1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Перевод: Н. А. Коган      

Собор парижской богоматери    

     

Несколько лет тому назад, осматривая Собор Парижской  Богоматери или, выражаясь точнее, обследуя его, автор этой книги обнаружил в  темном закоулке одной из башен следующее начертанное на стене слово:    

     

     

«АМАГКН»[1]    

     

Эти греческие буквы, потемневшие от времени и довольно  глубоко врезанные в камень, некие свойственные готическому письму признаки,  запечатленные в форме и расположении букв, как бы указывающие на то, что  начертаны они были рукой человека средневековья, и в особенности мрачный и роковой  смысл, в них заключавшийся, глубоко поразили автора.    

Он спрашивал себя, он старался постигнуть, чья страждущая  душа не пожелала покинуть сей мир без того, чтобы не оставить на челе древней  церкви этого стигмата преступлений или несчастья.    

Позже эту стену (я даже точно не припомню, какую именно) не  то выскоблили, не то закрасили, и надпись исчезла. Именно так в течение вот уже  двухсот лет поступают с чудесными церквами средневековья. Их увечат как угодно  – и изнутри и снаружи. Священник их перекрашивает, архитектор скоблит; потом  приходит народ и разрушает их.    

И вот ничего не осталось ни от таинственного слова,  высеченного в стене сумрачной башни собора, ни от той неведомой судьбы, которую  это слово так печально обозначало, – ничего, кроме хрупкого воспоминания,  которое автор этой книги им посвящает. Несколько столетий тому назад исчез из  числа живых человек, начертавший на стене это слово; исчезло со стены собора и  само слово; быть может, исчезнет скоро с лица земли и сам собор.    

Это слово и породило настоящую книгу.    

     

Март 1831     

 Книга первая    

     

I. Большая зала    

     

Триста сорок восемь лет шесть месяцев и девятнадцать дней  тому назад парижане проснулись под перезвон всех колоколов, которые  неистовствовали за тремя оградами: Сите, Университетской стороны и Города.    

Между тем день 6 января 1482 года отнюдь не являлся датой, о  которой могла бы хранить память история. Ничего примечательного не было в  событии, которое с самого утра привело в такое движение и колокола и горожан  Парижа. Это не был ни штурм пикардийцев или бургундцев, ни процессия с мощами,  ни бунт школяров, ни въезд «нашего грозного властелина короля», ни даже  достойная внимания казнь воров и воровок на виселице по приговору парижской  юстиции. Это не было также столь частое в XV веке прибытие какоголибо пестро  разодетого и разукрашенного плюмажами иноземного посольства. Не прошло и двух  дней, как последнее из них – это были фландрские послы, уполномоченные  заключить брак между дофином и Маргаритой Фландрской, – вступило в Париж,  к великой досаде кардинала Бурбонского, который, в угоду королю, должен был  скрепя сердце принимать неотесанную толпу фламандских бургомистров и угощать их  в своем Бурбонском дворце представлением «прекрасной моралитэ, шутливой сатиры  и фарса», пока проливной дождь заливал его роскошные ковры, разостланные у  входа во дворец.    

Тем событием, которое 6 января «взволновало всю парижскую  чернь», как говорит Жеан де Труа, – было празднество, объединявшее с  незапамятных времен праздник Крещения с праздником шутов.    

В этот день на Гревской площади зажигались потешные огни, у  Бракской часовни происходила церемония посадки майского деревца, в здании  Дворца правосудия давалась мистерия. Об этом еще накануне возвестили при звуках  труб на всех перекрестках глашатаи парижского прево, разодетые в щегольские  полукафтанья из лилового камлота с большими белыми крестами на груди.    

Заперев двери домов и лавок, толпы горожан и горожанок с  самого утра потянулись отовсюду к упомянутым местам. Одни решили отдать  предпочтение потешным огням, другие – майскому дереву, третьи – мистерии.  Впрочем, к чести исконного здравого смысла парижских зевак, следует признать,  что большая часть толпы направилась к потешным огням, вполне уместным в это  время года, другие – смотреть мистерию в хорошо защищенной от холода зале Дворца  правосудия; а бедному, жалкому, еще не расцветшему майскому деревцу все  любопытные единодушно предоставили зябнуть в одиночестве под январским небом,  на кладбище Бракской часовни.    

Народ больше всего теснился в проходах Дворца правосудия,  так как было известно, что прибывшие третьего дня фландрские послы намеревались  присутствовать на представлении мистерии и на избрании папы шутов, которое  также должно было состояться в большой зале Дворца.    

Нелегко было пробраться в этот день в большую залу,  считавшуюся в то время самым обширным закрытым помещением на свете. (Правда,  Соваль тогда еще не обмерил громадную залу в замке Монтаржи.) Запруженная  народом площадь перед Дворцом правосудия представлялась зрителям, глядевшим на  нее из окон, морем, куда пять или шесть улиц, подобно устьям рек, непрерывно  извергали все новые потоки голов. Непрестанно возрастая, эти людские волны  разбивались об углы домов, выступавшие то тут, то там, подобно высоким мысам в  неправильном водоеме площади.    

Посредине высокого готического[2] фасада Дворца правосудия находилась главная  лестница, по которой безостановочно поднимался и спускался людской поток;  расколовшись ниже, на промежуточной площадке, надвое, он широкими волнами  разливался по двум боковым спускам; эта главная лестница, как бы непрерывно  струясь, сбегала на площадь, подобно водопаду, низвергающемуся в озеро. Крик,  смех, топот ног производили страшный шум и гам. Время от времени этот шум и гам  усиливался: течение, несшее толпу к главному крыльцу, поворачивало вспять и,  крутясь, образовывало водовороты. Причиной тому были либо стрелок, давший  комунибудь тумака, либо лягавшаяся лошадь начальника городской стражи,  водворявшего порядок; эта милая традиция, завещанная парижским прево  конетаблям, перешла от конетаблей по наследству к конной страже, а от нее к  нынешней жандармерии Парижа.    

В дверях, в окнах, в слуховых оконцах, на крышах домов  кишели тысячи благодушных, безмятежных и почтенных горожан, спокойно глазевших  на Дворец, глазевших на толпу и ничего более не желавших, ибо многие парижане  довольствуются зрелищем самих зрителей, и даже стена, за которой что‑либо  происходит, уже представляет для них предмет, достойный любопытства.    

Если бы нам, живущим в 1830 году, дано было мысленно  вмешаться в толпу парижан XV века и, получая со всех сторон пинки,  толчки, – прилагая крайние усилия, чтобы не упасть, проникнуть вместе с  ней в обширную залу Дворца, казавшуюся в день 6 января 1482 года такой тесной,  то зрелище, представившееся нашим глазам, не лишено было бы занимательности и  очарования; нас окружили бы вещи столь старинные, что они для нас были бы полны  новизны.    

Если читатель согласен, мы попытаемся хотя бы мысленно  воссоздать то впечатление, которое он испытал бы, перешагнув вместе с нами  порог обширной залы и очутившись среди толпы, одетой в хламиды, полукафтанья и  безрукавки.    

Прежде всего мы были бы оглушены и ослеплены. Над нашими  головами двойной стрельчатый свод, отделанный деревянной резьбой, расписанный  золотыми лилиями по лазурному полю; под ногами – пол, вымощенный белыми и  черными мраморными плитами. В нескольких шагах от нас огромный столб, затем  другой, третий – всего на протяжении залы семь таких столбов, служащих линией  опоры для пяток двойного свода. Вокруг первых четырех столбов – лавочки  торговцев, сверкающие стеклянными изделиями и мишурой; вокруг трех остальных –  истертые дубовые скамьи, отполированные короткими широкими штанами тяжущихся и  мантиями стряпчих. Кругом залы вдоль высоких стен, между дверьми, между окнами,  между столбами – нескончаемая вереница изваяний королей Франции, начиная с  Фарамонда: королей нерадивых, опустивших руки и потупивших очи, королей  доблестных и воинственных, смело подъявших чело и руки к небесам. Далее, в  высоких стрельчатых окнах – тысячецветные стекла; в широких дверных нишах –  богатые, тончайшей резьбы двери; и все это – своды, столбы, стены, наличники  окон, панели, двери, изваяния – сверху донизу покрыто великолепной голубой с  золотом краской, успевшей к тому времени уже слегка потускнеть и почти совсем  исчезнувшей под слоем пыли и паутины в 1549 году, когда дю Брель по традиции  все еще восхищался ею.    

Теперь вообразите себе эту громадную продолговатую залу,  освещенную сумеречным светом январского дня, заполоненную пестрой и шумной  толпой, которая плывет по течению вдоль стен и вертится вокруг семи столбов, и  вы получите смутное представление о той картине, любопытные подробности которой  мы попытаемся обрисовать точнее.    

Несомненно, если бы Равальяк не убил Генриха IV, не было бы  и документов о деле Равальяка, хранившихся в канцелярии Дворца правосудия; не  было бы и сообщников Равальяка, заинтересованных в исчезновении этих  документов; значит, не было бы и поджигателей, которым, за неимением лучшего  средства, пришлось сжечь канцелярию, чтобы сжечь документы, и сжечь Дворец  правосудия, чтобы сжечь канцелярию; следовательно, не было бы и пожара 1618  года. Все еще высился бы старинный Дворец с его старинной залой, и я мог бы  сказать читателю: «Пойдите, полюбуйтесь на нее»; таким образом, мы были бы  избавлены: я – от описания этой залы, а читатель от чтения сего посредственного  описания. Это подтверждает новую истину, что последствия великих событий  неисчислимы.    

Весьма возможно, впрочем, что у Равальяка никаких сообщников  не было, а если, случайно, они у него и оказались, то могли быть совершенно  непричастны к пожару 1618 года. Существуют еще два других весьма правдоподобных  объяснения. Во‑первых, огромная пылающая звезда, шириною в фут, длиною в  локоть, свалившаяся, как всем известно, с неба 7 марта после полуночи на крышу  Дворца правосудия; во‑вторых, четверостишие Теофиля:    

     

Да, шутка скверная была,    

Когда сама богиня Права,    

Съев пряных кушаний немало,    

Себе все небо обожгла.[3]    

     

Но, как бы ни думать об этом тройном – политическом,  метеорологическом и поэтическом – толковании, прискорбный факт пожара остается  несомненным. По милости этой катастрофы, в особенности по милости всевозможных  последовательных реставраций, уничтоживших то, что пощадило пламя, немногое  уцелело ныне от этой первой обители королей Франции, от этого Дворца, более  древнего, чем Лувр, настолько древнего уже в царствование короля Филиппа  Красивого, что в нем искали следов великолепных построек, воздвигнутых королем  Робером и описанных Эльгальдусом.    

Исчезло почти все. Что сталось с кабинетом, в котором  Людовик Святой «завершил свой брак»? Где тот сад, в котором он, «одетый в  камлотовую тунику, грубого сукна безрукавку и плащ, свисавший до черных  сандалий», возлежа вместе с Жуанвилем на коврах, вершил правосудие? Где покои  императора Сигизмунда? Карла IV? Иоанна Безземельного? Где то крыльцо, с  которого Карл VI провозгласил свой милостивый эдикт? Где та плита, на которой  Марсель в присутствии дофина зарезал Робера Клермонского и маршала Шампанского?  Где та калитка, возле которой были изорваны буллы антипапы Бенедикта и откуда,  облаченные на посмешище в ризы и митры и принужденные публично каяться на всех  перекрестках Парижа, выехали обратно те, кто привез эти буллы? Где большая  зала, ее позолота, ее лазурь, ее стрельчатые арки, статуи, каменные столбы, ее  необъятный свод, весь в скульптурных украшениях? А вызолоченный покой, у входа в  который стоял коленопреклоненный каменный лев с опущенной головой и поджатым  хвостом, подобно львам соломонова трона, в позе смирения, как то приличествует  грубой силе перед лицом правосудия? Где великолепные двери, великолепные  высокие окна? Где все чеканные работы, при виде которых опускались руки у  Бискорнета? Где тончайшая резьба дю Ганси?.. Что сделало время, что сделали  люди со всеми этими чудесами? Что получили мы взамен всего этого, взамен этой  истории галлов, взамен этого искусства готики? Тяжелые полукруглые низкие своды  де Броса, сего неуклюжего строителя портала Сен‑Жерве, – это взамен  искусства; что же касается истории, то у нас сохранились лишь многословные  воспоминания о центральном столбе, которые еще доныне отдаются эхом в болтовне  всевозможных Патрю.    

Но все это не так уж важно. Обратимся к подлинной зале  подлинного древнего Дворца.    

Один конец этого гигантского параллелограмма был занят  знаменитым мраморным столом такой длины, ширины и толщины, что, если верить  старинным описям, слог которых мог бы возбудить аппетит у Гаргантюа, «подобного  ломтя мрамора еще не видывал свет»; противоположный конец занимала часовня, где  стояла изваянная по приказанию Людовика XI статуя, изображающая его  коленопреклоненным перед Пречистой девой, и куда он, невзирая на то, что две  ниши в ряду королевских изваяний остаются пустыми, приказал перенести статуи  Карла Великого и Людовика Святого – двух святых, которые в качестве королей  Франции, по его мнению, имели большое влияние на небесах. Эта часовня, еще  новая, построенная всего только шесть лет тому назад, была создана в изысканном  вкусе того очаровательного, с великолепной скульптурой и тонкими чеканными  работами зодчества, которое отмечает у нас конец готической эры и удерживается  вплоть до середины XVI века в волшебных архитектурных фантазиях Возрождения.    

Небольшая сквозная розетка, вделанная над порталом, по  филигранности и изяществу отделки представляла собой настоящее произведение  искусства. Она казалась кружевной звездой.    

Посреди залы, напротив главных дверей, было устроено  прилегавшее к стене возвышение, обтянутое золотой парчой, с отдельным входом  через окно, пробитое в этой стене из коридора, смежного с вызолоченным покоем.  Предназначалось оно для фландрских послов и для других знатных особ,  приглашенных на представление мистерии.    

По издавна установившейся традиции представление мистерии  должно было состояться на знаменитом мраморном столе. С самого утра он уже был  для этого приготовлен. На его великолепной мраморной плите, вдоль и поперек  исцарапанной каблуками судейских писцов, стояла довольно высокая деревянная  клетка, верхняя плоскость которой, доступная взорам всего зрительного зала,  должна была служить сценой, а внутренняя часть, задрапированная коврами, –  одевальной для лицедеев. Бесхитростно приставленная снаружи лестница должна  была соединять сцену с одевальной и предоставлять свои крутые ступеньки и для  выхода актеров на сцену и для ухода их за кулисы. Таким образом, любое  неожиданное появление актера, перипетии, сценические эффекты – ничто не могло миновать  этой лестницы. О невинное и достойное уважения детство искусства и механики!    

Четыре судебных пристава Дворца, непременные надзиратели за  всеми народными увеселениями как в дни празднеств, так и в дни казней стояли на  карауле по четырем углам мраморного стола.    

Представление мистерии должно было начаться только в  полдень, с двенадцатым ударом больших стенных дворцовых часов. Несомненно, для  театрального представления это было довольно позднее время, но оно было удобно  для послов.    

Тем не менее многочисленная толпа народа дожидалась  представления с самого утра. Добрая половина этих простодушных зевак с рассвета  дрогла перед большим крыльцом Дворца; иные даже утверждали, будто они провели  всю ночь, лежа поперек главного входа, чтобы первыми попасть в залу. Толпа  росла непрерывно и, подобно водам, выступающим из берегов, постепенно  вздымалась вдоль стен, вздувалась вокруг столбов, заливала карнизы,  подоконники, все архитектурные выступы, все выпуклости скульптурных украшений.  Не мудрено, что давка, нетерпение, скука в этот день, дающий волю зубоскальству  и озорству, возникающие из‑за пустячных ссор, будь то соседство слишком острого  локтя или подбитого гвоздями башмака, усталость от долгого ожидания – все  вместе взятое еще задолго до прибытия послов придавало ропоту этой запертой,  стиснутой, сдавленной, задыхающейся толпы едкий и горький привкус. Только и  слышно было, что проклятия и сетования по адресу фламандцев, купеческого  старшины, кардинала Бурбонского, главного судьи Дворца, Маргариты Австрийской,  стражи с плетьми, стужи, жары, скверной погоды, епископа Парижского, папы  шутов, каменных столбов, статуй, закрытой двери, открытого окна, и все это  смешило и потешало рассеянных в толпе школяров и слуг, которые подзадоривали  общее недовольство острыми словечками и шуточками, еще больше возбуждая этими  булавочными уколами общее недовольство.    

Среди них отличалась группа веселых сорванцов, которые,  выдавив предварительно стекла в окне, бесстрашно расселись на карнизе и оттуда  бросали лукавые взгляды и замечания то в толпу, находившуюся в зале, то в толпу  на площади. Судя по тому, как они передразнивали окружающих, по их  оглушительному хохоту, по насмешливым окликам, которыми они обменивались с  товарищами через всю залу, видно было, что эти школяры далеко не разделяли  скуки и усталости остальной части публики, превращая для собственного  удовольствия все, что попадалось им на глаза, в зрелище, помогавшее им  терпеливо переносить ожидание.    

– Клянусь душой, это вы, Жоаннес Фролло де  Молендино! – кричал один из них другому, белокурому бесенку с хорошенькой  лукавой рожицей, примостившемуся на акантах капители. – Недаром вам дали  прозвище Жеан Мельник, ваши руки и ноги и впрямь походят на четыре крыла  ветряной мельницы. Давно вы здесь?    

– По милости дьявола, – ответил Жоаннес Фролло – я  торчу здесь уже больше четырех часов, надеюсь, они зачтутся мне в чистилище!  Еще в семь утра я слышал, как восемь певчих короля сицилийского пропели у  ранней обедни в Сент‑Шапель Достойно…    

– Прекрасные певчие! – ответил собеседник. –  Голоса у них тоньше, чем острие их колпаков. Однако перед тем как служить  обедню святому королю Иоанну, не мешало бы осведомиться, приятно ли Иоанну  слушать эту гнусавую латынь с провансальским акцентом.    

– Он заказал обедню, чтобы дать заработать этим  проклятым певчим сицилийского короля! – злобно крикнула старуха из  теснившейся под окнами толпы. – Скажите на милость! Тысячу парижских  ливров за одну обедню! Да еще из налога за право продавать морскую рыбу в  Париже!    

– Молчи, старуха! – вмешался какой‑то важный  толстяк, все время зажимавший себе нос из‑за близкого соседства с рыбной  торговкой. – Обедню надо было отслужить. Или вы хотите, чтобы король опять  захворал?    

– Ловко сказано, господин Жиль Лекорню[4], придворный меховщик! крикнул ухватившийся за  капитель маленький школяр.    

Оглушительный взрыв хохота приветствовал злополучное имя  придворного меховщика.    

– Лекорню! Жиль Лекорню! – кричали одни.    

– Cornutus et hirsutus![5] –  вторили другие.    

– Чего это они гогочут? – продолжал маленький  чертенок, примостившийся на капители. – Ну да, почтеннейший Жиль Лекорню,  брат Жеана Лекорню, дворцового судьи, сын Майе Лекорню, главного смотрителя  Венсенского леса; все они граждане Парижа и все до единого женаты.    

Толпа совсем развеселилась. Толстый меховщик молча пытался  ускользнуть от устремленных на него со всех сторон взглядов, но тщетно он  пыхтел и потел Как загоняемый в дерево клин, он, силясь выбраться из толпы,  достигал лишь того, что его широкое, апоплексическое, побагровевшее от досады и  гнева лицо только еще плотнее втискивалось между плеч соседей. Наконец один из  них, такой же важный, коренастый и толстый, пришел ему на выручку:    

– Какая мерзость! Как смеют школяры так издеваться над  почтенным горожанином? В мое время их за это отстегали бы прутьями, а потом  сожгли бы на костре из этих самых прутьев.    

Банда школяров расхохоталась.    

– Эй! Кто это там ухает? Какой зловещий филин?    

– Стой‑ка, я его знаю, – сказал один, – это  Андри Мюнье.    

– Один из четырех присяжных библиотекарей  Университета, – подхватил другой.    

– В этой лавчонке всякого добра по четыре штуки, –  крикнул третий, четыре нации, четыре факультета, четыре праздника, четыре  эконома, четыре попечителя и четыре библиотекаря.    

– Отлично, – продолжал Жеан Фролло, – пусть  же и побеснуются вчетверо больше!    

– Мюнье, мы сожжем твои книги!    

– Мюнье, мы вздуем твоего слугу!    

– Мюнье, мы потискаем твою жену!    

– Славная толстушка госпожа Ударда!    

– А как свежа и весела, точно уже овдовела!    

– Черт бы вас побрал! – прорычал Андри Мюнье.    

– Замолчи, Андри, – не унимался Жеан, все еще  цеплявшийся за свою капитель, – а то я свалюсь тебе на голову!    

Андри посмотрел вверх, как бы определяя взглядом высоту  столба и вес плута, помножил в уме этот вес на квадрат скорости и умолк.    

Жеан, оставшись победителем, злорадно заметил:    

– Я бы непременно так и сделал, хотя и прихожусь братом  архидьякону.    

– Хорошо тоже наше университетское начальство! Даже в  такой день, как сегодня, ничем не отметило наших привилегий! В Городе потешные  огни и майское дерево, здесь, в Сите, – мистерия, избрание папы шутов и  фландрские послы, а у нас в Университете – ничего.    

– Между тем на площади Мобер хватило бы места! –  сказал один из школяров, устроившихся на подоконнике.    

– Долой ректора, попечителей и экономов! – крикнул  Жеан.    

– Сегодня вечером следовало бы устроить иллюминацию в  Шан‑Гальяр из книг Андри, – продолжал другой.    

– И сжечь пульты писарей! – крикнул его сосед.    

– И трости педелей!    

– И плевательницы деканов!    

– И буфеты экономов!    

– И хлебные лари попечителей!    

– И скамеечки ректора!    

– Долой! – пропел им в тон Жеан. – Долой  Андри, педелей, писарей, медиков, богословов, законников, попечителей, экономов  и ректора!    

– Да это просто светопреставление! – возмутился  Андри, затыкая себе уши.    

– А наш ректор легок на помине! Вон он появился на  площади! – крикнул один из сидевших на подоконнике.    

Все, кто только мог, повернулись к окну.    

– Неужели это в самом деле наш достопочтенный ректор  Тибо? – спросил Жеан Фролло Мельник. Повиснув на одном из внутренних  столбов, он не мог видеть того, что происходило на площади.    

– Да, да, – ответили ему остальные, – он  самый, ректор Тибо!    

Действительно, ректор и все университетские сановники  торжественно шествовали по дворцовой площади навстречу послам. Школяры,  облепившие подоконник, приветствовали шествие язвительными насмешками и  ироническими рукоплесканиями. Ректору, который шел впереди, пришлось выдержать  первый залп, и залп этот был жесток.    

– Добрый день, господин ректор! Эй! Здравствуйте!    

– Каким образом очутился здесь этот старый игрок? Как  он расстался со своими костяшками?    

– Смотрите, как он трусит на своем муле! А уши у мула  короче ректорских!    

– Эй! Добрый день, ректор Тибо! Tybalde  alea tor[6] Старый  дурак! Старый игрок!    

– Да хранит вас бог! Ну как, сегодня ночью вам часто  выпадало двенадцать очков?    

– Поглядите, какая у него серая, испитая и помятая  рожа! Это все от страсти к игре и костям!    

– Куда это вы трусите, Тибо, Tybalde ad dados, задом к  Университету и передом к Городу?    

– Он едет снимать квартиру на улице Тиботоде[7], – воскликнул Жеан  Мельник.    

Вся компания школяров громовыми голосами, бешено аплодируя,  повторила этот каламбур:    

– Вы едете искать квартиру на улице Тиботоде, не правда  ли, господин ректор, партнер дьявола?    

Затем наступила очередь прочих университетских сановников.    

– Долой педелей! Долой жезлоносцев!    

– Скажи, Робен Пуспен, а это кто такой?    

– Это Жильбер Сюльи, Gilbertus de Soliaco, казначей  Отенского колежа.    

– Стой, вот мой башмак; тебе там удобнее, запустика ему  в рожу!    

– Saturnalitias mittimus весе nuces.[8]    

– Долой шестерых богословов и белые стихари!    

– Как, разве это богословы? А я думал – это шесть белых  гусей, которых святая Женевьева отдала городу за поместье Роньи!    

– Долой медиков!    

– Долой диспуты на заданные и на свободные темы!    

– Швырну‑ка я в тебя шапкой, казначей святой Женевьевы!  Ты меня надул! Это чистая правда! Он отдал мое место в нормандском землячестве  маленькому Асканио Фальцаспада из провинции Бурж, а ведь тот итальянец.    

– Это несправедливо! – закричали школяры. –  Долой казначея святой Женевьевы!    

– Эй! Иоахим де Ладеор! Эй! Лук Даюиль! Эй! Ламбер  Октеман!    

– Чтоб черт придушил попечителя немецкой корпорации!    

– И капелланов из Сент‑Шапель вместе с их серыми  меховыми плащами.    

– Seu de pellibus grisis fourratis!    

– Эй! Магистры искусств! Вон они, черные мантии! Вон  они, красные мантии!    

– Получается недурной хвост позади ректора!    

– Точно у венецианского дожа, отправляющегося  обручаться с морем.    

– Гляди, Жеан, вон каноники святой Женевьевы.    

– К черту чернецов!    

– Аббат Клод Коар! Доктор Клод Коар! Кого вы ищете?  Марию Жифард?    

– Она живет на улице Глатиньи.    

– Она греет постели смотрителя публичных домов.    

– Она выплачивает ему свои четыре денье – qualuor  denarios.    

– Aut unum bombum.    

– Вы хотите сказать – с каждого носа?    

– Товарищи! Вон Симон Санен, попечитель Пикардии, а  позади него сидит жена!    

– Post equitem sedet atra сиrа.[9]    

– Смелее, Симон!    

– Добрый день, господин попечитель!    

– Покойной ночи, госпожа попечительница!    

– Экие счастливцы, им все видно, – вздыхая,  промолвил все еще продолжавший цепляться за листья капители Жоаннес де  Молендино.    

Между тем присяжный библиотекарь Университета Андри Мюнье  прошептал на ухо придворному меховщику Жилю Лекорню:    

– Уверяю вас, сударь, что это светопреставление.  Никогда еще среди школяров не наблюдалось такой распущенности, и все это  наделали проклятые изобретения: пушки, кулеврины, бомбарды, а главное  книгопечатание, эта новая германская чума. Нет уж более рукописных сочинений и  книг. Печать убивает книжную торговлю. Наступают последние времена.    

– Это заметно и по тому, как стала процветать торговля  бархатом, ответил меховщик.    

Но тут пробило двенадцать.    

– А‑а! – единым вздохом ответила толпа.    

Школяры притихли. Затем поднялась невероятная сумятица;  зашаркали ноги, задвигались головы; послышалось оглушительное сморканье и кашель;  каждый старался приладиться, примоститься, приподняться. Наконец наступила  полная тишина: все шеи были вытянуты, все рты полуоткрыты, все взгляды  устремлены на мраморный стол. Но ничего нового на нем не появилось. Там по‑прежнему  стояли четыре судебных пристава, застывшие и неподвижные, словно раскрашенные  статуи. Тогда все глаза обратились к возвышению, предназначенному для  фландрских послов. Дверь была все так же закрыта, на возвышении – никого.  Собравшаяся с утра толпа ждала полудня, послов Фландрии и мистерии.  Своевременно явился только полдень.    

Это было уже слишком!    

Подождали еще одну, две, три, пять минут, четверть часа;  никто не появлялся. Помост пустовал, сцена безмолвствовала.    

Нетерпение толпы сменилось гневом. Слышались возгласы  возмущения, правда, еще негромкие. «Мистерию! Мистерию!» – раздавался  приглушенный ропот. Возбуждение нарастало. Гроза, дававшая о себе знать пока  лишь громовыми раскатами, веяла над толпой. Жеан Мельник был первым, вызвавшим  вспышку молнии.    

– Мистерию, и к черту фландрцев! – крикнул он во  всю глотку, обвившись, словно змея, вокруг своей капители.    

Толпа принялась рукоплескать.    

– Мистерию, мистерию! А Фландрию ко всем чертям! –  повторила толпа.    

– Подать мистерию, и притом немедленно! –  продолжал школяр. – А то, пожалуй, придется нам для развлечения и в  назидание повесить главного судью.    

– Верно! – завопила толпа. – А для начала  повесим его стражу!    

Поднялся невообразимый шум. Четыре несчастных пристава  побледнели и переглянулись. Народ двинулся на них, и им уже чудилось, что под  его напором прогибается и подается хрупкая деревянная балюстрада, отделявшая их  от зрителей.    

То была опасная минута.    

– Вздернуть их! Вздернуть! – кричали со всех  сторон.    

В это мгновение приподнялся ковер описанной нами выше  одевальной и пропустил человека, одно появление которого внезапно усмирило  толпу и, точно по мановению волшебного жезла, превратило ее гнев в любопытство.    

– Тише! Тише! – раздались голоса.    

Человек, дрожа всем телом, отвешивая бесчисленные поклоны,  неуверенно двинулся к краю мраморного стола, и с каждым шагом его поклоны  становились все более похожими на коленопреклонения.    

Мало‑помалу водворилась тишина. Слышался лишь тот еле  уловимый гул, который всегда стоит над молчащей толпой.    

– Господа горожане и госпожи горожанки! – сказал  вошедший. – Нам предстоит высокая честь декламировать и представлять в  присутствии его высокопреосвященства кардинала превосходную моралитэ под  названием «Праведный суд Пречистой девы Марии». Я буду изображать Юпитера. Его  преосвященство сопровождает в настоящую минуту почетное посольство герцога  Австрийского, которое несколько замешкалось, выслушивая у ворот Боде  приветственную речь ректора Университета. Как только его святейшество прибудет,  мы сейчас же начнем.    

Нет сомнения, что только вмешательство самого Юпитера  помогло спасти от смерти четырех несчастных приставов. Если бы нам выпало  счастье самим выдумать эту вполне достоверную историю, а значат, и быть  ответственными за ее содержание перед судом преподобной нашей матери‑критики,  то во всяком случае против нас нельзя было бы выдвинуть классического правила:  Nec Deus intersit.[10] Надо  сказать, что одеяние господина Юпитера было очень красиво и также немало  способствовало успокоению толпы, привлекая к себе ее внимание. Он был одет в  кольчугу, обтянутую черным бархатом с золотой вышивкой; голову его прикрывала  двухконечная шляпа с пуговицами позолоченного серебра; и не будь его лицо  частью нарумянено, частью покрыто густой бородой, не держи он в руках усыпанной  мишурой и обмотанной канителью трубки позолоченного картона, в которой  искушенный глаз легко мог признать молнию, не будь его ноги обтянуты в трико  телесного цвета и на греческий манер обвиты лентами, – этот Юпитер по  своей суровой осанке мог бы легко выдержать сравнение с любым бретонским  стрелком из отряда герцога Беррийского.    

 II. Пьер Гренгуар    

     

Однако, пока он держал свою торжественную речь, всеобщее  удовольствие и восхищение, возбужденные его костюмом, постепенно рассеивались,  а когда он пришел к злополучному заключению: «Как только его святейшество  прибудет, мы сейчас же начнем», – его голос затерялся в буре гиканья и  свиста.    

– Немедленно начинайте мистерию! Мистерию  немедленно! – кричала толпа. И среди всех голосов отчетливо выделялся  голос Жоаннеса де Молендино, прорезавший общий гул, подобно дудке на карнавале  в Ниме.    

– Начинайте сию же минуту! – визжал школяр.    

– Долой Юпитера и кардинала Бурбонского! – вопил  Робен Пуспен и прочие школяры, угнездившиеся на подоконнике.    

– Давайте моралитэ! – вторила толпа. – Сейчас  же, сию минуту, а не то мешок и веревка для комедиантов и кардинала!    

Несчастный Юпитер, ошеломленный, испуганный, побледневший  под слоем румян, уронил молнию, снял шляпу, поклонился и, дрожа от страха,  пролепетал:    

– Его высокопреосвященство, послы… госпожа Маргарита  Фландрская…    

Он не знал, что сказать. В глубине души он опасался, что его  повесят.    

Его повесит толпа, если он ее заставит ждать, его повесит  кардинал, если он его не дождется; куда ни повернись, перед ним разверзалась  пропасть, то есть виселица.    

К счастью, какой‑то человек пришел ему на выручку и принял  всю ответственность на себя.    

Этот незнакомец стоял по ту сторону балюстрады, в  пространстве, остававшемся свободным вокруг мраморного стола, и до сей поры не  был никем примечен благодаря тому, что его долговязая и тощая особа не могла  попасть ни в чье поле зрения, будучи заслонена массивным каменным столбом, к  которому он прислонялся. Это был высокий, худой, бледный, белокурый и еще  молодой человек, хотя щеки и лоб его уже бороздили морщины; его черный саржевый  камзол потерся и залоснился от времени. Сверкая глазами и улыбаясь, он  приблизился к мраморному столу и сделал знак рукой несчастному страдальцу. Но  тот до того растерялся, что ничего не замечал.    

Новоприбывший сделал шаг вперед.    

– Юпитер! – сказал он. – Милейший Юпитер!    

Тот не слышал его.    

Потеряв терпение, высокий блондин крикнул ему чуть не в  самое ухо:    

– Мишель Жиборн!    

– Кто меня зовет? – как бы внезапно пробудившись  от сна, спросил Юпитер.    

– Я, – ответил незнакомец в черном.    

– А! – произнес Юпитер.    

– Начинайте сейчас же! – продолжал тот. –  Удовлетворите требование народа. Я берусь умилостивить судью, а тот в свою  очередь умилостивит кардинала.    

Юпитер облегченно вздохнул.    

– Всемилостивейшие господа горожане! – крикнул он  во весь голос толпе, все еще продолжавшей его освистывать. – Мы сейчас  начнем!    

– Evoe, Jupiter! Plaudite, cives![11] – закричали  школяры.    

– Слава! Слава! – закричала толпа.    

Раздался оглушительный взрыв рукоплесканий, и даже после  того, как Юпитер ушел за занавес, зала все еще дрожала от приветственных  криков.    

Тем временем незнакомец, столь магически превративший «бурю  в штиль», как говорит наш милый старик Корнель, скромно отступил в полумрак  своего каменного столба, и, несомненно, по‑прежнему остался бы там невидим,  недвижим и безмолвен, не окликни его две молодые женщины, сидевшие в первом  ряду и обратившие внимание на его беседу с Мишелем Жиборном Юпитером.    

– Мэтр! – позвала его одна из них, делая ему знак  приблизиться.    

– Тес, милая Лиенарда, – сказала ее соседка,  хорошенькая, цветущая, по‑праздничному расфранченная девушка, – он не  духовное лицо, а светское, к нему следует обращаться не «мэтр», а «мессир».    

– Мессир! – повторила Лиенарда.    

Незнакомец приблизился к балюстраде.    

– Что угодно, сударыни? – учтиво спросил он.    

– О, ничего! – смутившись, ответила  Лиенарда. – Это моя соседка, Жискета ла Жансьен, хочет вам что‑то сказать.    

– Да нет же, – зардевшись, возразила  Жискета. – Лиенарда окликнула вас «мэтр», а я поправила ее и объяснила,  что вас следует назвать «мессир».    

Девушки потупили глазки. Незнакомец не прочь был завязать  беседу; он, улыбаясь, глядел на них.    

– Итак, вам нечего мне сказать, сударыни?    

– О нет, решительно нечего, – ответила Жискета.    

– Нечего, – повторила Лиенарда.    

Высокий молодой блондин хотел было уйти, но любопытным  девушкам не хотелось выпускать добычу из рук.    

– Мессир! – со стремительностью воды, врывающейся  в открытый шлюз, или женщины, принявшей твердое решение, обратилась к нему  Жискета. Вам, как видно, знаком этот военный, который будет играть роль  Пречистой девы в мистерии?    

– Вы желаете сказать – роль Юпитера? – спросил  незнакомец.    

– Да, да! – воскликнула Лиенарда. – Какая она  дурочка! Так вы знакомы с Юпитером!    

– С Мишелем Жиборном? Да, знаком, сударыня.    

– Какая у него изумительная борода! – сказала  Лиенарда.    

– А то, что они сейчас будут представлять,  красиво? – застенчиво спросила Жискета.    

– Великолепно, сударыня, – без малейшей запинки  ответил незнакомец.    

– Что же это будет? – спросила Лиенарда.    

– Праведный суд Пречистой девы Марии – моралитэ,  сударыня.    

– Ах вот что? – сказала Лиенарда.    

Последовало короткое молчание. Неизвестный прервал его:    

– Это совершенно новая моралитэ, ее еще ни разу не  представляли.    

– Значит, это не та, которую играли два года тому  назад, в день прибытия папского посла, когда три хорошенькие девушки  изображали…    

– Сирен, – подсказала Лиенарда.    

– Совершенно обнаженных, – добавил молодой  человек.    

Лиенарда стыдливо опустила глазки. Жискета, взглянув на нее,  последовала ее примеру. Незнакомец, улыбаясь, продолжал:    

– То было очень занятное зрелище. А нынче будут  представлять моралитэ, написанную в честь принцессы Фландрской.    

– А будут петь пасторали? – спросила Жискета.    

– Фи! – сказал незнакомец. – В моралитэ? Не  нужно смешивать разные жанры. Будь это шутливая пьеса, тогда сколько угодно!    

– Жаль, – проговорила Жискета. – А в тот день  мужчины и женщины вокруг фонтана Понсо разыгрывали дикарей, сражались между  собой и принимали всякие позы, когда пели пасторали и мотеты.    

– Что годится для папского посла, то не годится для  принцессы, – сухо заметил незнакомец.    

– А около них, – продолжала Лиенарда, – было  устроено состязание на духовых инструментах, которые исполняли возвышенные  мелодии.    

– А чтоб гуляющие могли освежиться, – подхватила  Жискета, – из трех отверстий фонтана били вино, молоко и сладкая настойка.  Пил кто только хотел.    

– А не доходя фонтана Понсо, близ церкви Пресвятой Троицы, –  продолжала Лиенарда, – показывали пантомиму Страсти господни.    

– Отлично помню! – воскликнула Жискета. –  Господь бог на кресте, а справа и слева разбойники.    

Тут болтушки, разгоряченные воспоминаниями о дне прибытия  папского посла, затрещали наперебой:    

– А немного подальше, близ ворот Живописцев, были еще  какие‑то нарядно одетые особы.    

– А помнишь, как охотник около фонтана Непорочных под  оглушительный шум охотничьих рогов и лай собак гнался за козочкой?    

– А у парижской бойни были устроены подмостки, которые  изображали дьепскую крепость!    

– Помнишь, Жискета: едва папский посол проехал, как эту  крепость взяли приступом и всем англичанам перерезали глотки?    

– У ворот Шатле тоже были прекрасные актеры!    

– И на мосту Менял, который к тому же был весь обтянут  коврами!    

– А как только посол проехал, то с моста выпустили в  воздух более двух тысяч всевозможных птиц. Как это было красиво, Лиенарда.    

– Сегодня будет еще лучше! – перебил их наконец  нетерпеливо внимавший им собеседник.    

– Вы ручаетесь, что это будет прекрасная  мистерия? – спросила Жискета.    

– Ручаюсь, – сказал он и слегка напыщенным тоном  добавил: – Я автор этой мистерии, сударыни!    

– В самом деле? – воскликнули изумленные девушки.    

– В самом деле, – приосанившись, ответил поэт. –  То есть нас двое: Жеан Маршан, который напилил досок и сколотил театральные  подмостки, и я, который написал пьесу. Меня зовут Пьер Гренгуар.    

Едва ли сам автор «Сида» с большей гордостью произнес бы:  «Пьер Корнель».    

Читатели могли заметить, что с той минуты, как Юпитер  скрылся за ковром, и до того мгновения, как автор новой моралитэ столь  неожиданно разоблачил себя, вызвав простодушное восхищение Жискеты и Лиенарды,  прошло немало времени. Любопытно, что вся эта возбужденная толпа теперь ожидала  начала представления, благодушно положившись на слово комедианта. Вот новое  доказательство той вечной истины, которая и доныне каждый день подтверждается в  наших театрах: лучший способ заставить публику терпеливо ожидать начала  представления – это уверить ее, что спектакль начнется незамедлительно.    

Однако школяр Жеан не дремал.    

– Эй! – закричал он, нарушив спокойствие,  сменившее сумятицу ожидания. – Юпитер! Госпожа богородица! Чертовы  фигляры! Вы что же, издеваетесь над нами, что ли? Пьесу! Пьесу! Начинайте, не  то мы начнем сначала!    

Этой угрозы было достаточно.    

Из глубины деревянного сооружения послышались звуки высоких  и низких музыкальных инструментов, ковер откинулся. Из‑за ковра появились  четыре нарумяненные, пестро одетые фигуры. Вскарабкавшись по крутой театральной  лестнице на верхнюю площадку, они выстроились перед зрителями в ряд и отвесили  по низкому поклону; оркестр умолк. Мистерия началась.    

Воцарилось благоговейное молчание и, вознагражденные щедрыми  рукоплесканиями за свои поклоны, четыре действующих лица начали декламировать  пролог, от которого мы охотно избавляем читателя. К тому же, как нередко бывает  и в наши дни, публику больше развлекали костюмы действующих лиц, чем  исполняемые ими роли; и это было справедливо. Все четверо были одеты в  наполовину желтые, наполовину белые костюмы; одежда первого была сшита из  золотой и серебряной парчи, второго – из шелка, третьего – из шерсти,  четвертого – из полотна. Первый в правой руке держал шпагу, второй – два  золотых ключа, третий – весы, четвертый – заступ. А чтобы помочь тем тугодумам,  которые, несмотря на всю ясность этих атрибутов, не поняли бы их смысла, на  подоле парчового одеяния большими черными буквами было вышито: «Я –  дворянство», на подоле шелкового: «Я – духовенство», на подоле шерстяного: «Я –  купечество», на подоле льняного: «Я – крестьянство». Внимательный зритель мог  без труда различить среди них две аллегорические фигуры мужского пола – по  более короткому платью и по островерхим шапочкам, и две женского пола – по  длинным платьям и капюшонам на голове.    

Лишь очень неблагожелательно настроенный человек не уловил  бы за поэтическим языком пролога того, что Крестьянство состояло в браке с  Купечеством, а Духовенство – с Дворянством и что обе счастливые четы сообща  владели великолепным золотым дельфином[12],  которого решили присудить красивейшей женщине мира. Итак, они отправились  странствовать по свету, разыскивая эту красавицу. Отвергнув королеву Голконды,  принцессу Трапезундскую, дочь великого хана татарского и проч., Крестьянство,  Духовенство, Дворянство и Купечество пришли отдохнуть на мраморном столе Дворца  правосудия, выкладывая почтенной аудитории такое количество сентенций,  афоризмов, софизмов, определений и поэтических фигур, сколько их полагалось на  экзаменах факультета словесных наук при получении звания лиценциата.    

Все это было поистине великолепно!    

Однако ни у кого во всей толпе, на которую четыре  аллегорические фигуры наперерыв изливали потоки метафор, не было столь внимательного  уха, столь трепетного сердца, столь напряженного взгляда, такой вытянутой шеи,  как глаз, ухо, шея и сердце автора, поэта, нашего славного Пьера Гренгуара,  который несколько минут назад не мог устоять перед тем, чтобы не назвать свое  имя двум хорошеньким девушкам. Он отошел и стал на свое прежнее место за  каменным столбом, в нескольких шагах от них; он внимал, он глядел, он упивался.  Отзвук благосклонных рукоплесканий, которыми встретили начало его пролога, еще  продолжал звучать у него в ушах, и весь он погрузился в то блаженное  созерцательное состояние, в каком автор внимает актеру, с чьих уст одна за  другой слетают его мысли среди тишины, которую хранит многочисленная аудитория.  О достойный Пьер Гренгуар!    

Хотя нам и грустно в этом сознаться, но блаженство первых  минут было вскоре нарушено. Едва Пьер Гренгуар пригубил опьяняющую чашу  восторга и торжества, как в нее примешалась капля горечи.    

Какой‑то оборванец, затертый в толпе, что мешало ему просить  милостыню, и не нашедший, по‑видимому, достаточного возмещения за понесенный им  убыток в карманах соседей, вздумал взобраться на местечко повиднее, желая  привлечь к себе и взгляды и подаяния. Едва лишь послышались первые стихи  пролога, как он, вскарабкавшись по столбам возвышения, приготовленного для послов,  влез на карниз, окаймлявший нижнюю часть балюстрады, и примостился там, словно  взывая своими лохмотьями и отвратительной раной на правой руке к вниманию и  жалости зрителей. Впрочем, он не произносил ни слова.    

Покуда он молчал, действие пролога развивалось  беспрепятственно, и никакого ощутимого беспорядка не произошло бы, если б на  беду школяр Жеан с высоты своего столба не заметил нищего и его гримас.  Безумный смех разобрал молодого повесу, и он, не заботясь о том, что прерывает  представление и нарушает всеобщую сосредоточенность, задорно крикнул:    

– Поглядите на этого хиляка! Он просит милостыню!    

Тот, кому случалось бросить камень в болото с лягушками или  выстрелом из ружья вспугнуть стаю птиц, легко вообразит себе, какое впечатление  вызвали эти неуместные слова среди аудитории, внимательно следившей за  представлением. Гренгуар вздрогнул, словно его ударило электрическим током.  Пролог оборвался на полуслове, все головы повернулись к нищему, а тот,  нисколько не смутившись и видя в этом происшествии лишь подходящий случай  собрать жатву, полузакрыл глаза и со скорбным видом затянул:    

– Подайте Христа ради!    

– Вот тебе раз! – продолжал Жеан. – Да ведь  это Клопен Труйльфу, клянусь душой! Эй, приятель! Должно быть, твоя рана на  ноге здорово тебе мешала, если ты ее перенес на руку?    

И тут же он с обезьяньей ловкостью швырнул мелкую серебряную  монету в засаленную шапку нищего, которую тот держал в больной руке. Нищий, не  моргнув глазом, принял и подачку и издевку и продолжал жалобным тоном:    

– Подайте Христа ради!    

Это происшествие развлекло зрителей; добрая половина их, во  главе с Робеном Пуспеном и всеми школярами, принялась весело рукоплескать этому  своеобразному дуэту, исполняемому в середине пролога крикливым голосом школяра  и невозмутимо монотонным напевом нищего.    

Гренгуар был очень недоволен. Оправившись от изумления, он,  даже не удостоив презрительным взглядом двух нарушителей тишины, изо всех сил  закричал актерам:    

– Продолжайте, черт возьми! Продолжайте!    

В эту минуту он почувствовал, что кто‑то потянул его за полу  камзола. Досадливо обернувшись, он едва мог заставить себя улыбнуться. А нельзя  было не улыбнуться. Это Жискета ла Жансьен, просунув хорошенькую ручку сквозь  решетку балюстрады, старалась таким способом привлечь его внимание.    

– Сударь! – спросила молодая девушка. – А  разве они будут продолжать?    

– Конечно, – обиженный подобным вопросом, ответил  Гренгуар.    

– В таком случае, мессир, – попросила она, –  будьте столь любезны, объясните мне…    

– То, что они будут говорить? – прервал ее  Гренгуар. – Извольте. Итак…    

– Да нет же, – сказала Жискета, – объясните  мне, что они говорили до сих пор.    

Гренгуар подпрыгнул, подобно человеку, у которого задели  открытую рану.    

– Черт бы побрал эту дурищу! – пробормотал он  сквозь зубы.    

В эту минуту Жискета погибла в его глазах.    

Между тем актеры вняли его настояниям, а публика,  убедившись, что они стали декламировать, принялась их слушать, хотя вследствие  происшествия, столь неожиданно разделившего пролог на две части, она упустила  множество красот пьесы. Гренгуар с горечью думал об этом. Все же мало‑помалу  воцарилась тишина, школяр умолк, нищий пересчитывал монеты в своей шапке, и  пьеса пошла своим чередом.    

В сущности, это было великолепное произведение, и мы даже  находим, что с некоторыми поправками им можно при желании воспользоваться и в  наши дни. Фабула пьесы, слегка растянутой и бессодержательной, что было в  порядке вещей в те времена, отличалась простотой, и Гренгуар в глубине души  восхищался ее ясностью. Само собой разумеется, четыре аллегорические фигуры, не  найдя уважительной причины для того, чтобы отделаться от своего золотого  дельфина, утомились, объехав три части света. Затем следовало похвальное слово  чудо‑рыбе, заключавшее в себе множество деликатных намеков на юного жениха  Маргариты Фландрской, который тогда скучал один в своем Амбуазском замке, не  подозревая, что Крестьянство и Духовенство, Дворянство и Купечество ради него  объездили весь свет. Итак, упомянутый дельфин был молод, был прекрасен, был  могуч, а главное (вот дивный источник всех королевских добродетелей!) он был  сыном льва Франции. Я утверждаю, что эта смелая метафора очаровательна и что в  день, посвященный аллегориям и эпиталамам в честь королевского бракосочетания,  естественная история, процветающая на театральных подмостках, нисколько не бывает  смущена тем, что лев породил дельфина. Столь редкостное и высокопарное  сравнение свидетельствует лишь о поэтическом восторге. Но справедливость  требует заметить, что поэту для развития этой великолепной мысли двухсот стихов  было многовато. Правда, по распоряжению прево мистерии надлежало длиться с  полудня до четырех часов, и надо же было актерам что‑то говорить. Впрочем,  толпа слушала терпеливо.    

Внезапно, в самый разгар ссоры между Купечеством и  Дворянством, в то время когда Крестьянство произносило следующие изумительные  стихи:    

Нет, царственней его не видывали зверя, дверь почетного  возвышения, до сих пор остававшаяся так некстати закрытой, еще более некстати  распахнулась, и звучный голос привратника провозгласил:    

– Его высокопреосвященство кардинал Бурбонский!    

 III. Кардинал    

     

Бедный Гренгуар! Треск огромных двойных петард в Иванов  день, залп двадцати крепостных аркебуз, выстрел знаменитой кулеврины на башне  Бильи, из которой в воскресенье 29 сентября 1465 года, во время осады Парижа,  было убито одним ударом семь бургундцев, взрыв порохового склада у ворот Тампль  – все это не столь сильно оглушило бы его в такую торжественную и драматическую  минуту, как эта короткая фраза привратника: «Его высокопреосвященство кардинал  Бурбонский!»    

И отнюдь не потому, что Пьер Гренгуар боялся или презирал  кардинала. Он не отличался ни малодушием, ни высокомерием. Истый эклектик, как  выражаются ныне, Гренгуар принадлежал к числу тех возвышенных и твердых,  уравновешенных и спокойных людей, которые умеют во всем придерживаться золотой  середины, stare in dimidio rerum, всегда здраво рассуждают и склонны к  свободомыслию, отдавая в то же время должное кардиналам. Эта ценная, никогда не  вымирающая порода философов, казалось, получила от мудрости, сей новой Ариадны,  клубок нитей, который, разматываясь, ведет их от сотворения мира сквозь  лабиринт всех дел человеческих. Они существуют во все времена и эпохи и всегда  одинаковы, то есть всегда соответствуют своему времени. Оставив в стороне  нашего Пьера Гренгуара, который, если бы нам удалось дать его истинный образ,  был бы их представителем в XV веке, мы должны сказать, что именно их дух  вдохновлял отца дю Бреля, когда он в XVI столетии писал следующие божественно‑наивные,  достойные перейти из века в век строки: «Я парижанин по рождению и „паризианин“  по манере говорить, ибо parrhisia по‑гречески означает „свобода слова“, коей я  и докучал даже кардиналам, дяде и брату принца Конти, но всегда с полным  уважением к их высокому сану и не оскорбляя никого из их свиты, а это уже  немалая заслуга».    

Итак, в том неприятном впечатлении, которое произвело на  Пьера Гренгуара появление кардинала, не было ни личной ненависти к кардиналу,  ни пренебрежения к факту его присутствия. Напротив, наш поэт, обладая изрядной  дозой здравого смысла и изношенным камзолом, придавал особое значение тому,  чтобы его намеки в прологе, особенно похвалы, расточаемые дофину, сыну льва  Франции, дошли до высокопреосвященного слуха. Но отнюдь не корысть преобладает  в благородной натуре поэтов. Я полагаю, что если сущность поэта может быть  обозначена числом десять, то какой‑нибудь химик, анализируя и фармакополизируя  ее, как выражается Рабле, вероятно, нашел бы в ней одну десятую корыстолюбия и  девять десятых самолюбия. В ту минуту, когда двери распахнулись, пропуская  кардинала, эти девять десятых самолюбия Гренгуара, распухнув и вздувшись под  действием народного восхищения, достигли удивительных размеров и задавили  неприметную молекулу корыстолюбия, которую мы только что обнаружили в натуре  поэтов. Впрочем, молекула эта драгоценна: она представляет собой тот балласт  реальности и человеческой природы, без которого поэты не могли бы коснуться  земли. Гренгуар наслаждался, ощущая, наблюдая и, так сказать, осязая все это  сборище, состоявшее, правда, из бездельников, но зато оцепеневших от изумления,  словно захлебнувшихся в потоках нескончаемых тирад, которые изливались из  каждой части его эпиталамы. Я утверждаю, что Гренгуар разделял всеобщий восторг  и, в противоположность Лафонтену, который на представлении своей комедии  Флорентинеу, спросил: «Что за невежда сочинил эти бредни? „, наш поэт охотно  осведомился бы у соседа: «Кем написан этот шедевр?“ И потому легко представить  себе то действие, какое на него должно было произвести внезапное и  несвоевременное появление кардинала.    

Опасения Гренгуара оправдались. Прибытие его  высокопреосвященства взбудоражило аудиторию. Все головы повернулись к  возвышению. Поднялся оглушительный шум. «Кардинал! Кардинал!» – повторяли  тысячи уст. Злополучный пролог был прерван вторично.    

Кардинал помедлил минуту у ступенек, ведущих на возвышение.  Пока он окидывал довольно равнодушным взором толпу, всеобщее возбуждение  усилилось. Каждому хотелось разглядеть кардинала. Каждый старался поднять  голову выше плеча соседа.    

Это было действительно высокопоставленное лицо, созерцание  которого стоило любых других зрелищ. Карл, кардинал Бурбонский, архиепископ и  граф Лионский, примас Галльский, был связан родственными узами и с Людовиком XI  через своего брата Пьера, сеньора Боже, женатого на старшей дочери короля, и с  Карлом Смелым через свою мать Агнесу Бургундскую. Отличительными, коренными  чертами характера примаса Галльского были гибкость царедворца и раболепие перед  власть имущими. Легко вообразить себе те многочисленные затруднения, которые  ему доставляло это двойное родство, и все те подводные камни светской жизни,  между которыми его умственный челн вынужден был лавировать, дабы не разбиться,  налетев на Людовика или на Карла – эту Сциллу и Харибду, уже поглотивших  герцога Немурского и конетабля Сен‑Поля. Милостью неба кардинал сумел  благополучно разделаться с этим путешествием и беспрепятственно достигнуть  Рима, то есть кардинальской мантии. Но хотя он и находился в гавани или, точнее  говоря, именно потому, что он находился в гавани, он не мог спокойно вспоминать  о превратностях своей долгой политической карьеры, исполненной тревог и тягот.  И он часто повторял, что 1476 год был для него «черным и белым», подразумевая  под этим, что в один и тот же год он лишился матери, герцогини Бурбонской, и  своего двоюродного брата, герцога Бургундского, и что одна утрата смягчила для  него горечь другой.    

Впрочем, он был человек добродушный, вел веселую жизнь,  охотно попивал вино из королевских виноградников Шальо, благосклонно относился  к Ришарде ла Гармуаз и к Томасе ла Сальярд, охотнее подавал милостыню  хорошеньким девушкам, нежели старухам, и за все это был любим простонародьем  Парижа. Обычно он появлялся в сопровождении целого штата знатных епископов и  аббатов, любезных, веселых, всегда согласных покутить; и не раз почтенные  прихожанки Сен‑Жермен д'Озэр, проходя вечером мимо ярко освещенных окон  Бурбонского дворца, возмущались, слыша, как те же самые голоса, которые только  что служили вечерню, теперь под звон бокалов тянули Bibamus papaliter[13], вакхическую песню папы  Бенедикта XII, прибавившего третью корону к тиаре.    

Вероятно, благодаря именно этой популярности, вполне им  заслуженной, кардинал при своем появлении избежал враждебного приема со стороны  шумной толпы, выражавшей такое недовольство всего лишь несколько минут назад и  весьма мало расположенной отдавать дань уважения кардиналу в тот самый день,  когда ей предстояло избрать папу. Но парижане – народ не злопамятный; к тому  же, самовольно заставив начать представление, добрые горожане сочли, что они как  бы восторжествовали над кардиналом, и были вполне удовлетворены. Вдобавок ко  всему кардинал Бурбонский был красавец мужчина, в великолепной пурпурной  мантии, которую он умел носить с большим изяществом, а это значило, что все  женщины, иначе говоря добрая половина залы, были на его стороне. Ведь  несправедливо и бестактно ошикать кардинала только за то, что он опоздал и этим  задержал начало спектакля, когда он красавец мужчина и с таким изяществом носит  свою пурпурную мантию!    

Итак, кардинал вошел, улыбнулся присутствующим той  унаследованной от своих предшественников улыбкой, которою сильные мира сего  приветствуют толпу, и медленно направился к своему креслу, обитому алым  бархатом, размышляя, по‑видимому, о чем‑то совершенно постороннем.  Сопровождавший его кортеж епископов и аббатов, или, как сказали бы теперь, его  генеральный штаб, вторгся за ним на возвышение, еще усилив шум и любопытство  толпы. Всякий хотел указать, назвать, дать понять, что знает хоть одного из  них: кто – Алоде, епископа Марсельского, если ему не изменяет память; кто –  настоятеля аббатства Сен‑Дени; кто – Робера де Леспинаса, аббата Сен‑Жермен‑де  Пре, распутного брата фаворитки Людовика XI; возникавшая при этом путаница  вызывала шумные споры. А школяры сквернословили. Это был их день, их шутовской  праздник, их сатурналии, ежегодная оргия корпораций писцов и школяров. Любая  непристойность считалась сегодня законной и священной. К тому же в толпе  находились такие шалые бабенки, как Симона Четыре‑Фунта, Агнеса Треска, Розина  Козлоногая. Как же не посквернословить в свое удовольствие и не  побогохульствовать в такой день, как сегодня, и в такой честной компании, как  духовные лица и веселые девицы? И они не зевали; среди гама звучал ужасающий  концерт ругательств и непристойностей, исполняемый школярами и писцами,  распустившими языки, которые в течение всего года сдерживались страхом перед  раскаленным железом святого Людовика. Бедный святой Людовик! Как они глумились  над ним в его собственном Дворце правосудия! Среди вновь появлявшихся на  возвышении духовных особ каждый школяр намечал себе жертву – черную, серую,  белую или лиловую рясу. Жеан Фролло де Молендино, как брат архидьякона, избрал  мишенью красную мантию и дерзко напал на нее. Устремив на кардинала бесстыжие  свои глаза, он орал что есть мочи:    

– Сарра repleta mero![14]    

Все эти выкрики, которые мы приводим – здесь без прикрас в  назидание читателю, тонули в шуме, не достигнув парадного помоста. Впрочем,  всякого рода вольности в этот день вошли в обычай и мало трогали кардинала. К  тому же у него была иная забота, и это ясно отражалось на его лице, эта забота  преследовала его по пятам и почти одновременно с ним взошла на помост: то было  фландрское посольство.    

Кардинал не был глубоким политиком; его не слишком  беспокоили последствия брака его кузины Маргариты Бургундской и его кузена  Карла, дофина Вьенского; его весьма мало тревожило и то, как долго продлится  столь непрочное «доброе согласие» между герцогом Австрийским и королем Франции  и как отнесется король Англии к пренебрежению, которое выказали его дочери. Он  каждый вечер спокойно попивал королевское вино из виноградников Шальо, не  подозревая, что несколько бутылок этого вина (правда, разбавленного и  подправленного доктором Куактье), радушно предложенные Эдуарду IV Людовиком XI,  в одно прекрасное утро избавят Людовика XI от Эдуарда IV. «Достопочтенное  посольство господина герцога Австрийского» не причиняло кардиналу ни одной из  вышеупомянутых забот, но тяготило его в ином отношении. И в самом деле, было  все же тяжко, как мы упоминали об этом выше, ему. Карлу Бурбонскому, чествовать  каких‑то мещан; ему, кардиналу, – любезничать с какими‑то старшинами; ему,  французу, веселому сотрапезнику на пирах – угощать каких‑то фламандцев,  пивохлебов; и все это проделывать на людях! Несомненно, это была одна из самых  отвратительных личин, какую ему когда‑либо приходилось надевать на себя в угоду  королю.    

Но едва лишь привратник зычным голосом провозгласил.  «Господа послы герцога Австрийского», он с самым любезным видом (настолько он  изучил это искусство) повернулся к входной двери. Нечего и говорить, что его  примеру последовали все остальные.    

Попарно, со степенной важностью, являвшей разительный  контраст оживлению церковной свиты Карла Бурбонского, появились сорок восемь  посланников Максимилиана Австрийского, возглавляемые его преподобием отцом  Иоанном, аббатом Сен‑Бертенским, канцлером ордена Золотого руна, и Иаковом де  Гуа, сьером Доби, верховным судьей города Гента.    

В зале воцарилась глубокая тишина, лишь изредка прерываемая  заглушенным смехом, когда привратник, коверкая и путая, выкрикивал странные  имена и гражданские звания, невозмутимо сообщаемые ему каждым из новоприбывших  фламандцев. Тут были: мэтр Лоис Релоф, городской старшина Лувена, мессир Клаис  Этюэльд, старшина Брюсселя, мессир Пауль Баест, сьер Вуармизель, представитель  Фландрии, мэтр Жеан Колегенс, бургомистр Антверпена, мэтр Георг де ла Мер,  первый старшина города Гента, мэтр Гельдольф ван дер Хаге, старшина  землевладельцев того же города, и сьер Бирбек, и Жеан Пиннок, и Жеан Димерзель  и т. д. – судьи, старшины, бургомистры; бургомистры, старшины, судьи  – все как один важные, неповоротливые, чопорные, разряженные в бархат и штоф, в  черных бархатных шапочках, украшенных кистями из золотых кипрских нитей. Однако  у всех у них были славные фламандские лица, исполненные строгости и достоинства,  родственные тем, чьи упрямые тяжелые черты выступают на темном фоне Ночного  дозора Рембрандта. Это были люди, всем своим видом как бы подтверждавшие  правоту Максимилиана Австрийского, положившегося «всецело», как сказано было в  его манифесте, на их «здравый смысл, мужество, опытность, честность и  предусмотрительность».    

За исключением, впрочем, одного. У этого было тонкое, умное,  лукавое лицо – он был похож и на обезьянку и на дипломата. Кардинал сделал три  шага к нему навстречу и, несмотря на то, что тот носил негромкое имя «Гильом  Рим, советник и первый сановник города Гента», низко ему Поклонился.    

Лишь немногим было известно тогда, что представлял собою  Гильом Рим. Человек редкого ума, способный в революционную эпоху оказаться на  гребне событий и блестяще проявить себя, он в XV веке обречен был на подпольные  интриги и, как выразился герцог Сен‑Симон, «на существование в подкопах». Тем  не менее он был оценен самым выдающимся «подкопных дел мастером» Европы: он  интриговал заодно с Людовиком XI и нередко прилагал руку к секретным делам  короля. Но этого не подозревала толпа, изумленная необычайным вниманием  кардинала к невзрачному фламандскому советнику.    

 IV. Мэтр Жак Копеноль    

     

Когда первый сановник города Гента и его  высокопреосвященство, отвешивая друг другу глубокие поклоны, обменивались  произносимыми вполголоса любезностями, какой‑то человек высокого роста,  широколицый и широкоплечий, выступил вперед, намереваясь войти вместе с  Гильомом Римом; он напоминал бульдога в паре с лисой. Его войлочная шляпа и  кожаная куртка казались грязным пятном среди окружавших его шелка и бархата.  Полагая, что это какой‑нибудь случайно затесавшийся сюда конюх, привратник  преградил ему дорогу:    

– Эй, приятель! Сюда нельзя!    

Человек в кожаной куртке оттолкнул его плечом.    

– Чего этому болвану от меня нужно? – спросил он  таким громким голосом, что вся зала обратила внимание на этот странный  разговор. – Ты что, не видишь, кто я такой?    

– Ваше имя? – спросил привратник.    

– Жак Копеноль.    

– Ваше звание?    

– Чулочник в Генте, владелец лавки под вывеской «Три  цепочки».    

Привратник попятился. Докладывать о старшинах, о  бургомистрах еще куда ни шло; но о чулочнике – это уж чересчур! Кардинал был  как на иголках. Толпа прислушивалась и глазела. Целых два дня ею преосвященство  старался, как только мог, обтесать этих фламандских бирюков, чтобы они имели  более представительный вид, и вдруг эта грубая, резкая выходка! Между тем  Гильом Рим приблизился к привратнику и с тонкой улыбкой еле слышно шепнул ему:    

– Доложите: мэтр Жак Копеноль, секретарь совета старшин  города Гента.    

– Привратник! – повторил кардинал громким  голосом. – Доложите: мэтр Жак Копеноль, секретарь совета старшин славного  города Гента.    

Это была оплошность. Гильом Рим, действуя самостоятельно,  сумел бы уладить дело, но Копеноль услышал слова кардинала.    

– Нет, крест истинный, нет! – громовым голосом  воскликнул он. – Жак Копеноль, чулочник! Слышишь, привратник? Именно так,  а не иначе! Чулочник! Чем это плохо?    

Раздался взрыв хохота и рукоплесканий. Парижане умеют сразу  понять шутку и оценить ее по достоинству.    

Вдобавок Копеноль был простолюдин, как и те, что его  окружали. Поэтому сближение между ними установилось молниеносно и совершенно  естественно. Высокомерная выходка фламандского чулочника, унизившего придворных  вельмож, пробудила в этих простых душах чувство собственного достоинства, столь  смутное и неопределенное в XV веке. Он был им ровня, этот чулочник, дающий  отпор кардиналу, – сладостное утешение для бедняг, приученных с уважением  подчиняться даже слуге судебного пристава, подчиненного судье, в свою очередь  подчиненного настоятелю аббатства святой Женевьевы – шлейфоносцу кардинала!    

Копеноль гордо поклонился его высокопреосвященству, а тот  вежливо отдал поклон всемогущему горожанину, внушавшему страх даже Людовику XI.  Гильом Рим, «человек проницательный и лукавый», как отзывался о нем Филипп де  Комин, насмешливо и с чувством превосходства следил, как они отправлялись на  свои места: смущенный и озабоченный кардинал, спокойный и надменный Копеноль.  Последний, конечно, размышлял о том, что в конце концов звание чулочника ничем  не хуже любого иного и что Мария Бургундская, мать той самой Маргариты, которую  он, Копеноль, сейчас выдавал замуж, гораздо менее опасалась бы его, будь он  кардиналом, а не чулочником. Ведь не кардинал взбунтовал жителей Гента против  фаворитов дочери Карла Смелого; не кардинал несколькими словами вооружил толпу  против принцессы Фландрской, со слезами и мольбами явившейся к самому подножию  эшафота просить свой народ пощадить ее любимцев. А торговец чулками только поднял  руку в кожаном нарукавнике, и ваши головы, достопочтенные сеньоры Гюи  д'Эмберкур и канцлер Гильом Гугоне, слетели с плеч!    

Однако неприятности многострадального кардинала еще не  кончились, и ему пришлось до дна испить чашу горечи, попав в столь дурное  общество.    

Читатель, быть может, еще не забыл нахального нищего,  который, едва только начался пролог, вскарабкался на карниз кардинальского  помоста. Прибытие именитых гостей не заставило его покинуть свой пост, и в то  время как прелаты и послы набились на возвышении, точно настоящие фламандские  сельди в бочонке, он устроился поудобнее и спокойно скрестил ноги на архитраве.  То была неслыханная дерзость, но в первую минуту никто не заметил этого, так  как все были заняты другим. Казалось, нищий тоже не замечал происходящего в  зале и беспечно, как истый неаполитанец, покачивая головой среди всеобщего  шума, тянул по привычке: «Подайте милостыню!»    

Нет сомнения, что только он один из всего собрания не  соблаговолил повернуть голову к препиравшимся привратнику и Копенолю. Но случаю  было угодно, чтобы досточтимый чулочник города Гента, к которому толпа  почувствовала такое расположение и на которого устремлены были все взоры, сел в  первом ряду на помосте, как раз над тем местом, где приютился нищий. Каково же  было всеобщее изумление, когда фландрский посол, пристально взглянув на этого  пройдоху, расположившегося возле него, дружески хлопнул его по прикрытому  рубищем плечу. Нищий обернулся; оба удивились, узнали друг друга, и лица их  просияли; затем, нимало не заботясь о зрителях, чулочник и нищий принялись  перешептываться, держась за руки; лохмотья Клопена Труйльфу, раскинутые на  золотистой парче возвышения, напоминали гусеницу на апельсине.    

Необычность этой странной сцены вызвала такой взрыв  безудержного веселья и оживления среди публики, что кардинал не мог не обратить  на это внимание. Он слегка наклонился и, с трудом различив омерзительное одеяние  Труйльфу, он решил, что нищий просит милостыню.    

– Господин старший судья! Бросьте этого негодяя в  реку! – возмущенный такой наглостью, воскликнул он.    

– Господи Иисусе! Высокопреосвященнейший  владыка, – не выпуская руки Клопена, сказал Копеноль. – Да ведь это  мой приятель!    

– Слава! Слава! – заревела толпа. И в эту минуту  мэтр Копеноль в Париже, как и в Генте, «заслужил полное доверие народа, ибо  такие люди, говорит Филипп де Комин, – обычно пользуются доверием, если  ведут себя неподобающим образом».    

Кардинал закусил губу. Наклонившись к своему соседу,  настоятелю аббатства святой Женевьевы, он проговорил вполголоса:    

– Странных, однако, послов направил к нам эрцгерцог,  чтобы возвестить о прибытии принцессы Маргариты.    

– Вы слишком любезны с этими фламандскими свиньями,  ваше высокопреосвященство. Margaritas ante porcos.[15]    

– Но это скорее porcos ante Margaritam[16], – улыбаясь, возразил кардинал.    

Свита в сутанах пришла в восторг от этого каламбура.  Кардинал почувствовал себя удовлетворенным: он сквитался с Копенолем – его  каламбур имел не меньший успех.    

Теперь позволим себе задать вопрос тем из наших читателей,  которые, как ныне принято говорить, наделены способностью обобщать образы и  идеи: вполне ли отчетливо они представляют себе зрелище, какое являет собой в  эту минуту обширный параллелограмм большой залы Дворца правосудия? Посреди залы,  у западной стены, широкий и роскошный помост, обтянутый золотой парчой, куда  через маленькую стрельчатую дверку одна за другой выходят важные особы, имена  которых пронзительным голосом торжественно выкликает привратник. На передних  скамьях уже разместилось множество почтенных особ, закутанных в горностай,  бархат и пурпур. Вокруг этого возвышения, где царят тишина и благоприличие, под  ним, перед ним, всюду невероятная давка и невероятный шум. Множество взглядов  впивается в сидящих на возвышении, множество уст шепчет их имена. Зрелище  весьма любопытное и вполне заслуживающее внимания зрителей! Но там, в конце  зала, что означает это подобие подмостков, на которых извиваются восемь  раскрашенных марионеток – четыре наверху и четыре внизу? И кто же этот бледный  человек в черном потертом камзоле, что стоит возле подмостков? Увы, дорогой  читатель, это Пьер Гренгуар и его пролог!    

Мы о нем совершенно забыли!    

А именно этого‑то он и опасался.    

С той минуты как появился кардинал, Гренгуар не переставал  хлопотать о спасении своего пролога. Прежде всего он приказал замолкшим было  исполнителям продолжать и говорить громче; затем, видя, что их никто не  слушает, он остановил их и в течение перерыва, длившегося около четверти часа,  не переставал топать ногами, бесноваться, взывать к Жискете и Лиенарде,  подстрекать своих соседей, чтобы те требовали продолжения пролога; но все было  тщетно. Никто не сводил глаз с кардинала, послов и возвышения, где, как в  фокусе, скрещивались взгляды всего огромного кольца зрителей. Кроме того, надо  думать, – мы упоминаем об этом с прискорбием, – пролог стал надоедать  слушателям, когда его высокопреосвященство кардинал своим появлением столь  безжалостно прервал его. Наконец на помосте, обтянутом золотой парчой,  разыгрывался тот же спектакль, что и на мраморном столе, – борьба между  Крестьянством и Духовенством, Дворянством и Купечеством. Но большинство  зрителей предпочитало, чтобы они держали себя просто, предпочитало видеть их в  действии, подлинных, дышащих, толкающихся, облеченных в плоть и кровь, среди  фландрского посольства и епископского двора, в мантии кардинала или куртке  Копеноля, нежели раскрашенных, расфранченных, изъясняющихся стихами и похожих  на соломенные чучела актеров в белых и желтых туниках, которые напялил на них  Гренгуар.    

Впрочем, когда наш поэт заметил, что шум несколько утих, он  придумал хитрость, которая могла бы спасти положение.    

– Сударь! – обратился он к своему соседу,  добродушному толстяку, лицо которого выражало терпение. – А не начать ли с  начала?    

– Что начать? – спросил сосед.    

– Да мистерию, – ответил Гренгуар.    

– Как вам будет угодно, – молвил сосед.    

Этого полуодобрения оказалось достаточно для Гренгусфа, и  он, взяв на себя дальнейшие заботы, замешавшись в толпу, изо всех сил принялся  кричать «Начинайте с начала мистерию, начинайте с начала!»    

– Черт возьми, – сказал Жоаннес де  Молендино, – что это они там распевают в конце залы? (Гренгуар шумел и  орал за четверых) Послушайте, друзья, разве мистерия не кончилась? Они хотят  начать ее с начала! Это непорядок!    

– Непорядок! Непорядок! – завопили школяры – Долой  мистерию! Долой!    

Но Гренгуар, надрываясь, кричал еще сильнее. «Начинайте!  Начинайте!»    

Наконец эти крики привлекли внимание кардинала.    

– Господин старший судья! – обратился он к  стоявшему в нескольких шагах от него высокому человеку в черном – Чего эти  бездельники подняли такой вой, словно бесы перед заутреней?    

Дворцовый судья был чем‑то вроде чиновника‑амфибии, какой‑то  разновидностью летучей мыши в судейском сословии, он был похож и на крысу, и на  птицу, и на судью, и на солдата.    

Он приблизился к его преосвященству и, хотя очень боялся  вызвать его неудовольствие, все же, заикаясь, объяснил причину непристойного  поведения толпы, полдень пожаловал до прибытия его высокопреосвященства, и  актеры были вынуждены начать представление, не дождавшись его  высокопреосвященства.    

Кардинал расхохотался.    

– Честное слово, – воскликнул он, – ректору  университета следовало поступить точно так же! Как вы полагаете, мэтр Гильом  Рим?    

– Ваше высокопреосвященство! – сказал Гильом Рим –  Удовольствуемся тем, что нас избавили от половины представления Мы во всяком  случае в выигрыше.    

– Дозволит ли ваше высокопреосвященство этим  бездельникам продолжать свою комедию? – спросил судья.    

– Продолжайте, продолжайте, – ответил  кардинал, – мне все равно Я тем временем почитаю молитвенник.    

Судья подошел к краю помоста и, водворив движением руки  тишину, провозгласил:    

– Горожане, селяне и парижане! Желая удовлетворить как  тех, кто требует, чтобы представление начали с самого начала, так и тех, кто  требует, чтобы его прекратили, его высокопреосвященство приказывает продолжать.    

Обе стороны принуждены были покориться Но и автор и зрители  еще долго хранили в душе обиду на кардинала.    

Итак, лицедеи вновь принялись разглагольствовать, и у  Гренгуара появилась надежда, что хоть конец его произведения будет выслушан Но  и эта надежда не замедлила обмануть его, как и другие его мечты В зале, правда,  стало более или менее тихо, но Гренгуар не заметил, что в ту минуту, когда  кардинал велел продолжать представление, места на возвышении были далеко еще не  все заняты и что вслед за фландрскими гостями появились другие участники  торжественной процессии, чьи имена и звания, возвещаемые монотонным голосом  привратника, врезались в его диалог, внося невероятную путаницу В самом деле,  вообразите, что во время представления визгливый голос привратника вставляет  между двумя стихами, а нередко и между двумя полустишиями.    

– Мэтр Жак Шармолю, королевский прокурор в духовном  суде.    

– Жеан де Гарле, дворянин, исполняющий должность  начальника ночной стражи города Парижа!    

– Мессир Галио де Женуалак, шевалье, сеньор де Брюсак,  начальник королевской артиллерии!    

– Мэтр Дре‑Рагье, инспектор королевских лесов, вод и  французских земель Шампани и Бри!    

– Мессир Луи де Гравиль, шевалье, советник и камергер  короля, адмирал Франции, хранитель Венсенского леса!    

– Мэтр Дени де Мерсье, смотритель убежища для слепых в  Париже и т. д. и т. д.    

Это становилось нестерпимым.    

Столь странный аккомпанемент, мешавший следить за ходом  действия, тем сильнее возмущал Гренгуара, что интерес зрителей к пьесе должен  был, как ему казалось возрастать, его произведению недоставало лишь одного –  внимания слушателей И действительно, трудно вообразить себе более замысловатое  и драматическое сплетение. В то время когда четыре героя пролога скорбели о  своем затруднительном положении, перед ними предстала сама Венера, uera incessu  patuit dea[17], одетая в прелестную  тунику, на которой был вышит корабль – герб города Парижа. Она явилась  требовать дофина, обещанного прекраснейшей женщине в мире. Юпитер, громы  которого грохочут в одевальной, поддерживает требование богини, и она уже  готова увести дофина за собой, то есть попросту выйти за него замуж, как вдруг  девушка в белом шелковом платье с маргариткой в руке (прозрачный намек на  Маргариту Фландрскую) явилась оспаривать победу Венеры. Внезапная перемена и  осложнение. После долгих пререканий Венера, Маргарита и прочие решают обратиться  к суду Пречистой девы. В пьесе была еще одна прекрасная роль – Дона Педро,  короля Месопотамии, но из‑за бесчисленных перерывов трудно было взять в толк,  на что он там был нужен. Все эти действующие лица взбирались на сцену по  приставной лестнице.    

Но все было напрасно, ни одна из красот пьесы никем не была  понята и оценена. Казалось, с той минуты, как прибыл кардинал, какая‑то  невидимая волшебная нить внезапно притянула все взоры от мраморного стола к  возвышению, от южного конца залы к западному. Ничто не могло разрушить чары,  овладевшие аудиторией. Все взоры были устремлены туда; вновь прибывавшие гости,  их проклятые имена, их физиономии, одежда поминутно отвлекали зрителей. Это  было нестерпимо! За исключением Жискеты и Лиенарды, которые время от времени, когда  Гренгуар дергал их за рукав, оборачивались к сцене, да терпеливого  толстякасоседа, никто не слушал, никто не смотрел злополучную, всеми покинутую  моралитэ. Гренгуар со своего места видел лишь профили зрителей.    

С какой горечью наблюдал он, как постепенно разваливалось  сооруженное им здание славы и поэзии! И подумать только, что еще недавно вся  эта толпа, горя нетерпением поскорее услышать его мистерию, готова была  взбунтоваться против самого судьи! Теперь, когда ее желание исполнено, она не  обращает на пьесу никакого внимания. На ту самую пьесу, начало которой столь  единодушно приветствовала! Вот он, вечный закон прилива и отлива народного  благоволения! А за минуту до этого толпа чуть не повесила стражу! Чего бы не  дал Гренгуар, чтобы воротить это сладостное мгновение!    

Нудный монолог привратника, однако, окончился; все уже  собрались, и Гренгуар вздохнул свободно. Комедианты снова мужественно принялись  декламировать. Но тут встает чулочник, мэтр Копеноль, и среди всеобщего  напряженного молчания произносит ужасную речь:    

– Господа горожане и дворяне Парижа! Клянусь богом, я  не понимаю, что все мы тут делаем. Я вижу вон на тех подмостках, в углу, каких‑то  людей, которые, видимо, собираются драться. Не знаю, может быть, это и есть то  самое, что у вас называется «мистерией», но я не вижу здесь ничего занятного.  Эти люди только треплют языком! Вот уж четверть часа, как я жду драки, а они ни  с места! Это трусы, – они умеют только браниться. Вам следовало бы  выписать сюда бойцов из Лондона или Роттердама, тогда бы дело пошло как надо.  Посыпались бы такие кулачные удары, что их слышно было бы даже на площади! А  эти – никудышный народ. Пусть уж лучше пропляшут какой‑нибудь мавританский  танец или выкинут что‑нибудь забавное. Это совсем не похоже на то, что мне  говорили. Мне обещали показать празднество шутов и избрание шутовского папы. У  нас в Генте есть тоже свой папа шутов, в этом мы не отстаем от других, крест  истинный! Но мы делаем так. Собирается такая же толпа, как и здесь. Потом  каждый по очереди просовывает голову в какое‑нибудь отверстие и корчит при этом  гримасу. Тот, у кого, по общему мнению, она получится самой безобразной,  выбирается папой. Вот и все. Это очень забавно. Не желаете ли избрать папу  шутов по обычаю моей родины? В всяком случае это будет повеселее, чем слушать  этих болтунов. Если же они захотят погримасничать, то можно и их принять в  игру. Как вы думаете, граждане? Среди нас достаточно причудливых образчиков  обоего пола, чтобы посмеяться над ними по‑фламандски, и изрядное количество  уродов, от которых можно ожидать отменных гримас!    

Гренгуар собрался было ответить, но изумление, гнев и  негодование сковали ему язык. К тому же предложение уже ставшего популярным  чулочника было так восторженно встречено толпой, польщенной титулом «дворяне»,  что всякое сопротивление было бы бесполезно. Ему ничего не оставалось делать,  как отдаться течению. Гренгуар закрыл лицо руками – у него не было плаща,  которым он мог бы покрыть голову наподобие Агамемнона Тиманта.    

 V. Квазимодо    

     

В одно мгновение все в зале было готово для осуществления  затеи Копеноля. Горожане, школяры и судебные писцы принялись за дело. Маленькая  часовня, расположенная против мраморного стола, была избрана сценой для показа  гримас. Соискатели должны были просовывать головы в каменное кольцо в середине  прекрасного окна‑розетки над входом, откуда выбили стекло. Чтобы добраться до  него, достаточно было влезть на две бочки, неизвестно откуда взявшиеся и кое‑как  установленные одна на другую. Условились, что каждый участник, будь то мужчина  или женщина (могли избрать и папессу), дабы не нарушать цельности и силы  впечатления от своей гримасы, будет находиться в часовне с закрытым лицом, пока  не придет время показаться в отверстии. Часовня вмиг наполнилась кандидатами в папы,  и дверь за ними захлопнулась.    

Копеноль со своего места отдавал приказания, всем руководил,  все устраивал. В разгар этой суматохи кардинал, не менее ошеломленный, чем  Гренгуар, под предлогом неотложных дел и предстоящей вечерни, удалился в  сопровождении своей свиты, и толпа, которую так взволновало его прибытие, не  обратила теперь ни малейшего внимания на его уход. Единственным человеком,  заметившим бегство его высокопреосвященства, был Гильом Рим. Внимание толпы,  подобно солнцу, совершало свой кругооборот: возникнув на одном конце залы и  продержавшись одно мгновение в центре, оно перешло теперь к противоположному  концу. И мраморный стол и обтянутое золотой парчой возвышение уже успели  погреться в его лучах, очередь была за часовней Людовика XI. Наступило раздолье  для бесчинств. В зале остались только фламандцы и всякий сброд.    

Начался показ гримас. Первая появившаяся в отверстии рожа, с  вывороченными веками, разинутым наподобие звериной пасти ртом и собранным в  складки лбом, напоминавшим голенище гусарского сапога времен Империи, вызвала у  присутствующих такой неудержимый хохот, что Гомер принял бы всю эту деревенщину  за богов. А между тем большая зала менее всего напоминала Олимп, и бедный  гренгуаров Юпитер понимал это лучше всех. На смену первой гримасе явилась  вторая, третья, потом еще и еще; одобрительный хохот и топот усиливались. В  этом зрелище было что‑то головокружительное, какая‑то опьяняющая колдовская  сила, действие которой трудно описать читателю наших дней.    

Представьте себе вереницу лиц, изображающих все  геометрические фигуры – от треугольника до трапеции, от конуса до  многогранника; выражения всех человеческих чувств, начиная от гнева и кончая  похотливостью; все возрасты – от морщин новорожденного до морщин умирающей  старухи; все фантастические образы, придуманные религией, от Фавна до  Вельзевула; все профили животных – от пасти до клюва, от рыла до мордочки.  Вообразите, что все каменные личины Нового моста, эти застывшие под рукой  Жермена Пилона кошмары, ожили и пришли одни за другими взглянуть на вас  горящими глазами или что все маски венецианского карнавала мелькают перед вами,  словом, вообразите непрерывный калейдоскоп человеческих лиц.    

Оргия принимала все более и более фламандский характер.  Кисть самого Тенирса могла бы дать о ней лишь смутное понятие. Представьте себе  битву Сальватора Роза, обратившуюся в вакханалию! Не было больше ни школяров,  ни послов, ни горожан, ни мужчин, ни женщин; исчезли Клопен Труйльфу, Жиль  Лекорню, Мари Четыре‑Фунта, Робен Пуспен. Все смешалось в общем безумии. Большая  зала превратилась в чудовищное горнило бесстыдства и веселья, где каждый рот  вопил, каждое лицо корчило гримасу, каждое тело извивалось. Все вместе выло и  орало. Странные рожи, которые одна за другой, скрежеща зубами, возникали в  отверстии розетки, напоминали соломенные факелы, бросаемые в раскаленные угли.  От всей этой бурлящей толпы отделялся, как пар от горнила, острый,  пронзительный, резкий звук, свистящий, словно крылья чудовищного комара.    

– Ого! Черт возьми!    

– Погляди только на эту рожу!    

– Ну, она ничего не стоит!    

– А эта!    

– Гильомета Можерпюи! Ну‑ка взгляни на эту бычью морду,  ей только рогов не хватает. Значит, это не твой муж.    

– А вот еще одна!    

– Клянусь папским брюхом, это еще что за рожа?    

– Эй! Плутовать нельзя. Показывай только лицо!    

– Это, наверно, проклятая Перета Кальбот! Она на все  способна.    

– Слава! Слава!    

– Я задыхаюсь!    

– А вот у этого уши никак не пролезают в отверстие!    

И так далее, и так далее…    

Однако нужно отдать справедливость нашему другу Жеану. Он  один среди этого шабаша не покидал своего места и, как юнга за мачту, держался  за верхушку своего столба. Он бесновался, он впал в совершенное неистовство, из  его разинутого рта вырывался вопль, который не был слышен не потому, чтобы его  заглушал общий шум, а потому, что он выходил за пределы, воспринимаемые  человеческим слухом, как это бывает, по Соверу, при двенадцати тысячах, а по  Био – при восьми тысячах колебаний в секунду.    

Гренгуар сперва растерялся, но затем быстро овладел собой.  Он приготовился дать отпор этому бедствию.    

– Продолжайте! – в третий раз крикнул он своим  говорящим машинам‑актерам. Шагая перед мраморным столом, он испытывал желание  показаться в оконце часовни хотя бы для того, чтобы скорчить рожу неблагодарной  толпе. «Но нет, это ниже моего достоинства. Не надо мстить! Будем бороться до  конца, – твердил он. – Власть поэзии над толпой велика, я образумлю  этих людей. Увидим, кто восторжествует – гримасы или изящная словесность».    

Увы! Он остался единственным зрителем своей пьесы. Положение  его было плачевное. Он видел только спины. Впрочем, я ошибаюсь. Терпеливый  толстяк, с которым Гренгуар в критическую минуту уже советовался, продолжал  сидеть лицом к сцене. А Жискета и Лиенарда давно сбежали.    

Гренгуар был тронут до глубины души верностью своего  единственного слушателя. Приблизившись к нему, он заговорил с ним, осторожно  тронув его за руку, так как толстяк, облокотившись о балюстраду, видимо,  подремывал.    

– Благодарю вас! – сказал Гренгуар.    

– За что? – спросил, зевая, толстяк.    

– Я понимаю, что вам надоел весь этот шум. Он мешает  вам слушать пьесу. Но зато ваше имя перейдет в потомство. Скажите, пожалуйста,  как вас зовут.    

– Рено Шато, хранитель печати парижского Шатле, к вашим  услугам.    

– Сударь, вы здесь единственный ценитель муз! –  повторил Гренгуар.    

– Вы очень любезны, сударь, – ответил хранитель  печати Шатле.    

– Вы один, – продолжал Гренгуар, –  внимательно слушали пьесу. Как она вам понравилась?    

– Гм! Гм! – ответил наполовину проснувшийся  толстяк. – Пьеса довольно забавна!    

Гренгуару пришлось удовольствоваться этой похвалой, –  гром рукоплесканий, смешавшись с оглушительными криками, внезапно прервал их  разговор. Папа шутов был избран.    

– Слава! Слава! – ревела толпа.    

Рожа, красовавшаяся в отверстии розетки, была поистине  изумительна! После всех этих пятиугольных, шестиугольных причудливых лиц,  появлявшихся в отверстии, но не воплощавших образца смешного уродства, который  в своем распаленном воображении создала толпа, только такая потрясающая гримаса  могла поразить это сборище и вызвать бурное одобрение. Сам мэтр Копеноль  рукоплескал ей, и даже Клопен Труйльфу, участвовавший в состязании, – а  одному богу известно, какой высокой степени безобразия могло достигнуть его  лицо! – даже он признал себя побежденным. Последуем и мы его примеру.  Трудно описать этот четырехгранный нос, подковообразный рот, крохотный левый  глаз, почти закрытый щетинистой рыжей бровью, в то время как правый совершенно  исчезал под громадной бородавкой, кривые зубы, напоминавшие зубцы крепостной  стены, эту растрескавшуюся губу, над которой нависал, точно клык слона, один из  зубов, этот раздвоенный подбородок… Но еще труднее описать ту смесь злобы,  изумления и грусти, которая отражалась на лице этого человека. А теперь  попробуйте все это себе представить в совокупности!    

Одобрение было единодушное. Толпа устремилась к часовне.  Оттуда с торжеством вывели почтенного папу шутов Но только теперь изумление и  восторг толпы достигли наивысшего предела. Гримаса была его настоящим лицом.    

Вернее, он весь представлял собой гримасу. Громадная голова,  поросшая рыжей щетиной; огромный горб между лопаток, и другой, уравновешивающий  его, – на груди; бедра настолько вывихнутые, что ноги его могли сходиться  только в коленях, странным образом напоминая спереди два серпа с соединенными  рукоятками; широкие ступни, чудовищные руки. И, несмотря на это уродство, во  всей его фигуре было какое‑то грозное выражение силы, проворства и  отваги, – необычайное исключение из того общего правила, которое требует,  чтобы сила, подобно красоте, проистекала из гармонии. Таков был избранный  шутами папа.    

Казалось, это был разбитый и неудачно спаянный великан.    

Когда это подобие циклопа появилось на пороге часовни,  неподвижное, коренастое, почти одинаковых размеров в ширину и в высоту,  «квадратное в самом основании», как говорил один великий человек, то по  надетому на нем наполовину красному, наполовину фиолетовому камзолу, усеянному  серебряными колокольчиками, а главным образом по его несравненному уродству  простонародье тотчас же признало его.    

– Это Квазимодо, горбун! – закричали все в один  голос. – Это Квазимодо, звонарь Собора Парижской Богоматери! Квазимодо  кривоногий. Квазимодо одноглазый! Слава! Слава!    

Видимо, у бедного малого не было недостатка в прозвищах.    

– Берегитесь, беременные женщины! – орали школяры.    

– И те, которые желают забеременеть! – прибавил  Жоаннес.    

Женщины и в самом деле закрывали лица руками.    

– У! Противная обезьяна! – говорила одна.    

– Злая и уродливая! – прибавляла другая.    

– Дьявол во плоти! – вставляла третья.    

– К несчастью, я живу возле собора и слышу, как всю  ночь он бродит по крыше.    

– Вместе с кошками.    

– И насылает на нас порчу через дымоходы.    

– Как‑то вечером он просунул свою рожу ко мне в окно. Я  приняла его за мужчину и ужасно испугалась.    

– Я уверена, что он летает на шабаш. Однажды он забыл  свою метлу в водосточном желобе на моей крыше.    

– Мерзкая харя!    

– Подлая душа!    

– Фу!    

А мужчины – те восхищались и рукоплескали горбуну.    

Квазимодо, виновник всей этой шумихи, мрачный, серьезный,  стоял на пороге часовни, позволяя любоваться собой.    

Один школяр, кажется Робен Пуспен, подошел поближе и  расхохотался ему прямо в лицо. Квазимодо ограничился тем, что взял его за пояс  и отбросил шагов на десять в толпу. И все это он проделал молча.    

Восхищенный мэтр Копеноль подошел к нему и сказал:    

– Крест истинный, никогда в жизни я не встречал такого  великолепного уродства, святой отец! Ты достоин быть папой не только в Париже,  но и в Риме.    

Он весело хлопнул его по плечу. Квазимодо не шелохнулся.    

– С таким парнем я охотно кутнул бы, даже если это  обошлось мне в дюжину новеньких турских ливров! Что ты на это скажешь? –  продолжал Копеноль.    

Квазимодо молчал.    

– Крест истинный! – воскликнул чулочник. – Да  ты глухой, что ли?    

Да, Квазимодо был глухой.    

Копеноль начал раздражать Квазимодо: он вдруг повернулся к  нему и так страшно заскрипел зубами, что богатырь‑фламандец попятился, как  бульдог от кошки.    

И тут священный ужас образовал вокруг этой странной личности  кольцо, радиус которого был не менее пятнадцати шагов. Какая‑то старуха  объяснила Копенолю, что Квазимодо глух.    

– Глух! – чулочник разразился грубым фламандским  смехом. – Крест истинный, да это не папа, а совершенство!    

– Эй! Я знаю его! – крикнул Жеан, спустившись  наконец со своей капители, чтобы поближе взглянуть на Квазимодо. – Это  звонарь моего брата архидьякона. Здравствуй, Квазимодо!    

– Сущий дьявол! – сказал Робей Пуспен, все еще не  оправившийся от своего падения. – Поглядишь на него – горбун. Пойдет –  видишь, что он хромой. Взглянет на вас – кривой. Заговоришь с ним – глухой. Да  есть ли язык у этого Полифема?    

– Он говорит, если захочет, – пояснила старуха –  Он оглох оттого, что звонит в колокола. Он не немой.    

– Только этого еще ему недостает, – заметил Жеан.    

– Один глаз у него лишний, – заметил Робен Пуссен.    

– Ну, нет, – справедливо возразил Жеан, –  кривому хуже, чем слепому Он знает, чего он лишен.    

Тем временем процессия нищих, слуг и карманников вместе со  школярами направилась к шкапу судейских писцов, чтобы достать картонную тиару и  нелепую мантию папы шутов. Квазимодо беспрекословно и даже с оттенком надменной  покорности разрешил облечь себя в них. Потом его усадили на пестро раскрашенные  носилки. Двенадцать членов братства шутов подняли его на плечи; какой‑то  горькою и презрительною радостью расцвело мрачное лицо циклопа, когда он увидел  у своих кривых ног головы всех этих красивых, стройных, хорошо сложенных  мужчин. Затем галдящая толпа оборванцев, прежде чем пойти по городу, двинулась,  согласно обычаю, по внутренним галереям Дворца.    

 VI. Эсмеральда    

     

Мы счастливы сообщить нашим читателям, что во время всей  этой сцены и Гренгуар и его пьеса держались стойко. Понукаемые автором, актеры  без устали декламировали его стихи, а он без устали их слушал. Примирившись с  гамом, он решил довести дело до конца и не терял надежды, что публика вновь  обратит внимание на его пьесу. Этот луч надежды разгорелся еще ярче, когда он  заметил, что Копеноль, Квазимодо и вся буйная ватага шутовского папы с  оглушительным шумом покинула залу. Толпа жадно устремилась за ними.    

– Отлично! – пробормотал он. – Все крикуны  уходят.    

К несчастью, «крикунами» была вся толпа. В одно мгновение  зала опустела.    

Собственно говоря, в зале кое‑кто еще оставался. Это были  женщины, старики и дети, пресытившиеся шумом и гамом. Иные бродили в одиночку,  другие толпились около столбов. Несколько школяров все еще сидели верхом на  подоконниках и оттуда глазели на площадь.    

«Ну что же, – подумал Гренгуар, – пусть хоть эти  дослушают мою мистерию. Их, правда, мало, но зато публика избранная,  образованная».    

Однако через несколько минут выяснилось, что симфония,  которая должна была произвести особенно сильное впечатление при появлении  Пречистой девы, не может быть исполнена. Гренгуар вспомнил, что всех музыкантов  увлекла за собой процессия папы шутов.    

– Обойдемся и без симфонии, – стоически произнес  поэт.    

Он приблизился к группе горожан, которые, как ему  показалось, рассуждали о его пьесе. Вот услышанный им обрывок разговора:    

– Мэтр Шенето! Вы знаете Наваррский особняк, который  принадлежал господину де Немуру?    

– Да, это против Бракской часовни.    

– Так вот казна недавно сдала его в наем Гильому  Аликсандру, живописцу, за шесть парижских ливров и восемь су в год.    

– Как, однако, растет арендная плата!    

«Пустяки, – вздыхая, утешил себя Гренгуар, – зато  остальные слушают».    

– Друзья! – внезапно крикнул один из молодых  озорников, примостившихся на подоконниках, – Эсмеральда! Эсмеральда на  площади!    

Это имя произвело магическое действие. Все, кто еще  оставался в зале, повторяя: «Эсмеральда! Эсмеральда! «, бросились к окнам и  стали подтягиваться, чтобы им видна была улица.    

С площади донеслись громкие рукоплескания.    

– Какая еще там Эсмеральда? – воскликнул Гренгуар,  в отчаянии сжимая руки. – О боже мой! Теперь они будут глазеть в окна!    

Обернувшись к мраморному столу, он увидел, что представление  прекратилось. Как раз в это время надлежало появиться Юпитеру с молнией. А  между тем Юпитер неподвижно стоял внизу у сцены.    

– Мишель Жиборн! – в сердцах крикнул поэт. –  Что ты там застрял? Твой выход! Влезай на сцену!    

– Увы! – ответил Юпитер – Какой‑то школяр унес  лестницу.    

Гренгуар поглядел на сцену. Лестница действительно пропала  Всякое сообщение между завязкой и развязкой пьесы было прервано.    

– Чудак! – пробормотал он – Зачем же ему  понадобилась лестница?    

– Чтобы взглянуть на Эсмеральду, – жалобно ответил  Юпитер. – Он сказал. «Стой, а вот и лестница, она никому не нужна», и унес  ее.    

Это был последний удар судьбы. Гренгуар принял его  безропотно.    

– Убирайтесь все к черту! – крикнул он комедиантам  – Если мне заплатят, я с вами рассчитаюсь.    

Понурив голову, он отступил, но отступил последним, как  доблестно сражавшийся полководец.    

Спускаясь по извилистым лестницам Дворца, Гренгуар ворчал  себе под нос: «Какое скопище ослов и невежд эти парижане! Собрались, чтобы  слушать мистерию, и не слушают! Им все интересно – Клопен Труйльфу, кардинал,  Копеноль, Квазимодо и сам черт, только не Пречистая дева! Если б я знал, я бы  вам показал пречистых дев, ротозеи! А я? Пришел наблюдать, какие лица у  зрителей, и увидел только их спины! Быть поэтом, а иметь успех, достойный  какого‑нибудь шарлатана, торговца зельями! Положим, Гомер просил милостыню в  греческих селениях, а Назон скончался в изгнании у московитов. Но черт меня  подери, если я понимаю, что они хотят сказать этим „Эсмеральда“. Что это за  слово? Наверное, цыганское.»    

     

 Книга вторая    

     

I. От Харибды к Сцилле    

     

В январе смеркается рано. Улицы были уже погружены во мрак,  когда Гренгуар вышел из Дворца Наступившая темнота была ему по душе; он спешил  добраться до какой‑нибудь сумрачной и пустынной улочки, чтобы поразмыслить там  без помехи и дать философу наложить первую повязку на рану поэта. Впрочем,  философия была сейчас его единственным прибежищем, ибо ему негде было  переночевать. После блистательного провала его пьесы он не решался возвратиться  в свое жилище на Складской улице, против Сенной пристани. Он уже не рассчитывал  из вознаграждения за эпиталаму уплатить Гильому Ду‑Сиру, откупщику городских  сборов с торговцев скотом, квартирную плату за полгода, что составляло  двенадцать парижских су, то есть ровно в двенадцать раз больше того, чем он обладал  на этом свете, включая штаны, рубашку и шапку.    

Остановившись подле маленькой калитки тюрьмы при Сент‑Шапель  и раздумывая, где бы ему выбрать место для ночлега, – а в его распоряжении  были все мостовые Парижа, – он вдруг припомнил, что, проходя на прошлой  неделе по Башмачной улице мимо дома одного парламентского советника, он заметил  около входной двери каменную ступеньку, служившую подножкой для всадников, и  тогда же сказал себе, что она при случае может быть прекрасным изголовьем для  нищего или для поэта Он возблагодарил провидение, ниспославшее ему столь  счастливую мысль, но, намереваясь перейти Дворцовую площадь, чтобы углубиться в  извилистый лабиринт Сите, где вьются древние улицы‑сестры, сохранившиеся и  доныне, но уже застроенные девятиэтажными домами, – Бочарная, Старая  Суконная, Башмачная, Еврейская и проч., – он увидел процессию папы шутов,  которая тоже выходила из Дворца правосудия и с оглушительными криками, с  пылающими факелами, под музыку неслась ему наперерез. Это зрелище разбередило  его уязвленное самолюбие. Он поспешил удалиться. Неудача преисполнила душу  Гренгуара такой горечью, что все, напоминавшее дневное празднество, раздражало  его и заставляло кровоточить его рану.    

Он направился было к мосту Сен‑Мишель, но по мосту бегали  ребятишки с факелами и шутихами.    

– К черту все потешные огни! – пробормотал  Гренгуар и повернул к мосту Менял. На домах, стоявших у начала моста, были  вывешены три флага с изображениями короля, дофина и Маргариты Фландрской, и  шесть флажков, на которых были намалеваны герцог Австрийский, кардинал  Бурбонский, господин де Боже, Жанна Французская, побочный сын герцога  Бурбонского и еще кто‑то; все это было освещено факелами. Толпа была в  восторге.    

«Экий счастливец этот художник Жеан Фурбо! – подумал,  тяжело вздохнув, Гренгуар и повернулся спиной к флагам и к флажкам. Перед ним  расстилалась улица, достаточно темная и пустынная для того, чтобы там укрыться  от праздничного гула и блеска. Он углубился в нее. Через несколько мгновений он  обо что‑то споткнулся и упал. Это был пучок ветвей майского деревца, который,  по случаю торжественного дня, накануне утром судейские писцы положили у дверей  председателя судебной палаты. Гренгуар стоически перенес эту новую  неприятность. Он встал и дошел до набережной. Миновав уголовную и гражданскую  тюрьму и пройдя вдоль высоких стен королевских садов по песчаному,  невымощенному берегу, где грязь доходила ему до щиколотки, он добрался до  западной части Сите и некоторое время созерцал островок Коровий перевоз,  который исчез ныне под бронзовым конем Нового моста. Островок этот, отделенный  от Гренгуара узким, смутно белевшим в темноте ручьем, казался ему какой‑то  черной массой. На нем при свете тусклого огонька можно было различить нечто  вроде шалаша, похожего на улей, где по ночам укрывался перевозчик скота.    

«Счастливый паромщик, – подумал Гренгуар, – ты не  грезишь о славе, и ты не пишешь эпиталам! Что тебе до королей, вступающих в  брак, и до герцогинь бургундских! Тебе неведомы иные маргаритки, кроме тех, что  щиплют твои коровы на зеленых апрельских лужайках! А я, поэт, освистан, я дрожу  от холода, я задолжал двенадцать су, и подметки мои так просвечивают, что могли  бы заменить стекла в твоем фонаре. Спасибо тебе, паромщик, мой взор отдыхает,  покоясь на твоей хижине! Она заставляет меня забыть о Париже!»    

Треск двойной петарды, внезапно послышавшийся из  благословенной хижины, прекратил его лирические излияния. Это паромщик, получая  свою долю праздничных развлечений, забавлялся потешными огнями.    

От взрыва петарды мороз пробежал по коже Гренгуара.    

– Проклятый праздник! – воскликнул он. –  Неужели ты будешь преследовать меня всюду? Даже до хижины паромщика?    

Взглянув на катившуюся у его ног Сену, он почувствовал  страшное искушение.    

– О, с каким удовольствием я утопился бы, не будь вода  такой холодной!    

И тут он принял отчаянное решение. Раз не в его власти избежать  папы шутов, флажков Жеана Фурбо, майского деревца, факелов и петард, не лучше  ли пробраться к самому средоточию праздника и пойти на Гревскую площадь?    

«По крайней мере, – подумал он, – мне достанется  хотя бы одна головешка от праздничного костра, чтобы согреться, а на ужин –  несколько крох от трех огромных сахарных кренделей в виде королевского герба,  выставленных для народа в городском буфете».    

 II. Гревская площадь    

     

Ныне от Гревской площади того времени остался лишь едва  заметный след: прелестная башенка, занимающая ее северный угол. Но и она почти  погребена под слоем грубой штукатурки, облепившей острые грани ее скульптурных  украшений, и вскоре, быть может, исчезнет совсем, затопленная половодьем новых  домов, стремительно поглощающим все старинные здания Парижа.    

Люди, которые, подобно нам, не могут пройти по Гревской  площади, не скользнув взглядом сочувствия и сожаления по этой бедной башенке,  зажатой двумя развалюшками времен Людовика XV, легко воссоздадут в своем  воображении группу зданий, в число которых она входила, и ясно представят себе  старинную готическую площадь XV века.    

Она, как и теперь, имела форму неправильной трапеции,  окаймленной с одной стороны набережной, а с трех сторон – рядом высоких, узких  и мрачных домов. Днем можно было залюбоваться разнообразием этих зданий,  покрытых резными украшениями из дерева или из камня и уже тогда являвших собой  совершенные образцы всевозможных архитектурных стилей средневековья от XI до XV  века; здесь были и прямоугольные окна, начинавшие вытеснять стрельчатые, и  полукруглые романские, которые в свое время были заменены стрельчатыми и  которые наряду с последними еще продолжали украшать второй этаж старинного  здания Роландовой башни на углу набережной и Кожевенной улицы. Ночью во всей  этой массе домов можно было различить лишь черную зубчатую линию крыш,  окружавших площадь цепью острых углов. Одно из основных различий между  современными городами и городами прежними заключается в том, что современные  постройки обращены к улицам и площадям фасадами, тогда как прежде они стояли к  ним боком. Прошло уже два века с тех пор, как дома повернулись лицом к улице.    

Посредине восточной стороны площади возвышалось громоздкое,  смешанного стиля строение, состоявшее из трех, вплотную примыкавших друг к  другу домов. У него было три разных названия, объяснявших его историю,  назначение и архитектуру: «Дом дофина», потому что в нем обитал дофин Карл V,  «Торговая палата», потому что здесь помещалась городская ратуша, и «Дом с  колоннами» (domus ad piloria), потому что ряд толстых колонн поддерживал три  его этажа.    

Здесь было все, что только могло понадобиться славному  городу Парижу: часовня, чтобы молиться; зал судебных заседаний, чтобы чинить  суд и расправу над королевскими подданными, и, наконец, арсенал, полный  огнестрельного оружия. Парижане знали, что молитва и судебная тяжба далеко не  всегда являются надежной защитой городских привилегий, и потому хранили про  запас на чердаке городской ратуши ржавые аркебузы.    

Уже в те времена Гревская площадь производила мрачное  впечатление, возникающее и сейчас вследствие ужасных воспоминаний, которые с  ней связаны, а также при виде угрюмого здания городской ратуши Доминика  Бокадора, заменившей «Дом с колоннами». Надо сказать, что виселица и позорный  столб, «правосудие и лестница», как говорили тогда, воздвигнутые бок о бок  посреди мостовой, отвращали взор прохожего от этой роковой площади, где столько  цветущих, полных жизни людей испытали смертные муки и где полвека спустя  родилась «лихорадка Сен‑Валье», вызываемая ужасом перед эшафотом, – самая  чудовищная из всех болезней, ибо ее насылает не бог, а человек.    

Утешительно думать, – заметим мимоходом, – что  смертная казнь, которая еще триста лет назад своими железными колесами,  каменными виселицами, всевозможными орудиями пыток загромождала Гревскую  площадь, Рыночную площадь, площадь Дофина, перекресток Трауар, Свиной рынок,  гнусный Монфокон, заставу Сержантов, Кошачий рынок, ворота Сен‑Дени, Шампо,  ворота Боде, ворота Сен‑Жак, не считая бесчисленных виселиц, поставленных  прево, епископами, капитулами, аббатами и приорами – всеми, кому было  предоставлено право судить, не считая потопления преступников в Сене по  приговору суда, – утешительно думать, что эта древняя владычица феодальных  времен, утратив постепенно свои доспехи, свою пышность, замысловатые,  фантастические карательные меры, свою пытку, для которой каждые пять лет  переделывалась кожаная скамья в Гран‑Шатле, ныне, перебрасываемая из уложения в  уложение, гонимая с места на место, почти исчезла из наших законов и городов и  владеет в нашем необъятном Париже лишь одним опозоренным уголком Гревской  площади, лишь одной жалкой гильотиной, прячущейся, беспокойной, стыдящейся,  которая, нанеся свой удар, так быстро исчезает, словно боится, что ее застигнут  на месте преступления.    

 III. Besos para golpes[18]    

     

Пока Пьер Гренгуар добрался до Гревской площади, он весь  продрог. Чтобы избежать давки на мосту Менял и не видеть флажков Жеана Фурбо,  он шел сюда через Мельничный мост; но по дороге колеса епископских мельниц  забрызгали его грязью, а камзол промок насквозь. Притом ему казалось, что после  провала его пьесы он стал еще более зябким. А потому он поспешил к праздничному  костру, великолепно пылавшему посреди площади. Но его окружало плотное кольцо  людей.    

– Проклятые парижане! – пробормотал Гренгуар. Как  истый драматург, он любил монологи. – Теперь они загораживают огонь, а  ведь мне необходимо хоть немножко погреться. Мои башмаки протекают, да еще эти  проклятые мельницы пролили на меня слезы сочувствия! Черт бы побрал парижского  епископа с его мельницами! Хотел бы я знать, на что епископу мельницы? Уж не  надумал ли он сменить епископскую митру на колпак мельника? Если ему для этого  не хватает только моего проклятия, то я охотно прокляну и его самого, и его  собор вместе с его мельницами! Ну‑ка, поглядим, сдвинутся ли с места эти  ротозеи! Спрашивается, что они там делают? Они греются – это лучшее из  удовольствий! Они глазеют, как горит сотня вязанок хвороста, – это лучшее  из зрелищ!