1 2 3 
пер. с англ. Демуровой  Н. М.    

     

Глава первая  НЕОЖИДАННОЕ ИЗВЕСТИЕ    

     

Сам Седрик ничего об этом не знал. При нем об этом даже не  упоминали. Он знал, что отец его был англичанин, потому что ему сказала об этом  мама; но отец умер, когда он был еще совсем маленьким, так что он почти ничего  о нем и не помнил — только что он был высокий, с голубыми глазами и длинными  усами, и как это было замечательно, когда он носил Седрика на плече по комнате.  После смерти отца Седрик обнаружил, что с мамой о нем лучше не говорить. Когда  отец заболел, Седрика отправили к друзьям погостить, а когда он вернулся, все  было кончено; а мама, которая тоже очень болела, только-только стала  подниматься с постели, чтобы посидеть в кресле у окна. Она побледнела и  похудела, ямочки исчезли с ее милого лица, а глаза стали большими и грустными.  Одета она была в черное.    

— Дорогая, — сказал Седрик (так называл ее отец, и  мальчик перенял у него эту привычку), — Дорогая, папа выздоровел?    

Плечи ее задрожали, и он заглянул ей в лицо. В глазах у нее  было такое выражение, что он понял: сейчас она заплачет.    

— Дорогая, — повторил он, — папе лучше?  Внезапно сердце ему подсказало, что надо поскорей ее обнять, и расцеловать, и  прижаться мягкой щекой к ее лицу; он так и поступил, а она склонила голову ему  на плечо и горько заплакала, крепко обхватив его руками, словно не желая  отпускать.    

— О да, ему лучше, — отвечала она с  рыданьем, — ему совсем, совсем хорошо! А у нас с тобой никого больше нет.  Никого во всем белом свете!    

     

И тогда, как ни был он мал, Седрик понял, что отец, такой  большой, молодой и красивый, больше не вернется; что он умер, как некоторые  другие люди, о смерти которых он слышал, хоть и не понимал, что это такое и  почему мама так грустит. Но так как она всегда плакала, когда он заговаривал об  отце, он про себя решил, что лучше не говорить с ней о нем; и еще он заметил,  что лучше не позволять ей задумываться, глядя в окно или в огонь, играющий в  камине. Знакомых у них с мамой почти не было, и жили они весьма уединенно, хоть  Седрик этого и не замечал, пока не подрос и не узнал, почему их никто не  навещает.     

Дело в том, что, когда отец женился на его маме, мама была  сиротой и у нее никого не было. Она была прехорошенькая и жила в компаньонках у  богатой старухи, которая плохо с ней обращалась, и однажды капитан Седрик  Эррол, приглашенный к старухе в гости, увидел, как молоденькая компаньонка в  слезах взбежала по лестнице; она была так прелестна, нежна и печальна, что капитан  не мог ее забыть. И после всяческих странных происшествий они познакомились и  полюбили друг друга, а потом и поженились, хотя их брак кое-кому не понравился.    

Больше всех разгневался старый отец капитана — он жил в  Англии и был весьма богатый и знатный аристократ; он обладал весьма дурным  нравом и ненавидел Америку и американцев. У него было два сына, старше капитана  Седрика; старшему из этих сыновей по закону надлежало унаследовать фамильный  титул и великолепные имения; в случае смерти старшего сына наследником  становился второй; капитан Седрик, хоть он и был членом такой знатной семьи, не  мог надеяться на богатство. Однако случилось так, что природа щедро наделила  младшего сына всем, в чем она отказала старшим братьям. Он был не только  красив, строен и изящен, но и отважен и великодушен; и обладал не только ясной  улыбкой и приятным голосом, но и на редкость добрым сердцем и, казалось, умел  заслужить всеобщую любовь.    

Старшим братьям во всем этом было отказано: они не  отличались ни красотой, ни добрым нравом, ни умом. В Итоне никто с ними не  дружил; в колледже они учились без интереса и только даром тратили время и  деньги, не находя и здесь настоящих друзей. Старого графа, своего отца, они без  конца огорчали и ставили в неловкое положение; его наследник не делал чести  фамильному имени и обещал стать просто самовлюбленным и расточительным  ничтожеством, лишенным мужества и благородства. Граф с горечью думал о том, что  младший сын, которому предстояло получить лишь весьма скромное состояние, был  милым, красивым и крепким юношей. Порой он готов был рассердиться на него за  то, что ему достались все те достоинства, которые так подходили бы пышному  титулу и великолепным именьям; и все же упрямый и надменный старик всем сердцем  любил своего младшего сына.    

Однажды в порыве досады он отправил капитана Седрика в  Америку — пусть себе попутешествует, тогда можно будет не сравнивать его  постоянно с братьями, которые в то время особенно досаждали отцу своими  выходками. Однако спустя полгода граф начал втайне скучать по сыну — он  отправил капитану Седрику письмо, в котором велел ему возвращаться домой. В это  же время капитан тоже послал отцу письмо, в котором сообщал, что полюбил  хорошенькую американку и хочет жениться на ней. Граф, получив письмо, пришел в  ярость. Как ни суров был его нрав, он никогда не давал ему воли так, как в тот  день, когда он прочитал письмо капитана. Он так разгневался, что камердинер,  который находился в комнате, когда принесли письмо, испугался, как бы милорда  не хватил удар. В гневе своем он был страшен. Целый час он метался, как тигр в  клетке, а потом сел и написал сыну, чтобы тот никогда больше не показывался ему  на глаза и не писал ни отцу, ни братьям. Может жить как хочет и умереть где  хочет, а о семье пусть забудет и пусть до конца дней не ждет от отца никакой  помощи.    

Капитан очень опечалился, прочитав это письмо; он любил  Англию, а еще больше — красивый дом, в котором родился; он любил даже своего  своенравного отца и сочувствовал ему; однако он знал, что теперь ему нечего  надеяться на него. Поначалу он совсем растерялся: он не был приучен к труду,  опыта в делах у него не было; зато у него было вдоволь решимости и мужества. Он  продал свой офицерский патент, нашел себе — не без труда — место в Нью-Йорке и  женился. По сравнению с прежней его жизнью в Англии перемена в обстоятельствах  казалась очень велика, но он был счастлив и молод и надеялся, что, прилежно  трудясь, достигнет многого в будущем. Он купил небольшой дом на одной из тихих  улочек; там родился его малыш, и все там было так просто, весело и мило, что он  ни разу ни на миг не пожалел, что женился на хорошенькой компаньонке богатой  старухи: она была так прелестна и любила его, а он любил ее.    

Она и вправду была совершенно прелестна, а малыш походил и  на нее и на отца. Хоть он и родился в таком тихом и скромном доме, казалось,  что счастливее малыша не найти. Во-первых, он никогда не болел, а потому не  доставлял никому забот; во-вторых, характер у него был такой милый и вел он  себя так очаровательно, что всех только радовал; а в-третьих, он был на  удивление хорош собой. Он появился на свет с чудесными волосами, мягкими,  тонкими и золотистыми, не то что другие младенцы, которые рождаются с голенькой  головкой; волосы у него вились на концах, а когда ему исполнилось полгода,  завились крупными кольцами; у него были большие карие глаза, длинные-предлинные  ресницы и очаровательное личико; а спинка и ножки были такие крепкие, что в  девять месяцев он уже начал ходить; вел же он себя всегда столь хорошо, что  залюбуешься. Казалось, он всех считал друзьями, и если кто-нибудь заговаривал с  ним, когда его вывозили в коляске погулять, он внимательно смотрел своими  карими глазами, а потом так приветливо улыбался, что не было по соседству ни  одного человека, который не радовался бы, завидев его, не исключая бакалейщика  из угловой лавки, которого все считали брюзгой. И с каждым месяцем он все умнел  и хорошел.    

Когда же Седрик подрос и начал выходить, волоча за собой  игрушечную тележку, на прогулку, то вызывал всеобщее восхищение, так он был мил  и ладен собой в своей короткой белой шотландской юбочке и большой белой шляпе  на золотистых кудрях. Вернувшись домой, няня рассказывала миссис Эррол о том,  как дамы останавливали коляски, чтобы посмотреть на него и поговорить с ним.  Как они радовались, когда он весело болтал с ними, будто век был с ними знаком!  Более всего пленял он тем, что умел без труда подружиться с людьми. Происходило  это скорее всего из-за его доверчивости и доброго сердца — он был расположен ко  всем и хотел, чтобы всем было так же хорошо, как ему. Он легко угадывал чувства  людей, возможно оттого, что жил с родителями, которые были любящими,  заботливыми, нежными и хорошо воспитанными людьми. Маленький Седрик никогда не  слышал недоброго или грубого слова; его всегда любили, о нем заботились, и  детская его душа исполнилась доброты и открытой приязни. Он слышал, что отец  называл маму нежными и ласковыми именами, и сам называл ее так же; он видел,  что отец оберегал ее и заботился о ней, и сам научился тому же. И потому, когда  он понял, что отец больше не вернется, и увидел, как печалится мама, им  понемногу овладела мысль, что он должен постараться сделать ее счастливой. Он  был еще совсем ребенком, но думал об этом, когда садился к ней на колени,  целовал ее и клал свою кудрявую головку ей на плечо, и когда показывал ей свои  игрушки и книжки с картинками, и когда влезал на диван, чтобы прилечь рядом с  ней. Он был еще мал и не знал, что бы еще ему сделать, но делал все, что мог, и  даже не подозревал, какое он для нее утешение. Однажды он услышал, как она  говорит старой служанке:    

— Ах, Мэри, я вижу, что он хочет на свой лад меня  утешить. Он иногда смотрит на меня с такой любовью и недоумением в глазах,  словно жалеет меня, а потом вдруг подойдет и обнимет или покажет мне  что-нибудь. Он настоящий маленький мужчина, и мне, право, кажется, что он все  знает!    

По мере того как он рос, у него появились свои привычки,  которые необычайно забавляли и занимали всех, кто его знал. Он проводил так  много времени с матерью, что она почти и не нуждалась более ни в ком. Они и  гуляли, и болтали, и играли вместе. Читать он научился очень рано, а  научившись, ложился обычно вечером на коврик перед камином и читал вслух — то  сказки, а то большие книги для взрослых, а то так даже и газеты; и Мэри в таких  случаях не раз слышала у себя в кухне, как миссис Эррол смеется над его  забавными замечаниями.    

— И то сказать, — сообщила Мэри как-то  бакалейщику, — послушать, что он говорит, так и не хочешь, а рассмеешься.  Уж так-то забавно он все говорит и так обходительно! А вот в тот вечер, когда  выбрали нового президента, явился он ко мне на кухню, стал у плиты, ручки в  карманах, картинка, да и только, а личиком-то строг, как судья. И говорит:  «Мэри, говорит, меня очень интересуют выборы. Я, говорит, республиканец, и  Дорогая тоже. А ты, Мэри, республиканка?» — «Нет уж, говорю, извините. Я,  говорю, демократка, да из самых крепких». А он глянул на меня так, что сердце у  меня сжалось, и говорит: «Мэри, говорит, страна погибнет». И с той поры дня не  проходит, чтобы он со мной не спорил, все убеждает сменить взгляды.    

     ***    

     

Мэри очень привязалась к малышу и очень им гордилась. Она  поступила в дом, когда он только родился; а после смерти капитана Эррола она  была и за кухарку, и за горничную, и за няньку, и делала все по дому. Она  гордилась Седриком — его манерами, ловкостью и здоровьем, но больше всего — его  золотистыми кудрями, которые вились надо лбом и падали прелестными локонами ему  на плечи. Она трудилась, не покладая рук, и помогала миссис Эррол шить ему  одежду и содержать ее в порядке.    

— Он у нас настоящий аристократ, а? — говаривала  она. — Право слово, другого такого ребенка даже на Пятой авеню не сыщешь!  И как хорошо выступает в черном бархатном костюмчике, что мы из хозяйкиного  старого платья перешили. Голову держит высоко, а кудряшки так и летят, так и  сияют… Ну прямо маленький лорд, право слово! Седрик и не догадывался, что  выглядит словно маленький лорд, — он и слова-то такого не знал.    

Самым большим его другом был бакалейщик из угловой лавки —  сердитый бакалейщик, который, однако, на него никогда не сердился. Бакалейщика  звали мистер Хоббс, и Седрик его уважал и восхищался им. Он считал мистера  Хоббса очень богатым и могущественным: ведь у него в лавке было столько всяких  разностей — инжир и чернослив, печенье и апельсины; а еще у него была лошадь с  тележкой. Седрик любил и булочника, и молочника, и торговку яблоками, но  мистера Хоббса он любил больше всех и так с ним дружил, что каждый день его  навещал и частенько подолгу сидел у него, обсуждая последние новости. О чем  только они не говорили! Ну, вот хотя бы о Четвертом июля.(Национальный праздник  США: 4 июля 1776 г. была принята Декларация независимости.) Стоило  разговору зайти о Четвертом июля, как конца-краю ему уже не предвиделось.  Мистер Хоббс отзывался весьма пренебрежительно о «британцах», излагал всю  историю Революции, вспоминал удивительные и патриотические истории о жестокости  врага и отваге героев Борьбы за независимость и даже цитировал большие куски из  Декларации независимости. Седрик приходил в такое волнение, что глаза у него  сияли, а кудри прыгали по плечам. Вернувшись домой, он с нетерпением ждал,  когда они отобедают — так ему хотелось пересказать все маме. Возможно, от  мистера Хоббса он и перенял интерес к политике. Мистер Хоббс любил читать  газеты — и Седрик теперь знал обо всем, что творится в Вашингтоне; мистер Хоббс  не упускал случая сообщить ему, выполняет президент свой долг или нет. А  однажды, во время выборов все шло, по его мнению, прямо великолепно, и конечно,  если б не мистер Хоббс с Седриком, страна бы просто погибла. Мистер Хоббс взял  его с собой посмотреть на большое факельное шествие, и немало горожан из тех,  кто несли в ту ночь факелы, вспоминали потом полного мужчину, что стоял у  фонарного столба, держа на плече красивого мальчика, который что-то кричал и  размахивал шапкой.    

     

Вскоре после выборов (Седрику в это время шел уже восьмой  год) произошло одно удивительное событие, разом изменившее всю его жизнь.  Любопытно, что в этот день он как раз беседовал с мистером Хоббсом об Англии и  королеве, и мистер Хоббс весьма сурово отзывался об аристократии — особенно он  возмущался всякими графами и маркизами. Утро выдалось жаркое; наигравшись с  товарищами в войну, Седрик зашел в лавку передохнуть и увидел, что мистер Хоббс  с мрачным видом листает «Иллюстрированные лондонские новости».    

— Полюбуйся, — сказал мистер Хоббс, показывая  Седрику фотографию какой-то придворной церемонии, — вот как они сейчас  развлекаются! Но погоди, им еще достанется, когда восстанут те, кого они  поработили, и они полетят вверх тормашками — все эти графья, маркизы и прочие!  Этого не избежать, пусть поостерегутся!    

Седрик устроился на высоком табурете, на котором он обычно  сидел, сдвинул шапку на затылок, а руки, в подражание мистеру Хоббсу, сунул в  карманы.    

— А много вы маркизов и герцогов встречали, мистер  Хоббс? — спросил Седрик.    

— Нет, — отвечал с негодованием мистер  Хоббс, — нет уж, уволь! Пусть бы хоть один попробовал сюда заявиться —  увидел бы тогда! Я не потерплю, чтобы эти жадные тираны сидели тут на моих  ящиках с печеньем!    

И он с гордостью огляделся и вытер лоб платком.    

— Может, они отказались бы от своих титулов, если бы  знали, что к чему, — предположил Седрик. Ему было немного жаль этих  несчастных аристократов.    

— Ну, нет! — фыркнул мистер Хоббс. — Они ими  гордятся. Такими уж они родились. Подлые душонки!    

Так они беседовали — как вдруг дверь отворилась и в лавку  вошла Мэри. Седрик подумал было, что она забежала купить сахару, но ошибся. Она  была бледна и казалась чем-то взволнованной.    

— Идем-ка домой, голубчик, — сказала она, —  хозяйка тебя зовет. Седрик соскользнул с табуретки.    

— Она хочет, чтобы я пошел с ней гулять, да,  Мэри? — спросил Седрик.    

— До свиданья, мистер Хоббс. Скоро увидимся.    

Он удивился, заметив, что Мэри глядит на него во все глаза и  почему-то качает головой.    

— Что с тобой, Мэри? — удивился он. — Тебе  нехорошо? Это от жары, да?    

— Нет, — отвечала Мэри, — странные у нас дела  происходят.    

— Может, у Дорогой голова от солнца разболелась? —  забеспокоился он. Но дело было не в этом.    

Подойдя к дому, он увидел у дверей коляску, а в маленькой  гостиной кто-то беседовал с мамой. Мэри повела его побыстрее наверх, нарядила в  выходной костюм кремового цвета, повязала красный шарф вокруг пояса, и  расчесала ему кудри.    

— Ах, вот как, милорды? — бормотала она. — И  знать, и дворяне… Да провались они! Еще чего не хватало — лордов всяких!    

Все это было непонятно, но Седрик не сомневался, что мама  все ему объяснит, и не стал ни о чем расспрашивать Мэри. Когда туалет его был  окончен, он сбежал по лестнице вниз и вошел в гостиную. Худощавый старый  джентльмен с умным лицом сидел в кресле. Перед ним, бледная, со слезами в  глазах, стояла мама.    

— Ах, Седди! — вскричала она и, кинувшись к нему,  обняла и поцеловала его с волнением и испугом. — Ах, Седди, голубчик!  Высокий худой джентльмен встал с кресла и кинул на Седрика проницательный  взгляд, гладя подбородок костлявыми пальцами. Вид у него был довольный.    

— Так вот он, — произнес худой джентльмен  медленно, — вот маленький лорд Фаунтлерой.    

 Глава вторая ДРУЗЬЯ  СЕДРИКА    

     

Следующую неделю Седрик провел в смятении, да и неделя была  на редкость странной и даже невероятной. Во-первых, мама ему рассказала  прелюбопытнейшую историю. Пришлось ей трижды все повторить, прежде чем он ее  понял. Он и представить себе не мог, что скажет по этому поводу мистер Хоббс.    

Речь шла о графах: дедушка Седрика, которого он никогда не  видел, был, оказывается, граф; графом стал бы со временем и его старший  дядюшка, если бы не умер, упав с лошади; а после его смерти графом стал бы  второй его дядюшка, если бы не умер внезапно в Риме от лихорадки. Затем графом  надлежало бы стать отцу Седрика, если бы он был жив; но так как все они умерли  и в живых оставался один Седрик, графом, оказывается, предстояло стать ему —  после смерти дедушки, а пока что он будет лордом Фаунтлероем.    

     

Впервые услышав об этом, он побледнел.    

— Дорогая! — воскликнул он. — Я не хотел бы  становиться графом! Никто из мальчиков у нас не граф. Можно, я не буду графом?  Однако оказалось, что избежать этого нельзя. В тот же вечер они уселись с мамой  у открытого окна, глядя на бедные домики, стоявшие на их улице, и все подробно  обсудили. Седрик сидел на скамеечке в своей любимой позе, обхватив руками  колено, и, весь раскрасневшись, пытался осмыслить происходящее. Дедушка хочет,  чтобы он приехал в Англию, и мама полагает, что так и следует поступить.    

— Потому что я знаю, — говорила миссис Эррол,  глядя с печалью в окно, — что этого хотел бы твой папа, Седди. Он очень  любил свой дом; и надо еще многое принять во внимание, чего ты не понимаешь,  ведь ты еще маленький. С моей стороны было бы очень эгоистично тебя не пускать.  Когда ты вырастешь, ты поймешь почему.    

Седди мрачно затряс головой.    

— Мне будет грустно расстаться с мистером  Хоббсом, — заметил он. — Боюсь, он будет по мне скучать, а я — по  нему. Да и по всем остальным тоже.    

     

На следующий день явился мистер Хэвишем — он был семейным  адвокатом графа Доринкорта, и граф послал его в Америку, чтобы он привез лорда  Фаунтлероя в Англию, — и многое рассказал Седрику. Однако Седрик почему-то  не утешился, узнав, что когда он вырастет, то будет очень богат и у него будут  роскошные замки, огромные парки, глубокие шахты, великолепные поместья и  арендаторы. Его беспокоил его друг мистер Хоббс, и сразу же после завтрака он  отправился его навестить. Он очень волновался. Мистера Хоббса он застал за  чтением газеты; Седрик вошел с озабоченным видом. Он понимал, что весть о  перемене в его жизни будет для мистера Хоббса большим ударом, и всю дорогу  обдумывал, как лучше сообщить ему об этом.    

— А, это ты, — сказал мистер Хоббс. — Доброе  утро!    

— Доброе утро, — ответил Седрик.    

Он не залез, как обычно, на свой табурет, а уселся, обхватив  колено, на ящик с печеньем и так долго молчал, что мистер Хоббс наконец  вопросительно взглянул на него поверх газеты.    

— Так это ты, — произнес он снова. Седрик взял  себя в руки.    

— Мистер Хоббс, — спросил он, — вы помните, о  чем мы вчера утром говорили?    

— Гм, — отвечал мистер Хоббс, — кажется, об  Англии.    

— Да, — согласился Седрик, — а вот когда Мэри  за мной пришла, о чем? Мистер Хоббс почесал в затылке.    

— Кажись, поминали королеву Викторию и аристократов.    

— Да, — неуверенно произнес Седрик, — и… и…  графов, помните?    

— Ну да, конечно, — подтвердил мистер  Хоббс, — мы их слегка задели, это уж точно!    

Седрик покраснел до корней волос. Такой неловкости он еще  никогда не испытывал. К тому же он опасался, что и мистеру Хоббсу будет сейчас  не очень-то ловко.    

— Вы еще сказали, — продолжал он, — что не  допустите, чтобы они тут рассиживались на ваших ящиках с печеньем.    

— Да, сказал, — громко провозгласил мистер  Хоббс. — И еще раз скажу. Пусть только попробуют — увидят тогда!    

— Мистер Хоббс, — произнес Седрик, — на этом  ящике сидит один из них!    

Мистер Хоббс чуть не выпрыгнул из кресла.    

— Что?! — вскричал он.    

— Да, — объявил с должной скромностью  Седрик, — я граф — вернее, я им буду. Не стану вас обманывать.    

     

     

Мистер Хоббс забеспокоился. Он вскочил и подошел к  термометру.    

— Тебе жара в голову ударила! — воскликнул он и,  обернувшись, пристально поглядел Седрику в лицо. — Сегодня очень жарко!  Как ты себя чувствуешь? Голова болит? Когда это у тебя началось? Он положил  большую ладонь Седрику на голову. Как это было ужасно!    

— Благодарю вас, — сказал Седрик, — но я  здоров. И голова у меня не болит. Мне очень жаль, но это правда, мистер Хоббс.  Вот почему Мэри вчера за мной пришла. Мистер Хэвишем рассказал об этом маме, а  он адвокат.    

Мистер Хоббс повалился в кресло и утер лоб носовым платком.    

— Если не у тебя, то, значит у меня солнечный  удар! — вскричал он.    

— Нет, дело не в этом, — возразил Седрик. —  Придется нам с этим смириться, мистер Хоббс. Мистер Хэвишем приехал прямо из  Англии, чтобы сообщить нам об этом. Его дедушка прислал.    

Мистер Хоббс в смятении уставился на серьезное лицо  мальчика, сидевшего перед ним.    

— А кто у тебя дедушка? — спросил он. Седрик сунул  руку в карман и осторожно вытащил из него листок бумаги, на котором он что-то  записал своим крупным неправильным почерком.    

— Мне трудно было запомнить, — пояснил он, —  вот я и записал.    

И он медленно прочитал вслух:    

— «Джон Артур Молино Эррол, граф Доринкорт». Так его  зовут, а живет он в замке, вернее, в двух замках или, кажется, в трех. Мой папа  был его младшим сыном; будь он жив, я бы не был ни лордом, ни графом; но и папа  не был бы графом, если бы его старшие братья остались живы. Но все они умерли,  и ни одного сына, кроме меня, ни у кого не осталось, так что графом приходится  стать мне; и дедушка послал за мной из Англии.    

Мистеру Хоббсу становилось все жарче и жарче. Он утирал лоб  и лысину и тяжело дышал. Он начал понимать, что случилось нечто из ряда вон  выходящее; глядя на красивого, приветливого, смелого мальчика в черном  костюмчике с красной ленточкой у горла, который сидел перед ним на ящике из-под  печенья и с тревогой смотрел на него славными детскими глазами, он видел, что  тот совсем не изменился. Мистер Хоббс не знал, что и думать о его словах про  знатное происхождение. Смятение его еще возрастало, ибо Седрик сообщил ему все  так скромно и просто, что было ясно: он не понимает, как невероятно это  известие.    

— Как… как, ты сказал, тебя теперь зовут? —  спросил мистер Хоббс.    

— Седрик Эррол, лорд Фаунтлерой, — отвечал Седрик. —  Так мистер Хэвишем меня назвал. Когда я вошел в комнату, он сказал: «А вот и  маленький лорд Фаунтлерой!»    

— Ну и ну, — воскликнул мистер Хоббс, —  провалиться мне на этом месте!    

Он всегда так говорил, когда был чем-то взволнован или  удивлен. И в эту минуту он ничего другого не сумел придумать.    

Седрику это восклицание показалось вполне приличествующим  случаю. Он так любил и уважал мистера Хоббса, что восхищался всем, что бы тот  ни делал. Он мало видел других людей, чтобы понять, что порой мистер Хоббс нарушал  условности. Конечно, Седрик понимал, что мистер Хоббс совсем другой, чем мама,  но мама была женщиной, а он подозревал, что женщины всегда ведут себя  по-другому, чем мужчины.    

Он задумчиво посмотрел на мистера Хоббса.    

— Англия отсюда очень далеко, правда? — спросил  он.    

— Надо пересечь Атлантический океан, — отвечал  мистер Хоббс.    

— Это меня и огорчает, — сказал Седрик. —  Верно, я теперь вас долго не увижу. Мне даже думать об этом не хочется, мистер  Хоббс.    

— Что ж, даже лучшие друзья расстаются, — произнес  мистер Хоббс.    

— А ведь мы уже много лет дружим, правда? —  спросил Седрик.    

— С самого твоего рождения, — отвечал мистер  Хоббс. — Тебе еще шести недель не было, когда ты впервые на этой улице  появился.    

— Да, — вздохнул Седрик, — не думал я тогда,  что придется стать графом!    

— А как по-твоему, — поинтересовался мистер  Хоббс, — отказаться нельзя?    

— Боюсь, что нет, — отвечал Седрик. — Мама  говорит, что папа хотел бы этого. Но если уж этого не избежать, я могу, по  меньшей мере, постараться быть хорошим графом. Я не собираюсь становиться  тираном. И если с Америкой опять начнется война, я постараюсь ее остановить.    

Он долго и серьезно беседовал с мистером Хоббсом. Немного  придя в себя, мистер Хоббс не выказал, как можно было бы ожидать, особой  вражды, но постарался смириться с положением дел и задал Седрику множество  вопросов. А так как Седрик мог ответить лишь на некоторые из них, мистер Хоббс  попытался ответить на них сам, а заговорив о графах, маркизах и их  наследственных владениях, объяснял многое так, что, случись мистеру Хэвишему  его услышать, он, верно, немало бы удивился.    

Впрочем, мистера Хэвишема многое удивляло. Всю свою жизнь он  провел в Англии и не привык к американцам и к их обычаям. Вот уже почти сорок  лет он был адвокатом графа Доринкорта, знал все о его великолепных поместьях,  огромном богатстве и знатности и пристально изучал мальчика, которому  предстояло все это унаследовать. Мистеру Хэвишему было известно, что в свое  время старый граф разочаровался в старших сыновьях и что женитьба капитана  Седрика на американке вызвала его гнев; известно ему было и то, что граф все  еще ненавидел кроткую молодую вдову и говорил о ней не иначе как в жестких и  горьких выражениях. Он утверждал, что эта вульгарная особа заставила его сына  жениться на ней, ибо проведала, что он графский сын. Старый адвокат тоже  склонен был так думать. В своей жизни он повидал великое множество себялюбивых  и корыстных людей, а об американцах был невысокого мнения. Когда он оказался на  этой бедной улице и его коляска остановилась перед этим бедным домом, он  поразился. Ему показалась ужасной самая мысль о том, что будущий владелец  замков Доринкорт, Виндхэм-Тауерс, Чорлворт и всех других великолепных поместий  родился и живет в таком скромном доме на улице с бакалейной лавкой на углу.  Интересно, каков этот ребенок и что у него за матушка, подумалось ему. Он почти  боялся увидеть их. Мистер Хэвишем по-своему гордился знатным семейством, чьи  дела он вел в течение стольких лет, и ему было бы очень неприятно иметь дело с  женщиной, которую он счел бы вульгарной, корыстолюбивой особой, не уважающей ни  родины своего покойного мужа, ни достоинства его имени. Это было древнее и  славное имя, и мистер Хэвишем испытывал к нему величайшее почтение, хоть он и  был всего лишь искушенным в делах адвокатом.    

Когда Мэри ввела мистера Хэвишема в маленькую гостиную, он  оглядел комнату критическим взором. Она была обставлена просто, но уютно; в ней  не было дешевых безделушек и аляповатых картин; кое-где на стенах висели  простые, но выполненные со вкусом украшения; он увидел в комнате множество  прелестных вещиц, сделанных, судя по всему, женской рукой.    

«Что же, пока неплохо, — сказал он про себя, —  впрочем, возможно, это вкус капитана». Но когда в гостиную вошла миссис Эррол,  он подумал, что не исключено, что это и ее вкус. Не будь он таким жестким  человеком, он, верно, поразился бы, увидев ее. В простом черном платье,  облегавшем ее стройный стан, она больше походила на молоденькую девушку, чем на  мать семилетнего мальчика. Ее прелестное юное лицо было грустно, в больших карих  глазах светилась нежность и доверчивость; после смерти мужа печаль никогда не  покидала ее. Седрик привык к этому выражению; оно исчезало лишь тогда, когда  она играла с ним, или когда он, рассуждая о чем-либо, употреблял вдруг  какое-нибудь замысловатое выражение или словечко, почерпнутое из газет или из  бесед с мистером Хоббсом. Седрик любил замысловатые выражения и радовался, если  они смешили ее, хоть сам не видел в них ничего смешного.    

Многоопытный адвокат хорошо разбирался в людях; увидев мать  Седрика, он тотчас понял, что старый граф ошибся, решив, что его сын женился на  вульгарной и корыстолюбивой особе. Сам мистер Хэвишем никогда не был женат, он  никогда даже не был влюблен, но он сразу разгадал, что эта прелестная женщина с  милым голосом и грустными глазами стала женой капитана Эррола лишь потому, что  всем сердцем его любила и никогда не думала о том, граф ли его отец или нет. Он  тут же увидел, что она не доставит ему никаких хлопот, и начал надеяться, что и  маленький лорд Фаунтлерой не будет обузой для своей высокородной семьи. Капитан  был хорош собой, юная вдова была тоже очень мила, возможно, и мальчик будет  недурен.    

Когда он сообщил миссис Эррол цель своего приезда, краска  сбежала с ее щек.    

— Ах, — воскликнула она, — неужели его  заберут у меня? Мы так любим друг друга! Он мое счастье! Больше у меня ничего  нет. Я старалась быть ему хорошей матерью.    

Ее нежный голос задрожал, и глаза наполнились слезами.    

— Вы даже представить себе не можете, чем он был для  меня! — прибавила она.    

Адвокат откашлялся.    

— Я вынужден сообщить вам, — произнес он, —  что граф Доринкорт не слишком… не слишком расположен к вам. Он старый человек,  его предубеждения очень сильны. Он всегда особенно не любил Америку и  американцев и был весьма рассержен женитьбой сына. Мне жаль, но я вынужден  сказать вам: он непреклонен в своей решимости вас не видеть. Он хочет, чтобы  лорд Фаунтлерой воспитывался под его собственным наблюдением и жил с ним. Граф  привязан к замку Доринкорт и большую часть времени проводит в нем. Он страдает  подагрой и не любит Лондон. Лорд Фаунтлерой будет скорее всего жить в замке.  Вам граф предлагает поселиться в Корт-Лодже — это дом, расположенный в приятном  месте недалеко от замка. Граф также предлагает вам приличествующее вашему  положению содержание. Лорду Фаунтлерою будет дозволено навещать вас с  единственным условием: чтобы сами вы его не навещали и не гуляли в парке. Как  видите, вы не расстаетесь с сыном, и смею вас заверить, сударыня, что условия  эти вовсе не так тяжелы, как… как могли бы быть. Я уверен, вы согласитесь с  тем, что преимущества такого положения и воспитания для лорда Фаунтлероя будут  весьма значительны. Он слегка опасался, как бы она не принялась плакать и не  устроила бы сцену, к чему, как он знал, прибегли бы многие женщины на ее месте.  Женские слезы его раздражали и сердили.    

Но она не заплакала. Она отошла к окну и с минуту постояла  отвернувшись; он видел, что она старается взять себя в руки.    

— Капитан Эррол очень любил Доринкорт, — сказала  она наконец. — Он любил Англию и все английское. Он всегда горевал, что  его разлучили с домом. Он гордился своим домом и своим именем. Он хотел бы… я  знаю, что он хотел бы, чтобы его сын увидел его родные места и получил  воспитание, приличествующее его будущему положению.    

И она вернулась к столу и остановилась, кротко глядя на  мистера Хэвишема.    

— Мой муж желал бы этого, — произнесла она. —  Так будет лучше для мальчика. Я знаю… я уверена, что граф не столь жесток и не  будет пытаться заставить его меня разлюбить. И я знаю… что даже если бы он  попытался это сделать… это ему не удастся… Мой мальчик слишком похож на отца.  Характер у него преданный и добрый, а сердце верное. Он меня не разлюбит, даже  если мы не будем видеться; но так как мы видеться будем, я не должна особенно  страдать.    

«Она совсем не думает о себе, — подумал адвокат. —  Для себя она никаких условий не оговаривает».    

— Сударыня, — проговорил он вслух, — я  склоняюсь перед вашей заботой о сыне. Когда он вырастет, он будет вам  благодарен. Заверяю вас, что лорд Фаунтлерой будет окружен самым заботливым  уходом и что для его счастья будет сделано все возможное. Граф Доринкорт  позаботится о его удобствах и благосостоянии, как это сделали бы вы сами.    

— Надеюсь, — заметила она дрожащим голосом, —  что он полюбит Седди. Сердце у мальчика очень доброе — его всегда любили.    

Мистер Хэвишем снова откашлялся. Он не мог себе представить,  чтобы вспыльчивый старый граф, страдающий подагрой, кого-то полюбил; впрочем,  адвокат знал, что граф постарается, как ни был он раздражителен, проявить  доброту к ребенку, который станет его наследником, — ведь это было в его  интересах.    

— Я уверен, что лорду Фаунтлерою будет хорошо в  замке, — отвечал адвокат. — Поэтому граф и пожелал поместить вас  поближе к нему, чтобы вы могли часто видеться с ним.    

Он не стал повторять слов графа, в которых не было ни  доброты, ни благовоспитанности. Мистер Хэвишем решил передать слова своего  патрона в более мягкой и учтивой форме.    

Он вздрогнул, когда в ответ на просьбу миссис Эррол найти  мальчика Мэри сообщила, где он находится.    

— Найти-то его нетрудно, сударыня, — сказала  Мэри. — Он скорей всего в лавке у мистера Хоббса — сидит на табуретке у  прилавка и беседует с ним о политике или играет между ящиками со свечками,  мылом и картошкой. И до того милый, до того разумный, загляденье и только!    

— Мистер Хоббс знает его с самого рождения, —  объяснила миссис Эррол адвокату. — Он очень добр к мальчику, и они большие  друзья. Вспомнив, что он проезжал лавку и видел бочки с картофелем, яблоками и  прочими товарами, мистер Хэвишем почувствовал, что в нем снова шевельнулось сомнение.  Все это было весьма странно — в Англии сыновья джентльменов не водят дружбы с  бакалейщиками. Жаль, если у мальчика плохие манеры и склонность к дурному  обществу. Одним из самых тяжелых разочарований для старого графа было то, что  два его старших сына любили дурное общество. Неужели, подумал адвокат, этот  мальчик пошел в них, а не в отца?    

Мистер Хэвишем с тревогой размышлял об этом, продолжая  беседовать с миссис Эррол и поджидая мальчика. Когда дверь наконец отворилась,  он не сразу заставил себя взглянуть на Седрика. Тем, кому доводилось иметь с  адвокатом дело, верно, удивились бы, узнай они, какие странные чувства охватили  мистера Хэвишема, когда он взглянул на мальчика, подбежавшего к матери. Он  почувствовал неожиданное и радостное волнение, увидав прелестного мальчика,  который к тому же был очень хорош собой. Красота его поражала. Гибкий, крепкий,  стройный, с открытым лицом, он удивительно походил на своего отца; волосы у  него были золотистые, как у капитана, а глаза карие, как у матери, только в них  не было ни робости, ни печали. Взгляд был прямой и отважный; казалось, он  никогда не испытывал ни страха, ни сомнений. «Такого красивого и благородного  мальчика мне не доводилось видеть», — подумал мистер Хэвишем. Вслух же он  просто сказал:    

— Так вот он, маленький лорд Фаунтлерой.    

Чем больше он присматривался к маленькому лорду Фаунтлерою,  тем более тот его удивлял. Мистера Хэвишема дети не очень-то занимали, хоть он  и часто видел их в Англии — здоровых, красивых, розовощеких девочек и  мальчиков, которых держали в строгости учителя и гувернантки; порой они робели,  а порой расходились, но сдержанный и церемонный адвокат никогда ими особенно не  интересовался. Возможно, его личное участие в судьбе маленького лорда  Фаунтлероя заставило его приглядеться к Седди внимательнее, чем к другим детям;  как бы то ни было, но он с удивлением обнаружил, что пристально следит за  мальчиком.    

Седрик не знал, что к нему присматриваются, и вел себя как  обычно. Он, как всегда дружелюбно, пожал руку мистера Хэвишема, когда их представили  друг другу, и отвечал на все его вопросы с той же готовностью, с какой  беседовал с мистером Хоббсом. Он не проявлял ни застенчивости, ни дерзости;  беседуя с миссис Эррол, адвокат заметил, что мальчик с интересом, совсем как  взрослый, прислушивается к их разговору.    

— Он кажется таким взрослым для своих лет, —  заметил мистер Хэвишем матери.    

— Да, в чем-то, — согласилась она. — Он  всегда все быстро схватывал, и к тому же он вырос среди взрослых. У него есть  забавная манера употреблять замысловатые слова и выражения, которые он вычитал  из книг или услышал в разговоре, но он очень любит и пошалить. Мне кажется, он  весьма умен, но порой он совсем ребенок.    

Когда мистер Хэвишем увидел Седрика вторично, он убедился в  правоте ее последнего замечания. Едва его экипаж свернул за угол, как в глаза  ему бросилась оживленная группка мальчишек. Двое из них готовились бежать  наперегонки, и одним из них был юный лорд — он так же громко шумел и кричал,  как все остальные. Он стоял рядом со вторым мальчиком, выставив вперед ногу в  красном чулке.    

— Приготовиться! — крикнул судья. — Раз! Все  в порядке? Два! Три! Побежали!    

Мистер Хэвишем с неожиданным интересом высунулся в окно  экипажа. Такого он еще в своей жизни не помнил — красные чулки юного лорда так  и засверкали, как только раздалась команда. Сжав кулаки, он вихрем мчался  вперед; а ветер развевал его золотистые волосы.    

— Сед Эррол, давай! — вопили, приплясывая и визжа  от восторга, мальчишки. — Билли Уильямс, давай! Седди, поднажми! Жми,  Билли! Ура! Ура!    

— Право, кажется, он придет первым, — сказал  мистер Хэвишем. Быстрота, с которой мелькали красные ножки, крики мальчишек,  отчаянные усилия Билли Уильямса, чьи ноги в коричневых чулках изо всех сил  поспешали за красными, — все это взволновало старого адвоката.    

— Право же… право же, я решительно надеюсь, что он  придет первым! — произнес он, смущенно кашлянув.    

В этот миг раздался дружный крик мальчишек, которые  запрыгали и заплясали от радости.    

Будущий граф Доринкорт последним отчаянным рывком достиг  фонарного столба в конце квартала и ударил по нему, опередив на две секунды  Билли Уильямса, который кинулся к нему, тяжело дыша.    

— Да здравствует Седди Эррол! — заорали  мальчишки. — Ура Седди Эрролу!    

Со сдержанной улыбкой мистер Хэвишем откинулся на подушки  своего экипажа.    

— Браво, лорд Фаунтлерой! — произнес он. Когда  экипаж остановился перед домом миссис Эррол, победитель и побежденный подошли к  нему в сопровождении ликующих мальчишек. Седрик шел с Билли Уильямсом и что-то  говорил ему. Его раскрасневшееся лицо сияло радостью, волосы прилипли к  разгоряченному влажному лбу, руки были засунуты в карманы.    

— Знаешь, — говорил Седрик, очевидно, желая  облегчить поражение своему незадачливому сопернику, — я оттого, верно,  победил, что у меня ноги чуть длиннее твоих. Ведь я на три дня тебя старше, а  это преимущество. Я старше на целых три дня!    

Это соображение, видно, так обрадовало Билли Уильямса, что  он заулыбался и с важностью огляделся, словно он одержал верх, а не потерпел  поражение. Седди Эррол, видно, умел утешить. Даже в упоении победой он не забыл  о том, что проигравшему, возможно, не так весело, как победителю, и мысль о  том, что в иных обстоятельствах победу мог одержать он, его ободряла.    

В это утро мистер Хэвишем долго беседовал с победителем —  беседа эта заставила его не раз улыбнуться своей сдержанной улыбкой и потереть  подбородок худыми пальцами. Миссис Эррол вышла из гостиной по какому-то делу, и  Седрик с мистером Хэвишемом остались вдвоем. Поначалу мистер Хэвишем не знал,  что же сказать мальчику. Ему подумалось, что было бы полезно как-то подготовить  его к встрече с дедом и к той огромной перемене, которая ему предстоит. Он  видел, что Седрик не имеет никакого понятия ни о том, что ждет его по прибытии  в Англию, ни о том, в каком доме он поселится. Он даже не знал, что мать не будет  жить с ним под одной крышей. Они решили пока не говорить ему об этом — пусть  немного привыкнет к своему новому положению.    

     

Мистер Хэвишем сидел в кресле у открытого окна; по другую  сторону от окна стояло другое кресло, еще большего размера; в нем-то и устроился  Седрик. Он сидел в самой глубине кресла, откинув кудрявую голову на спинку, и  внимательно смотрел на мистера Хэвишема; ногу он заложил на ногу, а руки сунул  в карманы, как это делал обычно мистер Хоббс. Он не отрывал взгляда от  адвоката, пока мать оставалась в комнате; впрочем, когда она удалилась, он  продолжал смотреть на него все так же задумчиво и почтительно. Воцарилось  короткое молчание; Седрик, казалось, изучал мистера Хэвишема, а мистер Хэвишем  — тут уж сомневаться не приходилось — изучал Седрика. Он никак не мог решить,  что следует сказать мальчику в красных чулках, победившему в беге наперегонки,  ножки которого, когда он сидел в глубоком кресле, не доставали до пола.    

Но Седрик вывел его из затруднения, взяв инициативу в свои  руки.    

— А знаете, — сказал он, — я не представляю,  что такое граф.    

— Нет? — произнес мистер Хэвишем.    

— Нет, — отвечал Седрик. — Мне кажется, если  собираешься стать графом, надо знать, что это такое. А вам как кажется?    

— Пожалуй, — согласился мистер Хэвишем.    

— Вам нетрудно будет, — почтительно спросил  Седрик, — дать мне выяснения? (Порой он немного сбивался в длинных  словах.) Как человек делается графом?    

— Это делают король или королева, разумеется, —  объяснил мистер Хэвишем. — За то, что человек хорошо служил своему государю  или совершил что-нибудь замечательное.    

— А-а! — воскликнул Седрик. — Как президент!    

— Разве? — спросил мистер Хэвишем. — Разве  здесь президентов выбирают за это?    

— Да, — отвечал уверенно Седрик. — Если это  очень хороший и знающий человек, его выбирают президентом. Устраивают шествие с  факелами и с оркестром, и все произносят речи. Я раньше думал, что, может, и я  стану президентом, но мне и в голову не приходило, что я могу стать графом.  Просто я ничего не знал о графах, — быстро добавил Седрик, чтобы не  обидеть мистера Хэвишема. — Если бы я знал, я, верно, подумал бы, что  неплохо было бы им стать.    

— Но это, пожалуй, не то, что быть президентом, —  заметил мистер Хэвишем.    

— Правда? — спросил Седрик. — А почему? Разве  факельных шествий не устраивают?    

Мистер Хэвишем заложил ногу за ногу и задумчиво соединил  концы пальцев. Он подумал, что, пожалуй, пора все объяснить подробнее.    

— Граф… очень важная персона, — начал он.    

— И президент тоже! — вставил Седди. —  Факельное шествие растягивается миль на пять, а еще они ракеты пускают и  оркестр все время играет! Меня мистер Хоббс брал посмотреть.    

— Граф, — продолжал мистер Хэвишем, без особой  уверенности нащупывая почву, — часто очень древнего происхождения…    

— Как это? — спросил Седрик.    

— Из очень старой семьи… Очень старой.    

— А-а! — сказал Седрик, засовывая руки поглубже в  карманы. — Понимаю! Это как торговка яблоками, что сидит возле парка. Я  уверен, что она тоже очень древнего… прохождения. Она такая старая, что  непонятно, как она на ногах держится. Ей лет сто, не меньше, но она всегда там,  даже когда дождь идет. Я ее жалею, и другие мальчики тоже. У Билли Уильямса  один раз был чуть не целый доллар, и я его попросил покупать у нее каждый день  яблок на пять центов, пока он не истратит всего доллара. Это было бы двадцать  дней, но ему яблоки через неделю надоели. Но тут мне повезло: один джентльмен  подарил мне пятьдесят центов, и я стал покупать яблоки вместо Билли. Жалко ведь  тех, кто такой старый и имеет такое древнее… про-хождение. Она говорит, у нее  от него кости болят, и в дождик ей всегда хуже.    

Мистер Хэвишем не знал, что на это ответить, и молча смотрел  на серьезное лицо своего юного собеседника.    

— Боюсь, что вы не совсем меня поняли, — сказал  он. — Когда я говорил о «древнем происхождении», я имел в виду не возраст,  а то, что имя такого семейства известно в обществе с давних времен, возможно,  люди, носившие это имя, были известны много столетий назад и о них не раз  упоминали в истории их страны.    

— Как о Джордже Вашингтоне, — подхватил  Седрик. — Я о нем с самого рождения слышал, а он еще задолго до того был  известен. Мистер Хоббс говорит, его никогда не забудут. Это из-за Декларации  независимости и Четвертого июля, вы ведь знаете. Он был очень смелым человеком,  вот в чем дело.    

— Первый граф Доринкорт, — произнес торжественно  мистер Хэвишем, — был возведен в графское достоинство четыреста лет назад.    

— Ну и ну! — воскликнул Седрик. — Вот это  давно! А Дорогой вы об этом рассказали? Ее это очень заинтересует. Мы ей  расскажем, когда она вернется. Она очень любит такие истории. А что граф еще  делает — помимо того, что его возводят?    

— Многие из них помогали править Англией. Некоторые  были отважными людьми и участвовали в старину в великих сражениях.    

— Я бы тоже хотел участвовать, — признался  Седрик. — Мой отец был солдатом, и очень отважным — совсем как Джордж  Вашингтон. Может, поэтому его и сделали бы графом, если бы он не умер. Я рад,  что графы храбрые. Это великое пр… как это… имущество — быть храбрым. Я раньше  многого боялся — темноты, например; но потом я стал думать о солдатах во время  Революции и о Джордже Вашингтоне — и вылечился от страха.    

— У графов есть еще одно важное преимущество, —  проговорил с расстановкой мистер Хэвишем и пытливо посмотрел на  мальчика. — У некоторых из них много денег.    

Ему было интересно узнать, известно ли его молодому другу,  какою властью обладают деньги.    

— Это хорошо, — отвечал спокойно Седрик. —  Мне тоже хотелось бы иметь много денег.    

— Да? — спросил мистер Хэвишем. — Для чего?    

— Знаете, — объяснил Седрик, — с деньгами  можно многое сделать. Вот, к примеру, торговка яблоками. Будь я богат, я бы  купил ей брезентовый навес для лотка и маленькую печку, а в дождливые дни я бы  давал ей по доллару, чтобы она сидела дома. И еще… ах да, я купил бы ей теплую  шаль. Тогда у нее кости не так бы болели. У нее кости не такие, как у нас; они  у нее болят при малейшем движении. Это очень тяжело, когда у человека такие  кости. Если бы я был богат и смог бы ей все это купить, может, они бы у нее  перестали болеть.    

— Гм, — проговорил мистер Хэвишем. — А что бы  вы еще сделали, если бы были богаты?    

— О, много чего! Конечно, я бы купил Дорогой всяких  красивых вещиц — игольниц, вееров, золотых колец и наперстков, а еще  энциклопедию и коляску, чтобы ей не нужно было ждать омнибуса. Если бы она  любила розовые платья, я бы их ей купил, но она любит черные. Я бы ее повел в  большие магазины и сказал, чтобы она все посмотрела и сама выбрала. А потом  Дик…    

— Кто это Дик? — спросил мистер Хэвишем.    

— Дик — чистильщик сапог, — отвечал юный лорд с  жаром, радуясь, что мистер Хэвишем принимает его планы близко к сердцу. —  Он просто замечательный. Он сидит на одном перекрестке в самом центре города. Я  его очень давно знаю. Однажды, когда я был совсем маленький, мы там проходили с  Дорогой, и она мне купила дивный мяч, такой прыгучий; я его нес, а он вдруг  прыгнул прямо на мостовую, где лошади и кареты, а я так огорчился и заплакал —  я ведь был еще маленький, я тогда еще в шотландской юбочке ходил. А Дик как раз  чистил одному человеку ботинки. Он мне сказал: «Привет!» — и бросился меж лошадей,  мячик поймал, вытер о свою куртку и отдал мне. И еще сказал: «Все в порядке,  молодой человек!» Дорогой он очень понравился, а уж мне — и говорить нечего, и  с тех пор, когда мы идем в город, мы с ним всегда разговариваем. Он мне  говорит: «Привет!», и я ему тоже, а потом мы немного беседуем, и он мне  рассказывает, как идут дела. В последнее время дела у него идут неважно.    

— А что бы вы хотели сделать для него? — спросил  адвокат, потирая подбородок и странно улыбаясь.    

— Я, — отвечал, приняв деловой вид, лорд  Фаунтлерой, — я бы откупил у Джейка его долю.    

— А кто такой Джейк? — спросил мистер Хэвишем.    

— Он компаньон Дика, и худшего компаньона свет не  видывал! Это Дик говорит. Он ему только мешает, и еще он нечестный. Он то и  дело обманывает, а Дик от этого бесится. Вы бы тоже бесились, если бы чистили с  утра до ночи ботинки и все делали, как положено, а ваш бы компаньон вас  обманывал. Дика все любят, а Джейка — нет, и потому не всегда приходят к ним  снова. Будь я богат, я бы откупил у Джейка его долю, и тогда у Дика была бы  своя вывеска, а Дик говорит, что с вывеской можно далеко пойти. А еще я купил  бы ему все новое, и одежду, и щетки, чтобы у него все было, как надо. Он  говорит, что мечтает только об одном: чтобы все было, как надо.    

Маленький лорд поведал все это мистеру Хэвишему просто и  доверительно, то и дело ссылаясь на своего друга Дика. Он, видно, ни на миг не  сомневался в том, что его собеседника история эта интересует не меньше, чем его  самого. Мистер Хэвишем и вправду проникся живейшим интересом, возможно, не  столько к Дику или к торговке яблоками, сколько к этому юному отпрыску  благородной семьи, в кудрявой головке которого так и роились планы помощи  друзьям и который о себе, казалось, вовсе и не думал.    

— А что бы вы… — начал адвокат. — А что бы вы  хотели для себя, если бы вы разбогатели?    

— О, много всего, — ответил, не задумываясь, лорд  Фаунтлерой. — Только сначала я бы дал Мэри денег для Бриджит — это ее  сестра, у нее двенадцать детей, а муж без работы. Она к нам приходит и плачет,  Дорогая дает ей всего, целую корзинку, а она опять плачет и говорит: «Спаси вас  Господь, такая красавица!» И еще мне кажется, что мистеру Хоббсу было бы  приятно, если бы я подарил ему на память золотые часы с цепочкой и пенковую  трубку. А потом я хотел бы устроить праздник.    

— Праздник! — вскричал мистер Хэвишем.    

— Как съезд республиканцев, — объяснил  взволнованно Седрик.    

— Чтобы у всех мальчиков были факелы, форма и все такое  прочее, и у меня тоже. И мы бы строились и маршировали. Будь я богат, вот что я  для себя бы хотел.    

Дверь отворилась, и миссис Эррол вошла в комнату.    

— Простите, что оставила вас так надолго, —  сказала она мистеру Хэвишему. — Но ко мне пришла бедная женщина, у которой  стряслась беда.    

— Этот юный джентльмен, — сообщил мистер  Хэвишем, — поведал мне о некоторых своих друзьях и о том, что бы он для  них сделал, будь он богат.    

— Одна из них — Бриджит, — отвечала миссис  Эррол, — с ней я сейчас и беседовала на кухне. У нее беда: муж ее заболел  горячкой. Седрик соскользнул на пол.    

— Я, пожалуй, пойду и поговорю с ней, — сказал  он, — спрошу, как он себя чувствует. Я ему очень обязан: он мне однажды  сделал из дерева меч. Он очень талантливый человек.    

Он выбежал из комнаты, а мистер Хэвишем поднялся с кресла.  Казалось, он что-то хочет сказать. С минуту он колебался, а потом произнес,  глядя с высоты своего роста на миссис Эррол:    

— Перед отъездом из замка Доринкорт я виделся с графом,  и он мне дал кое-какие распоряжения. Он хотел бы, чтобы его внук с  удовольствием ждал переезда в Англию и знакомства с ним. Он сказал, что я должен  дать понять милорду, что перемена в его жизни принесет ему деньги и все те  радости, которые так любят дети. Если милорд выразит какое-либо желание, я  должен выполнить его и сказать, что это подарок от дедушки. Я сознаю, что граф  не имел в виду ничего подобного, но если лорду Фаунтлерою будет приятно помочь  этой бедной женщине, я уверен, что граф был бы недоволен, если бы я этого не  исполнил. И снова адвокат неточно передал слова графа. Вот что на самом деле  сказал граф:    

— Пусть мальчик поймет, что я могу дать ему все, что он  только захочет. Пусть знает, что такое быть внуком графа Доринкорта. Купите ему  все, что он ни пожелает; пусть у него в карманах звенят деньги, и говорите ему,  что это все подарил ему дедушка.    

Он руководствовался не лучшими мотивами, и, пожалуй, будь у  маленького лорда Фаунтлероя не такое доброе и нежное сердце, граф мог бы  причинить немало вреда. Но мать Седрика была так добра, что ей это не пришло в  голову. Она решила, что одинокий несчастный старик, лишившись своих сыновей, хочет  проявить доброту по отношению к внуку и снискать его любовь и доверие. Она от  души обрадовалась, узнав, что Седди может помочь Бриджит. Ей приятно было  думать о том, что по странному капризу судьбы ее мальчик сможет помочь тем, кто  нуждался в помощи. Ее прелестное лицо залил румянец.    

— О, граф очень добр, — произнесла она. —  Седрик так обрадуется! Он всегда любил Бриджит и Майкла. Они очень достойные  люди. Я часто жалела, что не могу им больше помогать. Майк, когда здоров,  прекрасный работник, но он уже давно болеет. Ему нужны дорогие лекарства,  теплая одежда и питание. Они с Бриджит не растратят попусту то, что получат.    

Мистер Хэвишем сунул руку в боковой карман и вынул большой  бумажник. На лице его появилось странное выражение. Сказать по правде, в эту минуту  он размышлял о том, что скажет граф Доринкорт, когда узнает, каким оказалось  первое желание лорда Фаунтлероя, которое он исполнил.    

— Не знаю, отдаете ли вы себе отчет в том, что граф  Доринкорт чрезвычайно богат, — сказал он. — Он может удовлетворить любой  каприз. Он будет рад узнать, что желание лорда Фаунтлероя, каким бы странным  оно ни показалось, было исполнено. Если вы позовете вашего сына, я, с вашего  позволения, дам ему пять фунтов для этих людей.    

— Двадцать пять долларов! — воскликнула миссис Эррол. —  Эта сумма им покажется целым богатством. Мне с трудом верится, что это правда.    

— Сомнений быть не может, — отвечал мистер  Хэвишем, холодно улыбаясь. — В жизни вашего сына произошла огромная  перемена. В его руках будет сосредоточена большая власть.    

— О Боже! — воскликнула миссис Эррол. — Ведь  он такой маленький — совсем, совсем маленький! Как мне научить его хорошо ею  распоряжаться? Мне страшно… Бедный мой Седди!    

Адвокат откашлялся. Кроткое, нежное выражение ее карих глаз  тронуло его очерствевшее сердце.    

— Я полагаю, сударыня, — заметил он, — что  будущий граф Доринкорт, насколько можно судить по беседе, которую я имел с ним  сегодня утром, будет думать не только о себе, но и о других. Он всего лишь  дитя, но, мне кажется, на него можно положиться.    

Затем миссис Эррол отправилась за Седриком. Мистер Хэвишем  услышал его голос из-за двери.    

— У него ревматическая горячка, — говорил  он, — а это ужасная болезнь. Он все думает, что за квартиру у них не  уплачено, и Бриджит говорит, что от этого ему только хуже становится. А Пэт мог  бы устроиться в лавку, если б у него было что надеть.    

Седрик вошел в гостиную с озабоченным видом. Он очень жалел  Бриджит.    

— Дорогая говорит, что вы хотите мне что-то  сообщить, — сказал он мистеру Хэвишему. — Я с Бриджит беседовал.    

Мистер Хэвишем с минуту смотрел на него. Ему было не по  себе: он не знал, на что решиться. Мать Седрика была права: Седрик был еще  совсем ребенок.    

— Граф Доринкорт… — начал адвокат и невольно  глянул на миссис Эррол.    

Внезапно она опустилась на колени и нежно обняла мальчика.    

— Седди, — сказала она, — граф тебе дедушка,  он отец твоего папы. Он очень, очень добрый, он любит тебя и хочет, чтобы и ты  его любил, ведь его сыновья умерли. Он хочет тебе счастья и хочет, чтобы ты и  людям дарил счастье. Он очень богат, и он хочет, чтобы у тебя было все, что ты  пожелаешь. Он это сказал мистеру Хэвишему и дал ему для тебя много денег. Ты  можешь теперь помочь Бриджит — дать ей денег, чтобы заплатить за квартиру и  купить Майклу все, что надо. Как хорошо, правда, Седди? Какой он добрый,  правда?    

И она поцеловала Седрика в круглую щечку, вспыхнувшую от  радостного волнения.    

Седрик перевел взгляд на мистера Хэвишема.    

— А можно мне их сейчас получить? — спросил  он. — Я их тут же отдам ей. Она как раз уходит.    

Мистер Хэвишем вручил ему деньги. Это была внушительная  пачка хрустящих зеленых долларов.    

Седди выбежал из комнаты.    

— Бриджит! — закричал он, врываясь в кухню (голос  его был хорошо слышен в гостиной). — Бриджит, постой! Вот деньги. Это  тебе, можешь заплатить за квартиру. Мне дедушка дал. Это тебе и Майклу.    

— Ах, мистер Седди! — воскликнула с ужасом  Бриджит. — Здесь двадцать пять долларов! И куда это хозяйка подевалась?    

— Я должна пойти и все ей объяснить, — произнесла  миссис Эррол. Она поспешила из комнаты, и мистер Хэвишем остался на время один.  Он подошел к окну и принялся задумчиво смотреть на улицу. Он размышлял о старом  графе Доринкорте, который сидел один в огромной библиотеке своего замка,  окруженный роскошью и великолепием, и которого никто не любил, ибо всю свою  долгую жизнь он любил только самого себя. Он был эгоистичен, высокомерен и  нетерпим и так занят самим собой и своими прихотями, что у него не хватало  времени подумать о других. Все его состояние и власть, все преимущества,  которые давало ему знатное имя и высокое положение, предназначались, по мнению  графа Доринкорта, лишь для того, чтобы его тешить и развлекать. И теперь, когда  он состарился, вся эта жизнь только для себя и в свое удовольствие обернулась  сплином, расстроенным здоровьем и раздражением против всего света, который тоже  его не жаловал. Несмотря на весь блеск и великолепие его имени, граф Доринкорт  был крайне непопулярен и проводил свои дни в полном одиночестве. Если бы он  захотел, он мог бы наполнить замок гостями. Он мог бы давать пышные банкеты или  устраивать великолепные охоты; однако он знал, что гости, которые примут его  приглашение, в глубине души будут бояться своего хмурого хозяина и его едких,  саркастических речей. Нрав у него был крутой, и людей он не щадил; ему  нравилось издеваться над ними, приводить их, как только представится случай, в  смущение, смеясь над их чувствами, гордостью или робостью.    

Мистер Хэвишем хорошо знал необузданный и жестокий нрав  своего патрона и размышлял о нем, глядя в окно на узкую тихую улочку. Перед его  мысленным взором вставала по контрасту совсем иная картина: красивый мальчик,  сидящий в глубоком кресле, говорит ему о своих друзьях, о Дике и торговке  яблоками, говорит открыто, великодушно и честно. И он подумал об огромных  доходах, о прекрасных больших имениях, о богатстве и возможности творить добро  или зло, которыми со временем будет обладать маленький лорд Фаунтлерой.    

«Это будет совсем другое дело, — молвил адвокат про  себя. — Совсем другое дело».    

Вскоре в комнату вошли Седрик с матерью. Настроение у  Седрика было самое радужное. Он уселся в свое кресло между матерью и адвокатом,  приняв свою любимую позу и положив руки на колени. Он весь сиял при мысли о  том, как обрадовалась Бриджит.    

— Она заплакала! — сказал он. — Она сказала,  что плачет от радости. Я раньше никогда не видел, чтобы от радости плакали.  Наверное, мой дедушка очень хороший человек. Быть графом гораздо… гораздо  приятнее, чем я думал. Я рад… я почти рад, что буду графом.    

 Глава третья ПРОЩАНИЕ    

     

На следующей неделе Седрик убедился, что перемена в его  положении имеет немало преимуществ. Конечно, трудно было привыкнуть к мысли о  том, что он может легко исполнить все, что ни пожелает; по правде говоря,  полностью он это так и не осознал. Как бы то ни было, после нескольких бесед с  мистером Хэвишемом он понял, что может делать все, что хочет, и, не раздумывая,  рьяно взялся за дело, чем весьма развлек старого адвоката. В последнюю неделю  перед отплытием в Англию Седрик совершил немало любопытных поступков.    

Впоследствии адвокат не раз вспоминал то утро, когда они подошли  к лотку торговки яблоками и потрясли ее сообщением, что теперь у нее будет  навес, печурка и шаль, а также некая сумма денег; все это показалось совершенно  удивительным этой женщине древнего происхождения.    

— Дело в том, что я еду в Англию и буду там лордом, —  объяснил ей спокойно Седрик. — А мне не хотелось бы беспокоиться о ваших  костях каждый раз, когда будет идти дождь. У меня-то кости никогда не болят,  так что я, конечно, не знаю, как это неприятно, но я за вас всегда переживал и  надеюсь, что теперь вам будет лучше.    

А пока они шли по улице, попрощавшись с торговкой яблоками,  которая чуть не задохнулась от волнения и никак не могла поверить в свое  счастье, Седрик сообщил мистеру Хэвишему:    

— Она очень добрая, эта торговка яблоками. Однажды,  когда я упал и разбил себе коленку, она мне дала яблоко — просто так, без  денег. Я часто об этом вспоминаю. Всегда ведь вспоминаешь тех, кто был добр к  тебе.    

Этому мальчику с открытой душой и в голову не приходило, что  есть люди, которые не помнят добра.    

Свидание с Диком было очень волнующим. У Дика как раз  произошла серьезная размолвка с Джейком, и он находился в подавленном на  строении. Когда Седрик объявил ему, что они пришли, чтобы подарить ему некую  сумму, он чуть не онемел от удивления, — такой огромной показалась ему эта  сумма, которая тотчас разрешила бы все его трудности. Лорд Фаунтлерой объявил  Дику об этом просто и прямо, что произвело большое впечатление на мистера  Хэвишема, который присутствовал при разговоре. Когда Седрик сообщил Дику, что  стал лордом и по прошествии времени ему, возможно, придется стать графом, Дик  вытаращил глаза от удивления и судорожно тряхнул головой, так что кепка слетела  у него с головы на землю. Подобрав кепку, Дик произнес какую-то странную фразу.  Мистеру Хэвишему она показалась совершенно невероятной, но Седрику приходилось  слышать ее и раньше.    

— Хватит врать-то! — бросил Дик.    

Маленький лорд несколько смутился, однако не отступил.    

— Всем сначала кажется, что этого не может быть, —  возразил он. — Мистер Хоббс решил, что мне солнце голову напекло. Я не  думал, что меня все это обрадует, но теперь уже я немного привык и не возражаю.  Теперешний граф — он мне приходится дедушкой — хочет, чтобы я делал все, что ни  пожелаю. Дедушка очень добрый, и он настоящий граф; мистер Хэвишем передал мне  от него кучу денег. Я принес вам деньги, чтобы вы выкупили дело у Джейка.    

Впоследствии Дик так и поступил и стал полновластным  хозяином дела, обзаведясь к тому же новыми щетками, замечательной вывеской и  комбинезоном. Поверить в свою удачу ему оказалось не легче, чем торговке  древнего происхождения; ему все казалось, что все это ему снится; он глядел на  своего юного благодетеля и думал, что вот-вот проснется. Казалось, он никак не  мог понять, что же с ним происходит, пока, наконец, Седрик не протянул ему  руку.    

— Прощайте, — сказал Седрик, и как ни старался он  говорить с твердостью, голос его дрогнул и он заморгал. — Надеюсь, дела у  вас пойдут хорошо. Мне жаль, что я от вас уезжаю, но, может, я вернусь, когда  стану графом. Надеюсь, вы мне напишете — ведь мы всегда дружили. Если будете  писать, то вот мой адрес. — И он подал ему листок бумаги. — Только  теперь меня зовут не Седрик Эррол, а лорд Фаунтлерой. И… и… прощайте, Дик.    

Дик тоже заморгал, ресницы у него увлажнились. Он был  человек необразованный, вряд ли ему удалось бы, даже если бы он попытался,  выразить свои чувства; может, поэтому он и не стал пытаться, а лишь моргал  глазами и судорожно глотал, чувствуя, что к горлу у него подступает комок.    

— Жаль, что ты уезжаешь, — проговорил он хрипло. И  снова заморгал. Потом глянул на мистера Хэвишема и прикоснулся рукой к кепке.    

— Спасибо, сэр, что привели его, и за все, что вы  сделали. Он… он парнишка особенный, и я его всегда высоко держал. Уж до того он  необычный парнишка… до того особенный…    

Они ушли, а он все стоял и смотрел им растерянно вслед, не  спуская глаз с маленькой фигурки, отважно шагающей рядом с высоким сухим  адвокатом; горло ему сдавило, в глазах стояли слезы.    

     

В оставшиеся до отплытия дни маленький лорд постарался  провести как можно больше времени в лавке у мистера Хоббса. Мистер Хоббс был  мрачен; его одолевала тоска. Когда Седрик торжественно вручил ему на прощанье  золотые часы с цепочкой, мистер Хоббс не смог даже как следует поблагодарить  его за подарок. Он положил футляр с часами к себе на колени и несколько раз  громко высморкался.    

— Там надпись, — сказал Седрик, — на крышке  внутри. Я сам ее продиктовал. «Мистеру Хоббсу от самого старого его друга,  лорда Фаунтлероя. Узнать решив, который час, меня вы вспомните тотчас». Я хочу,  чтобы вы меня вспоминали.    

Мистер Хоббс снова трубно высморкался.    

— Я-то тебя не забуду, — произнес он с той же  хрипотцой в голосе, что и Дик, — только и ты уж меня не забывай, когда  будешь там жить с английскими аристократами.    

— Я вас не забуду, где бы я ни был, — отвечал маленький  лорд. — Самые счастливые часы я провел с вами; вернее, немало моих самых  счастливых часов я провел с вами. Надеюсь, вы когда-нибудь приедете ко мне  погостить. Дедушке это будет очень приятно, не сомневаюсь. Может быть, он вам  пришлет письмо с приглашением, когда я расскажу ему о вас. Ведь… ведь это  ничего, что он граф, правда? Я хочу сказать: если он вас пригласит, вы не  откажетесь приехать только из-за того, что он граф?    

— Я приеду с тобой повидаться, — великодушно  обещал мистер Хоббс.    

Итак, было решено, что если мистер Хоббс получит  настоятельное приглашение от графа приехать и провести несколько месяцев в  замке Доринкорт, он на время забудет о своих республиканских убеждениях и  сложит чемодан.    

     

Наконец все приготовления были закончены; настал день, когда  сундуки отвезли на пароход; и в определенный час к дверям дома подкатила  коляска. Странное ощущение одиночества охватило мальчика. Миссис Эррол  заперлась в своей комнате; когда она спустилась вниз, ее большие глаза были  мокрыми от слез, а губы дрожали. Седрик подошел к ней — она нагнулась и обняла  его, и они поцеловали друг друга. Он знал, что им обоим грустно отчего-то, хоть  и не понимал отчего; впрочем, он высказал одно предположение.    

— Мы любили наш домик, правда, Дорогая? — спросил  он. — Мы всегда будем любить его, да?    

— Конечно, — сказала она тихо, — конечно,  будем, милый. А потом они сели в коляску, и Седрик прижался к матери; она  смотрела, обернувшись, назад, в окно, а он смотрел на нее и тихо гладил ее  руку.    

А потом, казалось, и минуты не прошло, как они очутились на  пароходе. Вокруг царила страшная суматоха: к причалу подъезжали экипажи, и из  них выходили пассажиры; пассажиры волновались из-за багажа, который еще не  прибыл и мог вовсе опоздать; носильщики швыряли огромные сундуки и чемоданы на  палубу и волокли их куда-то; матросы сновали взад-вперед и развертывали канаты;  офицеры отдавали распоряжения; по трапу на пароход всходили дамы и господа и  дети с нянюшками — одни шутили и смеялись, другие были печальны и молчаливы,  кто-то плакал и смахивал слезы платком. Седрику все, куда ни посмотри, было  интересно; он глядел на груды канатов и убранные паруса, на высокие-высокие  мачты, которые, казалось, касались раскаленного синего неба; он уже начал  строить планы, как поговорить с матросами и разузнать о пиратах.    

Незадолго перед отплытием, когда он стоял на верхней палубе  и, облокотясь о поручень, с удовольствием наблюдал за последними  приготовлениями и шумной суетой матросов и грузчиков, внимание его вдруг  привлекло какое-то движение в группе людей, стоявших неподалеку. Кто-то  торопливо пробивался сквозь толпу. Какой-то молодой человек с чем-то красным в  руках. Это был Дик! Тяжело дыша, он бросился к Седрику.    

— Я всю дорогу бежал, — сказал он. — Я пришел  тебя проводить. Дела у меня идут — лучше не бывает! Я из сегодняшней выручки  тебе подарок купил. Наденешь его, когда попадешь к этим щеголям. Бумагу-то я  внизу потерял, когда к тебе продирался. Меня наверх не хотели пускать. Это  платок.    

Дик выпалил все это одним духом. Зазвонил колокол — Седрик и  слова не успел произнести, как тот бросился бежать.    

— Прощай! — крикнул Дик. — Наденешь его,  когда попадешь к этим щеголям! И он умчался. Спустя несколько секунд Седрик с  матерью увидели, как Дик пробрался сквозь толпу на нижней палубе — и сбежал на  берег за миг до того, как убрали сходни. Ступив на землю, он остановился и  взмахнул кепкой. Седрик развернул платок: он был алого шелка и украшен конскими  подковами и головами.    

Снасти натянулись, заскрипели, захлопали. Провожающие стали  что-то кричать своим друзьям, а пассажиры закричали в ответ:    

— Прощайте! Прощайте! Прощай, старина!    

Казалось, они говорили друг другу: «Не забывай нас! Напиши  из Ливерпуля! Прощай! Прощай!»    

Маленький лорд Фаунтлерой подался вперед и замахал красным  платком.    

— Прощай, Дик! — закричал он изо всех сил. —  Спасибо, Дик! Прощай!    

Огромный пароход отвалил от пристани, все закричали «ура»,  миссис Эррол опустила вуаль на лицо, а люди на берегу еще больше засуетились.  Но Дик ничего не видел — только это ясное детское личико и золотистые волосы,  которые шевелил ветерок, и ничего не слышал — только этот бодрый детский голос,  который кричал: «Прощай, Дик!» Маленький лорд Фаунтлерой покидал свою родину,  направляясь в незнакомую страну своих предков.    

 Глава четвертая В  АНГЛИИ    

     

О том, что им предстоит жить раздельно, миссис Эррол сказала  Седрику только в пути; и когда он это понял, он так загрустил, что мистер  Хэвишем оценил решение графа предоставить миссис Эррол дом неподалеку от замка,  с тем, чтобы Седрик мог часто видеться с матерью; иначе он, конечно, не вынес  бы разлуки. Миссис Эррол убедила Седрика, что будет совсем недалеко от него;  она говорила так нежно и с такой любовью, что в конце концов он успокоился и  перестал страшиться разлуки.    

— Мой дом совсем недалеко от замка, Седди, —  повторяла миссис Эррол всякий раз, когда об этом заходила речь. — Он  совсем близко — ты будешь каждый день прибегать и все мне рассказывать! Как нам  будет хорошо вместе! Там очень красиво. Папа часто мне рассказывал о замке, он  его очень любил — и ты полюбишь.    

— Я бы его еще больше полюбил, если бы ты там  жила, — отвечал Седрик с тяжелым вздохом.    

Он никак не мог взять в толк, почему это Дорогая должна жить  отдельно от него.    

Дело в том, что миссис Эррол решила, что лучше не посвящать  его в причины того решения, которое принял граф.    

— Я бы предпочла, чтобы он ничего не знал, —  сказала она мистеру Хэвишему. — Он не сможет понять графа и только  огорчится. Я уверена, что ему будет проще полюбить графа, если он не будет  знать, что тот с такой неприязнью отнесся к его матери. Жестокость и злоба ему  неизвестны — ему будет тяжело, если он обнаружит, что кто-то может меня  ненавидеть. У него такое любящее сердце, и я ему так дорога! Лучше ничего ему  об этом не говорить, пока он не подрастет, — так и для графа будет лучше.  Это стало бы преградой между ними, хотя Седди еще совсем ребенок.    

Вот почему Седрику только сказали, что для такого решения  были свои причины, которые он по молодости лет понять не может, но о которых  узнает, когда подрастет. Он удивился; впрочем, сами причины его мало волновали;  и после долгих бесед с матерью, во время которых она его утешала и представляла  ему все преимущества его нового положения, он понемногу успокоился, хотя время  от времени мистер Хэвишем видел, как он глядит задумчиво на море и тяжело, не  по-детски вздыхает.    

— Не нравится мне это, — сказал он во время одной  из своих бесед с адвокатом. — Вы даже представить себе не можете, до чего  мне это не нравится. Впрочем, в жизни немало бед и надо уметь с ними смиряться.  Мэри так говорит, и мистер Хоббс тоже. А Дорогая хочет, чтобы мне нравилось  жить у дедушки — ведь у него все дети умерли, а это очень тяжело. Того, кто  всех своих детей потерял, можно только пожалеть; а его последний сын умер  совсем неожиданно.    

Всех, кто знал маленького лорда, особенно трогала  рассудительность, с какой он вел иногда беседу; время от времени он высказывал  мысли, достойные людей, умудренных опытом, что в сочетании с его круглой  ребяческой рожицей производило неотразимое впечатление. Это был красивый  цветущий кудрявый мальчик, и потому, когда он усаживался, обхватив коленку  пухлыми ручками, и начинал со всей серьезностью делиться своими соображениями,  собеседников охватывало неудержимое веселье. Постепенно и мистер Хэвишем начал  получать немалое удовольствие от бесед с ним.    

— Значит, вы постараетесь, чтобы дедушка вам  понравился? — спросил он.    

— Да, — отвечал Седрик. — Он мне родственник,  а к родственникам надо хорошо относиться; к тому же он был ко мне добр. Когда  кто-то для тебя столько делает и хочет, чтобы у тебя было все, что ты захочешь,  нужно, конечно, к нему хорошо относиться, даже если он тебе не родственник; но  когда все это делает родственник, тогда, конечно, к нему очень привязываешься.    

— А как по-вашему, он вас полюбит? — спросил  мистер Хэвишем.    

— Пожалуй, да, — отвечал Седрик, — ведь я ему  тоже родственник, и к тому же я сын его сына, и потом… конечно, он меня любит,  а не то он не стал бы мне делать такие подарки и не послал бы за мною, правда?    

— А-а! — заметил адвокат. — Вот как?    

— Да, — отвечал Седрик. — Конечно, так! Разве  вы со мной не согласны? Своих внуков всегда любят.    

Когда, преодолев морскую болезнь, пассажиры поднялись на  палубу и удобно устроились в шезлонгах, им тут же поведали романтическую  историю маленького лорда Фаунтлероя; все с интересом наблюдали за мальчиком,  который то бегал по кораблю, то чинно гулял по палубе с матерью или с высоким  худым адвокатом, а то беседовал с матросами. Он всем понравился, со всеми  быстро перезнакомился и подружился. Он был скор на дружбу. Когда мужчины  выходили прогуляться по палубе и брали его с собой, он мерно и торжественно  шагал рядом с ними, весело отвечая на их шутки; когда дамы окружали его плотным  кольцом, среди них тотчас вспыхивал смех; когда же он играл с детьми, то все  веселились от души. Среди матросов у него тотчас появились закадычные друзья;  они поведали ему о пиратах, кораблекрушениях и необитаемых островах; он  научился сращивать тросы и мастерить игрушечные парусники и на удивление быстро  освоился со всякими «марселями» и «грот-мачтами». Он уже начал вставлять в свою  речь разные морские словечки, а однажды вызвал бурное веселье пассажиров,  которые сидели на палубе в пальто и шалях, с милой улыбкой воскликнув:    

— Ну и холодище сегодня, клянусь Нептуном!    

Седрик очень удивился, когда все расхохотались. Этому морскому  выражению он научился у «старого морехода» по имени Джерри, который то и дело  украшал им всякие истории, которые он рассказывал Седрику. Если верить его  рассказам о собственных приключениях, Джерри две или три тысячи раз ходил в  плаванье и каждый раз непременно терпел крушение у какого-нибудь острова, густо  населенного кровожадными людоедами. Из этих же волнующих рассказов следовало,  что его неоднократно поджаривали — местами — и съедали живьем, а уж  скальпировали раз пятнадцать или двадцать, не менее.    

— Потому у него и лысина, — объяснял маленький  лорд Фаунтлерой миссис Эррол. — Если с тебя столько раз скальп снимут,  волосы уже не растут. У Джерри они так и не отросли с того раза, как Повелитель  Парромачавикинов снял с него скальп ножом, изготовленным из черепа Вождя  Вопслемампков. Он говорит, что в тот раз его скальпировали весьма серьезно. Он  так испугался, когда Повелитель взмахнул ножом, что волосы у него стали дыбом и  больше уже не опустились! Повелитель так и носит его скальп — совсем как щетку  для чистки платья! А каких только «фокусов» с Джерри не приключалось! Вот бы  мистеру Хоббсу рассказать!    

В иные дни, когда погода была очень неприятной, и пассажирам  приходилось сидеть внизу в кают-компании, кто-нибудь из взрослых убеждал  Седрика поведать им о каком-нибудь «фокусе», приключившемся с Джерри, и он с  таким упоением начинал рассказ, что не было, пожалуй, на всей шири Атлантики  другого путешественника, столь любимого всеми, как маленький лорд Фаунтлерой.  Он всегда готов был всех поразвлечь и позабавить и делал это от души и с  удивительной важностью, совершенно не подозревая, что в этом-то и заключается  особое очарование.    

— Джеррины истории всем интересны, — сообщил он  матери. — Ты уж меня извини, Дорогая, но я бы сказал, что они не во всем  абсолютно правдивы, если б это не с Джерри приключилось. Только это все с ним  самим и было — странно, правда? Может, иногда он что-то забывает или ошибается  немножко, потому что его часто скальпировали. Это очень память отшибает.    

     

Лишь через одиннадцать дней после того, как Седрик  попрощался со своим другом Диком, корабль прибыл в Ливерпуль; а на двенадцатый  день вечером карета, в которой Седрик, его мать и мистер Хэвишем ехали со  станции, остановилась у ворот Корт-Лоджа. Дом в темноте они не могли  разглядеть. Седрик заметил только, что карета въехала в широкую аллею из  огромных деревьев, кроны которых смыкались над головой; проехав немного по  аллее, он увидел дверь, из которой падал яркий свет.    

Мэри, прибывшая из Америки вместе с ними, чтобы ухаживать за  своей госпожой, добралась сюда немного раньше их. Выпрыгнув из кареты, Седрик  увидел в ярко освещенной передней несколько слуг; Мэри встретила их на пороге.    

Лорд Фаунтлерой радостно бросился к ней.    

— Ты уже здесь, Мэри? — закричал он. —  Дорогая, гляди, а вот и Мэри!    

И он поцеловал служанку в ее румяную шероховатую щеку.    

— Я рада, что со мной Мэри, — сказала миссис Эррол  тихо. — Это для меня такое утешение. Будто и не такое уж все чужое кругом.    

Она протянула Мэри руку, и та крепко пожала ее. Она  понимала, каким чужим казалось здесь все миссис Эррол, которой пришлось  покинуть родные края и предстояло расстаться с сыном. Английские слуги с  любопытством разглядывали мальчика и его мать. Всевозможные слухи ходили здесь  о них обоих; слуги знали, как гневался старый граф на своего сына и почему  миссис Эррол предстояло жить в Корт-Лодже, а ее маленькому сыну — в замке;  знали они и об огромном состоянии, которое мальчику предстояло унаследовать, и  о суровости его деда, его подагре и бешеном нраве.    

— Нелегко ему придется, бедняжке, — говорили слуги  между собой в ожидании приезда маленького лорда.    

Но они ничего не знали о том, что за мальчик был Фаунтлерой;  характер будущего графа Доринкорта был им совершенно неизвестен.    

Маленький лорд стянул с себя пальтишко так, словно привык  все делать сам, и принялся осматриваться. Он оглядел просторный холл, картины,  оленьи рога и прочие интересные украшения. Они возбудили его любопытство —  никогда раньше он не видел в частных домах таких вещей.    

— Дорогая, — сказал он, — это очень красивый  дом, правда? Я рад, что ты будешь здесь жить. Он довольно просторный.    

По сравнению с их домиком на узкой улочке Нью-Йорка это был  и вправду очень просторный, красивый и светлый дом. Мэри провела их наверх, в  спальную, стены в которой были затянуты веселым ситцем в цветах, где в камине  горел огонь, а перед камином на белом меховом ковре спала большая белоснежная  кошка.    

— Это домоправительница из замка вам ее прислала,  сударыня, — объяснила Мэри. — У нее сердце доброе, и она для вас  постаралась и все приготовила. Я с ней перекинулась словечком: она очень  капитана любила, сударыня, и очень по нему горюет. Она мне так и сказала: вы  кошку увидите на коврике перед камином, вам сразу и покажется, будто вы дома.  Она капитана Эррола мальчонкой знала — до чего был собой пригож, говорит, а как  подрос, так и того лучше — для всех-то у него доброе слово найдется, и для  знатных, и для простых. А я ей и говорю: «Сыночек у него точь-в-точь как он,  говорю, такого-то славного мальчика и свет не видывал».    

Приведя себя в порядок, миссис Эррол и Седрик спустились в  другую просторную светлую комнату; потолок в ней был низкий, а мебель — тяжелая  и резная, глубокие кресла с высокими массивными спинками, полки и замысловатые  шкафчики с прелестными безделушками. Перед камином лежала огромная тигровая  шкура, а по обе стороны от камина стояли кресла. Величественная белая кошка, с  которой лорд Фаунтлерой играл наверху, спустилась следом за ним по лестнице, а  когда он бросился на ковер, свернулась рядом в клубок, словно хотела с ним  подружиться. Седрик так обрадовался, что положил голову рядом с ней на ковер и  так и лежал, гладя ее и не обращая внимания на то, о чем беседуют миссис Эррол  и мистер Хэвишем.    

Они говорили тихо. Миссис Эррол казалась несколько бледной и  взволнованной.    

— Но ведь сегодня ему еще не надо ехать? —  спрашивала она. — Сегодня он останется со мной?    

— Да, — отвечал так же тихо мистер Хэвишем, —  сегодня он ехать не должен. Как только мы пообедаем, я сам отправлюсь в замок и  извещу графа о нашем прибытии.    

Миссис Эррол взглянула на Седрика. Он лежал, свободно  раскинувшись, на полосатой тигровой шкуре; отблески огня освещали его  разрумянившееся личико, кудри рассыпались по ковру; большая кошка сонно  мурлыкала, прикрыв глаза; ей было приятно ласковое прикосновение его доброй  ручки.    

Миссис Эррол слабо улыбнулась.    

— Граф и не подозревает о том, сколького он меня  лишает, — печально промолвила она.    

Она подняла глаза на адвоката и прибавила:    

— Пожалуйста, передайте графу, что я не хотела бы брать  у него деньги.    

— Деньги! — воскликнул мистер Хэвишем. —  Неужели вы хотите отказаться от содержания, которое он хочет вам назначить?    

— Да, — подтвердила она просто. — Я предпочла  бы, пожалуй, их не брать. Я вынуждена принять этот дом, и я благодарна графу за  него, ибо это дает мне возможность находиться рядом с сыном. Но у меня есть  немного собственных денег, их будет достаточно для того, чтобы жить совсем  скромно, и я бы предпочла не брать того, что он предлагает: он так меня не  любит, что подумает, будто я отдаю Седрика ему за деньги. Я отпускаю Седрика  только потому, что я его люблю и готова забыть о себе для его блага; и еще  потому, что его отец этого бы хотел.    

Мистер Хэвишем потер подбородок.    

— Это очень странно, — проговорил он. — Он  разгневается. Он этого не поймет.    

— Думаю, что поймет, когда подумает, — отвечала  миссис Эррол. — Мне эти деньги и в самом деле не нужны; зачем же мне  принимать их от человека, который так меня ненавидит, что отнимает у меня моего  мальчика? А ведь это ребенок его собственного сына!    

Мистер Хэвишем задумчиво посмотрел на нее.    

— Я передам графу ваши слова, — сказал он наконец.  Подали обед, и они сели за стол, а белая кошка устроилась на стуле рядом с  Седриком и величественно мурлыкала, пока они ели.    

Когда позже в этот же вечер мистер Хэвишем явился в замок,  граф тотчас принял его. Граф сидел в удобном, роскошном кресле у камина,  положив больную ногу на скамеечку. Он зорко глянул на адвоката из-под лохматых  бровей; но мистер Хэвишем заметил, что, несмотря на кажущееся спокойствие, граф  в глубине души был взволнован.    

— А, мистер Хэвишем, — произнес он, —  вернулись? Какие вести?    

— Лорд Фаунтлерой и его матушка в Корт-Лодже, —  отвечал мистер Хэвишем. — Оба неплохо перенесли путешествие и находятся в  полном здравии.    

Граф что-то нетерпеливо хмыкнул и нервно пошевелил пальцами.    

— Рад это слышать, — бросил он отрывисто. —  Что ж, неплохо. Располагайтесь поудобнее… Не хотите ли стакан вина? Что еще?    

— Лорд Фаунтлерой сегодня переночует у матушки. Завтра  я привезу его в замок.    

Рука графа покоилась на подлокотнике; он поднял ладонь и прикрыл  ею глаза.    

— Ну, — сказал он, — продолжайте. Вы знаете,  что я велел вам не писать мне об этом деле; я ничего о нем не знаю. Что он за  мальчик? Мать меня не интересует, но он каков?    

Мистер Хэвишем отпил портвейна, который сам себе налил, и  сел, держа стакан в руке.    

— Трудно судить о характере семилетнего ребенка, —  осторожно заметил он.    

Предубеждение графа было очень сильно. Он глянул на адвоката  и сурово спросил:    

— Дурак, да? Или просто неуклюжий балбес? Сказывается  американская кровь, да?    

— Я не думаю, что она ему повредила, милорд, —  отвечал адвокат, как всегда, сдержанно и сухо. — Я в детях не очень  разбираюсь, но мне он показался весьма примечательным мальчиком. Мистер Хэвишем  всегда выражался сдержанно и бесстрастно, но на этот раз он говорил более  холодно, чем обычно. Он решил, что будет гораздо лучше, если граф сам составит  себе мнение о мальчике и что не надо его готовить к первой встрече.    

— Здоров и хорошего роста? — спросил граф.    

— Судя по всему, здоров и довольно хорошего  роста, — сказал адвокат.    

— Стройный и собой не плох? — допрашивал граф.    

На тонких губах мистера Хэвишема промелькнула улыбка. Перед  его глазами встала гостиная в Корт-Лодже — прелестный мальчик, вольно лежащий  на тигровой шкуре, блестящие кудри, рассыпавшиеся по ковру, смышленое розовое  детское личико.    

— На мой взгляд, для мальчика совсем недурен, —  отвечал адвокат, — хоть я, возможно, и не судья. Впрочем, вы, вероятно,  найдете, что он весьма не похож на английских мальчиков.    

— Не сомневаюсь, — отрезал граф, которого в эту  минуту пронзила острая боль в ноге. — Дерзкие до крайности эти  американские дети, довольно я о них наслышан.    

— Я не сказал бы, что он дерзок, — проговорил  мистер Хэвишем. — Мне трудно даже определить, в чем разница. Он больше жил  со взрослыми, чем с детьми, и разница в том, что в нем сочетаются зрелость и  детскость.    

— Обычная американская наглость! — настаивал  граф. — Я о ней довольно наслышан. Они называют это ранним развитием и  свободой. Отвратительная наглость и невоспитанность — вот что это на деле!  Мистер Хэвишем отпил еще портвейна. Он редко спорил со своим сиятельным  патроном, особенно когда его сиятельного патрона мучила подагра. В такие дни  разумнее было во всем с ним соглашаться. Наступило молчание. Мистер Хэвишем  прервал его.    

— У меня к вам поручение от миссис Эррол, —  заметил он.    

— Не желаю ничего слышать! — отрезал граф. —  Чем меньше о ней будет сказано, тем лучше.    

— Но это весьма важное поручение, — пояснил  адвокат. — Она предпочла бы не брать содержания, которое вы намеревались  выделить ей. Граф вздрогнул.    

— Что вы сказали? — вскричал он. — Что это  такое? Мистер Хэвишем повторил.    

— Она говорит, что в этом нет необходимости, а так как  отношения между вами далеко не дружеские…    

— Не дружеские! — повторил с яростью граф. —  Еще бы им быть дружескими! Я о ней даже думать не могу! Меркантильная,  крикливая американка! Не желаю ее видеть!    

— Милорд, — произнес мистер Хэвишем, — вряд  ли ее можно назвать меркантильной. Она ни о чем не просит. И не принимает  содержания, которое вы ей предлагаете.    

— Только для видимости! — бросил граф  резко. — Хочет заставить меня с ней увидеться. Думает, что я восхищусь ее  решимостью! И не подумаю! Это всего лишь американская тяга к независимости! Я  не позволю ей жить, словно нищенке, у самых ворот моего парка! Как мать моего  внука она должна занимать соответствующее положение, и она его займет! Хочет  она того или нет, но деньги она получит!    

— Она не станет их тратить, — сказал мистер  Хэвишем.    

— А мне-то что! — вскричал граф. — Ей их  вышлют. Она не посмеет никому сказать, что живет как нищенка, потому что я  ничего для нее не сделал! Она хочет, чтобы мальчишка дурно обо мне думал! Она  уже, верно, его против меня настроила!    

— Нет, — возразил мистер Хэвишем. — У меня  есть от нее и другое поручение, которое убедит вас в том, что это не так.    

— Не желаю его слышать! — с трудом выговорил граф,  задыхаясь от гнева, волнения и боли в ноге.    

Но мистер Хэвишем продолжал:    

— Она просит вас не говорить лорду Фаунтлерою ничего,  что дало бы ему повод подумать, что вы настояли на его разлуке с матерью из  предубеждения против нее. Мальчик очень привязан к ней, и она уверена, что это  создало бы между вами преграду. Она говорит, что он этого не поймет и станет  вас опасаться или охладеет к вам. Ему она сказала, что он еще слишком мал,  чтобы понять, в чем дело, но когда подрастет, то все узнает. Она хочет, чтобы  ничто не омрачило вашу первую встречу.    

Граф глубже уселся в кресло. Его глаза под нависшими бровями  гневно сверкнули.    

— Что? — проговорил он задыхаясь. — Что  такое? Вы хотите сказать, что она ничего ему не сказала?    

— Ни единого слова, милорд, — отвечал хладнокровно  адвокат. — Смею вас в этом заверить. Мальчику объяснили, что вы  чрезвычайно добрый и любящий дедушка. Не было сказано ничего, положительно  ничего, что могло бы заставить его сомневаться в ваших достоинствах. А так как  я, находясь в Нью-Йорке, в точности выполнил ваши указания, он несомненно  считает вас чудом великодушия.    

— Вот как? — спросил граф.    

— Даю вам слово чести, — промолвил мистер  Хэвишем, — что отношение лорда Фаунтлероя к вам будет зависеть только от  вас. И если вы позволите мне дать вам совет, то я полагаю, что будет лучше,  если вы остережетесь говорить пренебрежительно о его матери.    

— Ну вот еще! — сказал граф. — Парнишке всего  семь лет!    

— Он провел эти семь лет с матерью, — отвечал  мистер Хэвишем, — и любит ее всем сердцем.    

 Глава пятая В ЗАМКЕ    

     

Уже смеркалось, когда в конце длинной аллеи, ведущей к  замку, показалась карета, в которой сидели лорд Фаунтлерой и мистер Хэвишем.  Граф распорядился, чтобы внук приехал прямо к обеду и чтобы он один вошел в  комнату, где он намеревался его принять; трудно сказать, чем он  руководствовался, отдавая такое приказание. Лорд Фаунтлерой сидел в карете,  катившей по аллее, удобно облокотясь о роскошные подушки, и с интересом смотрел  по сторонам. Все его занимало: карета с запряженными в нее крупными,  породистыми лошадьми в сверкающей сбруе; статный кучер и выездной лакей в  великолепных ливреях; и особенно — корона на дверцах кареты, и он заговорил с  выездным лакеем, чтобы узнать, что она означает.    

Когда карета подъехала к величественным воротам парка, он  выглянул из окна, чтобы получше разглядеть громадных каменных львов, украшавших  въезд. Ворота открыла румяная полная женщина, вышедшая из увитого плющом  домика, стоявшего у ворот. Две девчушки выбежали за ней следом и остановились,  глядя широко раскрытыми глазами на мальчика в карете, который в свою очередь  смотрел на них. Женщина улыбнулась и сделала реверанс, и детишки, послушные ее  знаку, смешно присели.    

— Разве она меня знает? — спросил лорд Фаунтлерой. —  Кажется, ей показалось, что она меня знает.    

И он приподнял свой черный бархатный берет и улыбнулся ей.    

— Добрый день! — произнес он приветливо. —  Как поживаете? Женщине, казалось, его слова доставили удовольствие. Она  улыбнулась еще шире, ее голубые глаза ласково засияли.    

— Господь благослови вашу милость! — проговорила  она. — Господь благослови ваше милое личико! Счастья вам и удачи! Добро  пожаловать!    

Лорд Фаунтлерой замахал беретом и снова кивнул ей, когда  карета въехала в ворота.    

— Мне эта женщина нравится, — сказал он. —  Видно, что она любит мальчиков. Мне бы хотелось прийти сюда поиграть с ее  детьми. Интересно, сколько их у нее? Хватит, чтобы играть в войну? Мистер  Хэвишем не сказал Седрику, что вряд ли ему позволят играть с детьми привратницы.  Адвокат подумал, что еще успеет сообщить ему об этом.    

     

А карета меж тем все катилась по аллее из огромных  величественных деревьев, смыкавших свои кроны высоко вверху. Никогда прежде не  видел Седрик таких великолепных деревьев, так низко склонивших ветви с широких  стволов. Он еще не знал, что Доринкорт был одним из самых красивых замков в  Англии, а парк его — одним из самых обширных и прекрасных, и что деревья в нем  почти не имели себе равных. Он только чувствовал, что все вокруг удивительно  красиво. Ему нравились большие, развесистые деревья, пронизанные золотыми  лучами вечернего солнца. С неизъяснимым радостным чувством смотрел он на  мелькавшие в просветах аллеи дивные поляны с купами деревьев или горделиво  высившимися одинокими великанами. Они ехали мимо лесных прогалин, заросших  буйным папоротником, мимо лазоревых лужаек колокольчиков, волнующихся на ветру.  Несколько раз Седрик вскакивал с радостным смехом, увидав, что из кустов  выпрыгнул кролик и, взмахнув белым хвостиком, торопливо ускакал прочь. Выводок  куропаток поднялся вдруг с шумом и улетел — Седрик от радости закричал и  захлопал в ладоши.    

— Здесь красиво, правда? — сказал он мистеру  Хэвишему. — Такого красивого места я никогда не видал. Здесь даже лучше,  чем в Центральном парке в Нью-Йорке.    

Его удивило то, что они так долго едут.    

— А далеко ли, — не выдержал он наконец, —  далеко ли от ворот до парадной двери?    

— Около четырех миль, — отвечал адвокат.    

— Да, далековато для того, кто живет в доме, —  заметил маленький лорд.    

То и дело что-то привлекало внимание Седрика и восхищало  его. Когда же он увидел лежавших и стоявших в высокой траве оленей с огромными  рогами, которые с тревогой смотрели им вслед, восторгу его не было границ.    

— Это к вам цирк приезжал? — спросил  Седрик. — Или они всегда здесь живут? Чьи они?    

— Они здесь живут, — сказал мистер Хэвишем. —  Они принадлежат графу, вашему дедушке.    

Немного спустя они увидели замок. Он возник перед ними,  серый, величественный и прекрасный, с крепостными стенами, башнями и шпилями,  заходящее солнце горело в его бесчисленных окнах. Стены его заросли плющом;  вокруг раскинулись террасы, лужайки и клумбы с яркими цветами.    

— Такой красоты я еще не видал! — воскликнул  раскрасневшийся Седрик.    

— Ну прямо королевский замок! Я как-то видел такую  картинку в книжке со сказками.    

Двери в огромный холл распахнулись, и он увидел множество  слуг, стоявших в два ряда и смотревших на него. Зачем они здесь стоят, подумал  он и залюбовался их ливреями. Он не знал, что они собрались, чтобы  приветствовать мальчика, которому когда-нибудь будет принадлежать все это  великолепие — прекрасный замок, похожий на королевский дворец из волшебной  сказки, великолепный парк, большие старые деревья, поляны, заросшие  папоротниками и колокольчиками, где резвились кролики и зайцы, а в траве лежали  большеглазые пятнистые олени. Две недели назад он сидел, болтая ногами, на  высоком табурете в лавке мистера Хоббса среди мешков с картофелем и банками с  консервированными персиками. Разве он мог понять, что все это великолепие может  иметь отношение к нему?    

Во главе слуг стояла пожилая женщина в дорогом гладком  платье из черного шелка; ее седые волосы прикрывал чепец. Она стояла ближе всех  к двери, и Седрику показалось, что она хочет ему что-то сказать. Мистер  Хэвишем, державший Седрика за руку, остановился.    

— Это лорд Фаунтлерой, миссис Меллон, — представил  он. — Лорд Фаунтлерой, это миссис Меллон, домоправительница.    

Седрик протянул ей руку; глаза его засветились.    

— Это вы прислали мне кошку? — спросил он. —  Я очень признателен вам, сударыня.    

Красивое лицо миссис Меллон расцвело от удовольствия, совсем  как лицо жены привратника.    

— Я его милость всюду узнала бы, — сказала она  мистеру Хэвишему. — Он просто вылитый капитан и такой же обходительный!  Ах, сэр, наконецто мы дожили до этого дня!    

Седрик не очень понимал, чем был замечателен этот день. Он с  любопытством посмотрел на миссис Меллон. Ему показалось, будто в глазах у нее  мелькнули слезы, и все же она не выглядела несчастной. Она улыбнулась Седрику.    

— У кошки здесь осталось два прелестных котенка, —  проговорила она. — Я пришлю их в детскую вашей милости.    

Мистер Хэвишем что-то тихо спросил у нее.    

— В библиотеке, сэр, — отвечала миссис  Меллон. — Его милость проведут туда одного.    

Спустя несколько минут статный лакей в ливрее,  сопровождавший Седрика, отворил дверь библиотеки и важно провозгласил:    

— Лорд Фаунтлерой, милорд.    

Хоть он и был простым слугой, он понимал, что наступил  торжественный момент: наследник возвращается домой, где его ждут родовые  поместья и прочие владения, и предстает перед старым графом, именья и титулы  которого перейдут со временем к нему.    

Седрик переступил порог. Это была великолепная просторная  комната с тяжелой резной мебелью, с книжными полками от пола до потолка; мебель  была такая темная, а портьеры такие тяжелые, окна с переплетами так глубоки, а  расстояние от одного конца комнаты до другого так велико, что в наступивших  сумерках все здесь выглядело довольно мрачно. На мгновение Седрику показалось,  что в комнате никого нет, но тут он увидел, что перед широким камином, в  котором горел огонь, стоит большое покойное кресло, а в нем сидит кто-то,  поначалу даже не повернувший головы, чтобы взглянуть на него.    

Впрочем, его появление не прошло незамеченным. На полу возле  кресла лежал пес, огромный рыжевато-коричневый английский дог с могучими,  словно у льва, лапами; неторопливо и величественно пес поднялся и двинулся  тяжелым шагом к мальчику.    

Тогда человек, сидевший в кресле, позвал:    

— Дугал, назад!    

Но сердцу маленького лорда Фаунтлероя страх был так же чужд,  как и подозрительность, — он никогда не боялся. Не задумываясь, он положил  руку на ошейник огромного пса, и они вместе двинулись вперед; по пути Дугал  обнюхивал Седрика.    

Только тут граф поднял голову. Седрик увидел высокого  старика с лохматыми седыми бровями и волосами и большим носом, похожим на орлиный  клюв, меж глубоко посаженными пронзительными глазами.    

Граф же увидел стройную детскую фигурку в черном бархатном  костюме с кружевным воротником и локонами, вьющимися вокруг красивого открытого  лица с прямым и дружелюбным взглядом. Если замок походил на дворец из волшебной  сказки, то надо признать, что маленький лорд Фаунтлерой, сам того не  подозревая, весьма походил на крошечного, хотя и крепенького, сказочного  принца. Сердце старого графа забилось радостным торжеством, когда он увидел,  каким красивым, здоровым мальчиком был его внук и как смело глядел он, держа  руку на ошейнике огромного пса. Старому аристократу было приятно, что мальчик  не робел ни перед ним, ни перед огромным псом. Седрик посмотрел на него так же,  как смотрел на женщину у ворот замка и на домоправительницу, и подошел к нему.    

— Вы граф? — спросил он. — Я ваш внук —  знаете, тот, кого мистер Хэвишем привез. Я лорд Фаунтлерой.    

И он протянул руку, полагая, что даже когда имеешь дело с  графами, следует проявлять вежливость и внимание.    

— Надеюсь, вы здоровы, — произнес он от  души. — Я очень рад вас видеть.    

Граф пожал ему руку — глаза его при этом как-то странно  заблестели; поначалу он так удивился, что не знал, что сказать. Он глядел  из-под нависших бровей на этого изящного ребенка, внезапно представшего перед  ним, глядел, ничего не упуская.    

— Рад меня видеть? — переспросил он.    

— Да, — отвечал лорд Фаунтлерой, — очень.  Рядом стоял стул, и Седрик уселся на него; стул был довольно высокий, с высокой  спинкой, и ноги у Седрика не доходили до полу, но он удобно устроился на нем и  принялся внимательно и спокойно рассматривать своего знатного родственника.    

— Я все время думал о том, какой вы, — сообщил  маленький лорд. — Лежал на койке в своей каюте и думал, похожи вы на моего  отца или нет.    

— И что же, похож? — спросил граф.    

— Я был совсем маленьким, когда он умер, — отвечал  Седрик, — и я его плохо помню, но мне кажется, что не похожи.    

— Ты, верно, разочарован? — заметил граф.    

— О нет, — отвечал вежливо Седрик. — Конечно,  хочется, чтобы кто-нибудь походил на твоего отца; но ведь приятно и на дедушку  смотреть, даже если он на отца не похож. Вы же знаете, родственники нам всегда  нравятся.    

Не отводя глаз от мальчика, граф откинулся на спинку кресла.  Вряд ли он знал о том, что родственники всегда нравятся. Большую часть своей  жизни он провел в бурных ссорах с родственниками — выгонял их из дому и  всячески поносил; а они все дружно его ненавидели.    

— Своего дедушку любой бы мальчик стал любить, —  продолжал лорд Фаунтлерой, — особенно такого доброго, как вы.    

И снова глаза старого аристократа как-то странно блеснули.    

— А! — сказал он. — Так, значит, я добрый?    

— Да, — отвечал с улыбкой лорд Фаунтлерой, —  и я так вам благодарен за Бриджит, Дика и торговку яблоками!    

— Бриджит! — воскликнул граф. — Дик! Торговка  яблоками!    

— Да, — подтвердил Седрик, — ведь вы прислали  мне для них деньги. Вы еще сказали мистеру Хэвишему, чтобы он их мне дал, если  я захочу.    

— Ха! — произнес милорд. — Вот оно что!  Деньги, которые ты мог потратить как пожелаешь. Что же ты на них купил? Ну-ка,  расскажи.    

Он сдвинул брови и пристально взглянул на мальчика. В  глубине души ему было интересно узнать, на что потратил их мальчик.    

— Ах да, — сказал лорд Фаунтлерой, —  возможно, вы не знали о Дике, торговке яблоками и Бриджит. Я забыл, что вы так  далеко от них живете. Это мои друзья. И так как у Майкла была горячка…    

— Кто такой Майкл? — спросил граф.    

— Майкл — это муж Бриджит. У них дела шли неважно.  Знаете, как бывает, когда мужчина болен и не может работать, а детей в семье  двенадцать человек. Но только Майкл был всегда непьющий. И Бриджит к нам  приходила и плакала. А в тот вечер, когда приехал мистер Хэвишем, она как раз  сидела у нас на кухне и плакала, потому что у них нечего было есть и нечем  платить за квартиру; и я пошел с ней поговорить, а мистер Хэвишем за мной  прислал и сказал, что вы ему дали деньги для меня. Ну, я побежал на кухню и  отдал их Бриджит; и все уладилось; а Бриджит все никак не могла поверить. Вот  почему я так вам благодарен.    

— А, — произнес граф своим низким, глухим  голосом, — значит, вот что ты для самого себя сделал? Ну, а еще что?    

Огромный пес устроился возле стула с высокой спинкой, на  которой сидел Седрик. Он то и дело поворачивал голову и смотрел на мальчика,  словно беседа его занимала. Дугал был пес серьезный, он, верно, чувствовал, что  слишком велик для того, чтобы легко относиться к жизни. Старый граф, хорошо  знавший пса, с интересом наблюдал за ним. Дугал не имел обыкновения заводить  необдуманные знакомства, и граф не без удивления следил за тем, как спокойно  сидит Дугал возле мальчика, который гладил его маленькой ручкой. Внезапно  огромный пес бросил пытливый взгляд на маленького лорда Фаунтлероя и осторожно  положил свою большую, как у льва, голову на его колено.    

Седрик ответил, не переставая гладить своего нового друга:    

— Ну, еще был Дик. Вам бы он понравился, он такой  правильный. Оказалось, что графу этот американизм незнаком.    

— Правильный? Что это значит? — спросил он. На  мгновенье Седрик задумался. Он и сам не очень-то понимал, что значит это слово,  но полагал, что оно должно означать что-то очень хорошее, потому что Дик часто  его употреблял.    

— По-моему, это значит, что он никого не  обманет, — с жаром ответил Седрик, — не ударит мальчика, который  меньше его, а сапоги чистит очень хорошо, так что они блестят, как зеркало. Он  чистильщик сапог, это его профессия.    

— И ты с ним знаком, да? — поинтересовался граф.    

— Он мой старый друг, — отвечал его внук. —  Не такой старый, как мистер Хоббс, но все же. Вот что он мне подарил на  прощанье. Он сунул руку в карман, вытащил что-то красное, бережно сложенное в  несколько раз, и любовно развернул. Это был красный шелковый платок с  лошадиными мордами и огромными лиловыми подковами.    

— Это мне Дик подарил, — произнес юный лорд с  гордостью. — Я этот платок всю жизнь буду хранить. Его можно на шее  носить, а можно в кармане. Дик его купил на первую выручку, которую он получил  после того, как я у Джейка его дело откупил и подарил ему новые щетки. Это мне  на память. А я мистеру Хоббсу на память часы подарил с надписью: «Решив узнать,  который час, меня вы вспомните тотчас». Когда я этот платок увижу, я буду  всегда Дика вспоминать.    

Трудно описать, что при этих словах почувствовал преподобный  граф Доринкорт. Он столько всего повидал на своем веку, что смутить его было  непросто; но тут он столкнулся с чем-то настолько неожиданным, что был просто  ошеломлен. Детей он никогда особенно не жаловал, собственные удовольствия так  занимали его, что у него на детей не оставалось времени. Сыновья, когда они  были малы, его не интересовали, хотя порой он и вспоминал, что находил отца  Седрика крепким и привлекательным малышом. Он был таким эгоистом, что не умел  ценить в других доброго сердца и не знал, каким нежным, преданным и любящим  может быть ребенок, и как невинны и просты его безотчетные великодушные порывы.  Всякий мальчик казался ему весьма неприятным зверенышем, эгоистичным, жадным и  неугомонным, если не держать его в строгом повиновении; два его старших сына  доставляли своим воспитателям одни неприятности и беспокойство, а на младшего,  как полагал граф, нареканий не было только потому, что он ни для кого не  представлял интереса. Графу и в голову не приходило, что внука он должен  любить; он послал за маленьким Седриком, ибо к тому его побуждала гордость.  Если уж мальчику предстояло занять его место, граф не хотел, чтобы его имя  сделалось посмешищем, перейдя к невежде и грубияну. Он твердо верил, что  мальчик, воспитанный в Америке, должен быть смешон. Никаких нежных чувств к  юнцу он не питал и только надеялся, что тот окажется недурен собой и неглуп; он  так разочаровался в старших сыновьях и так гневался на капитана Эррола за то,  что тот женился на американке, что ему и в голову не приходило, что из этого  брака могло выйти что-то путное.    

Когда лакей доложил о лорде Фаунтлерое, граф не сразу  решился взглянуть на мальчика, опасаясь, что страхи его подтвердятся. Вот  почему он и распорядился, чтобы мальчика прислали к нему одного. Он не мог  вынести самой мысли о том, что кто-то станет свидетелем его разочарования.  Гордое сердце графа дрогнуло от радости, когда Седрик вошел легким шагом в  комнату, бесстрашно положив руку на шею огромного пса. Даже в самые светлые  минуты граф не надеялся, что у него окажется такой внук. Как он был красив и  как смело держался! Неужели это тот мальчик, которого он так боялся увидеть и  мать которого так ненавидел? От неожиданности неизменное хладнокровие изменило  графу.    

А потом между дедом и внуком завязался разговор, который,  как ни странно, лишь усилил беспокойство и удивление старого графа. Он так  привык к тому, что люди терялись и робели перед ним, что и от внука ждал того  же. Но Седрик совсем его не боялся, так же как не боялся огромного пса. Это  была не дерзость, а дружеское расположение и доверчивость — он и не подозревал,  что должен робеть или смущаться. Граф не мог не заметить, что мальчик смотрит  на него как на друга и говорит с ним, ни минуты не сомневаясь в его добром  расположении. Очевидно, он и не думал о том, что этот высокий суровый старик  может не любить его и не радоваться его приезду. Ясно было и то, что ему  хотелось на свой ребяческий лад развлечь и заинтересовать деда. Старый граф был  угрюмый, холодный и бессердечный человек, и все же в глубине души такое доверие  его тронуло. В конце концов, разве не приятно было увидеть кого-то, кто не  смотрел на него с недоверием, не сторонился его, не подозревал о дурных  сторонах его характера, кто глядел на него ясными, доверчивыми глазами — пусть  это был всего лишь маленький мальчик в черном бархатном костюме?    

Старый граф откинулся на спинку своего кресла и продолжал  выспрашивать мальчика, следя за ним со странным блеском в глазах. Лорд  Фаунтлерой с охотой отвечал на все вопросы и, нимало не смущаясь, продолжал  весело болтать. Он поведал графу историю Дика и Джерри, торговки яблоками и  мистера Хоббса; он живописал собрания республиканской партии со всеми их  знаменами, транспарантами, факелами и фейерверками. Так он дошел до Четвертого  июля и Независимости и очень вдохновился, как вдруг вспомнил о чем-то и замолк.    

— Что случилось? — спросил граф. — Почему ты  не продолжаешь? Лорд Фаунтлерой смущенно заерзал. Граф видел, что его тревожит  внезапно пришедшая ему в голову мысль.    

— Просто я подумал, что, может, вам это  неприятно, — отвечал Седрик. — Может, кто-то из ваших был там в это  время. Я забыл, что вы англичанин.    

— Можешь продолжать, — произнес милорд. —  Никто из моих там не был. Ты забыл, что и ты англичанин.    

— Ах, нет, — тотчас возразил Седрик. — Я  американец!    

— Ты англичанин, — повторил угрюмо граф. —  Твой отец был англичанин. Такой поворот позабавил старого аристократа, но  Седрику было не до шуток. Этого он не ожидал. Он покраснел до корней волос.    

— Я родился в Америке, — возразил он. — А кто  родится в Америке, тот американец. Простите, что я вам противоречу, —  серьезно прибавил он, — только мистер Хоббс мне говорил, что если будет  еще война, я должен… должен быть за американцев.    

Граф усмехнулся — это была угрюмая усмешка, и все же она  была не так уж далека от улыбки.    

— Ах, вот как? — сказал он. Граф ненавидел Америку  и все американское, но серьезность маленького патриота его позабавила. Он  подумал, что из такого доброго американца может со временем выйти неплохой  англичанин.    

Впрочем, у них не было времени углубиться в историю Борьбы  за независимость: лакей объявил, что кушать подано; к тому же лорд Фаунтлерой  чувствовал, что возвращаться к этому предмету было бы неловко.    

Седрик поднялся и подошел к креслу деда. Взглянув на его  больную ногу, он вежливо предложил:    

— Хотите, я вам помогу? Вы можете на меня опереться.  Когда у мистера Хоббса болела нога — ее бочкой с картофелем отдавило, — он  всегда на меня опирался.    

Рослый лакей чуть не улыбнулся и не потерял своей репутации  и места. Это был лакей-аристократ, он всегда служил лишь в самых знатных семьях  и никогда не улыбался; он бы счел себя грубым простолюдином, если бы позволил  себе — каковы бы ни были обстоятельства — такую несдержанность, как улыбка. Его  спасло только то, что он принялся пристально изучать весьма отталкивающую  картину, висевшую у графа над головой.    

Граф смерил своего отважного юного родича взглядом.    

— По-твоему, ты справишься? — спросил он сурово.    

— Мне кажется, справлюсь, — ответил Седрик. —  Я сильный. Мне ведь уже семь лет. Вы можете опереться с одной стороны на палку,  а с другой — на меня. Дик говорит, что для моего возраста мускулы у меня очень  даже ничего.    

Он поднял к плечу руку и напряг ее, чтобы продемонстрировать  графу мускулы, которые так великодушно одобрил Дик; при этом лицо у него было  такое серьезное и сосредоточенное, что лакею пришлось снова обратить  пристальное внимание на картину.    

— Что ж, — согласился граф, — попробуй.  Седрик подал графу палку и приготовился помочь ему встать. Обычно это делал  лакей, а граф жестоко бранил его, когда его мучила подагра. Его сиятельство  никогда не отличался сдержанностью, и рослые лакеи в великолепных ливреях,  которые прислуживали ему, трепетали перед его взглядом.    

Но в этот вечер граф не разразился проклятиями, хотя больная  нога мучила его больше обычного. Он решился на опыт: медленно поднялся и  положил руку на отважно подставленное ему плечо. Маленький лорд Фаунтлерой  осторожно двинулся вперед, посматривая на больную ногу.    

— Опирайтесь на меня, — говорил он  ободряюще. — Я буду идти очень медленно.    

Если бы графа поддерживал лакей, он бы опирался больше на  его плечо, а не на палку. И все же, помня о задуманном опыте, он весьма основательно  налег на плечо внука. Тяжесть была немалая, и через несколько шагов кровь  бросилась Седрику в лицо, а сердце заколотилось от напряжения, но он не  сдавался, ободряя себя мыслью о своих мускулах и похвале Дика.    

— Не бойтесь опереться на меня, — повторял он,  задыхаясь. — Я ничего… если… если только это недалеко.    

До столовой и вправду было недалеко, но путь этот Седрику  показался очень длинным. Наконец они добрались до кресла во главе стола. Рука у  Седрика на плече с каждым шагом казалась ему все тяжелее, лицо его все пуще  разгоралось, а сердце бешено стучало в груди, но он и не думал сдаваться;  собрав все свои силы, он шел, держа голову прямо и ободряя хромающего графа.    

— Вам очень больно, когда вы на ногу ступаете? —  спрашивал он. — А в горячей воде с горчицей вы ее парили? Мистер Хоббс  парил. А еще, говорят, баранья трава очень помогает.    

Огромный пес степенно шагал рядом, а рослый лакей замыкал  шествие; странное выражение скользило по его лицу, когда он посматривал на  мальчика, с улыбкой делавшего неимоверные усилия. И на лице графа раз тоже  мелькнуло это выражение, когда он глянул искоса вниз на легкую фигурку Седрика  и его раскрасневшееся лицо.    

Войдя в столовую, Седрик увидел, что это огромная и  великолепная комната и что лакей, стоящий за креслом во главе стола, пристально  смотрит на них.    

Наконец они добрались до кресла. Тяжелая рука поднялась с  его плеча, и граф медленно уселся. Седрик вытащил подаренный Диком платок и  утер лоб.    

— Как жарко сегодня, не правда ли? — произнес  он. — Возможно, вам камин нужен из-за… из-за вашей ноги, но мне почему-то  жарковато. Деликатность не позволяла ему признать, что что-то в доме кажется  ему излишним.    

— Тебе пришлось как следует потрудиться, — заметил  граф.    

— Ах, нет, это было не так-то и трудно! — возразил  маленький лорд. — Только я немного разогрелся. Летом это немудрено.    

И он энергично вытер своим роскошным платком увлажнившиеся  лоб и волосы. Кресло для него поставили в другом конце стола, напротив деда.  Оно, видно, было рассчитано на более внушительную персону, чем Седрик. Вообще  все, что он успел увидеть в замке — просторные комнаты с высокими потолками,  массивная мебель, рослый лакей, огромный пес, да и сам граф, — все это  словно было рассчитано на то, чтобы он почувствовал себя совсем маленьким.  Впрочем, это его не тревожило; он никогда не думал о себе, что он большой или  важный, и готов был примириться с новой обстановкой, которая все же его  несколько подавляла. Никогда, возможно, он не казался таким маленьким, как  теперь, когда уселся в большое кресло в конце стола. Несмотря на то что граф  жил один, порядок в доме был заведен весьма торжественный. Граф любил свои  обеды и обедал всегда великолепно. Стол между ним и Седриком сверкал прекрасным  хрусталем и фарфором, который казался ослепительным непривычному глазу.  Посторонний наблюдатель, верно, улыбнулся бы при виде огромной столовой,  высоких ливрейных лакеев, яркого освещения, блеска серебра и хрусталя — и  сурового старика, восседающего во главе стола, с маленьким мальчиком напротив.  Обед для графа всегда был делом серьезным; столь же серьезным делом был он и  для повара, особенно если его милость были не в духе или не имели аппетита.  Впрочем, сегодня аппетит у графа был несколько лучше, чем обычно, возможно  потому, что мысли его были заняты и он не обращал особого внимания на то,  насколько удались закуски и соусы. Пищу для размышлений дал ему внук. Граф то и  дело поглядывал на мальчика, сидящего в дальнем конце стола. Сам он в основном  молчал, но ему удалось заставить мальчика разговориться. Он и не думал, что беседа  с ребенком может так его развлечь: лорд Фаунтлерой забавлял его и одновременно  ставил в тупик. Граф вспоминал, как тяжело он оперся о детское плечо, чтобы  проверить твердость и выдержку мальчика; ему приятно было думать о том, что  внук не заколебался и ни на миг не подумал об отступлении.    

— Вы не все время носите графскую корону? —  почтительно спросил лорд Фаунтлерой.    

— Нет, — ответил граф с угрюмой усмешкой, —  она мне не очень к лицу.    

— Мистер Хоббс говорил, что вы ее носите всегда, —  заметил Седрик. — Правда, потом он сказал, что, возможно, вы иногда ее  снимаете, когда хотите надеть шляпу.    

— Да, — согласился граф, — иногда я ее  снимаю. Тут один из лакеев отвернулся и как-то странно закашлял, прикрыв лицо  рукой.    

Седрик первым кончил обед; откинувшись в кресле, он оглядел  комнату.    

— Вы должны гордиться своим домом, — сказал  он. — Он такой красивый! Такого дома я никогда в жизни не видал. Правда,  мне всего семь лет и опыт у меня небольшой.    

— Ты считаешь, что мне следует им гордиться? —  спросил граф.    

— Конечно, — отвечал лорд Фаунтлерой, —  всякий мог бы им гордиться. Будь это мой дом, я бы им очень гордился. Все в нем  такое красивое. И парк, и деревья! Какие они красивые и как на них листья  шелестят!    

Тут он на миг замолк и с грустью глянул на деда.    

— Только для двоих этот дом слишком велик,  правда? — заметил он.    

— Он достаточно просторен для двоих, — возразил  граф. — А потвоему, он слишком просторен?    

Седрик ответил не сразу.    

— Я только подумал, — молвил он, — что если в  нем живут два человека, которые не очень ладят между собой, им иногда может  быть одиноко.    

— А как ты думаешь, со мной тебе ладить будет  легко? — спросил граф.    

— Думаю, что да, — сказал Седрик. — Мы с  мистером Хоббсом очень хорошо ладили. Он был моим лучшим другом — не считая,  конечно, Дорогой.    

Граф поднял брови.    

— Кто это «Дорогая»?    

— Моя мама, — тихо произнес лорд Фаунтлерой.  Возможно, он немного устал, ведь час уже был поздний, или его утомили волнения  этих последних дней, только он загрустил при мысли о том, что сегодня он не  будет спать в своей кроватке и любящие глаза его «лучшего друга» не будут  смотреть на него. Они всегда были самыми «лучшими друзьями», этот мальчик и его  мама. Он не мог не думать о ней, а чем больше он о ней думал, тем меньше ему  хотелось говорить, и к тому времени, когда обед закончился, граф заметил, что  на лицо мальчика легла тень. Но Седрик держался мужественно, и, возвращаясь в  библиотеку, граф уже не опирался так тяжело на плечо своего внука. Когда лакей,  шагавший рядом, оставил их вдвоем, Седрик уселся вместе с Дугалом на ковер  перед камином. Он молча гладил уши огромного пса и глядел в огонь.    

А граф смотрел на него. Взгляд у мальчика был грустен и  задумчив, и раза два он тихонько вздохнул. Граф все не двигался и не отводил  взгляда от своего внука.    

— Фаунтлерой, — произнес он наконец, — о чем  ты думаешь? Фаунтлерой поднял глаза и постарался улыбнуться.