

– Гм,  но ведь мы идем на крупного зверя, – усомнился д’Эпернон.    

– Ба! –  беззаботно воскликнул Келюс. – Пусть только его выгонят на меня и дадут  мне копье, а все остальное я беру на себя.    

Тут они  услышали голос Генриха: король звал Сен-Люка.    

– Господа, –  сказал новобрачный, – вы слышите, меня зовет король. Счастливой охоты, до  встречи.    

И  Сен-Люк покинул общество своих друзей, но, вместо того чтобы поспешить к  королю, он проскользнул мимо все еще стоящих шпалерами вдоль стен зрителей и  отдыхающих танцоров и подошел к двери, за ручку которой уже взялся Бюсси,  удерживаемый юной новобрачной, делавшей все, что было в ее силах, лишь бы не  выпустить гостя.    

– А!  Доброй ночи, господин де Сен-Люк, – сказал Бюсси. – Но что случилось?  Почему у вас такой возбужденный вид? Неужели и вы решили присоединиться к  большой охоте, которую здесь собирают? Такое решение делает честь вашему  мужеству, но не вашей галантности.    

– Сударь, –  ответил Сен-Люк, – у меня возбужденный вид, потому что я вас искал.    

– В  самом деле?    

– И  боялся, как бы вы не ушли. Милая Жанна, передайте вашему батюшке, пусть он попробует  задержать короля. Мне нужно сказать господину де Бюсси два слова с глазу на  глаз.    

Жанна  поторопилась выполнить поручение, она ничего не понимала во всех этих неотложных  делах, но покорно подчинялась воле своего мужа, так как чувствовала, что речь  идет о чем-то очень важном.    

– Ну  так что вы хотите мне сказать, господин де Сен-Люк? – осведомился Бюсси.    

– Я  хотел вам сказать, сударь, что парижские улицы нынче опасны, и ежели у вас назначено  свидание на сегодняшний вечер, то лучше будет перенести его на завтра, а ежели  вы все-таки попадете в окрестности Бастилии, то избегайте Турнельского дворца:  там есть один уголок, в котором могут спрятаться несколько человек. Вот и все,  что я хотел вам сказать, господин де Бюсси. У меня и в мыслях нет, что  человека, подобного вам, можно чем-то напугать, боже упаси, но подумайте  хорошенько.    

В эту  минуту на весь зал раздался жалобный вопль Шико:    

– Сен-Люк,  мой маленький Сен-Люк! Что с тобой? Зачем ты прячешься? Ведь ты видишь, я жду  тебя и без тебя не хочу возвращаться в Лувр.    

– Я  здесь, государь! – крикнул в ответ Сен-Люк, устремляясь на голос шута.    

Рядом с  Шико стоял Генрих III; паж уже подавал ему тяжелый плащ на горностаевом меху,  другой паж держал наготове длинные – до локтей – перчатки, а третий – бархатную  маску на атласной подкладке.    

– Государь, –  обратился Сен-Люк одновременно к обоим Генрихам. – Я буду иметь честь сопровождать  вас с факелом до носилок.    

– Нет, –  ответил король, – Шико едет в одну сторону, я – в другую. Эти бездельники,  твои друзья, отправились куда-то провожать Масленицу и предоставили мне  возвращаться в Лувр в одиночестве, я на них понадеялся, а они меня безбожно  подвели. Теперь тебе ясно – ты не можешь допустить, чтобы я уехал отсюда один.  Ты мужчина степенный и женатый, тебе и подобает доставить меня к королеве.  Пошли, дружище, пошли! Эй! Коня господину Сен-Люку. Впрочем, нет, зачем тебе  конь, мои носилки достаточно вместительны, в них найдется место для двоих.    

Жанна де  Бриссак не упустила ни звука из этого разговора. Она хотела заговорить, сказать  Сен-Люку хотя бы одно слово, предупредить отца о том, что король увозит ее  мужа, но Сен-Люк, приложив палец к губам, приказал ей молчать и держаться тише  воды, ниже травы.    

«Черт  возьми! – сказал про себя Сен-Люк. – Теперь, когда я улестил Франсуа  Анжуйского, не будем ссориться с Генрихом Валуа».    

– Государь, –  продолжал он уже во всеуслышание, – я готов. Я так предан вашему величеству,  что по первому зову последую за вами хоть на край света.    

Тут  началась отчаянная суматоха, бесчисленные церемонные приседания и поклоны, и  вдруг все разом прекратилось, наступила мертвая тишина – придворные хотели  услышать, что скажет король на прощание Жанне де Бриссак и ее отцу. Король  распростился с молодой женщиной и маршалом в самых милостивых выражениях.    

Потом  кони храпели и били копытами во дворе, и в витражах плясали красноватые  отблески факелов. Наконец все придворные французского королевства и все  свадебные гости, кто смеясь, кто дрожа от холода, растворились в ночном тумане.    

Оставшись  со своими прислужницами, Жанна вошла в спальню и преклонила колени перед  образом особенно чтимого ею святого. Потом она отослала служанок,  распорядившись, чтобы к возвращению ее супруга для него был приготовлен легкий  ужин, и осталась одна.    

Маршал  де Бриссак проявил еще большую заботу о своем зяте: он отрядил шесть копейщиков,  наказав им дождаться у дверей Лувра выхода Сен-Люка и сопровождать его домой.  Но спустя два часа один из солдат вернулся и сообщил маршалу, что в Лувре  закрыли все входы и начальник караула, запирая последнюю дверь, сказал:    

– Не  торчите здесь попусту, этой ночью больше никто не выйдет из Лувра. Его  величество отошел ко сну, и все спят.    

Маршал  передал это известие своей дочери, Жанна объявила, что она очень тревожится, не  сможет уснуть и намерена бодрствовать в ожидании мужа.    

 Глава II,    

из которой следует, что  не всегда входит в дом тот, кто открывает дверь    

     

В те  времена Сент-Антуанские ворота представляли собой род каменного свода, напоминающего  арку ворот Сен-Дени или Сен-Мартенских ворот в современном нам Париже. С левой  стороны к ним вплотную подходили какие-то постройки, другим своим концом  примыкавшие к Бастилии и как бы связывавшие Сент-Антуанские ворота со старой  крепостью. Справа от ворот и до Бретонского дворца простирался обширный,  мрачный и грязный пустырь. Если в дневное время на нем еще можно было встретить  прохожего, то с наступлением темноты всякое движение тут затихало, ибо в те  времена улицы по ночам превращались в воровские притоны, а ночные дозоры были  редкостью. Запоздалые пешеходы робко жались к стенам крепости, поближе к  часовому на башне, который, правда, не был в состоянии прийти на выручку, но  мог хотя бы позвать на помощь и своими криками отпугнуть грабителей.    

Само  собой разумеется, что в зимние ночи прохожие вели себя еще более осмотрительно,  нежели в летние.    

Ночь,  ознаменованная событиями, о которых мы только что рассказали, а также другими  происшествиями, о которых нам еще предстоит поведать читателю, выдалась на  редкость темной и морозной, небо сплошь затянули черные, низкие тучи, и  спасительного часового за зубцами королевской твердыни невозможно было  разглядеть, да и ему, в свою очередь, не стоило даже и пытаться различить на  пустыре каких-нибудь прохожих.    

Со  стороны города перед Сент-Антуанскими воротами не стояло ни одного дома, там  тянулись две высоких стены: справа – ограда церкви Святого Павла, а слева –  стена, окружавшая Турнельский дворец. Эта последняя, подходя к улице  Сен-Катрин, образовывала внутренний угол, тот «уголок», о котором Сен-Люк  говорил Бюсси.    

Дальше  тесно жались друг к другу домишки, расположенные между улицей Жуи и широкой  улицей Сент-Антуан, перед которой в те времена проходила улица Бийет и высилась  церковь Святой Екатерины.    

Ни один  фонарь не освещал только что описанную нами часть старого Парижа. В те ночи,  когда луна брала на себя освещение земли, здесь, на фоне звездного неба, четко  выделялся огромный силуэт Бастилии, мрачной, величественной и неподвижной. В  безлунные ночи на месте крепости виднелось лишь черное пятно густого мрака,  сквозь которое там и сям пробивался бледный свет редких окон.    

Описываемая  нами ночь началась сильным морозом и должна была завершиться обильным  снегопадом; в такую ночь ничья нога не осмеливалась ступить на растрескавшуюся  землю пустыря, этого подобия дороги, ведущей в предместье, которой, как мы уже  знаем, избегали запоздалые путники, предпочитавшие, безопасности ради, делать  крюк. Однако опытный глаз мог бы заметить в углу, образуемом стеной  Турнельского дворца, подозрительные черные тени, которые время от времени  шевелились, наводя на мысль, что это какие-то бедолаги пытаются сохранить естественное  тепло своих тел, с каждой минутой все более и более похищаемое у них  неподвижностью, на которую они, по-видимому, сами добровольно обрекли себя в  ожидании предстоящего события. Ночной мрак не позволял часовому на крепостной  башне видеть, что происходит на площади, часовой также не мог слышать и  разговор подозрительных теней, потому что они переговаривались шепотом. А между  тем беседа их представляет для нас некоторый интерес.    

– Этот  бешеный Бюсси правильно нам накаркал, – сказала одна тень, – ночка  сегодня вроде тех, что мы видели в Варшаве, когда король Генрих был польским  королем; если так и дальше пойдет, то пророчество Бюсси сбудется – у нас кожа  потрескается.    

– Ну,  ну, Можирон, что это ты расхныкался, как баба, – ответила другая  тень. – Конечно, сейчас не жарко, но закутайся поплотней в плащ, засунь  поглубже руки в карманы, и ты перестанешь зябнуть.    

– Легко  тебе говорить, Шомберг, – вмешалась третья тень, – сразу видно, что  ты немец и сызмальства приучен к холоду. А вот у меня из губ кровь сочится, а  на усах сосульки растут.    

– А  у меня руки мерзнут, – отозвался четвертый голос. – Могу пари держать  – пальцы уже отмерзли.    

– Бедненький  Келюс, что же ты не захватил с собой муфту твоей маменьки? – ответил  Шомберг. – Она была бы счастлива ссудить ее тебе, скажи ты ей только, что  муфта поможет избавиться от ее ненаглядного Бюсси, которого она ставит на одну  доску с чумой.    

– Ах,  боже мой, да имейте же терпение, – произнес пятый голос. – Еще  минута, и, я уверен, вы будете жаловаться на жару.    

– Да  услышит тебя господь, д’Эпернон! – сказал Можирон, постукивая ногами.    

– Это  не я, – отозвался д’Эпернон, – это д’О сказал. А я молчу, боюсь, как  бы слова не замерзли.    

– Что  ты говоришь? – спросил Келюс у Можирона.    

– Д’О  сказал, – ответил тот, – что пройдет минута – и нам станет жарко, а я  заключил: «Да услышит тебя господь!»    

– Кажется,  господь его услышал, я вижу, по улице Сен-Поль что-то движется.    

– Ошибаешься.  Это не может быть он.    

– А  почему?    

– Потому  что он намеревался ехать не по ней.    

– Ну  и что из того? Разве не мог он почуять неладное и поехать другой дорогой?    

– Вы  не знаете Бюсси. Раз уж он сказал, по какой дороге поедет, то по ней он обязательно  и поедет, даже если будет знать, что сам дьявол караулит его в засаде.    

– Ну  а пока что, – сказал Келюс, – там все же идут два человека.    

– Верно,  верно, – подхватило несколько голосов, подтверждая достоверность его  наблюдения.    

– В  таком случае, господа, чего мы ждем? Вперед! – предложил Шомберг.    

– Минуточку, –  вмешался д’Эпернон, – стоит ли потрошить добрых буржуа или честную повитуху?..  Ага! Они останавливаются.    

Действительно,  дойдя до перекрестка улиц Сен-Поль и Сент-Антуан, два человека, заинтересовавшие  пятерых друзей, остановились, словно в нерешительности.    

– Ну  и ну! Неужели они нас увидели? – сказал Келюс.    

– Откуда  же? Мы и сами-то себя с трудом различаем.    

– Верно, –  согласился Келюс. – Гляди-ка! Гляди! Они свернули налево… остановились  перед каким-то домом… чего-то ищут.    

– Ей-богу,  ты прав.    

– Похоже,  что они собираются войти, – сказал Шомберг. – Неужели мы их упустим?    

– Но  это не он, ведь он намеревался идти в Сент-Антуанское предместье, а эти двое  вышли из улицы Сен-Поль и спустились вниз, – возразил Можирон.    

– Ну  а кто поручится, – настаивал Шомберг, – что эта продувная бестия не  провела нас? Он мог сбить нас с толку то ли нечаянно – по забывчивости, то ли  умышленно – из хитрости.    

– Правда  твоя, так могло случиться, – согласился Келюс.    

Это предположение  заставило всю компанию миньонов стремительно броситься вперед. Как свора  голодных псов, они выскочили из своего убежища и, размахивая обнаженными  шпагами, ринулись на двух человек, остановившихся перед дверью какого-то дома.    

Один из  двух незнакомцев уже повернул было ключ в замочной скважине, и дверь подалась,  но тут шум, поднятый нападающими, заставил таинственных пришельцев обернуться.    

– Что  там такое, д’Орильи? – спросил, оборачиваясь, тот, кто был пониже  ростом. – Не на нас ли покушаются?    

– Ах,  монсеньор, – ответил тот, кто открывал дверь, – мне кажется, дело  идет к этому. Вы соблаговолите назвать себя или пожелаете сохранить инкогнито?    

– Они  вооружены! Мы в ловушке!    

– Какие-нибудь  ревнивцы нас выследили. Боже правый! Я говорил вам не раз – эта дама такая  красотка, что непременно должна иметь поклонников.    

– Войдем,  д’Орильи, поторопись, лучше выдерживать осаду за дверью, чем перед дверью.    

– Да,  монсеньор, если только в крепости вас не ждут враги. Но кто поручится?..    

Орильи  не успел кончить. Миньоны короля с быстротой молнии преодолели пространство в  сотню шагов, отделявшее их от двух пришельцев. Келюс и Можирон, бежавшие вдоль  стены, бросились между дверью и незнакомцами, дабы отрезать им путь к  отступлению. Шомберг, д’О и д’Эпернон приготовились напасть со стороны улицы.    

– Смерть  ему! Смерть ему! – вопил Келюс, как всегда самый неистовый из всей  компании.    

Вдруг  тот, кого величали монсеньором и у кого спрашивали, не пожелает ли он сохранить  инкогнито, повернулся к Келюсу, сделал шаг вперед и надменно скрестил руки на  груди.    

– Мне  послышалось, вы угрожали смертью наследнику французского престола, господин де  Келюс? – зловещим голосом отчеканил он.    

Келюс  отшатнулся, в глазах у него потемнело, колени подогнулись, руки бессильно опустились.    

– Монсеньор  герцог Анжуйский! – воскликнул он.    

– Монсеньор  герцог Анжуйский! – хором повторили все остальные.    

– Ну  как, мои дворянчики, – угрожающе сказал Франсуа, – будем мы еще  кричать: «Смерть ему! Смерть ему!»?    

– Монсеньор, –  пробормотал д’Эпернон, – это была просто шутка. Простите нас.    

– Монсеньор, –  поддержал его д’О, – мы даже и мысли допустить не могли, что встретим ваше  высочество в этом глухом квартале, на окраине Парижа.    

– Шутка! –  воскликнул Франсуа, не удостаивая д’О ответом. – У вас странная манера шутить,  господин д’Эпернон. Ну что ж, раз это не меня, то кого же тогда вы хотели  заколоть шутки ради?    

– Монсеньор, –  почтительно сказал Шомберг, – мы видели, как Сен-Люк вышел из дворца  Монморанси и направился в эту сторону. Его поведение нас удивило, и мы захотели  узнать, с какой целью супруг оставляет свою жену в первую брачную ночь.    

Оправдание  звучало довольно правдоподобно: на следующий день герцогу Анжуйскому, по всей  вероятности, донесли бы, что Сен-Люк не ночевал во дворце Монморанси и выдумка  Шомберга таким образом подтвердилась бы.    

– Господин  де Сен-Люк? Неужели вы меня приняли за Сен-Люка, господа?    

– Да,  монсеньор, – в один голос ответили пятеро друзей.    

– Но  разве мыслимо так грубо ошибиться? – усомнился герцог Анжуйский. –  Господин де Сен-Люк на целую голову выше меня.    

– Это  так, монсеньор, но он одинакового роста с господином д’Орильи, который имеет  честь вас сопровождать, – нашелся Келюс.    

– И  потом, ночь такая темная, монсеньор, – подхватил Можирон.    

– И  еще, – того человека, который вкладывал ключ в замочную скважину, мы  приняли за самого главного из вас двоих, – пробормотал д’О.    

– И,  наконец, – заключил Келюс, – монсеньор не может предположить, что мы  осмелились бы даже помыслить против него что-нибудь дурное, что мы дерзнули бы  помешать пусть даже развлечениям его высочества.    

Задавая  вопросы и выслушивая более или менее складные ответы, диктуемые растерянностью  или страхом, Франсуа предпринял ловкий стратегический маневр: разговаривая, он  шаг за шагом удалялся от порога той двери, у которой его захватили, и шаг за  шагом, подобно тени, следовал за ним д’Орильи, его лютнист, его неизменный  спутник в ночных похождениях. Таким образом они незаметно отошли на  значительное расстояние от заветного дома, и миньонам уже не удалось бы узнать  его среди других строений.    

– Моим  развлечениям! – с горечью воскликнул герцог. – Да откуда вы взяли,  что я ищу здесь развлечений?!    

– Ах,  монсеньор, в любом случае, что бы вас сюда ни привело, – ответил  Келюс, – простите нас. Мы тотчас же уходим.    

– Хорошо.  Прощайте, господа.    

– Монсеньор, –  счел нужным добавить д’Эпернон, – как хорошо известно вашему высочеству,  мы народ не болтливый.    

Герцог  Анжуйский, уже сделавший было шаг, собираясь уйти, резко остановился и нахмурил  брови.    

– О  чем вы толкуете, господин Ногарэ, и кто от вас требует, чтобы вы не болтали?    

– Монсеньор,  мы подумали: ваше высочество одни, в этот час, в сопровождении только своего  доверенного лица…    

– Ошибаетесь.  Вот что следует думать, и я желаю, чтобы вы это думали, относительно того,  почему я оказался здесь в столь поздний час…    

Пятеро  друзей застыли в глубочайшем почтительнейшем внимании.    

– Я  пришел сюда, – продолжал герцог Анжуйский, старательно растягивая слова,  словно желая навеки запечатлеть в памяти слушателей каждый звук, – я  пришел сюда посоветоваться с евреем Манасесом, он умеет гадать на стекле и  кофейной гуще. Как вы знаете, Манасес проживает на улице Турнель. Д’Орильи вас  заметил издалека и принял за лучников, делающих обход. Тогда, – добавил  принц, с особой, свойственной ему свирепой насмешливостью, которой страшились  все, кто знал его характер, – как и подобает постоянным посетителям  колдунов, мы попытались спрятаться: прижались к стене и хотели укрыться в  дверной нише от ваших грозных взглядов.    

Давая  эти разъяснения, принц незаметно вышел на улицу Сен-Поль и оказался на  расстоянии голоса от часовых Бастилии – предосторожность отнюдь не излишняя в  случае нового нападения, возможность которого, несмотря на все клятвенные  заверения и униженные извинения миньонов, герцог отнюдь не считал исключенной: ему  было слишком хорошо известно, какую застарелую и глухую ненависть питает к нему  его царствующий брат.    

– Теперь  вы знаете, чему следует верить и, главное, что следует говорить, а посему прощайте,  господа. Само собой разумеется, не трудитесь меня сопровождать.    

Миньоны  низкими поклонами распрощались с принцем, который направился в сторону, противоположную  той, куда двинулись они, и несколько раз оборачивался, дабы увериться, действительно  ли они уходят.    

– Монсеньор, –  обратился к принцу д’Орильи, – клянусь, эти люди замышляют недоброе. Время  уже к полночи. Мы здесь, как они говорят, в глухом квартале. Вернемся побыстрей  во дворец, монсеньор, вернемся немедля.    

– Нет, –  сказал принц, останавливаясь, – напротив, воспользуемся их уходом.    

– Ваше  высочество ошибаетесь. Они и не думают уходить. Монсеньор может в этом удостовериться  своими собственными глазами; взгляните, они спрятались в том убежище, откуда  выскочили на нас. Видите, монсеньор, вон там, в этом закоулке на углу  Турнельского дворца.    

Франсуа  всмотрелся в темноту, д’Орильи был совершенно прав. Все пятеро снова укрылись в  том же самом углу. Несомненно, появление принца помешало им привести в  исполнение какой-то замысел. И, может быть даже, они остались в этом пустынном  месте с целью выследить принца и его спутника и убедиться, действительно ли те  идут к еврею Манасесу.    

– Итак,  монсеньор, какое решение вы приняли? – спросил д’Орильи. – Я заранее  подчиняюсь любому приказу вашего высочества, но, по моему разумению, оставаться  здесь было бы неосторожно.    

– Проклятие, –  сказал принц. – До чего же досадно прекращать игру!    

– Я  вас вполне понимаю, монсеньор, но ведь партию можно и отложить. Я уже имел  честь сообщить вашему высочеству все, что мне удалось разузнать. Дом снят на  год, мы знаем, что апартаменты дамы – на втором этаже, мы достигли взаимного  понимания со служанкой, у нас есть ключ от входной двери. С такими козырями на  руках мы можем не спешить.    

– Ты  уверен, что дверь открылась?    

– Совершенно  уверен, к ней подошел третий ключ из тех, что я принес с собой.    

– Кстати,  а ты ее запер?    

– Дверь?    

– Да.    

– Ну  конечно, монсеньор.    

Как бы  искренно ни прозвучал ответ д’Орильи на вопрос его покровителя, мы все же должны  сказать, что фаворит герцога далеко не был уверен в том, что запер дверь, хотя  хорошо помнил, что открыл ее. Однако его убежденный тон не оставлял герцогу и  тени сомнения ни в первом, ни во втором.    

– И  все же, – сказал принц, – я был бы не прочь узнать…    

– Что  они там делают, монсеньор? Я вам могу сказать это почти безошибочно. Они сидят  в засаде и кого-то подстерегают. Уйдем отсюда. У вашего высочества немало  врагов. Кто знает, что они могут вытворить?    

– Ну  ладно, уйдем, я согласен, но мы обязательно вернемся.    

– Только  не этой ночью, монсеньор. Пусть ваше высочество поймет мои страхи. Мне повсюду  мерещатся засады и ловушки; я всего боюсь, и это вполне понятно, ведь я  сопровождаю первого принца крови… наследника короны… а столько людей хотят,  чтобы она вам не досталась.    

Эти  слова так подействовали на Франсуа, что он тотчас же решился отступить, но,  уходя, не преминул отпустить крепкое словцо по адресу тех, кто осмелился встать  на его пути, пообещав себе отплатить сторицей всем пятерым.    

– Что  ж тут поделаешь? – сказал он. – Вернемся во дворец. Распроклятая  свадьба уже кончилась, и Бюсси должен быть там. Ему-то, наверное,  посчастливилось завязать добрую ссору, и он заколол или завтра утром заколет  кого-нибудь из этих постельных миньонов. Такая мысль меня несколько утешает.    

– Да  будет так, монсеньор, станем уповать на Бюсси. Что до меня, то я не желаю  ничего лучшего. Я, как и вы, ваше высочество, полагаюсь в этом отношении на  Бюсси, как на каменную стену.    

И герцог  со своим верным спутником отправились восвояси.    

Они еще  не свернули за угол улицы Жуи, как наши пятеро друзей заметили, что на углу улицы  Тизон показался всадник, закутанный в длинный плащ. Копыта коня сухо и четко  стучали по окаменевшей земле, и белое перо на шляпе всадника в густом ночном  мраке посеребрил бледный луч луны, которому удалось прорваться сквозь сплошную  пелену туч и плотный, насыщенный дыханием близкого снегопада воздух. Всадник  туго натягивал поводья, и у коня, вынужденного идти шагом, бока, несмотря на  холод, были покрыты хлопьями пены.    

– На  этот раз он, – сказал Келюс.    

– Нет,  не он, – отозвался Можирон.    

– Почему?    

– Потому  что этот один, а Бюсси мы оставили с Ливаро, д’Антрагэ и Рибейраком, они не  позволили бы ему так рисковать.    

– И  все же это он, он, – сказал д’Эпернон. – Прислушайся, разве ты не  распознаешь его звонкое «хм», вглядись хорошенько, кто еще умеет так гордо  закидывать голову? Он едет один.    

– Тогда, –  сказал д’О, – это ловушка.    

– Ловушка  или нет, в любом случае, – вмешался Шомберг, – это он, а раз так, то  за шпаги, господа, за шпаги!    

И  действительно, всадником был Бюсси, который безмятежно ехал по улице  Сент-Антуан, неотступно следуя по пути, указанному Келюсом. Как мы знаем,  Сен-Люк предостерег его, и хотя слова хозяина дома заронили в душу молодого  человека вполне понятную тревогу, все же, выйдя из дверей дворца Монморанси, он  расстался со своими тремя друзьями. В этой беззаботности проявилось присущее  Бюсси удальство, которое так ценил в себе сам доблестный полковник. Он говорил:  «Я всего лишь простой дворянин, но в груди у меня сердце императора; когда я  читаю в жизнеописаниях Плутарха о подвигах древних римлян, я не нахожу в античности  ни одного героя, деяния которого я не мог бы повторить во всех подробностях».    

К тому  же Бюсси подумал, что, может быть, Сен-Люк, никогда не принадлежавший к числу  его друзей, проявил о нем заботу лишь потому, что сам попал в затруднительное  положение. Быть может, его предупреждение было сделано с тайным намерением  напугать Бюсси, вынудить его принять излишние меры предосторожности и выставить  в смешном виде перед врагами, если и в самом деле найдутся такие смельчаки,  которые отважатся его подкараулить. А для Бюсси показаться смешным было  страшнее, чем любая опасность. Даже у своих недругов он пользовался репутацией  человека смелого до безрассудства и, стараясь поддерживать свою славу на тех  вершинах, которых она достигла, шел на самые дерзостные выходки. Так же и в эту  ночь, действуя по примеру героев Плутарха, он отослал домой трех товарищей –  сильный эскорт, способный дать отпор целому эскадрону.    

И вот  теперь, в одиночестве, скрестив руки под плащом, вооруженный только шпагой и  кинжалом, Бюсси ехал к дому, где его ожидало не любовное свидание, как это  можно было подумать, а письмо, которое каждый месяц в один и тот же день  посылала ему с нарочным королева Наваррская в память об их нежной дружбе.  Бравый воин, неукоснительно выполняя обещание, данное им прекрасной Маргарите,  всегда являлся в дом гонца за ее посланием ночью и без провожатых, дабы никого  не скомпрометировать.    

Бюсси  беспрепятственно проделал часть пути от улицы Гран-Огюстен до улицы  Сент-Антуан, но, когда он подъехал к улице Сен-Катрин, его настороженный,  острый и приученный к темноте глаз различил во мраке у стены смутные очертания  человеческих фигур, которые не заметил имевший меньшие основания быть настороже  герцог Анжуйский. Не надо забывать и того, что даже человек, поистине  мужественный сердцем, чуя приближение опасности, испытывает возбуждение и все  его чувства, и его мозг напрягаются до предела.    

Бюсси  пересчитал черные тени на темной стене.    

– Три,  четыре, пять. Это еще без слуг, а слуги, наверное, засели где-нибудь поблизости  и прибегут на подмогу по первому зову. Сдается мне, эти господа с должным  почтением относятся к моей особе. Вот дьявол! Для одного человека дела тут выше  головы. Так, так! Значит, благородный Сен-Люк меня не обманул, и если он даже  первый проткнет мое брюхо в драке, все равно я скажу ему: «Спасибо за  предупреждение, приятель!»    

Рассуждая  сам с собой, Бюсси продолжал двигаться вперед: его правая рука спокойно лежала  под плащом, а левой он расстегнул пряжку у плаща.    

И тут  Шомберг крикнул: «За шпаги!», его товарищи повторили этот клич, и все пятеро выскочили  на дорогу перед Бюсси.    

– А,  вот оно что, господа, – раздался резкий, но спокойный голос Бюсси, –  видно, нашего бедного Бюсси собираются заколоть. Так это он тот дикий зверь,  тот славный кабан, на которого вы собирались поохотиться? Что ж, прекрасно,  господа, кабан еще распорет брюхо кое-кому из вас, клянусь вам в этом, а вы  знаете, что я не трачу клятв попусту.    

– Пусть  так! – ответил Шомберг. – И все же ты невежа, сеньор Бюсси д’Амбуаз.  Ты разговариваешь с нами, пешими, восседая на коне.    

При этих  словах рука молодого человека, затянутая в белый атлас, выскользнула из-под  плаща и блеснула в лунном свете, как серебряная молния. Бюсси не понял смысла  этого жеста, хотя и почуял в нем угрозу. Поэтому он хотел было, по своему  обычаю, ответить дерзостью на дерзость, но, вонзив шпоры в брюхо лошади,  почувствовал, что она пошатнулась и словно осела под ним. Шомберг с присущей  ему ловкостью, не раз подтвержденной в многочисленных поединках, которые он,  несмотря на юные годы, уже имел на своем счету, метнул нож с широким клинком,  более тяжелым, чем рукоятка, и это страшное оружие, перерезав скакательный  сустав коня, застряло в ране, как топор в стволе дерева.    

Бедное  животное глухо заржало, дернулось всем телом и упало на подогнувшиеся колени.    

Бюсси,  как всегда готовый к любым неожиданностям, молниеносно соскочил на землю со  шпагой в руке.    

– А,  негодяи! – вскричал он. – Это мой любимый конь, вы мне за него дорого  заплатите.    

Шомберг  смело ринулся вперед, но при этом плохо рассчитал длину шпаги Бюсси, которую  наш герой держал прижатой к туловищу, – так можно ошибиться в дальности  броска свернувшейся спиралью ядовитой змеи, – рука Бюсси внезапно  развернулась, словно туго сжатая пружина, и шпага проколола Шомбергу бедро.    

Раненый  вскрикнул.    

– Отлично, –  сказал Бюсси. – Вот я и сдержал свое слово. У одного шкура уже продырявлена.  Тебе надо было подрезать шпагу Бюсси, а не сухожилия его лошади, растяпа.    

И пока  Шомберг перевязывал носовым платком раненую ногу, Бюсси с быстротою молнии  бросился в бой, острие его длинной шпаги то сверкало у самых глаз, то чуть не  касалось груди его противников. Он бился молча, ибо позвать на помощь, а  следовательно, признаться в своей слабости, было бы недостойно имени, которое  он носил. Бюсси ограничился тем, что обмотал свой плащ вокруг левой руки,  превратив его в щит, и отступил на несколько шагов, но не замышляя спастись  бегством, а рассчитывая добраться до стены, к которой можно было бы  прислониться и, таким образом, прикрыть себя от нападения с тыла. При этом он  не переставал вертеть шпагой во все стороны и каждую минуту делал добрый  десяток выпадов, порой ощущая мягкое сопротивление живой плоти,  свидетельствующее, что удар достиг цели. Вдруг он поскользнулся и невольно  взглянул себе под ноги. Этим мгновенно воспользовался Келюс и нанес ему удар в  бок.    

– Попал! –  радостно закричал Келюс.    

– Как  же – в плащ, – ответил Бюсси, не желавший признаться, что он ранен. –  Только трусы так попадают.    

И,  прыгнув вперед, он выбил из рук Келюса шпагу с такой силой, что она отлетела на  десять шагов в сторону. Однако Бюсси не удалось воспользоваться плодами этой  победы, так как в тот же миг на него с удвоенной яростью обрушились д’О,  д’Эпернон и Можирон. Шомберг перевязал рану, Келюс подобрал шпагу, и Бюсси  понял: сейчас он будет окружен, в его распоряжении остается не более минуты,  если за эту минуту он не доберется до стены – он погиб.    

Бюсси  отпрыгнул назад, положив расстояние в три шага между собой и своими противниками;  четыре шпаги устремились вослед и быстро догнали его, но слишком поздно: он  успел сделать еще один скачок и прислониться к стене. Тут он остановился,  сильный, как Ахилл или Роланд, встречая улыбкой бурю ударов и проклятий,  которые обрушились на его голову.    

Внезапно  он почувствовал, что лоб его покрылся испариной, а в глазах помутилось.    

Бюсси  совсем позабыл о своей ране, и эти признаки близящегося обморока напомнили ему  о ней.    

– Ага,  ты слабеешь, – крикнул Келюс, учащая удары.    

– Суди  сам, – сказал Бюсси, – вот, получай!    

И эфесом  шпаги он хватил Келюса в висок. От удара этой железной руки миньон короля  навзничь рухнул на землю.    

И потом,  возбужденный, разъяренный, словно дикий вепрь, который, отбросив насевших на  него собак, сам кидается на своих врагов, Бюсси издал яростный вопль и ринулся  вперед. Д’О и д’Эпернон отступили, Можирон поднял Келюса с земли и поддерживал  его; Бюсси каблуком сломал шпагу Келюса и колющим ударом ранил д’Эпернона в  предплечие. Одно мгновение казалось, что он победил. Но Келюс пришел в себя, а  Шомберг, несмотря на рану, присоединился к товарищам, и снова четыре шпаги  засверкали перед Бюсси. Бюсси вторично почувствовал себя на краю гибели. Он  напрягся до предела и, шаг за шагом, снова начал отходить к стене. Ледяной пот  на лбу, глухой звон в ушах, кровавая пелена, застилающая глаза, – все свидетельствовало,  что силы его исчерпаны. Шпага ему не повиновалась, мысли путались. Вытянутой  назад левой рукой он нащупал стену и, прикоснувшись к ее холодной поверхности,  почувствовал некоторое облегчение, но тут, к его великому удивлению, стена  подалась под его рукой. То была не стена, а незапертая дверь.    

Тогда  Бюсси воспрянул духом и, понимая, что наступает решающий миг, собрал последние  остатки сил. Он так стремительно и с такой яростью атаковал своих противников,  что они либо опустили шпаги, либо отвели их в сторону. Воспользовавшись этой  мгновенной передышкой, Бюсси проскользнул в дверной проем и, повернувшись,  толкнул дверь резким ударом плеча. Щелкнул замок. Теперь все было позади.  Смертельная опасность миновала. Бюсси победил, потому что сумел остаться в  живых.    

Затуманенным  радостью глазом он прижался к дверному окошечку и сквозь частую решетку увидел  бледные, растерянные, злые лица своих врагов. Сначала раздался глухой стук –  это шпаги со всего маху вонзались в толстую деревянную дверь, затем загремели  крики бешенства и безрассудные вызовы. И тогда Бюсси почувствовал, что земля  уходит из-под ног и стена шатается. Он сделал три шага вперед и оказался в  какой-то прихожей, затем повернулся кругом и упал навзничь на ступеньки  лестницы. Ему показалось, что он падает в глубокую, темную яму. И больше Бюсси  ничего не чувствовал.    

 Глава III    

О том, как иногда  бывает трудно отличить сон от яви    

     

Прежде  чем потерять сознание, Бюсси успел засунуть носовой платок под рубашку и сверху  прижать его перевязью от шпаги, соорудив таким образом некое подобие повязки на  глубокую и пылающую рану, откуда вытекала горячая струя крови. Но к тому  времени он уже потерял много крови, и обморок, о котором мы рассказали в  предыдущей главе, был неизбежен.    

Однако  то ли в возбужденном от боли и гнева мозгу раненого, несмотря на глубокий обморок,  все еще теплилось сознание, то ли обморочное состояние на некоторое время  сменилось лихорадкой, которая, в свою очередь, уступила место новому обмороку,  но вот что он увидел или что привиделось ему за этот миг бодрствования или  сна, – мгновение сумерек, промелькнувшее между мраком двух ночей.    

Он лежит  в какой-то комнате, обставленной мебелью резного дерева, стены комнаты покрыты  гобеленами с изображениями людей, потолок расписан. Люди на гобеленах стоят в  самых разнообразных позах: одни держат в руках цветы, другие – копья; кажется,  будто они вышли из стен и толпятся, пытаясь по какой-то невидимой лестнице  взобраться на потолок. В проеме между окнами висит портрет женщины, напоенный  светом, однако Бюсси чудится, что рамкой портрету служит дверной наличник.  Бюсси лежит неподвижно, словно прикованный к своему ложу сверхъестественной  силой, лишенный возможности даже пошевелиться, утратив все свои чувства, кроме  зрения, и с нежностью смотрит на окружающие его человеческие фигуры. Его  восхищают и жеманные улыбки дам с цветами в руках, и неестественно бурный гнев  кавалеров, вооруженных шпагами. Видит он эти фигуры впервые или где-то они уже  ему встречались? Этого он не может понять, мыслям мешает ощущение тяжести в  голове.    

Вдруг  ему кажется, что портрет ожил, восхитительное создание вышло из рамы и приближается  к нему; на женщине длинное белое платье, подобное одеяниям ангелов, белокурые  волосы волнами ниспадают на плечи, глаза под густыми бархатистыми ресницами  сверкают, как черная яшма, кожа настолько тонка, что, кажется, можно увидеть,  как под ней переливается кровь, окрашивая ее в нежный розовый цвет. Дама с  портрета сияет волшебной красотой, ее протянутые руки манят Бюсси. Он судорожно  пытается вскочить с постели и упасть к ногам незнакомки, но его удерживают на  ложе узы, подобные тем, которые держат бренное тело в могиле, пока душа, пренебрегая  земным притяжением, возносится в небеса.    

Это  досадное чувство скованности заставляет Бюсси обратить внимание на постель, где  он лежит. Он видит великолепную кровать резного дерева, из тех, что  изготовлялись во времена Франциска I, балдахин у нее из белого шелка, тканного  золотом.    

При виде  женщины Бюсси перестает интересоваться фигурами на стенах и потолке. Незнакомка  с портрета становится для него всем, он пытается разглядеть пустое место,  которое должно было бы остаться в раме. Однако какое-то облачко, непроницаемое  для глаз, плавает перед рамой и скрывает ее из виду, тогда Бюсси переносит свой  взор на таинственное видение и весь сосредоточивается на этом чудесном образе.  Он пробует обратиться к нему с мадригалом, которые имел обыкновение слагать в  честь прекрасных дам.    

Но  внезапно женщина исчезает, чья-то темная фигура закрывает ее от Бюсси. Эта  фигура неуверенно движется вперед, вытянув перед собой руки, словно игрок в  жмурки, которому выпало водить.    

Кровь  ударяет в голову Бюсси, раненый приходит в такое неистовство, что, будь он  только в состоянии двигаться, он немедля бросился бы на непрошеного гостя; по  правде говоря, он даже пытается броситься, но не может пошевелить ни рукой, ни  ногой.    

Пока  Бюсси тщетно порывается встать с постели, к которой его словно приковали,  незнакомец говорит:    

– Уже  все? Я пришел наконец?    

– Да,  мэтр, – отвечает ему голос, такой нежный, что все фибры сердца Бюсси  трепещут, – вы можете снять повязку.    

Бюсси  силится приподнять голову, он хочет взглянуть, не даме ли с портрета  принадлежит этот дивный голос, но его попытка не увенчивается успехом. В поле  зрения Бюсси – только молодой, ладный мужчина, который, повинуясь сделанному  ему приглашению, снял с глаз повязку и растерянно оглядывает комнату.    

«Пусть  убирается к дьяволу», – думает Бюсси. И хочет выразить свою мысль словами  или жестом, но ни голос, ни руки ему не повинуются.    

– А,  вот теперь я понимаю! – восклицает молодой мужчина, приближаясь к  постели. – Вы ранены, не так ли, мой любезный господин? Ну что ж,  попробуем вас заштопать.    

Бюсси  рад бы ответить, но знает, что для него это невозможно. Глаза его застилает  ледяной туман, и словно тысячи острых иголок впиваются в кончики пальцев.    

– Неужели  рана смертельна? – слышит он все тот же нежный голос, исполненный такого горестного  сочувствия, что у Бюсси выступают на глазах слезы, теперь уже он не сомневается  – голос принадлежит даме с портрета.    

– Еще  не знаю, сударыня, минуту терпения, и я отвечу на ваш вопрос, – говорит  молодой мужчина, – а пока что он опять сознание потерял.    

И это  было все, что смог разобрать Бюсси, ему еще показалось, что он слышит  удаляющееся шуршание юбки, потом ему, словно раскаленным железом, пронзили  бедро, и последние искры сознания, еще тлевшие в его мозгу, разом потухли.    

Впоследствии  Бюсси никак не мог определить, какое время продолжался его обморок.    

Когда он  очнулся, холодный ветер обдувал ему лицо, слух царапали какие-то хриплые и  крикливые голоса. Он открыл глаза – посмотреть, не фигуры ли это с гобеленов  пререкаются с фигурами на потолке, и, рассчитывая найти портрет на месте,  завертел головой в разные стороны. Но не было ни гобеленов, ни потолка, да и  сам портрет исчез бесследно. Справа от Бюсси стоял мужчина в серой блузе и  повязанном вокруг пояса белом, замаранном кровью переднике, слева монах из  монастыря Святой Женевьевы, склонившись, поддерживал ему голову, прямо перед  Бюсси какая-то старуха бормотала молитвы.    

Блуждающий  взор молодого человека вскоре остановился на возвышавшейся впереди каменной  стене, скользнул вверх по ней, измеряя высоту, и раненый узнал Тампль, угловую  башню Бастилии. Холодное, блеклое небо над Тамплем робко золотили первые лучи  восходящего солнца.    

Бюсси  лежал просто-напросто на улице или, вернее, на краю рва, и этот ров был рвом  Тампля.    

– Ах,  благодарю вас, добрые люди, что взяли на себя труд принести меня сюда, –  сказал Бюсси. – Мне не хватало воздуху, но ведь можно было открыть окна в  комнате, мне было куда покойнее там – на моей постели с белыми с золотом  занавесками, чем здесь – на сырой земле. Ну да не в этом дело… У меня в  кармане, если только вы не позаботились сами расплатиться с собой за свои  труды, что было бы весьма предусмотрительно с вашей стороны… так вот у меня в  кармане найдется десятка два золотых экю. Они ваши, друзья мои, забирайте их.    

– Но,  сиятельный господин, – сказал мясник, – мы вовсе не переносили вас  сюда, вы лежали здесь, на этом самом месте, мы шли мимо рано утром и увидали  вас.    

– Вот  дьявол, – выругался Бюсси, – а молодой лекарь тут был?    

Присутствующие  переглянулись.    

– Все  еще бредит, – заметил монах, сокрушенно качая головой.    

Затем он  обратился к Бюсси:    

– Сын  мой, я думаю, что вам подобало бы исповедаться.    

Бюсси испуганно  посмотрел на монаха.    

– Тут  не было никакого лекаря, наш бедный добрый молодой человек, – запричитала  старуха. – Вы лежали здесь один-одинешенек и холодный, как покойничек.  Гляньте, вокруг вас все снежком запорошило, а под вами земля черная.    

Бюсси почувствовал  боль в боку, вспомнил, что получил удар шпагой, просунул руку под плащ и  нащупал перевязь, а под ней на ране – носовой платок, на том самом месте, куда  он его подложил накануне.    

– Ничего  не понимаю, – сказал он.    

Воспользовавшись  полученным разрешением, все, кто стоял около Бюсси, не мешкая, поделили между  собой содержимое кошелька, осыпая его владельца громкими выражениями сочувствия.    

– Ладно, –  сказал Бюсси, когда дележка закончилась, – все это прекрасно, друзья мои.  Ну а сейчас доставьте меня домой.    

– Ах,  будьте покойны, будьте покойны, бедный добрый молодой человек, –  затараторила старуха, – мясника бог силушкой не обидел, а потом – он и  лошадь держит и может вас на нее посадить.    

– Правда? –  спросил Бюсси.    

– Святая  правда, – отозвался мясник, – и я сам, и мой коняга готовы вам  служить.    

– И  все-таки, сын мой, – сказал монах, когда мясник отправился за своим  конем, – я посоветовал бы вам свести счеты с господом.    

– Как  вас величают, святой отец? – спросил Бюсси.    

– Меня  зовут брат Горанфло.    

– Послушай-ка,  братец Горанфло, – сказал Бюсси, усаживаясь, – я надеюсь, что эта  минута для меня еще не наступила. К тому же, отче, я тороплюсь. Я совсем замерз  и хотел бы уже быть у себя во дворце и согреться.    

– А  как называется ваш дворец?    

– Дворец  Бюсси.    

– Как!  Дворец Бюсси?    

– Ну  и что тут удивительного?    

– Значит,  вы из людей Бюсси?    

– Я  сам Бюсси, собственной персоной.    

– Бюсси! –  завопила толпа. – Сеньор де Бюсси! Храбрый Бюсси! Бич миньонов! Да здравствует  Бюсси!    

И на  плечах собравшегося простонародья молодой человек был с почетом доставлен в  свой дворец, а монах, на ходу пересчитывая золотые экю, доставшиеся на его  долю, покачивал головой и бормотал:    

– Если  это тот самый головорез Бюсси, то я не удивляюсь, что он не пожелал  исповедаться.    

Вернувшись  в свой дворец, Бюсси велел позвать хирурга, который его обычно пользовал.  Эскулап нашел рану несерьезной.    

– Скажите  мне, – обратился к нему Бюсси, – этой раной уже кто-нибудь занимался?    

– По  правде говоря, я не могу это утверждать, хотя, пожалуй, рана выглядит очень  свежей.    

– А  могла ли она вызвать бред?    

– Конечно.    

– Вот  дьявол, – выругался Бюсси. – И все же – эти фигуры с цветами и  копьями, расписной плафон, резная кровать с шелковыми занавесками, белыми с  золотом, портрет очаровательной черноглазой блондинки, лекарь, который играл в  жмурки и которому я чуть было не крикнул: «Горячо!», неужели все это бред, а в  действительности была лишь драка с миньонами? Тогда – где же я дрался? Ах да,  вспомнил. Возле Бастилии, около улицы Сен-Поль. Я прислонился к стене, но это была  не стена, а дверь, и, на мое счастье, она открылась. Я с трудом ее закрыл. А  потом я оказался в прихожей и тут потерял сознание, и больше ничего не помню.  Может быть, мне все привиделось, вот в чем вопрос! Да, кстати, а мой конь? Ведь  там, на месте боя, должны были подобрать моего убитого коня. Доктор, прошу вас,  кликните кого-нибудь.    

Врач  позвал слугу.    

Бюсси  расспросил пришедшего и узнал, что конь, искалеченный, истекающий кровью, на  рассвете притащился домой и ржанием разбудил челядинцев. Тотчас же во дворце  подняли тревогу, люди Бюсси, боготворившие своего господина, ни минуты не  медля, бросились на розыски, и большая часть их еще не вернулась.    

– Значит,  бредом был только портрет, – рассуждал Бюсси, – и, наверное, он  действительно мне привиделся. Разве мыслимо, чтобы портрет выходил из рамы и  беседовал с лекарем, у которого завязаны глаза? Да я просто рехнулся! И все же,  как мне помнится, дама на портрете была восхитительна. У нее…    

И Бюсси  начал вызывать в воображении женский образ во всех подробностях; страстная  дрожь – трепет любви, который согревает и будоражит душу, – с бархатистой  мягкостью скользнула по его груди.    

– И  все это мне привиделось! – горестно воскликнул Бюсси, пока хирург  перевязывал его рану. – Смерть Христова! Это просто немыслимо. Таких снов  не бывает! Ну-ка, повторим еще раз.    

Бюсси  принялся в сотый раз восстанавливать в памяти случившееся.    

– Я  был на балу. Сен-Люк меня предупредил, сказал, что у Бастилии меня  подкарауливают. Со мной были Антрагэ, Рибейрак и Ливаро. Я их отослал. Поехал  по набережной мимо Гран-Шатле и дальше. У Турнельского дворца заметил людей,  которые меня поджидали. Они напали на меня, искалечили подо мной лошадь. Мы  крепко бились. Я оказался в прихожей. Тут мне стало плохо, а потом… Ах, вот это  «а потом» меня и убивает! После этого «а потом» – лихорадка, бред, видение… А  потом, – вздохнул Бюсси, – я очнулся на откосе рва у Тампля, там  женевьевский монах во что бы то ни стало хотел меня исповедовать. Все равно я  все узнаю, – заверил Бюсси самого себя после минутного молчания, в течение  которого он снова перебрал свои воспоминания, одно за другим. – Доктор,  неужели из-за этой царапины мне опять придется торчать в четырех стенах  пятнадцать дней безвыходно, как в прошлый раз?    

– Смотря  по обстоятельствам. Да и сможете ли вы двигаться?    

– Это  я-то не смогу? Совсем напротив. У меня ноги так и рвутся ступить на пол.    

– Ну-ка,  сделайте несколько шагов.    

Бюсси  легко спрыгнул с постели и довольно бодро описал круг по комнате, представив  наглядное доказательство того, что он уже далеко продвинулся на пути к  исцелению.    

– Годится, –  сказал хирург, – если только вы в первый же день не сядете на коня и не проскачете  десять лье.    

– Вот  это по-моему! – воскликнул Бюсси. – Вы лучший из докторов. Однако  прошлой ночью я видел другого медика. Да, да, отлично видел, весь его облик  врезался мне в память, и, если мне доведется с ним повстречаться, я его узнаю с  первого взгляда. Уверяю вас.    

– Мой  дорогой сеньор! Я вам советую не тратить время на розыски, после ранения шпагой  всегда лихорадит, вы бы должны знать это, ведь у вас на теле уже двенадцатая  отметина.    

– Ах,  боже мой! – неожиданно вскричал Бюсси, который все это время не переставая  искал объяснений тайнам прошлой ночи и вдруг был поражен новой мыслью. –  Может быть, мой сон начался перед дверью, а не за дверью? Может, не было ни  прихожей, ни лестницы, как не было ни кровати с белыми и золотыми занавесками,  ни портрета? Может, эти негодяи сочли меня мертвым и тихохонько оттащили в ров  Тампля, чтобы сбить с толку возможных свидетелей? Тогда я, конечно, видел все  остальное в бреду. Святый боже! Если это так, если это они подсунули мне видение,  которое меня так волнует, мучит, убивает, то, клянусь, я выпущу кишки им всем,  от первого до последнего.    

– Мой  дорогой сеньор, – прервал его лекарь, – коли вы желаете быстрого  исцеления, вам не следует так расходиться.    

– Разумеется,  исключая нашего славного Сен-Люка, – продолжал Бюсси, не слушая  лекаря. – Он показал себя настоящим другом. Поэтому ему первому я нанесу  сегодня визит.    

– Только  не раньше пяти часов вечера, – заметил лекарь.    

– Согласен, –  ответил Бюсси. – Однако, уверяю вас, мое выздоровление пойдет быстрее,  если я буду выходить и навещать друзей, а если останусь здесь в тиши и в  одиночестве, болезнь может затянуться.    

– Возможно,  вы и правы, – согласился хирург, – ведь вы во всех отношениях не  похожи на других больных. Ну что ж, действуйте по своему усмотрению, монсеньор.  Я дам вам только один совет: постарайтесь, пожалуйста, чтобы вас не проткнули  еще раз, прежде чем эта ваша рана не затянется полностью.    

Бюсси  пообещал сделать все, что будет в его силах, оделся, приказал подать носилки и  отправился во дворец Монморанси.    

 Глава IV    

О том, как бывшая  девица де Бриссак, а ныне госпожа де Сен-Люк провела свою первую брачную ночь    

     

Луи де  Клермон, более известный под именем Бюсси д’Амбуаз, которого Брантом, его  кузен, причислял к великим полководцам XVI века, был красивым мужчиной и  образцом благородства. С древних времен ни один смертный не одерживал более  славных побед. Короли и принцы наперебой домогались его дружбы. Королевы и  принцессы сберегали для него свои самые благосклонные улыбки. Бюсси унаследовал  от де Ла Моля нежную привязанность Маргариты Наваррской, и добрая королева,  обладавшая любвеобильным сердцем и, после уже описанной нами смерти своего избранника,  несомненно нуждавшаяся в утешении, натворила ради отважного красавца Бюсси  д’Амбуаза столько безумств, что даже встревожила Генриха, своего супруга, хотя  всем известно, как мало значения придавал король Наваррский женским выходкам.  Известно также, что герцог Анжуйский никогда не простил бы Бюсси любовь сестры,  если бы не считал, что эта любовь побудила нашего героя стать его, герцога,  приверженцем. И на этот раз Франсуа снова пожертвовал своим чувством в угоду  глухому и нерешительному честолюбию, которое должно было причинить ему так  много неприятностей в жизни и принести так мало плодов.    

Но в  гуще военных подвигов, честолюбивых замыслов и любовных интриг Бюсси сохранял  душу, недоступную человеческим слабостям: он не ведал страха, да и любви ему не  довелось испытать, по крайней мере до того дня, с которого мы начали наше  повествование. Его сердце – он сам называл его сердцем императора, оказавшимся  в груди простого дворянина, – сохраняло девственную чистоту и было подобно  алмазу, только что извлеченному на свет божий из недр шахты, где он вызревал, и  еще не прошедшему через руки гранильщика. Но в сердце Бюсси не было места  помыслам, которые и в самом деле могли бы привести нашего героя на  императорский трон. Он полагал себя достойным короны, но был достоин чего-то  большего, и корона служила ему только мерилом жизненного успеха.    

Сам  Генрих III предложил Бюсси свою дружбу, однако Бюсси отклонил королевскую милость,  сказав, что друзьям короля приходится быть его слугами, а может, кое-чем и  похуже, а такие условия ему, Бюсси, не подходят. Генриху III пришлось молча  проглотить обиду, усугубленную еще и тем, что Бюсси выбрал себе в покровители  герцога Анжуйского. Впрочем, последний был повелителем Бюсси в той же мере, в  коей владелец зверинца может считаться повелителем льва. Ведь хозяин зверинца  лишь обслуживает и кормит благородного зверя, дабы тот не растерзал его самого.  Вот таким был и Бюсси, которого Франсуа использовал как орудие расправы со своими  личными недругами. Бюсси понимал это, но подобная роль его устраивала. Бюсси  выбрал себе девиз, напоминающий девиз Роганов, гласивший: «Королем я не могу  быть, принцем – не хочу, Роган я есмь». Бюсси говорил себе: «Я не могу быть  королем Франции, но герцог Анжуйский хочет и может им быть, я буду королем  герцога Анжуйского».    

И в  самом деле он был им.    

Когда  люди Сен-Люка увидели, что ко дворцу Монморанси приближаются носилки этого  ужасного Бюсси, они со всех ног бросились предупреждать господина де Бриссака.    

– Что,  господин де Сен-Люк у себя? – осведомился Бюсси, высовывая голову из-за  занавесок.    

– Нет,  сударь, – сказал привратник.    

– А  где он сейчас?    

– Не  знаю, сударь, – ответствовал достойный страж. – Нынче у нас во дворце  никто места себе не находит. Господин де Сен-Люк со вчерашнего вечера не  возвращался домой.    

– Да  неужели! – воскликнул удивленный Бюсси.    

– Все  так, как я имел честь вам доложить.    

– Ну  а госпожа де Сен-Люк?    

– О!  Госпожа де Сен-Люк – это другое дело.    

– Она-то  дома?    

– Да.    

– Передайте,  что я буду счастлив, ежели она дозволит мне лично засвидетельствовать ей свое  почтение.    

Спустя  пять минут посланец вернулся и сообщил, что госпожа де Сен-Люк будет рада  видеть господина де Бюсси.    

Бюсси  слез с бархатных подушек и поднялся по парадной лестнице. Жанна де Коссе вышла  к нежданному гостю и встретила его посередине парадной залы.    

Она была  смертельно бледна, черные, как вороново крыло, волосы придавали этой бледности  желтоватый оттенок, подобный цвету слоновой кости; глаза покраснели от  треволнений бессонной ночи, а на щеке можно было заметить серебристый след еще  не высохшей слезы. Бледность лица хозяйки дома вызвала у Бюсси улыбку, и он  даже начал было складывать мадригал в честь стыдливо опущенных глазок, но  приметы глубокого горя, явственно различимые на лице молодой женщины, заставили  его прервать импровизацию.    

– Добро  пожаловать, господин де Бюсси, – приветствовала гостя Жанна, – хотя,  я думаю, вы появились здесь не с добрыми вестями.    

– Соблаговолите  объясниться, сударыня, – попросил Бюсси. – Каким образом ваш покорный  слуга может быть недобрым вестником в этом доме?    

– Ах,  но разве минувшей ночью вы не дрались на дуэли с Сен-Люком? Ведь я права? Признайтесь.