1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Часть первая      

В МЭРИГРИН      

       

Многие сошли с ума из-за женщин и сделались рабами через них.   Многие погибли, и сбились с пути, и согрешили через женщин… О мужи! как же не   сильны женщины, когда так поступают оне?      

Ездра      

       

I      

       

Школьный учитель покидал деревню, и все, казалось, жалели об   этом. Мельник из Крескома одолжил ему тележку с белым парусиновым верхом и   лошадь, чтобы отвезти в город, расположенный милях в двадцати, его пожитки;   багаж отбывающего учителя вполне уместился в этой повозке. Ведь кое-что из   домашней обстановки предоставлял ему школьный совет, и единственной громоздкой   вещью, которая принадлежала самому учителю, кроме ящика с книгами, было   маленькое фортепьяно, купленное им на распродаже в тот год, когда он надумал   заняться инструментальной музыкой. Но пыл его быстро угас, играть он так и не   научился, и приобретение это сделалось для него постоянной обузой при переезде   с одной квартиры на другую.      

Ректор уехал на весь день — всякая перемена была ему в   тягость. До вечера он возвращаться не думал, полагая, что за это время новый   учитель уже приедет, успеет устроиться, и все снова войдет в свою колею.      

Управляющий фермой, кузнец и сам школьный учитель в   растерянности стояли посреди гостиной перед инструментом. Учитель заметил, что,   даже если удастся погрузить фортепьяно в тележку, он все равно не знает, что   делать с ним по приезде в Кристминстер — город, куда его назначили, — так как   на первых порах получит там только временную квартиру.      

К мужчинам подошел мальчик лет одиннадцати, который усердно   помогал учителю укладываться, и пока те раздумывали, на что решиться,   заговорил, вспыхнув при звуках собственного голоса.      

— У бабушки есть большой дровяной сарай, может,   поставить его туда, сэр, пока вы не устроитесь на новом месте?      

— Предложение подходящее, — согласился кузнец.      

К бабке мальчика, — старой деве, всю жизнь прожившей в   здешних краях, — было решено направить делегацию и попросить ее на время   поставить у себя фортепьяно, потом мистер Филотсон пришлет за ним. Кузнец и   управляющий пошли взглянуть, пригодно ли помещение, и мальчик с учителем   остались одни.      

— Тебе жаль, что я уезжаю, Джуд? — ласково спросил   учитель.      

На глаза мальчика навернулись слезы; он не принадлежал к   числу постоянных учеников, которые посещали школу днем и по-будничному близко   соприкасались с жизнью учителя, он ходил лишь на вечерние занятия, и то только   при теперешнем учителе. Сказать правду, школьники предпочли в этот день   остаться в стороне, совсем как некие, небезызвестные в истории, ученики, и   вовсе не горели желанием помочь.      

Мальчик в смущении раскрыл книгу, которую держал в руках —   прощальный подарок мистера Филотсона, — и признался, что ему жаль.      

— Мне тожеу, — сказал мистер Филотсон.      

— А почему вы уезжаете, сэр? — спросил мальчик.      

— Ну, это длинная история, тебе не понять моих причин,   Джуд. Станешь постарше, — тогда, может, поймешь.      

— Я бы и сейчас, наверное, понял, сэр.      

— Хорошо, только не рассказывай всем об этом. Ты   знаешь, что такое университет и университетский диплом? Это то пробирное   клеймо, без которого преподаватель никогда не добьется хорошего места. Мой план   или, вернее, мечта сначала окончить университет, а потом принять духовный сан.   Поселившись в Кристминстере или поблизости от него, я окажусь, так сказать, в   главной ставке, а потому, если мой план вообще осуществим, мое присутствие там   скорее поможет мне выполнить его.      

Вернулись кузнец и его спутник. Дровяной сарай старой мисс   Фаули оказался сухим и вполне подходил для намеченной цели, да и сама она   охотно согласилась отвести в нем место для инструмента. Фортепьяно решено было   оставить в школе до вечера, когда будет больше свободных рук, чтобы перенести   его, и учитель окинул все прощальным взглядом.      

Мальчик, которого звали Джуд, помог рассовать всякую мелочь,   и ровно в девять мистер Филотсон, попрощавшись с друзьями, сел на тележку рядом   с ящиком книг и прочим своим имуществом.      

— Я тебя не забуду, Джуд, — улыбнувшись, сказал он,   когда повозка тронулась. — Смотри же, веди себя хорошо, не обижай животных   и птиц и читай как можно больше. А если тебе случится попасть в Кристминстер,   непременно разыщи меня в память старого знакомства.      

Повозка со скрипом пересекла лужайку и скрылась за углом   ректорского дома. Мальчик вернулся к колодцу, где оставил ведра, когда пошел   помогать своему наставнику и учителю грузить вещи. Губы у него дрожали, он   откинул крышку колодца, чтобы опустить бадью, и замер, припав лбом к срубу;   лицо его было неподвижно-задумчиво, как у ребенка, раньше времени познавшего   тернии жизни. Колодец был такой же старый, как сама деревня, и представлялся   Джуду глубокой округлой ямой, на дне которой на расстоянии ста футов сверкал   диск водяной ряби. Изнутри сруб оброс зеленым мхом, а у самого верха —   лишайником.      

«Сколько раз из этого колодца брал по утрам воду учитель, а   теперь он никогда больше не придет сюда за водой, — с горестью подумал   Джуд. — Сколько раз я видел как он склонялся над колодцем — так же, как я   сейчас, — когда уставал вытягивать бадью и отдыхал, прежде чем отправиться   домой с полными ведрами! Ну конечно что делать такому умному человеку здесь, в   нашей сонной деревушке!»      

По щеке мальчика скатилась слеза и упала в колодец. Утро   было ненастное, и пар от его дыхания казался сгустком тумана, повисшим в   неподвижном, тяжелом воздухе. Неожиданно его размышления прервал окрик:      

— Принесешь ты наконец воду, бездельник несчастный!      

Кричала старуха, которая вышла к садовой калитке из дома,   крытого зеленым тростником. Нальчик тут же замахал ей в ответ и вытащил бадью,   что при его росте потребовало немалых усилий, потом поставил бадью на землю;   перелил из нее воду в свои ведра и, переведя дух, пошел с ними через влажную   зеленую лужайку, прочь от колодца, стоявшего почти в самом центре деревни или,   вернее, деревушки, которая называлась Мэригрин.      

Деревушка, маленькая и старозаветная, ютилась в лощине меж   холмов, примыкавших к гряде меловых гор Северного Уэссекса. Но как бы стара она   ни была, единственным памятником местной истории оставался, пожалуй, колодец —   он один не менялся нисколько.      

Немало домов с соломенными крышами и слуховыми оконцами было   снесено за последние годы, немало деревьев повырублено. В числе прочего была   разрушена старинная церковь, совсем уже сгорбленная, с деревянными башенками и   причудливой кровлей. От неё остались лишь груды щебня; — камень пошел на стены   хлевов, на садовые скамьи, на каменные опоры оград или на обкладку цветочных   клумб по соседству. Вместо церкви на новом участке стараниями некоего гонителя   памятников старины, заскочившего сюда из Лондона всего на один день, было   воздвигнуто высокое здание в современном готическом стиле, столь непривычном   для глаз англичан. От древнего христианского храма, так долго простоявшего   здесь, не осталось и следа; на ровной зеленой лужайке, где с незапамятных   времен было кладбище, о могилах, сровнявшихся теперь с землей, Напоминали лишь   чугунные кресты по восемнадцати пенсов за штуку, с гарантией на пять лет.      

 II      

       

Джуд Фаули был мальчиком хрупким, но все же два ведра,   полных до краев, он донес до дому без передышки. Над дверью дома висела   небольшая синяя дощечка, на которой желтыми буквами было выведено «Друзилла   Фаули, булочница». В окне за свинцовой рамой с частым переплетом — дом был   одним из немногих уцелевших старинных строений — виднелось пять банок с   леденцами и тарелка с тремя сдобными булками.      

Сливая у черного хода воду, Джуд услышал доносившийся из   дома оживленный разговор между его двоюродной бабкой, той самой Друзиллой, о   которой вещала вывеска, и деревенскими кумушками. Они видели, как уезжал»   школьный учитель, и теперь перебирали подробности этого, события, пускаясь в предсказания   относительно его будущего.      

— А это кто? — спросила одна из них, судя по всему   приезжая, когда мальчик вошел.      

— Ах да, ведь вы ничего не знаете, миссис Уильямс. Это   мой внучатый племянник, в ваш последний приезд его здесь еще не было.      

Эти слова произнесла хозяйка этого дома — высокая тощая   старуха; о самых обычных вещах она говорила трагическим тоном, обращая свою   речь к каждой из своих слушательниц по очереди.      

— Он с год тому назад приехал из Меллстока, что в Южном   Уэссексе. Плохое у него счастье, Билайнда. — Она повернулась   налево. — Он жил там со своим отцом, пока того не свалила лихорадка, в два   дня не стало бедняги, вы ведь знаете, Кэролайн? — Она повернулась налево.   — Уж лучше бы господь прибрал и тебя вместе с отцом и матерью, кому ты еще нужен,   горемыка ты, горемыка. Так нет, навязался вот на мою голову, посмотрим на что   он годен, а до той поры пусть зарабатывает, чем может, ничего не поделаешь.   Сейчас он охраняет от птиц поле фермера Траутема. Это отвадит его от озорства.   Что же ты отворачиваешься, Джуд? — продолжала она, когда мальчик под   тяжестью чужих взглядов, словно пощечины бивших его по лицу, подался в сторону.      

Тут местная прачка заметила, что, быть может, мисс, или   миссис, Фаули (ее называли и так и этак) очень правильно сделала, взяв мальчика   к себе, — он и одиночество ей скрасит, и воды принесет, и ставни на ночь   закроет, да и в булочной пособит.      

Мисс Фаули не разделяла этой уверенности.      

— Ну что тебе стоило упросить учителя, — взял бы   он тебя в Кристминстер и сделала из тебя ученого! — с угрюмой усмешкой   заметила она. — Уж лучшего ученика ему, наверно, не найти! Мальчишка   просто помешан на книгах, право, помешан. Похоже, это у нас в роду. Как я   слышала, его двоюродная сестра Сью точно такая же. Я не видела девочку много лет,   хотя родилась она здесь, в этих самых стенах. У моей племянницы и ее муженька   после свадьбы год, a то и больше не было своего дома. Они завели его, уж когда…   Ну да ладно, об этом я лучше не буду… Джуд, дитя мое, хоть ты-то не женись! Это   не для нас, Фаули. Веришь ли, Билайнда, она, их единственная крошка, была мне   как дочь родная, а потом пошел разлад. Надо же, чтобы девчушка столько   пережила!..      

Чувствуя, что вот-вот разговор зайдет о нем, Джуд ускользнул   в пекарню и принялся за пирог, оставленный ему на завтрак.      

Его свободное время подходило к концу, а потому, перемахнув   через изгородь позади дома, он устремился по тропинке на север и вышел к   широкой, засеянной пшеницей ложбине, одиноко лежащей в центре ровного   плоскогорья. Эта ложбина и была местом его работы у фермера Траутема, и он   спустился туда.      

Вокруг до самого неба простиралась бурая поверхность посреди   пашни, которая постепенно исчезала во мгле, скрадывавшей ее истинные границы и   подчеркивавшей уединенность места. Однообразие общей картины нарушали лишь прошлогодняя   скирда пашни, грачи, взлетавшие при его приближении, да тропа, по которой он   пришел сюда и которой некогда ходили его предки, а кто ходил теперь —   неизвестно.      

— Как здесь все уныло! — прошептал он.      

Свежевспаханные борозды тянулись, словно полоски на новом   вельвете, и придавали полю неприятно упорядоченный вид, лишив его всех   оттенков, уничтожив все следы прошлого за исключением разве что примет   последних нескольких месяцев, хотя с каждым комом земли, с каждым камнем здесь   было связано много воспоминаний — отзвуки песен, петых в дни давно минувших   жатв, чьих-то слов и смелых деяний. Каждый дюйм этой земли знал силу, веселье,   разгул. Потасовки, усталость. На каждом ее квадратном ярде гнули под солнцем   спину жнецы. Здесь в пору между жатвой и вывозом снопов заключались любовные   союзы, от которых прибавлялось население соседней деревушки. Под изгородью,   отделявшей этой поле от дальних огородов, девушки отдавались возлюбленным,   которые к приходу следующей жатвы не хотели и глядеть в их сторону; и не один мужчина   клялся на этом старом поле в любви к женщине, один голос которой Приводил его в   страх уже через год после того, как клятвы эти были скреплены в ближайшей   церкви. Но ни Джуд, ни грачи, летавшие вокруг, не задумывались над этим. Для   них поле было уединенным местом, для Джуда — местом его первой работы, а для   грачей — житницей, где можно подкормиться.      

Мальчик стоял возле скирды и то и дело пускал в ход свою   трещотку. Пугаясь шума, грачи переставали клевать, поднимались и улетали,   лениво взмахивая блестящими, как латы, крыльями, потом, описав круг,   возвращались и, настороженно поглядывая на Джуда, снова опускались уже на более   почтительном расстоянии от него.      

Он гремел трещоткой, пока не заныла рука, и наконец в сердце   его закралось сочувствие к птицам и их разбитым надеждам. Ему показалось, что   они тоже не нужны никому на свете. Зачем их пугать? Мало-помалу они   превратились в его глазах в добрых друзей и подопечных — единственных друзей,   которые хоть как-то им интересовались, тогда как его двоюродная бабка не   проявляла к нему никакого интереса, в чем не раз признавалась ему сама. Он   перестал греметь трещоткой, и птицы опустились на поле.      

— Бедняжки! — вслух подумал Джуд. — Вам тоже   есть хочется, так ешьте! Здесь на всех хватит. Фермер Траутем не обеднеет, если   вы и возьмете немножко. Ешьте, мои славные птички, ешьте на здоровье!      

Грачи остались, — черные пятна на коричневом поле, — и   продолжали клевать, а Джуд радовался, что у них такой аппетит.   Таинственная нить, дружбы соединила его жизнь с их жизнью. Как ни жалка и убога   была их судьба, она во многом походила, на его собственную.      

Трещотку, это гнусное и позорное орудие, оскорбительное как   для птиц, так и для него самого, их друга, он уже давно отбросил в сторону.   Вдруг здоровенный пинок в зад, сопровождаемый громким треском, довел до его   ошеломленного сознания, что орудием нанесенного ему оскорбления была именно   трещотка. Гром грянул одновременно и для птиц и для Джуда, и изумленному взору   мальчика предстал собственной персоной фермер, сам великий Траутем; его налитое   кровью лицо уставилось на сжавшегося от страха Джуда, а трещотка так и ходила в   его руке.      

— Так, стало быть, «ешьте, мои славные птички!» Ну, и   ну, нечего сказать! «Ешьте, славные птички!» Вот как почешу тебя трещоткой по   заднице, тогда посмотрим, скоро ли ты опять запоешь: «Ешьте, мои славные   птички!» Вдобавок ты еще проваландался у школьного учителя, вместо того чтобы   идти сюда, правильно я говорю или нет? Так-то ты гоняешь с поля грачей, чтоб   заработать свой шестипенсовик?      

Обращаясь к Джуду с этой взволнованной речью, Траутем   схватил мальчика за руку и снова принялся колотить его по мягкому месту плоской   стороной трещотки, оглашая поле отзвуками ударов, приходившихся по одному или   по два на круг, который описывала вокруг него хрупкая фигурка Джуда.      

— Не надо, сэр, прошу вас, не надо! — кричал мальчик,   продолжая описывать круги, беспомощный перед вращательной силой, несшей его   тело, словно рыбешку, поддетую на крючок, меж тем как холм, скирда, огороды,   тропинка и грачи в головокружительном вихре мелькали перед его глазами. — Я… я   хотел только, сэр… Зерна здесь так много… я видел, как засевали поле… а грачам   ведь надо совсем немного… вам бы все равно хватило, сэр… мистер Филотсон   говорил, чтобы я их не обижал… Ой, ой, ой!      

Казалось, это правдивое объяснение разозлило фермера еще   больше, чем если бы Джуд вообще ничего не сказал в свое оправдание, и он   продолжал отвешивать ему удары; стук трещотки разносился по всему полю,   достигая слуха людей, работавших в отдалении, — из чего они, должно быть,   заключили, что Джуд выполняет свои обязанности с особенным рвением, — и   эхом отдавался от скрытой туманом новенькой колокольни, на постройку которой   фермер пожертвовал, не поскупившись, дабы засвидетельствовать свою любовь к   богу и ближним.      

Наконец Траутему надоело карать, он поставил дрожащего   мальчика на ноги, достал из кармана шестипенсовик и отдал ему в уплату за день   работы, наказав при этом идти домой и не попадаться ему больше на глаза.      

Джуд отскочил на безопасное расстояние и устремился по   тропе, плача не от боли, хотя ему было очень больно, и не оттого, что он вдруг   понял, как несовершенно устроен мир, в котором что хорошо птахе божьей, не   годится работнику в божьем саде, а лишь от мучительного сознания, что он, не   прожив в приходе и года, осрамился дальше некуда и теперь на всю жизнь   останется обузой для своей двоюродной бабки.      

Эта мысль до того его расстроила, что он не захотел   показываться в деревне, и потому отправился домой окольным путем вдоль высокой   изгороди и через выгон. На дороге ему попадалось множество спаренных земляных   червей, наполовину вылезших из влажной земли, как бывало всегда в такую погоду   в это время года. Невозможно было и шагу ступить без того, чтобы не раздавить   хотя бы одного из них.      

И все-таки, хотя фермер Траутем только что причинил ему   боль, сам мальчик был неспособен делать больно другим. Если случалось, что он   приносил домой гнездо с птенцами, то потом полночи не смыкал глаз и чувствовал   себя несчастным, а наутро возвращал на место и гнездо и птенцов. Он не мог   видеть без слез, как рубят, деревья или подрезают ветви, ему казалось, что им   от этого больно; а когда из-за позднего подрезания дерево истекало соком, для   его детской души это было подлинным горем. Подобная слабость характера, если ее   можно так назвать, говорила о том, что Джуду на роду было написано страдать всю   свою жизнь, пока над его ничтожным существованием не опустится занавес,   возвещая, что он наконец обрел покой. Джуд осторожно прошел на цыпочках между   червями, не раздавив ни одного.      

Когда он вошел в дом, бабка его отпускала какой-то девочке   булку за полпени и, как только покупательница ушла, спросила:      

— Что это ты вернулся, ведь еще только утро?      

— Меня прогнали.      

— Что-что?      

— Мистер Траутем прогнал меня, потому что я дал грачам   поклевать немножко зерна. Вот мое жалованье; последнее мое жалованье.      

И он с трагическим видом бросил на стол шестипенсовик.      

— О господи! — Бабка от изумления не сразу   перевела дух, а затем принялась упрекать в том, что Он всю весну будет теперь   сидеть у нее на шее и бездельничать. — Если ты птиц не можешь гонять, что   же ты можешь?… Ну, да ладно, не вешай носа. Уж коли на то пошло, мы ничем не   хуже фермера. Траутема. Еще Иов сказал: «А ныне смеются надо мною младшие меня   летами, те, чьих отцов я не согласился бы поместить со псами стад моих».   Как-никак отец его батрачил на моего отца, и уж, видать, от большого ума я   пустила тебя работать к нему, а все потому, что боялась, как бы ты не   избаловался.      

Рассердившись на Джуда скорее за то, что он уронил ее   достоинство, работая на фермера, чем за небрежение своими обязанностями, она и   отчитала его прежде всего за это и лишь потом в назидание.      

— Я не говорю, что можно было пускать птиц на посевы.   Конечно, тут уж ты не прав. Ах, Джуд, Джуд, ну что бы тебе уехать с этим твоим   учителем в Кристминстер или куда там еще! Только где уж тебе, бедному сироте, в   твоем роду хватких никогда не было!      

— А где этот чудесный город, куда уехал мистер   Филотсон? — спросил мальчик после молчаливого раздумья.      

— О, господи, неужто ты до сих пор не знаешь, где   Кристминстер! Это милях в двадцати отсюда. Да только не про тебя это место!      

— А мистер Филотсон навсегда там останется?      

— Ну откуда я знаю!      

— Мне можно его навестить?      

— Нет, конечно! Сразу видно, не здесь ты вырос, а то не   задавал бы таких вопросов. Мы никогда не имели дел с кристминстерцами, а они с   нами.      

Джуд вышел из дому и, чувствуя себя никому на свете не   нужным, лег навзничь на кучу соломы возле свинарника. Туман тем временем   поредел, и сквозь него можно было различить солнце. Джуд надвинул на глаза свою   соломенную шляпу и, задумавшись, глядел на яркие лучи, пробивающиеся сквозь   редкое плетение. Он понял вдруг, что с возрастом возникают обязанности. Жизнь   шла совсем не так, как он ожидал. Логика природы оказалась отвратительной и не   вызывала у него ее чувствия. Что милосердие к одним оборачивается жестокостью к   другим, претило его чувству гармонии. Когда становишься старше и ощущаешь себя   вдруг в центре жизни, а не точкой на ее периферии, как в детстве, тебя вдруг   охватывает ужас. Все вокруг кажется ярким, шумным, кричащим, и этот шум и свет   обрушиваются на маленькую клеточку — твою жизнь, сотрясают ее и калечат.      

Если б можно было не расти! Ему совсем не хотелось быть   взрослым.      

Но вскоре, как всякое дитя природы, он позабыл о своем   унынии и вскочил на ноги. Остаток утра он помогал бабушке, а после полудня,   когда больше нечего было делать, отправился в деревню. Здесь он спросил первого   встречного, где находится Кристминстер.      

— Кристминстер? Да во-о-он в той стороне! Я-то сам там   не бывал, нет, не бывал. Какие у меня там дела! — И он указал на   северо-восток, как раз туда, где лежало поле, на котором Джуд так осрамился.      

Было что-то неприятное в этом совпадении, но это   зловещее обстоятельство, пожалуй, лишь усилило интерес Джуда к городу. Правда,   фермер сказал, чтобы он не смел больше показываться на его поле, но ведь там,   за ним, лежит дорога в Кристминстер, а тропа через поле открыта для всех.   Поэтому, выбравшись из деревни, он спустился в ту самую ложбину, которая утром   была свидетельницей его позора, и, не сворачивая в сторону, поднялся   по-длинному и крутому противоположному склону до небольшой группы деревьев, где   тропа выводила к проезжей дороге. Здесь пашня кончалась, и перед ним   распахнулась туманная даль.      

 III      

       

На дороге без изгороди не было ни души, по обеим сторонам от   нее — тоже, и казалось, что белая лента дороги поднимается и суживается,   сливаясь под конец с небом. В самой верхней точке под прямым углом ее   пересекала зеленая Икнилд-стрит — дорога, проложенная здесь еще римлянами. Этот   древний путь тянулся вдоль хребта на многие мили к западу и к востоку, и,   пожалуй, еще на памяти нынешнего поколения по нему гоняли стада на ярмарки и   базары. Теперь он был заброшен и зарос травой.      

Мальчик никогда не уходил так далеко на север от уютной   деревушки, в которую несколько месяцев перед тем в один из темных вечеров   возчик доставил его со станции, расположенной южнее; он до сих пор даже не   подозревал, что такая широкая и плоская низина лежит совсем рядом, у самой   границы гористой местности, где он теперь жил. Весь полукруг северного   горизонта, между востоком и западом, раскрылся перед ним на сорок-пятьдесят   миль в глубину, и воздух там казался более синим и влажным, чем тот, которым он   дышал здесь, наверху.      

Неподалеку от дороги стоял старый, пострадавший от непогоды   амбар из красновато-серого кирпича, крытый черепицей. Окрестным жителям он был   известен под названием Бурый Дом. Джуд прошел было мимо него, но вдруг заметил   приставленную к свесу крыши лестницу и остановился, подумав о том, что чем выше   он поднимется, тем дальше увидит. Двое мужчин на крыше перекладывали черепицу.   Джуд свернул на обочину и подошел к амбару. Некоторое время он робко наблюдал   за кровельщиками, потом набрался духу и поднялся по лестнице к ним наверх.      

— Эй, паренек, чего тебе здесь надо?      

— Извините, пожалуйста, я только хотел спросить, где   находится город Кристминстер?      

— Кристминстер вон там, за теми деревьями. Его видно   отсюда, но только в ясный день. Нет, нет, сейчас не увидишь.      

Второй кровельщик, обрадовавшись предлогу оторваться от   однообразной работы, тоже обернулся и поглядел в указанном направлении.      

— В такую погоду, как сейчас, не очень-то его   разглядишь, — сказал он. — Я видел его на закате, когда все небо полыхало,   и он был похож прямо не знаю на что…      

— На небесный Иерусалим, — серьезно проговорил   мальчик.      

— Во-во, хотя сам бы я ни в жизнь так не сказал… Ну а   сегодня его не видать.      

Мальчик напряг зрение, но так и не увидел далекого города.   Он спустился с крыши и, со свойственной его возрасту легкостью тут же забыв о   Кристминстере, зашагал по обочине дороги, с интересом разглядывая местность   вокруг. Проходя мимо амбара на обратном пути в Мэригрин, он заметил, что   лестница стоит на прежнем месте, хотя кровельщики закончили свою дневную работу   и ушли.      

Вечерело. Легкий туман еще держался, но уже чуть поредел   всюду, кроме излучины реки и сырых мест в низине. Джуд вспомнил о   Кристминстере, и ему захотелось хоть разок увидеть этот заманчивый город, коли   уж он ушел ради этого за две, а то и за три мили от дома. Но если даже он   останется здесь ждать, туман вряд ли рассеется до наступления ночи. И все же   ему не хотелось покидать это место, потому что удались он хотя бы на несколько   сот ярдов в сторону деревни, — и все обширное пространство на севере   скроется из глаз.      

Он взобрался по лестнице, чтобы еще раз взглянуть в   направлении, какое указывали ему кровельщики, и уселся на верхней перекладине,   возвышавшейся над крышей. Когда-то еще ему удастся зайти так далеко! Быть   может, если помолиться, желание увидеть Кристминстер сбудется скорее? Говорят,   когда молишься, желания сбываются, хотя и не всегда. Он читал в какой-то   религиозной книжке о человеке, который начал строить церковь, и у него не   хватило денег, чтобы ее закончить, тогда он преклонил колени и помолился и со   следующей же почтой получил деньги. Другой человек поступил так же, но денег не   получил; правда потом он узнал, что брюки, в которых он преклонял колени, были   сшиты нечестивым евреем. Но Джуда это не смущало и, встав коленями на третью   перекладину лестницы, он помолился о том, чтобы туман рассеялся.      

Затем снова уселся и стал ждать. Через какие-нибудь десять —   пятнадцать минут северный горизонт совершенно очистился от редеющего тумана,   который в других местах рассеялся еще раньше, и за четверть часа до захода   солнца тучи на западе расступились, приоткрыв солнце, и между двумя грядами   темно-серых облаков ярким снопом брызнул солнечный свет. Мальчик тотчас   поглядел в заветном направлении.      

Вдали, в пределах доступного глазу пространства, словно   топазы, вспыхивали огоньки. С каждой минутой воздух становился все прозрачнее,   пока топазы эти не обернулись флюгерами, окнами, мокрыми шиферными крышами и   сверкающими бликами на шпилях, куполах, лепных украшениях и прочих выступающих   частях зданий. Это, несомненно, был Кристминстер — либо реальный, либо мираж, созданный   особенностями атмосферы.      

Джуд все смотрел и смотрел, пока окна и флюгера не потухли   как-то сразу, точно задутые свечи. Далекий город окутался дымкой. Повернувшись   к западу, Джуд увидел, что солнце скрылось. Впереди все задернулось траурной   мглой, и ближние предметы принимали самые фантастические окраски и формы.      

Джуд поспешно слез с лестницы и пустился бегом к дому,   стараясь не думать о великанах, охотнике Хирне, Апполионе, подстерегающем   Христиана, и капитане с кровавой дырой во лбу, окруженном мертвецами, которые   каждую ночь поднимают бунт на борту заколдованного корабля: Он понимал, что уже   вышел из того возраста, когда верят во все эти ужасы, и все-таки обрадовался,   увидев колокольню и свет в окнах дома, хотя дом не был ему родным, а его бабка,   жившая в нем, не очень-то любила своего внука.      

Внутри и вокруг «торгового заведения» этой старухи,   заведения с витриной из двадцати четырех стеклышек в свинцовой раме, до того   потускневших от времени, что сквозь них трудно было разглядеть жалкие грошовые   предметы, составлявшие часть товара, который мог унести на себе один   сильный человек, протекала, внешняя жизнь Джуда. Но мечты его были столь же   грандиозны, сколь ничтожно окружение.      

Сквозь непроницаемый барьер неприветливых меловых холмов,   протянувшихся на севере, ему постоянно виделся чудесный город, созданный его   фантазией, который он сравнил с небесным Иерусалимом, хотя в мечтах его,   пожалуй, было больше от воображения художника и меньше от воображения торговца   драгоценностями, чем у автора Апокалипсиса. Город этот стал для него   реальностью, достоверностью, занял особое место в его жизни, главным образом по   той единственной причине, что там жил человек, перед знаниями и устремлениями   которого он так благоговел, — мало того, жил там среди людей, еще более образованных,   знающих и духовно одаренных.      

Когда приходила унылая, ненавистная нора и Джуд знал, что в   Кристминстере, как и у них, льет дождь, ему все же не верилось, что там дождь   такой же беспросветный. Всякий раз, когда ему удавалось выбраться за пределы деревушки   на час или два, что случалось нечасто, он тайком спешил на холм, где стоял   Бурый Дом, и напряженно всматривался в даль; иногда он бывал вознагражден за   это видом какого-нибудь купола, или шпиля, или тонкого дымка, в котором его   воображению рисовалось мистическое курение фимиама.      

Затем в один прекрасный день ему пришло в голову, что если   он поднимется после сумерек к своему обычному месту наблюдения и пройдет вперед   еще мили две, он увидит вечерние огни города. Правда, возвращаться домой   придется одному, но даже это соображение не остановило его, так как он умел   справляться со страхом.      

План этот был приведен в исполнение. Было еще не поздно,   когда Джуд достиг своего наблюдательного пункта — только-только спустились   сумерки; однако черное небо на северо-востоке и дувший оттуда ветер нагнетали   мрак. Джуд проходил не зря, хотя увидел он вовсе не ряды огней, как ожидал.   Отдельных огоньков различить было нельзя, лишь сияние, нечто вроде светящегося   облака, вставало над городом на фоне черного неба, и казалось, что свет этот и   город находятся на расстоянии всего только мили.      

Он принялся строить догадки, где именно в этом сиянии может   быть школьный учитель — человек, который не поддерживал теперь никаких   отношений с жителями Мэригрин и словно умер для них. Ему казалось, что он   видит, как Филотсон спокойно расхаживает в этом сиянии, подобно одному из   отроков в печи Навуходоносора.      

Он слышал, что ветер может лететь со скоростью десяти миль в   час, и сейчас это вдруг припомнилось ему. Стоя лицом к северо-востоку, он   разомкнул губы и, словно сладкий напиток, втянул в себя воздух.      

— Ты был в городе Кристминстере, — ласково   обратился он к ветру, — всего час или два тому назад ты проносился по его   улицам, вертел флюгера и касался лица мистера Филотсона, он дышал тобой, а   теперь ты прилетел сюда, и тобой дышу теперь я.      

Вдруг вместе с ветром до него донеслись какие-то звуки:   будто весточка из города, посланная чьей-то душой, обитающей там. То был   перезвон колоколов, голос города, чуть слышный, но мелодичный, возвещавший ему:   «Мы счастливы здесь!»      

Предавшись мечтам, он совсем позабыл, где находится, и лишь   грубое вторжение людей вернуло его к действительности. Несколькими ярдами ниже   гребня холма, где он расположился, показалась лошадиная упряжка; подъем до   этого места от подножья крутого склона по извилистой дороге занял у нее   полчаса. Лошади везли уголь — топливо, которое можно было доставить на   нагорье только по этой дороге. Рядом с повозкой шли возчик, его помощник и   мальчик; мальчик подкатил под заднее колесо повозки большой камень, чтобы дать   отдых усталым лошадям, а мужчины тем временем достали с подводы флягу и по   очереди потягивали из нее.      

Они были почтенного возраста и разговор вели с добродушием.   Джуд обратился к ним с вопросом, не из Кристминстера ли они.      

— Боже упаси! С таким-то грузом? — последовал   ответ.      

— Я говорю про город, вон там вдали.      

Он питал такие романтические чувства к Кристминстеру,   что, подобно юному влюбленному, который смущается, произнося имя своей   возлюбленной, не отважился лишний раз повторить название этого города и лишь   указал на зарево в небе, едва различимое для глаз, уже не столь молодых.      

— Верно, на северо-востоке небо как будто посветлей,   хотя сам бы я этого не заметил. Это точно Кристминстер, ошибки быть не может.      

Тут Джуд уронил на землю книжку сказок, которую он захватил   с собой, чтобы почитать до темноты. Возчик внимательно наблюдал, как он   поднимает ее и разглаживает страницы.      

— Эх, милый, — заметил он, — не с нашими   мозгами читать то, что там читают.      

— Почему? — спросил мальчик.      

— Их вовсе не интересует то, что могут понять простые   люди, вроде нас, продолжал возчик, чтобы скоротать время. — Разговаривают   они только на чужих языках, как строители Вавилонской башни. Те тогда каждый   по-своему говорили. И читают они свои книжки быстрее, чем ястреб летит. Там все   наука — одна только наука, да еще религия. А это тоже наука, только я в   ней никогда ничего не смыслил. Да, это место для шибко умных. Впрочем, и там   ночами девки по улицам шляются… Ты, наверное и, сам слышал, что священников там   выращивают, словно редиску на грядке. И хотя уходит — сколько, Боб, лет? — пять   лет, чтобы из какого-нибудь молодого олуха сделать почтенного   священнослужителя, которому грешные страсти не положены, они с этим справляются   — отшлифуют вам парня, как заправские мастерами выпустят его с эдаким вытянутым   лицом, в долгополом черном сюртуке и жилетке, и воротничок на месте, и шляпа —   словом, все, как в Священном писании, так что иной раз и родная мать не узнает…   Что ж, у каждого своя служба, у них вот такая.      

— А откуда вы знаете, что…      

— А ты не перебивай меня, малыш. Старших не перебивают.   Подай-ка переднюю лошадь в сторонку, Боби, идет кто-то… Ты знай себе примечай,   что я говорю про жизнь в колледже. Жизнь возвышенная, спорить не стану, хотя   сам я не очень-то высоко ее ставлю. Мы, так сказать, телесно обитаем здесь на   вершинах, а они духовно — благородные люди, еще бы… и денежки-то чем   зарабатывают — тем, что вслух мысли разные высказывают. А есть среди них такие   крепыши, что и на серебряных кубках не меньше зарабатывают. И еще вот музыка   там, повсюду слышишь красивую музыку. Веруешь ты иль нет, все равно так и тянет   подпевать со всеми вместе. А то еще есть там улица — Главная улица, другой   такой во всем свете не сыщешь. Уж я-то знаю кое-что про Кристминстер!      

Тем временем лошади успели передохнуть и снова потянули   повозку. Бросив последний влюбленный взгляд на далекое сияние, Джуд повернулся   и пошел рядом со своим на редкость осведомленным собеседником, который не прочь   был рассказывать ему о городе еще и еще — о его башнях, колледжах и церквях.   Когда подвода свернула на перекрестную дорогу, Джуд сердечно поблагодарил   возчика за сведения и признался, что он дорого бы дал за то, чтобы знать о   Кристминстере хотя бы половину того, что знает сам возчик.      

— Да чего там, говорю, что слышал, — скромно   отвечал тот. — Сам-то я в Кристминстере не бывал, все понаслышке   собирал, — одно здесь, другое там, ну а коли интересно послушать, сделай   одолжение. Когда колесишь по свету вроде меня да трешься среди людей, поневоле   всего наслушаешься. А еще был у меня дружок, в молодости он служил чистильщиком   сапог в гостинице Крозье в Кристминстере, он был мне как родной брат.      

Джуд продолжал обратный путь в одиночестве и так глубоко   задумался, что забыл о страхе. Он вдруг повзрослел. Ему страстно захотелось   найти какую-то опору в жизни, чтобы обрести наконец то, что зовется прекрасным.   Быть может, он найдет это в Кристминстере, — только бы попасть туда. Но   сможет ли он наблюдать и выжидать там, чтобы, подобно людям прошлого, о которых   он был наслышан, отдаться какому-нибудь великому делу, не страшась суда и   насмешек? И так же, как четверть часа назад, глазам его открылось яркое зарево   города, теперь, когда он брел в темноте, перед его мысленным взором возник   желанный город.      

— Это город света, — сказал он себе.      

— Там растет древо познания, — добавил он через   несколько шагов.      

— Оттуда приходят и туда уходят те, кто учит людей.      

— Этот город можно назвать замком, где обитают наука и   религия.      

После такого сравнения он долго молчал и наконец добавил:      

— Как бы мне хотелось туда.      

 IV      

       

Углубившись в размышления, порой совсем стариковские, порой   не по возрасту детские, мальчик не спеша продолжал свой путь, когда его обогнал   проворный пешеход в невероятно высоком цилиндре и фраке. Джуду удалось   рассмотреть, несмотря на темноту, что цепочка его часов бешено подпрыгивала,   разбрасывая вокруг блестки света, по мере того как владелец ее шагал вперед на   тощих ногах, обутых в бесшумные башмаки. Джуд, уже начавший тяготиться   одиночеством, попробовал подладиться под его шаг.      

— А ну, дружище! Я спешу, так что прибавь ходу, если   хочешь поспеть за мной. Ты знаешь, кто я такой?      

— Кажется, да. Доктор Вильберт?      

— О-о, как видно, я известен повсюду! Вот что значит   быть всеобщим благодетелем.      

Вильберт был бродячий знахарь, пользовавшийся широкой   известностью среди сельского населения и совершенно неизвестный для всех   прочих, о чем, пожалуй, он и сам заботился во избежание щекотливых   расследований. К его услугам прибегали только жители деревень, только им он был   обязан своей репутацией в Уэссексе. Положение его было более скромным, а поле   деятельности менее широким, чем у шарлатанов с капиталом и хорошо поставленной   рекламой. В сущности, он был анахронизмом. Он покрывал пешком огромные   расстояния и исходил вдоль и поперек чуть ли не весь Уэссекс. Джуд видел   однажды, как он продавал какой-то старухе горшок подкрашенного свиного сала под   видом надежного средства от болей в ноге; старуха согласилась уплатить целую   гинею в рассрочку, по шиллингу каждые две недели, за это драгоценное снадобье,   изготовить которое, по словам лекаря, можно было лишь из одного животного,   обитающего на горе Синай, и ловить которое приходилось с риском для жизни и   конечностей. Хотя у Джуда уже зародились некоторые сомнения насчет лекарств   сего господина, однако он полагал, что Вильберт как человек, много   путешествовавший, может оказаться источником сведений, непосредственно к его   профессии и не относящихся.      

— Вы, наверное, бывали в Кристминстере, доктор?      

— Конечно, и многократно, — ответил худой,   долговязый лекарь. — Это один из моих центров.      

— Там столько ученых и священников, правда?      

— Ну да, правда, правда, ты и сам бы убедился в этом,   если бы побывал там, мальчуган. Даже сыновья старых прачек при колледжах умеют   говорить по-латыни, само собой, не на чистой латыни, насколько я могу судить, а   на «кухонной», как ее называли в мои студенческие годы.      

— А по-гречески?      

— Ну, это только те, кто готовится в епископы, — чтобы   читать Новый завет в подлиннике.      

— Я тоже хочу учить латынь и греческий.      

— Похвальное желание. Тебе надо бы достать грамматики   этих языков.      

— Я собираюсь поехать в Кристминстер.      

— Вот когда поедешь, ты всем рассказывай, что только у   доктора Вильберта можно получить знаменитые пилюли, которые излечивают все   болезни пищеварительного тракта, а также астму и одышку. Два шиллинга три пенса   коробочка — патентованное средство с государственной печатью.      

— А вы мне достанете эти грамматики, если я буду здесь,   у нас, рассказывать об этом?      

— Да я с удовольствием продам тебе свои — те, по   которым я учился студентом.      

— О, спасибо вам, сэр! — молвил Джуд с   благодарностью, хотя чуть не задыхался от гонки, какую устроил доктор, заставив   его бежать рысцой рядом с собой, отчего у Джуда даже закололо в боку.      

— Пожалуй, тебе не угнаться за мной, мой милый. Лучше я   вот что сделаю. Принесу тебе грамматики и дам первый урок, а ты пообещай в   каждом доме своей деревни расхваливать чудодейственную мазь, живительные капли   и женские пилюли доктора Вильберта.      

— А где я вас найду, чтобы получить грамматики?      

— Я буду проходить здесь ровно через две недели в это   же время, то есть в двадцать пять минут восьмого. Передвигаюсь я с такой же   точностью, как и планеты по своим орбитам.      

— Я обязательно встречу вас здесь, — сказал Джуд.      

— С заказами на мои лекарства?      

— Да, доктор.      

После этого Джуд отстал, постоял немного, чтобы отдышаться,   и двинулся к дому с сознанием, что первый шаг к завоеванию Кристминстера   сделан.      

Следующие две недели он ходил, открыто улыбаясь своим тайным   мыслям, словно то были живые люди, которые кивали ему при встрече; лицо его   светилось той особенной восторженной улыбкой, какую случается видеть на лицах   юношей, вдохновленных какой-нибудь великой идеей, будто чистая душа их   озаряется изнутри неким магическим светильником и их восторженным взорам   являются разверстые небеса.      

Он честно выполнил свое обещание, данное исцелителю многих   болезней, в которого сам теперь искренне верил, и исходил немало миль от одной   деревни к другой в качестве его агента. В назначенный вечер он стоял неподвижно   на плоскогорье, на том самом месте, где расстался с Вильбертом, и ждал его.   Бродячий доктор явился точно в обещанное время, Джуд тут же зашагал рядом с   ним, хотя пешеход нисколько не потрудился сбавить скорость, но, к удивлению   Джуда, Вильберт как будто не узнал своего юного спутника, несмотря на то, что   по прошествии двух недель вечера стали светлее. Джуд подумал было, что это   из-за новой шляпы, и с достоинством приветствовал лекаря.      

— Тебе что, мальчуган? — рассеянно спросил тот.      

— Это я, — ответил Джуд.      

— Ты? Что ты? Ах да, верно! ну как, голубчик, получил   заказы?      

— Получил.      

И Джуд сообщил доктору имена и адреса крестьян, пожелавших   испытать целебную силу его всемирно известных пилюль и бальзама. Шарлатан   позаботился сохранить их в своей памяти.      

— А латинская и греческая грамматики? — Голос   Джуда дрожал от волнения.      

— Что — грамматики?      

— Вы обещали мне свои учебники, по которым занимались,   чтобы стать доктором.      

— Ах да, конечно! Забыл, совершенно забыл! Видишь ли,   дружок, от меня зависит столько человеческих жизней, что при всем желании   я просто не успеваю думать о других вещах.      

Джуд ничем не выдал своего разочарования, пока до конца не   осознал смысл этих слов, а затем с горечью воскликнул:      

— Так вы не принесли их!      

— Увы! Но ты раздобудь для меня еще несколько адресов,   и в следующий раз я принесу тебе книги.      

Дальше Джуд не пошел. Он был неискушенным ребенком, однако   дар внезапного прозрения, которое проявляется иногда у детей, открыл ему, из   какого человеческого хлама скроен этот шарлатан. Из такого источника нечего   было ожидать духовной пищи. Листья опали с лаврового венка, созданного его   воображением, он приткнулся к чьим-то воротам и горько расплакался.      

За разочарованием последовал период бездействия. Вероятно,   он бы мог получить грамматики из Элфредстона, но для этого надо было иметь деньги   и знать, какие книга заказывать; хотя Джуд и не нуждался, он все же полностью   зависел от бабки, и личных денег у него не было.      

Как раз в это время мистер Филотсон прислал за своим   фортепьяно, и это подсказало Джуду выход. Что, если написать школьному учителю   и попросить его достать грамматики в Кристминстере? Можно засунуть письмо в   ящик с инструментом, и оно наверняка попадет на глаза учителю. Почему бы не   попросить его прислать старые, подержанные учебники, которые были бы ему тем   милее, что пропитались самим духом университета?      

Но рассказать о своем замысле бабке значило обречь его на   провал. Следовало действовать одному.      

После непродолжительного раздумья он перешел к делу, и в   день отправки фортепьяно, совпавший с днем его рождения, тайком засунул в ящик   с инструментом письмо, адресованное горячо любимому другу; он очень боялся, как   бы бабка Друзилла не догадалась и не заставила его отказаться от своей затеи.      

Фортепьяно было отправлено, и для Джуда наступили дни и   недели ожидания; каждое утро, еще до пробуждения бабки, он наведывался на   почту. Наконец г. Сакет туда действительно прибыл, и Джуду удалось разглядеть в   нем две тонкие книжонки. Он унес пакет в укромное место и, присев на срубленный   вяз, распечатал его.      

С тех пор, как Джуда впервые потрясло видение Кристминстера   и он понял, какие возможности таит этот город, его не оставляло любопытство: в   чем же заключается процесс превращения фраз одного языка во фразы другого? Он   полагал, что грамматика изучаемого языка содержит прежде всего правило, рецепт   или ключ к разгадке тайного шифра, который, будучи однажды усвоен, позволит   переводить слова родного языка в соответствующие слова чужого. В его детских   представлениях о переводе, собственно, отражалось стремление к предельной   математической точности, известное всем под названием закона Гримма, по   которому простейшие правила возводятся в степень идеальной завершенности. Так,   он считал, что слова чужого языка таятся в словах родного и находит их тот, кто   владеет этим тайным шифром, которому и обучают вышеназванные книги.      

Поэтому, когда Джуд, убедившись, что на пакете стоит   почтовый штемпель Кристминстера, разрезал бечевку, вынул томики и раскрыл   латинскую грамматику, которая лежала сверху, он глазам своим не поверил.      

Книга была старая, изданная лет тридцать назад, захватанная,   вся сплошь исписанная чьим-то именем, бесцеремонно заслонявшим текст,   испещренная датами двадцатилетней давности. Но не это поразило Джуда. Только   теперь ему стало ясно, что никакого закона превращения не существует, как он по   наивности полагал (нечто подобное такому закону было, но автор грамматики этого   не признавал), и что каждое слово в отдельности, латинское и греческое,   надо запоминать, не жалея многих лет упорного труда.      

Джуд отшвырнул книги, растянулся на широком стволе вяза и пролежал   так с четверть часа, чувствуя себя бесконечно несчастным. По старой привычке он   надвинул на глаза шляпу и следил за солнцем, украдкой заглядывавшим к нему   сквозь соломенное плетение. Так вот что такое латынь и греческий! Какая ужасная   ошибка! Он предвкушал наслаждение, а в действительности его ждал труд,   сравнимый лишь с трудом сынов Израиля в Египте.      

Какие же головы у них там, в Кристминстере, в этих   знаменитых школах, мелькнула у него мысль, если они могут запоминать слова   десятками тысяч! Нет, его ума на это не хватит. И пока тонкие солнечные лучи   играли на его лице, он думал, что лучше бы он никогда не видел книг, лучше бы   ему никогда не видеть их впредь, а еще лучше бы вовсе не родиться.      

Если б кто-нибудь прошел мимо и спросил Джуда о причине его   горя и подбодрил бы его, сказав, что в своих понятиях он далеко опередил автора   грамматики! Но никто не пришел, в жизни так не бывает, и, подавленный сознанием   своей огромной ошибки, Джуд продолжал думать лишь об одном: лучше б ему не жить   на свете.      

 V      

       

В течение последующих трех-четырех лет на дорогах Мэригрин и   ее окрестностей можно было видеть на редкость странную повозку, разъезжавшую   весьма странным образом.      

Месяц или два спустя после получения книг Джуд уже смирился   со злой шуткой, какую сыграли с ним мертвые языки. Больше того,   разочарование в доступности этих языков в конце концов послужило лишь к   дальнейшему возвеличению учености Кристминстера в его глазах. Постичь языки,   мертвые ли, живые ли, вопреки всем сложностям, казалось Джуду геркулесовым трудом,   но теперь это вызывало в нем куда больший интерес, чем предполагаемый   легкодоступный метод. Гора материала, под которым крылись идеи в этих   запыленных томах, именуемых классиками, побудила его с поистине мышиным   упорством попытаться подточить эту гору, хотя бы по частям.      

Он старался не быть в тягость своей бабке, ворчливой старой   деве, и помогал ей как только мог, так что дела в маленькой деревенской пекарне   заметно поправились. За восемь фунтов была куплена на распродаже старая понурая   кобыла, еще за несколько фунтов приобретена скрипучая повозка с выцветшим   коричневым верхом, после чего обязанностью Джуда стало трижды в неделю   развозить в этом экипаже хлеб по деревне и уединенным фермам в окрестностях   Мэригрин.      

Своеобразие, о котором было уже упомянуто выше, заключалось   не в самой повозке, а скорее в том, как Джуд водил ее по дорогам. Не слезая с   повозки, он, самоучкой продолжал свое образование. Как только лошадь запоминала   дорогу и дома, у которых следовало останавливаться, сидящий на передке мальчик   перебрасывал через руку вожжи, ловко прилаживал с помощью ремня, привязанного к   верху повозки, открытую книгу, укладывал на колени словарь и погружался в   чтение несложных отрывков из Цезаря, Вергилия или Горация, разбирая их почти   наугад, с пятого на десятое, и вкладывая в это столько труда, что иной   мягкосердечный учитель не мог бы не прослезиться; однако, докапываясь до смысла   прочитанного, он скорее угадывал, чем постигал, дух подлинника, который его   воображению часто рисовался иным, чем был на самом деле.      

Единственными доступными книгами для него были старинные   издания Дофин, они устарели и потому дешево стоили. Непригодные для нерадивых   школяров, для него они, однако, оказались приемлемы. Связанный в своих   движениях, одинокий ездок добросовестно прикрывал рукой вынесенный на поля   перевод текста, обращаясь к нему, только чтобы проверить конструкцию фразы, как   обратился бы к товарищу или учителю, если бы они случайно проходили мимо. И   хотя стать ученым, следуя такому несовершенному методу, было невозможно, Джуд   хотя бы приближался к той сфере деятельности, о которой мечтал.      

Пока он изучал эти древние страницы, хранившие отпечатки   пальцев людей, быть может, лежавших уже в могиле, и старался проникнуть в мысли   столь далекие и в то же время такие близкие, тощая лошаденка трусила   потихоньку, и Джуду приходилось отрываться от плача Дидоны, когда повозка вдруг   останавливалась и раздавался крик какой-нибудь старухи: «Эй, булочник, два   хлеба, а этот черствый я возвращаю!»      

Часто на узких дорогах ему встречались пешеходы, но он не   замечал их, и мало-помалу местные жители начали поговаривать о том, как ловко   он совмещает работу с баловством (так они расценили его занятия); быть может,   его самого это и устраивало, однако для путников, пользовавшихся теми же   дорогами, было небезопасно. Пошли всякие разговоры. Наконец один из жителей   ближайшей деревни сказал местному полицейскому, что не следовало бы   дозволять подручному булочницы читать во время езды, и настоял, чтобы констебль   выполнил свой долг и поймал мальчишку на месте преступления, а затем отправил   бы его в полицейский суд в Элфредстоне и заставил заплатить штраф за опасные   действия на проезжей дороге. И вот полицейский как-то подстерег Джуда,   остановил и сделал предупреждение.      

Джуду приходилось вставать в три утра, чтобы растопить печь,   замесить и поставить хлеб, который он потом развозил весь день, а потому он   должен был ложиться спать сразу, как только кончал заквашивать тесто; таким   образом, выходило, что если ему нельзя будет читать своих классиков на проезжих   дорогах, он вообще не сможет заниматься. Итак, ему оставалось лишь глядеть в   оба, насколько позволяли обстоятельства, и прятать книги как только кто-нибудь   покажется на дороге, в особенности полисмен. Надо отдать должное блюстителю   порядка, он вовсе не стремился подловить Джуда, полагая, что в таком   малонаселенном районе опасности подвергается главным образом сам Джуд, и часто,   завидев над изгородью светлый верх двуколки, сворачивал в другую сторону.      

Джуд Фаули уже изрядно продвинулся в своих занятиях, —   ему было почти шестнадцать, — когда в один прекрасный день, разбирая по   складам «Carmen Saeculare», на обратном пути домой он вдруг заметил, что   переваливает через гребень холма возле Бурого Дома. Освещение изменилось, и это   заставило его поднять глаза. Солнце садилось и одновременно из-за леса,   напротив, всходила полная луна. Джуд до того проникся поэмой, что, движимый тем   же порывом, который несколько лет назад побудил его преклонить колени на   перекладине лестницы, остановил лошадь, соскочил на землю, огляделся,   желая убедиться, что поблизости никого нет, а затем опустился на колени с   открытой книгой в руках. Он поклонился сперва сверкающей богине, которая,   казалось, снисходительно-критически взирала на его действия, потом в другую   сторону, уходящему светилу, и начал:       

       

Phoebe silvarumque potens Diana![1]      

       

Лошадь стояла смирно, и Джуд беспрепятственно прочел гимн до   конца, дав волю своеобразному языческому порыву, на что он никогда не решился   бы при ярком свете дня.      

Вернувшись домой, он задумался над своей суеверностью, будь   она врожденной или приобретенной, толкнувшей его на этот поступок, и над   удивительной забывчивостью, которая довела до такого прегрешения — с точки   зрения здравого смысла и обычая — его, человека, желающего стать не только   ученым, но и христианским богословом. А все потому, что читал он только   языческих авторов. Чем дольше он размышлял над этим, тем сильнее убеждался в   своей непоследовательности. Его взяло сомнение, те ли книги он читает, какие   следует для достижения цели его жизни. Ведь эта языческая литература совсем   далека по духу от средневековых колледжей Кристминстера, которые называют   церковной романтикой, воплощенной в камне.      

В конце концов он решил, что в своей любви к чтению он   допустил непозволительную для молодого христианина пристрастность. Он уже читал   с грехом пополам Гомера в издании Кларка, но еще не засел по-настоящему за   Новый завет на греческом, хотя книга у него была, — он получил ее по почте   от букиниста. Поэтому он оставил уже знакомый ему ионийский диалект и перешел   на новый, впредь надолго ограничив свое чтение Евангелием и посланиями   апостолов по грисбаховскому изданию. Кроме того, побывав однажды в Элфредстоне,   он получил возможность познакомиться с творениями отцов церкви, найдя в лавке   букиниста несколько томиков их сочинений, оставленных одним разорившимся   священником.      

Переход на новую стезю повлек за собой и следующий шаг, — по   воскресеньям он посещал теперь все церкви, до которых мог добраться пешком, и   разбирал латинские надписи на медных пластинах и памятниках пятнадцатого века.   В одно из таких паломничеств ему повстречалась мудрая горбатая старуха,   читавшая все, что ни попадало ей на глаза. Она так расписала ему романтические   чары города света и учености, что он решил попасть туда во что бы то ни стало.      

Но как он проживет в этом городе? Доходов у него тюка   никаких. Нет и сколько-нибудь достойного постоянного занятия или профессии,   чтобы прокормиться и одновременно постигать науки, на что потребуются многие   годы.      

Что, собственно, нужно городским жителям? Еда, одежда и   кров. Займись он первым — приготовлением пищи, все равно много не заработал бы;   ко второму он относился с пренебрежением; оставалось третье — какая-нибудь   строительная профессия, и это его привлекало. В городе всегда что-нибудь да   строят; стало быть, он научится строить. Джуд подумал о своем дяде, с которым   не был знаком, об отце его двоюродной сестры Сюзанны, церковном резчике по   металлу, — к средневековым ремеслам, независимо от материала, он почему-то   чувствовал склонность. Значит, он не совершит ошибки, если пойдет по стопам   своего дяди и на какое-то время займется стенами, в коих обитают ученые души.      

Для начала он раздобыл несколько небольших каменных   глыб, — металл был ему не по карману, — и, отложив ненадолго свои   занятия, все свободные минуты тратил на воспроизведение замковых камней и   капителей своей приходской церкви.      

В Элфредстоне жил один средней руки камнерез, и как только   Джуд нашел себе заместителя в бабкину пекарню, он за ничтожную плату предложил   свои услуги этому человеку. Так он получил возможность постичь хотя бы азы   камнерезного дела. Немного спустя он перешел к церковному зодчему, проживавшему   там же, и под его руководством учился восстанавливать полуразрушенную каменную   кладку в церквях окрестных деревень.      

Памятуя о том, что ремеслом он занимается только затем,   чтобы иметь подспорье в подготовке к делам более великим, которые, он полагал,   были ему больше под стать, он в то же время увлекся и самой работой. Всю неделю   он жил теперь в Элфредстоне, а в субботу вечером возвращался в Мэригрин. Так   миновал девятнадцатый год его жизни.      

 VI      

       

В одну из суббот этой знаменательной поры своей жизни, около   трех часов пополудни, возвращался он из Элфредстона в Мэригрин. Стояла ясная,   теплая и мягкая летняя погода; свои инструменты он нес в корзине за спиной, и   на каждом шагу маленькие резцы легонько позвякивали, ударяясь о большие. По   случаю субботы он рано кончил работу и вышел из города по окольной дороге, чего   обычно не делал, но он обещал зайти на мельницу возле Крескома, чтобы выполнить   поручение бабушки.      

Настроение у него было приподнятое. Его воображению   рисовалось, как через год или два он благополучно устроится в Кристминстере и   постучится в двери одного из храмов науки, о которых он столько мечтал.   Конечно, он мог бы перебраться туда уже теперь, работа для него нашлась бы, но   он предпочитал вступить в этот город, уже научившись как-то зарабатывать себе   на жизнь. Теплая волна довольства собой нахлынула на него, когда он подумал о   том, что им уже сделано. По дороге он то и дело оборачивался, чтобы окинуть   взглядом земли, лежащие по обе стороны от дороги. Но едва ли он видел их:   просто он машинально повторял движение, обычное для него, когда он бывал менее   сосредоточен; единственное, что его сейчас занимало, — это внутренняя оценка   своих успехов.      

«Я научился не хуже любого среднего студента читать простые   тексты древних классиков, особенно латинские». Это было верно: хорошо владея   латынью, Джуд без труда мог скрашивать свои одинокие прогулки, ведя   воображаемый разговор на этом языке.      

«Я прочел две песни «Илиады» и недурно знаю некоторые   отрывки, например, речь Феникса из девятой песни, битву Гектора и Аякса из   четырнадцатой, появление безоружного Ахилла в его божественных доспехах из   восемнадцатой и погребальные игры из двадцать третьей песни. Я читал также   Гесиода, кое-кто из Фукидида и обстоятельно Новый завет на греческом… Все-таки   лучше было бы иметь дело только с одним диалектом.      

Я занимался математикой, прошел первые шесть, а затем   одиннадцатую и двенадцатую книги Евклида; а по алгебре дошел до простых   уравнений.      

Я знаю кое-что из отцов церкви, а также из истории Рима и   Англии…      

Все это лишь начало. Однако здесь я дальше не продвинусь   из-за трудностей с книгами. Значит, отныне я должен направить все свои усилия к   тому, чтобы перебраться в Кристминстер. Там уж мне помогут, и я добьюсь таких   успехов, что теперешние мои знания покажутся мне детским неведением. Надо   откладывать деньги, и я буду откладывать; один из этих колледжей должен   распахнуть предо мной двери и приветствовать того, кого сейчас оттолкнул бы, и   я буду ждать, даже если придется ждать двадцать лет.      

Я добьюсь своего и стану доктором богословия!»      

В своих мечтах он даже решил, что может сделаться епископом,   если будет вести чистую, трудовую, мудрую жизнь истинного христианина. А какой   пример он подаст другим! Если у него будет годовой доход в пять тысяч фунтов,   четыре с половиною тысячи он станет раздавать, а на остальные, вести роскошную   — по его понятиям — жизнь. Однако, поразмыслив, он понял, что насчет   епископства он перехватил. Хватит с него и архидиакона. И в сане архидиакона   можно быть таким же добрым и ученым и приносить столько же пользы, как и в сане   епископа. Однако мысль об епископстве не давала ему покоя.      

«Как только я устроюсь в Кристминстере, я прочту всё книги,   какие не удалось получить здесь: Ливия, Тацита, Геродота, Эсхила, Софокла,   Аристофана…»      

— Посмотрите, каши он важный! Хи-хи-хи!      

Этот задорный возглас раздался за изгородью, но он не   обратил на него внимания. Мысли его шли дальше.      

«…Еврипида, Платона, Аристотеля, Лукреция, Епиктета,   Сенеку, Антонина. Потом надо будет изучить еще кое-что: отцов церкви — в   совершенстве. Беду и историю церкви — в общих чертах и хоть немного   древнееврейский, — пока что я знаю только буквы…»      

— Ишь разважничался!      

«…но я буду упорно работать. Выдержки, слава богу, у меня   хватит! А главное… Да, Кристминстер будет моей alma mater, а я — ее   возлюбленным сыном, которым она останется довольна».      

Всецело поглощенный мыслями о будущем, Джуд сначала замедлил   шаг, а потом и вовсе замер, вперив взгляд в землю, словно прочитал на ней свое   будущее, отраженное волшебным фонарем. Вдруг он почувствовал сильный удар по   уху, и что-то мягкое и холодное шлепнулось к его ногам.      

Это был кусок свинины, он увидел это с первого взгляда,   причем та характерная принадлежность борова, какой крестьяне смазывают обувь,   так как ни на что больше она не годна. Свиней в здешних краях было много; в   некоторых местах Северного Уэссекса их разводят и выкармливают в огромном   количестве.      

По другую Сторону изгороди протекал ручей, оттуда-то и   доносились, как он только что сообразил, звонкие голоса и смех, вторгшиеся в   его мечты. Он взобрался на насыпь и заглянул через изгородь. На том берегу   ручья находилась небольшая ферма с садом и пристроенным к ней свинарником;   перед домом, у самой воды, стояли на коленях три девушки, а рядом с ними   бадейки и миски со свиной требухой, которую они мыли в проточной воде. Одна-две   пары глаз украдкой взглянули на него, и, заметив, что наконец-то он обратил на   них внимание и теперь наблюдает за, ними, девушки, с притворной скромностью   поджав губы, принялись особенно усердно полоскать требуху.      

— Покорнейше благодарю! — строго сказал Джуд.      

— Честное слово, это не я бросила! — заверила одна   из девушек свою соседку, словно не замечая присутствия юноши.      

— И не я! — ответила та.      

— Как тебе не стыдно, Энни! — молвила третья.      

— Если б я что и бросила, то уж никак не это!      

— А кого стесняться-то? Подумаешь!      

Они захихикали и продолжали работать, не подымая глаз и не   переставая препираться, — для вида.      

Джуд отер лицо и язвительно заметил, обращаясь к той, что   стояла выше по течению:      

— О нет, конечно, это не ты!      

Девушка, с которой он заговорил, была миловидная и   темноглазая, не то чтобы красавица, однако издали сошла бы и за красивую,   несмотря на обветренную кожу и грубоватые черты. У нее была округлая, пышная   грудь, полные губы и великолепные зубы, а прекрасный цвет лица напоминал цвет   яиц кохинхинки. Словом, это была вполне законченная самка — но и только; Джуд   мог почти ручаться, что именно ей пришло в голову прервать его размышления о   творениях великих гуманитариев, чтобы привлечь его внимание к обычной жизни   вокруг.      

— А кто, не угадаешь! — Задорно сказала она.      

— Да кто бы ни был, это же разбазаривание чужого добра.      

— Подумаешь!      

— Ты, кажется, не прочь поболтать со мной?      

— Что ж, если тебе охота.      

— Мне перелезть, или ты подойдешь ко мне?      

Быть может, она усмотрела в этом некую возможность; во   всяком случае, при последних словах. Джуда глаза смуглянки встретились с его   глазами, и искра взаимопонимания пролетела между ними, немая вестница близости   in posse[2], причем без всякой   преднамеренности со стороны Джуда Фаули. Она заметила, что из них троих он   выбрал именно ее, как в таких случаях и выбирают женщину, без обдуманного   расчета на дальнейшее знакомство, а просто подчиняясь неумолимому приказу из   «штабквартиры», который бедные мужчины получают, сами того не ведая, в тот   момент, когда в их намерения меньше всего входит заниматься женщинами.      

Вскочив на ноги, она сказала:      

— Принеси мне то; что там лежит.      

Джуд понял, что она делает ему знак подойти, а вовсе не   печется о чужом добре. Он поставил на землю корзину с инструментами, подцепил   палкой брошенный кусок и, раздвинув кусты, перемахнул через изгородь. Они шли   параллельно друг другу, каждый по своему берегу ручья, к маленьким деревянным   мосткам. Подходя к ним, девушка незаметно для Джуда ловко втянула сначала Одну   щеку, потом другую, и после этого любопытного и оригинального упражнения на их   гладкой и округлой поверхности, словно по волшебству, появились восхитительные   ямочки, которые она умела сохранять, пока улыбалась. Делать ямочки, когда   вздумается, — не столь уж важное открытие, многие это пробуют, однако не у   всех это получается.      

Они сошлись на середине мостков, и Джуд, возвращая девушке   ее метательный снаряд, казалось, ждал объяснений, зачем она прибегла к этому   новому виду артиллерии, чтобы столь дерзко остановить его. Она могла и просто   окликнуть. Но она лукаво смотрела в сторону и, опершись о перила, раскачивалась   взад и вперед; наконец, подстрекаемая девичьим любопытством, укоризненно   взглянула на него:      

— Уж не подумал ли ты, что это я в тебя кинула?      

— Нет, что ты.      

— Мы ведь для моего отца стараемся, а он не любит,   когда что-нибудь пропадает. Он делает из этого мазь, кожу смазывать.      

— Интересно, чего это им вздумалось бросаться? — сказал   Джуд, из вежливости сделав вид, будто поверил ее словам, хотя и сильно   сомневался в их правдивости.      

— Они бесстыдницы. Только не болтай, будто это я!   Ладно?      

— Что мне болтать? Я даже не знаю, как тебя зовут.      

— Ах, верно. Сказать?      

— Скажи!      

— Арабелла Донн. Я здесь живу.      

— Если б я часто ходил этой дорогой, я бы знал. Но   обычно я иду прямо по большаку.      

— Мой отец разводит свиней, а эти девушки помогают мне   промывать требуху для кровяной колбасы.      

Так они болтали, слово за слово, продолжая стоять, опершись   о перила и приглядываясь друг к другу. Немой призыв женщины к мужчине, столь   отчетливо выраженный в Арабелле, удерживал Джуда на месте, вопреки его   намерению, почти вопреки его воле, и это ощущение было для него внове. Не будет   преувеличением сказать, что до этого момента Джуд никогда не видел в женщине —   женщину и на женский пол смотрел как на нечто, находящееся вне его жизненных   интересов и устремлений. Он переводил взгляд с глаз Арабеллы на ее губы, затем   на грудь и на полные обнаженные руки, влажные, покрасневшие от холодной воды и   крепкие, как мрамор.      

— Какая ты хорошенькая! — пробормотал он, хотя не   нужно было никаких слов, чтобы выразить всю глубину его очарованности ею.      

— Ты бы поглядел на меня в воскресенье! —   кокетливо отозвалась она.      

— А можно? — спросил он.      

— Твое дело решать. Сейчас за мной никто не ухаживает,   но мало ли что может случиться через недельку-другую.      

Она сказала это без улыбки, и ямочки на ее щеках исчезли.      

Джуд чувствовал, будто его несет куда-то, но ничего не мог с   этим поделать.      

— Ты мне позволишь?      

— Попробуй.      

Она на миг отвернулась, проделала уже упомянутый фокус со   своей щекой, и ей удалось восстановить одну из своих ямочек. Джуд по-прежнему   ничего не замечал и видел одну только ее красоту.      

— В следующее воскресенье? — отважился он. —   Значит, завтра?      

— Да.      

— Зайти за тобой?      

— Да.      

Она вспыхнула от удовольствия, что одержала победу, и   ответила ему почти нежным взглядом, а потом вернулась по травянистому берегу   ручья к своим подружкам.      

Джуд Фаули взвалил на плечи корзину с инструментами и пошел   своей дорогой, все еще не отрешившись от охватившего его возбуждения. Он   впервые окунулся в какую-то новую для него атмосферу, которая окружала его   всегда и всюду, только он не замечал ее, потому что как бы, отделен был от нее стеклянной   стеной. И, незаметно для него самого, все его намерения — читать, работать и   учиться, которые он так точно сформулировал всего несколько минут назад,   оказались вдруг отодвинутыми на задний план.      

«Ладно, это всего-навсего легкое развлечение», — уговаривал   он себя, смутно сознавая, что грешит против истины, так как уже ясно понял, что   в самой натуре этой девушки, влекущей его к себе, недостает каких-то качеств,   зато других, очевидно, в избытке, именно тех, которые внушили ему, что он хочет   поухаживать за ней только для развлечения; они были явно враждебны той половине   его «я», которая связана с его литературными занятиями и светлыми мечтами о   Кристминстере. Девушка целомудренная не выбрала бы такой метательный снаряд для   своей атаки на него. Джуд словно прозрел, но лишь на миг, — так при свете   падающей лампы человек может мельком различить надпись на стене, прежде чем его   окутает тьма. В следующую же секунду дар прозрения покинул его, и Джуд позабыл   обо всем, захваченный еще не изведанной бурной радостью, что открыл новый   источник душевных переживаний, о существовании которого он и не подозревал,   хотя источник этот всегда был рядом. В первое же воскресенье он встретится с   этой воспламеняющей его представительницей другого пола.      

Девушка тем временем присоединилась к подругам и опять   принялась за свиную требуху, окуная и полоща ее в холодной воде.      

— Подцепила ухажера, милая? — коротко спросила   одна из девушек, по имени Энни.      

— Не знаю. Лучше бы я бросила в него чем-нибудь другим,   только не этим! — с сожалением прошептала Арабелла.      

— Подумаешь, велика птица, хотя ты, наверно, этого и не   знаешь. Он развозил хлеб в повозке старой Друзиллы Фаули, что из Мэригрин, пока   не поступил в ученье в Элфредстоне. С тех пор он задрал нос и только и делает,   что читает. Говорят, хочет стать ученым.      

— А мне все равно, кто он и что, не думай, пожалуйста,   деточка!      

— Ладно, не представляйся! Нас не проведешь! Чего ж ты   стояла и болтала с ним, если он тебе не нужен? Так или эдак, а он наивен, как   малый ребенок. Я это сразу заметила, пока вы любезничали на мосту. Он так   глядел на тебя, словно сроду женщин не видел. Да его подцепит любая, которая   сумеет хоть чуть-чуть приглянуться ему и не поленится состряпать это дельце.      

 VII      

       

На другой день пополудни Джуд Фаули в нерешительности стоял   посреди своей спальни на чердаке, поглядывая то на книги, лежащие на столе, то   на темное пятно на штукатурке над ними, образовавшееся за последние месяцы от   коптившей лампы.      

Было воскресенье, прошло уже двадцать четыре часа после его   встречи с Арабеллой Донн. Всю прошедшую неделю он думал о том, что посвятит   этот день особой цели — перечитает Евангелие по-гречески в новом издании с   более четким шрифтом, чем старое, точно следующее грисбаховскому тексту, с   поправками, предложенными многочисленными исследователями, и разночтениями на   полях. Он гордился этой книгой, полученной им от лондонского издателя, которому   отважился сам написать, чего никогда прежде не делал.      

Он предвкушал большое удовольствие от сегодняшнего чтения   под тихой кровлей бабкиного дома, где он ночевал теперь лишь дважды в неделю.   Но вчера произошло нечто новое в мирном и гладком течении его жизни — произошел   какой-то перелом, и он чувствовал себя словно змея, которая сбросила свою   зимнюю кожу и еще не может оценить яркость и чувствительность новой.      

Не пойдет он к ней на свидание, вот и все. Он сел, раскрыл   книгу, уперся локтями в стол и, сжав руками виски, начал с самого начала:      

       

Η ΚΑΙΝΗ ΔΙΑΘΗΚΗ.[3]      

       

Разве он обещал зайти за ней? Ну да, обещал! Она будет ждать   его дома, бедняжка, и потеряет из-за него весь день. Да что там обещание,   просто есть в ней что-то соблазнительное, манящее. Не следует обманывать ее   доверие. Ну что ж, что для чтения у него лишь воскресные дни да вечера в будни,   может же он позволить себе погулять хотя бы полдня, ведь другие молодые люди   вон сколько гуляют. Вряд ли он будет с ней еще встречаться. Об этом даже и   думать нечего, если учесть, какие у него планы.      

И вот, словно чья-то властная рука, обладающая огромной   силой, схватила его и повлекла, не считаясь с настроениями и влияниями,   руководившими им прежде. Вопреки его разуму, воле и так называемым возвышенным   стремлениям, она потащила его, как разгневанный учитель тащит за шиворот   ученика, — прямо в объятия женщины, к которой он не питал никакого   уважения и с которой у него не было ничего общего, кроме того, что они жили в   одной местности.      

Η ΚΑΙΝΗ ΔΙΑΘΗΚΗ был предан забвению и, лишенный выбора, Джуд   вскочил и бросился к двери. Предвидя такой оборот дела, он заранее надел свой   лучший костюм. Через три минуты он был уже далеко и начал спускаться по   тропинке, пересекавшей широкое невспаханное поле, лежащее в котловине между   деревней и домом Арабеллы, в одиночестве стоявшем на склоне холма за пределами   нагорья.      

На ходу он взглянул на часы. Он легко может обернуться за   два часа, так что останется еще уйма времени, чтобы почитать после чая.      

Миновав несколько чахлых елок и хижину, где тропинка   сливалась с большаком, он прибавил шагу и свернул влево, вниз по крутому склону   к западу от Бурого Дома. Здесь, у подножья холма, он достиг ручья,   пробивавшегося сквозь меловую породу, и, следуя по его течению, добрался до ее   дома. С заднего двора доносился запах свинарника и хрюканье виновников этого   запаха. Он вошел в палисадник и постучал в дверь набалдашником палки.      

Кто-то увидел его в окно, так как мужской голос в доме   произнес:      

— Арабелла! Смотри-ка, твой ухажер пришел! Беги, дочка.      

Джуда передернуло. Меньше всего он думал о том, чтобы   ухаживать с серьезными намерениями, что, очевидно, имел в виду говоривший. Он   собирался пройтись с ней, быть может, поцеловать ее, но «ухаживать»   хладнокровно, расчётливо претило его взглядам. Ему открыли, и он вошел в дом   как раз в ту минуту, когда Арабелла, разодетая для прогулки, спускалась с   лестницы…      

— Присядьте, пожалуйста, мистер… как вас там зовут, —   сказал ее отец, энергичный мужчина с черными баками, тем же Деловым тоном,   какой Джуд услышал еще на улице.      

— Уйдем сразу, ты как? — шепнула она Джуду.      

— Хорошо, — ответил он. — Мы прогуляемся до   Бурого Дома и обратно, это всего полчаса.      

Арабелла в этом неряшливом окружении выглядела почти   красавицей, и он был рад, что пришел, а все опасения, донимавшие его,   улетучились.      

Сперва они взобрались на вершину высокого мелового холма.   Джуд время от времени подавал ей руку, чтобы помочь при подъеме. Потом свернули   влево; вдоль гребня на римскую дорогу и шли по ней до пересечения с проезжей   возле вышеупомянутого Бурого Дома, то есть до того места, где когда-то он так   страстно желал увидеть Кристминстер. Но сейчас он об этом позабыл. Он болтал с   Арабеллой о разных пустяках с гораздо большим воодушевлением, чем если бы ему   пришлось обсуждать философские проблемы с преподавателями его еще так   недавно обожаемого университета, и миновал то место, где когда-то стоял,   коленопреклоненный, перед Дианой и Фебом, даже не вспомнив, что такие личности   вообще существуют в мифологии или что солнце может быть чем-либо иным, кроме   светильника, пригодного лишь для того, чтобы озарять лицо Арабеллы. Ноги словно   сами несли его, и Джуд, начинающий ученый, будущий доктор богословия, профессор,   епископ и прочая, и прочая, был польщен и счастлив тем, что эта деревенская   красотка соизволила выйти с ним на прогулку в своем праздничном наряде.      

Они дошли до амбара под названием Бурый Дом, откуда Джуд   собирался повернуть назад. Они обозревали открывшиеся на север просторы, как   вдруг их внимание привлек густой столб дыма, поднявшийся рядом с маленьким   городком; который находился внизу на расстоянии мили или двух от них.      

— Пожар! — сказала Арабелла. — Сбегаем   поглядим? Ну, пожалуйста! Это недалеко!      

Под наплывом нежности Джуд был просто не в силах возражать и   даже обрадовался этой просьбе, так как она служила ему оправданием, чтобы   побыть с Арабеллой подольше. Они почти бегом спустились с холма и, лишь пройдя   с милю по равнине, поняли, что пожар гораздо дальше, чем им показалось.      

Но, уже начав свой путь, они поспешили дальше и только к   пяти часам оказались на месте происшествия в шести милях от Мэригрин и в трех   от дома Арабеллы. Пожар потушили еще до них, они бегло осмотрели печальные   останки и пошли обратно. Путь их лежал через Элфредстон.      

Арабелла сказала, что не прочь выпить чаю, и они зашли в   дешевый трактир. Так как они заказали чай, а не пиво, ждать предстояло долго.   Служанка с удивлением узнала Джуда и зашепталась с хозяйкой в глубине комнаты, —   дескать, это тот самый студент, «который всех чурался», а теперь вдруг вот до   чего докатился: водит компанию с Арабеллой. Последняя угадала, о чем речь, и,   встретив серьезный и нежный взгляд своего поклонника, засмеялась вульгарным   торжествующим смехом легкомысленной женщины, которая знает, что выигрывает   игру:      

Они сидели и рассматривали комнату: картину на стене,   изображавшую Самсона и Далилу, круглые пятна от пивных кружек на столике,   плевательницы с опилками под ногами. Все это производило на Джуда то удручающее   впечатление, какое может произвести пивная в воскресный вечер, когда в окно   заглядывают косые лучи заходящего солнца, заказа долго не подают и злосчастный   путник чувствует, что другого прибежища у него нет.      

Начинало смеркаться. Они решили, что ждать чая больше не   стоит.      

— Но что же делать? — спросил Джуд. — До   твоего дома еще три мили.      

— Пожалуй, можно выпить пива, — предложила   Арабелла.      

— Пива? Верно. Мне и в голову не пришло. Только чудно   все-таки в воскресный вечер идти в трактир ради пива.      

— Но мы не ради этого шли сюда.      

— Нет, конечно.      

Джуду вдруг захотелось прочь из этой чуждой ему атмосферы;   однако он заказал пива, каковое тут же и было подано.      

Арабелла попробовала его.      

— Фу! — сказала она.      

Затем попробовал Джуд.      

— А что в нем особенного? — спросил он. —   Правда, я — мало что смыслю в пиве. Я люблю его, только оно мешает, когда   читаешь, кофе, по-моему, лучше. Ну, а это пиво, как пиво, мне кажется.      

— Подмешанное, я его в рот не возьму! — И, к   большому удивлению Джуда, она назвала три или четыре составных части, которые   она распробовала в напитке, не считая солода и хмеля.      

— Как много ты знаешь! — заметил он добродушно.      

Тем не менее она снова взялась за пиво и выпила всю кружку,   после чего они двинулись в путь. Было уже темно, и чем дальше они уходили от   огней города, тем ближе старались держаться друг к другу, пока их руки не   встретились. Она спрашивала себя, почему он не обнимет ее, но он этого не   сделал и лишь промолвил:      

— Возьми меня под руку.      

Уже одно это казалось ему неслыханной дерзостью.      

Она подхватила ею под руку у самого плеча. Он ощутил тепло   ее тела и, переложив палку под мышку, взял ее правую руку в свою.      

— Вот теперь мы совсем-совсем вместе, дорогая,   правда? — сказал он.      

— Да, — отозвалась она, а про себя добавила:   «Тюфяк!»      

«Вот каким я стал волокитой!» — подумал он.      

Так они дошли до подножья нагорья и увидели перед собой   проезжую дорогу, — белея во мраке, она уходила вверх. Чтобы попасть отсюда   к дому Арабеллы, надо было сначала взобраться по склону, а потом спуститься в   долину направо. Сделав всего несколько шагов вверх, они чуть не наткнулись на   двух мужчин, бесшумно ступавших по траве.      

— Ох, уж эти влюбленные… любая непогода им нипочем… Им   да бездомным собакам, — проворчал один из мужчин, исчезая во мраке у   подножья холма.      

Арабелла хихикнула.      

— Мы влюбленные? — спросил Джуд.      

— Тебе виднее.      

— Ну, а ты-то как думаешь?      

Вместо ответа она склонила голову ему на плечо. Джуд понял   намек и, обняв ее, притянул к себе и поцеловал.      

Они шли теперь не под руку, а обнявшись, как ей и хотелось. В   конце концов, какое это имеет значение, раз их никто не видит, говорил себе   Джуд. Дойдя до середины длинного подъема, они, словно по уговору, остановились,   и он опять поцеловал ее. На вершине он поцеловал ее еще раз.      

— Руку можешь не отнимать, если тебе так   нравится, — тихо сказала она.      

Он послушался, думая о том, какая она доверчивая.      

Так не спеша они приближались к ее дому. Свой, дом он   покинул в половине четвертого, собираясь снова засесть за Новый завет в   половине шестого. Но было уже девять, когда он, обняв Арабеллу последний раз,   отпустил ее у порога отцовского дома.      

Она попросила его зайти хотя бы на минуту, иначе могут   подумать, будто она гуляла одна в такой темноте. Он согласился и вошел следом   за ней. Как только дверь отворилась, он увидел, что, кроме ее родителей, в   комнате сидят еще несколько соседей. Все приветствовали их так, словно   поздравляли, всерьез принимая его за жениха Арабеллы.      

Это были чужие ему люди, он смутился и чувствовал себя не в   своей тарелке. Он этого не хотел; приятная вечерняя прогулка с Арабеллой — вот   все, что он имел в виду. Он не стал задерживаться, лишь сказал несколько слов   ее мачехе, простой тихой женщине, неприметной ни лицом, ни характером, и,   пожелав всем доброй ночи, с чувством облегчения выбрался на дорогу среди холмов.      

Но облегчение он испытывал недолго: вскоре Арабелла вновь   завладела его сердцем. Он шел, и ему казалось, будто он стал другим, не тем   Джудом, каким был вчера. Что ему теперь книги? Что все его намерения не тратить   попусту ни одной минуты, которых он до сих пор так строго придерживался?   «Тратить попусту!» Все зависит от взгляда на вещи; сегодня он впервые живет, а   не растрачивает жизнь. Любить женщину куда приятней, чем быть ученым, или   священником, или даже самим папой!      

Когда он вернулся домой, бабка уже легла спать, и на всех   вещах, куда бы он ни посмотрел, казалось, лежала печать его небрежения. Он   поднялся наверх, не зажигая лампы, и темная комната встретила его грустно и   вопрошающе. Раскрытая книга лежала так, как он ее оставил, и заглавные буквы на   титуле, освещенные бледным светом звезд, с укоризной смотрели на него, словно   незакрытые глаза мертвеца:      

       

Η ΚΑΙΝΗ ΔΙΑΘΗΚΗ      

       

Наутро Джуду пришлась встать рано, чтобы, как всегда,   покинуть этот дом на неделю; в корзину поверх инструментов и прочих принадлежностей   он бросил непрочитанную книгу, хотя и понимал всю тщетность своего намерения.      

Свои любовные похождения он таил чуть ли не от самого себя.   Арабелла же, напротив, сделала их достоянием всех друзей и знакомых.      

Идя при свете дня той самой дорогой, по какой несколько   часов назад он шел под покровом ночи со своей возлюбленной, Джуд спустился к   подножию холма, замедлил шаг и остановился. На этом месте он поцеловал ее в   первый раз. Солнце только что взошло, и, вполне вероятно, со вчерашнего вечера   здесь никто еще не проходил. Джуд поглядел на землю и вздохнул. Присмотревшись   получше, он различил на влажной пыли отпечатки ног: тут они стояли обнявшись.   Сейчас ее здесь не было, но узоры воображения на холсте действительности так   явственно дорисовали вчерашнюю их встречу, что он почувствовал в сердце   пустоту, которую ничто не могло заполнить. Тут же неподалеку стояла   подстриженная ива, и ему она показалась непохожей на все остальные. Только   через шесть дней он увидит Арабеллу снова, как обещал, но даже если бы жить ему   оставалось всего одну неделю, самым горячим желанием его было бы поскорее   перескочить через эти шесть дней.      

Полутора часами позже по этой же дороге проходила со своими   подружками Арабелла. Она равнодушно миновала то место, где он ее поцеловал, и   памятную иву, не переставая откровенничать с подругами о вчерашнем.      

— А что он сказал тебе потом?      

— А потом он сказал… — И она почти слово в слово   пересказала некоторые из самых нежных его речей.      

Случись Джуду быть в это время за изгородью, он очень   удивился бы, узнав, сколь немногие из его слов и поступков прошедшего вечера   остались в тайне.      

— Что и говорить, ты сумела вскружить ему голову! —   рассудительно заметила Энни. — Хорошо таким, как ты!      

— Голову-то я ему вскружила, это верно! — не сразу   отозвалась Арабелла каким-то до странности тихим, хищным голосом, в котором   звучали чувственные нотки. — Но одного этого мне мало, пусть возьмет меня,   пусть женится! Хочу его, и все тут — Жить не могу без него. Он как раз из таких   мужчин, каких я обожаю. Я с ума сойду, если не отдамся ему! Я почувствовала   это, как только его увидела!      

— Ну, он парень не от мира сего, прямой и честный, ты   легко заполучишь его в мужья, только лови по всем правилам…      

Арабелла призадумалась.      

— Какие такие правила? — спросила она.      

— Ну уж тебе-то не знать! — сказала Сара, третья   девушка.      

— Честное слово, не знаю! Знаю только, дальше обычного   ухаживанья и любезничанья он не пойдет!      

Сара поглядела на Энни.      

— Она не знает!      

— Ясное дело, не знает! — сказала Энни.      

— А еще в городе жила, — нечего сказать! Ну ладно,   и мы можем кое-чему тебя научить, не только ты нас.      

— Хорошо. Так какой же, по-вашему, верный способ   завладеть мужчиной? Считайте меня дурочкой, только скажите.      

— Чтобы сделать его своим мужем?      

— Конечно.      

— Но это годится только для такого порядочного и   серьезного деревенского парня, как он! Боже сохрани, чтоб я стала говорить о   солдате, матросе, или торговом агенте из города, или вообще о тех, кто надувает   бедных женщин! Ни одной подруге я не пожелаю такого лиха!      

— Ах, ну понятное дело, такого, как он!      

Подружки Арабеллы переглянулись и дурашливо закатили глаза,   лица их расплылись в глупой ухмылке. Зачтем одна из них подошла к Арабелле и,   хотя поблизости никого не было, зашептала ей что-то на ухо, между тем как   другая с любопытством наблюдала, какое впечатление это произведет на Арабеллу.      

— А-а! — протянула та. — Об этом, признаться,   я не подумала!.. Ну, а вдруг он окажется непорядочный? Женщине лучше не идти на   это!      

— Волков бояться — в лес не ходить! Конечно, лучше   сначала убедиться, что он порядочный. Ну да что там, с твоим ты ничем не   рискуешь. Эх, подвернись мне такой случай! Многие девушки так поступают. Не то,   думаешь, выходили бы вообще замуж?      

Арабелла задумалась и продолжала идти молча.      

— Попробую! — прошептала она, но так, чтобы они ее   не слышали.      

 VIII      

       

В одну из суббот Джуд, как обычно, шел из Элфредстона к   своей бабке в Мэригрин: теперь его влекло туда нечто большее, чем желание   повидаться с престарелой и ворчливой родственницей. Перед тем как подняться на   холм, он взял вправо с единственной целью лишний раз повидать по пути Арабеллу;   они встречались теперь регулярно. Еще не доходя до фермы, он зорким взглядом   заприметил макушку Арабеллы, мелькавшую над садовой оградой. А войдя в калитку,   увидел, что три молодых, еще не откормленных свиньи вырвались из загона,   перепрыгнув через изгородь, и Арабелла пытается загнать их обратно через   ворота, которые заранее открыла. При появлении Джуда выражение ее лица,   изменилось, деловая сосредоточенность уступила место нежной влюбленности, и она   устремила на него томный взгляд. Воспользовавшись заминкой, животные увернулись   и дали тягу.      

— Их только сегодня утром посадили в загон! —   крикнула она, порываясь продолжать погоню, несмотря на присутствие кавалера. —   Только вчера их пригнали с фермы Спэдлхолт, отец отвалил за них немалые   денежки. Они хотят вернуться домой, глупые чушки! Закройка скорей садовую   калитку, миленький, и помоги мне загнать их! Никого из мужчин нету дома, одна   мать, и они удерут, если мы не помешаем.      

Он взялся ей помочь и начал гоняться за свиньями прямо по   грядам картофеля и капусты. Он то и дело сталкивался с Арабеллой и улучил   момент, чтобы поцеловать ее. Первую свинью водворили на место сразу; со второй   пришлось повозиться; третья же, длинноногая тварь, оказалась более упорной и увертливой.   Она пролезла через дыру в садовой ограде и очутилась на дороге.      

— Она удерет, если не догнать ее! — испугалась   Арабелла. — Бежим вместе.      

Она выбежала из сада следом за свиньей, Джуд — за нею,   стараясь не упускать из виду беглянку. При случае они кричали какому-нибудь   мальчишке, чтобы он остановил свинью, но та всякий раз увертывалась и неслась   дальше.      

— Дай мне руку, дорогая, — сказал Джуд. — Ты   совсем запыхалась.      

Она с готовностью протянула ему горячую руку, и, дальше они   побежали вместе.      

— А все оттого, что их сюда пригнали, — заметила   она. Пригонишь — они всегда запоминают дорогу домой. Надо было везти их в   повозке.      

В это время свинья добежала до открытых ворот в околице и   проскочила в них со всем проворством, на какие были способны ее ножки. Когда   преследователи выбежали за ворота и поднялись на нагорье, стало ясно, что если   они хотят догнать свинью, им придется пробежать весь путь до фермы. Отсюда, с   высоты, свинья казалась крошечным пятнышком, она безошибочно неслась к своему   родному дому.      

— Ничего не поделаешь! — воскликнула   Арабелла. — Она будет там намного раньше нас. Но теперь это не важно, раз   мы знаем, что она не пропала и ее не украли по дороге. Там увидят, что это наша   свинья, и отошлют назад. Ах, боже мой, как мне жарко!      

И, не выпуская руки Джуда, она свернула в сторону и   бросилась на траву под чахлым боярышником, так что Джуд стремительно упал на   колени.      

— Ой, господи, чуть не свалила тебя! Ну и устала я!      

Она лежала на спине, вытянувшись во весь рост, на   травянистом склоне холма и смотрела в голубую высь, все еще не выпуская из   своей горячей руки руку Джуда. Он прилег подле нее, опершись на локоть.      

— Столько бежали — и все зря, — продолжала она; грудь   ее часто вздымалась и опускалась, щеки горели, пухлые красные губы   полураскрылись, на коже проступила испарина. — Ну, что же ты молчишь,   миленький?      

— Я тоже запыхался. Бежали-то все время в гору.      

Они были совсем одни — такое полное одиночество ощущаешь,   только когда вокруг широкое открытое пространство. Никто не мог бы подойти к   ним незамеченным ближе чем на милю. Они находились на одном из самых высоких   холмов в графстве, и оттуда, где они лежали, можно было разглядеть вдалеке   окрестности Кристминстера. На сейчас Джуд об этом не думал.      

— Ой, какая хорошенькая козявка вон там, на дереве! —   сказала Арабелла. — Похоже, гусеница, зеленая с желтым, никогда не видела   такой красивой!      

— Где? — спросил Джуд, приподнимаясь.      

— Так тебе не увидеть, придвинься ко мне, —   сказала она.      

Он перегнулся через нее, и их головы сблизились.      

— Все равно не вижу, — сказал он.      

— Да вон на суку, где он выходит из ствола. Там еще   листочек дрожит, ну? — она ласково притянула его к себе.      

— Не вижу, — повторил он, упираясь затылком в ее   щеку. — Может, встать, тогда увижу.      

Он поднялся и встал так, чтобы проследить за ее взглядом.      

— Какой ты глупый! — бросила она сердито и   отвернулась.      

— Да я и не хочу ее видеть, милая, на что она   мне? — молвил он, глядя на нее сверху. — Встань, Эбби.      

— Зачем?      

— Я хочу тебя поцеловать. Я все время только об этом и   думал!      

Она склонила набок голову, с минуту искоса с вызовом   разглядывала его, потом презрительно скривила губы, вскочила и, сказав   отрывисто: «Ну, мне пора идти!» — быстро пошла домой.      

Джуд бросился вслед и догнал ее.      

— Один только раз! — попросил он.      

— Не желаю! — отрезала она.      

Он удивился:      

— Что случилось?      

Она недовольно поджала губы, и Джуд плелся за ней, как   ягненок, пока она не замедлила шаг и не пошла с ним рядом, спокойно заговорив о   посторонних вещах, но каждый раз, когда он пытался взять ее за руку или обнять,   она останавливала его. Так они спустились к ограде отцовской фермы, и Арабелла   пошла домой, кивнув ему на прощанье с надменным и оскорбленным видом.      

«Наверное, я все-таки вел себя с ней слишком вольно», —   подумал он со вздохом и отправился в Мэригрин.      

В воскресенье утром в доме Арабеллы, как всегда, полным   ходом шла стряпня — особые приготовления к воскресному обеду. Ее отец брился   перед маленьким зеркальцем, подвешенным к оконной раме, а сама Арабелла и ее   мачеха тут же чистили бобы. Соседка, возвращаясь с утренней службы из ближайшей   церкви, заметив брившегося у окна Донна, кивнула ему и зашла в дом.      

— А я видела, как ты бежала кое с кем, хи-хи! Ну как,   дело идет на лад? — с места в карьер игриво обратилась она к Арабелле.      

Не подымая глаз, Арабелла сделала непроницаемое лицо.      

— Я слышала, он собирается в Кристминстер, как только   подвернется случай.      

— Вы это слышали недавно… совсем недавно? — выдавила из   себя Арабелла, чуть не задохнувшись от ревности и злобы.      

— Нет! Это давным-давно известно, что он туда   собирается. Все ждет удобного момента. Ну, а пока гулять ему все равно с   кем-нибудь надо. Молодые люди нынче ненадежные. Здесь попасутся, там — и нет   их. Не то что в наше время.      

Когда сплетница убралась восвояси, Арабелла вдруг заявила   мачехе:      

— Я хочу, чтобы вы с отцом пошли вечером, после чая,   проведать Эдлинов. Или нет… сегодня служат вечерню в Фенсворте, можете пойти   туда.      

— Почему? Что такое будет сегодня вечером?»      

— Ничего. Просто я хочу остаться дома одна. Он слишком   робок, и мне не зазвать его сюда, если вы будете дома. Раз уж я имею к нему   интерес, придется постараться, не то он ускользнет у меня из-под носа.      

— Если погода будет хорошая, мы можем и пройтись, коли   тебе так хочется.      

Под вечер Арабелла вышла погулять с Джудом, который вот уже   несколько недель не брал в руки книги: ни греческой, ни латинской, ни какой   другой. Они направились вверх по склону и добрались до заросшей травою дороги,   а по ней вдоль кряжа до земляного вала в виде кольца, возведенного еще   бриттами; Джуд размышлял о древней эпохе, в которую была проложена дорога, и о   погонщиках, которые проходили по ней в те времена, когда римляне, быть может,   еще не знали этой страны. С равнины до них донесся перезвон колоколов. Вскоре   он перешел на монотонный бой, а потом совсем затих.      

— Теперь пойдем назад, — сказала Арабелла, которая   внимательно слушала колокольный звон.      

Джуд не возражал. Пока он был с ней, ему было все равно,   куда идти. Но вот они подошли к ее дому, и он сказал нерешительно:      

— К тебе я не пойду. Почему ты сегодня так спешишь   уйти? Ведь еще совсем светло.      

— Погоди.      

Она подергала за ручку двери и убедилась, что дверь заперта.      

— А!.. Ушли в церковь, — сказала она.      

И, пошарив за железной скобой, нашла ключ и отперла дверь.      

— А теперь ты зайдешь на минутку? — спросила она   небрежно. — Мы будем совсем одни.      

— Конечно, — с готовностью откликнулся Джуд,   обрадованный столь неожиданной переменой обстоятельств.      

Они вошли. Не хочет ли он чаю? Нет, слишком поздно, лучше он   посидит и поболтает с ней. Она сняла жакетку и шляпу, и они уселись —   разумеется, рядышком.      

— Только, пожалуйста, не трогай меня, игриво сказала   она. — Я теперь совсем хрупкая стала. Или лучше я переложу его в место   понадежней.      

И она стала расстегивать ворот платья.      

— Что там у тебя? — удивился Джуд.      

— Яйцо. От кохинхинки. Я хочу вывести очень редкую   породу. И всюду ношу его с собой. Недели через три, а то и раньше, вылупится   цыпленок.      

— Где же ты его прячешь?      

— А вот здесь.      

Она запустила руку за пазуху и вытащила яйцо, обернутое   шерстью, а поверх для безопасности свиным пузырем. Показав ему яйцо, она   спрятала его обратно.      

— Так что помни: меня трогать нельзя. Я не хочу, чтобы   оно разбилось, — тогда придется начинать все сначала.      

— Что за странное занятие?      

— Это давнишний обычай. По-моему, ничего странного,   если женщина хочет произвести на свет живое существо.      

— Но для меня сейчас это большое неудобство! — со   смехом сказал он.      

— И поделом! Вот все, что ты можешь получить от меня.      

Она повернулась вместе со стулом и, перегнувшись через   спинку, тихонько подставила ему щеку.      

— Как жестоко ты со мной обходишься!      

— А ты бы поймал меня минутой раньше, когда я вынимала   яйцо! Вот! — вызывающе сказала она. — У меня его сейчас нет!      

Она снова быстро вытащила яйцо, но, прежде чем он успел ее   схватить, так же быстро спрятала его обратно, заразительно смеясь своей уловке.   Завязалась короткая борьба. Джуд сунул руку ей за пазуху и торжествующе   завладел яйцом. Она вспыхнула, он опомнился и тоже покраснел.      

Тяжело дыша, они глядели друг на друга, наконец он встал и   сказал:      

— Один только поцелуй, теперь я могу сделать это, не   нанося ущерба твоей собственности. А потом уйду!      

Но она уже вскочила и, крикнув ему:      

— Сначала найди меня! — убежала.      

Джуд последовал за ней. В комнате уже стало темно, окно было   маленькое, и он долго не мог разглядеть, куда она девалась, пока смех не выдал   ее. Оказалось, она взбежала по лестнице, и тогда Джуд бросился за ней по пятам.      

 IX      

       

Прошло еще два месяца, и все это время парочка постоянно   встречалась, Арабелла, казалось, была чем-то недовольна; она все время строила   предположения, ждала, недоумевала.      

Однажды она встретила бродячего лекаря Вильберта. Как все   местные жители, она хорошо знала этого знахаря и завела с ним разговор о своих   делах. До встречи с Вильбертом Арабелла была мрачна, но после разговора с ним   повеселела. В тот же вечер она пришла на свидание с Джудом; вид у него был   грустный.      

— Я уезжаю, — объявил он ей. — Думаю, мне   следует уехать. Так, кажется, будет лучше для нас обоих. Ах, если бы между нами   ничего не было! Знаю, во всем виноват я. Но никогда не поздно поправить дело.      

Арабелла заплакала.      

— Откуда ты знаешь, что не поздно? — сказала она.   — Тебе хорошо так говорить! Я еще тебе ничего не сказала! — И она поглядела ему   в лицо глазами, полными слез.      

— Как! — спросил он, бледнея. — Неужели?..      

— Да! А что я буду делать, если ты меня бросишь?      

— Арабелла, милая, как ты можешь так говорить! Будь   спокойна, я тебя не брошу!      

— Ну, тогда…      

— Сейчас я почти ничего не зарабатываю, ты сама знаешь…   Только, пожалуй, мне следовало раньше подумать об этом… Но уж раз такое   случилось, мы должны пожениться. Неужели ты думаешь, я могу поступить иначе?      

— Я думала… я думала, миленький, из-за этого ты, может,   еще скорее уедешь и оставишь меня с этим одну!      

— Хорошо же ты меня знаешь! — Правда, полгода или   даже три месяца назад я и не помышлял о женитьбе. Это разрушает все мои планы —   я имею в виду те планы, дорогая, что я строил еще до знакомства с тобой. Но, в   конце концов, что такое планы! Мечты о книгах, степенях, недосягаемом положении   и тому подобном. Ну конечно же, мы поженимся — мы должны это сделать!      

В ту же ночь он пошел бродить один в темноте, рассуждая сам   с собой. В глубине души он хорошо, даже слишком хорошо понимал, что Арабелла   как жена немногого стоит. Однако так было принято поступать среди честных   деревенских парней, когда они заходили слишком далеко в любовных отношениях с   девушками; он имел несчастье это сделать и был готов сдержать свое слово и   нести ответственность за последствия. Самоуспокоения ради он убеждал   себя, что верит ей. Не сама Арабелла, а его отношение к ней — вот что   важно, твердил он себе.      

В следующее же воскресенье в церкви были оглашены их имена.   Весь приход говорил о том, какой простофиля молодой Фаули. Вот к чему свелось   его чтение: ему придется продать свои книги, чтобы купить кастрюли. Те же, кто   угадывал истинное положение дел, — среди них были и родители Арабеллы, —   утверждали, что другого поведения они и не ожидали от такого честного парня,   как Джуд, дескать, этим он искупит вину перед своей чистой возлюбленной.   Священник, венчавший их, как будто тоже одобрял этот брак.      

И вот, стоя перед вышеназванным священнослужителем, эти двое   дали клятву, что отныне и до конца жизни, доколе смерть не разлучит их, вера,   чувства и желания их пребудут такими же, какими были они в последние недели. Но   не менее замечательным, чем сама клятва, было то, что никто, казалось, не   удивился ей.      

Бабка Джуда, булочница, испекла свадебный пирог, сказав с   горечью, что это последнее, что она может сделать для него, бедного простачка,   и что лучше бы ему давно сойти в могилу с отцом и матерью, чем жить ей на горе.   Арабелла отрезала от пирога несколько кусков, завернула их в белую почтовую   бумагу и отослала своим подружкам, Энни и Саре, участвовавшим в истории со   свиной требухой, написав на каждом свертке: «В благодарность за хороший совет».      

Конечно, вначале дела у молодоженов обстояли не блестяще,   даже на самый оптимистический взгляд. Подмастерье каменщика, девятнадцати лет   отроду, на половинном жалованье, пока не кончится испытательный срок, — вот кем   был Джуд. Жена ничем не могла быть полезна ему в условиях города, где он на   первых порах предполагал поселиться. Однако крайняя необходимость хоть немного   увеличить доходы вынудила его снять домик в уединенном месте у дороги между   Бурым Домом и Мэригрин, чтобы можно было подзарабатывать на овощах с огорода и   держать свинью, используя прежний опыт Арабеллы. Разумеется, это была не та   жизнь, о какой он мечтал, к тому же ему приходилось каждый день совершать   длинный путь до Элфредстона и обратно. Арабелла, однако, полагала, что все это   лишь временные затруднения; она заполучила мужа — вот что главное; мужа,   который будет зарабатывать ей деньги на наряды и шляпки, как только она   приберет его к рукам и заставит заниматься делом, а эти дурацкие книжки вовсе   забросить.      

Итак, вечером после свадьбы он привел ее в этот дом, покинув   свою старую комнатушку у бабки, где он потратил столько труда на латынь и   греческий.      

Его постигло легкое разочарование, когда он в первый раз   наблюдал, Как Арабелла раздевается. Длинная коса, которую она огромным узлом   закручивала на макушке, была преспокойна отвязана, расчесана и повешена на   зеркале, которое он ей подарил.      

— Как? Значит, это не твои волосы? — спросил он,   вдруг почувствовав к ней неприязнь.      

— Разумеется, нет, в хорошем обществе теперь никто не   носит своих.      

— Глупости! В городе, может быть, и так. Но в деревне,   мне кажется, совсем другое дело. К тому же у тебя и своих волос хватает,   по-моему.      

— На деревенский вкус хватает. А в городе мужчинам   нравится, чтобы было больше, и когда я служила буфетчицей в Олдбрикхеме…      

— Буфетчицей в Олдбрикхеме?      

— Ну, собственно, не буфетчицей… я разливала пиво в   трактире… совсем недолго, а что? Кто-то посоветовал мне завести косу, и я   купила ее, так просто, для баловства. Чем больше волос, тем красивей, так   считается в Олдбрикхеме, а это город почигде твоего Кристминстера. Все   благородные дамы носят накладные волосы, мне ученик парикмахера говорил.      

Джуд с болью подумал, что, возможно, это и так, а все-таки,   насколько ему известно, многие неиспорченные девушки, уехавшие в город, живут   там годами, сохраняя простоту и в образе жизни, и во внешнем облике. У других,   к сожалению, любовь ко всему искусственному в крови, и они с налету схватывают   всякую подделку. А впрочем, пожалуй, нет большого греха в том, что женщина   хочет прибавить себе немножко волос, и он решил больше об этом не думать.      

В течение первых недель новоиспеченная жена всегда   возбуждает интерес, даже если будущее семьи и ее доходы неопределенны. Есть в   ее положении и в отношениях ее со знакомыми некая пикантность, которая   скрашивает унылую действительность и на время уносит даже самую робкую   новобрачную из мира реальности. Как-то в базарный день миссис Джуд Фаули шла по   улицам Элфредстона именно в таком настроении духа и повстречала свою давнишнюю   приятельницу Энни, с которой не виделась со дня свадьбы.      

Сначала они, по обыкновению, захихикали; жизнь казалась им   настолько веселой, что этого нельзя было и выразить словами.      

— Вот видишь, дело выгорело! — заметила   девица. — Ну да с таким, как он, иначе и быть не могло, я это знала. Он   славный и добрый малый, и ты должна им гордиться.      

— Я и горжусь — спокойно отвечала миссис Фаули.      

— Ну, а когда ты ждешь?..      

— Тсс! Я ничего не жду.      

— Как так?      

— Я ошиблась.      

— Ах, Арабелла, Арабелла, ну и лиса ты! Ошиблась?   Ничего не скажешь, умно, просто-таки ловко! Уж на что я опытная, а до такого   никогда бы не додумалась! Я думала, ребенок так ребенок, но чтобы притвориться!      

— Не спеши кричать о притворстве! Я вовсе не   притворялась. Я не знала.      

— Помяни мое слово, и взбесится же он, когда узнает!   Задаст он тебе перцу под праздничек! Что бы там ни было, он все равно скажет,   что это обман, и притом двойной, вот те крест!      

— В первом я признаюсь, а во втором нет… Подумаешь,   ему-то не все равно? Он даже обрадуется, что я ошиблась. Ничего, стерпит.   Мужчины все одинаковы, а что им еще остается? Раз женился, деваться некуда.      

Тем не менее Арабелла с некоторой опаской ждала той поры,   когда ей волей-неволей придется признаться, что тревогу она подняла напрасно.   Случай представился как-то вечером перед отходом ко сну. Они были в спальне, в   своем уединенном домике, стоявшем у дороги, куда Джуд каждый день возвращался с   работы. В тот день он проработал целых двенадцать часов и лег спать раньше   жены. Когда она вошла в комнату, он уже успел задремать и лишь смутно видел,   как она раздевается перед небольшим зеркалом.      

Однако что-то в ее поведении заставило его очнуться. Она   сидела так, что ему видно было в зеркале ее лицо, и он заметил, что она   развлекается, делая на щеках ямочки, о которых уже говорилось, — этим   удивительным искусством она владела в совершенстве и результата добивалась   мгновенно. И он вдруг подумал, что ямочки на ее щеках появляются значительно   реже, чем в первые недели их знакомства.      

— Не делай этого, Арабелла! — воскликнул   он. — Ничего дурного в этом нет, но… мне неприятно смотреть на тебя.