1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
Аннотация       

       

И. Ильф и Е. Петров завершили роман «Двенадцать  стульев» в 1928 году, но еще до первой публикации цензоры изрядно сократили,  «почистили» его. Правка продолжалась от издания к изданию еще десять лет. В  итоге книга уменьшилась почти на треть. Публикуемый ныне вариант - первый  полный - реконструирован по архивным материалам. Книга снабжена обширным  историко‑литературным и реальным комментарием.      

       

       

Посвящается Валентину Петровичу Катаеву       

       

Легенда о великом комбинаторе,      

или      

Почему в Шанхае ничего не случилось      

       

       Происхождение легенды       

       

В истории создания «Двенадцати стульев», описанной  мемуаристами и многократно пересказанной литературоведами, вымысел практически  неотделим от фактов, реальность - от мистификации.      

Известно, правда, что будущие соавторы, земляки‑одесситы,  оказались в Москве не позже 1923 года. Поэт и журналист Илья Арнольдович  (Иехиел‑Лейб бен Арье) Файнзильберг (1897-1937) взял псевдоним Ильф  еще в Одессе, а вот бывший сотрудник одесского уголовного розыска Евгений  Петрович Катаев (1903-1942) свой псевдоним - Петров - выбрал, вероятно, сменив  профессию. С 1926 года он вместе с Ильфом работал в газете «Гудок»,  издававшейся Центральным комитетом профессионального союза рабочих  железнодорожного транспорта СССР.      

В «Гудке» работал и Валентин Петрович Катаев (1897-1986),  брат Петрова, друг Ильфа, приехавший в Москву несколько раньше. Он в отличие от  брата и друга успел к 1927 году стать литературной знаменитостью: печатал прозу  в центральных журналах, пьесу его ставил МХАТ, собрание сочинений готовило к  выпуску одно из крупнейших издательств - «Земля и фабрика».      

Если верить мемуарным свидетельствам, сюжет романа и саму  идею соавторства Ильфу и Петрову предложил Катаев. По его плану работать  надлежало втроем: Ильф с Петровым начерно пишут роман, Катаев правит готовые  главы «рукою мастера», при этом литературные «негры» не остаются безымянными -  на обложку выносятся три фамилии. Обосновывалось предложение довольно  убедительно: Катаев очень популярен, его рукописи у издателей нарасхват, тут бы  и зарабатывать как можно больше, сюжетов хватает, но преуспевающему прозаику не  хватает времени, чтоб реализовать все планы, а брату и другу поддержка не  повредит. И вот не позднее сентября 1927 года Ильф с Петровым начинают писать  «Двенадцать стульев». Через месяц первая из трех частей романа готова, ее  представляют на суд Катаева, однако тот неожиданно отказывается от соавторства,  заявив, что «рука мастера» не нужна - сами справились. После чего соавторы по‑прежнему  пишут вдвоем - днем и ночью, азартно, как говорится, запойно, не щадя себя.  Наконец в январе 1928 года роман завершен, и с января же по июль он публикуется  в иллюстрированном ежемесячнике «30 дней».      

Так ли все происходило, нет ли - трудно сказать. Ясно только,  что при упомянутых сроках вопрос о месте и времени публикации решался если и не  до начала работы, то уж во всяком случае задолго до ее завершения. В самом  деле, материалы, составившие январский номер, как водится, были загодя  прочитаны руководством журнала, подготовлены к типографскому набору, набраны,  сверстаны, сданы на проверку редакторам и корректорам, вновь отправлены в  типографию и т. п. На подобные процедуры - по тогдашней журнальной  технологии - тратилось не менее двух‑трех недель. И художнику‑иллюстратору,  кстати, не менее пары недель нужно было. Да еще и разрешение цензуры надлежало  получить, что тоже времени требует. Значит, решение о публикации романа  принималось редакцией журнала отнюдь не в январе 1928 года, когда работа над  рукописью была завершена, а не позднее октября - ноября 1927 года. Переговоры  же, надо полагать, велись еще раньше.      

С учетом этих обстоятельств понятно, что подаренным сюжетом  вклад Катаева далеко не исчерпывался. В качестве литературной знаменитости брат  Петрова и друг Ильфа стал, так сказать, гарантом: без катаевского имени  соавторы вряд ли получили бы «кредит доверия», ненаписанный или, как минимум,  недописанный роман не попал бы заблаговременно в планы столичного журнала,  рукопись не принимали бы там по частям. И не печатали бы роман в таком объеме:  все же публикация в семи номерах - случай экстраординарный для  иллюстрированного ежемесячника.      

Разумеется, издание тоже было выбрано не наугад. В журнале  «30 дней» соавторы могли рассчитывать не только на литературную репутацию  Катаева, но и на помощь знакомых. Об одном из них, популярном еще в  предреволюционную пору журналисте Василии Александровиче Регинине (1883-1952),  заведующем редакцией, о его причастности к созданию романа мемуаристы и  литературоведы иногда упоминали, другой же, бывший акмеист Владимир Иванович  Нарбут (1888-1938), ответственный (т. е. главный) редактор, остался как бы  в тени. Между тем их дружеские связи с авторами романа и Катаевым‑старшим  были давними и прочными. Регинин организовывал советскую печать в Одессе после  гражданской войны и, как известно, еще тогда приятельствовал чуть ли не со  всеми местными литераторами, а Нарбут, сделавший при Советской власти  стремительную карьеру, к лету 1920 года стал в Одессе полновластным хозяином  ЮгРОСТА - Южного отделения Российского телеграфного агентства, куда пригласил  Катаева и других писателей‑одесситов.      

В Москве Нарбут реорганизовал и создал несколько журналов, в  том числе «30 дней», а также издательство «Земля и фабрика» - «ЗиФ», где был,  можно сказать, представителем ЦК ВКП(б). Своим прежним одесским подчиненным он,  как отмечали современники, явно протежировал. И характерно, что первое  отдельное издание «Двенадцати стульев», появившееся в 1928 году, было  зифовским. Кстати, вышло оно в июле, аккурат к завершению журнальной  публикации, что было оптимально с точки зрения рекламы, а в этой области  Нарбут, возглавлявший «ЗиФ», был признанным специалистом.      

Нежелание мемуаристов и советских литературоведов соотнести  деятельность Нарбута с историей создания «Двенадцати стульев» отчасти  объясняется тем, что на исходе лета 1928 года политическая карьера бывшего  акмеиста прервалась: после ряда интриг в ЦК (не имевших отношения к «Двенадцати  стульям») он был исключен из партии и снят со всех постов. Регинин же остался заведующим  редакцией, и вскоре у него появился другой начальник. Однако в 1927 году Нарбут  еще благополучен, его влияния вполне достаточно, чтобы с легкостью преодолевать  или обходить большинство затруднений, неизбежных при срочной сдаче материалов  прямо в номер.      

Если принять во внимание такой фактор, как поддержка  авторитетного Регинина и влиятельнейшего Нарбута, то совместный дебют Ильфа и  Петрова более не напоминает удачный экспромт, нечто похожее на сказку о  Золушке. Скорее уж это была отлично задуманная и тщательно спланированная  операция - с отвлекающим маневром, с удачным пропагандистским обеспечением. И  проводилась она строго по плану: соавторы торопились, работая ночи напролет, не  только по причине природного трудолюбия, но и потому, что вопрос о публикации  был решен, сроки представления глав в январский и все последующие номера  журнала - жестко определены.      

Не исключено, кстати, что Нарбут и Регинин, изначально зная  или догадываясь о специфической роли Катаева, приняли его предложение, дабы  помочь романистам‑дебютантам. А когда Катаев официально отстранился от  соавторства, Ильф и Петров уже предъявили треть книги, остальное спешно  дописывалось, правилось, и опытным редакторам нетрудно было догадаться, что  роман обречен на успех. Потому за катаевское имя, при столь удачной мотивировке  отказа, держаться не стоило. Кстати, история о подаренном сюжете избавляла  несостоявшегося соавтора и от подозрений в том, что он попросту сдал свое имя  напрокат.      

Есть в этой истории еще один аспект, ныне забытый. Игра в «литературного  отца» - общеизвестная традиция, которой следовали многие советские писатели,  охотно ссылавшиеся на бесспорные авторитеты - вроде Максима Горького. Но в  данном случае традиция пародировалась, поскольку «литературным отцом» был  объявлен брат и приятель - Катаич, Валюн, как называли его друзья. И не  случайно в воспоминаниях Петрова история о сюжетном «подарке» соседствует с  сообщением об одном из тогдашних катаевских псевдонимов - Старик Собакин  (Старик Саббакин). Петров таким образом напомнил читателям о подвергавшейся  постоянным ироническим обыгрываниям пушкинской строке: «Старик Державин нас  заметил и, в гроб сходя, благословил». Получалось, что будущих соавторов  благословил Старик Собакин. Посвящением Катаеву открывалась и первая зифовская  книга.      

       Текстология романа       

       

Посвящение Катаеву сохранялось во всех последующих изданиях,  а вот сам роман быстро менялся. В журнальной публикации было тридцать семь  глав, в первом зифовском отдельном издании 1928 года - сорок одна, и, наконец,  во втором, тоже зифовском, выпущенном в 1929 году, осталось сорок. Столько же  оставалось и во всех последующих.      

С точки зрения советских текстологов журнальный вариант  «Двенадцати стульев» и первое книжное издание - художественно неполноценны:  первая публикация вообще не в счет, поскольку текст сокращали применительно к  журнальному объему, в книжном же издании 1928 года авторы хоть и восстановили  ряд купюр, однако делали это наспех, так сказать, по инерции, а позже сочли  сделанное нецелесообразным, что и подтверждается вторым зифовским вариантом.  Здесь, по мнению текстологов, авторы подошли к роману с максимальной  взыскательностью, правили и сокращали не спеша, потому сорокаглавный вариант  принимался за основу при последующих переизданиях. И в 1938 году, то есть еще  при жизни одного из соавторов, сокращенный и выправленный роман был включен в  четырехтомное собрание сочинений, выпускавшееся издательством «Советский  писатель». Это издание, настаивают текстологи, вполне правомерно считается  эталонным и тиражируется десятилетиями.      

Такой подход обусловлен не только личными пристрастиями  исследователей, но и общими принципами текстологии советской литературы.  Априорно подразумевалось, что литератор в СССР не скован ни цензурой, ни  редакторским произволом. Все разночтения в прижизненных изданиях советских  писателей полагалось интерпретировать как результат постоянно растущей  авторской «требовательности к себе», стремления к «художественной  достоверности», «художественной целостности» и т. п. В итоге проблемы  восстановления купюр и выявления цензурных искажений вообще не ставились. При  подготовке очередной публикации надлежало лишь выбрать вариант, отражающий  «последнюю волю автора», и тут наиболее репрезентативным - по определению -  оказывалось последнее прижизненное издание. Для «Двенадцати стульев» - вариант  1938 года.      

Ныне ситуация изменилась, и только от исследователей  зависит, какими критериями пользоваться при определении репрезентативности  вариантов. Потому целесообразно обратиться к исходному материалу - рукописям.      

В архиве Ильфа и Петрова сохранились два варианта романа:  автограф Петрова и машинопись с правкой обоих соавторов. Самый ранний -  автограф - содержит двадцать глав. Названий у них нет. Похоже, этот вариант  переписывался Петровым с предшествующих черновиков набело, однако по ходу  соавторы вносили незначительные исправления: изменили, например, название  одного из городов, где разворачивалось действие, и т. д. Каждая глава  начиналась с новой страницы, более того, ей предшествовала еще и страница‑титул,  где отдельно указывался номер главы прописью. Вероятно, такой порядок удобен,  когда рукопись сдается машинистке по главам. Машинописных экземпляров было не  менее двух, но сохранился только один.      

После перепечатки, уже в машинописи, авторы изменили  поглавное деление: текст разбили не на двадцать, а на сорок три главы, и каждая  получила свое название. Тут, вероятно, сыграла роль журнальная специфика: главы  меньшего объема удобнее при распределении материала по номерам. Затем роман был  существенно сокращен: помимо глав целиком изымались эпизоды, сцены, отдельные  фразы. Сокращения, похоже, проводились в два этапа: сначала авторами, что  отражено в машинописном варианте, а потом редакторами - по другому,  несохранившемуся экземпляру правленной авторами машинописи. Виной тому не только  цензура: в журнале действительно приходилось экономить объем, ведь и после всех  сокращений публикация романа чрезмерно затянулась.      

Жертвуя объемом, авторы получали рекламу, да и жертвы в  значительной мере были заведомо временными: в книжном издании объем лимитирован  не столь жестко, при поддержке руководства издательства сокращенное легко  восстановить, а поддержкой руководства Ильф и Петров давно заручились.  Вероятно, договор с издательством был заключен одновременно или вскоре после  подписания договора с журналом, что отчасти подтверждается и мемуарными  свидетельствами. За основу взяли один из не тронутых редакторами машинописных  экземпляров, многие купюры в итоге были восстановлены. Полностью  неопубликованными остались лишь две главы (ранее, в автографе, они составляли  одну), но и без них книга чисто полиграфически оказалась весьма объемной.      

Основой второго книжного издания 1929 года была уже не  рукопись, а первый зифовский вариант, который вновь редактировали: изъяли  полностью еще одну главу, внесли ряд изменений и существенных сокращений в  прочие. Можно, конечно, считать, что все это сделали сами авторы, по  собственной инициативе, руководствуясь исключительно эстетическими  соображениями. Но тогда придется поверить, что за два года Ильф и Петров не  сумели толком прочитать ими же написанный роман, и лишь при подготовке третьей  публикации у них словно бы открылись глаза. Принять эту версию трудно. Уместнее  предположить, что новая правка была обусловлена вполне заурядными  обстоятельствами: требованиями цензора. И если в 1928 году отношения с цензурой  сановный Нарбут улаживал, то к 1929 году цензура мягче не стала, а сановной  поддержки Ильф и Петров уже не имели.      

После второго зифовского издания они, похоже, не оставили  надежду опубликовать роман целиком. Две главы, что еще ни разу не издавались,  были под общим названием напечатаны в октябрьском номере журнала «30 дней» за  1929 год, то есть проведены через цензурные рогатки. Таким образом, официально  разрешенными (пусть в разное время и с потерями) оказались все сорок три главы  машинописи. Оставалось только свести воедино уже апробированное и печатать  роман заново. Но, как известно, такой вариант «Двенадцати стульев» не появился.      

Характер правки на различных этапах легко прослеживается.  Роман, завершенный в январе 1928 года, был предельно злободневен, изобиловал  общепонятными политическими аллюзиями, шутками по поводу фракционной борьбы в  руководстве ВКП(б) и газетно‑журнальной полемики, пародиями на именитых  литераторов, что дополнялось ироническими намеками, адресованными узкому кругу  друзей и коллег‑гудковцев. Все это складывалось в единую систему, каждый  элемент ее был композиционно обусловлен. Политические аллюзии в значительной  мере устранялись еще при подготовке журнального варианта, изъяли также и  некоторые пародии. Борьба с пародиями продолжалась и во втором зифовском  варианте - уцелели немногие. В последующих изданиях исчезали имена опальных  партийных лидеров, высокопоставленных чиновников и т. п. Потому вариант  1938 года отражает не столько «последнюю авторскую волю», сколько совокупность  волеизъявлений цензоров - от первого до последнего. И многолетняя популярность  «Двенадцати стульев» свидетельствует не о благотворном влиянии цензуры, но о  качестве исходного материала, который не удалось окончательно испортить.      

       Политический контекст       

       

Популярным роман стал сразу же, разошелся на пословицы и  поговорки - результат крайне редкий для книги советских писателей. Критика,  однако, довольно долго пребывала в растерянности. Не заметить новый  сатирический роман, опубликованный центральным издательством, было нельзя, но и  спорить о его достоинствах или недостатках критики не торопились. Лишь 21  сентября 1928 года в газете «Вечерняя Москва» появилась небольшая рецензия,  подписанная инициалами «Л. К.», автор которой не без снисходительности  указывал, что хоть книга «читается легко и весело», однако в целом «роман не  поднимается на вершины сатиры», да и вообще «утомляет». Затем критика умолкла  надолго. По сути, обсуждение началось лишь после того, как 17 июня 1929 года в  «Литературной газете» под рубрикой «Книга, о которой не пишут» была  опубликована статья, где указывалось, что роман «несправедливо замолчала  критика».      

В итоге, как известно, советские литературоведы условились  считать очевидным, что объект сатиры Ильфа и Петрова - «отдельные недостатки»,  а не «советский образ жизни». Формула эта очень удобна, поскольку объясняет  практически все, ничего конкретно не касаясь. Однако первоначальная  растерянность опытных рецензентов подтверждает, что в 1928 году объяснение, предложенное  позже, было далеко не очевидным. Скорее уж очевидным было то, что всегда ценили  поклонники Ильфа и Петрова, оппозиционно настроенные к режиму: авторы  «Двенадцати стульев» шутили очень рискованно, огульно высмеивали отечественную  прессу, издевались над традиционными советскими пропагандистскими установками.  Критики‑современники это, безусловно, заметили, и все же нашлись у них  основания не спешить с разгромными отзывами.      

Понятно, что и авторы романа, снискавшие к 1927 году  известность в качестве абсолютно лояльных газетчиков, да и  покровительствовавший им сановный Нарбут, известный своей осторожностью в  вопросах идеологии, рассчитывали не на разгромные рецензии. Значит, в 1927 году  - при работе над романом - дерзкие шутки Ильфа и Петрова признавались вполне  уместными, а вот в 1928 году их допустимость вызвала у современников серьезные  сомнения. Но сомнения эти разрешились в пользу авторов романа - после «сигнала  сверху», санкционировавшего благожелательный отзыв в «Литературной газете».      

Понадобилось время, чтобы рецензенты окончательно убедились:  авторы «Двенадцати стульев» не вышли за допустимые пределы и не собирались это  делать. Наоборот - они строго следовали требованиям конъюнктуры. Литературно‑политической  конъюнктуры, сложившейся к началу работы над романом, но отчасти изменившейся к  моменту его издания. Под патронажем Нарбута они написали книгу о том, что в  Шанхае ничего особенного не случилось. И таким образом выполнили партийную  директиву.      

Отметим, что действие в романе начинается весной и завершается  осенью 1927 года - накануне юбилея: к 7 ноября готовилось широкомасштабное  празднование десятилетия со дня прихода к власти партии большевиков,  десятилетия Советского государства. На это же время - с весны по осень 1927  года - пришелся решающий этап открытой полемики официального партийного  руководства с «левой оппозицией» - Л. Д. Троцким и его  единомышленниками. Именно в контексте антитроцкистской полемики роман - такой,  каким он задумывался, - был необычайно актуален.      

Оппозиционеры уже давно утверждали, что лидеры партии -  И. В. Сталин и Н. И. Бухарин - отказались ради упрочения  личной власти от идеала «мировой революции», а это неизбежно создает  непосредственную угрозу существованию СССР в условиях агрессивного «капиталистического  окружения». Апологеты же официального партийного курса доказывали в свою  очередь, что оппозиционеры - экстремисты, не умеющие и не желающие работать в  условиях мира и потому мечтающие о перманентных потрясениях «мировой  революции», о возрождении «военного коммунизма», тогда как правящая группа  Сталина - Бухарина - гарант стабильности, опора нэпа.      

Весной 1927 года у оппозиционеров появились новые аргументы.  Неудачей завершились многолетние попытки «большевизировать» Китай, где шла  многолетняя гражданская война, широко обсуждавшаяся советской прессой. 15  апреля советские газеты пространно‑истерично сообщили о том, что в Шанхае  недавние союзники - китайские левые радикалы националистического толка -  изменили политическую ориентацию и приступили к уничтожению соотечественников‑коммунистов.      

Статья в «Правде» называлась «Шанхайский переворот», и это  словосочетание вскоре стало термином. Лидеры «левой оппозиции» объявили  «шанхайский переворот» закономерным результатом ошибочной сталинско‑бухаринской  политики, из‑за которой страна оказалась на грани военной катастрофы. По  их мнению, неудача в Китае, способствовавшая «спаду международного рабочего  движения», отдалила «мировую революцию» и помогла «консолидации сил  империализма», чреватой в ближайшем будущем тотальной войной всех буржуазных  стран со страной социализма. Опасность, настаивали оппозиционеры, усугубляется  еще и тем, что внутренняя политика правительства, нэп, снижает  обороноспособность страны, поскольку ведет к «реставрации капитализма», множит  и усиливает внутренних врагов, которые непременно будут консолидироватъся с  врагами внешними.      

Сталинско‑бухаринские пропагандисты попали в сложное  положение: троцкисты апеллировали к модели «осажденная крепость», базовой для  советской идеологии. Конечно, аргументы «левой оппозиции» легко было  опровергнуть, ссылаясь, к примеру, на то, что «мировая революция», как  свидетельствует недавний опыт, вообще маловероятна и «шанхайский переворот» - в  самом худшем случае - означает лишь безвозвратную потерю средств, потраченных  на экспансию в Китай, а вовсе не интервенцию, равным образом нет и «внутренней  угрозы». Однако в этом случае официальные идеологи вынуждены были бы отвергнуть  советскую аксиоматику: положения о «мировой революции», о постоянной военной  угрозе со стороны «империалистических правительств», о заговорах «врагов  внутренних» - ее неотъемлемые элементы.      

Пришлось прибегнуть к экивокам, объясняя, что «шанхайский  переворот» - событие хоть и досадное, но не столь значительное, как утверждают  оппозиционеры; «мировая революция» все равно далека; война, конечно, неизбежна,  только начнется еще не скоро; Красная армия способна разгромить всех  агрессоров; что же до «врагов внутренних», то они никакой реальной силы не  представляют. Да и вообще нет нужды всем и каждому постоянно рассуждать о  «международном положении»: на то есть правительство, а гражданам СССР надлежит  выполнять его решения.      

На тезисах официальной пропаганды и строится сюжет  «Двенадцати стульев». Действие в романе начинается 15 апреля 1927 года,  «шанхайский переворот», главная газетная новость, обсуждается героями, однако  обсуждается между прочим, как событие вполне заурядное, никого не пугающее и не  обнадеживающее, все соображения героев романа о «международном положении»  подчеркнуто комичны, и тем более комичны попытки создать антисоветское  подполье. Авторы последовательно убеждают читателя: в СССР нет питательной  среды для «шпионской сети», «врагам внешним», даже если они сумеют проникнуть в  страну, не на кого там всерьез опереться, угрозы «реставрации капитализма» нет.  Это хоть и не согласовывалось с недавними и позднейшими пропагандистскими  кампаниями, но идеально соответствовало правительственному «заказу» в  конкретной ситуации - полемике с Троцким.      

К лету 1928 года роман уже не казался столь злободневным,  как в 1927 году: политическая обстановка изменилась, «левая оппозиция» была  сломлена, Троцкий удален с политической арены. Кроме того, Сталин отказался от  союза с Бухариным, и теперь Бухарин числился в опаснейших оппозиционерах -  «правых уклонистах». А в полемике с «правыми уклонистами» официальная  пропаганда вновь актуализовала модель «осажденной крепости». Ирония по поводу  близкой «мировой революции», «империалистической агрессии», шпионажа и  т. п. теперь выглядела неуместной.      

Ильф и Петров оперативно реагировали на пропагандистские  новшества, вносили в роман изменения, но заново переписывать его не стали. Все  равно главная идеологическая установка «Двенадцати стульев» оставалась  актуальной: надежды на «скорое падение большевиков» беспочвенны, СССР будет  существовать, что бы ни предпринимали враги - внешние и внутренние. С этой  точки зрения «Двенадцать стульев» - типичный «юбилейный роман». Однако  антитроцкистская, точнее, антилевацкая направленность его оставалась вне  сомнений, и характерно, что уже опальный Бухарин цитировал «Двенадцать стульев»  в речи, опубликованной «Правдой» 2 декабря 1928 года.      

Впрочем, рассуждения относительно сервилизма авторов здесь  вряд ли уместны. Начнем с того, что антитроцкистская направленность, ставшая  идеологической основой романа, была обусловлена не только «социальным заказом».  Нападки в печати на Троцкого многие интеллектуалы воспринимали тогда в качестве  признаков изменения к лучшему, возможности, так сказать, «большевизма с  человеческим лицом». Участвуя в полемике, Ильф и Петров защищали, помимо  прочего, нэп и стабильность, противопоставленные «военному коммунизму». Они  вовремя уловили конъюнктуру, но, надо полагать, конъюнктурные расчеты не  противоречили убеждениям.      

Так уж совпало, что иронические пассажи по поводу советской  фразеологии были с весны по осень 1928 года свидетельством лояльности, а  «шпионские страсти», разглагольствования о «мировой революции» всемерно  вышучивались в эту же пору как проявления троцкизма. С троцкизмом  ассоциировалась и «левизна» в искусстве, авангардизм. Потому главными объектами  пародий в «Двенадцати стульях» стали В. В. Маяковский,  В. Э. Мейерхольд и Андрей Белый. Подробно эти пародии, а равным  образом некоторые политические аллюзии, рассмотрены в комментарии.      

       Эдиционные принципы       

       

Для предлагаемого издания за основу был взят самый ранний из  сохранившихся вариантов, переписанный Петровым (РГАЛИ. Ф. 1821. Оп. 1. Ед. хр.  31). Поглавное деление дается по машинописному варианту, и структура  комментария соответствует этим сорока трем главам (РГАЛИ. Ф. 1821. Оп. 1. Ед.  хр. 32-33). Дополнительно в тексте указаны также границы двадцати глав  исходного варианта. В ряде случаев учтена чисто стилистическая правка  машинописного варианта, но игнорируются правка идеологическая и сокращения.  Орфография и пунктуация приведены в соответствие с нормами современного  литературного языка.      

Принципы комментирования традиционны: поясняются прежде  всего реалии, цитаты и реминисценции, литературные и политические аллюзии,  пародии, конкретные события, так или иначе связанные с эпизодами романа,  текстологически существенные разночтения. Подробный анализ интертекстуальных  зависимостей не входит в задачу.      

При подготовке комментария использованы монографические  исследования:      

• Курдюмов А. А. (Лурье Я. С.) В краю  непуганых идиотов: Книга об Ильфе и Петрове. Paris, 1983;      

• Щеглов Ю. К. Романы И. Ильфа и  Е. Петрова: Спутник читателя. В 2 т. Wien, 1990-1991.      

Кроме того, комментарии к изданиям романа:      

• Долинский М. 3. Комментарии  // Ильф И., Петров Е.  Необыкновенные истории из жизни города Колоколамска. М., 1989;      

• Сахарова Е. М. Комментарии  // Ильф И.,  Петров Е. Двенадцать стульев. М., 1987.      

За оказанную помощь благодарим В. Т. Бабенко,  Н. А. Богомолова, В. В. Бродского,  В. М. Гаевского, А. Ю. Галушкина, А. Я. Гитиса,  В. Н. Денисова, О. А. Долотову, Г. Х. Закирова,  В. Н. Каплуна, Л. Ф. Кациса, Р. М. Кирсанову,  Г. В. Макарову, В. В. Нехотина, А. Е. Парниса,  Р. М. Янгирова.      

       

М. П. Одесский, Д. М. Фельдман       

       От издательства       

       

В тексте романа курсивом выделены разночтения и фрагменты,  исключенные из варианта, входившего в ранее издававшиеся собрания сочинений  Ильфа и Петрова.      

 Часть первая      

«Старгородский лев»      

       

ГЛАВА ПЕРВАЯ      

Глава I      

Безенчук и нимфы       

       

В уездном городе N[1] было  так много парикмахерских заведений и бюро похоронных процессий, что, казалось,  жители города рождаются лишь затем, чтобы побриться, остричься, освежить голову  вежеталем[2] и сразу же умереть. А на  самом деле в уездном городе N люди рождались, брились и умирали довольно редко.  Жизнь города была тишайшей. Весенние вечера были упоительны, грязь под луною  сверкала, как антрацит, и вся молодежь города до такой степени была влюблена в  секретаршу месткома коммунальников,[3] что  это просто мешало ей собирать членские взносы.      

Вопросы любви и смерти не волновали Ипполита Матвеевича  Воробьянинова, хотя этими вопросами, по роду своей службы, он ведал с 9 утра до  5 вечера ежедневно, с получасовым перерывом для завтрака.      

По утрам, выпив из причудливого (морозного с жилкой)   стакана свою порцию горячего молока, поданного Клавдией Ивановной, он выходил  из полутемного домика на просторную, полную диковинного весеннего света улицу «Им.  тов. Губернского» .[4] Это  была приятнейшая из улиц, какие встречаются в уездных городах. По левую руку,  за волнистыми зеленоватыми стеклами, серебрились гроба похоронного бюро  «Нимфа». Справа, за маленькими, с обвалившейся замазкой окнами, угрюмо  возлежали дубовые, пыльные и скучные гроба,  гробовых дел мастера  Безенчука. Далее «Цирульный мастер Пьер и Константин» обещал своим потребителям  «холю ногтей» и «ондулясион[5] на  дому». Еще дальше расположилась гостиница с парикмахерской, а за нею, на  большом пустыре, стоял палевый теленок и нежно лизал поржавевшую, прислоненную (как  табличка у подножия пальмы в ботаническом саду)  к одиноко торчащим воротам  вывеску:      

       

«Погребальная контора "Милости просим".      

       

Хотя похоронных депо было множество, но клиентура у них была  небольшая. «Милости просим» лопнуло еще за три года до того, как Ипполит  Матвеевич осел в городе N, а мастер Безенчук пил горькую и даже однажды пытался  заложить в ломбарде свой лучший выставочный гроб.      

Люди в городе N умирали редко, и Ипполит Матвеевич знал это  лучше кого бы то ни было, потому что служил в загсе, где ведал столом  регистрации смертей и браков.      

Стол, за которым работал Ипполит Матвеевич, походил на  старую надгробную плиту. Левый уголок  его был уничтожен крысами. Хилые  его ножки тряслись под тяжестью пухлых папок табачного цвета с записями, из  которых можно было почерпнуть все сведения о родословных жителей города N и о  генеалогических (или, как шутливо говаривал Ипполит Матвеевич,  гинекологических)  древах, произросших на скудной уездной почве.      

В пятницу 15 апреля 1927 года Ипполит Матвеевич, как обычно,  проснулся в половине восьмого и сразу же просунул нос в старомодное пенсне с  золотой дужкой. Очков он не носил. Однажды, решив, что носить пенсне  негигиенично, Ипполит Матвеевич направился к оптику и купил очки без оправы, с  позолоченными оглоблями. Очки с первого раза ему понравились, но жена (это было  незадолго до ее смерти) нашла, что в очках он вылитый Милюков,[6] и он отдал очки дворнику. Дворник, хотя и не  был близорук, к очкам привык и носил их с удовольствием.      

- Бонжур! - пропел Ипполит Матвеевич самому себе,  спуская ноги с постели.      

«Бонжур» указывало на то, что Ипполит Матвеевич проснулся в  добром расположении. Сказанное при пробуждении «гут морген» обычно значило, что  печень пошаливает, что 52 года - не шутка и что погода нынче сырая.      

Ипполит Матвеевич сунул сухощавые ноги в довоенные штучные  брюки,[7] завязал их у щиколотки  тесемками и погрузился в короткие мягкие сапоги с узкими квадратными носами и  низкими подборами .[8] Через  пять минут на Ипполите Матвеевиче красовался лунный жилет, усыпанный мелкой серебряной  звездой,[9] и переливчатый люстриновый  пиджачок.[10] Смахнув с седых  (волосок к волоску) усов  оставшиеся после умывания росинки, Ипполит  Матвеевич зверски пошевелил усами, в нерешительности попробовал   шероховатый подбородок, провел щеткой по коротко остриженным алюминиевым  волосам пять раз левой и восемь раз правой рукой ото лба к затылку  и,  учтиво улыбаясь, двинулся навстречу входившей в комнату теще - Клавдии  Ивановне.      

- Эпполе‑эт, - прогремела она, -  сегодня я видела дурной сон.      

Слово «сон» было произнесено с французским прононсом.      

Ипполит Матвеевич поглядел на тещу сверху вниз. Его рост  доходил до 185  сантиметров. С такой высоты ему легко и удобно было  относиться к теще Клавдии Ивановне  с некоторым пренебрежением.      

Клавдия Ивановна продолжала:      

- Я видела покойную Мари с распущенными волосами и в  золотом кушаке.      

От пушечных звуков голоса Клавдии Ивановны дрожала чугунная  лампа с ядром, дробью и пыльными стеклянными цацками.[11]      

- Я очень встревожена! Боюсь, не случилось бы чего!      

Последние слова были произнесены с такой силой, что каре  волос на голове Ипполита Матвеевича колыхнулось в разные стороны. Он сморщил  лицо и раздельно сказал:      

- Ничего не будет, маман. За воду вы уже вносили?      

Оказывается, что не вносили. Калоши тоже не были помыты.  Ипполит Матвеевич не любил свою тещу.  Клавдия Ивановна была глупа, и ее  преклонный возраст не позволял надеяться на то, что она когда‑нибудь  поумнеет. Скупа она была до чрезвычайности, и только бедность Ипполита  Матвеевича не давала развернуться этому захватывающему чувству. Голос у нее был  такой силы и густоты, что ему позавидовал бы Ричард Львиное Сердце.[12] И, кроме того, что было  самым ужасным, Клавдия Ивановна видела сны. Она видела их всегда. Ей снились  девушки в кушаках и без них,  лошади, обшитые желтым драгунским кантом,[13] дворники, играющие на  арфах, архангелы в сторожевых тулупах, прогуливающиеся по ночам с колотушками в  руках, и вязальные спицы, которые сами собой прыгали по комнате, производя  огорчительный звон. Пустая старуха была Клавдия Ивановна. Вдобавок ко всему под  носом у нее росли усы, и каждый ус был похож на кисточку для бритья.      

Ипполит Матвеевич, слегка раздраженный, вышел из дому. У  входа в свое потасканное заведение стоял, прислонясь к дверному косяку и  скрестив руки, гробовых дел мастер Безенчук. От систематических крахов своих  коммерческих начинаний и от долговременного употребления внутрь горячительных  напитков глаза мастера были ярко желтыми, как у кота, и горели неугасимым  огнем.      

- Почет дорогому гостю! - прокричал он  скороговоркой, завидев Ипполита Матвеевича. - С добрым утром.      

Ипполит Матвеевич вежливо приподнял запятнанную касторовую  шляпу.[14]      

- Как здоровье вашей  тещеньки, разрешите, такое  нахальство,  узнать?      

- Мр‑р, мр‑р, - неопределенно ответил  Ипполит Матвеевич и, пожав прямыми плечами, проследовал дальше.      

- Ну, дай ей бог здоровьичка, - с горечью сказал  Безенчук, - одних убытков сколько несем, туды его в качель.      

И снова, скрестив руки на груди, прислонился к двери.      

У врат похоронного бюро «Нимфа» Ипполита Матвеевича снова  попридержали.      

Владельцев «Нимфы» было трое. Они враз поклонились Ипполиту  Матвеевичу и хором осведомились о здоровье  тещи.      

- Здорова, здорова, - ответил Ипполит  Матвеевич, - что ей сделается. Сегодня золотую девушку видела,  распущенную. Такое ей было обозрение  во сне.      

Три «нимфа» переглянулись и громко вздохнули.      

Все эти разговоры задержали Ипполита Матвеевича в пути, и  он, против обыкновения, пришел на службу тогда, когда часы, висевшие над  лозунгом «Сделал свое дело - и уходи», показывали пять минут десятого.      

- Мацист[15] опоздал!        

Ипполита Матвеевича за большой рост, а особенно за усы,  прозвали в учреждении Мацистом, хотя у настоящего Мациста никаких усов не было.      

Вынув из ящика стола синюю войлочную подушечку, Ипполит  Матвеевич положил ее на стул, придал усам правильное направление (параллельно  линии стола) и сел на подушечку, несколько возвышаясь над всеми  тремя  своими сослуживцами. Ипполит Матвеевич не боялся геморроя, он боялся протереть  брюки и потому пользовался синим войлоком.      

За всеми манипуляциями советского служащего[16] застенчиво следили двое молодых людей -  мужчина и девица. Мужчина в суконном, на вате, пиджаке был совершенно подавлен  служебной обстановкой, запахом ализариновых чернил,[17] часами, которые часто и тяжело дышали, а в  особенности, строгим плакатом: «Сделал свое дело - и уходи». Хотя дела своего  мужчина в пиджаке еще и не начинал, но уйти ему уже хотелось. Ему казалось, что  дело, по которому он пришел, настолько незначительно, что из‑за него  совестно беспокоить такого видного седого гражданина, каким был Ипполит  Матвеевич. Ипполит Матвеевич и сам понимал, что у пришедшего дело маленькое,  что оно терпит, а потому, раскрыв скоросшиватель № 2 и дернув щечкой,  углубился в бумаги. Девица в длинном жакете, обшитом блестящей черной тесьмой,  пошепталась с мужчиной и, потея  от стыда, стала медленно подвигаться к  Ипполиту Матвеевичу.      

- Товарищ, - сказала она, - где тут:      

Мужчина в пиджаке радостно вздохнул и, неожиданно для самого  себя, гаркнул:      

- Сочетаться!      

Ипполит Матвеевич внимательно поглядел на перильца, за  которыми стояла чета.      

- Рождение? Смерть?      

- Сочетаться, - повторил мужчина в пиджаке и  растерянно оглянулся по сторонам.      

Девица прыснула. Дело было на мази. Ипполит Матвеевич с  ловкостью фокусника принялся за работу. Записал старушечьим почерком имена новобрачных  в толстые книги, строго допросил свидетелей, за которыми невеста сбегала во  двор, долго и нежно дышал на квадратные штампы и, привстав, оттискивал их на  потрепанных паспортах.[18] Приняв  от молодоженов два рубля и выдавая  квитанцию, Ипполит Матвеевич сказал,  усмехнувшись: «За совершение таинства» - и поднялся во весь свой прекрасный  рост, по привычке выкатив грудь (в свое время он нашивал корсет). Толстые  желтые лучи солнца лежали на его плечах, как эполеты. Вид у него был несколько  смешной, но необыкновенно торжественный. Двояковогнутые стекла пенсне пучились  белым прожекторным светом. Молодые стояли, как барашки.      

- Молодые люди, - заявил Ипполит Матвеевич  выспренно, - позвольте вас поздравить, как говаривалось раньше, с законным  браком. Очень, оч‑чень приятно видеть таких молодых людей, как вы,  которые, держась за руки, идут к достижению вечных идеалов. Очень, оч‑чень  приятно.      

Произнесши эту тираду, Ипполит Матвеевич пожал новобрачным  руки, сел и, весьма довольный собою, продолжал чтение бумаг из скоросшивателя  № 2.      

За соседним столом служащие хрюкали в чернильницы:      

- Мацист опять проповедь читал.       

Началось спокойное течение служебного дня. Никто не тревожил  стол регистрации смертей и браков. В окно было видно, как граждане, поеживаясь  от весеннего холодка, разбредались по своим делам.  Ровно в полдень  запел петух в кооперативе «Плуг и молот ». Никто этому не удивился.  Потом раздалось металлическое кряканье и клекот мотора. С улицы «Им. тов.  Губернского»  выкатился плотный клуб фиолетового дыма. Клекот усилился. Из‑за  дыма вскоре появились контуры уисполкомовского автомобиля Гос. № 1 с  крохотным радиатором и громоздким кузовом. Автомобиль, барахтаясь в грязи,  пересек Старопанскую площадь и, колыхаясь, исчез в ледовитом  дыму, а  служащие долго еще стояли у окна, комментируя происшествие и ставя его в связь  с возможным сокращением штата. Через некоторое время по деревянным мосткам противоположной  стороны площади  осторожно прошел мастер  Безенчук. Безенчук целыми  днями шатался по городу, выпытывая, не умер ли кто.      

Наступил узаконенный получасовой перерыв для завтрака.  Раздалось полнозвучное чавканье. Старушку, пришедшую регистрировать внучонка,  отогнали на середину площади.       

Переписчик Сапежников [19] начал, досконально уже всем известный,  цикл охотничьих рассказов. Весь смысл этих рассказов сводился к тому, что на  охоте приятно и даже необходимо пить водку. Ничего больше от него нельзя было  добиться.       

- Ну вот‑с, - иронически сказал Ипполит  Матвеевич, - вы только что изволили сказать, что раздавили эти самые две  полбутылки [20]:  Ну, а дальше что?       

- Дальше?.. А дальше я и говорю, что по зайцу нужно  бить крупной дробью: Ну, вот: Проспорил мне на этом Григорий Васильевич  диковинку: Ну и вот, раздавили мы диковинку и еще соточкой смочили. Так было  дело.       

Ипполит Матвеевич раздраженно пыхнул папироской:       

- Ну, а зайцы как? Стреляли вы по ним крупной  дробью?       

- Вы подождите, не перебивайте. Тут подъезжает на  телеге Дачников, а у него, бродяги, под соломой целый гусь запрятан -  четвертуха вина:       

Сапежников радостно захохотал, обнажив светлые десны:        

- Вчетвером целого гуся одолели и легли спать, тем  более на охоту чуть свет выходить надо. Утром встаем. Темно еще, холодно. Одним  словом, драже прохладительное: Ну, у меня полшишки нашлось. Выпили. Чувствуем,  не хватает. Драманж! [21] Баба  двадцатку донесла. Была там в деревне колдовница такая - вином торгует:       

- Когда же вы охотились‑то, позвольте  полюбопытствовать?       

- А тогда ж и охотились: Что с Григорий Васильевичем  делалось!.. Я, вы знаете, никогда не блюю: И даже еще мерзавчика раздавил для  легкости. А Донников, бродяга, опять на телеге укатил. «Не расходитесь,  говорит, ребята. Я сейчас еще кой‑чего довезу». Ну, и довез, конечно. И  все сороковками - других в «Молоте» не было. Даже собак напоили:       

- А охота?! Охота?! - закричали все.       

- С пьяными собаками какая же охота? -  обижаясь, сказал Сапежников.       

- М‑мальчишка! - прошептал Ипполит  Матвеевич и, негодуя, направился к своему столу.       

Этим узаконенный получасовой перерыв для завтрака  завершился.       

Служебный день подходил к концу. На соседней желтенькой с  белым колокольне что есть мочи забили в колокола. Дрожали стекла. С колокольни  посыпались галки, помитинговали над площадью и унеслись. Вечернее небо леденело  над опустевшей площадью.      

В канцелярию вошел рыжий бородатый милиционер в форменной  фуражке [22], тулупе с косматым  воротником. Под мышкой милиционер осторожно держал маленькую разносную книгу в  засаленном полотняном переплете. Застенчиво ступая своими слоновьими сапогами,  милиционер подошел к Ипполиту Матвеевичу и налег грудью на тщедушные перильца.        

- Здорово, товарищ, - густо сказал милиционер,  доставая из разносной книги большой документ, - товарищ начальник до вас  прислал, доложить на ваше распоряжение, чтоб зарегистрировать.       

Ипполит Матвеевич принял бумагу, расписался в получении и  принялся ее просматривать. Бумага была такого содержания:       

«Служебная записка. В загс. Тов. Воробьянинов! Будь  добрый. У меня как раз сын народился. В 3 часа 15 минут утра. Так ты его  зарегистрируй вне очереди, без излишней волокиты. Имя сына - Иван, а фамилия  моя. С коммунистическим пока Замначальника Умилиции Перервин».       

Ипполит Матвеевич заспешил и без излишней волокиты, а  также вне очереди (тем более, что ее никогда и не бывало) зарегистрировал дитя  Умилиции.       

От милиционера пахло табаком, как от Петра Великого, и  деликатный Ипполит Матвеевич свободно вздохнул лишь тогда, когда милиционер  ушел.       

Пора было уходить и Ипполиту Матвеевичу.  Все, что  имело родиться в этот день, - родилось и было записано в толстые книги.  Все, кто хотели обвенчаться, - были повенчаны и тоже записаны в толстые  книги. И не было лишь, к явному разорению гробовщиков, ни одного смертного  случая. Ипполит Матвеевич сложил дела, спрятал в ящик войлочную подушечку,  распушил гребенкой усы и уже было, мечтая об огнедышащем супе, собрался пойти  прочь, - как дверь канцелярии распахнулась и на пороге ее появился  гробовых дел мастер Безенчук.      

- Почет дорогому гостю, - улыбнулся Ипполит  Матвеевич. - Что скажешь?      

Хотя дикая рожа мастера Безенчука и сияла в наступивших  сумерках, но сказать он ничего не смог.      

- Ну? - сказал  Ипполит Матвеевич более  строго.      

- «Нимфа», туды ее в качель, разве товар дает? -  смутно молвил гробовой мастер. - Разве ж она может покупателя  удовлетворить? Гроб - он одного лесу сколько требует:      

- Чего? - спросил Ипполит Матвеевич.      

- Да вот «Нимфа»!.. Их три семейства с одной  торговлишки живут. Уже у них и материал не тот, и отделка похуже, и кисть  жидкая, туды ее в качель. А я - фирма старая. Основан в 1907  году. У  меня гроб, как огурчик,  отборный, на любителя:       

- Ты что же это, с ума сошел? - кротко спросил  Ипполит Матвеевич и двинулся к выходу. - Обалдеешь ты среди своих   гробов.      

Безенчук предупредительно распахнул  дверь, пропустил  Ипполита Матвеевича вперед, а сам увязался за ним, дрожа как бы от нетерпения.      

- Еще когда «Милости просим» были,  тогда верно.  Против ихнего глазету[23] ни  одна фирма, даже в самой Твери, выстоять не могла,[24] туды ее в качель. А теперь, прямо  скажу, - лучше моего товару  нет. И не ищите даже.      

Ипполит Матвеевич с гневом обернулся, посмотрел секунду на  Безенчука довольно  сердито и зашагал несколько быстрее. Хотя никаких  неприятностей по службе с ним сегодня не произошло, но почувствовал он себя  довольно гадостно.      

Трое владельцев  «Нимфы» стояли у своего заведения в  тех же позах, в каких Ипполит Матвеевич оставил их утром. Казалось, с тех пор  они не сказали друг другу ни слова, но разительная перемена в их лицах,  таинственная удовлетворенность, томно мерцавшая в их глазах, показывала, что им  известно кое‑что значительное.      

При виде своих коммерческих врагов Безенчук отчаянно махнул  рукой, остановился и зашептал вслед Воробьянинову:      

- Уступлю за тридцать два рублика.      

Ипполит Матвеевич поморщился и ускорил шаг.      

- Можно в кредит, - добавил Безенчук.      

Трое же владельцев «Нимфы» ничего не говорили. Они молча  устремились вслед за Воробьяниновым, беспрерывно снимая на ходу картузы и  вежливо кланяясь.      

Рассерженный вконец глупыми приставаниями гробовщиков,  Ипполит Матвеевич быстрее обыкновенного взбежал на крыльцо, раздраженно соскреб  о ступеньку грязь с сапог  и, испытывая сильнейшие приступы аппетита,  вошел в сени. Навстречу ему из комнаты вышел священник церкви Фрола и Лавра  отец Федор, пышущий жаром.  Подобрав правой рукой рясу и не замечая   Ипполита Матвеевича, отец Федор пронесся к выходу.      

Тут Ипполит Матвеевич заметил излишнюю чистоту, новый,  режущий глаза беспорядок в расстановке немногочисленной мебели и ощутил  щекотание в носу, происшедшее от сильного лекарственного запаха. В первой  комнате Ипполита Матвеевича встретила соседка, жена агронома мадам   Кузнецова. Она зашипела  и замахала руками:      

- Ей хуже, она только что исповедовалась. Не стучите  сапогами.      

- Я не стучу, - покорно ответил Ипполит  Матвеевич. - Что же случилось?      

Мадам Кузнецова подобрала губы и показала рукой на дверь  второй комнаты.      

- Сильнейший сердечный припадок.      

И, повторяя явно чужие слова, понравившиеся ей своей  значительностью, добавила:      

- Не исключена возможность смертельного исхода. Я  сегодня весь день на ногах. Прихожу утром за мясорубкой, смотрю - дверь  открыта, в кухне никого, в этой комнате тоже, ну, я думала,  что Клавдия  Ивановна пошла за мукой для куличей, она давеча собиралась.  Мука  теперь, сами знаете, если не купишь заранее:      

Мадам Кузнецова долго бы  еще рассказывала про муку,  про дороговизну и про то, как она нашла Клавдию Ивановну лежащей у изразцовой  печки в совершенно мертвенном состоянии, но стон, раздавшийся из соседней  комнаты, больно поразил слух Ипполита Матвеевича. Он быстро перекрестился  слегка онемевшей рукой и прошел в комнату тещи.      

       

Глава II      

Кончина мадам Петуховой      

       

Клавдия Ивановна лежала на спине, подсунув одну руку под  голову. Голова ее была в чепце интенсивно абрикосового цвета, который был в  такой моде в 1911 году,  когда дамы носили платья  «шантеклер»[25] и только начинали  танцевать аргентинский танец танго.  Лицо Клавдии Ивановны было  торжественно, но ровно ничего не выражало. Глаза смотрели в потолок.      

- Клавдия Ивановна, - позвал Воробьянинов.      

Теща быстро зашевелила губами, но вместо привычных уху  Ипполита Матвеевича трубных звуков он услышал стон, тихий, тонкий и такой  жалостный, что сердце его дрогнуло и блестящая слеза неожиданно быстро  выкатилась из глаза и, словно ртуть, скользнула по лицу.      

- Клавдия Ивановна, - повторил  Воробьянинов, - что с вами?      

Но снова не получил ответа. Старуха закрыла глаза и слегка  завалилась на бок.      

В комнату тихо вошла агрономша и увела его за руку, как  мальчика, которого ведут мыться.      

- Она заснула. Врач не велел ее беспокоить. Вы,  голубчик, вот что. Сходите в аптеку. Нате квитанцию и узнайте, почем пузыри для  льда.      

Ипполит Матвеевич во всем покорился мадам Кузнецовой,  чувствуя ее неоспоримое превосходство в этих  делах.      

До аптеки бежать было далеко. По‑гимназически зажав в  кулаке рецепт, Ипполит Матвеевич, торопясь,  вышел на улицу. Было уже  почти темно. На фоне иссякающей зари виднелась тщедушная фигура гробовых дел  мастера Безенчука, который, прислонясь к еловым воротам, закусывал хлебом и  луком. Тут же рядом сидели на корточках трое хозяев «Нимфы»  и,  облизывая ложки, ели из чугунного горшочка гречневую кашу. При виде Ипполита  Матвеевича гробовщики вытянулись, как солдаты. Безенчук обидчиво пожал плечами  и, протянув руку в направлении конкурентов, проворчал:      

- Путаются, туды их в качель, под ногами.      

       

Посреди Старопанской площади, у бюстика поэта Жуковского с  высеченной на цоколе надписью: «Поэзия есть бог в святых мечтах земли»,[26] велись оживленные  разговоры, вызванные известием о тяжелой болезни Клавдии Ивановны. Общее мнение  собравшихся горожан сводилось к тому, что «все там будем» и что «бог дал, бог и  взял».      

Парикмахер «Пьер и Константин», охотно отзывавшийся,  впрочем, на имя - Андрей Иванович, и тут не упустил случая выказать свои  познания в медицинской области, почерпнутые им из московского журнала «Огонек»,[27] лежавшего обычно на  столике его предприятия для услаждения бреющихся граждан.       

- Современная наука, - говорил Андрей  Иванович, - дошла до невозможного. Возьмите, скажем, у клиента прыщик на  подбородке выскочил. Раньше до заражения крови доходило, а теперь в Москве,  говорят, не знаю, правда это или неправда, на каждого клиента отдельная  стерилизованная кисточка полагается.      

Граждане протяжно вздохнули.      

- Это ты, Андрей, малость захватил!..       

- Где же это видано, чтоб на каждого человека отдельная  кисточка! Выдумает же человек!..       

Бывший пролетарий умственного труда, а ныне палаточник  Прусис даже разнервничался:      

- Позвольте, Андрей Иванович, в Москве, по данным  последней переписи, больше двух миллионов жителей. Так, значит, нужно больше  двух миллионов кисточек? Довольно оригинально.      

Разговор принимал горячие формы и черт знает до чего дошел  бы, если б в конце Осыпной улицы не показался бегущий иноходью  Ипполит  Матвеевич.      

- Опять в аптеку побежал. Плохи дела, значит.      

- Помрет старуха. Недаром Безенчук по городу сам не  свой бегает.      

- А доктор что говорит?      

- Что доктор? В страхкассе разве доктора?[28] И здорового залечат!      

«Пьер и Константин», давно уже порывавшийся сделать  сообщение на медицинскую тему, заговорил, опасливо оглянувшись по сторонам.        

- Теперь вся сила в гемоглобине.      

Сказав это, «Пьер и Константин» умолк.      

Замолчали и горожане, каждый по‑своему размышляя о  таинственных силах гемоглобина.      

Когда луна поднялась  и ее мятный свет озарил  миниатюрный бюстик Жуковского, на медной его спинке можно было ясно разобрать крупно   написанное мелом краткое ругательство. Впервые подобная надпись появилась на  бюстике 15 июня 1897 года, в ночь, наступившую непосредственно после его   открытия, и как представители полиции, а впоследствии милиции, ни старались,  хулительная надпись аккуратно появлялась  каждый день.      

В деревянных, с наружными ставнями домиках уже пели  самовары. Был час ужина. Граждане не стали понапрасну терять время и разошлись.  Подул ветер:      

Между тем, Клавдия Ивановна умирала. Она то просила пить, то  говорила, что ей нужно встать и сходить за отданными в починку парадными  штиблетами Ипполита Матвеевича, то жаловалась на пыль, от которой, по ее  словам, можно было задохнуться, то просила зажечь все лампы.      

Ипполит Матвеевич, который уже устал волноваться, ходил по  комнате, и в голову ему лезли неприятные хозяйственные мысли. Он думал о том,  как придется брать в кассе взаимопомощи аванс, бегать за попом и отвечать на  соболезнующие письма родственников. Чтобы рассеяться немного, Ипполит Матвеевич  вышел на крыльцо. В зеленом свете луны стоял гробовых дел мастер Безенчук.      

- Так как же прикажете, господин Воробьянинов? -  спросил мастер, прижимая к груди картуз.      

- Что ж, пожалуй, - угрюмо ответил Ипполит  Матвеевич.      

- А «Нимфа», туды ее в качель, разве товар дает, -  заволновался Безенчук.      

- Да пошел ты к черту! Надоел!      

- Я ничего. Я насчет кистей и глазета, как   сделать, туды их в качель? Первый сорт прима?  Или как?      

- Без всяких кистей и глазетов. Простой деревянный  гроб. Сосновый. Понял?      

Безенчук приложил палец к губам, показывая этим, что он все  понимает, повернулся и, балансируя картузом, но все же шатаясь, отправился  восвояси. Тут только Ипполит Матвеевич заметил, что гробовой  мастер  смертельно пьян.      

На душе Ипполита Матвеевича снова стало необыкновенно  гадостно. Он не представлял себе, как будет приходить в опустевшую, замусоренную  квартиру. Ему казалось, что со смертью тещи исчезнут те маленькие удобства и  привычки, которые он с усилиями создал себе после революции, похитившей у него  большие удобства и широкие привычки. «Жениться? - подумал Ипполит  Матвеевич. - На ком? На племяннице начальника умилиции,  на Варваре  Степановне, сестре Прусиса? Или, может быть, нанять домработницу? Куда там!  Затаскает по судам. Да и накладно».      

Жизнь сразу почернела в глазах Ипполита Матвеевича. И,  полный негодования и отвращения к своей жизни,  он снова вернулся в дом.      

Клавдия Ивановна уже не бредила. Высоко лежа на подушках,  она посмотрела на вошедшего Ипполита Матвеевича вполне осмысленно и, как ему  показалось, даже строго.      

- Ипполит, - прошептала она явственно, -  сядьте около меня. Я должна рассказать вам:      

Ипполит Матвеевич с неудовольствием сел, вглядываясь в  похудевшее, усатое лицо тещи. Он попытался улыбнуться и сказать что‑нибудь  ободряющее. Но улыбка получилась дикая, а ободряющих слов совсем не нашлось. Из  горла Ипполита Матвеевича вырвалось лишь неловкое пиканье.      

- Ипполит, - повторила теща, - помните вы наш  гостиный гарнитюр? [29]      

- Какой? - спросил Ипполит Матвеевич с  предупредительностью, возможной лишь к очень больным людям.      

- Тот: Обитый английским ситцем[30] в цветочек:       

- Ах, это в моем доме?      

- Да, в Старгороде:[31]      

- Помню, я‑то отлично помню: Диван, двое  кресел,  дюжина стульев и круглый столик о шести ножках. Мебель была  превосходная, гамбсовская[32]:  А почему вы вспомнили?      

Но Клавдия Ивановна не смогла ответить. Лицо ее медленно  стало покрываться купоросным цветом. Захватило почему‑то дух и у Ипполита  Матвеевича. Он отчетливо вспомнил гостиную в своем особняке, симметрично  расставленную ореховую мебель с гнутыми ножками, начищенный восковой пол,  старинный коричневый рояль и овальные черные рамочки с дагерротипами сановных  родственников на стенах.      

Тут Клавдия Ивановна деревянным, равнодушным голосом  сказала:      

- В сиденье стула я зашила свои бриллианты.      

Ипполит Матвеевич покосился на старуху.      

- Какие бриллианты? - спросил он машинально, но  тут же спохватился. - Разве их не отобрали тогда, во время обыска?      

- Я зашила  бриллианты в стул, - упрямо  повторила старуха.      

Ипполит Матвеевич вскочил и, посмотрев на освещенное  керосиновой лампой с жестяным рефлектором  каменное лицо Клавдии  Ивановны, понял, что она не бредит.      

- Ваши бриллианты?! - закричал он, пугаясь силы  своего голоса. - В стул? Кто вас надоумил? Почему вы не дали их мне?      

- Как же было дать вам бриллианты, когда вы пустили по  ветру имение моей дочери? - спокойно и зло молвила старуха.      

Ипполит Матвеевич сел и сейчас же снова встал. Сердце его с  шумом рассылало потоки крови по всему телу. В голове начало гудеть.      

- Но вы их вынули оттуда? Они здесь?      

Старуха отрицательно покачала головой.      

- Я не успела. Вы помните, как быстро и неожиданно нам  пришлось бежать. Они остались в стуле, который стоял между терракотовой лампой  и камином.      

- Но ведь это же безумие! Как вы похожи на свою  дочь! - закричал Ипполит Матвеевич полным голосом и,  уже не  стесняясь тем, что находится у постели умирающей, с грохотом отодвинул столик   и засеменил по комнате.      

Старуха безучастно следила за действиями Ипполита  Матвеевича.      

- Но вы хотя бы представляете себе, куда эти стулья  могли попасть? Или вы думаете, быть может, что они смирнехонько стоят в  гостиной моего дома и ждут, покуда вы придете забрать ваши р‑регалии?      

Старуха ничего не ответила.      

- Хоть отметку, черт возьми, вы сделали на этом  стуле? Отвечайте!       

У делопроизводителя загса от злобы свалилось с носа пенсне  и, мелькнув у колен золотой своей  дужкой, грянулось об пол и  распалось на мелкие дребезги.       

- Как? Засадить в стул бриллиантов на семьдесят тысяч!?  В стул, на котором неизвестно кто сидит!?.      

Но  тут Клавдия Ивановна всхлипнула и подалась всем  корпусом к краю кровати. Рука ее, описав полукруг, пыталась ухватить Ипполита  Матвеевича, но тут же упала на стеганое фиолетовое одеяло.      

Ипполит Матвеевич, повизгивая от страха, бросился к агрономше.        

- Умирает, кажется.      

Агрономша деловито перекрестилась и, не скрывая своего  любопытства, вместе с мужем, бородатым агрономом, побежала в дом Ипполита  Матвеевича. Сам он ошеломленно забрел в городской сад.      

И покуда чета агрономов с их  прислугой прибирали   в комнате покойной, Ипполит Матвеевич бродил по саду, натыкаясь без пенсне   на скамьи, принимая окоченевшие от ранней весенней любви парочки за кусты, а  сверкающие под луной кусты принимая за бриллиантовые кущи.       

В голове Ипполита Матвеевича творилось черт знает что.  Звучали цыганские хоры, грудастые дамские оркестры беспрерывно исполняли танго‑амапа;[33] представлялась ему  московская зима и черный длинный рысак, презрительно хрюкающий на пешеходов;  многое представлялось Ипполиту Матвеевичу: и оранжевые, упоительно дорогие  кальсоны, и лакейская преданность, и возможная поездка в Тулузу:       

Но сейчас же Ипполит Матвеевич облился холодом сомнений:        

- Как же я их найду?       

Цыганские хоры сразу умолкли.       

- Где эти стулья теперь искать? Их, конечно,  растащили из моего дома по всему Старгороду. По всем этим пыльным, вонючим  учреждениям, вроде моего загса.       

Ипполит Матвеевич зашагал медленнее и вдруг споткнулся о  тело гробовых дел мастера Безенчука. Мастер спал, лежа в тулупе поперек садовой  дорожки. От толчка он проснулся, чихнул и живо встал.      

- Не извольте беспокоиться, господин  Воробьянинов, - сказал он горячо, как бы продолжая начатый давеча разговор, -  гроб -  он работу любит.      

- Умерла Клавдия Ивановна! - сообщил заказчик.      

- Ну, царствие небесное, - согласился  Безенчук, - преставилась, значит, старушка: Старушки, они всегда  преставляются: Или богу душу отдают - это смотря какая старушка. Ваша,  например, маленькая и в теле, - значит, «преставилась»: А, например,  которая покрупнее, да похудее - та, считается, «богу душу отдает»:      

- То есть как это считается? У кого это считается?      

- У нас и считается. У мастеров: Вот вы, например,  мужчина видный, возвышенного роста, хотя и худой. Вы, считается, ежели не дай  бог помрете, что «в ящик сыграли». А который человек торговый, бывшей  купеческой гильдии, тот, значит, «приказал долго жить». А если кто чином  поменьше, дворник, например, или кто из крестьян, про того говорят -  «перекинулся» или «ноги протянул». Но самые могучие когда помирают,  железнодорожные кондуктора или из начальства кто, то считается, что «дуба  дают». Так про них и говорят: «А наш‑то, слышали, дуба дал»:      

Потрясенный этой, несколько  странной классификацией  человеческих смертей, Ипполит Матвеевич спросил:      

- Ну, а когда ты помрешь, как про тебя мастера скажут?      

- Я  человек маленький. Скажут «гигнулся  Безенчук». А больше ничего не скажут.      

И строго добавил:       

- Мне «дуба дать» или «сыграть в ящик» - невозможно. У  меня комплекция мелкая: А с гробом как, господин Воробьянинов? Неужто так без  кистей и глазету ставить будете?      

Но Ипполит Матвеевич, снова потонув в ослепительных мечтах,  ничего не ответил и двинулся вперед. Безенчук последовал за ним, подсчитывая  что‑то на пальцах и, по обыкновению, бормоча.      

Луна давно сгинула. Было по‑зимнему холодно. Лужи  снова затянуло ломким, как вафля,  льдом. На улице «Им. тов.  Губернского»,  куда вышли спутники, ветер дрался с вывесками. Со стороны  Старопанской площади, со звуками опускаемой железной шторы, выехал пожарный  обоз на тощих лошадях. Пожарные в касках,  свесив парусиноые ноги с  площадки, мотали головами и пели нарочито противными голосами:      

       

Нашему брандмейстеру[34] слава!      

Нашему дорогому товарищу Насосову сла‑ава!..      

       

- На свадьбе у Кольки, брандмейстерова сына,  гуляли, - равнодушно сказал Безенчук и почесал под тулупом грудь. -  Так неужто так‑таки без глазету и без всего делать?      

       

Как раз к этому времени Ипполит Матвеевич уже решил все.  «Поеду, - решил он, - найду. А там: посмотрим». И в бриллиантовых   мечтах даже покойная теща показалась ему милее, чем была. Он повернулся к  Безенчуку:      

- Черт с тобой! Делай! Глазетовый. С кистями.      

 ГЛАВА ВТОРАЯ      

Глава III      

«Зерцало грешного»      

       

Исповедовав умирающую Клавдию Ивановну, священник церкви  Фрола и Лавра, отец Федор Востриков, вышел из дома Воробьянинова в полном  ажиотаже и всю дорогу до своей квартиры прошел, рассеянно глядя по сторонам и  смущенно улыбаясь. К концу дороги рассеянность его дошла до такой степени, что  он чуть было не угодил под уисполкомовский автомобиль Гос. № 1. Выбравшись  из фиолетового тумана, напущенного адской машиной уисполкома,  отец  Востриков пришел в совершенное расстройство и, несмотря на почтенный сан и  средние годы, проделал остаток пути фривольным полугалопом.      

Матушка Катерина Александровна накрывала к ужину. Отец Федор  в свободные от всенощной дни любил ужинать рано. Но сейчас, сняв шляпу и  теплую, на ватине, рясу, батюшка быстро проскочил в спальню, к удивлению  матушки, заперся там и глухим голосом стал напевать «Достойно есть».[35]      

Матушка присела на стул и боязливо зашептала:      

- Новое дело затеял! Опять как с Неркой кончится.        

Неркой звали суку французского бульдога, которую отец  Федор с преогромным трудом купил за 40 рублей на Миусском рынке, в Москве [36]. Отец Федор замыслил  свести бульдожку с крутобоким, мордатым, вечно чихающим кобельком секретаря  уисполкома, а регулярно получаемый от избранной четы приплод отвозить в Москву  и с выгодой продавать любителям. При виде собачки попадья ахнула и со всей  твердостью заявила, что «конского завода» не допустит. Сладить, однако, с отцом  Федором было невозможно. Катерина Александровна после трехдневной ссоры  покорилась, и воспитание Нерки началось. Еду собаке подавали на трех блюдах. На  одном лежали квадратные кусочки вареного мяса, на другом - манная кашица, а в  третье блюдечко отец Федор накладывал какое‑то мерзкое месиво, утверждая,  что в нем содержится большой процент фосфору, так необходимого молодой собаке  для укрепления костей. От добротной пищи и нежного воспитания Нерка расцвела и  вошла в необходимый для произведения потомства возраст. Отец Федор надзирал за  собакой, диспутировал с видными городскими собачеями, скорбя лишь о том, что не  может побеседовать с секретарем уисполкома, великим, как говорили, знатоком по  части собаководства.       

Наконец на Нерку надели новый щеголеватый ошейник с  перьями, напоминающий запястье египетской царицы Клеопатры, и Катерина  Александровна, взяв с собою 3 рубля, повела благоухающую невесту к медалисту‑жениху,  принадлежащему секретарю уисполкома.       

Счастливый принц встретил прелестную Нерку нежным, далеко  слышным лаем.       

Отец Федор, сидя у окна, в нетерпении поджидал  возвращения молодой. В конце улицы появилась упитанная фигура Катерины  Александровны. Саженях в тридцати от дома она остановилась, чтобы поговорить с  соседкой. Нерка, придерживаемая шнурком, рассеянно описывала вокруг хозяйки  кольца, восьмерки и параболы, изредка принюхиваясь к основанию ближайшей  тумбочки [37].      

Но уже через минуту хозяйская гордость, обуявшая душу  отца Федора, сменилась негодованием, а потом и ужасом. Из‑за угла быстро  выкатился большой одноглазый, известный всей улице своей порочностью пес  Марсик. Помахав хвостом, лежавшим на спине кренделем, мерзавец подскочил к  Нерке с явно матримониальными намерениями.       

Отец Федор от негодования подпрыгнул на стуле. Катерина  Александровна, увлеченная беседой, не замечала ничего, происходившего за ее  спиной. Востриков ужаснулся и, захватив в сенях палку, выбежал на улицу. Сцена,  представившаяся его взору, была полна драматизма. Катерина Александровна бегала  вокруг собак, визжа: «Пошел! Пошел! Пошел!» - и била Марсика зонтиком по  могучей спине. Пес не обращал на побои ни малейшего внимания. Мысли его были  далеко. Закричав еще издали страшным голосом, отец Федор бросился спасать свое  будущее богатство, но было уже поздно. Избитый Марсик ускакал на трех ногах.        

Дома произошла большая семейная сцена, уснащенная многими  тяжелыми подробностями. Попадья плакала. Отец Федор сердито молчал, с  омерзением поглядывая на оскверненную собаку. Оставалась крохотная надежда на  то, что потомство Нерки все‑таки пойдет по уисполкомовской линии.       

Через положенное время Нерка принесла шесть отличных  мордатых крутобоких щенят чисто бульдожьей породы, которых портила одна  маленькая подробность: у каждого щенка имелся большой черный пушистый, лежащий  на спине кренделем хвост. Вместе с кренделеобразными хвостами рухнула  возможность продать приплод с прибылью. Щенков раздарили. Нерку подвергли  строгому заточению и снова стали ждать приплода. По ночам, а также утром, днем  и вечером под окнами отца Вострикова медленно похаживал порочный Марсик,  уставясь единственным нахальным глазом в окна и жалобно подвывая.       

Несмотря на тюремный режим и новые три рубля, затраченные  на секретарского кобеля, второе поколение еще больше напоминало бродягу  Марсика. Один щенок родился даже одноглазым. Успех бродячего пса был совершенно  необъясним. Тем не менее третья серия щенков оказалась вылитыми марсиками и от  визитов к уисполкомовскому медалисту заимствовала только кривые породистые  лапы. Отец Востриков хотел сгоряча вчинить иск, но так как Марсик не имел  хозяина, вчинить иск было некому. Так распался «конский завод» и мечты о  верном, постоянном доходе.       

Порывистая душа отца Федора не знала покою. Не знала она его  никогда. Ни тогда, когда он был воспитанником духовного училища, Федей, ни  когда он был усатым семинаристом Федор Иванычем. Перейдя из семинарии в  университет и проучившись на юридическом факультете три года, Востриков в 1915  году убоялся возможной мобилизации и снова пошел по духовной линии.   Сперва был рукоположен в диаконы, а потом посвящен в сан священника и назначен  в уездный город N. И всегда, во всех этапах духовной и гражданской карьеры,  отец Федор оставался стяжателем.      

Мечтал отец Востриков о собственном свечном заводе.  Терзаемый видением больших заводских барабанов, наматывающих толстые восковые  канаты, отец Федор изобретал различные проекты, осуществление которых должно  было доставить ему основной и оборотный капиталы для покупки давно присмотренного  в Самаре заводика.      

Идеи осеняли отца Федора неожиданно, и он сейчас же  принимался за работу. Отец Федор вдруг начинал варить мраморное стирочное мыло;  наваривал его пуды, но хотя мыло, по его уверению,  заключало в себе  огромный процент жиров, оно не мылилось и вдобавок стоило втрое дороже, чем «плугимолотовское».   Мыло долго потом мокло и разлагалось в сенях, так что Катерина Александровна,  проходя мимо него, даже всплакивала. А еще потом мыло выбрасывали в выгребную  яму.      

Прочитав в каком‑то животноводческом журнале, что мясо  кроликов нежно, как у цыпленка, что плодятся они во множестве и что разведение  их может принести рачительному хозяину немалые барыши, отец Федор немедленно  обзавелся полдюжиной производителей, и уже через пять месяцев  собака  Нерка, испуганная неимоверным количеством ушастых существ, заполнивших двор и  дом, сбежала неизвестно куда. Проклятые обыватели города N оказались  чрезвычайно консервативными и с редким для неорганизованной массы   единодушием не покупали у Вострикова ни одного кролика.  Тогда отец  Федор, переговорив с попадьей, решил украсить свое меню кроликами, мясо которых  превосходит по вкусу мясо цыплят. Из кроликов приготовляли: жаркое, битки,  пожарские котлеты. Кроликов варили в супе, подавали к ужину в холодном виде и запекали  в бабки. Это не привело ни к чему. Отец Федор подсчитал, что при переходе  исключительно на кроличий паек семья сможет съесть за месяц не больше 40   животных, в то время как ежемесячный приплод составляет 90  штук, причем  число это с каждым месяцем будет увеличиваться в геометрической прогрессии.      

Тогда Востриковы решили давать вкусные  домашние  обеды. Отец Федор весь вечер при лампе  писал химическим карандашом на  аккуратно нарезанных листках арифметической бумаги объявления о даче вкусных  домашних обедов, приготовляемых исключительно на свежем коровьем масле.  Объявление начиналось словами: «Дешево и вкусно». Попадья наполнила  эмалированную мисочку мучным клейстером, и отец Федор поздним  вечером  налепил объявления на всех телеграфных столбах и поблизости советских  учреждений.      

Новая затея имела большой успех. В первый же день явилось 7  человек, в том числе делопроизводитель военкомата Бендин и заведующий  подотделом благоустройства Козлов, тщанием которого недавно был снесен  единственный в городе памятник старины, триумфальная арка елисаветинских  времен,[38] мешавшая, по его словам,  уличному движению. Всем им обед очень понравился. На другой день явилось 14   человек. С кроликов не успевали сдирать шкурки. Целую неделю дело шло  великолепно, и отец Федор уже подумывал об открытии небольшого скорняжного  производства, без мотора,[39] когда  произошел совершенно непредвиденный случай.      

Кооператив «Плуг и молот», который был уже  заперт  три недели по случаю переучета товаров, открылся, и работники прилавка, пыхтя  от усилий, выкатили на задний двор, общий с двором отца Федора, бочку гнилой  капусты, которую и свалили в выгребную яму. Привлеченные пикантным запахом,  кролики сбежались к яме, и уже на другое утро среди нежных грызунов начался  мор. Свирепствовал он всего только три часа, но уложил всех 240   производителей и весь  не поддающийся учету приплод.      

Ошеломленный, отец Федор притих на целых два месяца и  взыграл духом только теперь, возвратясь из дому  Воробьянинова и  запершись, к удивлению матушки, в спальне. Все показывало  на то, что  отец Федор озарен новой идеей, захватившей все его существо.       

Катерина Александровна косточкой согнутого пальца постучала  в дверь спальной.  Ответа не было, только усилилось пение. Попадья  отступила от двери и заняла позицию на диване. Через минуту дверь приоткрылась,  и в щели показалось лицо отца Федора, на котором играл девичий румянец.      

- Дай мне, мать, ножницы поскорее, - быстро  проговорил отец Федор.      

- А ужин как же?      

- Ладно. Потом.      

Отец Федор схватил ножницы, снова заперся и подошел к  небольшому стенному овальному зеркалу в поцарапанной черной раме.      

Рядом с зеркалом висела старинная народная картинка «Зерцало  грешного», печатанная с медной доски и приятно раскрашенная рукой. Отец  Федор купил эту картинку в последний свой приезд в Москву на Смоленском рынке[40] и очень любил ее.   Особенно утешило его  «Зерцало грешного» после неудачи с кроликами. Картинка   ясно показывала бренность всего земного. По верхнему ее ряду шли четыре  рисунка, подписанные славянской вязью, значительные и умиротворяющие душу: «Сим  молитву деет, Хам пшеницу сеет, Яфет власть имеет, смерть  всем  владеет». Смерть была с косою и песочными часами с крыльями. Смерть была  сделана как бы из протезов и ортопедических частей и стояла, широко расставив  ноги, на пустой холмистой земле. Вид ее ясно говорил, что неудача с кроликами -  дело пустое.      

Сейчас отцу Федору больше понравилась картинка: «Яфет власть  имеет», где тучный богатый человек с бородою сидел в маленьком зальце на троне с  полным сознанием своего богатства.       

Отец Федор улыбнулся и, довольно торопливо,   внимательно глядя на себя в зеркало, начал подстригать свою благообразную  бороду. Волосы сыпались на пол, ножницы скрипели, и через пять минут отец Федор  убедился, что подстригать бороду он совершенно не умеет. Борода его оказалась  скошенной на один бок, неприличной и даже подозрительной.      

Помаячив у зеркала еще немного, отец Федор обозлился, позвал  жену и, протягивая ей ножницы, раздраженно сказал:      

- Помоги мне хоть ты, матушка. Никак не могу вот с  волосищами своими справиться.      

Матушка от удивления даже руки назад отвела.      

- Что же ты над собой сделал? - вымолвила она  наконец.      

- Ничего не сделал. Подстригаюсь. Помоги, пожалуйста.  Вот здесь, как будто, скособочилось:      

- Господи, - сказала матушка, посягая на локоны  отца Федора, - неужели, Феденька, ты к обновленцам перейти собрался?      

Такому направлению разговора отец Федор обрадовался.      

- А почему, мать, не перейти мне к обновленцам? А  обновленцы что, не люди?      

- Люди, конечно, люди, - согласилась матушка  ядовито, - как же, по иллюзионам ходят, алименты платят:[41]      

- Ну, и я по иллюзионам буду бегать.      

- Бегай, пожалуйста.      

- И буду бегать.      

- Добегаешься! Ты в зеркало на себя посмотри.      

И действительно. Из  зеркала на отца Федора глянула  бойкая черноглазая физиономия с небольшой дикой бородкой и нелепо длинными  усами.      

Стали подстригать усы, доводя их до пропорциональных  размеров.      

Дальнейшее еще больше поразило матушку. Отец Федор заявил,  что этим же вечером должен выехать по делу, и потребовал, чтобы Катерина  Александровна сбегала к брату‑булочнику и взяла у него на неделю пальто с  барашковым воротником и коричневый утиный картуз.[42]      

- Никуда не пойду! - заявила матушка и заплакала.      

Полчаса шагал отец Федор по комнате и, пугая жену  изменившимся своим лицом, молол чепуху. Матушка поняла только одно: отец Федор  ни с того, ни с сего постригся,  хочет в дурацком картузе ехать  неизвестно куда, а ее бросает.      

- Не бросаю, - твердил отец Федор, - не  бросаю, через неделю буду назад. Ведь может же быть у человека дело. Может или  не может?      

- Не может, - говорила попадья.      

Отцу Федору, человеку в обращении с ближними кроткому,  пришлось даже постучать кулаком по столу. Хотя стучал он осторожно и неумело,  так как никогда этого не  делал, попадья все же очень испугалась и,  накинув оренбургский  платок, побежала к брату за статской   одеждой.      

Оставшись один, отец Федор с минуту подумал, сказал:  «Женщинам тоже тяжело» - и вытянул из‑под кровати сундучок, обитый  жестью. Такие сундучки встречаются по большей части у красноармейцев. Оклеены  они полосатыми обоями, поверх которых красуется портрет Буденного или картонка  от папиросной коробки «Пляж», изображающей трех красавиц, лежащих  на  усыпанном галькой батумском берегу. Сундучок Востриковых, к неудовольствию отца  Федора, также был оклеен картинками, но не было там ни Буденного, ни батумских  красоток. Попадья залепила все нутро сундучка фотографиями, вырезанными из  журнала «Летопись войны 1914 года».[43] Тут  было и «Взятие Перемышля», и «Раздача теплых вещей нижним чинам на позициях», и  сам молодецкий казак Козьма Крючков, первый георгиевский кавалер.       

Выложив на пол лежавшие сверху книги: комплект журнала  «Русский паломник» за 1903 год,[44] толстеннейшую  «Историю раскола» и брошюрку «Русский в Италии»,[45] на обложке которой отпечатан был курящийся  Везувий, отец Федор запустил руку на самое дно сундучка и вытащил старый  обтерханный женин капор.[46] Зажмурившись  от запаха нафталина, который внезапно ударил из сундучка, отец Федор, разрывая  кружевца и прошвы, вынул из капора тяжелую полотняную колбаску. Колбаска  содержала в себе двадцать золотых десяток - все, что осталось от коммерческих  авантюр отца Федора.      

Он привычным движением руки приподнял полу серенькой   рясы и засунул колбаску в карман полосатых брюк. Потом подошел к комоду и вынул  из конфетной коробки пятьдесят рублей трехрублевками и пятирублевками. В  коробке оставалось еще двадцать рублей.      

- На неделю  хватит, - решил он.      

       

Глава IV      

Муза дальних странствий      

       

За час до прихода вечернего почтового поезда отец Федор, в  коротеньком, чуть ниже колен, пальто и с плетеной корзинкой, стоял в очереди у  кассы и боязливо поглядывал на входные двери. Он боялся, что матушка, противно  его настоянию, прибежит на вокзал провожать, и тогда палаточник Прусис,  сидевший в буфете и угощавший пивом финагента,[47] сразу  его узнает. Отец Федор с удивлением и стыдом посматривал на свои обнаженные   полосатые брюки.      

Агент ОДТГПУ [48] медленно  прошел по залу, утихомирил возникшую в очереди брань из‑за места и  занялся уловлением беспризорных, которые осмелились войти в зал I и II класса,  играя на деревянных ложках «Жила‑была Россия, великая держава» [49].      

Кассир, суровый гражданин, долго возился с компостерами,  пробивал на билете кружевные цифры и, к удивлению всей очереди, давал мелкую  сдачу деньгами, а не благотворительными марками в пользу детей [50].      

Посадка в бесплацкартный поезд[51] носила обычный кровопролитный   характер. Пассажиры, согнувшись под тяжестью преогромных мешков, бегали от  головы поезда к хвосту и от хвоста к голове. Отец Федор ошеломленно бегал  вместе со всеми. Он так же, как и все, говорил с проводниками искательным  голосом, так же, как и все, боялся, что кассир дал ему «неправильный»   билет, и только впущенный наконец в вагон вернулся к обычному спокойствию и  даже повеселел.      

Паровоз закричал полным голосом, и поезд тронулся, увозя с  собой отца Федора в неизвестную даль по делу загадочному, но сулящему, как  видно, большие выгоды.      

       

Интересная штука - полоса отчуждения.[52] Самый обыкновенный гражданин, попав в нее,  чувствует в себе некоторую хлопотливость и быстро превращается либо в  пассажира, либо в грузополучателя, либо просто в безбилетного забулдыгу,  омрачающего жизнь и служебную деятельность кондукторских бригад и перронных  контролеров.      

С той минуты, когда гражданин вступает в полосу отчуждения,  которую он по‑дилетантски называет вокзалом или станцией, жизнь его резко  меняется. Сейчас же к нему подскакивают Ермаки Тимофеевичи в белых передниках с  никелированными бляхами на сердце[53] и  услужливо подхватывают багаж. С этой минуты гражданин уже не принадлежит самому  себе. Он - пассажир и начинает исполнять все обязанности пассажира. Обязанности  эти многосложны, но приятны.      

Пассажир очень много ест. Простые смертные по ночам не едят,  но пассажир ест и ночью. Ест он жареного цыпленка, который для него дорог,  крутые яйца, вредные для желудка, и маслины. Когда поезд прорезает стрелку, на  полках бряцают многочисленные чайники и подпрыгивают завернутые в газетные  кульки цыплята, лишенные ножек, с корнем вырванных пассажирами. Но пассажиры  ничего этого не замечают. Они рассказывают анекдоты. Регулярно, через каждые  три минуты, весь вагон надсаживается от смеха. Затем наступает тишина, и  бархатный голос докладывает следующий анекдот:      

«Умирает старый еврей.[54] Тут  жена стоит, дети.      

- А Моня здесь? - еврей  спрашивает еле‑еле.      

- Здесь.      

- А тетя Брана пришла?      

- Пришла.      

- А где бабушка, я ее не вижу?      

- Вот она стоит.      

- А Исак?      

- Исак тут.      

- А дети?      

- Вот все дети.      

- Кто же в лавке остался?!»      

Сию же секунду чайники начинают бряцать и цыплята летают на  верхних полках, потревоженные громовым смехом. Но пассажиры этого не замечают.  У каждого на сердце лежит заветный анекдот, который, трепыхаясь, дожидается  своей очереди. Новый исполнитель, толкая локтями соседей и умоляюще крича: «А  вот мне рассказывали», - с трудом завладевает вниманием и начинает:      

«Один еврей приходит домой и ложится спать рядом со своей  женой. Вдруг он слышит, под кроватью кто‑то скребется. Еврей опустил под  кровать руку и спрашивает:      

- Это ты, Джек?      

А Джек лизнул руку и отвечает:      

- Это я!»      

Пассажиры умирают от смеха, темная ночь закрывает поля, из  паровозной трубы вылетают вертлявые искры, и тонкие семафоры в светящихся  зеленых очках щепетильно проносятся мимо, глядя поверх поезда.      

Интересная штука полоса отчуждения! Во все концы страны  бегут длинные тяжелые поезда дальнего следования. Всюду открыта дорога. Везде  горит зеленый огонь - путь свободен. Полярный экспресс подымается к Мурманску.  Согнувшись и сгорбясь на стрелке, с Курского вокзала выскакивает «Первый‑К»,  прокладывая путь на Тифлис. Дальневосточный курьер огибает Байкал, полным ходом  приближаясь к Тихому океану.      

Муза дальних странствий манит человека. Уже вырвала она отца  Федора из тихой уездной обители и бросила невесть в какую губернию. Уже и делопроизводитель   загса, Ипполит Матвеевич Воробьянинов, потревожен в самом нутре своем и задумал  черт знает что такое.      

Носит людей по стране. Один за десять тысяч километров от  места службы находит себе сияющую невесту. Другой, в погоне за сокровищами,  бросает почтово‑телеграфное отделение и, как школьник, бежит на Алдан.[55] А третий так и сидит себе  дома, любовно поглаживая созревшую грыжу и читая сочинения графа Салиаса,[56] купленные вместо рубля за  пять копеек.      

       

На второй день после похорон, управление которыми любезно  взял на себя гробовой мастер Безенчук, Ипполит Матвеевич отправился на службу  и, исполняя возложенные на него обязанности, зарегистрировал собственноручно  кончину Клавдии Ивановны Петуховой, 59 лет,  домашней хозяйки,  беспартийной, жительство имевшей в уездном городе N и родом происходившей из  дворян Старгородской губернии. Затем Ипполит Матвеевич испросил себе двухнедельный  узаконенный декретный  отпуск,[57] получил  41  рубль отпускных денег и, распрощавшись с сослуживцами, отправился  домой. По дороге он завернул в аптеку.      

Провизор Леопольд Григорьевич, которого домашние и друзья  называли - Липа, стоял за красным лакированным прилавком, окруженный молочного  цвета  банками с ядом, и, со свойственной ему нервностью,  продавал  свояченице брандмейстера «крем Анго против загара и веснушек, придает  исключительную белизну коже». Свояченица брандмейстера, однако, требовала  «пудру Рашель золотистого цвета, придает телу ровный, недостижимый  в  природе загар». Но в аптеке был только «крем Анго против загара»,  и  борьба столь противоположных продуктов парфюмерии длилась полчаса. Победил все‑таки  Липа, продавший свояченице брандмейстера губную помаду и «Клоповар»  -  прибор, построенный по принципу самовара, но имеющий внешний вид лейки.[58]      

- Как вам нравится Шанхай [59]? - спросил Липа Ипполита  Матвеевича, - не хотел бы я теперь быть в этом сетльменте.       

- Англичане ж сволочи, - ответил Ипполит  Матвеевич. - Так им и надо. Они всегда Россию продавали.       

Леопольд Григорьевич сочувственно пожал плечами, как бы  говоря - «Кто Россию не продавал», и приступил к делу.       

- Что вы хотели?      

- Средство для волос.      

- Для ращения, уничтожения, окраски?      

- Какое там ращение, - сказал Ипполит  Матвеевич, - для окраски.      

- Для окраски есть замечательное средство «Титаник».[60] Получено с таможни.  Контрабандный товар. Не смывается ни холодной, ни горячей водой, ни мыльной  пеной, ни керосином. Радикальный черный цвет. Флакон на полгода стоит 3 р.  12 копеек.  Рекомендую как хорошему знакомому.      

Ипполит Матвеевич повертел в руках квадратный флакон  «Титаника», со вздохом посмотрел на этикетку и выложил деньги на прилавок.      

- Они скоро всю Хэнань заберут, эти кантонцы.  Сватоу, я знаю. А?       

Ипполит Матвеевич возвратился домой и с омерзением стал  поливать голову и усы «Титаником». По квартире распространилось зловоние.      

После обеда вонь убавилась, усы обсохли, слиплись, и  расчесать их можно было только с большим трудом. Радикальный черный цвет  оказался с несколько зеленоватым отливом, но вторично красить уже было некогда.  Ипполит Матвеевич вынул из тещиной шкатулки найденный им накануне список  драгоценностей Клавдии Ивановны,  пересчитал все наличные деньги, запер  квартиру, спрятал ключи в задний карман брюк,  сел в ускоренный № 7  и уехал в Старгород.      

 ГЛАВА ТРЕТЬЯ       

Глава V       

Бойкий мальчик       

       

На масленицу 1913 года в Старгороде произошло событие,  возмутившее передовые слои местного общества.       

В четверг вечером, в кафешантане «Сальве», в роскошно  отделанных залах шла грандиозная программа. «Всемирно известная труппа  жонглеров "10 арабов"! Величайший феномен XX века Стэнс - Загадочно!  Непостижимо! Чудовищно! Стэнс - человек‑загадка. Поразительные испанские  акробаты Инас! Брезина - дива из парижского театра Фоли‑Бержер [61]! Сестры Драфир и другие  номера».       

Сестры Драфир, их было трое, метались по крохотной сцене,  задник которой изображал Версальский вид, и с волжским акцентом пели:       

       

Пред вами мы, как птички,       

Ловко порхаем здесь,       

Толпа нам рукоплещет,       

Бомонд в восторге весь.       

       

Исполнив этот куплет, сестры вздрогнули, взялись за руки  и под усилившийся аккомпанемент рояля грянули что есть силы рефрен:       

       

Мы пор‑хаем,       

Мы слез не знаем,       

Нас знает каждый всяк -       

И умный, и дурак.       

       

Отчаянный пляс и обворожительные улыбки трио Драфир не  произвели никакого действия на передовые круги старгородского общества. Круги  эти, представленные в кафешантане гласным городской думы [62] Чарушниковым с двоюродной сестрой,  первогильдийным купцом [63] Ангеловым,  сидевшим навеселе с двумя двоюродными сестрами в палевых одеждах, архитектором  управы, городовым врачом, тремя помещиками и многими, менее именитыми, людьми с  двоюродными сестрами и без них, проводили трио Драфир похоронными хлопками и  снова предались радостям «семейного парадного ужина с шампанским Мумм (зеленая  лента) по 2 рубля с персоны».       

На столиках в особенных стопочках из «белого металла бр.  Фраже» [64] торчали привлекательные  голубые меню, содержание которых, наводившее на купца Ангелова тяжелую пьяную  скуку, было обольстительно и необыкновенно для молодого человека, лет  семнадцати, сидевшего у самой сцены с недорогой, очень зрелых лет двоюродной  сестрой. Молодой человек еще раз перечел меню: «Судачки Попьет. Жаркое  цыпленок. Малосольный огурец. Суфле‑глясе Жанна Д'Арк. Шампанское Мумм  (зеленая лента). Дамам - живые цветы», - сбалансировал в уме одному ему  известные суммы и робко заказал ужин на две персоны. А уже через полчаса  плакавшего молодого человека, в котором купец Ангелов громогласно опознал  переодетого гимназиста, сына бакалейщика Дмитрия Маркеловича, выводил старый  лакей Петр [65],  с негодованием бормотавший: «А ежели денег нет, то зачем фрукты требовать. Они  в карточке не обозначены. Им цена особая». Двоюродная сестра, кокетливо закутавшись  в кошачий палантин с черными лапками, шла позади, выбрасывая зад то направо, то  налево и иронически подергивая плечами. Купец Ангелов радостно кричал вслед  опозоренному гимназисту: «Двоечник! Второгодник! Папе скажу! Будет тебе  бенефис!»       

Скука, навеянная выступлением сестер Драфир, исчезла  бесследно. На сцену медленно вышла знаменитая мадемуазель Брезина с бритыми  подмышками и небесным личиком. Дива была облачена в страусовый туалет. Она не  пела, не рассказывала, ни даже не танцевала. Она расхаживала по сцене, умильно  глядя на публику, пронзительно вскрикивая и одновременно с этим сбивая носком  божественной ножки проволочные пенсне без стекол с носа партнера - бесцветного  усатого господина. Ангелов и городской архитектор, бритый старичок, были вне  себя.       

- Отдай все - и мало! - кричал Ангелов страшным  голосом.       

- Бис! Бис! Бис! - надсаживался архитектор.        

Гласный городской думы Чарушников, пронзенный в самое  сердце феей из Фоли‑Бержер, поднялся из‑за столика и, примерившись,  тяжело дыша, бросил на сцену кружок серпантину. Развившись только до половины,  кружок попал в подбородок прелестной дивы. Фея еще больше заулыбалась.  Неподдельное веселье захватило зал. Требовали шампанского. Городской архитектор  плакал. Помещики усиленно приглашали городового врача к себе на охоту. Оркестр  заиграл туш:       

В момент наивысшей радости раздались громкие голоса.  Оркестр смолк, и архитектор - первый, обернувшийся ко входу, сначала  закашлялся, а потом зааплодировал. В залу вошел известный мот и бонвиван,  уездный предводитель дворянства [66] Ипполит  Матвеевич Воробьянинов, ведя под руки двух совершенно голых дам. Позади шел  околоточный надзиратель [67] в  шинели и белых перчатках, держа под мышкой разноцветные бебехи, составлявшие,  по‑видимому, наряды разоблачившихся спутниц Ипполита Матвеевича.       

- Не губите, ваше высокоблагородие! - дрожащим  голосом говорил околоточный. - По долгу службы:       

Голые дамы с любопытством смотрели на окружающих  невинными глазами. В зале началось смятенье. Не пал духом один лишь Ангелов.        

- Голубчик! Ипполит Матвеевич! - дико умилился  он. - Орел! Дай я тебя поцелую. Оркестр - туш!!!       

- По долгу службы, - неожиданно твердо вымолвил  околоточный, - не дозволяют правила!       

- Што‑с? - спросил Ипполит Матвеевич  тенором. - Кто вы такой?       

- Околоточный надзиратель шестого околотка, Садовой  части, Юкин.       

- Господин Юкин, - язвительно сказал Ипполит  Матвеевич, - сходите к полицмейстеру [68] и  доложите ему, что вы мне надоедали. А теперь по долгу службы составьте  протокол.       

И Ипполит Матвеевич горделиво проследовал со своими  спутницами в отдельный кабинет, куда немедленно ринулись встревоженный  метрдотель, сам хозяин «Сальве» и совершенно одичавший купец Ангелов.       

Событие это, взволновавшее передовые круги старгородского  общества, окончилось так же, как оканчивались все подобные события: 25 рублей  штрафу и статейка в местной либеральной газете «Общественная мысль» под  осторожным заглавием «Приключения предводителя». Статейка была написана  возвышенным слогом и начиналась так:       

«В нашем богоспасаемом городе что ни событие, то:       

- Сенсация!       

И, как нарочно, в каждой сенсации замешаны именно:       

- Влиятельные лица:»       

Статья, в которой упоминались инициалы Ипполита  Матвеевича, заканчивалась неизбежным: «Бывали хуже времена, но не было подлей»  [69] - и была подписана  популярным в городе фельетонистом Принцем Датским [70]. В тот же день чиновник для особых  поручений при градоначальнике позвонил в редакцию и, с устрашающей любезностью,  просил господина «Принца Датского» прибыть в канцелярию градоначальника к 4  часам дня для объяснений. Принц Датский сразу затосковал и уже не смог дописать  очередного фельетона о подозрительной затяжке переговоров по сдаче городского  театра под спектакли московского опереточного театра. В назначенное время  венценосный журналист сидел в приемной градоначальника и, смущаясь, думал о  том, как он, заикающийся настолько, что его не смогли излечить даже курсы  профессора Файнштейна [71],  будет объясняться с градоначальником, человеком вспыльчивым и ничего не  понимающим в газетной технике. Градоначальник говорил, презрительно растягивая  слова и с особенным удовольствием всматриваясь в синеватое лицо Принца  Датского, который тщетно силился выговорить необыкновенно трудные для него  слова: «Ваше высокопревосходительство». Беседа кончилась тем, что  градоначальник поднялся из‑за стола и сказал:       

- Для вашего спокойствия рекомендую о таких вещах  больше не заикаться.       

Принц Датский, успевший одолеть к этому времени слова:  «Ваше высокопревосходительство» - зашипел особенно сильно, позволил себе  улыбнуться и, почти выворачиваясь наизнанку от усилия, вытряхнул из себя ответ:        

- Т‑т‑то‑те‑т‑так я же  в‑в‑в‑ообще з‑аикаюсь!       

Остроумие Принца было оценено довольно дорого. Газета  заплатила 100 р. штрафу и о следующих похождениях Ипполита Матвеевича уже  ничего не писала.       

Неожиданные поступки были свойственны Ипполиту Матвеевичу  с детства.       

Ипполит Матвеевич Воробьянинов родился в 1875 году в  Старгородском уезде в поместье своего отца Матвея Александровича, страстного  любителя голубей. Покуда сын рос, болел детскими болезнями и вырабатывал первые  взгляды на жизнь, Матвей Александрович гонял длинным бамбуковым шестом голубей,  а по вечерам, запахнувшись в халат, писал сочинение о разновидностях и  привычках любимых птиц. Все крыши усадебных построек были устланы хрупким  голубиным пометом. Любимый голубь Матвея Александровича Фредерик со своей  супругой Манькой обитали в отдельной благоустроенной голубятне.       

На девятом году жизни мальчика Ипполита определили в  приготовительный класс Старгородской дворянской гимназии, где он узнал, что,  кроме красивых и приятных вещей - пенала, скрипящего и пахучего кожаного ранца,  переводных картинок и упоительного катания на лаковых перилах гимназической  лестницы, есть еще единицы, двойки, двойки с плюсом и тройки с двумя минусами.  О том, что он лучше других мальчиков, Ипполит узнал уже во время вступительного  экзамена по арифметике. На вопрос о том, сколько получится яблок, если из  левого кармана вынуть три яблока, а из правого - девять, сложить их вместе, а  потом разделить на три, Ипполит ничего не ответил, потому что решить этой  задачи не смог. Экзаменатор собрался было записать Воробьянинову Ипполиту  двойку, но батюшка, сидевший за столом вместе с прочими экзаменаторами,  завздыхал и сообщил: «Это Матвея Александровича сын, очень бойкий мальчик».  Экзаменатор записал Воробьянинову Ипполиту три, и бойкий мальчик был принят.        

В Старгороде были две гимназии: дворянская и городская.  Воспитанники дворянской гимназии питали традиционную вражду к питомцам  городской гимназии. Они называли их «карандашами» и гордились своими фуражками  с красным околышем, за что, в свою очередь, получили позорное прозвище  «баклажан». Не один «карандаш» принял мученический венец из «фонарей» и  «бланшей» от руки кровожадных «баклажан». Озлобленные «карандаши» устраивали на  «баклажан»‑одиночек облавы и с гиканьем обстреливали дворянчиков из  дальнобойных рогаток. «Баклажан»‑одиночка, тряся ранцем, спасался в  переулок и долго еще сидел в подъезде какого‑нибудь дома, бледный и  потерявший одну калошу. Взятая в плен калоша забрасывалась победителями на  крышу по возможности высокого дома.       

Были еще в Старгороде кадеты, которых гимназисты называли  «сапогами», но жили они в двух верстах от города, в своем корпусе, и вели, по  мнению «мартыханов» [72],  жизнь загадочную и даже легендарную.       

Ипполит завидовал кадетам, их голубым погончикам с  наляпанным по трафарету желтым александровским вензелем, их бляхам с накладными  орлами; но, лишенный, по воле отца, возможности получить воспитание воина,  сидел в гимназии, получал тройки с двумя минусами и пускался на самые неслыханные  предприятия.       

В третьем классе Ипполит остался на второй год. Как‑то,  перед самыми экзаменами, во время большой перемены три гимназиста забрались в  актовый зал и долго лазили там, с восторгом осматривая стол, покрытый  сверкающим зеленым сукном, тяжелые малиновые портьеры с бамбошками и кадки с  пальмами. Гимназист Савицкий, известный в гимназических кругах сорвиголова,  радостно плюнул в вазон с фикусом. Ипполит и третий гимназист Пыхтеев‑Какуев  [73] чуть не умерли от  смеха.       

- А фикус ты можешь поднять? - с почтением  спросил Ипполит.       

- Ого! - ответил «силач» Савицкий.       

- А ну, подыми!       

Савицкий сейчас же начал трудиться над фикусом.       

- Не подымешь! - шептали Ипполит с Пыхтеевым‑Какуевым.  Савицкий с красной мордочкой и взмокшими нахохленными волосами продолжал  копошиться у фикуса.       

Вдруг произошло самое ужасное: Савицкий оторвался от  фикуса и спиною налетел на колонну красного дерева с золотыми ложбинками, на  которой стоял мраморной бюст Александра I, Благословенного. Бюст  зашатался, слепые глаза царя укоризненно посмотрели на притихших мигом  гимназистов, и Благословенный, постояв секунду под углом в сорок пять градусов,  как самоубийца в реку, кинулся головой вниз. Падение императора, хотя и  заглушенное лежавшим на полу кавказским ковром, имело роковые последствия. От  лица царя отделился сверкающий как рафинад кусок, в котором гимназисты с ужасом  узнали нос. Холодея от ужаса, товарищи подняли бюст и поставили его на прежнее  место. Первым убежал Пыхтеев‑Какуев.       

- Что ж теперь будет, Воробьянинов? - спросил  Савицкий.       

- Это не я разбил, - быстро ответил Ипполит.        

Он покинул актовый зал вторым. Оставшись один, Савицкий,  не надеясь ни на что, пытался водворить нос на прежнее место. Нос не приставал.  Тогда Савицкий пошел в уборную и утопил нос в дыре.       

Во время греческого в третий класс вошел директор Сизик.  Сизик сделал знак греку оставаться на месте и произнес ту же самую речь,  которую он только что произносил по очереди в пяти старших классах. У директора  не было зубов.       

- Гошпода, - заявил он, - кто ражбил бюшт  гошударя в актовом жале?       

Класс молчал.       

- Пожор! - рявкнул директор, обрызгивая слюною  «зубрил», сидящих на передних партах.       

«Зубрилы» преданно смотрели в глаза Сизика. Взгляд их  выражал горькое сожаление о том, что они не знают имени преступника.       

- Пожор! - повторил директор. - Имейте в  виду, гошпода, што ешли в чечении чаша виновный не шожнаеча, вешь клаш будет  оштавлен на второй год. Те же, которые шидят второй год, будут ишключены.       

Третий класс не знал, что Сизик говорил о том же самом во  всех классах, и поэтому его слова вызвали ужас.       

Конец урока прошел в полном смятении. Грека никто не  слушал. Ипполит смотрел на Савицкого.       

- Сизик врет, - говорил Савицкий  грустно, - пугает. Нельзя всех оставить на второй год.       

Пыхтеев‑Какуев плакал, положив голову на парту.        

- А мы‑то за что? - кричали «зубрилы»,  преданно глядя на грека.       

- Ну, дети, дети, дети! - взывал грек.       

Но паника только увеличивалась. Плакал уже не один  Пыхтеев‑Какуев. Доведенные до отчаяния «зубрилы» рыдали. Звонок,  возвестивший конец урока, прозвучал среди взрывов всеобщего отчаяния.       

«Зубрила» Мурзик прочел молитву после учения «Благодарим  тя создателю», икая от горя.       

После урока Савицкий, не добившись никакого толку от  заплаканного Пыхтеева‑Какуева, пошел искать Ипполита, но Ипполита нигде  не было.       

На другой день Савицкий был исключен из гимназии. Пыхтеев‑Какуев  получил тройку «из поведения с предупреждением и вызовом родителей». Родитель,  мелкопоместный владетель, приехал на бегунках [74], запряженных неподкованной лошадкой, и,  после разговора с директором, утащил сына в шинельную, где и отодрал его самым  зверским образом в присутствии массы любопытных из старших классов. Рев  маленького Пыхтеева‑Какуева был слышен даже за городской чертой.       

Ипполит продолжал учиться. Гимназические его годы  сопровождали обычные события и вещи. В гимназию он приезжал в фаэтоне с  фонарями и толстым кучером, который величал его по имени и отчеству. Липки и  резинки водились у него самые лучшие и дорогие. Играл он в перышки всегда  счастливо, потому что перья покупали ему целыми коробками и с таким резервом он  мог играть до бесконечности, беря противников «на выдержку». Завтракать он  ездил домой. Это вызывало зависть, и он этим гордился. В пятом классе он уже  говорил, слегка растягивая слова, что не помешало ему снова сесть на второй  год. В шестом классе была выкурена первая папироса. Зима прошла в гимназических  балах, где Ипполит, показывая белую шелковую подкладку мундира, вертелся в  мазурке и пил в гардеробной ром. В седьмом классе его мучили квадратные уравнения,  «чертова лестница» (объем пирамиды), параллелограмм скоростей и «Метаморфозы»  Овидия. А в восьмом классе он узнал «Логику», «Христианские нравоучения» и  легкую венерическую болезнь.       

Отец его сильно одряхлел. Длинный бамбуковый шест уже  дрожал в его руках, а сочинение о свойствах голубиной породы уже перевалило за  середину. Матвей Александрович умер, так его и не закончив, и Ипполит  Матвеевич, кроме шестнадцати голубиных стай, совершенно иссохшего и ставшего  похожим на попугая Фредерика, получил двадцать тысяч годового дохода и  огромное, плохо поставленное хозяйство.       

       

Начало самостоятельной жизни молодой Воробьянинов  ознаменовал блестяще организованным кутежом с пьяной стрельбой по голубям и  облавой на деревенских девок. Образование свое он считал законченным. Он не  пошел ни в университет, ни на государственную службу. От военной его избавила  общая слабость здоровья, поразительная в таком цветущем на вид человеке. Он так  и остался неслужащим дворянином, золотой рыбкой себе на уме, неверным женихом и  волокитой по натуре. Он переустроил родительский особняке Старгороде на свой  лад, завел камердинера с баками, трех лакеев, повара‑француза, шедевром  которого было филе из налима «Вам‑Блям», и большой штат кухонной  прислуги.       

       

Глава VI       

Продолжение предыдущей       

       

Благотворительные базары в Старгороде отличались большой  пышностью и изобретательностью, которую наперерыв проявляли дамы избранного  старгородского общества. Базары эти устраивались то в виде московского  трактира, то на манер кавказского аула, где черкешенки с двойными подбородками  и в корсетах торговали в пользу приютских детей шампанским «Аи» по цене, не  слыханной даже на таких заоблачных высотах.       

На одном из этих базаров Ипполит Матвеевич, стоя под  вывеской: «Настоящи кавказски духан. Нормальни кавказски удовольсти», -  познакомился с женой нового окружного прокурора - Еленой Станиславовной Боур.  Прокурор был стар, но жена его, по уверению секретаря суда, -       

       

:сама юность волнующая,       

Сама младость ликующая,       

К поцелуям зовущая,       

Вся такая воздушная.       

       

Секретарь суда грешил стишками.       

«Зовущая к поцелуям» Елена Станиславовна имела на голове  черную бархатную тарелочку с шелковой розеткой цветов французского  национального флага, что должно было изображать полный наряд молодой черкесской  девицы. На плече воздушная прокурорша держала картонный кувшин, оклеенный  золотой бумагой, из которого торчало горлышко шампанской бутылки.       

- Разришиты стаканчик шампански! - сказал  Ипполит Матвеевич галантно.       

Прокурорша нежно улыбнулась и спустила с плеча кувшин.  Ипполит Матвеевич, задержав дыхание, смотрел на ее голые парафиновые руки,  неумело открывающие бутылку. Он выпил свой бокал, как воду, не почувствовав  даже вкуса. Голые руки Елены Станиславовны смешали все его мысли. Он вынул из  жилетного кармана сотенный билет, положил его на край скалы из бурого папье‑маше  и, громко сопя, отошел. Прокурорша улыбнулась еще нежней, потащила кредитку к  себе и молвила музыкальным голосом:       

- Бедные дети не забудут вашей щедрости.       

Ипполит Матвеевич издали прижал руки к груди и поклонился  на целый аршин глубже, чем кланялся обычно. Разогнувшись, Ипполит Матвеевич  понял, что без прокурорши ему не жить и попросил секретаря суда представить его  новому прокурору. Прокурор был похож на умную обезьяну. Прохаживаясь с  Ипполитом Матвеевичем между замком Тамары и сидевшим на кресле и державшим в  клюве кружку для пожертвований чучелом орла, прокурор Боур проворно чесал у  себя за ухом и рассказывал последние петербургские новости.       

С Еленой Станиславовной Воробьянинову в этот вечер  довелось разговаривать еще несколько раз по поводу бедственного положения  приютских детей и живописности старгородского парка.       

На следующий день Ипполит Матвеевич подкатил к подъезду  Боуров на злейших в мире лошадях, провел полчаса в приятнейшей беседе о  бедственном положении приютских детей, а уже через месяц секретарь суда  конфиденциально шепнул в мохнатое ухо следователя по важнейшим делам, что  прокурор «кажется стал бодаться», на что следователь с усмешкой ответил: «Це  дило треба розжуваты» - и рассказал очень интересное дело, слушавшееся в городе  Орле и окончившееся оправданием мужа, убившего изменницу жену.       

Во всем городе дамочки заливались по‑соловьиному.  Мужья завидовали удачливости Воробьянинова. Постники, трезвенники и идеалисты  забрасывали прокурора анонимными письмами. Прокурор читал их на заседаниях  суда, ловко и быстро чеша за ухом. С Воробьяниновым он был любезнее прежнего.  Положение его было безвыходным - он ожидал вскоре перевода в столицу и не мог  портить своей карьеры пошлым убийством любовника жены.       

Но Ипполит Матвеевич позволил себе совершенную  бестактность. Он велел выкрасить свой экипаж в белый цвет и прокатился в нем  вместе с угоревшей от любви прокуроршей по Большой Пушкинской улице. Напрасно  Елена Станиславовна прикрывала мраморное лицо вуалеткой, расшитой черными  птичками, - ее все узнали. Город в страхе содрогнулся, но этот любовный  эксцесс не оказал на прокурора никакого действия. Отчаявшиеся постники,  трезвенники и идеалисты стали бомбардировать анонимками само министерство  юстиции. Товарищ министра был поражен трусостью окружного прокурора [75]. Все ждали дуэли. Но  прокурор, по‑прежнему минуя оружейный магазин, катил каждое утро к зданию  судебных установлений, с грустью поглядывая на фигуру Фемиды, державшей весы, в  одной чашке которых он явственно видел себя санкт‑петербургским  прокурором, а в другой - розового и наглого Воробьянинова.       

Все кончилось совершенно неожиданно: Ипполит Матвеевич  увез прокуроршу в Париж, а прокурора перевели в Сызрань. В Сызрани прокурор  прожил долго, заслал человек восемьсот на каторгу и в конце концов умер.       

Ипполит Матвеевич со своей подругой приехал в Париж  осенью. Париж готовился к всемирной выставке. Еще незаконченная башня Эйфеля  [76], похожая на сумасшедшую  табуретку, вызывала ужас идеалистов, постников и трезвенников богоспасаемого  города Парижа. Вечером, в отеле, Ипполиту Матвеевичу показали самого Эйфеля -  господина среднего роста с бородкой «буланже» [77] цвета соли и перцу, в рогатом пенсне. Из‑за  него произошла ссора, уже не первая, впрочем, между Ипполитом Матвеевичем и его  любовницей. Напичканная сведениями, полученными ею от соседа по купе, молодого  французского инженера, Елена Станиславовна неожиданно заявила, что преклоняется  перед смелыми дерзаниями господина Эйфеля.       

- Обвалится эта каланча на твоего Эйфелева, -  грубо ответил Ипполит Матвеевич. - Я б такому дураку даже конюшни не дал  строить.       

И среди двух русских возник тяжкий спор, кончившийся тем,  что Ипполит Матвеевич в сердцах купил молодого рослого сенбернара, доводившего  Елену Станиславовну до притворной истерики и прогрызшего ее новую ротонду [78], обшитую черным  стеклярусом.       

В пахнущем москательной лавкой Париже молодые люди  веселились: шатались по кабачкам, ели пьяные вишни, бывали на спектаклях  «Французской комедии» [79],  пили чай из самовара, специально выписанного Ипполитом Матвеевичем из России,  за что и получили от отельной прислуги кличку «молодоженов с машиной»; неудачно  съездили на рулетку, но не говорили уже больше ни о бедственном положении  приютских детей, ни о живописности старгородского парка, потому что страсть  незаметно пропала и осталась привычка к бездельной веселой жизни вдвоем. Елена  Станиславовна сходила однажды к известной гадалке, мадам де Сюри, и вернулась  оттуда необыкновенно взволнованной.       

- Нет, ты обязательно должен к ней сходить. Она мне  все рассказала. Это удивительно, - твердила Елена Станиславовна.       

Но Ипполит Матвеевич, проигравший накануне в безик  семьсот франков заезжему россиянину [80],  только посмотрел на свои кофейные с черными лампасами панталоны и неожиданно  сказал:       

- Едем, милая, домой. Давно пора.       

Старгород был завален снегом. [81] Тяжелые обозы шагом проходили по Большой  Пушкинской. Обледенелые деревья Александровского бульвара были абонированы  галками. Галки картавили необыкновенно возбужденно, что напоминало годичные  собрания «Общества приказчиков‑евреев». Снежные звезды, крестики и другие  морозные знаки отличий медленно садились на нос Ипполита Матвеевича. Ветра не  было. С вокзала Ипполит Матвеевич ехал на низких санках, небрежно поглядывая на  городские достопримечательности: на новое здание биржи, сооруженное усердием  старгородских купцов в ассиро‑вавилонском стиле, на каланчу Пушкинской  части с висевшими на ней двумя большими круглыми бомбами, которые указывали на  пожар средней величины [82],  возникший в районе.