1 2 3 4 5 6 
Часть первая

  «Из окна двадцать седьмого этажа»    

     

Глава первая

  «Нормандия»    

     

В девять  часов из Парижа выходит специальный поезд, отвозящий в Гавр пассажиров  «Нормандии». Поезд идет без остановок и через три часа вкатывается в здание  гаврского морского вокзала. Пассажиры выходят на закрытый перрон, подымаются на  верхний этаж вокзала по эскалатору, проходят несколько зал, идут по закрытым со  всех сторон сходням и оказываются в большом вестибюле. Здесь они садятся в  лифты и разъезжаются по своим этажам. Это уже «Нормандия». Каков ее внешний вид  – пассажирам неизвестно, потому что парохода они так и не увидели.    

Мы вошли  в лифт, и мальчик в красной куртке с золотыми пуговицами изящным движением  нажал красивую кнопку. Новенький блестящий лифт немного поднялся вверх, застрял  между этажами и неожиданно двинулся вниз, не обращая внимания на мальчика,  который отчаянно нажимал кнопки. Спустившись на три этажа, вместо того чтобы  подняться на два, мы услышали мучительно знакомую фразу, произнесенную, однако,  на французском языке: «Лифт не работает».    

В свою  каюту мы поднялись по лестнице, сплошь покрытой несгораемым каучуковым ковром  светло-зеленого цвета. Таким же материалом устланы коридоры и вестибюли  парохода. Шаг делается мягким и неслышным. Это приятно. Но по-настоящему  начинаешь ценить достоинства каучукового настила во время качки: подошвы как бы  прилипают к нему. Это, правда, не спасает от морской болезни, но предохраняет  от падения.    

Лестница  была совсем не пароходного типа – широкая и пологая, с маршами и площадками,  размеры которых вполне приемлемы для любого дома. Каюта была тоже какая-то не  пароходная. Просторная комната с двумя окнами, двумя широкими деревянными  кроватями, креслами, стенными шкафами, столами, зеркалами и всеми коммунальными  благами, вплоть до телефона. И вообще «Нормандия» похожа на пароход только в  шторм – тогда ее хоть немного качает. А в тихую погоду – это колоссальная  гостиница с роскошным видом на море, которая внезапно сорвалась с набережной  модного курорта и со скоростью тридцати миль в час поплыла в Америку.    

Глубоко  внизу, с площадок всех этажей вокзала, провожающие выкрикивали свои последние  приветствия и пожелания. Кричали по-французски, по-английски, по-испански.  По-русски тоже кричали. Странный человек в черном морском мундире с серебряным  якорем и щитом Давида на рукаве, в берете и с печальной бородкой кричал что-то  по-еврейски. Потом выяснилось, что это пароходный раввин, которого Генеральная  трансатлантическая компания содержит на службе для удовлетворения духовных  потребностей некоторой части пассажиров. Для другой части имеются наготове  католический и протестантский священники. Мусульмане, огнепоклонники и  советские инженеры лишены духовного обслуживания. В этом отношении Генеральная  трансатлантическая компания предоставила их самим себе. На «Нормандии» есть  довольно большая католическая церковь, озаряемая чрезвычайно удобным для  молитвы электрическим полусветом. Алтарь и религиозные изображения могут быть  закрыты специальными щитами, и тогда церковь автоматически превращается в  протестантскую. Что же касается раввина с печальной бородкой, то отдельного  помещения ему не отведено, и он совершает свои службы в детской комнате. Для  этой цели компания выдает ему талес и особую драпировку, которой он закрывает  на время суетные изображения зайчиков и кошечек.    

Пароход  вышел из гавани. На набережной и на молу стояли толпы людей. К «Нормандии» еще  не привыкли, и каждый рейс трансатлантического колосса вызывает в Гавре  всеобщее внимание. Французский берег скрылся в дыму пасмурного дня. К вечеру  заблестели огни Саутгемптона. Полтора часа «Нормандия» простояла на рейде,  принимая пассажиров из Англии, окруженная с трех сторон далеким таинственным  светом незнакомого города. А потом вышла в океан, где уже начиналась шумная  возня невидимых волн, поднятых штормовым ветром.    

Все  задрожало на корме, где мы помещались. Дрожали палубы, стены, иллюминаторы,  шезлонги, стаканы над умывальником, сам умывальник. Вибрация парохода была  столь сильной, что начали издавать звуки даже такие предметы, от которых никак  этого нельзя было ожидать. Впервые в жизни мы слышали, как звучит полотенце,  мыло, ковер на полу, бумага на столе, занавески, воротничок, брошенный на  кровать. Звучало и гремело все, что находилось в каюте. Достаточно было  пассажиру на секунду задуматься и ослабить мускулы лица, как у него начинали  стучать зубы. Всю ночь казалось, что кто-то ломится в двери, стучит в окна,  тяжко хохочет. Мы насчитали сотню различных звуков, которые издавала наша  каюта.    

«Нормандия»  делала свой десятый рейс между Европой и Америкой. После одиннадцатого рейса  она пойдет в док, ее корму разберут, и конструктивные недостатки, вызывающие  вибрацию, будут устранены.    

Утром  пришел матрос и наглухо закрыл иллюминаторы металлическими щитами. Шторм  усиливался. Маленький грузовой пароход с трудом пробирался к французским  берегам. Иногда он исчезал за волной, и были видны только кончики его мачт.    

Всегда  почему-то казалось, что океанская дорога между Старым и Новым Светом очень  оживлена, что то и дело навстречу попадаются веселые пароходы, с музыкой и  флагами. На самом же деле океан – это штука величественная и пустынная, и  пароходик, который штормовал в четырехстах милях от Европы, был единственным  кораблем, который мы встретили за пять дней пути. «Нормандия» раскачивалась  медленно и важно. Она шла, почти не уменьшив хода, уверенно расшвыривая высокие  волны, которые лезли на нее со всех сторон, и только иногда отвешивала океану  равномерные поклоны. Это не было борьбой мизерного создания человеческих рук с  разбушевавшейся стихией. Это была схватка равного с равным.    

В  полукруглом курительном зале три знаменитых борца с расплющенными ушами, сняв  пиджаки, играли в карты. Из-под их жилеток торчали рубахи. Борцы мучительно  думали. Из их ртов свисали большие сигары. За другим столиком два человека  играли в шахматы, поминутно поправляя съезжающие с доски фигуры. Еще двое,  упершись ладонями в подбородки, следили за игрой. Ну кто еще, кроме советских  людей, станет в штормовую погоду разыгрывать отказанный ферзевой гамбит! Так  оно и было. Симпатичные Ботвинники оказались советскими инженерами.    

Постепенно  стали заводиться знакомства, составляться компании. Роздали печатный список  пассажиров, среди которых оказалась одна очень смешная семья: мистер  Бутербродт, миссис Бутербродт и юный мистер Бутербродт. Если бы на «Нормандии»  ехал Маршак, он, наверно, написал бы стихи для детей под названием «Толстый  мистер Бутербродт».    

Вошли в  Гольфштрем. Шел теплый дождик, и в тяжелом оранжерейном воздухе осаждалась  нефтяная копоть, которую выбрасывала одна из труб «Нормандии».    

Мы  отправились осматривать пароход. Пассажир третьего класса не видит корабля, на  котором он едет. Его не пускают ни в первый, ни в туристский классы. Пассажир  туристского класса тоже не видит «Нормандии», ему тоже не разрешается  переходить границ. Между тем первый класс-это и есть «Нормандия». Он занимает  по меньшей мере девять десятых всего парохода. Все громадно в первом классе: и  палубы для прогулок, и рестораны, и салоны для курения, и салоны для игр в карты,  и специальные дамские салоны, и оранжерея, где толстенькие французские воробьи  прыгают на стеклянных ветвях и с потолка свисают сотни орхидей, и театр на  четыреста мест, и бассейн для купания – с водой, подсвеченной зелеными  электрическими лампами, и торговая площадь с универсальным магазином, и  спортивные залы, где пожилые лысоватые господа, лежа на спине, подбрасывают  ногами мяч, и просто залы, где те же лысоватые люди, уставшие бросать мяч или  скакать на цандеровской деревянной лошадке, дремлют в расшитых креслах, и ковер  в самом главном салоне, весом в тридцать пудов. Даже трубы «Нормандии»,  которые, казалось бы, должны принадлежать всему пароходу, на самом деле  принадлежат только первому классу. В одной из них находится комната для собак  пассажиров первого класса. Красивые собаки сидят в клетках и безумно скучают.  Обычно их укачивает. Иногда их выводят прогуливать на специальную палубу. Тогда  они нерешительно лают, тоскливо глядя на бурный океан.    

Мы  спустились в кухню. Десятки поваров трудились у семнадцатиметровой  электрической плиты. Еще десятки потрошили птицу, резали рыбу, пекли хлеб,  воздвигали торты. В специальном отделе изготовлялась кошерная пища. Иногда сюда  заходил пароходный раввин, чтобы посмотреть, не подбросили ли веселые  французские повара кусочков трефного в ортодоксальную пищу. В ледяных кладовых  хранились припасы. Там свирепствовал мороз.    

«Нормандию»  называют шедевром французской техники и искусства. Техника «Нормандии»  действительно великолепна. Нельзя не восхищаться скоростью парохода, его  противопожарным устройством, смелыми и элегантными линиями его корпуса, его  радиостанцией. Но в области искусства французы знали лучшие времена. Безупречно  выполнение живописи на стеклянных стенах, но самая живопись ничем особенным не  блещет. Это же относится к барельефам, к мозаике, к скульптуре, к мебели. Очень  много золота, цветной кожи, красивых металлов, шелков, дорогого дерева,  великолепного стекла. Очень много богатства и очень мало настоящего искусства.  В общем, это то, что французские художники, безнадежно разводя руками, называют  «стиль Триумф». Недавно в Париже, на Елисейских полях, открылось кафе «Триумф»,  пышно отделанное в будуарно-постельном роде. Жалко! Хотелось бы, чтобы в  создании «Нормандии» партнерами замечательных французских инженеров были  замечательные французские художники и архитекторы. Это тем более жалко, что  такие люди во Франции есть.    

Некоторые  недочеты в технике – например, вибрацию на корме, испортившийся на полчаса лифт  и другие досадные мелочи – надо поставить в вину не инженерам, строившим этот  прекрасный корабль, а скорее нетерпеливым заказчикам, торопившимся начать  эксплуатацию, и во что бы то ни стало получить голубую ленту за рекордную  быстроту.    

Накануне  прихода в Нью-Йорк состоялся парадный обед и вечер самодеятельности пассажиров.  Обед был такой, как обычно, только добавили по ложке русской икры, называвшейся  в меню «окра». Кроме того, пассажирам раздавали бумажные корсарские шляпы,  хлопушки, значки в виде голубой ленты с надписью «Нормандия» и бумажники из  искусственной кожи, тоже с маркой Трансатлантической компании. Раздача подарков  производится для того, чтобы уберечь пароходный инвентарь от разграбления. Дело  в том, что большинство путешественников одержимо психозом собирания сувениров.  В первый рейс «Нормандии» пассажиры утащили на память громадное количество  ножей, вилок и ложек. Уносили даже тарелки, пепельницы и графины. Так что выгоднее  подарить значок в петлицу, чем потерять ложку, необходимую в хозяйстве.  Пассажиры радовались игрушкам. Толстая дама, которая в течение всех пяти дней  путешествия просидела в углу столовой одна, сразу же с деловым видом надела на  голову пиратскую шляпу, разрядила хлопушку и приколола к груди значок. Как  видно, она считала своим долгом добросовестно воспользоваться благами, полагавшимися  ей по билету.    

Вечером  началась мелкобуржуазная самодеятельность. Пассажиры собрались в салоне. Потушили  свет и навели прожектор на маленькую эстраду, куда, дрожа всем телом, вышла  изможденная девица в серебряном платье. Оркестр, составленный из  профессионалов, смотрел на нее с жалостью. Публика поощрительно зааплодировала.  Девица конвульсивно открыла рот и сразу же его закрыла. Оркестр терпеливо  повторил интродукцию. В предчувствии чего-то ужасного, зрители старались не  смотреть друг на друга. Вдруг девица вздрогнула и запела. Она пела известную  песенку «Говорите мне о любви», но так тихо и плохо, что нежный призыв никем не  был услышан. В середине песни девица неожиданно убежала с эстрады, закрыв лицо  руками. На эстраде появилась другая девица, еще более изможденная. Она была в  глухом черном платье, но босая. На лице ее был написан ужас. Это была  босоножка-любительница. Зрители начали воровато выбираться из зала. Все это  было совсем не похоже на нашу жизнерадостную талантливую горластую самодеятельность.    

На пятый  день пути палубы парохода покрылись чемоданами и сундуками, выгруженными из  кают. Пассажиры перешли на правый борт и, придерживая руками шляпы, жадно  всматривались в горизонт. Берега еще не было видно, а нью-йоркские небоскребы  уже подымались прямо из воды, как спокойные столбы дыма. Это поразительный  контраст – после пустоты океана вдруг сразу самый большой город в мире. В  солнечном дыму смутно блестели стальные грани стадвухэтажного «Импайр Стейт  Билдинг». За кормой «Нормандии» кружились чайки. Четыре маленьких могучих  буксира стали поворачивать непомерное тело корабля, подтягивая и подталкивая  его к гавани. Слева по борту обозначалась небольшая зеленая статуя Свободы.  Потом она почему-то оказалась справа. Нас поворачивали, и город поворачивался  вокруг нас, показываясь нам то одной, то другой стороной. Наконец, он стал на  свое место, невозможно большой, гремящий, еще совсем непонятный.    

Пассажиры  сошли по закрытым сходням в таможенный зал, проделали все формальности и вышли  на улицу города, так и не увидев корабля, на котором приехали.    

 Глава вторая

  Первый вечер в Нью-Йорке    

     

Таможенный  зал пристани «Френч Лайн» велик. Под потолком висят большие железные буквы  латинского алфавита. Каждый пассажир становится под ту букву, с которой  начинается его фамилия. Сюда привезут с парохода его чемоданы, здесь они будут  досматриваться.    

Голоса  приехавших и встречающих, смех и поцелуи гулко разносились по залу, обнаженные  конструкции которого придавали ему вид цеха, где делают турбины.    

Мы  никого не известили о приезде, и нас никто не встречал. Мы вертелись под своими  буквами, ожидая таможенного чиновника. Наконец он подошел. Это был спокойный и  неторопливый человек. Его нисколько не волновало то, что мы пересекли океан,  чтобы показать ему свои чемоданы. Он вежливо коснулся пальцами верхнего слоя  вещей и больше не стал смотреть. Затем он высунул свой язык, самый  обыкновенный, мокрый, ничем технически не оснащенный язык, смочил им большие  ярлыки и наклеил их на наши чемоданы.    

Когда мы  наконец освободились, был уже вечер. Белый такси-кеб с тремя светящимися  фонариками на крыше, похожий на старомодную карету, повлек нас в отель. Вначале  нас очень мучила мысль, что мы по неопытности сели в плохой, архаический  таксомотор, что мы смешны и провинциальны. Но, трусливо выглянув в окно, мы  увидели, что во всех направлениях несутся машины с такими же глупыми  фонариками, как у нас. Тут мы немножко успокоились. Уже потом мы поняли, что  фонарики на крыше учреждены для того, чтобы такси были заметнее среди миллионов  машин. С этой же целью такси в Америке красятся в самые вызывающие цвета –  оранжевый, канареечный, белый.    

Попытка  посмотреть на Нью-Йорк из автомобиля не удалась. Мы ехали по довольно темным и  мрачным улицам. Иногда что-то адски гудело под ногами, иногда что-то грохотало  над головой. Когда мы останавливались перед светофорами, бока стоящих рядом с  нами машин заслоняли все. Шофер несколько раз оборачивался и переспрашивал  адрес. Как видно, его волновал английский язык, на котором мы объяснялись.  Иногда он посматривал на нас поощрительно, и на лице у него было написано:  «Ничего, не пропадете! В Нью-Йорке еще никто не пропадал».    

Тридцать  два кирпичных этажа нашего отеля уходили в ночное рыжеватое небо.    

Покамест  мы заполняли короткие регистрационные карточки, два человека из прислуги  любовно стояли над нашим багажом. У одного из них висел на шее блестящий круг с  ключом той комнаты, которую мы выбрали. Лифт поднял нас на двадцать седьмой  этаж. Это был широкий и спокойный лифт гостиницы, не очень старой и не очень  новой, не очень дорогой и, к сожалению, не очень дешевой.    

Номер  нам понравился, но смотреть на него мы не стали. Скорей на улицу, в город, в грохот.  Занавески на окнах трещали от свежего морского ветра. Мы бросили свои пальто на  диван, выбежали в узкий коридор, застланный узорным бобриком, и лифт, мягко  щелкая, полетел вниз. Мы значительно посмотрели друг на друга. Нет, это  все-таки событие! В первый раз в жизни мы идем гулять по Нью-Йорку.    

Тонкий,  почти прозрачный полосато-звездный флаг висел над входом в наш отель. По другую  сторону улицы стоял полированный куб гостиницы «Уолдорф-Астория». В проспектах  она называется лучшей гостиницей в мире. Окна «лучшей в мире» ослепительно  сияли, а над входом висели целых два национальных флага. Прямо на тротуаре, у  обочины, лежали завтрашние номера газет. Прохожие нагибались, брали «Нью-Йорк  Таймс» или «Геральд Трибюн» и клали два цента на землю, рядом с газетами.  Продавец куда-то ушел. Газеты были прижаты к земле обломком кирпича, совсем  так, как это делают московские старухи газетчицы, сидя в своих фанерных  киосках. Цилиндрические мусорные баки стояли на углах перекрестка. Из одного  бака выбрасывалось громадное пламя. Как видно, кто-то швырнул туда горящий  окурок, и нью-йоркский мусор, состоящий главным образом из газет, загорелся.  Полированные стены «Уолдорф-Астории» осветились тревожным красным светом.  Прохожие улыбались, отпуская на ходу замечания. К месту происшествия уже  двигался полицейский с решительным лицом. Придя к мысли, что нашему отелю не  угрожает красный петух, мы пошли дальше.    

Сейчас  же с нами произошла маленькая беда, Мы думали, что будем медленно прогуливаться,  внимательно глядя по сторонам, – так сказать, изучая, наблюдая, впитывая и  так далее. Но Нью-Йорк не из тех городов, где люди движутся медленно. Мимо нас люди  не шли, а бежали. И мы тоже побежали. С тех пор мы уже не могли остановиться. В  Нью-Йорке мы прожили месяц подряд и все время куда-то мчались со всех ног. При  этом у нас был такой занятой и деловой вид, что сам Джон Пирпонт Морган-младший  мог бы нам позавидовать. При таком темпе он заработал бы в этот месяц миллионов  шестьдесят долларов.    

Итак, мы  сразу помчались. Мы проносились мимо огненных вывесок, на которых было  начертано; «Кафетерия», или «Юнайтед сигаре», или «Драг-сода», или еще  что-нибудь такое же привлекательное и пока непонятное. Так мы добежали до 42-й  улицы и здесь остановились.    

В  магазинных витринах 42-й улицы зима была в полном разгаре. В одной витрине  стояли семь элегантных восковых дам с серебряными лицами. Все они были в чудных  каракулевых шубах и бросали друг на друга загадочные взгляды. В соседней  витрине дам было уже двенадцать. Они стояли в спортивных костюмах, опершись на  лыжные палки. Глаза у них были синие, губы красные, а уши розовые. В других  витринах стояли молодые манекены с седыми волосами или чистоплотные восковые  господа в недорогих, подозрительно прекрасных костюмах. Но мы не обращали  внимания на все это магазинное счастье. Другое нас поразило.    

Во всех  больших городах мира всегда можно найти место, где люди смотрят в телескоп на  луну. Здесь, на 42-й, тоже стоял телескоп. Он помещался на автомобиле.    

Телескоп  был направлен в небо. Заведовал им обыкновенный человек, такой же самый, какого  можно увидеть у телескопа в Афинах, или в Неаполе, или в Одессе. И такой же у  него был нерадостный вид, какой имеют эксплуататоры уличных телескопов во всем  мире.    

Луна  виднелась в промежутке между двумя шестидесятиэтажными домами. Но любопытный,  прильнувший к трубе, смотрел не на луну, а гораздо выше, – он смотрел на  вершину «Импайр Стейт Билдинг», здания в сто два этажа. В свете луны стальная  вершина «Импайра» казалась покрытой снегом. Душа холодела при виде  благородного, чистого здания, сверкающего, как брус искусственного льда. Мы  долго стояли здесь, молча задрав головы. Нью-йоркские небоскребы вызывают  чувство гордости за людей науки и труда, построивших эти великолепные здания.  Хрипло ревели газетчики. Земля дрожала под ногами, и из решеток в тротуаре  внезапно тянуло жаром, как из машинного отделения. Это пробегал под землей  поезд нью-йоркского метро – собвея, как он здесь называется.    

Из  каких-то люков, вделанных в мостовую и прикрытых круглыми металлическими крышками,  пробивался пар. Мы долго не могли понять, откуда этот пар берется. Красные огни  реклам бросали на него оперный свет. Казалось, вот-вот люк раскроется и оттуда  вылезет Мефистофель и, откашлявшись, запоет басом прямо из «Фауста»: «При шпаге  я, и шляпа с пером, и денег много, и плащ мой драгоценен».    

И мы  снова устремились вперед, оглушенные криком газетчиков. Они ревут так отчаянно,  что, по выражению Лескова, надо потом целую неделю голос лопатой выгребать.    

Нельзя  сказать, что освещение 42-й улицы было посредственным. И все же Бродвей, освещенный  миллионами, а может быть, и миллиардами электрических лампочек, наполненный вертящимися  и прыгающими рекламами, устроенными из целых километров цветных газосветных  трубок, возник перед нами так же неожиданно, как сам Нью-Йорк возникает из  беспредельной пустоты Атлантического океана.    

Мы  стояли на самом популярном углу в Штатах, на углу 42-й и Бродвея. «Великий  Белый Путь», как американцы титулуют Бродвей, расстилался перед нами.    

Здесь  электричество низведено (или поднято, если хотите) до уровня дрессированного животного  в цирке. Здесь его заставили кривляться, прыгать через препятствия, подмигивать,  отплясывать. Спокойное эдисоновское электричество превратили в дуровского  морского льва. Оно ловит носом мячи, жонглирует, умирает, оживает, делает все,  что ему прикажут. Электрический парад никогда не прекращается. Огни реклам  вспыхивают, вращаются и гаснут, чтобы сейчас же снова засверкать; буквы,  большие и маленькие, белые, красные и зеленые, бесконечно убегают куда-то,  чтобы через секунду вернуться и возобновить свой неистовый бег.    

На  Бродвее сосредоточены театры, кинематографы и дансинги города. Десятки тысяч людей  движутся по тротуарам. Нью-Йорк один из немногих городов мира, где население  гуляет на определенной улице. Подъезды кино освещены так, что, кажется, прибавь  еще одну лампочку – и все взорвется от чрезмерного света, все пойдет к чертям собачьим.  Но эту лампочку некуда было бы воткнуть, нет места. Газетчики поднимают такой  вой, что на выгребание голоса нужна уже не неделя, нужны годы упорного труда.  Высоко в небе, на каком-то несчитанном этаже небоскреба «Парамаунт», пылает  электрический циферблат. Не видно ни звезд, ни луны. Свет реклам затмевает все.  Молчаливым потоком несутся автомобили. В витринах среди клетчатых галстуков  вертятся и даже делают сальто маленькие светящиеся ярлыки с ценами. Это уже микроорганизмы  в космосе бродвейского электричества. Среди ужасного галдежа спокойный нищий  играет на саксофоне. Идет в театр джентльмен в цилиндре, и рядом с ним  обязательно дама в вечернем платье с хвостом. Как лунатик, движется слепец со  своей собакой-поводырем. Некоторые молодые люди прогуливаются без шляп. Это  модно. Сверкают под фонарями гладко зачесанные волосы. Пахнет сигарами, и  дрянными и дорогими.    

В ту  самую минуту, когда мы подумали о том, как далеко мы теперь от Москвы, перед  нами заструились огни кинематографа «Камео». Там показывали советский фильм  «Новый Гулливер».    

Бродвейский  прибой протащил нас несколько раз взад и вперед и выбросил на какую-то боковую  улицу.    

Мы  ничего еще не знали о городе. Поэтому здесь не будет названий улиц. Помнится  только, что мы стояли где-то под эстакадой надземной железной дороги. Мимо  проходил автобус, и мы, не думая, вскочили в него.    

Даже  много дней спустя, когда мы научились уже разбираться в нью-йоркском  водовороте, мы не могли вспомнить, куда отвез нас автобус в тот первый вечер.  Кажется, это был китайский район. Но возможно, что это был итальянский район  или еврейский.    

Мы шли  по узким вонючим улицам. Нет, электричество здесь было обыкновенное, не дрессированное.  Оно довольно тускло светило и не делало никаких прыжков. Громадный полицейский  стоял, прислонившись к стене дома. Над его широким повелительным лицом сиял на  фуражке серебряный герб города Нью-Йорка. Заметив неуверенность, С которой мы  шли по улице, он направился к нам навстречу, но, не получив вопроса, снова  занял свою позицию у стены, величавый и подтянутый представитель порядка.    

Из  одного дрянного домишка доносилось скучное-прескучное пение. Человек, стоявший  у входа в домик, сказал, что это ночлежный дом Армии спасения.    

– Кто  может ночевать здесь?    

– Каждый.  Никто не спросит его фамилии, никто не будет интересоваться его занятиями и его  прошлым. Ночлежники получают здесь бесплатно постель, кофе и хлеб. Утром тоже  кофе и хлеб. Потом они могут уйти. Единственное условие – надо принять участие  в вечерней и утренней молитве.    

Пение,  доносившееся из дома, свидетельствовало о том, что сейчас выполняется это единственное  условие. Мы вошли внутрь.    

Раньше,  лет двадцать пять тому назад, в этом помещении была китайская курильня опиума.  Это был грязный и мрачный притон. С тех пор он стал чище, но, потеряв былую  экзотичность, не сделался менее мрачным. В верхней части бывшего притона шло  моление, внизу помещалась спальня – голые стены, голый каменный пол,  парусиновые походные кровати. Пахло плохим кофе и сыростью, которой всегда  отдает лазаретно-благотворительная чистота. В общем, это было горьковское «На  дне» в американской постановке.    

В  обшарпанном зальце, на скамьях, спускавшихся амфитеатром к небольшой эстраде,  остолбенело сидели двести ночлежников. Только что кончилось пение, начался  следующий номер программы.    

Между  американским национальным флагом, стоявшим на эстраде, и развешанными по стенам  библейскими текстами прыгал, как паяц, румяный старик в черном костюме. Он  говорил и жестикулировал с такой страстью, будто что-то продавал. Между тем он  рассказывал поучительную историю своей жизни – о благодетельном переломе,  который произошел с ним, когда он обратился сердцем к богу.    

Он был  бродягой («таким же ужасным бродягой, как вы, старые черти!»), он вел себя отвратительно,  богохульствовал («вспомните свои привычки, друзья мои!»), воровал, – да,  все это было, к сожалению. Теперь с этим покончено. У него есть теперь свой  дом, он живет, как порядочный человек («бог нас создал по своему образу и  подобию, не так ли?»). Недавно он даже купил себе радиоприемник. И все это он  получил непосредственно с помощью бога.    

Старик  ораторствовал с необыкновенной развязностью и, как видно, выступал уже в тысячный  раз, если не больше. Он прищелкивал пальцами, иногда хрипло хохотал, пел  духовные куплеты и закончил с большим подъемом:    

– Так  споемте же, братья!    

Снова  раздалось скучное-прескучное пение.    

Ночлежники  были страшны. Почти все они были уже не молоды. Небритые, с потухшими глазами,  они покачивались на своих грубых скамьях. Они пели покорно и лениво. Некоторые  не смогли превозмочь дневной усталости и спали.    

Мы живо  представили себе скитания по страшным местам Нью-Йорка, дни, проведенные у  мостов и пакгаузов, среди мусора, в вековечном тумане человеческого падения.  Сидеть после этого в ночлежке и распевать гимны было пыткой.    

Потом  перед аудиторией предстал дядя, пышущий полицейским здоровьем. У него был водевильный  лиловатый нос и голос шкипера.    

Он был  развязен до последней степени. Снова начался рассказ о пользе обращения к богу.  Шкипер, оказывается, тоже когда-то был порядочным греховодником. Фантазия у  него была небольшая, и он кончил заявлением, что вот теперь благодаря божьей  помощи он тоже имеет радиоприемник.    

Опять  пели. Шкипер махал руками, показывая немалый капельмейстерский опыт. Двести  человек, размолотых жизнью в порошок, снова слушали эту бессовестную болтовню.  Нищим людям не предлагали работы, им предлагали только бога, злого и  требовательного как черт.    

Ночлежники  не возражали. Бог с чашкой кофе и куском хлеба – это еще приемлемо. Споемте же,  братья, во славу кофейного бога!    

И  глотки, которые уже полвека извергали только ужасную ругань, сонно заревели во  славу господа.    

Мы снова  шагали по каким-то трущобам и опять не знали, где мы. С молниями и громом  мчались поезда по железным эстакадам надземной железной дороги. Молодые люди в  светлых шляпах толпились у аптек, перебрасываясь короткими фразами. Манеры у  них были точь-в-точь такие же, как у молодых людей, обитающих в Варшаве на  Крахмальной улице. В Варшаве считается, что джентльмен с Крахмальной – это не  бог весть какое сокровище. Хорошо, если просто вор, а то, может быть, и хуже.    

Поздно  ночью мы вернулись в отель, не разочарованные Нью-Йорком и не восхищенные им, а  скорее всего встревоженные его громадностью, богатством и нищетой.    

 Глава третья

  Что можно увидеть из окна гостиницы    

     

Первые  часы в Нью-Йорке, – прогулка по ночному городу, а затем возвращение в  гостиницу, – навсегда сохранятся в памяти, словно какое-то событие.    

А ведь,  в сущности, ничего особенного не произошло.    

Мы вошли  в очень простой мраморный вестибюль гостиницы. Справа, за гладким деревянным  барьером, работали два молодых конторщика. У обоих были бледные, отлично  выбритые щеки и узкие черные усики. Дальше сидела кассирша за автоматической  счетной машиной. Слева помещался табачный киоск. Под стеклом прилавка тесно  лежали раскрытые деревянные коробки с сигарами: Каждая сигара была завернута в  прозрачную блестящую бумагу, причем красные с золотом сигарные колечки были  надеты поверх бумаги. На белой блестящей поверхности откинутых крышек были  изображены старомодные толстоусые красавцы с розовыми щеками, золотые и серебряные  медали, ордена, зеленые пальмы и негритянки, собирающие табак. В углах крышек  стояла цена: пять, десять или пятнадцать центов за штуку. Или пятнадцать центов  за две штуки, или десять за три. Еще более тесно, чем сигары, лежали маленькие  плотные пачки сигарет в мягких пакетиках, тоже обвернутых в прозрачную бумагу.  Больше всего американцы курят «Лаки Страйк», в темно-зеленой обертке с красным  кругом посредине, «Честерфилд», в белой обертке с золотой надписью, и «Кэмел» –  желтая пачка с изображением коричневого верблюда.    

Всю  стену напротив входа в вестибюль занимали просторные лифты с золочеными дверцами.  Дверцы раскрывались то справа, то слева, то посредине, а из лифта, держась  рукой за железный рычаг, открывающий дверь, высовывался негр в светлых штанах с  золотым лампасом и в зеленой куртке с витыми погончичками. Подобно тому как на  Северном вокзале в Москве радиорепродуктор сообщает дачникам, что ближайший  поезд идет без остановок до Мытищ, а дальше останавливается везде, – здесь  негры сообщали, что лифт идет только до шестнадцатого этажа, либо до самого  тридцать второго, с первой остановкой опять-таки на шестнадцатом этаже.  Впоследствии мы поняли эту небольшую хитрость администрации, – на шестнадцатом  этаже помещается ресторан и кафетерия.    

Мы вошли  в лифт, и он помчался кверху. Лифт останавливался, негр открывал дверцу,  кричал: «Ап!» («Вверх!»), пассажиры называли номер своего этажа. Вошла женщина.  Тогда все мужчины сняли шляпы и дальше ехали без шляп. Мы сделали то же самое.  Это был первый американский обычай, с которым мы познакомились. Но знакомство с  обычаями чужой страны дается не так-то легко и почти всегда сопровождается  конфузом. Как-то, через несколько дней, мы подымались в лифте к нашему  издателю. Вошла женщина, и мы с поспешностью старых, опытных нью-йоркцев сняли  шляпы. Однако остальные мужчины не последовали нашему рыцарскому примеру и даже  посмотрели на нас с любопытством. Оказалось, что шляпы нужно снимать только в  частных и гостиничных лифтах. В тех зданиях, где люди делают бизнес, можно оставаться  в шляпах.    

На  двадцать седьмом этаже мы вышли из лифта и по узкому коридору направились к своему  номеру. Огромные второклассные нью-йоркские отели в центре города строятся  чрезвычайно экономно, – коридоры узкие, комнаты хотя и дорогие, но  маленькие, потолки стандартной высоты, то есть невысокие. Заказчик ставит перед  строителем задачу – втиснуть в небоскреб как можно больше комнат. Однако эти  маленькие комнаты очень чисты и комфортабельны. Там всегда есть горячая и  холодная вода, душ, почтовая бумага, телеграфные бланки, открытки с изображением  отеля, бумажные мешки для грязного белья и печатные бланки, где остается только  проставить цифры, указывающие количество белья, отдаваемого в стирку. Стирают в  Америке быстро и необыкновенно хорошо.    

Выглаженные  рубашки выглядят лучше, чем новые в магазинной витрине. Каждую из них  вкладывают в бумажный карман, опоясывают бумажной лентой с маркой прачечного  заведения и аккуратно закалывают булавочками рукава. Кроме того, белье из  стирки приходит зачиненным, носки – заштопанными. Комфорт в Америке вовсе не  признак роскоши. Он стандартен и доступен.    

Войдя в  номер, мы принялись отыскивать выключатель и долгое время никак не могли понять,  как здесь включается электричество. Мы бродили по комнатам сперва впотьмах,  потом жгли спички, обшарили все стены, исследовали двери и окна, но  выключателей нигде не было. Несколько раз мы приходили в отчаяние и садились  отдохнуть в темноте. Наконец нашли. Возле каждой лампочки висела короткая  тонкая цепочка с маленьким шариком на конце. Дернешь за такую цепочку – и  электричество зажжется. Слова дернешь – потухнет. Постели не были приготовлены  на ночь, и мы стали искать кнопку звонка, чтобы позвонить горничной. Кнопки не  было. Мы искали ее повсюду, дергали за все подозрительные шнурки, но это не  помогло. Тогда мы поняли, что служащих надо вызывать по телефону. Мы позвонили  к портье и вызвали горничную. Пришла негритянка. Вид у нее был довольно  испуганный, а когда мы попросили приготовить постели, ее испуг только  увеличился. Постели она все-таки приготовила, но выражение лица у нее было  такое, будто она занималась явно незаконным делом. При этом она все время  говорила «иэс, сэр». За короткое время пребывания в номере она произнесла «иэс,  сэр» раз двести. Потом мы узнали, что в отелях постели приготовляют сами  постояльцы, и наш ночной сигнал явился беспрецедентным событием в истории  гостиницы.    

В  комнатах стояла мебель, которую впоследствии мы видели во всех без исключения  отелях Америки – на Востоке, Западе или Юге. На Севере мы не были. Но есть все  основания предполагать, что и там мы нашли бы точь-в-точь такую же нью-йоркскую  мебель: коричневый комодик с зеркалом, металлические, ловко выкрашенные под  дерево кровати, несколько мягких стульев, кресло-качалка и переносные  штепсельные лампы на очень высоких тонких ножках с большими картонными  абажурами.    

На  комоде мы нашли толстенькую книгу в черном переплете. На книге стояла золотая  марка отеля. Книга оказалась библией. Этот старинный труд был приспособлен для  деловых людей, время которых чрезвычайно ограничено. На первой странице было  оглавление, специально составленное заботливой администрацией отеля:    

«Для  успокоения душевных сомнений – страница такая-то, текст такой-то.    

При  семейных неприятностях – страница такая-то, текст такой-то.    

При  денежных затруднениях – страница, текст.    

Для  успеха в делах – страница, текст».    

Эта  страница была немного засалена.    

Мы  отворили окна. Здесь они отворяются тоже на американский манер, совсем не так,  как в Европе. Их надо подымать, как окно в вагоне железной дороги.    

Наши  комнатки выходили окнами на три стороны. Внизу лежал ночной Нью-Йорк.    

Что  может быть заманчивей огней чужого города, тесно заполнивших весь этот обширный  чужой мир, который улегся спать на берегу Атлантического океана! Оттуда, со  стороны океана, дул теплый, ветер. Совсем вблизи возвышались несколько  небоскребов. Казалось, до них нетрудно дотянуться рукой. Их освещенные окна  можно было пересчитать. Дальше огни становились все гуще. Среди них были  особенно яркие, протянувшиеся прямыми, иногда чуть изогнутыми цепочками  (вероятно, уличные фонари). Еще дальше сверкал сплошной золотой припорох мелких  огней, потом шла темная, неосвещенная полоска (Гудзон? Или, может быть,  Восточная река?). И опять – золотые туманности районов, созвездия неведомых  улиц и площадей. В этом мире огней, который сперва казался остановившимся,  можно было заметить некоторое движение. Вот по реке медленно прошел красный  огонек катера. По улице проехал очень маленький автомобиль. Иногда вдруг где-то  на том берегу реки, мигнув, потухал крохотный, как частица пыли, огонек.  Наверно, один из семи миллионов нью-йоркских жителей лег спать, потушив свет.  Кто он? Клерк? Или служащий надземной дороги? А может быть, легла спать одинокая  девушка-продавщица (их так много в Нью-Йорке). И сейчас, лежа под двумя тонкими  одеялами, взволнованная пароходными гудками с Гудзона, она видит в своих мечтах  миллион долларов (1000000!).    

Нью-Йорк  спал, и миллионы электрических ламп сторожили его сон. Спали выходцы из  Шотландии, из Ирландии, из Гамбурга и Вены, из Ковно и Белостока, из Неаполя и  Мадрида, из Техаса, Дакоты и Аризоны, спали выходцы из Латинской Америки, из  Австралии, Африки и Китая. Спали черные, белые и желтые люди. Глядя на чуть  колеблющиеся огни, хотелось поскорее узнать: как работают эти люди, как  развлекаются, о чем мечтают, на что надеются, что едят?    

Наконец,  совершенно обессиленные, улеглись и мы, Для первого дня впечатлений оказалось  слишком много. Нью-Йорк невозможно поглощать в таких больших дозах. Это ужасное  и в то же время приятное ощущение, когда тело лежит на удобной американской  кровати в состоянии полного покоя, а мысль продолжает качаться на «Нормандии»,  ехать в свадебной каретке такси, бежать по Бродвею, продолжает путешествовать.    

Утром,  проснувшись на своем двадцать седьмом этаже и выглянув в окно, мы увидели  Нью-Йорк в прозрачном утреннем тумане.    

Это  была, что называется, мирная деревенская картинка. Несколько белых дымков подымались  в небо, а к шпилю небольшой двадцатиэтажной избушки был даже прикреплен идиллический  цельнометаллический петушок. Шестидесятиэтажные небоскребы, которые вчера вечером  казались такими близкими, были отделены от нас по крайней мере десятком красных  железных крыш и сотней высоких труб и слуховых окон, среди которых висело белье  и бродили обыкновенные коты. На брандмауэрах виднелись рекламные надписи. Стены  небоскребов были полны кирпичной скуки. Большинство зданий Нью-Йорка выложено  из красного кирпича.    

Нью-Йорк  открывался сразу в нескольких плоскостях. Самую верхнюю плоскость занимали  главы небоскребов, более высоких, чем наш. Они были увенчаны шпилями,  стеклянными или золотыми куполами, горевшими на солнце, либо башенками с  большими часами. Башенки тоже были с четырехэтажный дом. На следующей  плоскости, целиком открытой нашему взору, кроме труб, слуховых окон и котов,  можно было увидеть плоские крыши, на которых помещался небольшой одноэтажный  домик с садиком, чахлыми деревцами, кирпичными аллейками, фонтанчиком и дачными  соломенными креслами. Здесь можно чудесно, почти как на Клязьме, провести  время, вдыхая бензиновый запах цветочков и прислушиваясь к мелодичному вою  надземной железной дороги. Она занимала следующую плоскость города Нью-Йорка.  Линии надземки стоят на железных столбах и проходят на уровне вторых и третьих  этажей и лишь в некоторых местах города повышаются до пятых и шестых. Это  странное сооружение время от времени издает ужасающий грохот, от которого  стынет мозг. От него здоровые люди становятся нервными, нервные – сходят с ума,  а сумасшедшие прыгают в своих пробковых комнатках и ревут, как львы. Чтобы  увидеть последнюю основную плоскость – плоскость улиц, нужно было перегнуться  из окна и заглянуть вниз под прямым углом. Там, как в перевернутый бинокль, был  виден перекресток с маленькими автомобилями, пешеходами, брошенными на асфальт  газетами и даже двумя рядами блестящих пуговок, укрепленных в том месте, где  прохожим разрешается переходить улицу.    

Из  другого окна виднелась река Гудзон, отделяющая штат Нью-Йорк от штата  Нью-Джерси. Дома, доходящие до Гудзона, принадлежат городу Нью-Йорку, а дома на  той стороне реки – городу Джерсисити. Нам сказали, что это странное на первый  взгляд административное деление имеет свои удобства. Можно, например, жить в  одном штате, а работать в другом. Можно также заниматься спекуляциями в  Нью-Йорке, а налоги платить в Джерси. Там они, кстати, не так велики. Это  как-то скрашивает серую, однообразную жизнь биржевика. Можно жениться в  Нью-Йорке, а в Нью-Джерси развестись. Или наоборот. Смотря по тому, где закон о  разводе мягче или где бракоразводный процесс стоит дешевле. Мы, например,  покупая автомобиль, для того чтобы совершить на нем путешествие по  стране, – застраховали его в Нью-Джерси, что и стоило на несколько долларов  меньше, чем в Нью-Йорке.    

 Глава четвертая

  Аппетит уходит во время еды    

     

Человек,  впервые приехавший, может безбоязненно покинуть свой отель и углубиться в  нью-йоркские дебри. Заблудиться в Нью-Йорке трудно, хотя многие улицы  удивительно похожи друг на друга. Секрет прост. Улицы делятся на два вида:  продольные – авеню и поперечные – стриты. Так распланирован остров Манхэттен.  Параллельно друг другу идут Первая, Вторая и Третья авеню. Дальше, параллельно  им – Лексингтон-авеню, Четвертая авеню, продолжение которой от Центрального  вокзала носит название Парк-авеню (это улица богачей), Медисон-авеню, торговая  красивая Пятая авеню, Шестая, Седьмая и так далее. Пятая авеню делит город на  две части – Восток и Запад. Все эти авеню (а их немного) пересекают стриты,  которых несколько сот. И если авеню имеют какие-то отличительные признаки (одни  шире, другие уже, над Третьей и Седьмой проходит надземка, на Парк-авеню  посредине разбит газон, на Пятой авеню высятся «Импайр Стейт Билдинг» и  «Радио-сити»), то стриты совсем уже схожи друг с другом и их едва ли может отличить  по внешним признакам даже старый нью-йоркский житель.    

Нью-йоркскую  геометрию нарушает извилистый Бродвей, пересекающий город вкось и протянувшийся  на несколько десятков километров.    

Основные  косяки пешеходов и автомобилей движутся по широким авеню. Под ними проложены  черные и сырые, как угольные шахты, четырехколейные туннели собвея. Над ними гремит  железом «элевейтед» (надземка). Тут есть все виды транспорта – и несколько  старомодные двухэтажные автобусы и трамваи. Вероятно, в Киеве, уничтожившем  трамвайное движение на главной улице, очень удивились бы, узнав, что трамвай  ходит даже по Бродвею – самой оживленной улице в мире. Горе человеку, которому  необходимо проехать город не вдоль, а поперек, и которому к тому же взбрела в  голову безумная идея – взять для этой цели такси-кеб. Такси сворачивает на  стрит и сразу попадает в хроническую пробку. Покуда полицейские гонят фыркающее  автомобильное стадо по длиннейшим авеню, в грязноватых узких стритах собираются  негодующие полчища неудачников и безумцев, проезжающих город не вдоль, а  поперек. Очередь вытягивается на несколько кварталов, шоферы ерзают на своих  сиденьях, пассажиры нетерпеливо высовываются из окон и, откинувшись назад, в  тоске разворачивают газеты.    

Трудно  поверить, но какие-нибудь семьдесят лет тому назад на углу Пятой авеню и 42-й  улицы, на том месте, где за пять минут скопляется такое количество автомобилей,  какого нет во всей Польше, стоял деревянный постоялый двор, выставивший к  сведению мистеров проезжающих два многозначительных плаката:    

     

НЕ  РАЗРЕШАЕТСЯ ЛОЖИТЬСЯ В ПОСТЕЛЬ В САПОГАХ    

ЗАПРЕЩЕНО  ЛОЖИТЬСЯ В ОДНУ ПОСТЕЛЬ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ШЕСТИ ПОСТОЯЛЬЦАМ    

     

Мы вышли  из гостиницы, чтобы где-нибудь позавтракать, и вскоре очутились на 42-й улице.  Первые дни в Нью-Йорке, куда бы мы ни шли, мы обязательно попадали на 42-ю  улицу.    

В толпе,  которая несла нас, слышались обрывки быстрой нью-йоркской речи, вероятно чуждой  не только московскому, но и лондонскому уху. У стен сидели  мальчишки-чистильщики сапог, отбарабанивая щетками на своих грубо сколоченных  деревянных ящиках призывную дробь. Уличные фотографы нацеливались «лейками» в  прохожих, выбирая преимущественно кавалеров с дамами и провинциалов. Спустив  затвор, фотограф подходил к объекту нападения и вручал печатный адрес своего  ателье. За двадцать пять центов сфотографированный прохожий может получить свою  карточку, прекрасную карточку, где он снят врасплох, с поднятой ногой.    

Под  закопченными пролетами моста, в тени которого блестела грязь, оставшаяся после  прошедшего ночью дождя, стоял человек в сдвинутой набок шляпе и расстегнутой  рубашке и произносил речь. Вокруг него собралось десятка два любопытных. Это  был пропагандист идей убитого недавно в Луизиане сенатора Хью Лонга. Говорил он  о разделении богатств. Слушатели задавали вопросы. Он отвечал. Казалось,  главной задачей его было рассмешить аудиторию.    

Неподалеку  от него, на солнечном тротуаре, остановилась толстая негритянка из Армии  спасения, в старомодной шляпе и стоптанных башмаках. Она вынула из чемоданчика  звонок и громко зазвонила. Чемоданчик она положила прямо на тротуар, у своих  ног. Подождав, покуда несколько почитателей покойного сенатора перекочевывали к  ней, щурясь от солнца, она принялась что-то кричать, закатывая глаза и ударяя  себя по толстой груди. Мы прошли несколько кварталов, а крик негритянки все еще  отчетливо слышался в слитном шуме беспокойного города.    

Перед  магазином готового платья спокойно прогуливался человек. На спине и на груди он  нес два одинаковых плаката: «Здесь бастуют». На следующей улице шагали взад и  вперед еще несколько пикетчиков. Над большой витриной углового магазина,  несмотря на солнечное утро, светились синие электрические буквы – «Кафетерия».  Кафетерия была большая, очень светлая и очень чистая. У стен стояли стеклянные  прилавки, заставленные красивыми, аппетитными кушаньями. Слева от входа  находилась касса. Справа – металлическая тумбочка с небольшим поперечным  разрезом, как у копилки. Из разреза торчал кончик синего картонного билетика.  Все входящие дергали за такой кончик. Дернули и мы. Раздался мелодичный удар  колокола. В руках оказался билет, а из разреза копилки выскочил новый синий  кончик. Далее мы принялись делать то же, что нью-йоркцы, прибежавшие в  кафетерию наскоро позавтракать. Мы сняли со специального столика по легкому  коричневому подносу, положили на них вилки, ложки, ножи и бумажные салфетки и,  чувствуя себя крайне неловко в толстых пальто и шляпах, подошли к правому краю  застекленного прилавка. Вдоль прилавка во всю его длину шли три ряда  никелированных трубок, на которые было удобно класть поднос, а затем, по мере  того как он заполняется блюдами, толкать его дальше. Прилавок, собственно,  представлял собой огромную скрытую электрическую плиту. Тут грелись супы, куски  жаркого, различной толщины и длины сосиски, окорока, рулеты, картофельное пюре,  картофель жареный и вареный и сделанный в виде каких-то шариков, маленькие  клубочки брюссельской капусты, шпинат, морковь и еще множество различных  гарниров.    

Белые  повара в колпаках и густо нарумяненные и завитые, очень опрятные девушки в розовых  наколках выкладывали на стеклянную поверхность прилавка тарелки с едой и  пробивали компостером в билетике цифру, обозначающую стоимость блюда. Дальше  шли салаты и винегреты, различные закуски, рыбные майонезы, заливные рыбы.  Затем хлеб, сдобные булки и традиционные круглые пироги с яблочной, земляничной  и ананасной начинкой. Тут выдавали кофе и молоко. Мы подвигались вдоль  прилавка, подталкивая поднос. На толстом слое струганого льда лежали тарелочки  с компотами и мороженым, апельсины и разрезанные пополам грейпфруты, стояли  большие и маленькие стаканы с соками. Упорная реклама приучила американцев пить  соки перед первым и вторым завтраком. В соках есть витамины, что весьма полезно  для потребителей, а продажа соков полезна для фруктовщиков. Мы быстро привыкли  к этому американскому обычаю. Сперва пили густой желтый апельсиновый сок. Потом  перешли на прозрачный зеленый сок грейпфрута. Потом стали есть перед едой самый  грейпфрут (его посыпают сахаром и едят ложечкой; по вкусу он напоминает  немножко апельсин, немножко лимон, но он еще сочнее, чем эти фрукты). И,  наконец, с опаской, не сразу начали пить обыкновенный помидорный сок, предварительно  поперчив его. Он оказался самым вкусным и освежающим и больше всего подошел к  нашим южнорусским желудкам. Единственно, к чему мы так и не приучились в Америке, –  это есть перед обедом дыню, которая занимает почетное место в числе  американских закусок.    

Посредине  кафетерии стояли деревянные полированные столики без скатертей и вешалки для  одежды. Желающие могли класть шляпы также под стул, на специальную жердочку. На  столах были расставлены бутылочки с маслом, уксусом, томатным соусом и  различными острыми приправами. Был и сахарный песок в стеклянном флаконе,  устроенном на манер перечницы, с дырочками в металлической пробке.    

Расчет с  посетителями прост. Каждый, покидающий кафетерию, рано или поздно должен пройти  мимо кассы и предъявить билетик с выбитой на нем суммой. Тут же, в кассе,  продаются папиросы и можно взять зубочистку.    

Процесс  еды был так же превосходно рационализирован, как производство автомобилей или  пишущих машинок. – Еще дальше кафетерий по этому пути пошли автоматы. Имея  примерно ту же внешность, что и кафетерии, они довели процесс проталкивания  пищи в американские желудки до виртуозности. Стены автомата сплошь заняты стеклянными  шкафчиками. Возле каждого из них щель для опускания «никеля» (пятицентовой  монеты). За стеклом печально стоит тарелка с супом, или мясом, или стакан с  соком, или пирог. Несмотря на сверкание стекла и металла, лишенные свободы  сосиски и котлеты производят какое-то странное впечатление. Их жалко, как кошек  на выставке. Человек опускает никель, получает возможность отворить дверцу,  вынимает суп, несет его на свой столик и там съедает, опять-таки положив шляпу  под стул на специальную жердочку. Потом человек подходит к крану, опускает  никель, и из крана в стакан течет ровно столько кофе с молоком, сколько  полагается. Чувствуется в этом что-то обидное, оскорбительное для человека.  Начинаешь подозревать, что хозяин автомата оборудовал свое заведение не для  того, чтобы сделать обществу приятный сюрприз, а чтобы уволить со службы бедных  завитых девушек в розовых наколках и заработать еще больше долларов.    

Но  автоматы не так уж популярны в Америке. Видно, и сами хозяева чувствуют, что  где-то должен быть предел всякой рационализации. Поэтому всегда переполнены  нормальные ресторанчики для небогатых людей, принадлежащие могучим трестам.  Самый популярный из них – «Чайльдз» – стал в Америке отвлеченным понятием  недорогой и доброкачественной еды. «Он обедает у Чайльдза». Это значит – он  зарабатывает тридцать долларов в неделю. Можно, находясь в любой части  Нью-Йорка, сказать: «Пойдем пообедать к Чайльдзу», – до Чайльдза не придется  идти больше десяти минут. Дают у Чайльдза такую же чистенькую, красивую пищу,  как в кафетерии или автомате. Только там у человека не отнимают маленького  удовольствия посмотреть меню, сказать «гм», спросить у официантки, хороша ли  телятина, и получить в ответ «иэс, сэр!».    

Вообще  Нью-Йорк замечателен тем, что там есть все. Там можно найти представителя любой  нации, можно добыть любое блюдо, любой предмет – от вышитой украинской рубашки  до китайской палочки с костяным наконечником в виде руки, которой чешут спину,  от русской икры и водки – до чилийского супа или китайских макарон. Нет таких  деликатесов мира, которых не мог бы предложить Нью-Йорк. Но за все это надо  платить доллары. А мы хотим говорить о подавляющем большинстве американцев,  которые могут платить только центы и для которых существуют Чайльдз, кафетерия  и автомат. Описывая эти заведения, мы можем смело сказать – так питается  средний американец. Под этим понятием среднего американца подразумевается человек,  который имеет приличную работу и приличное жалованье и который, с точки зрения  капитализма, являет собою пример здорового, процветающего американца,  счастливчика и оптимиста, получающего все блага жизни по сравнительно недорогой  цене.    

Блистательная  организация ресторанного дела как будто подтверждает это. Идеальная чистота,  доброкачественность продуктов, огромный выбор блюд, минимум времени,  затрачиваемого на обед, – все это так. Но вот беда, – вся эта красиво  приготовленная пища довольно безвкусна, как-то обесцвечена во вкусовом  отношении. Она не опасна для желудка, может быть даже полезна, но она не  доставляет человеку никакого удовольствия. Когда выбираешь себе в шкафу  автомата или на прилавке кафетерии аппетитный кусок жаркого и потом ешь его за  своим столиком, засунув шляпу под стул, чувствуешь себя, как покупатель  ботинок, которые оказались более красивыми, чем прочными. Американцы к этому  привыкли. Они едят очень быстро, не задерживаясь за столом ни одной лишней  минуты. Они не едят, а заправляются едой, как мотор бензином. Французский  обжора, который может просидеть за обедом четыре часа, с восторгом прожевывая  каждый кусок мяса, запивая его вином и долго смакуя каждый глоточек кофе с коньяком, –  это, конечно, не идеал человека. Но американский холодный едок, лишенный естественного  человеческого стремления – получить от еды какое-то удовольствие, –  вызывает удивление.    

Мы долго  не могли понять, почему американские блюда, такие красивые на вид, не слишком  привлекают своим вкусом. Сперва мы думали, что там просто не умеют готовить. Но  потом узнали, что не только в этом дело, что дело в самой организации, в самой  сущности американского хозяйства. Американцы едят ослепительно белый, но  совершенно безвкусный хлеб, мороженое мясо, соленое масло, консервы и  недозревшие помидоры.    

Как же  получилось, что богатейшая в мире страна, страна хлебопашцев и скотоводов, золота  и удивительной индустрии, страна, ресурсы которой достаточны, чтоб создать у  себя рай, – не может дать народу вкусного хлеба, свежего мяса, сливочного  масла и зрелых помидоров?    

Мы  видели под Нью-Йорком пустыри, заросшие бурьяном, заглохшие куски земли. Здесь  никто не сеял хлеба, не заводил скота. Мы не видели здесь ни наседок с  цыплятами, ни огородов.    

– Видите  ли, – сказали нам, – это просто не выгодно. Здесь невозможно  конкурировать с монополистами с Запада.    

Где-то в  Чикаго на бойнях били скот и везли его по всей стране в замороженном виде. Откуда-то  из Калифорнии тащили охлажденных кур и зеленые помидоры, которым полагалось дозревать  в вагонах. И никто не смел вступить в борьбу с могущественными монополистами.    

Сидя в  кафетерии, мы читали речь Микояна о том, что еда в социалистической стране  должна быть вкусной, что она должна доставлять людям радость, читали как  поэтическое произведение.    

Но в  Америке дело народного питания, как и все остальные дела, построено на одном  принципе – выгодно или невыгодно. Под Нью-Йорком невыгодно разводить скот и  устраивать огороды. Поэтому люди едят мороженое мясо, соленое масло и  недозревшие помидоры. Какому-то дельцу выгодно продавать жевательную резинку –  и народ приучили к этой жвачке. Кино выгоднее, чем театр. Поэтому кино  разрослось, а театр в загоне, хотя в культурном отношении американский театр  гораздо значительнее, чем кино. Элевейтед приносит доход какой-то компании.  Поэтому нью-йоркцы превратились в мучеников. По Бродвею в великой тесноте с  адским скрежетом ползет трамвай только потому, что это выгодно одному человеку –  хозяину старинной трамвайной компании.    

Мы все  время чувствовали непреодолимое желание жаловаться и, как свойственно советским  людям, вносить предложения. Хотелось писать в советский контроль, и в партийный  контроль, и в ЦК, и в «Правду». Но жаловаться было некому. А «книги для  предложений» в Америке не существует.    

 Глава пятая

  Мы ищем ангела без крыльев    

     

Время  шло. Мы все еще находились в Нью-Йорке и не знали, когда и куда поедем дальше.  Между тем наш план включал путешествие через весь материк, от океана до океана.    

Это был  очень красивый, но, в сущности, весьма неопределенный план. Мы составили его –  еще в Москве и горячо обсуждали всю дорогу.    

Мы  исходили десятки километров по сыроватым от океанских брызг палубам «Нормандии»,  споря о подробностях этого путешествия и осыпая друг друга географическими  названиями. За обедом, попивая чистое и слабое винцо из подвалов Генеральной  трансатлантической компании, которой принадлежит «Нормандия», мы почти  бессмысленно бормотали: «Калифорния», «Техас» или что-нибудь такое же красивое  и заманчивое.    

План  поражал своей несложностью. Мы приезжаем в Нью-Йорк, покупаем автомобиль и  едем, едем, едем, – до тех пор, пока не приезжаем в Калифорнию. Потом  поворачиваем назад и едем, едем, едем, пока не приезжаем в Нью-Йорк. Все было  просто и чудесно, как в андерсеновской сказке. «Тра-та-та», – звучит  клаксон, «тру-ту-ту», – стучит мотор, мы едем по прерии, мы переваливаем  через горные хребты, мы поим нашу верную машину ледяной кордильерской водой, и  великое тихоокеанское солнце бросает ослепительный свет на наши загорелые лица.    

В общем,  понимаете сами, мы немножко тронулись и рычали друг на друга, как цепные собаки:  «Сиерррра-Невада», «Скалистые горрры», и тому подобное.    

Когда же  мы ступили на американскую почву, все оказалось не так просто и не так романтично.    

Во-первых,  Техас называется не Техас, а Тексас. Но это еще полбеды.    

Против  покупки автомобиля никто из наших новых друзей в Нью-Йорке не выдвигал возражений.  Путешествие в своей машине – это самый дешевый и интересный способ передвижения  по Штатам. Железная дорога обойдется в несколько раз дороже. Кроме того, нельзя  смотреть Америку из окна вагона, не писательское дело так поступать. Так что  насчет автомобиля все наши предположения были признаны верными. Задержка была в  человеке, который мог бы с нами поехать. Одним нам ехать нельзя. Знания  английского языка хватило бы на то, чтобы снять номер в гостинице, заказать  обед в ресторане, пойти в кино и понять содержание картины, даже на то, чтобы  поговорить с приятным и никуда не торопящимся собеседником о том о сем, –  но не больше. А нам надо было именно больше. Кроме того, было еще одно  соображение. Американская автомобильная дорога представляет собой такое место,  где, как утверждает шоферское крылатое слово, вы едете прямо в открытый гроб.  «Тут нужен опытный водитель.    

Итак,  перед нами совершенно неожиданно разверзлась пропасть. И мы уже стояли на краю  ее. В самом деле, нам нужен был человек, который:    

умеет  отлично вести машину,    

отлично  знает Америку, чтобы показать ее нам как следует,    

хорошо  говорит по-английски,    

хорошо  говорит по-русски,    

обладает  достаточным культурным развитием,    

имеет  хороший характер, иначе может испортить все путешествие,    

и не  любит зарабатывать деньги.    

Последнему  пункту мы придавали особенное значение, потому что денег у нас было не много.  Настолько не много, что прямо можно сказать – мало.    

Таким  образом, фактически нам требовалось идеальное существо, роза без шипов, ангел  без крыльев, нам нужен был какой-то сложный гибрид: гидо-шоферо-переводчико-бессребреник.  Тут бы сам Мичурин опустил руки. Чтобы вывести такой гибрид, понадобились бы  десятки лет.    

Не было  смысла покупать автомобиль, пока мы не найдем подходящего гибрида. А чем дольше  мы сидели в Нью-Йорке, тем меньше оставалось денег ни автомобиль. Эту сложную задачу  мы решали ежедневно и не могли решить. Кстати, и времени для обдумывания почти  не было.    

Когда мы  ехали в Америку, мы не учли одной вещи – «госпиталити», американского гостеприимства.  Оно беспредельно и далеко оставляет позади все возможное в этом роде, включая  гостеприимство русское, сибирское или грузинское. Первый же знакомый американец  обязательно пригласит вас к себе домой (или в ресторан) распить с ним коктейль.  На коктейле будет десять друзей вашего нового знакомого. Каждый из них  непременно потащит вас к себе на коктейль. И у каждого из них будет по десять  или пятнадцать приятелей. В два дня у вас появляется сто новых знакомых, в  неделю – несколько тысяч. Пробыть в Америке год – просто опасно: можно спиться  и стать бродягой.    

Все  несколько тысяч наших новых друзей была полны одним желанием – показать нам  все, что мы только захотим увидеть, пойти с нами, куда только мы не пожелаем,  объяснить нам все, чего мы не поняли. Удивительные люди американцы – и дружить  с ними приятно, и дело легко иметь.    

Мы почти  никогда не были одни. Телефон в номере начинал звонить с утра и звонил, как в  комендатуре. В редкие и короткие перерывы между встречами с нужными и  интересными людьми мы думали об идеальном существе, которого нам так не хватало.  Даже развлекались мы самым деловым образом, подхлестываемые советами.    

– Вы  должны это посмотреть, иначе вы не узнаете Америки!    

– Как?  Вы еще не были в бурлеске? Но тогда вы не видели Америки! Ведь это самое вульгарное  зрелище во всем мире. Это можно увидеть только в Америке!    

– Как?  Вы еще не были на автомобильных гонках? Простите, тогда вы еще не знаете, что  такое Америка!    

Было  светлое октябрьское утро, когда мы выбрались на автомобиле, из Нью-Йорка, отправляясь  на сельскохозяйственную выставку, в маленький город Денбери в штате  Коннектикут.    

Здесь  ничего не будет рассказано о дорогах, по которым мы ехали. Для этого нужны  время, вдохновение, особая глава.    

Красный  осенний пейзаж раскрывался по обе стороны дороги. Листва была раскалена, и  когда уже казалось, что ничего на свете не может быть краснее, показывалась еще  одна роща неистово красного индейского цвета. Это не был убор подмосковного  леса, к которому привыкли наши глаза, где есть и красный цвет, и ярко-желтый, и  мягкий коричневый. Нет, здесь все пылало, как на закате, и этот удивительный  пожар вокруг Нью-Йорка, этот индейский лесной праздник продолжался весь  октябрь.    

Рев и  грохот послышались, когда мы приблизились к Денбери. Стада автомобилей отдыхали  на еще зеленых склонах маленькой долины, где разместилась выставка. Полицейские  строго простирали руки, перегоняя нас с места на место. Наконец мы нашли место  для автомобиля и пошли к стадиону.    

У  круглой трибуны рев стал раздирающим душу, и из-за высоких стен стадиона в нас  полетели мелкие камни и горячий песок, выбрасываемый машинами на крутом  повороте. Потерять глаз или зуб было пустое дело. Мы ускорили шаги и закрылись  руками, как это делали помпейцы во время гибели их родного города от извержения  вулкана.    

За  билетами пришлось постоять в небольшой очереди. Кругом грохотала веселая провинциальная  ярмарка. Продавцы, не раз описанные О'Генри, громко восхваляли свой товар –  какие-то алюминиевые пищалки, тросточки с резьбой, тросточки, увенчанные  куколками, всякую ярмарочную дребедень. Вели куда-то корову с красивыми глазами  и длинными ресницами. Красавица зазывно раскачивала выменем. Хозяин  механического органа сам танцевал под оглушительную музыку своего прибора.  Качели в виде лодки, прикрепленные к блестящей металлической штанге, описывали  полный круг. Когда катающиеся оказывались высоко в небе вниз головой,  раздавался чистосердечный и истерический женский визг, сразу переносивший нас  из штата Коннектикут в штат Москва, в Парк культуры и отдыха. Продавцы соленых  орешков и бисквитов с сыром заливались вовсю.    

Автомобильные  гонки представляют собой зрелище пустое, мрачное и иссушающее душу. Красные,  белые и желтые маленькие гоночные машины с раскоряченными колесами и намалеванными  на боку номерами, стреляя, как ракетные двигатели, носились мимо нас. Заезд сменялся  заездом. Одновременно состязались пять машин, шесть, иногда десять. Зрители  ревели. Скучища была страшная. Развеселить публику могла, конечно, только  какая-нибудь автомобильная катастрофа. Собственно, за этим сюда и приходят.  Наконец она произошла. Внезапно раздались тревожные сигналы. Все разом  поднялись со своих мест. Одна из машин на полном ходу слетела с трека. Мы еще  продирались сквозь толпу, окружавшую стадион, когда раздался пугающий вой санитарного  автомобиля. Мы успели увидеть сквозь стекла пострадавшего гонщика. На нем уже  не было кожаного шлема. Он сидел, держась рукой за синюю скулу. Вид у него был  сердитый. Он потерял приз, из-за которого рисковал жизнью.    

В  промежутках между заездами – на деревянной площадке внутри круга – цирковые комики  разыгрывали сцену, изображающую, как четыре неудачника строят дом. Конечно, на  четырех дураков падают кирпичи, дураки мажут друг друга известковым раствором,  сами себя лупят по ошибке молотками и даже в самозабвении отпиливают себе ноги.  Весь этот набор трюков, ведущий свое начало из глубокой греческой и римской  древности и теперь еще блестяще поддерживаемый мастерством таких великих  клоунов, как Фрателлини, ярмарочные комики из Денбери выполнили великолепно.  Всегда приятно смотреть на хорошую цирковую работу, никогда не приедаются ее  точные отшлифованные веками приемы.    

Ярмарка  кончалась. Уже мало было посетителей в деревянных павильонах, где на длинных  столах лежали крупные, несъедобные на вид, как будто лакированные, овощи.  Оркестры играли прощальные марши, и вся масса посетителей, пыля по чистому  темно-желтому песочку, пробиралась к своим автомобилям. Здесь демонстрировали  (и продавали, конечно) прицепные вагончики для автомобилей.    

Американцы  по двое, большей частью это были муж и жена, забирались внутрь и подолгу ахали,  восхищаясь вагончиками. Они озирали соблазнительную внутренность вагончика –  удобные кровати, кружевные занавески на окнах, диван, удобную и простую  металлическую печку. Что может быть лучше – прицепить такой вагончик к  автомобилю, выехать из гремучего города и помчаться, помчаться куда глаза  глядят! То есть известно куда помчаться. Глаза глядят в лес, они видят Великие  озера, тихоокеанские пляжи, кэньоны и широкие реки.    

Кряхтя,  муж с женой вылезают из вагончика. Он довольно дорог. Здесь, в Денбери, были  вагончики по триста пятьдесят долларов, были и по семьсот. Но где взять семьсот  долларов! Где взять время для большой поездки!    

Длинные  колонны машин беззвучно летели в Нью-Йорк, и через полтора часа хорошего хода  мы увидели пылающий небосклон. Сверху донизу сияли небоскребы. Над самой землей  блистали текучие огни кино и театров.    

Увлеченные  бурей света, мы решили посвятить вечер знакомству с развлечениями для народа.    

Вечерний  Нью-Йорк всем своим видом говорит гуляющему:    

– Дайте  никель, опустите никель! Расстаньтесь со своим никелем – и вам будет хорошо!    

Щелканье  несется из больших магазинов развлечений. Здесь стоят десятки механических  бильярдов всех видов. Надо опустить никель в соответствующую щель, тогда  автоматически освобождается кий на какой-то пружине, и весельчак, решивший  провести вечер в разгуле, может пять раз стрельнуть стальным шариком. На  завоеванное число очков он получает картонное свидетельство от хозяина  заведения. Через полгода, проведенных в регулярной игре, а следовательно, и в  регулярном опускании никелей, весельчак наберет нужное число очков и получит  выигрыш, одни из прекрасных выигрышей, стоящих на магазинной полке. Это –  стеклянная ваза, или алюминиевый сосуд для сбивания коктейлей, или настольные  часы, или дешевая автоматическая ручка, или бритва. В общем, здесь все те  сокровища, от одного вида которых сладко сжимается сердце домашней хозяйки,  ребенка или гангстера. Американцы развлекаются тут часами, развлекаются  одиноко, сосредоточенно, равнодушно, не сердясь и не восторгаясь.    

Покончив  с бильярдами, можно подойти к механической гадалке. Она сидит в стеклянном  шкафу, желтолицая и худая. Перед ней полукругом лежат карты. Надо опустить  никель, это понятно само собой. Тогда гадалка оживает. Голова ее начинает  покачиваться, грудь вздымается, а восковая рука скользит над картами. Картина  эта не для впечатлительных людей. Все это так глупо и страшно, что можно тут же  сойти с ума. Через полминуты гадалка застывает в прежней позе. Теперь надо  потянуть за ручку. Из щели выпадет предсказание судьбы. Это по большей части  портрет вашей будущей жены и краткое описание ее свойств.    

Лавки  этих идиотских чудес противны, даже если помещаются в центре города, полном  блеска и шума. Но где-нибудь в Ист-Сайде, на темной улице, тротуары и мостовые  которой засыпаны отбросами дневной уличной торговли, среди вывесок,  свидетельствующих о крайней нищете (здесь можно побриться за пять центов и  переночевать за пятнадцать), – такая лавка, плохо освещенная, грязная, где  две или три фигуры молчаливо и безрадостно щелкают на бильярдах, по сравнению с  которыми обыкновенная пирамидка является подлинным торжеством культуры и интеллекта, –  вызывает собачью тоску. Хочется скулить.    

От  работы трещит голова. От развлечений она тоже трещит.    

После  развлекательных магазинов мы попали в очень странное зрелищное предприятие.    

Грохочет  джаз, по мере способностей подражая шуму надземной дороги. Люди толпятся у  стеклянной будки, в которой сидит живая кассирша с застывшей восковой улыбкой  на лице. Театр называется «бурлеск». Это ревю за тридцать пять центов.    

Зал  бурлеска был переполнен, и молодые решительные капельдинеры сажали вновь вошедших  куда попало. Многим так и не нашлось места. Они стояли в проходах, не сводя  глаз со сцены.    

На сцене  пела женщина. Петь она не умела. Голос у нее был такой, с которым нельзя выступать  даже на именинах у ближайших родственников. Кроме того, она танцевала. Не надо  было быть балетным маньяком, чтобы понять, что балериной эта особа никогда не  будет. Но публика снисходительно улыбалась. Среди зрителей вовсе не было  фанатиков вокала или балетоманов. Зрители пришли сюда за другим.    

«Другое»  состояло в том, что исполнительница песен и танцев внезапно начинала мелко  семенить по сцене, на ходу сбрасывая с себя одежды. Сбрасывала она их довольно  медленно, чтобы зрители могли рассмотреть эту художественную мизансцену во всех  подробностях. Джаз вдруг закудахтал, музыка оборвалась, и девушка с постельным  визгом убежала за кулисы. Молодые люди, наполнявшие зал, восторженно  аплодировали. На авансцену вышел конферансье, мужчина атлетического вида в  смокинге, и внес деловое предложение:    

– Поаплодируйте  сильнее, и она снимет с себя еще что-нибудь.    

Раздался  такой взрыв рукоплесканий, которого никогда в своей жизни, конечно, не могли  добиться ни Маттиа Баттистини, ни Анна Павлова, ни сам Кин, величайший из  великих. Нет! Одним талантом такую публику не возьмешь!    

Исполнительница  снова прошла через сцену, жертвуя тем немногим, что у нее еще осталось от ее  обмундирования.    

Для  удовлетворения театральной цензуры приходится маленький клочок одежды все-таки  держать перед собой в руках.    

После  первой плясуньи и певуньи вышла вторая и сделала то же самое, что делала  первая. Третья сделала то же, что делала вторая. Четвертая, пятая и шестая не  подарили ничем новым. Пели без голоса и слуха, танцевали с изяществом кенгуру.  И раздевались. Остальные десять девушек по очереди делали то же самое.    

Отличие  состояло только в том, что некоторые из них были брюнетки (этих меньше), а некоторые  – светловолосые овечки (этих больше).    

Зулусское  торжество продолжалось несколько часов. Эта порнография настолько механизирована,  что носит какой-то промышленно-заводской характер. В этом зрелище так же мало  эротики, как в серийном производстве пылесосов или арифмометров.    

На улице  падал маленький неслышный дождь. Но если бы даже была гроза с громом и молнией,  то и ее не было бы слышно. Нью-Йорк сам гремит и сверкает почище всякой бури.  Это мучительный город. Он заставляет все время смотреть на себя. От этого  города глаза болят.    

Но не  смотреть на него невозможно.    

 Глава шестая

  Папа энд мама    

     

Перед  отъездом из Москвы мы набрали множество рекомендательных писем. Нам объяснили,  что Америка – это страна рекомендательных писем. Без них там не повернешься.    

Знакомые  американцы, которых мы обходили перед отъездом, сразу молча садились за свои  машинки и принимались выстукивать:    

«Дорогой  сэр, мои друзья, которых я рекомендую вашему вниманию…»    

И так  далее и так далее. «Привет супруге» – и вообще все, что полагается в таких  случаях писать. Они уже знали, зачем мы пришли.    

Корреспондент  «Нью-Йорк Таймс» Вальтер Дюранти писал с невероятной быстротой, вынимая изо рта  сигарету только затем, чтобы отхлебнуть крымской мадеры. Мы унесли от него  дюжину писем. На прощанье он сказал нам:    

– Поезжайте,  поезжайте в Америку! Там сейчас интересней, чем у вас, в России. У вас все идет  кверху. – Он показал рукой подымающиеся ступеньки лестницы. – У вас  все выяснилось. А у нас стало неясно. И еще неизвестно, что будет.    

Колоссальный  улов ожидал нас у Луи Фишера. Он затратил на нас по крайней мере половину  рабочего дня.    

– Вам  угрожает в Америке, – сказал он, – опасность сразу попасть в  радикальные интеллигентские круги, – завертеться в них и, не увидя ничего,  вернуться домой в убеждении, что все американцы очень передовые и  интеллигентные люди. А это далеко не так. Вам надо видеть как можно больше  различных людей. Старайтесь видеть богачей, безработных, чиновников, фермеров,  ищите средних людей, ибо они и составляют Америку.    

Он  посмотрел на нас своими очень черными и очень добрыми глазами и пожелал счастливого  и плодотворного путешествия.    

Нас  одолела жадность. Хотя чемоданы уже раздувались от писем, нам все казалось  мало. Мы вспомнили, что Эйзенштейн когда-то был в Америке, и поехали к нему на  Потылиху.    

Знаменитая  кинодеревня безобразно раскинулась на живописных берегах Москвы-реки. Сергей  Михайлович жил в новом доме, который по плану должны были в ближайшее время снести,  но который тем не менее еще достраивался.    

Эйзенштейн  жил в большой квартире среди паникадил и громадных мексиканских шляп. В его  рабочей комнате стояли хороший рояль и детский скелетик под стеклянным  колпаком. Под такими колпаками в приемных известных врачей стоят бронзовые  часы. Эйзенштейн встретил нас в зеленой полосатой пижаме. Целый вечер он писал  письма, рассказывал про Америку, смотрел на нас детскими лучезарными глазами и  угощал вареньем.    

Через  неделю тяжелого труда мы стали обладателями писем, адресованных губернаторам,  актерам, редакторам, сенаторам, женщине-фотографу и просто хорошим людям, в том  числе негритянскому пастору и зубному врачу, выходцу из Проскурова.    

Для того  чтобы увидеться с каждым из этих людей в отдельности, понадобилось бы два года.    

Как же  быть?    

Лучше  всего было бы уложить эти письма снова в чемодан и уехать обратно в Москву. Но  раз мы уже все равно приехали, надо что-нибудь придумать.    

Наконец  в генеральном консульстве в Нью-Йорке было придумано нечто грандиозное –  разослать письма адресатам и устроить прием для всех сразу.    

Через  три дня на углу 61-й улицы и Пятой авеню, в залах консульства, состоялся прием.    

Мы  стояли на площадке второго этажа, стены которой были увешаны огромными фотографиями,  изображающими Днепрогэс, уборку хлеба комбайнами и детские ясли. Стояли мы рядом  с консулом и с неприкрытым страхом смотрели на подымающихся снизу джентльменов  и леди. Они двигались непрерывным потоком в течение двух часов. Это были духи,  вызванные соединенными усилиями Дюранти, Фишера, Эйзенштейна и еще двух  десятков наших благодетелей. Духи пришли с женами и были в очень хорошем  настроении. Они были полны желания сделать все, о чем их просили в письмах, и  помочь нам узнать, что собой представляют Соединенные Штаты.    

Гости  здоровались с нами, обменивались несколькими фразами и проходили в залы, где на  столах помещались вазы с крюшоном и маленькие дипломатические сандвичи.    

Мы в  простоте душевной думали, что когда все соберутся, то и мы, так сказать,  виновники торжества, тоже пойдем в зал и тоже будем подымать бокалы и поедать  маленькие дипломатические бутерброды. Но не тут-то было. Выяснилось, что нам  полагается стоять на площадке до тех пор, пока не уйдет последний гость.    

Из зала  доносились шумные восклицания и веселый смех, а мы все стояли да стояли,  встречая опоздавших, провожая уходящих и вообще выполняя функции хозяев. Гостей  собралось больше полутораста, и понять, кто из них губернатор, а кто – выходец  из Проскурова, мы так и не смогли. Это было шумное общество: здесь было много  седоватых дам в очках, румяных джентльменов, плечистых молодых людей и высоких  тонких девиц. Каждый из этих духов, возникших из привезенных нами конвертов,  представлял несомненный интерес, и мы очень страдали от невозможности  поговорить с каждым в отдельности.    

Через  три часа поток гостей устремился вниз по лестнице.    

К нам  подошел маленький толстый человек с выбритой начисто головой, на которой сверкали  крупные капли ледяного пота. Он посмотрел на нас сквозь увеличительные стекла  своих очков, затряс головой и проникновенно сказал на довольно хорошем русском  языке:    

– О,  да, да, да! Это ничего! Мистер Илф и мистер Петров, я получил письмо от Фишера.  Нет, нет, сэры, не говорите мне ничего. Вы не понимаете. Я знаю, что вам нужно.  Мы еще увидимся.    

И он  исчез, маленький, плотный, с удивительно крепким, почти железным телом. В сутолоке  прощания с гостями мы не могли поговорить с ним и разгадать смысл его слов.    

Через  несколько дней, когда мы еще валялись в кроватях, обдумывая, где же наконец мы  найдем необходимое нам идеальное существо, зазвонил телефон, и незнакомый голос  сказал, что говорит мистер Адамс и что он хочет сейчас к нам зайти. Мы быстро  оделись, гадая о том, зачем мы понадобились мистеру Адамсу и кто он такой.    

В номер  вошел тот самый толстяк с железным телом, которого мы видели на приеме в консульстве.    

– Мистеры, –  сказал он без обиняков. – Я хочу вам помочь. Нет, нет, нет! Вы не  понимаете. Я считаю своим долгом помочь каждому советскому человеку, который  попадает в Америку.    

Мы  пригласили его сесть, но он отказался. Он бегал по нашему маленькому номеру,  толкая нас иногда своим выпуклым твердым животом. Три нижних пуговицы жилета у  него были расстегнуты, и наружу высовывался хвост галстука. Вдруг наш гость  закричал:    

– Я  многим обязан Советскому Союзу! Да, да, сэры! Очень многим! Нет, не говорите,  вы даже не понимаете, что вы там у себя делаете!    

Он так  разволновался, что по ошибке выскочил в раскрытую дверь и оказался в коридоре.  Мы с трудом втащили его назад в номер.    

– Вы  были в Советском Союзе?    

– Шурли! –  закричал мистер Адамс. – Конечно! Нет, нет, нет! Вы не говорите так – «был  в Советском Союзе!» Я долго там прожил. Да, да, да! Сэры! Я работал у вас семь  лет. Вы меня испортили в России. Нет, нет, нет! Вы этого не поймете!    

После  нескольких минут общения с мистером Адамсом нам стало ясно, что мы совершенно  не понимаем Америки, совершенно не понимаем Советского Союза и вообще ни в чем  ничего не понимаем, как новорожденные телята.    

Но на  мистера Адамса невозможно было сердиться.    

Когда мы  сообщили ему, что собираемся совершить автомобильную поездку по Штатам, он  закричал «шурли!» и пришел в такое возбуждение, что неожиданно раскрыл зонтик,  который был у него под мышкой, и некоторое время постоял под ним, словно  укрываясь от дождя.    

– Шурли! –  повторил он. – Конечно! Было бы глупо думать, что Америку можно узнать,  сидя в Нью-Йорке. Правда, мистер Илф и мистер Петров?    

Уже  потом, когда наша дружба приняла довольно обширные размеры, мы заметили, что  мистер Адамс, высказав какую-нибудь мысль, всегда требовал подтверждения ее  правильности и не успокаивался до тех пор, пока этого подтверждения не получал.    

– Нет,  нет, мистеры! Вы ничего не понимаете! Нужен план! План путешествия! Это самое  главное. И я вам составлю этот план. Нет! Нет! Не говорите. Вы ничего не можете  об этом знать, сэры!    

Вдруг он  снял пиджак, сорвал с себя очки, бросил их на диван (потом он минут десять искал  их в своих карманах), разостлал на коленях автомобильную карту Америки и  принялся вычерчивать на ней какие-то линии.    

На наших  глазах он превратился из сумбурного чудака в строгого и делового американца. Мы  переглянулись. Не то ли это идеальное существо, о котором мы мечтали, не тот ли  это роскошный гибрид, вывести который было бы не под силу даже Мичурину вместе  с Бербанком?    

В  течение двух часов мы путешествовали по карте Америки. Какое это было  увлекательное занятие!    

Мы долго  обсуждали вопрос о том, заехать в Мллвоки, штат Висконсин, или не заезжать. Там  есть сразу два Лафоллета, один губернатор, а другой – сенатор. И к обоим можно  достать рекомендательные письма. Завидное положение! Два москвича сидят в  Нью-Йорке и решают вопрос о поездке в Милвоки. Захотят – поедут, не захотят –  не поедут!    

Старик  Адамс сидел спокойный, чистенький, корректный. Нет, он не рекомендовал нам  ехать к Тихому океану по северному пути, через Соулт-Лейк-сити, город Соленого  озера. Там к нашему приезду перевалы могут оказаться в снегу.    

– Сэры! –  восклицал мистер Адамс. – Это очень, очень опасно! Было бы глупо рисковать  жизнью. – Нет, нет, нет! Вы не представляете себе, что такое автомобильное  путешествие.    

– А  мормоны? – стонали мы.    

– Нет,  нет! Мормоны – это очень интересно. Да, да, сэры, мормоны такие же американцы,  как все. А снег – это очень опасно.    

Как  приятно было говорить об опасностях, о перевалах, о прериях! Но еще приятнее  было высчитывать с карандашом в руках, насколько автомобиль дешевле железной  дороги; количество галлонов бензина, потребного на тысячу миль; стоимость  обеда, скромного обеда путешественника. Мы в первый раз услышали слова «кэмп» и  «туристгауз». Еще не начав путешествия, мы заботились о сокращении расходов,  еще не имея автомобиля, мы заботились о его смазке. Нью-Йорк уже казался нам  мрачной дырой, из которой надо немедленно вырваться на волю.    

Когда  восторженные разговоры перешли в невнятный крик, мистер Адамс внезапно вскочил  с дивана, схватился руками за голову, в немом отчаянии зажмурил глаза и  простоял так целую минуту.    

Мы  испугались.    

Мистер Адамс,  не раскрывая глаз, стал мять в руках шляпу и бормотать:    

– Сэры,  все пропало! Вы ничего не понимаете, сэры!    

Тут же  выяснилось то, чего мы не понимали. Мистер Адамс приехал с женой и, оставив ее  в автомобиле, забежал к нам на минутку, чтобы пригласить нас к себе завтракать,  забежал только на одну минутку.    

Мы  помчались по коридору. В лифте мистер Адамс даже подпрыгивал от  нетерпения, – так ему хотелось поскорей добраться под крылышко жены.    

За углом  Лексингтон-авеню, на 48-й улице, в опрятном, но уже не новом, «крайслере» сидела  молодая дама в таких же очках с выпуклыми стеклами, как у мистера Адамса.    

– Бекки! –  застонал наш новый друг, протягивая к «крайслеру» толстые ручки.    

От  конфуза у него слетела шляпа, и его круглая голова «засверкала отраженным светом  осеннего нью-йоркского солнца.    

– А  где зонтик? – спросила дама, чуть улыбаясь.    

Солнце  потухло на голове мистера Адамса. Он забыл зонтик у нас в номере: жену он забыл  внизу, а зонтик наверху. При таких обстоятельствах произошло наше знакомство с  миссис Ребеккой Адамс.    

Мы с  горечью увидели, что за руль села жена мистера Адамса. Мы снова переглянулись.    

– Нет,  как видно, это не тот гибрид, который нам нужен. Наш гибрид должен уметь управлять  автомобилем.    

Мистер  Адамс уже оправился и разглагольствовал как ни в чем не бывало. Весь путь до  Сентрал-парквест, где помещалась его квартира, старый Адамс уверял нас, что  самое для нас важное – это наш будущий спутник.    

– Нет,  нет, нет! – кричал он. – Вы не понимаете. Это очень, очень важно!    

Мы  опечалились. Мы и сами знали, как это важно.    

Дверь  квартиры Адамсов нам открыла негритянка, за юбку которой держалась двухлетняя  девочка. У девочки было твердое, литое тельце. Это был маленький Адамс без  очков.    

Она  посмотрела на родителей и тоненьким голосом сказала:    

– Папа  энд мама.    

Папа и  мама застонали от удовольствия и счастья.    

Мы  переглянулись в третий раз.    

– О,  у него еще и ребенок! Нет, это безусловно не гибрид!    

 Глава седьмая

  Электрический стул    

     

Американский  писатель Эрнест Хемингуэй, автор недавно напечатанной в СССР «Фиесты», которая  вызвала много разговоров в советских литературных кругах, оказался в Нью-Йорке  в то же время, что и мы.    

Хемингуэй  приехал в Нью-Йорк на неделю. Он постоянно живет в Ки-Вест, маленьком местечке  на самой южной оконечности Флориды. Он оказался большим человеком с усами и облупившимся  на солнце носом. Он был во фланелевых штанах, шерстяной жилетке, которая не сходилась  на его могучей груди, и в домашних чеботах на босу ногу.    

Все  вместе мы стояли посреди гостиничного номера, в котором жил Хемингуэй, и занимались  обычным американским делом – держали в руках высокие и широкие стопки с  «гай-болом» – виски, смешанным со льдом. По нашим наблюдениям, с этого  начинается в Америке всякое дело. Даже когда мы приходили по своим литературным  делам в издательство «Феррар энд Рейнгардт», с которым связаны, то веселый  рыжий мистер Феррар, издатель и поэт, сразу же тащил нас в библиотеку  издательства. Книг там было много, но зато стоял и большой холодильный шкаф. Из  этого шкафа издатель вытаскивал различные бутылки и кубики льда, потом  спрашивал, какой коктейль мы предпочитаем – «Манхэттен», «Баккарди»,  «Мартини»? – и сейчас же принимался его сбивать с такой сноровкой, словно  никогда в жизни не издавал книг, не писал стихов, а всегда работал барменом.  Американцы любят сбивать коктейли.    

Заговорили  о Флориде, и Хемингуэй сразу же перешел на любимую, как видно, тему:    

– Когда  будете совершать свое автомобильное путешествие, обязательно заезжайте ко мне,  в Ки-Вест, будем там ловить рыбу.    

И он  показал руками, какого размера рыбы ловятся в Ки-Вест, то есть, как всякий  рыболов, он расставил руки насколько мог широко. Рыбы выходили чуть меньше  кашалота, но все-таки значительно больше акулы.    

Мы  тревожно посмотрели друг на друга и обещали во что бы то ни стало заехать в  Ки-Вест, чтобы ловить рыбу и серьезно, не на ходу поговорить о литературе. В  этом отношении мы были совершенно безрассудными оптимистами. Если бы пришлось  выполнить все, что мы наобещали по части встреч и свиданий, то вернуться в  Москву удалось бы не раньше тысяча девятьсот сорокового года. Очень хотелось  ловить рыбу вместе с Хемингуэем, не смущал даже вопрос о том, как управляться  со спиннингом и прочими мудреными приборами.    

Зашел  разговор о том, что мы видели в Нью-Йорке и что еще хотели бы посмотреть перед  отъездом на Запад. Случайно заговорили о Синг-Синге. СингСинг-это тюрьма штата  Нью-Йорк. Мы знали о ней с детства, чуть ли не по «выпускам», в которых  описывались похождения знаменитых сыщиков – Ната Пинкертона и Ника Картера.    

Вдруг  Хемингуэй сказал:    

– Вы  знаете, у меня как раз сидит мой тесть. Он знаком с начальником Синг-Синга.  Может быть, он устроит вам посещение, этой тюрьмы.    

Из  соседней комнаты он вывел опрятного старичка, тонкую шею которого охватывал  очень высокий старомодный крахмальный воротник. Старику изложили наше желание,  на что он в ответ неторопливо пожевал губами, а потом неопределенно сказал, что  постарается это устроить. И мы вернулись к прежнему разговору о рыбной ловле, о  путешествиях и других прекрасных штуках. Выяснилось, что Хемингуэй хочет поехать  в Советский Союз, на Алтай. Пока мы выясняли, почему он выбрал именно Алтай, и  восхваляли также другие места Союза, совершенно забылось обещание насчет  Синг-Синга. Мало ли что сболтнется во время веселого разговора, когда люди  стоят с «гай-болом» в руках!    

Однако  уже через день выяснилось, что американцы совсем не болтуны. Мы получили два  письма. Одно было адресовано нам. Тесть Хемингуэя учтиво сообщал в нем, что он  уже переговорил с начальником тюрьмы, мистером Льюисом Льюисом, и что мы можем  в любой день осмотреть Синг-Синг. Во втором письме старик рекомендовал нас  мистеру Льюису Льюису.    

Мы  заметили эту американскую черту и не раз потом убеждались, что американцы  никогда не говорят на ветер. Ни разу нам не пришлось столкнуться с тем, что у  нас носит название «сболтнул» или еще грубее – «натрепался».    

Один наш  новый нью-йоркский приятель предложил нам однажды поехать на пароходе фруктовой  компании на Кубу, Ямайку и в Колумбию. Он сказал, что поехать можно будет бесплатно,  да еще мы будем сидеть за одним столом с капитаном. Больших почестей на море не  воздают. Конечно, мы согласились.    

– Очень  хорошо, – сказал наш приятель. – Поезжайте вы в свое автомобильное  путешествие, а когда вернетесь – позвоните мне. Все будет сделано.    

На  обратном пути из Калифорнии в Нью-Йорк мы почти ежедневно вспоминали об этом  обещании. В конце концов и оно ведь было дано за коктейлем. На этот раз это  была какая-то сложная смесь с большими зелеными листьями, сахаром и вишенкой на  дне бокала. Наконец из города Сан-Антонио, Техас, мы послали напоминающую  телеграмму. И быстро получили ответ. Он был даже немножко обидчивым:    

«Ваш  тропический рейс давно устроен».    

Мы так и  не совершили этого тропического рейса, – не было времени. Но воспоминание  об американской точности и об умении американцев держать свое слово до сих пор  утешает нас, когда мы начинаем терзаться мыслью, что упустили случай побывать в  Южной Америке.    

Мы  попросили мистера Адамса поехать вместе с нами в Синг-Синг, и он, многократно  назвав нас «сэрами» и «мистерами», согласился. На другой день утром мы  поместились в адамсовский «крайслер» и после часового мыканья перед  нью-йоркскими светофорами вырвались наконец из города. Вообще то, что  называется уличным движением, в Нью-Йорке свободно может быть названо уличным  стоянием. Стояния во всяком случае больше, чем движения. Через тридцать миль  пути обнаружилось, что мистер Адамс забыл название городка, где находится  Синг-Синг. Пришлось остановиться. У края дороги рабочий сгружал с автомобиля  какие-то аккуратные ящики. Мы спросили у него дорогу на Синг-Синг. Он  немедленно оставил работу и подошел к нам.    

Вот еще  прекрасная черта. У самого занятого американца всегда найдется время, чтобы коротко,  толково и терпеливо объяснить путнику, по какой дороге ему надо ехать. При этом  он не напутает и не наврет. Уж если он говорит, значит знает.    

Закончив  свои объяснения, рабочий улыбнулся и сказал:    

– Торопитесь  на электрический стул? Желаю успеха!    

Потом  еще два раза, больше для очистки совести, мы проверяли дорогу, и в обоих  случаях мистер Адамс не забывал добавить, что мы торопимся на электрический  стул. В ответ раздавался смех.    

Тюрьма  помещалась на краю маленького города Осенинг. У тюремных ворот в два ряда  стояли автомобили. Сразу защемило сердце, когда мы увидели, что из машины,  подъехавшей одновременно с нами, вылез сутуловатый милый старичок с двумя  большими бумажными кошелками в руках. В кошелках лежали пакеты с едой и  апельсины. Старик побрел к главному входу, понес «передачу». Кто у него может  там сидеть? Наверно, сын. И, наверное, старик думал, что его сын тихий, чудный  мальчик, а он, оказывается, бандит, а может быть – даже убийца. Тяжело жить старикам.    

Торжественно-громадный,  закрытый решеткой вход был высок, как львиная клетка. По обе стороны его в  стену были вделаны фонари из кованого железа. В дверях стояли трое полицейских.  Каждый из них весил по крайней мере двести английских фунтов. И это были фунты  не жира, а мускулов, фунты, служащие для подавления, для усмирения.    

Мистера  Льюиса Льюиса в тюрьме не оказалось. Как раз в этот день происходили выборы  депутата в конгресс штата Нью-Йорк, и начальник уехал. Но это ничего не значит,  сказали нам. Известно, где находится начальник, и ему сейчас позвонят в  Нью-Йорк.    

Через  пять минут уже был получен ответ от мистера Льюиса. Мистер Льюис очень сожалел,  что обстоятельства лишают его возможности лично показать нам Синг-Синг, но он  отдал распоряжение своему помощнику сделать для нас все, что только возможно.    

После  этого нас впустили в приемную, белую комнату с начищенными до самоварного  блеска плевательницами, и заперли за нами решетку. Мы никогда не сидели в  тюрьмах, и даже здесь, среди банковской чистоты и блеска, грохот запираемой  решетки заставил нас вздрогнуть.    

Помощник  начальника Синг-Синга оказался человеком с суховатой и сильной фигурой. Мы немедленно  начали осмотр.    

Сегодня  был день свиданий. К каждому заключенному, – конечно, если он ни в чем не  провинился, – могут прийти три человека. Большая комната разделена  полированными поручнями на квадратики. В каждом квадрате друг против друга  поставлены две коротких скамейки, ну, какие бывают в трамвае. На этих скамейках  сидят заключенные и их гости. Свидание продолжается час. У выходных дверей  стоит один тюремщик. Заключенным полагается серая тюремная одежда, но носить  можно не весь костюм. Какая-нибудь его часть должна быть казенной – либо брюки,  либо серый свитер. В комнате стоял ровный говор, как в фойе кинематографа.  Дети, пришедшие на свидание с отцами, бегали к кранам пить воду. Знакомый нам  старик не сводил глаз со своего милого сына. Негромко плакала женщина, и ее  муж, заключенный, понуро рассматривал свои руки.    

Обстановка  свиданий такова, что гости, безусловно, могут передать заключенному какие-нибудь  запрещенные предметы. Но это бесполезно. Каждого заключенного при возвращении в  камеру сейчас же за дверью зала свиданий обыскивают.    

По  случаю выборов в тюрьме был свободный день.    

Переходя  через дворы, мы видели небольшие группы арестантов, которые грелись на осеннем  солнце либо играли в неизвестную нам игру с мячом (наш проводник сказал, что  это итальянская игра и что в Синг-Синге сидит много итальянцев). Однако людей  было мало. Большинство заключенных находилось в это время в зале тюремного  кино.    

– Сейчас  в тюрьме сидит две тысячи двести девяносто девять человек, – сказал  заместитель мистера Льюиса. – Из них восемьдесят пять человек приговорены  к вечному заключению, а шестнадцать – к электрическому стулу. И все эти  шестнадцать, несомненно, будут казнены, хотя и надеются на помилование.    

Новые  корпуса Синг-Синга очень интересны. Несомненно, что на их постройке сказался  общий уровень американской техники возведения жилищ, а в особенности уровень  американской жизни, то, что в Америке называется «стандард оф лайф».    

Самое  лучшее представление об американской тюрьме дала бы фотография, но, к сожалению,  внутри Синг-Синга не разрешается фотографировать.    

Вот что  представляет собой тюремный корпус: шесть этажей камер, узких, как пароходные  каюты, стоящих одна рядом с другой и снабженных вместо дверей львиными  решетками. Вдоль каждого этажа идут внутренние металлические галереи,  сообщающиеся между собой такими же металлическими лестницами. Меньше всего это  похоже на жилье, даже тюремное. Утилитарность постройки придает ей заводской  вид. Сходство с каким-то механизмом еще усиливается тем, что вся эта штука  накрыта кирпичной коробкой, стены которой почти сплошь заняты окнами. Через них  и проходит в камеру дневной и в небольшой степени солнечный свет, потому что в  камерах окон нет.    

В каждой  камере-каюте есть кровать, столик и унитаз, накрытый лакированной крышкой. На  гвоздике висят радионаушники. Две-три книги лежат на столе. К стене прибито  несколько фотографий – красивые девушки, или бейсболисты, или ангелы господни,  в зависимости от наклонности заключенного.    

В трех  новых корпусах каждый заключенный помещается в отдельной камере. Это тюрьма  усовершенствованная, американизированная до предела, удобная,/ если можно  применить такое честное, хорошее слово по отношению к тюрьме. Здесь светло и  воздух сравнительно хорош.    

– В  новых корпусах, – сказал наш спутник, – помещается тысяча восемьсот  человек. Остальные пятьсот находятся в старом здании, построенном сто лет тому  назад. Пойдемте.    

Вот это  была уже настоящая султанско-константинопольская тюрьма.    

Встать  во весь рост в этих камерах нельзя. Когда садишься на кровать, колени трутся о  противоположную стену. Две койки помещаются одна над другой. Темно, сыро и  страшно. Тут уже нет ни сверкающих унитазов, ни умиротворяющих картинок с  ангелами.    

Как  видно, на наших лицах что-то отразилось, потому что помощник начальника  поспешил развеселить нас.    

– Когда  вас пришлют ко мне, – сказал он, – я помещу вас в новый корпус. Даже  найду вам камеру с видом на Гудзон, у нас есть такие для особо заслуженных  заключенных.    

И он  добавил уже совершенно серьезно:    

– У  вас, я слышал, пенитенциарная система имеет своей целью исправление преступника  и возвращение его в ряды общества. Увы, мы занимаемся только наказанием  преступников.    

Мы  заговорили о вечном заключении.    

– У  меня сейчас есть арестант, – сказал наш проводник, – который сидит  уже двадцать два года. Каждый год он подает просьбу о помиловании, и каждый  раз, когда рассматривается его дело, просьбу решительно отклоняют, такое  зверское преступление совершил он когда-то. Я бы его выпустил. Это совершенно  другой теперь человек. Я бы вообще выпустил из тюрьмы половину заключенных, так  как они, по-моему, не представляют опасности для общества. Но я только тюремщик  и сам ничего не могу сделать.    

Нам  показали еще больницу, библиотеку, зубоврачебный кабинет, в общем – все богоугодные  и культурно-просветительные учреждения. Мы подымались на лифтах, шли по  прекрасным коридорам. Конечно, ничего из средств принуждения – карцеров и тому  подобных вещей – нам не показывали, и мы об этом, из вполне понятной  вежливости, не просили.    

В одном  из дворов мы подошли к одноэтажному глухому кирпичному дому, и помощник  начальника собственноручно отпер двери большим ключом. В этом доме по  приговорам суда штата Нью-Йорк производятся казни на электрическом стуле.    

Стул мы  увидели сразу.    

Он стоял  в поместительной комнате без окон, свет в которую проникал через стеклянный  фонарь в потолке. Мы сделали два шага по белому мраморному полу и остановились.  Позади стула, на двери, противоположной той, через которую мы вошли, большими  черными буквами было выведено: «Сайленс!» – «Молчание!»    

Через  эту дверь вводят приговоренных.    

О том,  что их просьба о помиловании отвергнута и что казнь будет приведена в  исполнение сегодня же, приговоренным сообщают рано утром. Тогда же  приговоренного приготовляют к казни – выбривают на голове небольшой кружок, для  того чтобы электрический ток беспрепятственно мог сделать свое дело.    

Целый  день приговоренный сидит в своей камере. Теперь, с выбритым на голове кружком,  ему надеяться уже не на что.    

Казнь  совершается в одиннадцать-двенадцать часов ночи.    

– То,  что человек в течение целого дня испытывает предсмертные мученья, очень печально, –  сказал наш спутник, – но тут мы ничего не можем сделать. Это – требование  закона. Закон рассматривает эту меру как дополнительное наказание.    

На этом  стуле были казнены двести мужчин и три женщины, между тем стул выглядел совсем  как новый.    

Это был  деревянный желтый стул с высокой спинкой и с подлокотниками. У него был на  первый взгляд довольно мирный вид, и если бы не кожаные браслеты, которыми  захватывают руки и ноги осужденного, он легко мог бы стоять в каком-нибудь  высоконравственном семействе. На нем сидел бы глуховатый дедушка, читал бы себе  свои газеты.    

Но уже  через мгновенье стул показался очень неприятным. Особенно угнетали отполированные  подлокотники. Лучше было не думать о тех, кто их отполировал своими локтями.    

В  нескольких метрах от стула стояли четыре прочных вокзальных скамьи. Это для  свидетелей. Еще стоял небольшой столик. В стену вделан был умывальник. Вот и  все, вся обстановка, в которой совершается переход в лучший мир из худшего. Не  думал, наверно, юный Томас Альва Эдисон, что электричество будет исполнять и  такие мрачные обязанности.    

Дверь в  левом углу вела в помещение размером чуть побольше телефонной будки. Здесь на  стене находился мраморный распределительный щит, самый обыкновенный щит с  тяжеловесным старомодным рубильником, какой можно увидеть в любой механической  мастерской или в машинном отделении провинциального кинематографа. Включается  рубильник, и ток с громадной силой бьет через шлем в голову подсудимого – вот и  все, вся техника.    

– Человек,  включающий ток, – сказал наш гид, – получает сто пятьдесят долларов  за каждое включение. От желающих нет отбоя.    

Конечно,  все слышанные нами когда-то разговоры о том, что якобы три человека включают  ток и что ни один из них не знает, кто действительно привел казнь в исполнение,  оказались выдумкой. Нет, все это гораздо проще. Сам включает и сам все знает и  одного только боится, как бы конкуренты не перехватили выгодную работенку.    

Из  комнаты, где совершается казнь, дверь вела в анатомический покой, а еще дальше  была совсем уже тихая комнатка, до самого потолка заполненная простыми  деревянными гробами.    

– Гробы  делают заключенные у нас же в тюрьме, – сообщил наш проводник.    

– Ну,  ладно, кажется насмотрелись! Можно идти!    

Внезапно  мистер Адамс попросился на электрический стул, чтобы испытать ощущение  приговоренного к смерти.    

– Но,  но, сэры, – пробормотал он, – это не займет слишком много времени.    

Он  прочно утвердился на просторном сиденье и торжественно посмотрел на всех. С ним  стали проделывать обычный обряд. Пристегнули, к спинке стула кожаным широким  поясом, ноги прижали браслетами к дубовым ножкам, руки привязали к  подлокотникам. Шлем надевать на мистера Адамса не стали, но он так взмолился,  что к его сверкающей голове приложили обнаженный конец провода. На минуту стало  очень страшно. Взгляд мистера Адамса сверкал невероятным любопытством. Сразу  было видно, что он из тех людей, которым все хочется проделать на себе, до  всего дотронуться своими руками, все увидеть и все услышать самому.    

Перед  тем как покинуть Синг-Синг, мы вошли в помещение церкви, где в это время шел  киносеанс. Полторы тысячи арестантов смотрели картину «Доктор Сократ». Здесь  обнаружилось похвальное стремление администрации дать заключенным самую свежую  картину. Действительно, «Доктор Сократ» шел в этот день в Осенинге, на воле.  Вызывало, однако, изумление то, что картина была из бандитской жизни.  Показывать ее заключенным было все равно что дразнить алкоголика видом бутылки  с водкой. Было уже поздно, мы поблагодарили за любезный прием, львиная клетка  растворилась, и мы ушли. После сидения на электрическом стуле мистер Адамс  внезапно впал в меланхолию и молчал всю дорогу.    

На  обратном пути мы увидели грузовой автомобиль, сошедший с дороги. Задняя  половина его была снесена начисто. Толпа обсуждала происшествие. В другом месте  еще большая толпа слушала оратора, распространявшегося насчет сегодняшних  выборов. Здесь все автомобили несли на своих задних стеклах избирательные  листовки. Еще дальше – в рощах и лесках догорала безумная осень.    

Вечером  мы пошли смотреть счастье среднего американца – пошли в ресторан «Голливуд».    

Было  семь часов. Электрическое панно величиной в полдома горело над входом в  ресторан. Молодые люди в полувоенной форме, принятой для прислуги в отелях, ресторанах  и театриках, ловко подталкивали входящих. В подъезде висели фотографии голых  девушек, изнывающих от любви к населению.    

Как во  всяком ресторане, где танцуют, середина «Голливуда» была занята продолговатой  площадкой. По сторонам площадки и немного подымаясь над ней помещались столики.  Над всем возвышался многолюдный джаз.    

Джаз  можно не любить, в особенности легко разлюбить его в Америке, где укрыться от него  невозможно. Но, вообще говоря, американские джазы играют хорошо. Джаз ресторана  «Голливуд» представлял собой на диво слаженную эксцентрическую музыкальную  машину, и слушать его было приятно.    

Когда  тарелки с малоинтересным и нисколько не воодушевляющим американским супом  стояли уже перед нами, из-за оркестра внезапно выскочили девушки, голые наполовину,  голые на три четверти и голые на девять десятых. Они ревностно заскакали на  своей площадке, иногда попадая перьями в тарелки с супом или баночки с  горчицей.    

Вот так,  наверно, суровые воины Магомета представляли себе рай, – на столе еда, в  помещении тепло, и гурии делают свое старинное дело.    

Потом  девушки еще много раз выбегали: в промежутке между первым и вторым, перед кофе,  во время кофе. Хозяин «Голливуда» не давал им лениться.    

Это  соединение примитивной американской кулинарии со служебным сладострастием  внесло в наши души некоторое смятение.    

Ресторан  был полон. Обед здесь обходился доллара в два на одного человека. Значит, средненький  нью-йоркский человек может прийти сюда раз в месяц, а то и реже. Зато он  наслаждается вовсю. Он и слушает джаз, и ест котлетку, и любуется гуриями, и  сам танцует.    

Лица у  одних танцовщиц были тупые, у других – жалкие, у третьих – жестокие, но у всех  одинаково усталые.    

Мы  попрощались. Нам было грустно от нью-йоркского счастья.    

 Глава восьмая

  Большая нью-йоркская арена    

     

Члены  клуба «Немецкое угощение» собираются каждый вторник в белом зале нью-йоркского  отеля «Амбассадор».    

Само  название клуба дает точное представление о правах и обязанностях его членов. Каждый  платит за себя. На этой мощной экономической базе объединилось довольно много  журналистов и писателей. Но есть исключение. Почетные гости не платят. Зато они  обязаны произнести какую-нибудь смешную речь. Все равно о чем, лишь бы речь  была смешная и короткая. Если никак не выйдет смешная, то короткой она должна  быть в любом случае, потому что собрания происходят во время завтрака и все  торжество продолжается только один час.    

В  награду за речь гость получает легкий завтрак и большую гипсовую медаль клуба,  на которой изображен гуляка в продавленном цилиндре, дрыхнущий под сенью  клубных инициалов.    

При  общих рукоплесканиях медали навешиваются гостям на шею, и все быстро расходятся.  Вторник – деловой день, все члены «Немецкого угощения» – деловые люди. В начале  второго все они уже сидят в своих офисах и делают бизнес. Двигают культуру или  просто зарабатывают деньги.    

На таком  собрании мы увидели директора «Медисон-сквер-гарден», самой большой  нью-йоркской арены, где устраиваются самые большие матчи бокса, самые большие  митинги, вообще все самое большое.    

В этот  вторник гостями были мы, приезжие советские писатели, известный американский  киноактер и директор «Медисон-сквер-гарден», о котором только что говорилось.    

Мы  сочинили речь, упирая главным образом не на юмор, а на лаконичность, – и  последней достигли вполне. Речь перевели на английский язык, и один из нас,  нисколько не смущаясь тем, что находится в столь большом собрании знатоков  английского языка, прочел ее по бумажке.    

Вот она  в обратном переводе с английского на русский:    

     

«Мистер  председатель и джентльмены!    

Мы  совершили большое путешествие и покинули Москву, чтобы познакомиться с Америкой.  Кроме Нью-Йорка, мы успели побывать в Вашингтоне и Гартфорде. Мы прожили в  Нью-Йорке месяц и к концу этого срока почувствовали, что успели полюбить ваш  великий, чисто американский город.    

Внезапно  нас облили холодной водой.    

– Нью-Йорк  – это вовсе не Америка, – сказали нам наши новые друзья. – Нью-Йорк –  это только мост между Европой и Америкой. Вы все еще находитесь на мосту.    

Тогда мы  поехали в Вашингтон, округ Колумбия – столицу Соединенных Штатов, будучи  легкомысленно уверены в том, что этот город уже безусловно является Америкой. К  вечеру второго дня мы с удовлетворением почувствовали, что начинаем немножко  разбираться в американской жизни.    

– Вашингтон  – это совсем не Америка, – сказали нам, – это город государственных  чиновников. Если вы хотите действительно узнать Америку, то вам здесь нечего  делать.    

Мы  покорно уложили свои поцарапанные чемоданы в автомобиль и поехали в Гартфорд,  штат Коннектикут, где провел свои зрелые годы великий американский писатель  Марк Твен.    

Здесь  нас сразу же честно предупредили:    

– Имейте  в виду, Гартфорд – это еще не Америка.    

Когда мы  все-таки стали допытываться насчет местонахождения Америки, гартфордцы неопределенно  указывали куда-то в сторону.    

Теперь  мы пришли к вам, мистер председатель и джентльмены, чтобы просить вас указать  нам, где же находится Америка, потому что мы специально приехали сюда, чтобы  познакомиться с ней как можно лучше».    

Речь  имела потрясающий успех. Члены клуба «Немецкое угощение» аплодировали ей очень  долго. Только потом уже мы выяснили, что большинство членов клуба не разобрало  в этой речи ни слова, ибо странный русско-английский акцент оратора совершенно  заглушил таившиеся в ней глубокие мысли.    

Впрочем,  мистер председатель, сидевший рядом с нами, как видно, уловил смысл речи.  Обратив к нам свое худое и умное лицо, он постучал молоточком и, прекратив  таким образом бурю аплодисментов, сказал в наступившей тишине:    

– Я  очень сожалею, но и сам не мог бы сказать вам сейчас, где находится Америка.  Приезжайте сюда снова к третьему ноября тысяча девятьсот тридцать шестого года –  и тогда будет ясно, что такое Америка и где она находится.    

Это был  остроумный и единственно правильный ответ на наш вопрос. Третьего ноября  произойдут президентские выборы, и американцы считают, что только тогда  определится путь, по которому Америка пойдет.    

Затем  слово было предоставлено рослому мужчине, которого председатель именовал полковником.  Полковник немедленно зарявкал, насмешливо поглядывая на собравшихся.    

– Мой  бизнес, – сказал он, – заключается в том, что я сдаю помещение «Медисон-сквер-гарден»  всем желающим. И все, что происходит на свете, мне выгодно. Коммунисты  устраивают митинг против Гитлера – я сдаю свой зал коммунистам. Гитлеровцы  устраивают митинг против коммунистов – я сдаю зал гитлеровцам. В моем помещении  сегодня демократы проклинают республиканцев, а завтра республиканцы доказывают  с этой же трибуны, что мистер Рузвельт большевик и ведет Америку к анархии. У  меня зал для всех. Я делаю свой бизнес. Но все-таки у меня есть убеждения.  Недавно защитники Бруно Гауптмана, который убил ребенка Линдберга, хотели снять  мой зал для агитации в пользу Гауптмана. И вот этим людям я не дал своего зала.  А все прочие – пожалуйста, приходите. Платите деньги и занимайте места, кто бы  вы ни были – большевики, анархисты, реакционеры, баптисты, – мне все  равно.    

Прорявкав  это, мужественный полковник уселся на свое место и стал допивать кофе.    

В  «Медисон-сквер-гарден», в этом «зале для всех», по выражению полковника, мы  увидели большой матч бокса между бывшим чемпионом мира, итальянцем Карнера и  немецким боксером, не самым лучшим, но первоклассным.    

Арена  «Медисон-сквер-гарден» представляет собой не круг, как обычные цирковые арены,  а продолговатый прямоугольник. Вокруг прямоугольника довольно крутыми откосами  подымаются ряды стульев. Еще до матча глазам зрителя предстает внушительное  зрелище, – он видит двадцать пять тысяч стульев сразу: в театре двадцать  пять тысяч мест. По случаю бокса – стулья стояли также на арене, вплотную окружая  высокий ринг.    

Сильный  белый свет падал на площадку ринга. Весь остальной цирк был погружен в полумрак.  Резкие крики продавцов в белых двурогих колпаках разносились по громадному  зданию. Продавцы, пробираясь между рядами, предлагали соленые орешки, соленые  бисквиты, резиновую жвачку и маленькие бутылочки с виски. Американцы по своей  природе – жующий народ. Они жуют резинку, конфетки, кончики сигар, их челюсти  постоянно движутся, стучат, хлопают.    

Карнера  выступал в предпоследней паре. Под оглушительные приветствия он вышел на ринг и  осмотрелся тем мрачно-растерянным взглядом, которым обычно обладают все  чересчур высокие и сильные люди. Это взгляд человека, все время боящегося  кого-то или что-то раздавить, сломать, исковеркать.    

Карнеру  на его родине, в Италии, называют даже не по фамилии. У него есть кличка – «Иль  гиганте». «Иль гиганте» – непомерно долговязый и длиннорукий человек. Если бы  он был кондуктором московского трамвая, то мог бы свободно принимать гривенники  от людей, стоящих у передней площадки. «Иль гиганте» сбросил яркий халат и  показался во всей своей красе, длинный, костлявый, похожий на недостроенный  готический собор.    

Его  противником был плотный белокурый немец среднего роста.    

Раздался  сигнал, мэнеджеры посыпались с ринга, и Карнера спокойно принялся колотить  немца. Даже не колотить, а молотить. Крестьянин Карнера словно производил  привычную для него сельскохозяйственную работу. Его двухметровые руки мерно  вздымались и опускались. Чаще всего они попадали в воздух, но в тех редких  случаях, когда они опускались на немца, нью-йоркская публика кричала: «Карнера!  Бу-у!» Неравенство сил противников было слишком очевидно. Карнера был гораздо  выше и тяжелее немца.    

Тем не  менее зрители кричали и волновались, словно исход борьбы не был предрешен заранее.  Американцы очень крикливые зрители. Иногда кажется даже, что они приходят на  бокс или футбол не смотреть, а покричать. В продолжение всего матча стоял рев.  Если зрителям что-нибудь не нравилось или они считали, что один из боксеров  неправильно дерется, трусит или мошенничает, то все они хором начинали гудеть:  «Бу-у-у! Бу-у-у!», и аудитория превращалась в собрание симпатичных бизонов в  мягких шляпах. Кроме того, зрители своим криком помогали дерущимся. За три с  половиной раунда, в течение которых шла борьба между Карнерой и немцем, зрители  потратили столько сил, сделали столько движений, что при правильном использовании  этой энергии можно было бы построить шестиэтажный дом с лифтами, плоской крышей  и кафетерией в первом этаже.    

Третий  раунд немец закончил почти ослепленный. У него был задет глаз. А в середине четвертого  раунда он внезапно махнул рукой, как карточный игрок, которому не везет, и ушел  с ринга, отказавшись продолжать бой.    

Ужасное  «бу-у-у! бу-у-у!» огласило беспредельные пространства цирка. Это было вовсе не  спортивно – уходить с ринга. С ринга боксеров должны уносить, и именно за это  зрители платят деньги. Но немцу, как видно, так тошно было представлять себе,  как он через минуту или две получит нокаут, что он решил больше не драться.    

Зрители  бубукали все время, покуда несчастный боксер пробирался за кулисы. Они были так  возмущены поведением немца, что даже не слишком приветствовали победителя. «Иль  гиганте» поднял сложенные руки над головой, потом надел роскошный, как у  куртизанки, шелковый халат, нырнул под веревки ринга и степенно отправился  переодеваться, отправился походкой старой работящей лошади, возвращающейся в  конюшню, чтобы засунуть свою длинную морду в торбу с овсом.    

Последняя  пара не представляла интереса. Вскоре мы вместе со всеми выходили из цирка. У  выхода газетчики продавали ночные издания «Дейли Ньюс» и «Дейли Миррор», на  первой странице которых афишными буквами было напечатано сообщение о том, что  Карнера на четвертом раунде победил своего противника. От той минуты, когда это  событие произошло, до того момента, как мы купили газету с сообщением о матче,  прошло не больше получаса.    

В ночном  небе пылала электрическая надпись: «Джек Демпсей». Великий чемпион бокса,  закончив свою карьеру на ринге, открыл поблизости от «Медисон-сквер-гарден» бар  и ресторан, где собираются любители спорта. Никому из американцев не придет,  конечно, в голову мысль укорить Демпсея в том, что из спортсмена он превратился  в содержателя бара. Человек зарабатывает деньги, делает свой бизнес. Не все ли  равно, каким способом заработаны деньги? Те деньги лучше, которых больше!    

Бокс  может нравиться или не нравиться. Это частное дело каждого человека. Но бокс –  все-таки спорт; может быть – тяжелый, может быть – даже ненужный, но спорт. Что  же касается американской борьбы, то она представляет собой зрелище нисколько не  спортивное, хотя и удивительное.    

Мы  видели такую борьбу в «Медисон-сквер-гарден».    

По  правилам американской борьбы… Впрочем, зачем говорить о правилах, когда особенность  этой борьбы заключается именно в том, что правил никаких нет! Можно делать что  угодно: выламывать противнику руки; запихивать ему пальцы в рот, стараясь этот  последний разорвать, в то время как противник пытается чужие пальцы откусить;  таскать за волосы; просто бить; рвать ногтями лицо; тянуть за уши; душить за  глотку – все можно делать. Эта борьба называется «реслинг» и вызывает у зрителя  неподдельный интерес.    

Борцы  валяются на ринге, прищемив друг друга, лежат так по десять минут, плачут от  боли и гнева, сопят, отплевываются, визжат, вообще ведут себя омерзительно и  бесстыдно, как – грешники в аду.    

Омерзение  еще увеличивается, когда через полчаса начинаешь понимать, что все это глупейший  обман, что здесь нет даже простой уличной драки между двумя пьяными хулиганами.  Если один сильный человек хочет сломать руку другому, то, изловчившись, он  всегда может это сделать. В «реслинге» же, несмотря на самые ужасные захваты,  членовредительства мы не видели. Но американцы, как дети, верят этому наивному  обману и замирают от восторга.    

Разве  можно сравнить это вульгарное зрелище с состязаниями ковбоев! На этой же прямоугольной  арене, оскверненной «реслингом», мы видели «родео» – состязания пастухов с  Запада.    

На этот  раз не было ни ринга, ни стульев. Чистый песок лежал от края до края огромной  арены. На трибуне сидели оркестранты в ковбойских шляпах и изо всех сил дули в  свои валторны и тромбоны.    

Раскрылись  ворота в сплошном деревянном барьере, и начался парад участников. На славных  лошадках ехали представители романтических штатов Америки-ковбои и каугерлс (пастухи  и пастушки) из Техаса, Аризоны, Невады. Колыхались поля исполинских шляп,  девушки приветствовали публику мужественным поднятием руки. На арене было уже  несколько сот всадников, а из ворот ехали все новые и новые ковбои.    

Торжественная  часть окончилась, началась художественная.    

Ковбои  по очереди выезжали из ворот верхом на низкорослых и бешено подскакивающих  быках. По всей вероятности, этим быкам перед выходом на арену чем-то причиняли  боль, потому что брыкались они невероятно. Задача всадника состояла в том, что  ему надо было продержаться на спине животного как можно дольше, не хватаясь за  него рукой и держа в правой руке шляпу. Под потолком висел огромный секундомер,  за которым мог следить весь зал. Одни ковбой держался на осатаневшем быке  семнадцать секунд, другой – двадцать пять. Некоторых всадников быки сбрасывали  на землю уже на второй или третьей секунде. Победителю удалось продержаться  что-то такое секунд сорок. У ковбоев были напряженные, застенчивые лица  деревенских парней, не желающих осрамиться перед гостями.    

Потом  ковбои один за другим выносились на лошадях, размахивая свернутым в моток лассо.  Перед лошадью, задрав хвостик, восторженным галопом скакал теленок. Опять  пускали секундомер. Неожиданно веревка лассо вылетала из руки ковбоя. Петля вела  себя в воздухе как живая. Секунду она висела над головой теленка, а уже в  следующую секунду теленок лежал на земле, и спешившийся ковбой бежал к нему,  чтобы с возможной быстротой связать теленка по всем правилам техасской науки и  превратить его в тщательно упакованную, хотя и отчаянно мычащую покупку.    

Любители  «родео» вопили и записывали в книжечки секунды и доли секунд.    

Самое  трудное было оставлено на конец. Тут ковбоям было над чем поработать. Из ворот  выпустили бодливую, злую корову. Она неслась по арене с такой быстротой, какой  никак нельзя было ожидать от этого в общем смирного животного. Ковбой гнался за  коровой на лошади, на всем скаку прыгнул ей на шею и, схватив за рога, пригнул  к земле. Самым важным и самым трудным было повалить корову на землю. Многим  этого так и не удалось сделать. Повалив корову, надо было связать ей все четыре  ноги и выдоить в бутылочку, которую ковбой торопливо вытаскивал из кармана,  хоть немного молока. На все это давалась только одна минута. Подоив корову,  ковбой торжественно поднял над головой бутылочку и радостно побежал за  загородку.    

Блестящие  упражнения пастухов, их минорные песни и черные гитары заставили нас забыть  тяжкое хлопанье боксерских перчаток, раскрытые слюнявые пасти и заплаканные  лица участников американской борьбы «реслинг».    

Полковник  оказался прав. На его арене можно было увидеть и хорошее и плохое.    

 Глава девятая

  Мы покупаем автомобиль и уезжаем    

     

По  дороге в Синг-Синг, даже раньше, еще за завтраком с мистером Адамсом, мы стали  уговаривать его поехать с нами в большое путешествие по Америке. Так как  никаких аргументов у нас не было, то мы монотонно повторяли одно и то же:    

– Ну,  поедем с нами! Это будет очень интересно!    

Мы  уговаривали его так, как молодой человек уговаривает девушку полюбить его.  Никаких оснований у него на это нет, но ему очень хочется, чтоб его кто-нибудь  полюбил. Вот он и канючит.    

Мистер  Адамс ничего на это не отвечал, смущенный, как молодая девушка, или же старался  перевести разговор на другую тему.    

Тогда мы  усиливали нажим. Мы придумали пытку, которой подвергали доброго пожилого  джентльмена целую неделю.    

– Имейте  в виду, мистер Адамс, вы будете причиной нашей гибели. Без вас мы пропадем в  этой стране, переполненной гангстерами, бензиновыми колонками и яйцами с  ветчиной. Вот запаршивеем на ваших глазах в этом Нью-Йорке – и пропадем.    

– Но,  но, сэры, – говорил мистер Адамс, – но! Не нужно так сразу. Это будет  непредусмотрительно поступать так. Да, да, да! Вы этого не понимаете, мистер  Илф и мистер Петров!    

Но мы  безжалостно продолжали эти разговоры, чувствуя, что наш новый друг колеблется и  что нужно как можно скорее ковать это толстенькое, заключенное в аккуратный  серый костюм железо, покуда оно горячо.    

Мистер  Адамс и его жена принадлежали к тому сорту любящих супругов, которые понимают  один другого с первого взгляда.    

Во  взгляде миссис Адамс можно было прочесть:    

«Я знаю,  тебе очень хочется поехать. Ты просто еле удерживаешься от того, чтобы не броситься  в путь с первыми подвернувшимися людьми. Такая уж у тебя натура. Тебе ничего не  стоит бросить меня и беби. Ты любопытен, как негритенок, хотя тебе уже  шестьдесят три года. Подумай, сколько раз ты пересекал Америку и на автомобиле  и в поезде! Ты же знаешь ее как свою квартиру. Но если ты хочешь еще раз  посмотреть ее, то поезжай. Я готова для тебя на все. Только одно мне непонятно –  кто будет у вас управлять машиной? Впрочем, делайте как знаете. А обо мне лучше  не думать совсем».    

«Но, но,  Бекки! – читалось в ответном взгляде мистера Адамса. – Это будет  неверно и преждевременно думать обо мне так мрачно. Я вовсе никуда не хочу  ехать. Просто хочется помочь людям. И потом, я пропаду без тебя. Кто будет мне  брить голову? Лучше всего поезжай с нами. Ты еще более любопытна, чем я. Все  это знают. Поезжай! Кстати, ты будешь вести машину».    

«А  беби?» – отвечал взгляд миссис Адамс.    

«Да, да!  Беби! Это ужасно: я совсем забыл!»    

Когда  безмолвный разговор доходил до этого места, мистер Адамс поворачивался к нам и  восклицал:    

– Но,  но, сэры! Это невозможно!    

– Почему  же невозможно? – ныли мы. – Все возможно. Так будет хорошо. Мы будем  ехать, делать привалы, останавливаться в гостиницах.    

– Кто  же останавливается в гостиницах! – закричал вдруг мистер Адамс. – Мы  будем останавливаться в туристгаузах или кэмпах.    

– Вот  видите, – подхватывали мы, – вы все знаете, поедем. Ну, поедем!  Честное слово! Миссис Адамс, поедем с нами! Поедем! Поедем всей семьей!    

– А  беби? – закричали оба супруга.    

Мы  легкомысленно ответили:    

– Беби  можно отдать в ясли.    

– Но,  но, сэры! О, но! Вы забыли! Тут нет яслей. Вы не в Москве.    

Это было  верно. Мы были не в Москве. Из окон квартиры мистера Адамса были видны обнаженные  деревья Сентрал-парка и из Зоологического сада доносились хриплые крики  попугаев, подражавших автомобильным гудкам.    

– Тогда  отдайте ее знакомым, – продолжали мы.    

Супруги  призадумались. Но тут все испортила сама беби, которая вошла в комнату в ночном  комбинезоне с вышитым на груди Микки-Маусом. Она пришла проститься, прежде чем  лечь спать. Родители со стоном бросились к своей дочке. Они обнимали ее,  целовали и каждый раз оборачивались к нам. Теперь во взглядах обоих можно было  прочесть одно и то же: «Как? Обменять такую чудную девочку на этих двух  иностранцев? Нет, этого не будет!»    

Появление  беби отбросило нас почти к исходным позициям. Надо было все начинать сначала. И  мы повели новые атаки.    

– Какое  прекрасное дитя! Сколько ей? Неужели только два года? На вид можно дать все  восемь. Удивительно самостоятельный ребенок! Вы должны предоставить ей больше  свободы! Не кажется ли вам, что постоянная опека родителей задерживает развитие  ребенка?    

– Да,  да, да, мистеры! – говорил счастливый отец, прижимая к своему животу  ребенка. – Это просто шутка с вашей стороны.    

Когда  ребенка уложили спать, мы для приличия минут пять поговорили о том о сем, а затем  снова стали гнуть свою линию.    

Мы  сделали множество предложений насчет беби, но ни одно из них не подходило. В совершенном  отчаянии мы вдруг сказали, просто сболтнули:    

– А  нет ли у вас какой-нибудь почтенной дамы, которая могла бы жить с беби во время  вашего отсутствия?    

Оказалось,  что такая дама, кажется, есть. Мы уже стали развивать эту идею, как мистер  Адамс вдруг поднялся. Стекла его очков заблистали. Он стал очень серьезен.    

– Сэры!  Нам нужно два дня, чтобы решить этот вопрос.    

Два дня  мы слонялись по Нью-Йорку, надоедая друг другу вопросами о том, что будет, если  Адамсы откажутся с нами ехать. Где мы тогда найдем идеальное существо? И мы  подолгу стояли перед витринами магазинов дорожных вещей. Сумки из шотландской  ткани с застежками-молниями, рюкзаки из корабельной парусины, мягкие кожаные  чемоданы, пледы и термосы-все здесь напоминало о путешествии и манило к нему.    

Точно в  назначенный срок в нашем номере появился мистер Адамс. Его нельзя было узнать.  Он был медлителен и торжествен. Его жилет был застегнут на все пуговицы. Так  приходит посол соседней дружественной державы к министру иностранных дел и  сообщает, что правительство его величества считает себя находящимся в состоянии  войны с державой, представителем которой и является означенный министр  иностранных дел.    

– Мистер  Илф и мистер Петров, – сказал маленький толстяк, пыхтя и вытирая с лысины  ледяной пот, – мы решили принять ваше предложение.    

Мы  хотели его обнять, но он не дался, сказав:    

– Сэры,  это слишком серьезный момент. Нельзя больше терять времени. Вы должны понять  это, сэры.    

За эти  два дня мистер Адамс не только принял решение, но и детально разработал весь  маршрут. От этого маршрута кружилась голова.    

Сначала  мы пересекаем длинный и узкий штат Нью-Йорк почти во всю его длину и останавливаемся  в Скенектеди – городе электрической промышленности. Следующая большая остановка  – Буффало.    

– Может  быть, это слишком тривиально – смотреть Ниагарский водопад, но, сэры, это надо  видеть.    

Потом,  по берегу озера Онтарио и озера Эри, мы поедем в Детройт. Здесь мы посмотрим  фордовские заводы. Затем – в Чикаго. После этого путь идет в Канзас-сити. Через  Оклахому мы попадаем в Техас. Из Техаса в Санта-Фе, штат Нью-Мексико. Тут мы  побываем на индейской территории. За Альбукерком мы переваливаем через  Скалистые горы и попадаем в Грэнд-кэньон. Потом-Лас-Вегас и знаменитая плотина  на реке Колорадо-Боулдер-дам. И вот мы в Калифорнии, пересекши хребет  Сиерра-Невады. Затем Сан-Франциско, Лос-Анжелос, Голливуд, Сан-Диэго. Назад, от  берегов Тихого океана, мы возвращаемся вдоль мексиканской границы, через  Эль-Пасо, Сан-Антонио и Юстон. Здесь мы движемся вдоль Мексиканского залива. Мы  уже в черных штатах – Луизиана, Миссисипи, Алабама. Мы останавливаемся в  Нью-Орлеане и через северный угол Флориды, через Талагасси, Саванну и Чарльстон  движемся к Вашингтону, столице Соединенных Штатов.    

Сейчас  легко писать обо всем этом, а тогда… Сколько было криков, споров, взаимных  убеждений! Всюду хотелось побывать, но ограничивал срок. Bсe автомобильное  путешествие должно было занять два месяца, и ни одним днем больше. Адамсы  решительно заявили, что могут расстаться с беби только на шестьдесят дней.    

Остановка  была за автомобилем. Какой купить автомобиль?    

Хотя  заранее было известно, что будет куплен самый дешевый автомобиль, какой только  найдется на территории Соединенных Штатов, но мы решили посетить автомобильный  салон тысяча девятьсот тридцать шестого года. Был ноябрь месяц тысяча девятьсот  тридцать пятого года, и салон только что открылся.    

В двух  этажах выставочного помещения было собрано, как в фокусе, все сказочное сиянье  автомобильной Америки. Не было ни оркестров, ни пальм, ни буфетов, –  словом, никаких дополнительных украшений. Автомобили сами были так красивы, что  не нуждались ни в чем. Благородный американский технический стиль заключается в  том, что суть дела не засорена ничем посторонним. Автомобиль есть тот предмет,  из-за которого сюда пришли. И здесь существует только он. Его можно трогать  руками, в него можно садиться, поворачивать руль, зажигать фары, копаться в  моторе.    

Длинные  тела дорогих «паккардов», «кадиллаков» и «роллс-ройсов» стояли на зеркальных  стендах. На отдельных площадках вращались специально отполированные шасси и  моторы. Кружились и подскакивали никелированные колеса, показывая эластичность  рессор и амортизаторов.    

Каждая  фирма демонстрировала собственный технический трюк, какое-нибудь усовершенствование,  заготовленное для того, чтобы окончательно раздразнить покупателя, вывести его  (а главным образом его жену) из состояния душевного равновесия.    

Все  автомобили, которые выставила фирма «Крайслер», были золотого цвета. Бывают такие  жуки, кофейно-золотые. Стон стоял вокруг этих автомобилей. Хорошенькие  худенькие американочки, с голубыми глазами весталок, готовы были совершить  убийство, чтобы иметь такую машину. Их мужья бледнели при мысли о том, что  сегодня ночью им придется остаться наедине со своими женами и убежать будет  некуда. Много, много бывает разговоров в Нью-Йорке в ночь после открытия  автомобильного салона! Худо бывает мужчине в день открытия выставки! Долго он  будет бродить вокруг супружеского ложа, где, свернувшись котеночком, лежит  любимое существо, и бормотать:    

– Мисси,  ведь наш «плимут» сделал только двадцать тысяч миль. Ведь это идеальная машина.    

Но  существо не будет даже слушать своего мужа. Оно будет повторять одно и то же,  одно и то же:    

– Хочу  золотой «крайслер»!    

И в эту  ночь честная супружеская кровать превратится для мужа в утыканное гвоздями ложе  индийского факира.    

Но  низкие могучие «корды» с хрустальными фонарями, скрывающимися в крыльях для  пущей обтекаемости, заставляют забыть о золотых жуках. Американочки забираются  в эти машины и сидят там целыми часами, не в силах выйти. В полном расстройстве  чувств, они нажимают кнопку, и фонари торжественно выползают из крыльев. Снова  они касаются кнопки, и фонари прячутся в свои гнезда. И снова ничего не видно  снаружи – голое сверкающее крыло.    

Но все  блекнет – и золото и хрусталь – перед изысканными и старомодными на вид формами  огромных «роллс-ройсов». Сперва хочется пройти мимо этих машин. Сперва даже  удивляешься: почему среди обтекаемых моделей, прячущихся фар и золотых колеров  стоят эти черные простые машины! Но стоит только присмотреться, и становится  ясным, что именно это самое главное. Это машина на всю жизнь, машина для  сверхбогатых старух, машина для принцев. Тут Мисси замечает, что никогда не  достигнет полного счастья, что никогда не будет принцессой. Для этого ее Фрэнк  зарабатывает в своем офисе слишком мало денег.    

Никогда  этот автомобиль не выйдет из моды, не устареет, как не старятся бриллианты и  соболя. Ох, туда даже страшно было садиться! Чувствуешь себя лордом-хранителем  печати, который потерял печать и сейчас будет уволен.    

Мы  посидели в «роллс-ройсе» и решили его не покупать. Это было для нас слишком роскошно.  Он едва ли пригодился бы нам в том суровом путешествии, которое нам предстояло.  Кстати, и стоил он много тысяч долларов.    

Потом мы  кочевали из машины в машину. Сидели мы и в голубом «бьюике», и в маленьком и  дешевом «шевроле», вызывали мы нажатием кнопки фордовские фары из их убежища,  ощупывали «плимуты», «олдсмобили», «студебеккеры», «гудзоны», «нэши», даже  нажимали клаксон «кадиллака» с таким видом, как будто от этого зависело – купим  мы «кадиллак» или нет. Но, вызвав из недр чудесной машины могучий степной рев,  мы отошли в сторону. Нет! Не купим! Не по средствам!    

Мы  посетили также и другие автомобильные салоны. Они помещались преимущественно  под открытым небом, на городских пустырях, и все их великолепие портила большая  вывеска с надписью «подержанные автомобили».    

Тут тоже  были «студебеккеры», «олдсмобили», «кадиллаки», «гудзоны» и «плимуты». Но что сделало  время! Никаким ремонтом нельзя было скрыть их почтенной старости.    

– Это  машины для очень богатых людей, – неожиданно сказал мистер Адамс. – Я  советую вам купить новый форд. Подержанная машина стоит недорого, но вы никогда  не знаете, сколько раз вам придется чинить ее в дороге, сколько она жрет  бензина и масла. Нет, нет, мистеры, это было бы глупо – покупать старье.    

И хотя  на каждом из таких базаров стоял под особым балдахинчиком автомобиль, украшенный  соблазнительным плакатом: «Сенсация сегодняшнего дня», и нам безумно хотелось  эту сенсацию приобрести (продавалась она совсем дешево и выглядела просто  замечательно), Адамс был непреклонен и удержал нас от опасной покупки.    

Мы  купили новый форд.    

Сначала  мы хотели купить форд с радиоустановкой. Но нам рассказали одну ужасную историю.  Недавно произошла катастрофа, в горах разбилась машина. Искалеченные люди  несколько часов пролежали в ней под звуки фокстротов, которые исполнял  уцелевший радиоприемник. После этого, конечно, мы от радио отказались. Кстати,  оно стоило сорок два доллара.    

От  отопления мы тоже отказались. Зачем отопление, если все равно надо одно окно держать  открытым, иначе запотеет ветровое стекло. К тому же отопление стоило дорого –  двенадцать долларов.    

Пепельница  стоила дешево, но покупать ее уже не было времени.    

Одним  словом, мы купили самый обыкновенный форд, без радио, без отопления, без пепельницы  и без заднего сундука, но зато с электрической зажигалкой.    

Продал  нам его «дилер» (торговец автомобилями) в нижней части города, где-то на Второй  авеню, угол 1-й улицы, район города не самый аристократический. Наш новый  автомобиль, или – как в Америке говорят – «кар», стоял в пустом сарае. В сарае  было сумрачно и грязновато. И дилер был похож на гангстера и даже не выражал  особого желания продать нам машину. Купим – купим, не купим – не надо. И тем не  менее мы сразу увидели: это то, что мы искали. Автомобиль был совершенно новый,  благородного мышиного цвета, выглядел как дорогой, а стоил дешево. Чего еще  можно желать от автомобиля! Бесплатных пирожных, как любил говорить Маяковский?  Таких чудес на свете не бывает! Мы его сразу купили.    

Мы очень  полюбили наш новый кар. И когда все хлопоты были уже закончены, когда мы  получили документы на право владения машиной, когда она уже имела желтый номер  ЗС – 99–74 и надпись «Нью-Йорк» и была застрахована на тот случай, если мы на  кого-нибудь налетим, а также если на нас кто-нибудь налетит, – когда мы в  первый раз ехали в своей машине по Нью-Йорку и миссис Адамс сидела за рулем, а  сам Адамс помещался рядом с ней, мы были очень горды и не совсем понимали,  почему безмолвствует великий город. Чтобы сделать нам приятное, старый Адамс  сказал, что за всю свою жизнь не видел такого удачного, приемистого, легкого на  ходу и экономичного автомобиля.    

– Да,  удивительно удобно и хорошо им управлять. Вам удивительно повезло, что вы купили  именно этот автомобиль, – подтвердила миссис Адамс.    

Мы тоже  чувствовали удовлетворение от того, что среди двадцати пяти миллионов американских  автомобилей нам все-таки удалось заполучить самый лучший.    

Последнюю  ночь мы провели у Адамсов.    

Мы  решили встать как можно раньше, чтобы выехать, пока бедная беби еще спит. Но  это не удалось. Девочка застала нас в разгаре перетаскивания чемоданов. На  Адамсов жалко было смотреть. Они лживыми голосами уверяли беби, что через час  вернутся. Негритянка плакала. Мы чувствовали себя подлецами.    

Машина  скользнула по влажному асфальту Сентрал-парк-вест, спидометр начал отсчитывать  мили, мы двинулись в дальний путь.    

     

 Часть вторая

  «Через восточные штаты»    

     

Глава десятая

  На автомобильной дороге    

     

Гордые  башни Нью-Йорка остались позади. Оправленные в нержавеющую сталь грани  «Импайра» смутно светились в утренней мгле, нависшей над гигантским городом.  Тонкий туман окутывал вершины «Радио-сити», «Крайслера», «Вулворта» и других  небоскребов с именами и без имен. Сейчас мы ехали оживленной и неказистой  окраиной.    

По  брусчатым мостовым бежала мутная вода. Зеленый железный мост надземки перерезал  улицу на высоте пятых этажей. Темпераментный нью-йоркский народ лихо несся на  автомобилях по своим делам. Мелькала полосатая вертушка парикмахера –  вращающийся стеклянный цилиндр с белыми, красными и синими полосами. В красном  кирпичном доме помещалась торговля поджаренными сандвичами. Впрочем, все дома  здесь были кирпичные, все были красные. Что тут может понравиться, что тут  можно полюбить?