1 2 
Перевод с немецкого доктора Ральфа с добавлениями, которые  были найдены в кармане у доктора, когда он скончался в Миндене [1] в лето благодати господней 1759.    

     

Глава первая. Как был  воспитан в прекрасном замке Кандид и как он был оттуда изгнан    

     

В Вестфалии, в замке барона Тундер-тен-Тронка, жил юноша,  которого природа наделила наиприятнейшим нравом. Вся душа его отражалась в его  лице. Он судил о вещах довольно здраво и очень простосердечно; поэтому, я  думаю, его и звали Кандидом [2].  Старые слуги дома подозревали, что он – сын сестры барона и одного доброго и  честного дворянина, жившего по соседству, за которого эта девица ни за что не  хотела выйти замуж, так как у него в родословной числилось всего лишь семьдесят  одно поколение предков, остальная же часть его генеалогического древа была  погублена разрушительной силой времени.    

Барон был одним из самых могущественных вельмож Вестфалии,  ибо в замке его были и двери и окна; главная зала даже была украшена шпалерами.  Дворовые собаки в случае необходимости соединялись в свору; его конюхи  становились егерями; деревенский священник был его великим  милостынераздавателем. Все они называли барона монсеньором и смеялись, когда он  рассказывал о своих приключениях.    

Баронесса, его супруга, весила почти триста пятьдесят  фунтов; этим она внушала величайшее уважение к себе. Она исполняла обязанности  хозяйки дома с достоинством, которое еще больше увеличивало это уважение. Ее  дочь, Кунигунда, семнадцати лет, была румяная, свежая, полная, аппетитная. Сын  барона был во всем достоин своего отца. Наставник Панглос [3] был оракулом дома, и маленький Кандид слушал  его уроки со всем чистосердечием своего возраста и характера.    

Панглос преподавал метафизико-теолого-космологонигологию [4]. Он замечательно доказывал,  что не бывает следствия без причины [5] и  что в этом лучшем из возможных миров замок владетельного барона – прекраснейший  из возможных замков, а госпожа баронесса – лучшая из возможных баронесс.    

– Доказано, – говорил он, – что все таково,  каким должно быть; так как все создано сообразно цели, то все необходимо и  создано для наилучшей цели. Вот, заметьте, носы созданы для очков [6], потому мы и носим очки.  Ноги, очевидно, назначены для того, чтобы их обувать, вот мы их и обуваем.  Камни были сотворены для того, чтобы их тесать и строить из них замки, и вот  монсеньор владеет прекраснейшим замком: у знатнейшего барона всего края должно  быть наилучшее жилище. Свиньи созданы, чтобы их ели, – мы едим свинину  круглый год. Следовательно, те, которые утверждают, что все хорошо, говорят  глупость, – нужно говорить, что все к лучшему.    

Кандид слушал внимательно и верил простодушно; он находил  Кунигунду необычайно прекрасной, хотя никогда и не осмеливался сказать ей об  этом. Он полагал, что, после счастья родиться бароном Тундер-тен-Тронком,  вторая степень счастья – это быть Кунигундой, третья – видеть ее каждый день и  четвертая – слушать учителя Панглоса, величайшего философа того края и, значит,  всей земли.    

Однажды Кунигунда, гуляя поблизости от замка в маленькой  роще, которая называлась парком, увидела между кустарниками доктора Панглоса,  который давал урок экспериментальной физики горничной ее матери, маленькой  брюнетке, очень хорошенькой и очень покладистой. Так как у Кунигунды была  большая склонность к наукам, то она, притаив дыхание, принялась наблюдать без  конца повторявшиеся опыты, свидетельницей которых она стала. Она поняла  достаточно ясно доказательства доктора, усвоила их связь и последовательность и  ушла взволнованная, задумчивая, полная стремления к познанию, мечтая о том, что  она могла бы стать предметом опыта, убедительного для юного Кандида, так же как  и он – для нее.    

Возвращаясь в замок, она встретила Кандида и покраснела;  Кандид покраснел тоже. Она поздоровалась с ним прерывающимся голосом, и  смущенный Кандид ответил ей что-то, чего и сам не понял. На другой день после  обеда, когда все выходили из-за стола, Кунигунда и Кандид очутились за ширмами.  Кунигунда уронила платок, Кандид его поднял, она невинно пожала руку Кандида.  Юноша невинно поцеловал руку молодой баронессы, но при этом с живостью, с  чувством, с особенной нежностью; их губы встретились, и глаза их горели, и  колени подгибались, и руки блуждали. Барон Тундер-тен-Тронк проходил мимо ширм  и, уяснив себе причины и следствия, здоровым пинком вышвырнул Кандида из замка.  Кунигунда упала в обморок; как только она очнулась, баронесса надавала ей  пощечин; и было великое смятение в прекраснейшем и приятнейшем из всех  возможных замков.    

 Глава вторая. Что  произошло с Кандидом у болгар    

     

Кандид, изгнанный из земного рая, долгое время шел, сам не  зная куда, плача, возводя глаза к небу и часто их обращая к прекраснейшему из  замков, где жила прекраснейшая из юных баронесс. Он лег спать без ужина посреди  полей, между двумя бороздами; снег падал большими хлопьями. На другой день  Кандид, весь иззябший, без денег, умирая от голода и усталости, дотащился до  соседнего города, который назывался Вальдбергоф-Трарбкдикдорф [7]. Он печально остановился у двери кабачка. Его  заметили двое в голубых мундирах [8].    

– Приятель, – сказал один, – вот статный  молодой человек, да и рост у него подходящий [9].    

Они подошли к Кандиду и очень вежливо пригласили его  пообедать.    

– Господа, – сказал им Кандид с милой  скромностью, – вы оказываете мне большую честь, но мне нечем расплатиться.    

– Ну, – сказал ему один из голубых, – такой  человек, как вы, не должен платить; ведь ростом-то вы будете пять футов и пять  дюймов?    

– Да, господа, мой рост действительно таков, –  сказал Кандид с поклоном.    

– Садитесь же за стол. Мы не только заплатим за вас, но  еще и позаботимся, чтобы вы впредь не нуждались в деньгах. Люди на то и  созданы, чтобы помогать друг другу.    

– Верно, – сказал Кандид, – это мне и Панглос  всегда говорил, и я сам вижу, что все к лучшему.    

Ему предложили несколько экю. Он их взял и хотел внести свою  долю, ему не позволили и усадили за стол.    

– Вы, конечно, горячо любите?…    

– О да, – отвечал он, – я горячо люблю  Кунигунду.    

– Нет, – сказал один из этих господ, – мы вас  спрашиваем, горячо ли вы любите болгарского короля?    

– Вовсе его не люблю, – сказал Кандид. – Я же  его никогда не видел.    

– Как! Он – милейший из королей, и за его здоровье  необходимо выпить.    

– С большим удовольствием, господа!    

И он выпил.    

– Довольно, – сказали ему, – вот теперь вы  опора, защита, заступник, герой болгар. Ваша судьба решена и слава обеспечена.    

Тотчас ему надели на ноги кандалы и угнали в полк. Там его  заставили поворачиваться направо, налево, заряжать, прицеливаться, стрелять,  маршировать и дали ему тридцать палочных ударов. На другой день он проделал  упражнения немного лучше и получил всего двадцать ударов. На следующий день ему  дали только десять, и товарищи смотрели на него как на чудо.    

Кандид, совершенно ошеломленный, не мог взять в толк, как  это он сделался героем. В один прекрасный весенний день он вздумал прогуляться  и пошел куда глаза глядят, полагая, что пользоваться ногами в свое удовольствие  – неотъемлемое право людей, так же как и животных. Но не прошел он и двух миль,  как четыре других героя, по шести футов ростом, настигли его, связали и отвели  в тюрьму. Его спросили, строго следуя судебной процедуре, что он предпочитает:  быть ли прогнанным сквозь строй тридцать шесть раз или получить сразу  двенадцать свинцовых пуль в лоб. Как он ни уверял, что его воля свободна и что  он не желает ни того ни другого, – пришлось сделать выбор. Он решился, в  силу божьего дара, который называется свободой, пройти тридцать шесть раз  сквозь строй; вытерпел две прогулки. Полк состоял из двух тысяч солдат, что  составило для него четыре тысячи палочных ударов, которые от шеи до ног  обнажили его мышцы и нервы. Когда хотели приступить к третьему прогону, Кандид,  обессилев, попросил, чтобы уж лучше ему раздробили голову; он добился этого  снисхождения. Ему завязали глаза, его поставили на колени. В это время мимо  проезжал болгарский король; он спросил, в чем вина осужденного на смерть; так  как этот король был великий гений, он понял из всего доложенного ему о Кандиде,  что это молодой метафизик, несведущий в делах света, и даровал ему жизнь,  проявив милосердие, которое будет прославляемо во всех газетах до скончания  века. Искусный костоправ вылечил Кандида в три недели смягчающими средствами,  указанными Диоскоридом [10].  У него уже стала нарастать новая кожа и он уже мог ходить, когда болгарский  король объявил войну королю аваров [11].    

 Глава третья. Как  спасся Кандид от болгар, и что вследствие этого произошло    

     

Что может быть прекраснее, подвижнее, великолепнее и  слаженнее, чем две армии! Трубы, дудки, гобои, барабаны, пушки создавали музыку  столь гармоничную, какой не бывает и в аду. Пушки уложили сначала около шести  тысяч человек с каждой стороны; потом ружейная перестрелка избавила лучший из  миров не то от девяти, не то от десяти тысяч бездельников, осквернявших его  поверхность. Штык также был достаточной причиной смерти нескольких тысяч  человек. Общее число достигало тридцати тысяч душ. Кандид, дрожа от страха, как  истый философ, усердно прятался во время этой героической бойни.    

Наконец, когда оба короля приказали пропеть «Те Deum» [12] каждый в своем лагере,  Кандид решил, что лучше ему уйти и рассуждать о следствиях и причинах в  каком-нибудь другом месте. Наступая на валявшихся повсюду мертвых и умирающих,  он добрался до соседней деревни; она была превращена в пепелище. Эту аварскую  деревню болгары спалили согласно законам общественного права. Здесь  искалеченные ударами старики смотрели, как умирают их израненные жены,  прижимающие детей к окровавленным грудям; там девушки со вспоротыми животами,  насытив естественные потребности нескольких героев, испускали последние вздохи;  в другом месте полусожженные люди умоляли добить их. Мозги были разбрызганы по  земле, усеянной отрубленными руками и ногами.    

Кандид поскорее убежал в другую деревню; это была болгарская  деревня, и герои-авары поступили с нею точно так же. Все время шагая среди  корчащихся тел или пробираясь по развалинам, Кандид оставил наконец театр  войны, сохранив немного провианта в своей сумке и непрестанно вспоминая  Кунигунду.    

Когда он пришел в Голландию, запасы его иссякли, но он  слышал, будто в этой стране все богаты и благочестивы, и не сомневался, что с  ним будут обращаться не хуже, чем в замке барона, прежде чем он был оттуда  изгнан из-за прекрасных глаз Кунигунды.    

Он попросил милостыни у нескольких почтенных особ, и все они  ответили ему, что если он будет и впредь заниматься этим ремеслом, то его  запрут в исправительный дом и уж там научат жить.    

Потом он обратился к человеку, который только что битый час  говорил в большом собрании о милосердии. Этот проповедник [13], косо посмотрев на него, сказал:    

– Зачем вы сюда пришли? Есть ли у вас на это  уважительная причина?    

– Нет следствия без причины, – скромно ответил  Кандид. – Все связано цепью необходимости и устроено к лучшему. Надо было,  чтобы я был разлучен с Кунигундой и изгнан, чтобы я прошел сквозь строй и чтобы  сейчас выпрашивал на хлеб в ожидании, пока не смогу его заработать; все это не  могло быть иначе.    

– Мой друг, – сказал ему проповедник, –  верите ли вы, что папа – антихрист?    

– Об этом я ничего не слышал, – ответил  Кандид, – но антихрист он или нет, у меня нет хлеба.    

– Ты не достоин есть его! – сказал проповедник. –  Убирайся, бездельник, убирайся, проклятый, и больше никогда не приставай ко  мне.    

Жена проповедника, высунув голову из окна и обнаружив  человека, который сомневался в том, что папа – антихрист, вылила ему на голову  полный… О небо! До каких крайностей доводит женщин религиозное рвение!    

Человек, который не был крещен, добросердечный анабаптист [14] по имени Яков, видел, как  жестоко и постыдно обошлись с одним из его братьев, двуногим существом без  перьев, имеющим душу; он привел его к себе, пообчистил, накормил хлебом, напоил  пивом, подарил два флорина и хотел даже пристроить на свою фабрику персидских  тканей, которые выделываются в Голландии.    

Кандид, низко кланяясь ему, воскликнул:    

– Учитель Панглос верно говорил, что все к лучшему в  этом мире, потому что я неизмеримо более тронут вашим чрезвычайным  великодушием, чем грубостью господина в черной мантии и его супруги.    

На следующий день, гуляя, он встретил нищего, покрытого  гнойными язвами, с потускневшими глазами, искривленным ртом, провалившимся  носом, гнилыми зубами, глухим голосом, измученного жестокими приступами кашля,  во время которых он каждый раз выплевывал по зубу.    

 Глава четвертая. Как  встретил Кандид своего прежнего учителя философии, доктора Панглоса, и что из  этого вышло    

     

Кандид, чувствуя больше сострадания, чем ужаса, дал этому  похожему на привидение страшному нищему те два флорина [15], которые получил от честного анабаптиста  Якова. Нищий пристально посмотрел на него, залился слезами и бросился к нему на  шею. Кандид в испуге отступил.    

– Увы! – сказал несчастливец другому  несчастливцу, – вы уже не узнаете вашего дорогого Панглоса?    

– Что я слышу? Вы, мой дорогой учитель, вы в таком  ужасном состоянии! Какое же несчастье вас постигло? Почему вы не в  прекраснейшем из замков? Что сделалось с Кунигундой, жемчужиной среди девушек,  лучшим творением природы?    

– У меня нет больше сил, – сказал Панглос.    

Тотчас же Кандид отвел его в хлев анабаптиста, накормил  хлебом и, когда Панглос подкрепился, снова спросил:    

– Что же с Кунигундой?    

– Она умерла, – ответил тот.    

Кандид упал в обморок от этих слов; друг привел его в  чувство с помощью нескольких капель уксуса, который случайно отыскался в хлеву.  Кандид открыл глаза.    

– Кунигунда умерла! Ах, лучший из миров, где ты? Но от  какой болезни она умерла? Не оттого ли, что видела, как я был изгнан из  прекрасного замка ее отца здоровым пинком?    

– Нет, – сказал Панглос, – она была замучена  болгарскими солдатами, которые сперва ее изнасиловали, а потом вспороли ей  живот. Они размозжили голову барону, который вступился за нее; баронесса была  изрублена в куски; с моим бедным воспитанником поступили точно так же, как с  его сестрой; а что касается замка, там не осталось камня на камне – ни гумна,  ни овцы, ни утки, ни дерева; но мы все же были отомщены, ибо авары сделали то  же с соседним поместьем, которое принадлежало болгарскому вельможе.    

Во время этого рассказа Кандид снова лишился чувств; но,  придя в себя и высказав все, что было у него на душе, он осведомился о причине,  следствии и достаточном основании жалкого состояния Панглоса.    

– Увы, – сказал тот, – всему причина любовь –  любовь, утешительница рода человеческого, хранительница мира, душа всех  чувствующих существ, нежная любовь.    

– Увы, – сказал Кандид, – я знал ее, эту  любовь, эту властительницу сердец, эту душу нашей души; она подарила мне один  только поцелуй и двадцать пинков. Как эта прекрасная причина могла привести к  столь гнусному следствию?    

Панглос ответил так:    

– О мой дорогой Кандид, вы знали Пакету, хорошенькую  служанку высокородной баронессы; я вкушал в ее объятьях райские наслаждения, и  они породили те адские муки, которые, как вы видите, я сейчас терплю. Она была  заражена и, быть может, уже умерла. Пакета получила этот подарок от одного  очень ученого францисканского монаха, который доискался до первоисточника  заразы: он подцепил ее у одной старой графини, а ту наградил кавалерийский  капитан, а тот был обязан ею одной маркизе, а та получила ее от пажа, а паж от  иезуита, который, будучи послушником, приобрел ее по прямой линии от одного из  спутников Христофора Колумба. Что касается меня, я ее не передам никому, ибо я  умираю.    

– О Панглос, – воскликнул Кандид, – вот  удивительная генеалогия! Разве не диавол – ствол этого дерева?    

– Отнюдь нет, – возразил этот великий  человек, – это вещь неизбежная в лучшем из миров, необходимая составная  часть целого; если бы Колумб не привез с одного из островов Америки болезни,  заражающей источник размножения, часто даже мешающей ему и, очевидно, противной  великой цели природы, – мы не имели бы ни шоколада, ни кошенили; надо еще  заметить, что до сего дня на нашем материке эта болезнь присуща только нам, как  и богословские споры. Турки, индейцы, персы, китайцы, сиамцы, японцы еще не  знают ее; но есть достаточное основание и им узнать эту хворь, в свою очередь,  через несколько веков. Меж тем она неслыханно распространилась среди нас,  особенно в больших армиях, состоящих из достойных, благовоспитанных наемников,  которые решают судьбы государств; можно с уверенностью сказать, что когда  тридцать тысяч человек сражаются против войска, равного им по численности, то  тысяч двадцать с каждой стороны заражены сифилисом.    

– Это удивительно, – сказал Кандид. – Однако  вас надо вылечить.    

– Но что тут можно сделать? – сказал  Панглос. – У меня нет ни гроша, мой друг, а на всем земном шаре нельзя ни  пустить себе кровь, ни поставить клистира, если не заплатишь сам или за тебя не  заплатят другие.    

Услышав это, Кандид сразу сообразил, как ему поступить: он  бросился в ноги доброму анабаптисту Якову и так трогательно изобразил ему  состояние своего друга, что добряк, не колеблясь, приютил доктора Панглоса; он  его вылечил на свой счет. Панглос от этого лечения потерял только глаз и ухо. У  него был хороший слог, и он в совершенстве знал арифметику. Анабаптист Яков  сделал его своим счетоводом. Когда через два месяца Якову пришлось поехать в  Лиссабон по торговым делам, он взял с собой на корабль обоих философов. Панглос  объяснил ему, что все в мире к лучшему. Яков не разделял этого мнения.    

– Конечно, – говорил он, – люди отчасти  извратили природу, ибо они вовсе не родятся волками, а лишь становятся ими:  господь не дал им ни двадцатичетырехфунтовых пушек, ни штыков, а они смастерили  себе и то и другое, чтобы истреблять друг друга. К этому можно добавить и  банкротства, и суд, который, захватывая добро банкротов, обездоливает кредиторов.    

– Все это неизбежно, – отвечал кривой  философ. – Отдельные несчастья создают общее благо, так что, чем больше  таких несчастий, тем лучше.    

Пока он рассуждал, вдруг стало темно, задули со всех четырех  сторон ветры, и корабль был застигнут ужаснейшей бурей в виду Лиссабонского  порта.    

 Глава пятая. Буря,  кораблекрушение, землетрясение, и что случилось с доктором Панглосом, Кандидом  и анабаптистом Яковом    

     

Половина пассажиров, ослабевших, задыхающихся в той  невыразимой тоске, которая приводит в беспорядок нервы и все телесное  устройство людей, бросаемых качкою корабля во все стороны, не имела даже силы  тревожиться за свою судьбу. Другие пассажиры кричали и молились. Паруса были  изорваны, мачты сломаны, корабль дал течь. Кто мог, работал, никто никому не повиновался,  никто не отдавал приказов. Анабаптист пытался помочь в работе; он был на  палубе; какой-то разъяренный матрос сильно толкнул его и сшиб с ног, но при  этом сам потерял равновесие, упал за борт вниз головой и повис, зацепившись за  обломок мачты. Добрый Яков бросается ему на помощь, помогает взобраться на  палубу, но, не удержавшись, сам низвергается в море на глазах у матроса,  который оставляет его погибать, не удостоив даже взглядом. Кандид подходит  ближе, видит, что его благодетель на одно мгновение показывается на поверхности  и затем навеки погружается в волны. Кандид хочет броситься в море, философ  Панглос его останавливает, доказывая ему, что Лиссабонский рейд на то и был  создан, чтобы этот анабаптист здесь утонул. Пока он это доказывал a priori,  корабль затонул, все погибли, кроме Панглоса, Кандида и того грубого матроса,  который утопил добродетельного анабаптиста. Негодяй счастливо доплыл до берега,  куда Панглос и Кандид были выброшены на доске.    

Немного придя в себя, они направились к Лиссабону; у них  остались еще деньги, с помощью которых они надеялись спастись от голода, после  того как избавились от бури.    

Едва успели они войти в город, оплакивая смерть своего  благодетеля, как вдруг почувствовали, что земля дрожит под их ногами [16]. Море в порту, кипя,  поднимается и разбивает корабли, стоявшие на якоре; вихри огня и пепла бушуют  на улицах и площадях, дома рушатся; крыши падают наземь, стены рассыпаются в  прах. Тридцать тысяч жителей обоего пола и всех возрастов погибли под  развалинами. Матрос говорил, посвистывая и ругаясь:    

– Здесь будет чем поживиться.    

– Хотел бы я знать достаточную причину этого  явления, – говорил Панглос.    

– Наступил конец света! – восклицал Кандид.    

Матрос немедля бежит к развалинам, бросая вызов смерти,  чтобы раздобыть денег, находит их, завладевает ими, напивается пьяным и,  проспавшись, покупает благосклонность первой попавшейся девицы, встретившейся  ему между разрушенных домов, среди умирающих и мертвых. Тут Панглос потянул его  за рукав.    

– Друг мой, – сказал он ему, – это нехорошо,  вы пренебрегаете всемирным разумом, вы дурно проводите ваше время.    

– Кровь и смерть! – отвечал тот. – Я матрос и  родился в Батавии [17];  я четыре раза топтал распятие в четырех японских деревнях [18], так мне ли слушать о твоем всемирном  разуме!    

Несколько осколков камня ранили Кандида; он упал посреди  улицы, и его засыпало обломками. Он говорил Панглосу:    

– Вот беда! Дайте мне немного вина и оливкового масла,  я умираю.    

– Хорошо, но землетрясение совсем не новость, –  отвечал Панглос. – Город Лима в Америке испытал такое же в прошлом году;  те же причины, те же следствия; несомненно, под землею от Лимы до Лиссабона  существует серная залежь.    

– Весьма вероятно, – сказал Кандид, – но,  ради бога, дайте мне немного оливкового масла и вина.    

– Как «вероятно»? Я утверждаю, что это вполне доказано.    

Кандид потерял сознание, и Панглос принес ему немного воды  из соседнего фонтана.    

На следующий день, бродя среди развалин, они нашли кое-какую  еду и подкрепили свои силы. Потом они работали вместе с другими, помогая  жителям, избежавшим смерти. Несколько горожан, спасенных ими, угостили их  обедом, настолько хорошим, насколько это было возможно среди такого разгрома.  Конечно, трапеза была невеселая, гости орошали хлеб слезами, но Панглос утешал  гостей, уверяя, что иначе и быть не могло.    

– Потому что, – говорил он, – если вулкан  находится в Лиссабоне, то он и не может быть в другом месте; невозможно, чтобы  что-то было не там, где должно быть, ибо все хорошо.    

Маленький чернявый человечек, свой среди инквизиторов,  сидевший рядом с Панглосом, вежливо сказал:    

– По-видимому, вы, сударь, не верите в первородный  грех, ибо, если все к лучшему, не было бы тогда ни грехопадения, ни наказания.    

– Я усерднейше прошу прощения у вашей милости, –  отвечал Панглос еще более вежливо, – но без падения человека и проклятия [19] не мог бы существовать  этот лучший из возможных миров.    

– Вы, следовательно, не верите в свободу? –  спросил чернявый.    

– Ваша милость, извините меня, – сказал  Панглос, – но свобода может сосуществовать с абсолютной необходимостью,  ибо необходимо, чтобы мы были свободны, так как, в конце концов, обусловленная  причинностью воля…    

Панглос не успел договорить, как чернявый уже сделал знак  головою своему слуге, который наливал ему вина, называемого «опорто» или  «порто».    

 Глава шестая. Как было  устроено прекрасное аутодафе, чтобы избавиться от землетрясении, и как был  высечен Кандид    

     

После землетрясения, которое разрушило три четверти  Лиссабона, мудрецы страны не нашли способа более верного для спасения от  окончательной гибели, чем устройство для народа прекрасного зрелища аутодафе [20]. Университет в Коимбре [21] постановил, что сожжение  нескольких человек на малом огне, но с большой церемонией, есть, несомненно,  верное средство остановить содрогание земли.    

Вследствие этого схватили одного бискайца, уличенного в том,  что он женился на собственной куме, и двух португальцев, которые срезали сало с  цыпленка [22], прежде чем его съесть.  Были схвачены сразу после обеда доктор Панглос и его ученик Кандид, один за то,  что говорил, другой за то, что слушал с одобрительным видом. Обоих порознь  отвели в чрезвычайно прохладные помещения, обитателей которых никогда не  беспокоило солнце. Через неделю того и другого одели в санбенито [23] и увенчали бумажными  митрами. Митра и санбенито Кандида были расписаны опрокинутыми огненными  языками и дьяволами, у которых, однако, не было ни хвостов, ни когтей; дьяволы  же Панглоса были хвостатые и когтистые, и огненные языки стояли прямо. В таком  одеянии они прошествовали к месту казни и выслушали очень возвышенную проповедь  под прекрасные звуки заунывных песнопений. Кандид был высечен в такт пению,  бискаец и те двое, которые не хотели есть сало, были сожжены, а Панглос был  повешен, хотя это и шло наперекор обычаю. В тот же день земля с ужасающим  грохотом затряслась снова [24].    

Кандид, испуганный, ошеломленный, изумленный, весь  окровавленный, весь дрожащий, спрашивал себя:    

«Если это лучший из возможных миров, то каковы же другие? Ну  хорошо, пусть меня высекли, это уже случилось со мною у болгар; но мой дорогой  Панглос, величайший из философов, почему было нужно, чтобы вас при мне  вздернули на виселицу неведомо за какую вину? О мой дорогой анабаптист, лучший  из людей, почему было нужно вам утонуть в этой гавани? О Кунигунда, жемчужина  среди девушек, почему было нужно, чтобы вам распороли живот?»    

Покаявшийся, высеченный розгами, получивший отпущение грехов  и благословение, он шел, еле держась на ногах, когда к нему подошла старуха и  сказала ему:    

– Сын мой, ободритесь, идите за мной.    

     

Глава седьмая. Как  старуха заботилась о Кандиде и как он нашел то, что любил    

     

Кандид не ободрился, но пошел за старухой в какой-то ветхий  домишко. Она дала ему горшок мази, чтобы натираться, принесла есть и пить и  уложила его на маленькую, довольно чистую кровать. Подле кровати лежало новое  платье.    

– Ешьте, пейте, спите, – сказала она ему, –  да сохранит вас Аточская Божья Матерь, святой Антоний Падуанский и святой Иаков  Компостельский [25].  Я вернусь завтра.    

Кандид, весьма удивленный всем, что он видел, всем, что он  выстрадал, и еще более милосердием старухи, хотел поцеловать ей руку.    

– Не мою руку надо целовать, – сказала  старуха. – Завтра я опять приду. Натритесь хорошенько мазью, ешьте и  спите.    

Кандид, несмотря на все свои несчастья, поел и уснул. На  следующий день старуха приносит завтрак, осматривает ему спину, натирает ее  сама другой мазью; потом приносит обед; снова приходит вечером и приносит ужин.  На третий день она проделывает то же самое.    

– Кто вы? – непрестанно спрашивал ее  Кандид. – Почему вы так добры? Чем я могу вас отблагодарить?    

Старуха ничего ему не отвечала. Но вот она возвращается  однажды вечером и не приносит ужина.    

– Идите за мной, – говорит она, – и не  произносите ни слова.    

Она берет его под руку и идет с ним в деревню за четверть  мили от города. Они приходят в уединенный дом, окруженный садом и каналами.  Старуха стучит в маленькую дверь. Ей открывают; она ведет Кандида потайною  лестницей в раззолоченный кабинет, оставляет его на парчовом диване, закрывает  дверь и уходит. Кандиду казалось, что он грезит; вся его жизнь казалась ему  страшным сном, а эта минута – сном приятным.    

Старуха скоро возвратилась. Она вела, с трудом поддерживая,  трепещущую женщину могучего сложения, блистающую драгоценными камнями, покрытую  вуалью.    

– Снимите с нее покрывало, – сказала старуха  Кандиду.    

Молодой человек приближается; робкою рукою он снимает  покрывало. Какая минута! Какая неожиданность! Ему кажется, будто он видит  Кунигунду. Он видит ее на самом деле, это она. Силы оставляют его, он не может  произнести ни слова, он падает к ее ногам. Кунигунда падает на диван. Старуха спрыскивает  их водой со спиртом. Они приходят в чувство, они начинают говорить друг с  другом. Сперва это отрывочные слова, вопросы и ответы, которые перекрещиваются,  вздохи, слезы, восклицания. Старуха просит их поменьше шуметь и оставляет  одних.    

– Как, это вы? – говорил ей Кандид. – Вы  живы! Я обрел вас в Португалии! Значит, вы не были обесчещены? Вам не вспороли  живот, как уверял меня философ Панглос?    

– Все так и было, – сказала прекрасная  Кунигунда. – Но не всегда эти несчастные происшествия приводят к смерти.    

– Но ваш отец и ваша мать убиты?    

– Увы, это верно, – сказала Кунигунда, плача.    

– А ваш брат?    

– Мой брат тоже убит.    

– Но почему вы в Португалии? Как узнали, что я здесь? И  по какой странной случайности меня привели в этот дом?    

– Я вам все расскажу, – сказала она, – но  сначала расскажите мне вы все, что случилось с вами после невинного поцелуя,  который вы мне дали, и пинков, которые получили.    

Кандид почтительно исполнил ее желание; и, хотя он был  смущен, хотя голос у него был слабый и дрожащий, хотя спину у него ломило, но  он рассказал простосердечнейшим образом все, что испытал с мгновения их  разлуки. Кунигунда возводила глаза к небу и проливала слезы о смерти доброго  анабаптиста и Панглоса. Потом вот что она рассказала Кандиду, который глотал  каждое ее слово и пожирал ее глазами.    

 Глава восьмая. История  Кунигунды    

     

– Я крепко спала в своей постели, когда небу угодно  было наслать болгар на наш прекрасный замок Тундер-тен-Тронк. Они зарезали  моего отца и моего брата, а мою мать изрубили в куски. Огромный болгарин, шести  футов ростом, видя, что при этом зрелище я потеряла сознание, бросился меня  насиловать. Это привело меня в чувство, я кричала, сопротивлялась, кусалась,  пыталась выцарапать глаза этому огромному болгарину, не зная, что все,  случившееся в замке моего отца, было делом обычным. Изверг пырнул меня ножом в  левый бок; след этого удара до сих пор еще заметен.    

– Увы! Надеюсь, я увижу его, – сказал простодушный  Кандид.    

– Вы его увидите, – сказала Кунигунда, – но я  продолжаю.    

– Продолжайте, – сказал Кандид.    

Она снова принялась рассказывать.    

– Вошел болгарский капитан. Он увидел, что я вся в  крови. Солдат не обратил на него никакого внимания. Капитан пришел в ярость,  видя, что этот изверг не проявляет к нему ни малейшего уважения, и убил его на  мне. Потом он приказал перевязать мне рану и увел меня к себе в качестве  военной добычи. Я стирала ему рубашки, которых у него было немного, и стряпала.  Он, надо признаться, находил, что я очень хорошенькая; не буду отрицать, что он  был отлично сложен и что кожа у него была белая и нежная; правда, ему не  хватало остроумия, не хватало философских знаний; сразу бросалось в глаза, что  он воспитан не доктором Панглосом. К концу третьего месяца, прокутивши все  деньги и пресытившись мною, он продал меня еврею по имени дом-Иссахар, который  ведет торговлю в Голландии и Португалии и страстно любит женщин. Этот еврей  очень привязался ко мне, но не мог меня победить: ему я противилась успешнее,  чем болгарскому солдату. Один раз благородная особа может быть обесчещена, но  ее добродетель только укрепляется от этого. Чтобы приручить меня, еврей поселил  меня в этом загородном доме, где мы сейчас находимся. Раньше я думала, что  ничего нет на земле прекраснее, чем замок Тундер-тен-Тронк; я ошибалась.    

Однажды, во время обедни, меня заметил великий инквизитор.  Он долго разглядывал меня, а потом велел сказать мне, что ему надо поговорить  со мной о секретных делах. Меня привели к нему во дворец. Я рассказала ему о  моем происхождении. Он объяснил мне, как унизительно для особы моего звания принадлежать  израильтянину. Дом-Иссахару было предложено уступить меня монсеньору.  Дом-Иссахар, придворный банкир и человек с весом, решительно отказался.  Инквизитор пригрозил ему аутодафе. Наконец мой напуганный еврей заключил  сделку, по которой дом и я перешли в их общее владение: еврею достались  понедельники, среды и субботы, а инквизитору – остальные дни недели. Полгода  уже соблюдается этот договор. Не обошлось и без ссор; частенько они спорили  из-за того, должна ли ночь с субботы на воскресенье принадлежать Ветхому Завету  или Новому. Что касается меня, я до настоящего времени отказывала им обоим и  думаю, потому-то они оба еще меня любят. Наконец, чтобы утишить ярость  землетрясений и заодно напугать Иссахара, господин инквизитор почел за благо  совершить торжественное аутодафе. Он оказал мне честь – пригласил туда и меня.  Мне отвели отличное место. Между обедней и казнью дамам разносили  прохладительные напитки. Признаюсь, я пришла в ужас, видя, как сжигают двух  евреев и того славного бискайца, который женился на своей куме; но каково было  мое удивление, мой ужас, мое смятение, когда я увидела в санбенито и митре  человека, лицо которого напоминало мне Панглоса! Я протирала глаза, я смотрела  внимательно, я видела, как его вешают, я упала в обморок. Едва пришла я в себя,  как увидела вас, раздетого донага; это зрелище наполнило меня недоумением,  трепетом, скорбью, отчаянием. Скажу вам по правде, ваша кожа еще белее и с еще  более розовым оттенком, чем кожа моего болгарского капитана, – и это  удвоило мои страдания. Я вскрикнула, я хотела сказать: «Остановитесь, варвары!»  – но голос мой замер, да и мольбы мои были бы напрасны. Пока вас так жестоко  секли, я спрашивала себя, как могло случиться, что милый Кандид и мудрый  Панглос очутились в Лиссабоне – один, чтобы получить сто ударов розгами,  другой, чтобы окончить жизнь на виселице по приказанию господина инквизитора,  влюбленного в меня. Итак, Панглос жестоко обманывал меня, когда говорил, что  все в мире к лучшему. Взволнованная, растерянная, то приходя в неистовство, то  почти умирая от слабости, я вспоминала убийство моего отца, моей матери, моего  брата, насилие гнусного болгарина, удар ножом, который он мне нанес, мое  рабство, мою службу в кухарках, моего болгарского капитана, моего мерзкого  дом-Иссахара, моего отвратительного инквизитора, повешение доктора Панглоса,  заунывное «miserere», под звуки которого вас секли, но более всего поцелуй,  который я вам дала за ширмой в тот день, когда видела вас в последний раз. Я  возблагодарила Бога, который вернул мне вас после стольких испытаний. Я  приказала моей старухе служанке позаботиться о вас и привести сюда, как только  это будет возможно. Она отлично выполнила мое поручение. Я испытываю  неизъяснимое удовольствие, видя вас, слыша вас, говоря с вами. Вы, должно быть,  страшно проголодались, у меня превосходный аппетит, сперва поужинаем.    

Вот они оба садятся за стол, а после ужина располагаются на  прекрасном диване, о котором уже было сказано выше. Вдруг входит дом-Иссахар,  один из хозяев дома. День был субботний. Дом-Иссахар пришел воспользоваться  своими правами и выразить свою нежную любовь.    

 Глава девятая. О том,  что случилось с Кунигундой, с Кандидом, с великим инквизитором и с евреем    

     

Этот Иссахар был самый желчный из всех евреев, какие только  существовали в Израиле со времен вавилонского пленения [26].    

– Как, – вскричал он, – галилейская собака,  мало тебе господина инквизитора? Надо еще, чтобы и с этим разбойником мне  пришлось делиться?    

Говоря так, он вытаскивает длинный кинжал, который всегда  был при нем, и, уверенный, что у его противника нет оружия, бросается на  Кандида; но наш доблестный вестфалец получил от старухи вместе с платьем также  и отличную шпагу. Хотя он был и кроткого нрава, но тут выхватывает эту шпагу, и  вмиг израильтянин падает мертвый на пол к ногам прекрасной Кунигунды.    

– Пресвятая Дева! – вскричала она. – Что нам  делать? У меня в доме убит человек! Если сюда придут, мы погибли.    

– Если бы Панглос не был повешен, – сказал  Кандид, – он дал бы нам хороший совет в этой беде, ведь он был великий  философ. Но поскольку его нет, посоветуемся со старухой.    

Она оказалась очень благоразумною, но только начала  высказывать свое мнение, как вдруг отворилась другая маленькая дверь. Был час  после полуночи, начало воскресенья. Этот день принадлежал господину  инквизитору. Он входит и видит высеченного Кандида со шпагой в руке, мертвеца,  распростертого на земле, испуганную Кунигунду и старуху, дающую советы. Вот что  происходило в эту минуту в душе Кандида и каково было его решение:    

«Если этот святой человек позовет на помощь, меня непременно  сожгут; то же, пожалуй, будет и с Кунигундой. Он меня немилосердно высек; он  мой соперник; раз я уже начал убивать, нечего и колебаться».    

Вывод этот был короток и ясен; не давая инквизитору времени  опомниться от удивления, Кандид протыкает его насквозь, так что тот валится  рядом с евреем.    

– Вот и второй! – сказала Кунигунда. – Не  будет нам пощады. Нас отлучат от церкви. Пришел наш последний час. Как это вы,  от природы такой кроткий, в две минуты убили еврея и прелата?    

– Моя милая, – отвечал Кандид, – когда  человек влюблен, ревнив и высечен инквизицией, он себя не помнит.    

Тут вмешалась в разговор старуха и сказала:    

– В конюшне стоят три андалузских коня, там же хранятся  их седла и сбруя. Пусть храбрый Кандид их оседлает. Вы, барышня, собирайте  деньги и драгоценности. Хотя у меня только ползада, а все-таки живее сядем на  коней и поедем в Кадикс. Погода прекрасная, и очень приятно путешествовать в  часы ночной прохлады.    

Тотчас Кандид седлает трех лошадей; Кунигунда, старуха и он  скачут тридцать миль без отдыха. В то время как они были в дороге, служители  святой Германдады пришли в дом. Инквизитора похоронили в прекрасной церкви,  Иссахара бросили на свалку.    

Кандид, Кунигунда и старуха были уже в маленьком городке  Авасена посреди гор Сиерра-Морены; в одном кабачке у них произошел такой  разговор.    

     

Глава десятая. Как  несчастливо Кандид, Кунигунда и старуха прибыли в Кадикс и как они сели на  корабль    

     

– Кто это украл мои деньги и бриллианты? – плача,  говорила Кунигунда. – Как мы будем жить? Что будем делать? Где найти  инквизиторов и евреев, которые снова дадут мне столько же?    

– Увы, – сказала старуха, – я сильно  подозреваю преподобного отца кордельера, который ночевал вчера в бадахосской  гостинице, где останавливались и мы. Боже меня упаси судить опрометчиво, но он  два раза входил в нашу комнату и уехал задолго до нас.    

– Увы! – сказал Кандид. – Добрый Панглос мне  всегда доказывал, что блага земные принадлежат всем людям и каждый имеет на них  равные права. Кордельер [27],  конечно, должен был бы, следуя этому закону, оставить нам что-нибудь на дорогу.  Значит, у вас совсем ничего не осталось, моя прелестная Кунигунда?    

– Ни единого мараведиса [28], – сказала она.    

– Что же делать? – спросил Кандид.    

– Продадим одну лошадь, – сказала старуха. –  Хоть у меня и ползада, я усядусь как-нибудь позади барышни, и мы доедем до  Кадикса.    

В той же самой гостинице остановился приор-бенедиктинец [29]. Он купил лошадь за  сходную цену. Кандид, Кунигунда и старуха поехали через Лусену, Хилью, Лебриху  и добрались наконец до Кадикса. Там снаряжали в это время флот и собирали  войско, чтобы проучить преподобных отцов иезуитов в Парагвае [30], которых обвиняли в том, что они подняли  одну из своих орд близ города Сан-Сакраменто против испанского и португальского  королей.    

Кандид недаром служил у болгар – он показал генералу  маленькой армии все болгарские воинские приемы с таким изяществом, ловкостью,  проворством, живостью, легкостью, что ему сразу дали командовать ротой пехоты.    

И вот он – капитан; он садится на корабль вместе с  Кунигундою, старухою, двумя слугами и двумя андалузскими лошадьми, которые  принадлежали великому инквизитору Португалии.    

Во время этого переезда они много рассуждали о философии  бедного Панглоса.    

– Мы едем в Новый Свет, – говорил Кандид, – и  в нем-то, без сомнения, все хорошо; ведь невозможно не посетовать на телесные и  душевные страдания, которые приходится претерпевать в нашей части света.    

– Я люблю вас всем сердцем, – сказала  Кунигунда, – но моя душа истомлена тем, что я видела, тем, что испытала.    

– Все будет хорошо, – возразил Кандид. – Уже  и море этого нового мира лучше морей нашей Европы; оно спокойнее, и ветры  постояннее. Конечно, Новый Свет – самый лучший из возможных миров.    

– Дай-то бог, – сказала Кунигунда, – но я  была так несчастна в нашем прежнем мире, что мое сердце почти закрылось для  надежды.    

– Вы жалуетесь, – сказала ей старуха. – Увы!  Не испытали вы таких несчастий, как я.    

Кунигунда едва удержалась от смеха, таким забавным  показалось ей притязание этой доброй женщины на большие несчастья, чем те,  которые претерпела она.    

– Увы, – сказала она старухе, – милая моя,  если вы по меньшей мере не были изнасилованы двумя болгарами, если не получили  двух ударов ножом в живот, если не были разрушены два ваших замка, если не были  зарезаны на ваших глазах две матери и два отца, если вы не видели, как двух  ваших любовников высекли во время аутодафе, то я не вижу, как вы можете  заноситься передо мною. Прибавьте, что я родилась баронессой в семьдесят втором  поколении, а служила кухаркой.    

– Барышня, – отвечала старуха, – вы не знаете  моего происхождения, а если бы я вам показала мой зад, вы бы так не говорили и  переменили бы ваше мнение.    

Эта речь до чрезвычайности возбудила любопытство Кунигунды и  Кандида. Старуха рассказала им следующее.    

 Глава одиннадцатая.  История старухи    

     

– Не всегда у меня были глаза с такими красными веками,  нос не всегда сходился с подбородком, и не всегда я была служанкой. Я дочь папы  Урбана Десятого и княгини Палестрины [31].  До четырнадцати лет я воспитывалась в таком дворце, которому замок любого из  ваших немецких баронов не годился бы и в конюшни. Каждое мое платье стоило  больше, чем вся роскошь Вестфалии. Красивая, грациозная, богато одаренная от  природы, я росла, окруженная удовольствиями, поклонением, честолюбивыми  чаяниями; уже я внушала любовь, моя грудь развивалась, и какая грудь! Белая,  крепкая, совершенная по форме, как у Венеры Медицейской! А какие глаза! Какие  ресницы! Какие черные брови! Каким огнем блистали мои взоры, – по словам  наших поэтов, они затмевали сверкание звезд. Женщины, которые меня одевали и раздевали,  впадали в экстаз, разглядывая меня спереди и сзади, и все мужчины хотели бы  быть на их месте.    

Я была обручена с владетельным князем Масса-Карара [32]. Какой вельможа! Такой же  прекрасный, как я, мягкого нрава, исполненный приятности, блистающий умом и  пылающий любовью. Я любила его, как любят в первый раз, с обожанием и  самозабвением. Все было готово к свадьбе; начались дни торжеств, неслыханно  великолепных, – празднества, конные состязания, опера-буфф, беспрерывные  увеселения; со всех концов Италии я получала сонеты, из которых ни один не был  сколько-нибудь сносным. Уже близился миг моего счастья, когда одна старая  маркиза, которая прежде была любовницей князя, пригласила его на чашку  шоколада; менее чем через два часа он умер в страшных судорогах. Но не то еще  ждало меня впереди. Моя мать, в отчаянии, хотя и не сравнимом с моим, захотела  хоть на некоторое время оставить столь гибельные места. У нее было прекрасное  имение близ Гаэты; мы сели на галеру, разукрашенную, как алтарь святого Петра в  Риме. Но вот корсар из Сале [33] настигает  нас и берет нашу галеру на абордаж. Наши солдаты защищаются точь-в-точь как  папские солдаты: они все падают на колени, бросают оружие и просят у корсара  отпущение грехов in articulo mortis [34].    

Их тотчас же раздели догола, как обезьян, так же как и мою  мать, и женщин из нашей свиты, и меня. Удивительно, с какой ловкостью эти  господа умеют раздевать! Но более всего поразило меня то, что они всем нам  засовывали пальцы в такие места, куда мы, женщины, ставим только клистир. Эта церемония  показалась мне очень странной: ведь всему дивишься, пока не побываешь за  границей. Вскоре я поняла, что это делается для того, чтобы узнать, не спрятали  ли мы там бриллианты; это обычай, принятый с незапамятных времен всеми  просвещенными нациями, которые ведут морскую торговлю. Я узнала, что и  благочестивые мальтийские рыцари всегда поступали так же, когда забирали в плен  турок и турчанок; это закон международного права, который никто никогда не  оспаривал.    

Не стану распространяться о том, сколь тяжело для юной и  знатной девицы вдруг превратиться в невольницу, которую вместе с матерью увозят  в Марокко; вам должно быть понятно, что мы перенесли на корабле корсара. Моя  мать была еще очень красива; дамы нашей свиты, даже наши служанки, обладали  большими прелестями, чем все африканские женщины, вместе взятые. Что касается  меня, я была восхитительна – сама красота, само очарование, и к тому же я была  девственницей; недолго я оставалась ею; цветок, который сберегался для  прекрасного князя Масса-Карара, был похищен капитаном корсаров. Этот  отвратительный негр еще воображал, будто оказывает мне большую честь. Что  говорить, княгиня Палестрина и я отличались, должно быть, необычайной  выносливостью, иначе не выдержали бы всего, что пришлось нам испытать до прибытия  в Марокко. Но довольно об этом; это дела столь обычные, что не стоит на них  останавливаться.    

Когда мы прибыли в Марокко, там текли реки крови. У каждого  из пятидесяти сыновей императора Малик-Измаила были свои сторонники; это и  явилось причиной пятидесяти гражданских войн черных против черных, черных  против коричневых, коричневых против коричневых, мулатов против мулатов –  беспрерывная резня на всем пространстве империи.    

Не успели мы высадиться, как на нас напали черные из партии,  враждовавшей с партией моего корсара, и стали отнимать у него добычу. После  бриллиантов и золота всего драгоценнее были мы. Я стала свидетельницей такой  битвы, какой не увидишь под небесами вашей Европы. У северных народов не такая  горячая кровь, ими не владеет та бешеная страсть к женщинам, которая обычна в  Африке. Можно подумать, что у европейцев молоко в жилах, тогда как у жителей  Атласских гор и соседних стран не кровь, а купорос, огонь. Чтобы решить, кому  мы достанемся, эти люди дрались с неистовством африканских львов, тигров и  змей. Мавр схватил мою мать за правую руку, помощник моего капитана удерживал  ее за левую; мавританский солдат тянул ее за одну ногу, один из наших пиратов –  за другую. Почти на каждую из наших девушек приходилось в эту минуту по четыре  воина. Мой капитан прикрыл меня собою; он размахивал ятаганом и убивал всякого,  кто осмеливался противиться его ярости. В конце концов все наши итальянки, моя  мать в том числе, были растерзаны, изрублены, перебиты чудовищами, которые их  друг у друга оспаривали. Пленники и те, которые их пленили, – солдаты,  матросы, черные, коричневые, белые, мулаты и, наконец, мой капитан – все были  убиты; я лежала полумертвая под этой грудой мертвецов. Подобные сцены  происходили, как всем известно, на пространстве более трехсот лье, но при этом  никто не забывал пять раз в день помолиться, согласно установлению Магомета.    

С большим трудом выбралась я из-под окровавленных трупов и  дотащилась до большого померанцевого дерева, которое росло неподалеку, на  берегу ручья. Я свалилась там от усталости, страха, ужаса, отчаяния и голода.  Вскоре изнеможение мое перешло в сон, который скорее был обмороком, нежели  отдыхом.    

Еще я была в этом состоянии слабости и бесчувственности,  между жизнью и смертью, когда почувствовала, что что-то на меня давит, что-то  движется на моем теле. Я открыла глаза и увидела белого человека с добродушною  физиономией, который, вздыхая, бормотал сквозь зубы: «Ма che sciagura d'essere  senza cogl»! [35]    

 Глава двенадцатая.  Продолжение злоключений старухи    

     

– Удивленная и обрадованная тем, что слышу язык моего  отечества, и не менее пораженная словами этого человека, я ответила ему, что  бывают большие несчастья, нежели то, на которое он жаловался; я рассказала ему  в кратких словах о перенесенных мною ужасах и снова лишилась чувств. Он отнес  меня в соседний дом, уложил в постель, накормил, ухаживал за мной, утешал меня,  ласкал, говорил, что не видел женщины прекраснее и что никогда еще так не  сожалел о том, чего никто не мог ему возвратить.    

– Я родился в Неаполе, – сказал он мне. – Там  оскопляют каждый год две-три тысячи детей; одни из них умирают, другие  приобретают голос, красивее женского, третьи даже становятся у кормила власти [36]. Мне сделали эту операцию  превосходно, я стал певцом в капелле княгини Палестрины.    

– Моей матери! – воскликнула я.    

– Вашей матери? – воскликнул он, плача. –  Значит, вы та княжна, которую я воспитывал до шести лет и которая уже тогда  обещала стать красавицей?    

– Это я; моя мать лежит в четырехстах шагах отсюда,  изрубленная в куски, под грудой трупов…    

Я рассказала ему все, что случилось со мной; он мне тоже  поведал свои приключения. Я узнала, что он был послан к марокканскому королю  одной христианской державой [37],  дабы заключить с этим монархом договор, согласно которому ему доставляли бы  порох, пушки и корабли для уничтожения торговли других христиан.    

– Моя миссия исполнена, – сказал этот честный  евнух, – я сяду на корабль в Сеуте и отвезу вас в Италию. Ма che sciagura  d'essere senza cogl!    

Я поблагодарила его со слезами умиления, но, вместо того  чтобы отвезти в Италию, он отправил меня в Алжир и продал бею [38] этого края. Едва бей успел меня купить, как  чума, обошедшая Африку, Азию и Европу, со всей яростью разразилась в Алжире. Вы  видели землетрясение, но, барышня, вы никогда не видели чумы.    

– Никогда, – подтвердила баронесса.    

– Если бы вы видели ее, – сказала старуха, –  вы признали бы, что это не чета какому-то землетрясению. Чума часто посещает  Африку. Я заболела ею. Представьте себе, каково это для дочери папы, пятнадцати  лет от роду, – в течение трех месяцев испытать бедность, рабство, почти  ежедневно подвергаться насилию, увидеть свою мать изрубленной в куски, пережить  голод, войну и умереть от чумы в Алжире! Впрочем, я-то выжила, но и мой евнух,  и бей, и почти весь алжирский сераль вымерли.    

Когда свирепость этой ужасной немочи поутихла, невольниц бея  продали. Я стала собственностью купца, который отвез меня в Тунис и там продал  другому купцу, который перепродал меня в Триполи; из Триполи я была продана в  Александрию, из Александрии в Смирну, из Смирны в Константинополь. Я досталась,  наконец, янычарскому aгe [39],  который вскоре был послан защищать Азов [40] против  осаждавших его русских.    

Ага, который любил радости жизни, взял с собою весь свой  сераль; он поместил нас в маленькой крепости на Меотийском болоте [41], где мы находились под  стражей двух черных евнухов и двадцати солдат. Русских убили очень много, но  они сторицей отплатили за это. Азов был предан огню и мечу; не щадили ни  женщин, ни детей, ни стариков; держалась только наша маленькая крепость;  неприятель решил взять нас измором. Двадцать янычар поклялись не сдаваться.  Муки голода довели их до того, что, не желая нарушать клятву, они принуждены  были съесть двух евнухов. Наконец через несколько дней они решили взяться за  женщин. С нами был очень благочестивый и сострадательный имам, который произнес  прекрасную проповедь, убеждая их не убивать нас.    

– Отрежьте, – сказал он, – только по половине  зада у каждой из этих дам: у вас будет отличное жаркое. Если положение не  изменится, то через несколько дней вы сможете пополнить ваши запасы; небо будет  милостиво к вам за столь человеколюбивый поступок и придет к вам на помощь.    

Он был очень красноречив; он убедил их; они проделали над  нами эту ужасную операцию; имам приложил к нашим ранам тот бальзам, который  применяют, когда над детьми производят обряд обрезания; мы все были при смерти.    

Едва янычары кончили свой обед, которым мы их снабдили, как  явились русские на плоскодонных лодках; ни один янычар не спасся. Русские не  обратили никакого внимания на положение, в котором мы находились. Впрочем,  везде есть французские хирурги; один из них, очень искусный, заботливо занялся  нами и вылечил нас. Я никогда не забуду, что, когда мои раны зажили, он  объяснился мне в любви. Правда, он всем нам объяснился в любви, чтобы нас  утешить; при этом он уверял нас, что мы не исключение, что подобные случаи уже  происходили иногда при осадах и что таков закон войны.    

Как только я и мои подруги смогли ходить, нас отправили в  Москву; я досталась одному боярину, у которого работала садовницей и ежедневно получала  до двадцати ударов кнутом; но через два года этот боярин сам был колесован  вместе с тридцатью другими из-за какой-то придворной смуты [42]. Я воспользовалась этим случаем и убежала; я  прошла всю Россию; долгое время была служанкой в кабачке в Риге, потом в  Ростоке, в Веймаре, в Лейпциге, в Касселе, в Утрехте, в Лейдене, в Гааге, в  Роттердаме; я состарилась в нищете и позоре, имея только половину зада, всегда  вспоминая, что я дочь папы; сотни раз я хотела покончить с собой, но я все еще  люблю жизнь. Эта нелепая слабость, может быть, один из самых роковых наших  недостатков: ведь ничего не может быть глупее, чем желание беспрерывно нести  ношу, которую хочется сбросить на землю; быть в ужасе от своего существования и  влачить его; словом, ласкать пожирающую нас змею, пока она не изгложет нашего  сердца.    

Я видела в странах, где судьба заставляла меня скитаться, и  в кабачках, где я служила, несчетное число людей, которым была тягостна их  жизнь, но всего двенадцать из них добровольно положили конец своим бедствиям –  трое негров, четверо англичан, четверо женевцев и один немецкий профессор по  имени Робек [43]. Кончила я тем, что  поступила в услужение к еврею дом-Иссахару; он приставил меня к вам, моя  прелестная барышня, я привязалась к вам, и ваши приключения стали занимать меня  больше, нежели мои собственные. Я никогда не начала бы рассказывать вам о своих  несчастьях, если бы вы меня не задели за живое и если бы не было обычая  рассказывать на корабле разные истории, чтобы скоротать время. Да, барышня, у  меня немалый опыт, я знаю свет; доставьте себе удовольствие, расспросите  пассажиров, пусть каждый расскажет вам свою историю; и если найдется из них  хоть один, который не проклинал бы частенько свою жизнь, который не говорил бы  самому себе, что он несчастнейший из людей, тогда утопите меня в море.    

 Глава тринадцатая. Как  Кандид был принужден разлучиться с Кунигундой и со старухой    

     

Прекрасная Кунигунда, выслушав историю старухи, осыпала ее  всеми любезностями, какие приличествуют особе столь высокого происхождения и  достоинства. Она согласилась с ее предложением и убедила всех пассажиров  рассказать ей поочередно свои приключения. И тогда Кандид и Кунигунда увидели,  что старуха была права.    

– Очень жаль, – говорил Кандид, – что мудрый  Панглос, вопреки обычаю, был повешен во время аутодафе; он изрек бы нам  удивительные слова о физическом и нравственном зле, которые царят на земле и на  море, и у меня хватило бы смелости почтительно сделать ему несколько  возражений.    

А пока каждый рассказывал свою историю, корабль плыл все  дальше, и вот они уже в Буэнос-Айресе. Кунигунда, капитан Кандид и старуха  пошли к губернатору дону Фернандо  д'Ибараа-а-Фигеора-и-Маскаренес-и-Лампурдос-и-Суса. Этот вельможа отличался  необыкновенной надменностью, как и подобает человеку, носящему столько имен. Он  говорил с людьми так высокомерно, так задирал нос, так безжалостно повышал  голос, принимал такой внушительный тон и такую горделивую осанку, что у  всякого, кто имел с ним дело, возникало сильнейшее искушение поколотить его.  Женщин он любил неистово. Кунигунда ему показалась прекраснее всех, когда-либо  им виденных. Первым делом он спросил, не жена ли она капитана. Тон, которым был  задан этот вопрос, встревожил Кандида. Он не осмелился сказать, что она его  жена, потому что Кунигунда ею не была, но и назвать ее сестрой он тем более не  смел; хотя эта невинная ложь некогда была очень в ходу у древних [44], да и в наше время может  быть полезною, но его душа была слишком чиста, чтобы изменить истине.    

– Девица Кунигунда, – сказал он, –  согласилась оказать мне честь выйти за меня, и мы умоляем ваше  превосходительство дать нам на это ваше благосклонное разрешение.    

Дон Фернандо  д'Ибараа-и-Фигеора-и-Маскаренес-и-Лампурдос-и-Суса горько улыбнулся, шевельнув  усами, и приказал капитану Кандиду произвести смотр своей роте. Кандид  повиновался; губернатор остался с Кунигундою… Он открыл ей свою страсть и  объявил, что завтра женится на ней в церкви или как-нибудь иначе, до того он  очарован ее прелестями.    

Кунигунда попросила у него четверть часа, чтобы подумать,  посоветоваться со старухою и на что-то решиться.    

Старуха сказала Кунигунде:    

– Барышня, у вас семьдесят два поколения предков и ни  гроша за душой. Ничто не препятствует вам стать женою самого влиятельного  человека во всей Южной Америке, у которого к тому же такие великолепные усы. С  какой стати вам хранить верность, невзирая на все превратности судьбы? Вы были  изнасилованы болгарами; еврей и инквизитор пользовались вашими милостями.  Несчастья дают людям известные права. Признаюсь, будь я на вашем месте, я не  задумалась бы выйти за губернатора и помогла бы капитану Кандиду сделать  карьеру.    

Пока старуха говорила, выказывая благоразумие, даруемое  годами и опытом, в гавань вошел маленький корабль; на нем были алькальд и  альгвасилы [45], и вот что случилось  дальше.    

Старуха верно угадала, что это нечистый на руку кордельер  украл деньги и драгоценности Кунигуиды в городе Бадахосе, куда она поспешно  бежала с Кандидом. Этот монах захотел продать несколько камней ювелиру. Купец  признал в них собственность великого инквизитора. Кордельер, перед тем как его  повесили, признался, что он их украл, описал тех, кого обворовал, и указал,  куда они поехали. О бегстве Кунигунды и Кандида было уже известно. Их  проследили до Кадикса; затем послали, не теряя времени, корабль в погоню за  ними. И вот корабль был уже в гавани Буэнос-Айреса. Распространился слух, что  алькальд скоро сойдет на берег и что он ищет убийц великого инквизитора.  Благоразумная старуха вмиг смекнула, что делать.    

– Вы не сможете бежать, – сказала она  Кунигунде, – да вам и нечего бояться: не вы убили его преосвященство;  кроме того, губернатор вас любит и не позволит, чтобы с вами дурно обошлись.  Оставайтесь.    

Она поспешно идет к Кандиду.    

– Бегите, – говорит она ему, – или через час  вы будете сожжены.    

Нельзя было терять ни минуты, но как расстаться с Кунигундою  и куда укрыться?    

 Глава четырнадцатая.  Как были приняты Кандид и Какамбо парагвайскими иезуитами    

     

Кандид вывез из Кадикса одного из тех слуг, каких множество  в Испании и ее колониях. В жилах его была едва четверть испанской крови; его  отец был метис из Тукумана [46];  сам он побывал и певчим в церковном хоре, и лакеем. Его звали Какамбо, и он  очень любил своего хозяина, потому что его хозяин был очень добрый человек. Он  проворно оседлал двух андалузских коней.    

– Едемте, господин, последуем совету старухи, бежим без  оглядки.    

Кандид залился слезами.    

– О моя дорогая Кунигунда! Приходится покинуть вас как  раз в ту минуту, когда губернатор собирается устроить нашу свадьбу. Кунигунда,  заброшенная так далеко от родины, что с вами станется?    

– Как-нибудь да устроится, – ответил  Какамбо. – Женщина нигде не пропадет. Господь о ней заботится. Бежим.    

– Куда ты поведешь меня? Куда мы направимся? Как  обойдемся без Кунигунды? – говорил Кандид.    

– Клянусь святым Иаковом Компостельским, – сказал  Какамбо, – вы собирались воевать против иезуитов, а теперь будете воевать  вместе с ними; я неплохо знаю дорогу и проведу вас в их государство; они будут  рады заполучить капитана, который прошел военную выучку у болгар; вы сделаете  блестящую карьеру. Не нашли счастья в одном месте, ищите в другом. К тому же,  что может быть приятнее, чем видеть и делать что-то новое!    

– Ты, значит, уже бывал в Парагвае? – спросил  Кандид.    

– А как же! – сказал Какамбо. – Я был  сторожем в Асунсионской коллегии и знаю государство de los padres [47], как улицы Кадикса.  Удивительное у них государство! Оно более трехсот миль в диаметре; разделено на  тридцать провинций. Los padres владеют там всем, а народ ничем; не государство,  а образец разума и справедливости. Что касается меня, то я в восторге от los  padres: они здесь ведут войну против испанского и португальского королей, а в  Европе их же исповедуют; здесь убивают испанцев, а в Мадриде им же даруют место  в раю. Как тут не восхищаться! Вот увидите, вы будете там счастливейшим из  людей. Как обрадуются los padres, когда у них появится капитан, знающий  болгарскую службу!    

Когда они подъехали к первой заставе, Какамбо сказал  подошедшему часовому, что капитан желает переговорить с комендантом. Пошли  известить караульного начальника. Парагвайский офицер проворно побежал к  коменданту и доложил о вновь прибывших. Сначала Кандида и Какамбо обезоружили,  потом отобрали у них андалузских коней. Двух иностранцев провели между двумя  шеренгами солдат; комендант ждал их; на нем была трехрогая шляпа, подвязанная  ряса, шпага на боку, в руке эспонтон [48].  Он подал знак; тотчас же двадцать пять солдат окружают наших путешественников.  Сержант говорит им, что надо подождать, что комендант не может вести с ними  переговоры, что преподобный отец провинциал запрещает говорить с испанцами [49] иначе, как только в его  присутствии, и не позволяет им оставаться более трех часов в стране.    

– А где же преподобный отец провинциал? – спросил  Какамбо.    

– Он принимает парад после обедни, – ответил  сержант, – и вы сможете поцеловать его шпоры только через три часа.    

– Но господин капитан умирает от голода, да и я  тоже, – сказал Какамбо. – Он вовсе не испанец, он немец; нельзя ли  нам позавтракать до прибытия его преподобия?    

Сержант тотчас же передал эти слова коменданту.    

– Слава богу! – воскликнул этот сеньор. –  Если он немец, я имею право беседовать с ним; пусть его отведут в мой шалаш.    

Кандида немедленно отвели в беседку из зелени, украшенную  красивыми колоннами золотисто-зеленого мрамора и вольерами, в которых летали  попугаи, колибри и все самые редкостные птицы. В золотых чашах был приготовлен  превосходный завтрак; когда парагвайцы сели посреди поля, на солнцепеке, есть  маис из деревянных чашек, преподобный отец комендант вошел в беседку.    

Он был молод и очень красив – полный, белолицый, румяный, с  высоко поднятыми бровями, с быстрым взглядом, с розовыми ушами, с алыми губами,  с гордым видом, – но гордость эта была не испанского или иезуитского  образца. Кандиду и Какамбо вернули отобранное у них оружие, так же как и  андалузских коней. Какамбо задал им овса у беседки и не спускал с них глаз,  опасаясь неожиданностей. Кандид сначала поцеловал край одежды коменданта, потом  они сели за стол.    

– Итак, вы – немец? – спросил иезуит по-немецки.    

– Да, преподобный отец, – сказал Кандид.    

Оба, произнося эти слова, смотрели друг на друга с  чрезвычайным удивлением и волнением, которого не могли скрыть.    

– Вы из какой части Германии? – спросил иезуит.    

– Из грязной Вестфалии, – сказал Кандид. – Я  родился в замке Тундер-тен-Тронк.    

– О небо! Возможно ли? – воскликнул комендант.    

– Какое чудо! – воскликнул Кандид.    

– Это вы? – спросил комендант.    

– Это невероятно! – сказал Кандид.    

Они бросаются один к другому, обнимаются, проливая ручьи  слез.    

– Как! Это вы, преподобный отец? Вы, брат Кунигунды!  Вы, убитый болгарами! Вы, сын господина барона! Вы, парагвайский иезуит! Надо  признать, что этот мир удивительно устроен. О Панглос, Панглос! Как бы вы были  рады, если бы не были повешены.    

Комендант велел уйти неграм-невольникам и парагвайцам,  которые подавали питье в кубках из горного хрусталя. Он тысячу раз  возблагодарил бога и святого Игнатия [50];  он сжимал Кандида в объятиях; их лица были орошены слезами.    

– Вы будете еще более удивлены и растроганы, –  сказал Кандид, – когда услышите, что ваша сестра, которая, как вы думаете,  зарезана, госпожа Кунигунда, благополучно здравствует.    

– Где?    

– Неподалеку от вас, у губернатора в Буэнос-Айресе; а я  прибыл в Новый Свет, чтобы воевать с вами.    

Все, что они рассказывали друг другу в течение этой долгой  беседы, несказанно дивило их. Их души говорили их устами, внимали их ушами,  светились у них в глазах. Так как они были немцы, то, в ожидании преподобного  отца провинциала, они не спешили выйти из-за стола; и вот что рассказал  комендант своему дорогому Кандиду.    

 Глава пятнадцатая. Как  Кандид убил брата своей дорогой Кунигунды    

     

– Всю жизнь я буду помнить ужасный день, когда при мне  убили моих отца и мать и обесчестили сестру. После ухода болгар мою обожаемую  сестру так нигде и не нашли; мать, отца, меня, двух служанок и трех маленьких  зарезанных мальчиков положили на тележку и отправили для погребения в  иезуитскую часовню, в двух милях от замка моих предков. Иезуит окропил нас  святой водою; она была страшно солона; несколько капель попало мне в глаза;  патер заметил, что веки мои дрогнули; он положил руку на мое сердце и  почувствовал, что оно бьется; меня привели в сознание, и через три недели я  выздоровел. Вы знаете, мой дорогой Кандид, как я был красив; я сделался еще  красивее; поэтому преподобный отец Круст [51],  тамошний настоятель, воспылал ко мне самой нежной дружбой; он сделал меня  послушником, и немного спустя я был послан в Рим. Отцу генералу нужен был новый  набор молодых иезуитов-немцев. Правители Парагвая не желали испанских иезуитов,  они предпочитали иностранных, надеясь, что те будут покладистее. Преподобный  отец генерал рассудил, что я подхожу для работы на этом винограднике. Нас  отправилось трое: поляк, тиролец и я. По приезде я был удостоен сана иподьякона  и чина лейтенанта; теперь я полковник и священник. Мы мужественно встретим  войско испанского короля. Ручаюсь, что они будут разбиты и отлучены. Провидение  посылает вас сюда, чтобы нам помочь. Но правда ли это, что моя дорогая сестра  Кунигунда находится по соседству, у губернатора Буэнос-Айреса?    

Кандид клятвенно заверил его, что так оно и есть. Они оба  опять расплакались. Барон без конца обнимал Кандида; он называл его своим  братом, своим спасителем.    

– Ах, может быть, – сказал он ему, – мы  вместе с вами, мой дорогой Кандид, войдем победителями в город и освободим мою  сестру Кунигунду.    

– Это предел моих желаний, – сказал Кандид, –  потому что я надеялся и надеюсь жениться на ней.    

– Вы нахал! – отвечал барон. – Как у вас  хватает бесстыдства мечтать о браке с моей сестрой, которая насчитывает  семьдесят два поколения предков? И вы еще имеете наглость рассказывать мне о  столь дерзком плане!    

Кандид, ошеломленный этой речью, отвечал ему:    

– Преподобный отец, все поколения в мире ничего тут  поделать не смогут; я вырвал вашу сестру из рук еврея и инквизитора, она многим  мне обязана и хочет вступить со мною в брак. Учитель Панглос всегда говорил  мне, что люди равны, и, конечно, я женюсь на ней.    

– Это мы посмотрим, негодяй! – сказал иезуит барон  Тундер-тен-Тронк и ударил Кандида шпагою плашмя по лицу. Кандид мигом  выхватывает свою шпагу и погружает ее до рукоятки в живот барона-иезуита; но,  вытащив ее оттуда, всю покрытую кровью, он принялся плакать.    

– О боже мой! – сказал он. – Я убил моего  прежнего господина, моего друга, моего брата. Я добрейший человек на свете и  тем не менее уже убил троих; из этих троих – двое священники.    

Тут прибежал Какамбо, стоявший на страже у дверей беседки.    

– Нам остается дорого продать свою жизнь, – сказал  ему его господин. – Конечно, в беседку сейчас войдут. Надо умереть с  оружием в руках.    

Какамбо, который побывал в разных переделках, нисколько не  растерялся; он схватил иезуитскую рясу барона, надел ее на Кандида, дал ему  шляпу умершего и подсадил на лошадь. Все это было сделано во мгновение ока.    

– Живее, сударь, все примут вас за иезуита, который  едет с приказами, и мы переправимся через границу прежде, чем за нами  погонятся.    

С этими словами он помчался, крича по-испански:    

– Дорогу, дорогу преподобному отцу полковнику!    

 Глава шестнадцатая. Что  произошло у двух путешественников с двумя девушками, двумя обезьянами,  дикарями, зовущимися орельонами [52]    

     

Кандид и его слуга уже были по ту сторону границы, а в  лагере еще никто не знал о смерти немецкого иезуита. Предусмотрительный Какамбо  позаботился о том, чтобы наполнить корзину хлебом, шоколадом, ветчиной,  фруктами и сосудами с вином. На своих андалузских конях они углубились в  неизвестную страну, но не обнаружили там ни одной дороги. Наконец прекрасный  луг, прорезанный ручейками, представился им. Наши путники пустили лошадей на  траву. Какамбо предложил своему господину поесть и показал ему в этом пример.    

– Как ты хочешь, – сказал Кандид, – чтобы я  ел ветчину, когда я убил сына моего господина барона и к тому же чувствую, что  осужден больше никогда не видеть прекрасной Кунигунды? Зачем длить мои  несчастные дни, если мне придется влачить их в разлуке с нею, в угрызениях  совести и в отчаянии? И что скажет «Вестник Треву» [53]?    

Так говорил Кандид, отправляя в рот кусок за куском. Солнце  садилось. Издалека до путников донеслись женские крики. Они не могли разобрать,  были то крики скорби или радости, но оба стремительно вскочили, полные  беспокойства и тревоги, всегда порождаемых в нас незнакомой местностью.  Оказалось, что это вскрикивали две совершенно голые девушки, которые  стремительно бежали по обочине луга, меж тем как две обезьяны, преследуя их, кусали  их за ягодицы. Кандиду стало жаль девушек; у болгар он научился метко стрелять  и мог сбить орешек с куста, не задев ни единого листка. Он хватает свое  испанское двуствольное ружье, стреляет и убивает обезьян.    

– Слава богу, дорогой Какамбо, я избавил от великой  опасности этих бедняжек; если я и согрешил, убив инквизитора и иезуита, то  теперь загладил свой грех – спас жизнь двум девушкам. Они, может статься,  знатные девицы, и тогда мое деяние принесет нам большую пользу в этой стране.    

Он хотел сказать еще что-то, но слова замерли у него на  губах, когда он увидел, что девушки нежно обнимают обезьян, проливают слезы над  их телами и наполняют окрестность горестными жалобами.    

– Вот не ожидал, что у них такая добрая душа, –  обратился он наконец к Какамбо.    

Но тот возразил ему:    

– Славное вы сделали дело, сударь, – вы убили  любовников этих девиц.    

– Их любовников! Возможно ли это? Ты смеешься надо  мной, Какамбо; с чего ты это взял?    

– Мой дорогой господин, – отвечал Какамбо, –  вас постоянно все удивляет; почему вам кажется странным, что в некоторых  странах обезьяны пользуются благосклонностью женщин? Обезьяна – четверть  мужчины, как я – четверть испанца.    

– Увы, – отвечал Кандид, – я вспоминаю, что  слышал от Панглоса, будто во время оно подобные случаи бывали. Он рассказывал,  что так появились на свет египаны, фавны, сатиры, которых собственными глазами  видели иные из великих людей древности; но я считал это баснями.    

– Теперь вы убедились, – сказал Какамбо, –  что это правда. Этим, как видите, занимаются особы, даже не получившие должного  воспитания; боюсь только, как бы эти дамы не наделали нам хлопот.    

Это основательное соображение побудило Кандида оставить луг  и углубиться в лес. Там он поужинал с Какамбо; и оба они, проклиная  португальского инквизитора, буэнос-айресского губернатора и барона, уснули на  ложе из мха. Проснувшись, они почувствовали, что не могут пошевелиться; дело в  том, что девицы донесли на них местным жителям, орельонам, и те ночью связали  наших путников веревками из древесной коры. Кандид и Какамбо были окружены  полсотней орельонов, совершенно голых, вооруженных стрелами, палицами и  каменными топорами; одни кипятили воду в большом котле, другие приготавливали  вертелы, и все кричали:    

– Это иезуит, это иезуит! Отомстим и заодно славно  пообедаем. Съедим иезуита, съедим иезуита!    

– Говорил я вам, мой дорогой господин, – уныло  сказал Какамбо, – что эти девушки сыграют с нами скверную шутку!    

Кандид, заметив котлы и вертелы, вскричал:    

– Нас, наверное, изжарят или сварят. Ах, что сказал бы  учитель Панглос, если бы увидел, какова природа в естественном своем виде! Все  к лучшему, пускай так, но, право, очень жестокий удел – потерять Кунигунду и  попасть на вертел к орельонам.    

Какамбо никогда не терял головы.    

– Не отчаивайтесь, – сказал он опечаленному  Кандиду, – я немного понимаю язык этого народа и поговорю с ними.    

– Не забудьте, – сказал Кандид, – внушить им,  что варить людей – бесчеловечно и совсем не по-христиански.    

– Господа, – сказал Какамбо, – вы, конечно,  рассчитываете съесть сегодня иезуита; это очень хорошо; нет ничего  справедливее, чем так поступать со своими врагами. В самом деле, естественное  право учит нас убивать наших ближних, и этот обычай распространен по всей  земле. Мы не пользуемся правом их съедать лишь потому, что у нас довольно  другой пищи; но у вас нет таких запасов. Без сомнения, лучше съесть врага, чем  отдать воронам и воронам плоды своей победы. Но, господа, не хотите же вы  съесть ваших друзей. Вы собираетесь зажарить на вертеле иезуита, но ведь перед  вами ваш защитник, враг ваших врагов, и из него-то вы предполагаете сделать  жаркое! Что касается меня, я родился в вашей стране; господин, которого вы  видите, мой хозяин и вовсе не иезуит; он только что убил иезуита и носит его  шкуру: отсюда ваша ошибка. Можете проверить мои слова: возьмите эту рясу,  отнесите ее на границу государства log padres и справьтесь, убил ли мой  господин иезуитского офицера; это не займет у вас много времени, и, если  окажется, что я солгал, вы нас съедите. Но если я сказал правду, вы достаточно  знаете принципы общественного права, обычаи и законы и помилуете нас.    

Орельоны нашли, что его речь разумна; они отправили двух  старейшин, чтобы те поскорее разузнали истину. Посланцы исполнили их поручение  весьма толково и вскоре возвратились с добрыми вестями. Орельоны развязали пленников,  стали с ними необычайно учтивы, предложили им девушек, угостили их лакомствами  и прохладительными напитками и проводили до границы своего государства, весело  крича    

– Он не иезуит, он не иезуит!    

Кандид не переставал удивляться причине своего избавления.    

– Какой народ, – говорил он, – какие люди,  какие нравы! Если бы я не имел счастья проткнуть шпагой брата Кунигунды, я был  бы съеден без всякой пощады. Но оказалось, что природа сама по себе вовсе не  плоха, так как эти простые люди, вместо того чтобы меня съесть, оказали мне  тысячу любезностей, едва лишь узнали, что я не иезуит.    

 Глава семнадцатая.  Прибытие Кандида и его слуги в страну Эльдорадо [54], и что они там увидели    

     

Когда они были уже за пределами земли орельонов, Какамбо  сказал Кандиду:    

– Видите, это полушарие ничуть не лучше нашего;  послушайтесь меня, вернемся поскорее в Европу.    

– Как нам вернуться туда, – сказал Кандид, –  и куда? На моей родине болгары и авары режут всех подряд, в Португалии меня  сожгут, а здесь мы ежеминутно рискуем попасть на вертел. Но как решиться  оставить края, где живет Кунигунда?    

– Поедемте через Кайенну [55], – сказал Какамбо, – там мы найдем  французов, которые бродят по всему свету; быть может, они нам помогут. Должен  же Господь сжалиться над нами.    

Нелегко было добраться до Кайенны. Положим, они понимали, в  каком направлении надо ехать; но горы, реки, пропасти, разбойники, дикари –  повсюду их ждали устрашающие препятствия. Лошади пали от усталости; провизия  была съедена; целый месяц они питались дикими плодами. Наконец они достигли  маленькой речки, окаймленной кокосовыми пальмами, которые поддержали их жизнь и  надежды.    

Какамбо, который всегда давал такие же хорошие советы, как и  старуха, сказал Кандиду:    

– Мы не в силах больше идти, мы довольно отшагали; я  вижу пустой челнок на реке, наполним его кокосовыми орехами, сядем в него и  поплывем по течению. Река всегда ведет к какому-нибудь обитаемому месту. Если  мы не найдем ничего приятного, то, по крайней мере, отыщем что-нибудь новое.    

– Едем, – сказал Кандид, – и вручим себя  Провидению.    

Они проплыли несколько миль меж берегов, то цветущих, то  пустынных, то пологих, то крутых. Река становилась все шире; наконец она  потерялась под сводом страшных скал, вздымавшихся до самого неба. Наши  путешественники решились, вверив себя волнам, пуститься под скалистый свод.  Река, стесненная в этом месте, понесла их с ужасающим шумом и быстротой. Через  сутки они вновь увидели дневной свет, но их лодка разбилась о подводные камни;  целую милю пришлось им перебираться со скалы на скалу; наконец перед ними  открылась огромная равнина, окруженная неприступными горами. Земля была  возделана так, чтобы радовать глаз и вместе с тем приносить плоды; все полезное  сочеталось с приятным; дороги были заполнены, вернее, украшены изящными  экипажами из какого-то блестящего материала; в них сидели мужчины и женщины  редкостной красоты; большие красные бараны влекли эти экипажи с такой  резвостью, которая превосходила прыть лучших коней Андалузии, Тетуана [56] и Мекнеса [57].    

– Вот, – сказал Кандид, – страна получше  Вестфалии.    

Они с Какамбо остановились у первой попавшейся им на пути  деревни. Деревенские детишки в лохмотьях из золотой парчи играли у околицы в  шары. Пришельцы из другой части света с любопытством глядели на них; игральными  шарами детям служили крупные, округлой формы камешки, желтые, красные, зеленые,  излучавшие странный блеск. Путешественникам пришло в голову поднять с земли  несколько таких кругляшей; это были самородки золота, изумруды, рубины, из  которых меньший был бы драгоценнейшим украшением трона Могола [58].    

– Без сомнения, – сказал Какамбо, – это дети  здешнего короля.    

В эту минуту появился сельский учитель и позвал детей в  школу.    

– Вот, – сказал Кандид, – наставник  королевской семьи.    

Маленькие шалуны тотчас прервали игру, оставив на земле  шарики и другие свои игрушки. Кандид поднимает их, бежит за наставником и  почтительно протягивает ему, объясняя знаками, что их королевские высочества  забыли свои драгоценные камни и золото. Сельский учитель, улыбаясь, бросил  камни на землю, с большим удивлением взглянул на Кандида и продолжил свой путь.    

Путешественники подобрали золото, рубины и изумруды.    

– Где мы? – вскричал Кандид. – Должно быть,  королевским детям дали в этой стране на диво хорошее воспитание, потому что они  приучены презирать золото и драгоценные камни.    

Какамбо был удивлен не менее, чем Кандид. Наконец они  подошли к первому деревенскому дому; он напоминал европейский дворец. Толпа  людей суетилась в дверях и особенно в доме; слышалась приятная музыка, из кухни  доносились нежные запахи. Какамбо подошел к дверям и услышал, что говорят  по-перуански; это был его родной язык, ибо, как известно, Какамбо родился в  Тукумане, в деревне, где другого языка не знали.    

– Я буду вашим переводчиком, – сказал он  Кандиду, – войдем, здесь кабачок.    

Тотчас же двое юношей и две девушки, служившие при  гостинице, одетые в золотые платья, с золотыми лентами в волосах, пригласили их  сесть за общий стол. На обед подали четыре супа, из них каждый был приготовлен  из двух попугаев, вареного кондора, весившего двести фунтов, двух жареных обезьян,  превосходных на вкус; триста колибри покрупнее на одном блюде и шестьсот  помельче на другом; восхитительные рагу, воздушные пирожные – все на блюдах из  горного хрусталя. Слуги и служанки наливали гостям различные ликеры из  сахарного тростника.    

Посетители большею частью были купцы и возчики – все  чрезвычайно учтивые; они с утонченной скромностью задали Какамбо несколько  вопросов и очень охотно удовлетворяли любопытство гостей.    

Когда обед был окончен, Какамбо и Кандид решили, что щедро  заплатят, бросив хозяину на стол два крупных кусочка золота, подобранных на  земле; хозяин и хозяйка гостиницы расхохотались и долго держались за бока.  Наконец они успокоились.    

– Господа, – сказал хозяин гостиницы, –  конечно, вы иностранцы, а мы к иностранцам не привыкли. Простите, что мы так  смеялись, когда вы нам предложили в уплату камни с большой дороги. У вас, без  сомнения, нет местных денег, но этого и не надобно, чтобы пообедать здесь. Все  гостиницы, устроенные для проезжих купцов, содержатся за счет государства. Вы здесь  неважно пообедали, потому что это бедная деревня, но в других местах вас примут  как подобает.    

Какамбо перевел Кандиду слова хозяина гостиницы. Кандид  слушал их с тем же удивлением и недоумением, с каким его друг Какамбо  переводил.    

– Что же, однако, это за край, – говорили они один  другому, – не известный всему остальному миру и природой столь не похожий  на Европу? Вероятно, это та самая страна, где все обстоит хорошо, ибо должна же  такая страна хоть где-нибудь да существовать. А что бы ни говорил учитель  Панглос, мне часто бросалось в глаза, что в Вестфалии все обстоит довольно  плохо.    

 Глава восемнадцатая.  Что они видели в стране Эльдорадо    

     

Какамбо засыпал вопросами хозяина гостиницы; тот ему сказал:    

– Я человек неученый и тем доволен; но есть у нас здесь  старец, бывший придворный, – он самый образованный человек в государстве и  очень разговорчивый.    

Тотчас он проводил Какамбо к старцу. Кандид же оказался  теперь на вторых ролях и молча сопровождал своего слугу. Они вошли в дом, очень  простой, так как дверь была всего-навсего из серебра, а обшивка комнат  всего-навсего из золота; но все было сработано с таким вкусом, что не проиграло  бы и при сравнении с самыми богатыми дверями и обшивкой. Приемная, правда, была  украшена только рубинами и изумрудами, но порядок, в котором все содержалось,  искупал с избытком эту чрезвычайную простоту.    

Старец принял двух иностранцев, сидя на софе, набитой пухом  колибри, угостил их ликерами в алмазных чашах, потом в следующих словах  удовлетворил их любопытство:    

– Мне сто семьдесят два года, и я узнал от моего  покойного отца, королевского конюшего, об удивительных переворотах в Перу,  свидетелем которых он был. Наше государство – это древнее отечество инков,  которые поступили очень неблагоразумно, когда отправились завоевывать другие  земли: в конце концов они сами были уничтожены испанцами [59].    

Те государи из этой династии, которые остались на родине,  были куда благоразумнее; с народного согласия они издали закон, следуя которому  ни один житель не имел права покинуть пределы своей маленькой страны; этим мы  сберегли нашу простоту и наше благоденствие. У испанцев было лишь смутное  представление о нашем государстве; они назвали его Эльдорадо, а один  англичанин, некий кавалер Ролей [60],  даже приблизился к нашим границам около ста лет назад, но так как мы окружены  неприступными скалами и пропастями, то вплоть до настоящего времени нам нечего  было бояться посягательств европейских народов, которыми владеет непостижимая  страсть к грязи и камням нашей земли и которые, дабы завладеть ими, готовы были  бы перебить нас всех до единого.    

Разговор длился долго: говорили о государственном  устройстве, о нравах, о женщинах, о зрелищах, об искусствах. Наконец Кандид, у  которого всегда была склонность к метафизике, велел Какамбо спросить, есть ли в  этой стране религия.    

Старец слегка покраснел.    

– Как вы можете в этом сомневаться? – сказал  он. – Неужели вы считаете нас такими неблагодарными людьми?    

Какамбо почтительно спросил, какая религия в Эльдорадо.  Старец опять покраснел.    

– Разве могут существовать на свете две религии? –  сказал он. – У нас, я думаю, та же религия, что и у вас; мы неустанно  поклоняемся богу.    

– Только одному богу? – спросил Какамбо, который  все время переводил вопросы Кандида.    

– Конечно, – сказал старец, – их не два, не  три, не четыре. Признаться, люди из вашего мира задают очень странные вопросы.    

Кандид продолжал расспрашивать этого доброго старика; он  хотел знать, как молятся богу в Эльдорадо.    

– Мы ничего не просим у него, – сказал добрый и  почтенный мудрец, – нам нечего просить: он дал нам все, что нам нужно; мы  непрестанно его благодарим.    

Кандиду было любопытно увидеть священнослужителей, он велел  спросить, где они. Добрый старец засмеялся.    

– Друзья мои, – сказал он, – мы все  священнослужители; и наш государь, и все отцы семейств каждое утро торжественно  поют благодарственные гимны; им аккомпанируют пять-шесть тысяч музыкантов.    

– Как! У вас нет монахов, которые всех поучают,  ссорятся друг с другом, управляют, строят козни и сжигают инакомыслящих?    

– Смею надеяться, мы здесь не сумасшедшие, – сказал  старец, – все мы придерживаемся одинаковых взглядов и не понимаем, что  такое ваши монахи.    

При этих словах Кандид пришел в восторг. Он говорил себе:  «Это совсем не то, что в Вестфалии и в замке господина барона; если бы наш друг  Панглос побывал в Эльдорадо, он не утверждал бы более, что замок  Тундер-тен-Тронк – лучшее место на земле. Вот как полезно путешествовать!»    

После этой длинной беседы добрый старец велел запрячь в  карету шесть баранов и приказал двенадцати слугам проводить путешественников ко  двору.    

– Простите меня, – сказал он им, – за то, что  мой возраст лишает меня счастья сопровождать вас. Государь примет вас так, что  вы не останетесь недовольны и, без сомнения, отнесетесь снисходительно к тем  обычаям страны, которые вам, возможно, не понравятся.    

Кандид и Какамбо садятся в карету; шесть баранов летят во  всю прыть, и менее чем в четыре часа они приезжают в королевский дворец,  расположенный на окраине столицы. Портал дворца был двухсот двадцати пяти футов  высотой и ста – шириной; невозможно было определить, из чего он сделан, но  бросалось в глаза, что дивный материал этого здания не идет и в сравнение с  теми булыжниками и песком, которые мы именуем золотом и драгоценными камнями.    

Двадцать прекрасных девушек из охраны встретили Кандида и  Какамбо, когда те вышли из кареты, проводили их в баню, надели на них одежды из  пуха колибри; после этого придворные кавалеры и дамы, согласно принятому  обычаю, ввели их в покои его величества, причем им пришлось идти между двумя  рядами музыкантов, число которых достигало двух тысяч. Когда они подошли к  тронному залу, Какамбо спросил у камергера, как здесь полагается приветствовать  его величество. Встать ли на колени или распластаться на полу? Положить ли руки  на голову или скрестить за спиной? Лизать пыль с пола? Одним словом, какова  церемония?    

– Обычай таков, – сказал камергер, – что  каждый обнимает короля и целует в обе щеки.    

Кандид и Какамбо бросаются на шею его величеству, который  принимает их столь милостиво, что это не поддается описанию, и любезно  приглашает на ужин.    

В ожидании ужина им показали город, общественные здания,  вздымавшиеся до облаков, рынки, украшенные тысячью колонн, фонтаны чистой воды,  фонтаны розовой воды, фонтаны ликеров из сахарного тростника, которые неустанно  текли в большие водоемы, выложенные каким-то драгоценным камнем, издававшим  запах, подобный запаху гвоздики и корицы. Кандид попросил показать ему, где у  них заседает суд; ему ответили, что этого учреждения у них нет, что в Эльдорадо  никого не судят. Он осведомился, есть ли у них тюрьмы, и ему сказали, что и  тюрем у них нет. Более всего удивил и порадовал Кандида дворец науки с галереей  в две тысячи шагов, уставленной математическими и физическими инструментами.    

Они успели осмотреть лишь тысячную часть города, как уже  пришло время ехать к королю. Кандида посадили за стол вместе с его величеством,  слугою Какамбо и несколькими дамами. Никогда он не ужинал вкуснее и не бывал в  обществе столь остроумного собеседника, каким оказался его величество. Какамбо  переводил Кандиду остроты короля, и даже в переводе они сохраняли свою соль.  Это удивляло Кандида не меньше, чем все остальное.    

Они провели месяц в этой гостеприимной стране. Кандид без  устали повторял Какамбо:    

– Воистину, мой друг, замок, где я родился, хуже  страны, где мы теперь находимся. А все-таки здесь нет Кунигунды, да и у вас,  без сомнения, осталась любовница в Европе. Если мы поселимся здесь, мы ничем не  будем отличаться от местных жителей. А вот если вернемся в наш мир и привезем с  собой только двенадцать баранов, нагруженных эльдорадскими камнями, мы будем  богаче, чем все короли, вместе взятые. Мы больше не будем бояться инквизиторов  и без труда освободим Кунигунду.    

Эти рассуждения были по душе Какамбо; люди так любят  блуждать по свету, чваниться перед соотечественниками и похваляться увиденным  во время странствий, что двое счастливцев решили отказаться от своего счастья и  попросить у его величества, чтобы он позволил им уехать.    

– Вы делаете глупость, – сказал им король. –  Я знаю, страна моя не бог весть что; но где можно прожить недурно, там и надо  оставаться. Я, разумеется не имею права удерживать иностранцев; это тирания,  которая противна и нашим обычаям, и нашим законам; все люди свободны; вы уедете  когда захотите, но помните, что выбраться отсюда очень трудно. Невозможно  подняться по быстрой реке, по которой вы каким-то чудом спустились и которая  течет под сводом скал. Горы, окружающие мое государство, достигают десяти тысяч  футов в вышину и отвесны, как стены; в ширину они достигают более десяти миль и  обрываются в бездонные пропасти. Впрочем, если вы непременно хотите уехать, я  прикажу механикам построить машину, чтобы вас удобно переправить через горы. Но  уж дальше на провожатых не рассчитывайте, ибо мои подданные дали клятву никогда  не переступать границ королевства и не нарушат ее – они достаточно разумные  люди. Не считая этого, просите у меня все, что вам заблагорассудится.    

– Мы просим у вашего величества, – сказал  Какамбо, – только нескольких баранов, нагруженных съестными припасами,  камнями и грязью вашей страны.    

Король засмеялся.    

– Не понимаю, – сказал он, – что хорошего  находят жители Европы в нашей желтой грязи, но берите ее сколько хотите, и  пусть она пойдет вам на пользу.    

Он немедленно отдал приказ механикам соорудить машину, чтобы  переправить этих странных людей за пределы королевства. Три тысячи ученых  физиков работали над нею; через две недели она была готова и стоила всего  двадцать миллионов стерлингов в ходячей монете той страны. Кандид и Какамбо  сели в машину; с собой у них были два больших красных барана, оседланных и  взнузданных, чтобы ехать на них, когда путники уже преодолеют горы; двадцать  вьючных баранов, нагруженных съестными припасами; тридцать – с образцами того,  что было в стране наиболее любопытного; пятьдесят – груженных золотом,  самоцветными камнями и алмазами. Король нежно обнял залетных гостей.    

Прекрасное зрелище представлял их отъезд, и занятно было  смотреть, с каким искусством были подняты они со своими баранами на вершину  гор. Физики доставили их в безопасное место и вернулись. У Кандида теперь не  было иного желания и иной мысли, как подарить этих баранов Кунигунде.    

– У нас есть, – говорил он, – чем заплатить  губернатору Буэнос-Айреса, если только Кунигунду вообще можно оценить в  деньгах. Едем в Кайенну, сядем на судно, а потом посмотрим, какое королевство  нам купить.    

 Глава девятнадцатая.  Что произошло в Суринаме, и как Кандид познакомился с Мартеном    

     

Первый день прошел для наших путешественников довольно  приятно. Их ободряла мысль, что они обладают сокровищами, превосходящими  богатства Азии, Европы и Африки. Кандид в восторге писал имя Кунигунды на  каждом дереве. На другой день два барана увязли в болоте и погибли со всем  грузом; два других околели от усталости несколько дней спустя; семь или восемь  подохли от голода в пустыне; несколько баранов сорвались в пропасть. Прошло сто  дней пути – и вот у них осталось только два барана. Кандид сказал Какамбо:    

– Мой друг, ты видишь, как преходящи богатства мира  сего; нет на свете ничего прочного, кроме добродетели и счастья новой встречи с  Кунигундой.    

– Согласен, – сказали Какамбо, – но у нас  осталось еще два барана с сокровищами, каких не было и не будет даже у короля  Испании. Вот я вижу вдали город, – думаю, что это Суринам [61], принадлежащий голландцам. Наши беды  приходят к концу, скоро начнется благоденствие.    

По дороге к городу они увидели негра, распростертого на  земле, полуголого, – на нем были только синие полотняные панталоны; у  бедняги не хватало левой ноги и правой руки.    

– О боже мой! – воскликнул Кандид и обратился к  негру по-голландски. – Что с тобою и почему ты в таком ужасном состоянии?    

– Я жду моего хозяина господина Вандердендура [62], известного купца, –  отвечал негр.    

– Так это господин Вандердендур так обошелся с  тобою? – спросил Кандид.    

– Да, господин, – сказал негр, – таков  обычай. Два раза в год нам дают только вот такие полотняные панталоны, и это  вся наша одежда. Если на сахароварне у негра попадает палец в жернов, ему  отрезают всю руку; если он вздумает убежать, ему отрубают ногу. Со мной  случилось и то и другое. Вот цена, которую мы платим за то, чтобы у вас в  Европе был сахар. А между тем, когда моя мать продала меня на Гвинейском берегу  за десять патагонских монет, она мне сказала: «Дорогое мое дитя, благословляй  наши фетиши, почитай их всегда, они принесут тебе счастье; ты удостоился чести  стать рабом наших белых господ и вместе с тем одарил богатством своих  родителей». Увы! Я не знаю, одарил ли я их богатством, но сам-то я счастья не  нажил. Собаки, обезьяны, попугаи в тысячу раз счастливее, чем мы; голландские  жрецы, которые обратили меня в свою веру, твердят мне каждое воскресенье, что  все мы – потомки Адама, белые и черные. Я не силен в генеалогии, но если  проповедники говорят правду, мы и впрямь все сродни друг другу. Но подумайте  сами, можно ли так ужасно обращаться с собственными родственниками?    

– О Панглос! – воскликнул Кандид. – Ты не  предвидел этих гнусностей. Нет, отныне я навсегда отказываюсь от твоего  оптимизма.    

– Что такое оптимизм? – спросил Какамбо.    

– Увы, – сказал Кандид, – это страсть  утверждать, что все хорошо, когда в действительности все плохо.    

И он залился слезами, глядя на негра; плача о нем, он вошел  в Суринам.    

Первым делом они справились, нет ли в порту какого-нибудь  корабля, отплывающего в Буэнос-Айрес. Тот, к кому они обратились, оказался  испанским судохозяином и согласился заключить с ними честную сделку. Он  назначил им свидание в кабачке. Кандид и верный Какамбо отправились туда вместе  со своими двумя баранами и стали его ждать.    

У Кандида всегда было что на душе, то и на языке; он  рассказал испанцу все свои приключения и признался, что хочет похитить  Кунигунду.    

– Нет, я поостерегусь везти вас в Буэнос-Айрес – меня  там повесят, да и вас тоже: прекрасная Кунигунда – любимая наложница  губернатора,    

Эти слова поразили Кандида как удар грома. Он долго плакал;  наконец он обратился к Какамбо:    

– Вот, мой друг, – сказал он ему, – что ты  должен сделать: у каждого из нас брильянтов в карманах на пять-шесть миллионов.  Ты хитрее меня; поезжай в Буэнос-Айрес и освободи Кунигунду. Если губернатор  откажет, дай ему миллион; если и тут заупрямится – дай два. Ты не убивал  инквизитора, тебе бояться нечего. Я снаряжу другой корабль и буду тебя ждать в  Венеции. Это свободная страна, где можно не страшиться ни болгар, ни аваров, ни  евреев, ни инквизиторов.    

Какамбо одобрил это благоразумное решение. Он был в  отчаянии, что надо разлучиться с добрым господином, который сделался его  задушевным другом; но радостное сознание, что он будет полезен Кандиду,  превозмогло скорбь. Они обнялись, обливаясь слезами; Кандид наказал ему не  забывать доброй старухи. В тот же день Какамбо отправился в путь; очень добрый  человек был Какамбо.    

Кандид остался еще на некоторое время в Суринаме, ожидая,  пока другой какой-нибудь купец не согласится отвезти в Италию его и двух  баранов, которые у него еще остались. Он нанял слуг, купил все необходимое для  долгого путешествия; наконец к нему явился господин Вандердендур, хозяин  большого корабля.    

– Сколько вы возьмете, – спросил Кандид этого  человека, – чтобы доставить меня прямым путем в Венецию – меня, моих  людей, мой багаж и двух вот этих баранов?    

Купец запросил десять тысяч пиастров. Кандид, не раздумывая,  согласился. «Ого! – подумал Вандердендур. – Этот иностранец дает  десять тысяч пиастров, не торгуясь – должно быть, он очень богат».    

Вернувшись через минуту, он объявил, что не повезет его  иначе, как за двадцать тысяч.    

– Ну, хорошо! Вы получите двадцать тысяч, – сказал  Кандид.    

«Ба! – сказал себе купец. – Этот человек дает  двадцать тысяч пиастров с такой же легкостью, как и десять».    

Он снова приходит и говорит, что меньше, чем за тридцать  тысяч пиастров, он не согласится.    

– Что ж, заплачу вам и тридцать тысяч, – отвечал  Кандид.    

«Ну и ну! – опять подумал голландский купец. –  Тридцать тысяч пиастров ничего не значат для этого человека; без сомнения, его  бараны навьючены несметными сокровищами; не будем более настаивать, возьмем  пока тридцать тысяч, а там увидим».    

Кандид продал два некрупных алмаза, из которых меньший  стоил, столько, сколько требовал, судохозяин. Он заплатил деньги вперед. Бараны  были переправлены на судне. Кандид отправился вслед за ними в маленькой лодке,  чтобы на рейде сесть на корабль. Купец немедля поднимает паруса и выходит из  гавани, пользуясь попутным ветром. Кандид, растерянный и изумленный, вскоре  теряет его из виду.    

– Увы! – воскликнул он. – Вот поступок,  достойный обитателя Старого Света!    

Кандид вернулся на берег, погруженный в горестные  думы, – он потерял то, что могло бы обогатить двадцать монархов.    

Он отправился к голландскому судье. Так как он был несколько  взволнован, то сильно постучал в дверь, а войдя, рассказал о происшествии  немного громче, чем следовало бы. Судья начал с того, что оштрафовал его на  десять тысяч пиастров за произведенный шум, потом терпеливо выслушал Кандида,  обещал заняться его делом тотчас же, как возвратится купец, и заставил  заплатить еще десять тысяч пиастров судебных издержек.    

Этот порядок судопроизводства окончательно привел Кандида в  отчаяние; ему пришлось испытать, правда, несчастья, в тысячу раз более тяжелые,  но хладнокровие судьи и наглое воровство судохозяина воспламенили его желчь и  повергли его в черную меланхолию. Людская злоба предстала перед ним во всем  своем безобразии; в голову ему приходили только мрачные мысли. Наконец, когда  стало известно, что в Бордо отплывает французский корабль, Кандид, у которого  уже не было баранов, нагруженных брильянтами, нанял каюту по справедливой цене  и объявил в городе, что заплатит за проезд, пропитание и даст сверх того еще  две тысячи пиастров честному человеку, который захочет совершить с ним  путешествие, но с тем условием, что этот человек будет самым разочарованным и  самым несчастным во всей этой провинции.    

К нему явилась толпа претендентов, которую едва ли вместил  бы и целый флот. Кандид по внешнему виду отобрал человек двадцать, показавшихся  ему довольно обходительными; все они утверждали, что вполне отвечают его  требованиям. Он собрал их в кабачке и накормил ужином, потребовав, чтобы каждый  поклялся правдиво рассказать свою историю; он обещал им выбрать того, кто покажется  ему наиболее достойным жалости и наиболее правым в своем недовольстве судьбою;  остальным пообещал небольшое вознаграждение.    

Беседа затянулась до четырех утра. Кандид, слушая рассказы  собравшихся, вспоминал слова, сказанные ему старухой на пути в Буэнос-Айрес, и  ее предложение побиться об заклад насчет того, что нет человека на корабле,  который не перенес бы величайших несчастий. При каждом новом рассказе он  возвращался мыслью к Панглосу.    

«Панглосу, – думал он, – трудно было бы теперь  отстаивать свою систему. Хотел бы я, чтобы он был здесь. Все идет хорошо, это  правда, но только в одной-единственной из всех земных стран – в Эльдорадо».    

Наконец он остановил свой выбор на бедном ученом, который  десять лет гнул спину на амстердамских книгопродавцев [63]. Кандид решил, что нет в мире ремесла,  которое могло бы внушить большее отвращение к жизни.    

Этого ученого, который сверх того был добрый человек,  обокрала жена, избил сын и покинула дочь, бежавшая с каким-то португальцем. Он  лишился скромной должности, которая давала ему средства к жизни, и суринамские  проповедники преследовали его за социнианство. Говоря по правде, другие были не  менее несчастны, чем он, но Кандид надеялся, что ученый разгонит его тоску во  время путешествия. Все прочие претенденты нашли, что Кандид был к ним глубоко  несправедлив, но он утешил их, подарив каждому по сто пиастров.    

 Глава двадцатая. Что  было с Кандидом и Мартеном на море    

     

Итак, с Кандидом в Бордо отправился старый ученый по имени  Мартен. Они оба многое повидали и многое испытали и, пока корабль плыл от  Суринама до Японии, мимо мыса Доброй Надежды, успели всласть наговориться о зле  нравственном и зле физическом.    

У Кандида было большое преимущество перед Мартеном: он  надеялся снова увидеть Кунигунду, а Мартену надеяться было не на что. Кроме  того, у Кандида были золото и брильянты, и, хотя он потерял сто больших красных  баранов, нагруженных величайшими в мире сокровищами, хотя не мог забыть о  мошенничестве голландского купца, однако, вспоминая о том, что у него осталось,  и рассказывая о Кунигунде, особенно к концу обеда, он опять склонялся к системе  Панглоса.    

– А вы, господин Мартен, – спрашивал он  ученого, – что думаете обо всем этом вы? Какого мнения придерживаетесь о  зле нравственном и физическом?    

– Меня обвинили в том, – отвечал Мартен, –  что я социнианин, но, сказать по правде, я манихей [64].    

– Вы смеетесь надо мной, – сказал Кандид, –  манихеев больше не осталось на свете.    

– Остался я, – сказал Мартен. – Не знаю, как  тут быть, но по-другому думать я не могу.    

– Значит, в вас сидит дьявол? – спросил Кандид.    

– Дьявол вмешивается во все дела этого мира, –  сказал Мартен, – так что, может быть, он сидит и во мне и повсюду;  признаюсь вам, бросив взгляд на этот земной шар, или, вернее, на этот шарик, я  пришел к выводу, что господь уступил его какому-то зловредному существу;  впрочем, я исключаю Эльдорадо. Мне ни разу не привелось видеть города, который  не желал бы погибели соседнему городу, не привелось увидеть семьи, которая не  хотела бы уничтожить другую семью. Везде слабые ненавидят сильных, перед  которыми они пресмыкаются, а сильные обходятся с ними, как со стадом, шерсть и  мясо которого продают. Миллион головорезов, разбитых на полки, носится по всей  Европе, убивая и разбойничая, и зарабатывает этим себе на хлеб насущный, потому  что более честному ремеслу эти люди не обучены. В городах, которые как будто  наслаждаются благами и где цветут искусства, пожалуй, не меньше людей погибает  от зависти, забот и треволнений, чем в осажденных городах от голода. Тайные  печали еще более жестоки, чем общественные бедствия. Одним словом, я так много  видел и так много испытал, что я манихей.    

– Однако на свете существует добро, – возразил  Кандид.    

– Может быть, – сказал Мартен, – но я с ним  не знаком.    

Они еще продолжали спорить, когда раздались пушечные выстрелы.  Грохот разрастался с каждой минутой. Кандид и Мартен схватили подзорные трубы.  На расстоянии около трех миль от них шел бой между двумя кораблями. Ветер  подогнал их так близко к французскому кораблю, что наблюдать за боем было очень  удобно. Наконец один из этих кораблей дал по другому столь удачный залп, что  потопил его. Кандид и Мартен ясно видели сотню человек на палубе корабля,  погружавшегося в воду; они все поднимали руки к небу, испуская страшные вопли;  через минуту все исчезло в волнах.    

– Ну что? – сказал Мартен. – Вот видите, как  люди обращаются друг с другом.    

– Верно, – сказал Кандид. – В этом сражении  есть нечто дьявольское.    

Говоря так, он заметил какой-то ярко-красный блестящий  предмет, плавающий неподалеку от корабля. Спустили шлюпку, чтобы рассмотреть,  что это такое. Оказалось, это один из украденных баранов. Радость, испытанная  Кандидом, когда этого барана выловили, во много раз превзошла горе, пережитое  им при потере ста баранов, груженных эльдорадскими брильянтами.    

Французский капитан вскоре узнал, что капитан, потопивший  корабль, был испанец, а капитан потопленного корабля – голландский пират; это  был тот самый купец, который обокрал Кандида. Неисчислимые богатства,  украденные этим негодяем, вместе с ним пошли на дно морское, и спасся только  один-единственный баран. «Вот видите, – сказал Кандид Мартену. – что  преступление иногда бывает наказано; этот мерзавец, голландский купец, понес  заслуженную кару». – «Да, – сказал Мартен, – но разве было так  уж необходимо, чтобы погибли и пассажиры его корабля? Бог наказал плута, дьявол  потопил всех остальных».    

Между тем корабли французский и испанский продолжали свой  путь, а Кандид продолжал беседовать с Мартеном. Они спорили пятнадцать дней  кряду и на пятнадцатый день рассуждали точно так же, как в первый. Но что из  того! Они говорили, обменивались мыслями, утешали друг друга. Кандид ласкал  своего барана.    

– Раз я снова обрел тебя, – сказал он, –  значит, обрету, конечно, и Кунигунду.    

 Глава двадцать первая.  Кандид и Мартен приближаются к берегам Франции и продолжают рассуждать    

     

Наконец они увидели берега Франции.    

– Бывали вы когда-нибудь во Франции? – спросил  Кандид.    

– Да, – сказал Мартен, – я объехал несколько  французских провинций. В иных половина жителей безумны, в других чересчур  хитры, кое-где добродушны, но туповаты, а есть места, где все сплошь остряки;  но повсюду главное занятие – любовь, второе – злословие и третье – болтовня.    

– Но, господин Мартен, а в Париже вы жили?    

– Да, я жил в Париже. В нем средоточие всех этих  качеств. Париж – это всесветная толчея, где всякий ищет удовольствий и почти  никто их не находит, – так, по крайней мере, мне показалось. Я пробыл там  недолго: едва я туда приехал, как меня обчистили жулики на Сен-Жерменской  ярмарке. Притом меня самого приняли за вора, и я неделю отсидел в тюрьме; потом  я поступил правщиком в типографию, чтобы было на что вернуться в Голландию хоть  пешком. Навидался я всякой сволочи – писак, проныр и конвульсионеров [65]. Говорят, в Париже есть  вполне порядочные люди; хотелось бы этому верить.    

– Что касается меня, то я не испытываю никакого желания  изучать Францию, – сказал Кандид. – Сами понимаете, прожив месяц в  Эльдорадо, уже не захочешь ничего видеть на земле, кроме Кунигунды. Я буду  ждать ее в Венеции. Мы проедем через Францию в Италию. Не согласитесь ли вы  меня сопровождать?    

– Очень охотно, – сказал Мартен. – Говорят, в  Венеции хорошо живется только венецианским нобилям [66], но, однако, там хорошо принимают и  иностранцев, если у них водятся деньги. У меня денег нет, зато у вас их много.  Я согласен следовать за вами повсюду.    

– Кстати, – сказал Кандид, – думаете ли вы,  что земля первоначально была морем, как это написано в толстой книге [67], которая принадлежит  капитану корабля?    

– Я этому не верю, – сказал Мартен, – да и  вообще больше не верю фантазиям, которые нам с давних пор вбивают в голову.    

– А все же, с какой целью был создан этот мир? –  спросил Кандид.    

– Чтобы постоянно бесить нас, – отвечал Мартен.    

– Но разве не удивила вас, – продолжал  Кандид, – любовь этих двух орельонских девушек к обезьянам, о которой я  вам рассказывал?    

– Нисколько, – сказал Мартен. – Не вижу в  этой страсти ничего странного; я столько видел удивительного на своем веку, что  меня уже ничто не удивляет.    

– Как вы думаете, – спросил Кандид, – люди  всегда уничтожали друг друга, как в наше время? Всегда ли они были лжецами,  плутами, неблагодарными, изменниками, разбойниками, ветрениками, малодушными,  трусами, завистниками, обжорами, пьяницами, скупцами, честолюбцами,  клеветниками, злодеями, развратниками, фанатиками, лицемерами и глупцами?    

– А как вы считаете, – спросил Мартен, –  когда ястребам удавалось поймать голубей, они всегда расклевывали их?    

– Да, без сомнения, – сказал Кандид.    

– Так вот, – сказал Мартен, – если свойства  ястребов не изменились, можете ли вы рассчитывать, что они изменились у людей?    

– Ну, знаете, – сказал Кандид, – разница все  же очень большая, потому что свободная воля…    

Рассуждая таким образом, они прибыли в Бордо.    

 Глава двадцать вторая.  Что случилось с Кандидом и Мартеном во Франции    

     

Кандид провел в Бордо ровно столько времени, сколько  требовалось, чтобы продать несколько эльдорадских брильянтов и приобрести  хорошую двухместную коляску, ибо теперь он уже не мог обойтись без своего  философа Мартена; его огорчала только разлука с бараном, которого он подарил  Бордоской академии наук. Академия объявила конкурс, предложив соискателям  выяснить, почему шерсть у этого барана красная. Премия была присуждена одному  ученому с севера [68],  доказавшему посредством формулы А плюс В минус С, деленное на X, что баран  неизбежно должен быть красным и что он умрет от овечьей оспы.    

Между тем все путешественники, которых Кандид встречал в  придорожных кабачках, говорили ему:    

– Мы едем в Париж.    

Всеобщее стремление в столицу возбудило в нем наконец  желание поглядеть на нее, тем более что для этого почти не приходилось  отклоняться от прямой дороги на Венецию.    

Он въехал в город через предместье Сен-Марсо, и ему  показалось, что он попал в наихудшую из вестфальских деревушек.    

Едва Кандид устроился в гостинице, как у него началось  легкое недомогание от усталости. Так как все заметили, что у него на пальце  красуется огромный брильянт, а в экипаже лежит очень тяжелая шкатулка, то к  нему сейчас же пришли два врача, которых он не звал, несколько близких друзей,  которые ни на минуту не оставляли его одного, и две святоши, которые  разогревали ему бульон. Мартен сказал:    

– Я вспоминаю, что тоже заболел во время моего первого  пребывания в Париже. Но я был очень беден, и около меня не было ни друзей, ни  святош, ни докторов, поэтому я выздоровел.    

Между тем с помощью врачей и кровопусканий Кандид  расхворался не на шутку. Один завсегдатай гостиницы очень любезно попросил у  него денег в долг под вексель с уплатою в будущей жизни [69]. Кандид отказал. Святоши уверяли, что такова  новая мода; Кандид ответил, что он совсем не модник. Мартен хотел выбросить  просителя в окно. Клирик поклялся, что Кандида после смерти откажутся хоронить.  Мартен поклялся, что он похоронит клирика, если тот не отвяжется. Разгорелся  спор. Мартен взял клирика за плечи и грубо его вытолкал. Произошел большой  скандал, и был составлен протокол.    

Кандид выздоровел, а пока он выздоравливал, у него  собиралась за ужином славная компания. Велась крупная игра. Кандид очень  удивлялся, что к нему никогда не шли тузы, но Мартена это нисколько не  удивляло.    

Среди гостей Кандида был аббатик из Перигора, из того сорта  хлопотунов, веселых, услужливых, беззастенчивых, ласковых, сговорчивых, которые  подстерегают проезжих иностранцев, рассказывают им столичные сплетни и  предлагают развлечения на любую цену. Аббатик прежде всего повел Кандида и  Мартена в театр. Там играли новую трагедию [70].  Кандид сидел рядом с несколькими остроумцами, что не помешало ему плакать над  сценами, превосходно сыгранными. Один из этих умников сказал ему в антракте:    

– Вы напрасно плачете: эта актриса очень плоха, актер,  который играет с нею, и того хуже, а пьеса еще хуже актеров. Автор ни слова не  знает по-арабски, между тем действие происходит в Аравии; кроме того, этот  человек не верит во врожденные идеи. Я принесу вам завтра несколько брошюр, направленных  против него.    

– А сколько всего театральных пьес во Франции? –  спросил Кандид аббата.    

– Тысяч пять-шесть, – ответил тот.    

– Это много, – сказал Кандид. – А сколько из  них хороших?    

– Пятнадцать-шестнадцать, – ответил тот.    

– Это много, – сказал Мартен.    

Кандид остался очень доволен актрисою, которая играла  королеву Елизавету в одной довольно плоской трагедии [71], еще удержавшейся в репертуаре.    

– Эта актриса, – сказал он Мартену, – мне  очень нравится, в ней есть какое-то сходство с Кунигундой. Мне хотелось бы  познакомиться с нею.    

Аббат из Перигора предложил ввести его к ней в дом. Кандид,  воспитанный в Германии, спросил, какой соблюдается этикет и как обходятся во  Франции с английскими королевами.    

– Это как где, – сказал аббат. – В провинции  их водят в кабачки, а в Париже боготворят, пока они красивы, и отвозят на  свалку, когда они умирают.    

– Королев на свалку? – удивился Кандид.    

– Да, – сказал Мартен, – господин аббат прав.  Я был в Париже, когда госпожа Монима [72] перешла,  как говорится, из этого мира в иной; ей отказали в том, что эти господа  называют «посмертными почестями», то есть в праве истлевать на скверном  кладбище, где хоронят всех плутов с окрестных улиц. Товарищи по сцене погребли  ее отдельно на углу Бургонской улицы. Должно быть, она была очень опечалена  этим, у нее были такие возвышенные чувства.    

– С ней поступили крайне неучтиво, – сказал  Кандид.    

– Чего вы хотите? – сказал Мартен. – Таковы  эти господа. Вообразите самые немыслимые противоречия и несообразности – и вы  найдете их в правительстве, в судах, в церкви, в зрелищах этой веселой нации.    

– Правда ли, что парижане всегда смеются? –  спросил Кандид.    

– Да, – сказал аббат, – но это смех от  злости. Здесь жалуются на все, покатываясь со смеху, и, хохоча, совершают  гнусности.    

– Кто, – спросил Кандид, – этот жирный боров,  который наговорил мне столько дурного о пьесе, тронувшей меня до слез [73], и об актерах, доставивших  мае столько удовольствия?    

– Это злоязычник, – ответил аббат. – Он  зарабатывает себе на хлеб тем, что бранит все пьесы, все книги. Он ненавидит  удачливых авторов, как евнухи – удачливых любовников; он из тех ползучих писак,  которые питаются ядом и грязью; короче, он – газетный пасквилянт.    

– Что это такое – газетный пасквилянт? – спросил  Кандид.    

– Это, – сказал аббат, – бумагомаратель,  вроде Фрерона [74].    

Так рассуждали Кандид, Мартен и перигориец, стоя на  лестнице, во время театрального разъезда.    

– Хотя мне и не терпится вновь увидеть  Кунигунду, – сказал Кандид, – я все-таки поужинал бы с госпожою  Клерон, так я ею восхищаюсь.    

Аббат не был вхож к госпоже Клерон [75], которая принимала только избранное  общество.    

– Она сегодня занята, – сказал он, – но я  буду счастлив, если вы согласитесь поехать со мной к одной знатной даме: там вы  так узнаете Париж, как если бы прожили в нем четыре года.    

Кандид, который был от природы любопытен, согласился пойти к  даме в предместье Сент-Оноре. Там играли в фараон: двенадцать унылых понтеров  держали в руках карты – суетный реестр их несчастий. Царило глубокое молчание,  лица понтеров были бледны, озабоченно было и лицо банкомета. Хозяйка дома  сидела возле этого неумолимого банкомета и рысьими глазами следила за тем, как  гнут пароли: все попытки сплутовать она останавливала решительно, но вежливо и  без раздражения, чтобы не растерять клиентов. Эта дама именовала себя маркизою  де Паролиньяк. Ее пятнадцатилетняя дочь была в числе понтеров и взглядом  указывала матери на мошенничества несчастных, пытавшихся смягчить жестокость  судьбы.    

Аббат-перигориец, Кандид и Мартен вошли; никто не поднялся,  не поздоровался с ними, не взглянул на них; все были поглощены картами.    

– Госпожа баронесса Тундер-тен-Тронк была  учтивее, – сказал Кандид.    

Тем временем аббат шепнул что-то на ухо маркизе, та  приподнялась и приветствовала Кандида любезной улыбкой, а Мартена –  величественным кивком. Она указала место и протянула колоду карт Кандиду,  который проиграл пятьдесят тысяч франков в две тальи. Потом все весело  поужинали, весьма удивляясь, однако, тому, что Кандид не опечален своим  проигрышем; лакеи говорили между собою на своем лакейском языке:    

– Должно быть, это какой-нибудь английский милорд.    

Ужин был похож на всякий ужин в Париже: сначала молчание,  потом неразборчивый словесный гул, потом шутки, большей частью несмешные,  лживые слухи, глупые рассуждения, немного политики и много злословия; говорили  даже о новых книгах.    

– Вы читали, – спросил аббат-перигориец, –  роман господина Гош? [76],  доктора богословия?    

– Да, – ответил один из гостей, – но так и не  смог его одолеть. Много у нас нелепых писаний, но и все вместе они не так  нелепы, как книга Гоша, доктора богословия; я так пресытился этим потоком  отвратительных книг, которым нас затопляют, что пустился понтировать.    

– А заметки архидьякона Т [77]…, что вы о них скажете? – спросил  аббат.    

– Ах, – сказала госпожа Паролиньяк, – он  скучнейший из смертных! С какой серьезностью преподносит он то, что и так всем  известно! Как длинно рассуждает о том, о чем и походя говорить не стоит! Как  тупо присваивает себе чужое остроумие! Как портит все, что ему удается украсть!  Какое отвращение он мне внушает! Но впредь он уже не будет мне докучать: с меня  довольно и тех страниц архидьякона, которые я прочла.    

За столом оказался некий ученый, человек со вкусом, –  он согласился с мнением маркизы. Потом заговорили о трагедии. Хозяйка спросила:    

– Почему иные трагедии можно смотреть, но невозможно  читать?    

Человек со вкусом объяснил, что пьеса может быть  занимательной и при этом не имеющей почти никаких литературных достоинств; он  доказал в немногих словах, что недостаточно одного или двух положений, которые  встречаются во всех романах и всегда подкупают зрителей, – надо еще  поразить новизной, не отвращая странностью, подчас подниматься до высот пафоса,  всегда сохраняя естественность, знать человеческое сердце и заставить его  говорить, быть большим поэтом, но не превращать в поэтов действующих лиц пьесы,  в совершенстве знать родной язык, блюсти его законы, хранить гармонию и не  жертвовать смыслом ради рифмы.