1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
Аннотация    

     

Ореолом романтизма овеяны все произведения великого  французского поэта, романиста и драматурга Виктора Мари Гюго (1802—1885). Идея  животворной любви, милосердия, торжества добра над злом – вот стержень его  романа «Отверженные». Среди «отверженных» и Жан Вальжан, осужденный на 20 лет  каторги за то, что украл хлеб для своей голодающей семьи, и маленькая замарашка  Козетта, превратившаяся в очаровательную девушку, и дитя парижских улиц Гаврош…    

     

Том I    

     

Перевод: Н. А. Коган Дебора Григорьевна Лившиц     

     

Часть I    

«Фантина»    

     

Книга первая    

Праведник    

     Глава первая.    Шарль Мириэль    

     

В 1815 году Шарль-Франсуа-Бьенвеню Мириэль был епископом  города Диня. Это был старик лет семидесяти пяти; епископскую кафедру в Дине он  занимал с 1806 года.    

Хотя это обстоятельство никак не затрагивает сущности того,  о чем мы собираемся рассказать, все-таки будет, пожалуй, небесполезно, для  соблюдения полнейшей точности, упомянуть здесь о толках и пересудах, вызванных  в епархии приездом Мириэля. Правдива или лжива людская молва, она часто играет  в жизни человека, и особенно в дальнейшей его судьбе, не менее важную роль, чем  его поступки. Мириэль был сыном советника судебной палаты в Эксе и,  следовательно, принадлежал к судейской аристократии. Рассказывали, что его  отец, желая передать ему по наследству свою должность и придерживаясь обычая,  весьма распространенного тогда в кругу судейских чиновников, женил сына очень  рано, когда тому было лет восемнадцать-двадцать. Однако, если верить слухам,  Шарль Мириэль и после женитьбы давал обильную пищу для разговоров. Он был  хорошо сложен, хотя и несколько маловат ростом, изящен, ловок, остроумен;  первую половину своей жизни целиком посвятил свету и любовным похождениям.    

Но вот произошла революция; события стремительно сменялись  одно другим; семьи судейских чиновников, поредевшие, преследуемые, гонимые,  рассеялись в разные стороны. Шарль Мириэль в первые же дни революции  эмигрировал в Италию. Там его жена умерла от грудной болезни, которой давно уже  страдала. Детей у них не было. Как же сложилась дальнейшая судьба Мириэля?  Крушение старого французского общества, гибель семьи, трагические события 93-го  года, быть может еще более грозные для эмигрантов, следивших за ними издалека  со все возрастающим страхом, – не это ли впервые заронило в его душу мысль  об отречении от мира и одиночестве? Не был ли он в разгаре каких-нибудь  развлечений и увлечений внезапно поражен одним из тех таинственных и грозных  ударов, которые порой, попадая прямо в сердце, повергают во прах человека, способного  устоять перед общественной катастрофой, даже если она разбивает ему жизнь и  уничтожает его материальное благополучие? Никто не мог бы ответить на эти  вопросы; известно было лишь, что из Италии Мириэль вернулся священником.    

В 1804 году Мириэль был приходским священником в Бриньоле.  Он был уже стар и жил в полном уединении.    

Незадолго до коронации какое-то незначительное дело,  касавшееся его прихода, – теперь уже трудно установить, какое  именно, – привело его в Париж. Среди прочих власть имущих особ, к которым  он обращался с ходатайством за своих прихожан, ему пришлось побывать у  кардинала Феша Как-то раз, когда император приехал навестить своего дядю,  почтенный кюре, ожидавший в приемной, оказался лицом к лицу с его величеством.  Заметив, что старик с любопытством его рассматривает, Наполеон обернулся и  резко спросил:    

– Что вы, добрый человек, так на меня смотрите?    

– Государь, – ответил Мириэль. – Вы видите  доброго человека, а я – великого. Каждый из нас может извлечь из этого  некоторую пользу.    

В тот же вечер император спросил у кардинала, как зовут  этого кюре, и немного времени спустя Мириэль с изумлением узнал, что его  назначили епископом в Динь.    

Впрочем, насколько достоверны были рассказы о первой  половине жизни Мириеля, никто не знал. Семья Мириеля была мало известна до  революции.    

Мириелю пришлось испытать судьбу всякого нового человека,  попавшего в маленький городок, где много языков, которые болтают, и очень мало  голов, которые думают. Ему пришлось испытать это, хотя он был епископом, и  именно потому, что он был епископом. Впрочем, слухи, которые люди связывали с  его именем, были всего только слухи, намеки, словечки, пустые речи, попросту  говоря, если прибегнуть к выразительному языку южан, околесица.    

Как бы то ни было, но после девятилетнего пребывания  епископа в Дине все эти россказни и кривотолки, которые всегда занимают вначале  маленький городок и маленьких людей, были преданы глубокому забвению. Никто не  осмелился бы теперь их повторить, никто не осмелился бы даже вспомнить о них.    

Мириэль прибыл в Динь вместе с пожилой девицею, Батистиной,  своей сестрой, которая была моложе его на десять лет.    

Их единственная служанка, Маглуар, ровесница Батистины,  бывшая прежде «служанкой кюре», получила теперь двойное звание: «горничной  мадмуазель Батистины» и «экономки его преосвященства».    

Батистина была высокая, бледная, худощавая, кроткая девушка.  Она олицетворяла собой идеал всего, что заключается в слове «достоуважаемая»,  ибо, как нам кажется, одно лишь материнство дает женщине право называться  «досточтимой». Она никогда не была хороша собой, но ее жизнь, являвшаяся  непрерывной цепью добрых дел, в конце концов придала ее облику какую-то  белизну, какую-то ясность, и, состарившись, она приобрела то, что можно было бы  назвать «красотой доброты». Что в молодости было худобой, в зрелом возрасте  обратилось в воздушность, и сквозь эту прозрачную оболочку светился ангел. Это  была девственница, более того – это была сама душа. Она казалась сотканной из  тени; ровно столько плоти, сколько нужно, чтобы слегка наметить пол; комочек  материи, светящийся изнутри; большие глаза, всегда опущенные долу, словно душа  ее искала предлога для своего пребывания на земле.    

Маглуар была маленькая старушка, седая, полная, даже тучная,  хлопотливая, всегда задыхавшаяся, во-первых, от постоянной беготни, во-вторых,  из-за мучившей ее астмы.    

Когда Мириэль прибыл в город, его с почестями водворили в  епископском дворце, согласно императорскому декрету, который в списке чинов и  званий ставит епископа непосредственно после бригадного генерала. Мэр и председатель  суда первые нанесли ему визит; к генералу же и префекту первым поехал Мириэль.    

Когда епископ вступил в управление епархией, город стал  ждать, как он проявит себя на деле.    

 Глава вторая.    Священник Мириэль превращается в Монсеньора Бьенвеню    

     

Епископский дворец в Дине примыкал к больнице.    

Дворец представлял собой огромное, прекрасное каменное  здание, построенное вначале прошлого столетия Анри Пюже – доктором богословия  Парижского университета, аббатом Симорским, с 1712 года епископом Диньским Это  был поистине княжеский дворец. Все здесь имело величественный вид: и  апартаменты епископа, и гостиные, и парадные покои, и обширный двор со  сводчатыми галереями в старинном флорентийском вкусе, и сады с великолепными  деревьями. В столовой – длинной н роскошной галерее, расположенной в нижнем  этаже и выходившей в сад, Анри Пюже дал 29 июля 1714 года парадный обед, на  котором присутствовали Шарль Брюлар де Жанлис, архиепископ и князь Амбренский;  Антуан де Мегриньи, капуцин, епископ Грасский; Филипп Вандомский, великий пpиop  Франции, аббат Сент-Оноре Леренский; Франсуа де Бертон Крильонский, епископ,  барон Ванский; Сезар де Сабран Форкалькьерский, владетельный епископ  Гландевский, и Жан Соанен, пресвитер оратории, придворный королевский  проповедник, владетельный епископ Сенезский. Портреты этих семи высокочтимых  особ украшали стены столовой, а знаменательная дата – 29 июля 1714 года – была  золотыми буквами выгравирована на белой мраморной доске.    

Больница помещалась в тесном, низеньком двухэтажном доме,  при котором был небольшой садик.    

Через три дня после приезда епископ посетил больницу, а  затем попросил смотрителя пожаловать к нему.    

Мириэль не имел состояния, его семья была разорена во время  революции. Сестра его пользовалась пожизненной рентой в пятьсот франков, которых  при их скромной жизни в церковном доме хватало на ее личные расходы. Как  епископ, Мириэль получал от государства содержание в пятнадцать тысяч ливров.  Перебравшись в больницу, он в тот же день, раз и навсегда, распределил эту  сумму следующим образом. Приводим смету, написанную им собственноручно:    

     

     Смета распределения моих домашних расходов    

На малую семинарию – тысяча пятьсот ливров    

Миссионерской конгрегации – сто ливров    

На лазаристов в Мондидье – сто ливров    

Семинарии иностранных духовных миссий в Париже – двести ливров    

Конгрегации св. Духа – сто пятьдесят ливров    

Духовным заведениям Святой Земли – сто ливров    

Обществам призрения сирот – сто ливров    

Сверх того, тем же обществам в Арле – пятьдесят ливров    

Благотворительному обществу по улучшению содержания тюрем –  четыреста ливров    

Благотворительному обществу вспомоществования заключенным и их  освобождения – пятьсот ливров    

На выкуп из долговой тюрьмы отцов семейств – тысяча ливров    

На прибавку к жалованью нуждающимся школьным учителям епархии –  две тысячи ливров    

На запасные хлебные магазины в департаменте Верхних Альп – сто  ливров    

Женской конгрегации в городах Динь, Манок и Систерон на  бесплатное обучение девочек из бедных семей – тысяча пятьсот ливров    

На бедных – шесть тысяч ливров    

На мои личные расходы – тысяча ливров    

Итого – пятнадцать тысяч ливров.    

     

– Господни смотритель! Сколько больных у вас в  настоящее время? – спросил он.    

– Двадцать шесть, ваше преосвященство.    

– Да, я насчитал столько же, – подтвердил епископ.    

– Кровати стоят слишком близко одна к другой, –  добавил смотритель.    

– Да, я заметил.    

– Комнаты не приспособлены для палат, и проветривать их  довольно затруднительно.    

– И мне так показалось.    

– А когда выпадает солнечный день, садик не вмещает  всех выздоравливающих.    

– Я тоже об этом подумал.    

– Во время эпидемий – в нынешнем году был тиф, а два  года тому назад горячка – у нас бывает иногда до сотни больных, и мы просто не  знаем, что с ними делать.    

– Да, эта мысль тоже пришла мне в голову.    

– Ничего не поделаешь, ваше преосвященство, –  сказал смотритель, – приходится мириться.    

Этот разговор происходил в столовой нижнего этажа, имевшей  форму галереи.    

С минуту епископ хранил молчание.    

– Сударь, – спросил он смотрителя больницы, –  сколько кроватей могло бы, по-вашему, поместиться в одной этой комнате?    

– В столовой вашего преосвященства? – с изумлением  вскричал смотритель.    

Епископ обводил комната взглядом и, казалось, мысленно  производил какие-то измерения и расчеты.    

– Здесь можно разместить не менее двадцати  кроватей, – сказал он как бы про себя. – Послушайте, господин  смотритель, вот что я хочу сказать, – продолжал он громче. – Тут,  по-видимому, какая-то ошибка. Вас двадцать шесть человек, и вы ютитесь в пяти  или шести маленьких комнатках. Нас же только трое, а места у нас хватит на  шестьдесят человек. Повторяю, тут явная ошибка. Вы заняли мое жилище, а я ваше.  Верните мне мой дом. Здесь же хозяева – вы.    

На следующий день все двадцать шесть больных бедняков были  переведены в епископский дворец, а епископ занял больничный домик.    

За все время своего пребывания в Дине епископ Мириэль ничего  не изменил в этой записи. Как видим, он называл ее сметой распределения своих  домашних расходов.    

Батистина приняла такое распределение средств с полнейшей  покорностью. Для этой святой души епископ Диньский являлся одновременно и  братом и пастырем; другом – по закону кровного родства и наставником – по  закону церкви. Она любила его и благоговела перед ним, не мудрствуя лукаво.  Когда он говорил, она слушала и не возражала, когда он действовал, она  безоговорочно одобряла. Одна лишь служанка, Маглуар, тихонько ворчала. Как мы  могли заметить, епископ оставил себе только тысячу ливров, что вместе с пенсией  Батистины составляло полторы тысячи ливров в год. На эти-то полторы тысячи и  жили две старушки и старик.    

А когда в Динь приезжал какой-нибудь сельский священник,  епископ ухитрялся еще благодаря строгой экономии Маглуар и умелому хозяйничанью  Батистины угостить его хорошим обедом.    

Однажды – это было месяца через три после его прибытия в  Динь – он сказал:    

– А все-таки я очень стеснен в средствах!    

– Еще бы! – вскричала Маглуар. – Ведь ваше  преосвященство не стребовали с департамента даже разъездных, которые вам  ежегодно обязаны выдавать на содержание городского экипажа и на поездки по  епархии. Прежние епископы всегда пользовались этими деньгами.    

– А ведь верно! – сказал епископ. – Госпожа  Маглуар! Вы совершенно правы.    

Он написал соответствующее ходатайство.    

Через некоторое время генеральный совет, приняв требование  епископа во внимание, назначил ему ежегодную сумму в три тысячи франков, занеся  ее в следующую статью расхода: «Ассигнование преосвященнейшему владыке на  содержание экипажа, на почтовые кареты и на разъезды по епархии».    

Это вызвало шум среди местной буржуазии; один сенатор  Империи, бывший член Совета пятисот, выказавший себя сторонником 18 брюмера и  получивший в окрестностях Диня великолепное сенаторское поместье, написал в  раздраженном тоне министру вероисповеданий Биго де Преамене конфиденциальную  записку, из которой мы дословно приводим следующие строки:    

«Издержки на содержание экипажа! На что нужен экипаж в  городе, где нет и четырех тысяч жителей? Издержки на разъезды по епархии! Да,  во-первых, кому они нужны, эти разъезды? А во-вторых, как можно разъезжать на  почтовых в этой гористой местности? Здесь нет дорог. Ездить можно только  верхом. Мост через Дюрансу у Шато – Арну, и тот едва выдерживает тяжесть  двухколесной тележки, запряженной волами. Священники все на один лад – жадны и  скупы. Этот притворился для начала порядочным человеком. Теперь он поступает,  как все. Ему понадобились экипажи и почтовые кареты! Как и прежним епископам,  ему понадобилась роскошь. Ох уж эти мне попы! Поверьте, ваше сиятельство, до  тех пор. пока император не освободит нас от всех этих долгополых, ничего  хорошего не будет. Долой папу! (Дела с Римом запутывались.) Я за Цезаря, и  только за Цезаря. И т. д. и т. д.».    

Зато эти деньги очень обрадовали Маглуар.    

– Вот и хорошо, – сказала она Батистине – Его  преосвященство начал с других, но в конце концов пришлось ему подумать и о  себе. Все свои благотворительные дела он уладил. А уж эти три тысячи пойдут на  нас. Наконец-то!    

В тот же вечер епископ написал и вручил сестре такого рода  памятку:    

     

     Сумма на содержание экипажа и на разъезды    

На мясной бульон для лазаретных – тысяча пятьсот ливров больных    

На общество призрения сирот в Эксе – двести пятьдесят ливров    

На общество призрения сирот в Драгиньяне – двести пятьдесят  ливров    

На подкидышей – пятьсот ливров    

На сирот – пятьсот ливров    

Итого – три тысячи ливров    

     

Таков был бюджет епископа Мириэля.    

Что касается побочных епископских доходов с церковных  оглашений, разрешений, крестин, проповедей, с освящения церквей или часовен,  венчаний т. д., то епископ ревностно взимал деньги с богатых, но все до  последнего гроша отдавал бедным.    

В скором времени пожертвования начали стекаться к нему со  всех сторон. Как имущие, так и неимущие – все стучались в двери Мариэля; одни  приходили за милостыней, другие приносили ее. Не прошло и года, как епископ  сделался казначеем всех благотворителей и кассиром всех нуждающихся.  Значительные суммы проходили через его руки, но ничто не могло заставить его  изменить свой образ жизни и позволить себе хотя бы малейшее излишество сверх  необходимого.    

Напротив. Так как всегда больше нужды внизу, чем братского  милосердия наверху, то, можно сказать, все раздавалось еще до того, как  получалось, – так исчезает вода в сухой земле. Сколько бы ни получал  епископ, ему всегда не хватало. И он грабил самого себя.    

По обычаю епископы проставляли на заголовках пастырских  посланий и приказов все имена, данные им при крещении, и местные бедняки,  руководимые любовью к своему епископу, из всех его имен бессознательно выбрали  то, которое показалось им наиболее исполненным смысла. Они стали называть его  не иначе, как «монсеньор Бьенвеню»[1].  Мы последуем их примеру и при случае будем называть его так же. Тем более что  это прозвище нравилось и ему самому. «Я люблю это имя, – говаривал он –  Бьенвеню служит поправкой к „монсеньору“.    

Мы не притязаем на то, что портрет, нарисованный нами здесь,  правдоподобен; скажем одно – он правдив.    

 Глава третья.    Доброму епископу трудная епархия    

     

Обратив свою почтовую карету в милостыню для бедных, епископ  отнюдь не прекратил своих разъездов. Между тем путешествовать по диньской  епархии утомительно. Там мало равнин, много гор и почти нет дорог, о чем мы уже  знаем из предыдущей главы; там тридцать два церковных прихода, сорок один  викариат и двести восемьдесят пять приходских церквей. Объехать все это –  нелегкое дело. Но епископ преодолевал трудности. Он отправлялся пешком, когда  идти было недалеко, в одноколке – если предстояло ехать по равнине, и верхом –  в горы. Старушки сопровождали его. В тех случаях, когда путешествие оказывалось  им не под силу, он уезжал один.    

Однажды он прибыл в старинную епископскую peзиденцию Сенез  верхом на осле. Кошелек его был в ту пору почти совершенно пуст и не позволял  ему какого-либо иного способа передвижения. Мэр города, встретивший его у  подъезда епископского дворца, смотрел негодующим взглядом, как его  преосвященство слезает с осла. Горожане вокруг пересмеивались.    

– Господин мэр и вы, господа горожане! – сказал  епископ. – Мне понятно ваше негодование. Вы находите, что со стороны  такого скромного священника, как я, слишком большая дерзость ездить на  животном, на котором восседал сам Иисус Христос. Уверяю вас, я приехал на осле  по необходимости, а вовсе не из тщеславия.    

Во время своих объездов он бывал снисходителен, кроток и не  столько поучал людей, сколько беседовал с ними. За доводами и примерами он  далеко не ходил. Жителям одной местности он приводил как образец другую,  соседнюю. В округах, где не сочувствовали беднякам, он говорил:    

– Посмотрите на жителей Бриансона. Они разрешили  неимущим, вдовам и сиротам косить луга на три дня раньше, нежели остальным. Они  даром отстраивают им дома, когда старые приходят в негодность. И бог  благословил эту местность. За целое столетие там не было ни одного убийства.    

В деревнях, где люди были падки до наживы и стремились  поскорее убрать с поля свой урожай, он говорил:    

– Посмотрите на жителей Амбрена Если отец семейства, у  которого сыновья находятся в армии, а дочери служат в городе, заболеет во время  жатвы и не может работать, то священник упоминает о нем в проповеди, и в  воскресенье после обедни все поселяне-мужчины, женщины, дети – идут на поле  этого бедняги, собирают его урожай и сносят солому и зерно в его амбар.    

Семьям, в которых происходили раздоры из-за денег или  наследства, он говорил:    

– Посмотрите на горцев Девольни, той дикой местности,  где ни разу за пятьдесят лет не услышишь соловья. Так вот, когда там умирает  глава семьи, сыновья уходят на заработки и все имущество оставляют сестрам,  чтобы те могли найти себе мужей.    

В округах, где любили сутяжничать и где фермеры разорялись  на гербовую бумагу, он говорил:    

– Посмотрите на добрых крестьян Кейрасской долины. Их  три тысячи душ. Господи боже! Да это настоящая маленькая республика! Там не  знают ни судьи, ни судебного пристава. Мэр все делает сам. Он раскладывает  налоги, облагая каждого по совести; бесплатно разбирает ссоры, безвозмездно  производит раздел имущества между наследниками; он выносит приговоры, не требуя  покрытия судебных издержек, и простые люди повинуются ему, как справедливому  человеку.    

В деревнях, где не было школьных учителей, он опять-таки  ссылался на кейрасцев.    

– Знаете, как они поступают? – говорил он. –  Маленькое селеньице в двенадцать или пятнадцать дворов не всегда может  прокормить учителя, и вот они сообща, всей долиной, нанимают наставников,  которые и учат детей, переходя из деревни в деревню и проводя неделю в одной,  дней десять в другой. Эти учителя бывают на ярмарках, там я и видел их. Вы  сразу можете узнать их по гусиным перьям, засунутым за шнурок шляпы. Те из них,  которые обучают только грамоте, носят одно перо; те, которые обучают грамоте и  счету, – два, а те, которые обучают грамоте, счету и латыни, – три.  Эти последние – великие ученые. Ну не стыдно ли оставаться невеждами?  Поступайте же, как кейрасцы.    

Таковы были его речи, глубокомысленные и отечески –  заботливые; если ему не хватало примеров, он придумывал притчи, прямо ведущие к  цели, немногословные, но образные, – этой особенностью отличалось и  красноречие Иисуса Христа, проникнутое убеждением, а потому убедительнее.    

 Глава четвертая.    Слово не расходится с делом    

     

Его беседа была исполнена приветливости и веселья. Он умел  приноровиться к понятиям двух старых женщин, чья жизнь протекала вблизи него;  смеялся он от души, как школьник.    

Маглуар любила называть его ваше «высокопреподобие».  Однажды, встав с кресла, он подошел к книжному шкафу за книгой. Книга стояла на  одной из верхних полок. Епископ был мал ростом и не мог достать ее.    

– Госпожа Маглуар! – сказал он. – Принесите  мне стул. Мое высокопреподобие недостаточно высоко, чтобы дотянуться до этой  полки.    

Одна из его дальних родственниц, графиня де Ло, редко  упускала случай перечислить при встрече с ним то, что она называла «надеждами»  своих трех сыновей У нее было несколько престарелых, близких к смерти  родственников по восходящей линии, и сыновья ее являлись их прямыми  наследниками. Младшему сыну предстояло получить после двоюродной бабушки не  менее ста тысяч ливров ренты; средний должен был унаследовать от своего дядюшки  герцогский титул; старшего ждал после смерти деда титул пэра. Обычно епископ  молча слушал это простодушное н простительное материнское хвастовство. Но  как-то раз, когда де Ло без конца излагала со всеми подробностями все эти  наследования и все эти «надежды», епископ показался ей более рассеянным, чем  всегда. Прервав свои излияния, она спросила не без досады:    

– Ах, боже мой! О чем вы задумались?    

– Я думаю, – ответил епископ, – об одном странном  изречении, которое я нашел, кажется, у блаженного Августина: «Возложите надежды  ваши на того, кому никто не наследует».    

В другой раз, получив письмо, в котором его просили  присутствовать на погребении местного дворянина и где на целой странице торжественно  перечислялись не только звания покойного, но и все ленные и аристократические  титулы его родных, епископ вскричал:    

– Ну и крепкая же спина у смерти! Просто удивительно,  какой груз титулов беззаботно взвалили на нее люди и как остроумно сумели они воспользоваться  для утоления своего тщеславия даже могилой!    

При случае он любил пошутить, но его легкая насмешка почти  всегда скрывала серьезную мысль. Однажды во время поста в Динь приехал молодой  викарий и произнес в соборе проповедь. Он оказался довольно красноречив. Темой  его проповеди было милосердие. Он увещевал богатых помогать неимущим, дабы  избежать ада, который он обрисовал в самых мрачных красках, и заслужить рай,  который он изобразил блаженным и прекрасным. В числе прочих прихожан был  богатый, удалившийся от дел торговец, он же и ростовщик, Жеборан, наживший два  миллиона выделкой толстых сукон, разных сортов саржи и фесок. Ни разу в жизни  Жеборан не подал милостыни ни одному нищему. После угон проповеди было  замечено, что он каждое воскресенье подает одно су старухам нищенкам, стоящим  на паперти собора. Эта подачка приходилась на шесть человек. Увидев, как  Жеборан совершает акт милосердия, епископ с улыбкой сказал сестре:    

– Посмотри! Вон господин Жеборан покупает себе на одно  су царствия небесного.    

Когда дело касалось сбора милостыни, епископа, не  обескураживал отказ, и он нередко находил в этих случаях такие слова, которые  заставляли призадуматься. Однажды он собирал пожертвования для бедных в одном  из городских салонов. В числе гостей был маркиз де Шантерсье, старый, богатый и  скупой человек, ухитрявшийся быть одновременно и ультрароялистом и  ультравольтерианцем, – подобная разновидность существовала в то время.  Епископ подошел к нему и тронул его за плечо.    

– Вы должны что-нибудь дать мне, господин маркиз.    

Маркиз оглянулся и сухо возразил:    

– Ваше преосвященство! У меня есть свои бедные.    

– Так отдайте их мне, – сказал епископ. Как-то раз  он произнес в соборе такую проповедь:    

– Возлюбленные мои братья, добрые друзья мои! Во  Франции есть миллион триста двадцать тысяч крестьянских домов с тремя  отверстиями, миллион восемьсот семнадцать тысяч домов с двумя отверстиями –  дверью и окном, и, наконец, триста сорок шесть тысяч лачуг, в которых только  одно отверстие – дверь. Причиной этому является налог на двери и окна. Поселите  в этих жилищах семьи бедняков, старых женщин, маленьких детей – вот вам и  лихорадка и всякие болезни! Увы! Бог дарит людям воздух, а закон продает его. Я  не осуждаю закон, но славлю бога. В Изере, в Варе, в Альпах, и в Верхних и в Нижних,  у крестьян нет даже тачек, они переносят навоз на себе; у ник нет свечей, они  жгут смолистую лучину и обрывки веревок, пропитанные смолой. Так водится в  селениях Верхнего Дофине. Хлеб крестьяне пекут раз в полгода; они пекут его на  высушенном коровьем помете. Зимой они разрубают этот хлеб топором и целые сутки  размачивают в воде, чтобы можно было его есть. Сжальтесь же, братья, взгляните,  как страдают люди вокруг вас!    

Будучи уроженцем Прованса, он быстро усвоил все местные  говоры Южной Франции и при случае употреблял выражения жителей Нижнего  Лангедока, Нижних Альп и Верхнего Дофине. Это очень нравилось простому народу и  в значительной степени облегчало епископу доступ к сердцам. В хижинах и в горах  он чувствовал себя как дома. О самых возвышенных вещах он умел говорить самыми  обычными, понятными народу словами и, владея всеми наречиями, проникал во все  души.    

Впрочем, он держался одинаково и с простолюдинами и со  знатью.    

Он никого не осуждал, не вникнув в обстоятельства дела. Он  говорил:    

– Проследим путь, по которому прошел грех.    

«Бывший грешник» – так он с улыбкой называл себя сам, –  он не впадал в крайности ригоризма и открыто, не хмуря бровей, подобно свирепым  святошам, проповедовал учение, которое можно было бы вкратце изложить  приблизительно так:    

«Человек облечен в плоть, которая является для него  одновременно и тяжким бременем и искушением. Он влачит ее и покоряется ей.    

Он должен строго следить за ней, обуздывать, подавлять ее и  подчиняться ей лишь в крайнем случае. В этом подчинении также может скрываться  грех, но такой грех простителен. Это падение, но падение коленопреклоненного,  которое может завершиться молитвой.    

Быть святым – исключение; быть справедливым – правило.  Заблуждайтесь, падайте, грешите, но будьте справедливы.    

Как можно меньше грешить – вот закон для человека. Совсем не  грешить – это мечта ангела. Все земное подвластно греху. Грех обладает силой  притяжения».    

Когда люди начинали громко кричать и спешили выразить свое  возмущение, он говорил, улыбаясь:    

– Ого! Тут, как видно, дело идет о крупном прегрешении,  на которое способен каждый. Вот почему те, у кого совесть нечиста, испугались и  спешат отвести от себя подозрение.    

Он был снисходителен к женщинам и беднякам, презираемым  обществом. Он говорил:    

– В проступках жен, детей, слуг, слабых, бедняков и  невежд виноваты мужья, отцы, хозяева, сильные, богатые и ученые.    

Еще он говорил:    

– Учите невежественных людей всему, чему только можете;  общество виновно в том, что у нас нет бесплатного обучения; оно несет  ответственность за темноту. Когда душа полна мрака, в ней зреет грех. Виновен  не тот, кто грешит, а тот, кто порождает мрак.    

Как видите, у него была странная и своеобразная манера  судить о разных вещах. Я подозреваю, что он заимствовал ее из Евангелия.    

Как-то он услыхал в одной гостиной об уголовном деле, по  которому велось следствие; вскоре долженбыл состояться суд. Очутившись без  средств, какой-то несчастный из любви к женщине и к ребенку, которого он имел  от нее, стал фальшивомонетчиком. В те времена подделывание денег еще каралось  смертью. Женщина была задержана при попытке сбыть первую фальшивую монету,  сфабрикованную ее любовником. Ее посадили в тюрьму; улики имелись только против  нее. Она могла выдать и погубить любовника своим признанием. Она отрицала его  вину. Допрос продолжался. Она упорно молчала. И вот королевскому прокурору  пришла в голову мысль: он оклеветал любовника, обвинив его в неверности, и с  помощью искусно подобранных выдержек из его писем сумел убедить несчастную  женщину в том, что этот человек обманул ее и что у нее есть соперница. Обезумев  от ревности, она изобличила любовника, призналась во всем, подтвердила все.  Человека ждала неминуемая гибель. В ближайшем времени его должны были судить в  Эксе вместе с сообщницей. Все говорили об этом происшествии и восхищались  ловкостью прокурора. Вызвав ревность, он из гнева извлек истину, а из мести –  правосудие. Епископ слушал молча. Наконец он спросил:    

– Где будут судить этого мужчину и эту женщину?    

– В суде присяжных.    

– А где будут судить королевского прокурора? –  спросил епископ.    

В Дине произошел трагический случай. Один человек был  приговорен к смертной казни за убийство. Этот бедняга, не очень образованный,  но и не вполне невежественный, был ярмарочным фокусником и ходатаем по делам.  Весь город с любопытством следил за процессом. Накануне дня, на который была  назначена казнь, заболел тюремный священник. Необходимо было отыскать другого  пастыря, который находился бы при осужденном в последние минуты его жизни.  Обратились к приходскому священнику. Тот отказался, причем будто бы в таких  выражениях:    

– Это меня не касается. С какой стати я возьму на себя  обузу и стану возиться с этим канатным плясуном? Я тоже болен. И вообще мне там  не место.    

Его ответ был передан епископу, и тот сказал:    

– Кюре прав. Это место принадлежит не ему, а мне.    

Он сейчас же отправился в тюрьму, спустился в одиночную  камеру «канатного плясуна», назвал его по имени, взял за руку и начал говорить  с ним. Он провел с ним весь день, забыв о пище и о сне, моля бога спасти душу  осужденного и моля осужденного спасти свою душу. Он рассказал ему о величайших  истинах, которые в то же время являются самыми простыми. Он был ему отцом,  братом, другом и, только для того чтобы благословить его, – епископом.  Успокаивая и утешая, он просветил его. Этому человеку суждено было умереть в  отчаянии. Смерть представлялась ему бездной. И с трепетом стоя у этого  зловещего порога, он с ужасом отступал от него. Он был недостаточно  невежествен, чтобы оставаться совершенно безучастным. Смертный приговор потряс  его душу и словно пробил ограду, отделяющую нас от тайны мироздания и  называемую нами жизнью. Беспрестанно вглядываясь сквозь эти роковые бреши в то,  что лежит за пределами нашего мира, он видел одну лишь тьму. Епископ помог ему  увидеть свет.    

На другой день, когда за несчастным пришли, епископ был  возле него. В фиолетовой мантии, с епископским крестом на шее, он вышел вслед  за ним и предстал перед толпой бок о бок со связанным преступником.    

Он сел с ним в телегу, он взошел с ним на эшафот.  Осужденный, еще накануне угрюмый и подавленный, теперь сиял. Он чувствовал, что  душа его умиротворилась, и уповал на бога. Епископ обнял его и в тот момент,  когда нож гильотины уже готов был опуститься, сказал ему:    

– Убиенный людьми воскрешается богом; изгнанный  братьями вновь обретает отца. Молись, верь, вступи в вечную жизнь! Отец наш  там.    

Когда он спустился с эшафота, в его глазах светилось нечто  такое, что заставило толпу расступиться. Трудно сказать, что больше поражало –  бледность его лица или безмятежное его спокойствие. Возвратясь в свое скромное  жилище, которое он с улыбкой называл «дворцом», епископ сказал сестре:    

– Я только что отслужил торжественную панихиду.    

Самые высокие побуждения чаще всего остаются непонятыми, и в  городе нашлись люди, которые, обсуждая поступок епископа, сказали:    

– Это желание порисоваться.    

Впрочем, так говорили только в салонах. Народ же, не  склонный подозревать дурное в благих деяниях, был тронут и восхищен.    

А для епископа зрелище гильотины явилось ударом, от которого  он долго не мог оправиться.    

Действительно, в эшафоте, когда он воздвигнут и стоит перед  вами, есть что-то от галлюцинации. До тех пор, пока вы не видели гильотину  своими глазами, вы можете более или менее равнодушно относиться к смертной  казни, можете не высказывать своего мнения, можете говорить и «да» и «нет», но  если вам пришлось увидеть ее – потрясение слишком глубоко, и вы должны  окончательно решить: против нее вы или за нее. Одни восхищаются ею, как де  Местр; другие, подобно Беккарии, проклинают ее. Гильотина – это сгусток закона,  имя ее – vindicta[2],  она сама не нейтральна и не позволяет оставаться нейтральным вам. Увидев ее,  человек содрогается, он испытывает самое непостижимое из всех чувств. Каждая  социальная проблема ставит перед ножом гильотины свой знак вопроса. Эшафот-это  видение. Эшафот – не помост, эшафот – не машина, эшафот – не бездушный  механизм, сделанный из дерева, железа и канатов. Кажется, что это живое  существо, обладающее непонятной зловещей инициативой, можно подумать, что этот  помост видит, что эта машина слышит, что этот механизм понимает, что это  дерево, это железо и эти канаты обладают волей. Душе, охваченной смертельным  ужасом при виде эшафота, он представляется грозным и сознательным участником  того, что делает. Эшафот – это сообщник палача. Он пожирает человека, ест его  плоть, пьет его кровь Эшафот – это чудовище, созданное судьей и плотником, это  призрак, который живет какой-то страшной жизнью, порождаемой бесчисленными  смертями его жертв.    

Итак, впечатление было страшное и глубокое; на следующий  день после казни и еще много дней спустя епископ казался удрученным. Почти  неестественнее спокойствие, владевшее им в роковой момент, исчезло; образ  общественного правосудия неотступно преследовал его. Этот священнослужитель,  который, выполнив любую свою обязанность, испытывал обычно радость удовлетворения,  на этот раз словно упрекал себя в чем-то. Временами он начинал говорить сам с  собой и вполголоса произносил мрачные монологи. Вот один из них, который как-то  вечером услышала и запомнила его сестра:    

– Я не думал, что это так чудовищно. Преступно до такой  степени углубляться в божественные законы, чтобы уже не замечать законов  человеческих. В смерти волен только бог. По какому праву люди посягают на то,  что непостижимо?    

С течением времени эти впечатления потеряли свою остроту и,  по-видимому, изгладились из его памяти. Однако люди заметили, что с того дня  епископ избегал проходить по площади, где совершались казни.    

Каждый мог в любое время дня и ночи позвать епископа Мириэля  к изголовью больного или умирающего. Он понимал, что это и есть важнейшая его  обязанность и важнейший его труд. Осиротевшим семьям не приходилось просить  его, он являлся к ним сам. Он целыми часами молча просиживал рядом с мужем,  потерявшим любимую жену, или с матерью, потерявшей ребенка. Но, зная, когда  надо молчать, он знал также, когда надо говорить. О чудесный утешитель! Он не  стремился изгладить скорбь забвением, напротив, он старался углубить и  просветлить ее надеждой. Он говорил:    

– Относитесь к мертвым, как должно. Не думайте о  тленном. Вглядитесь пристальней, и вы увидите живой огонек в небесах – то душа  вашего дорогого усопшего.    

Он знал, что вера целительна. Он старался наставить и  успокоить человека в отчаянии, приводя ему в пример человека, покорившегося  судьбе, и преобразить скорбь, вперившую взор в могилу, указав на скорбь,  взирающую на звезды.    

 Глава пятая.    О том, что монсеньор Бьенвеню слишком долго носил свои сутаны    

     

Домашняя жизнь Мириэля так же полно отражала его взгляды,  как и его жизнь вне дома. Добровольная бедность, в которой жил епископ  Диньский, представила бы привлекательное и в то же время поучительное зрелище  для каждого, кто имел бы возможность наблюдать ее вблизи.    

Как все старики и как большинство мыслителей, он спал мало.  Зато этот короткий сон был глубок. Утром епископ в течение часа предавался  размышлениям, потом служил обедню в соборе или у себя дома. После обедня съедал  за завтраком ржаного хлеба и запивал его молоком от своих коров. Потом работал.    

Епископ – очень занятой человек. Он должен ежедневно  принимать секретаря епархии (обычно это каноник) н почти каждый день – старт их  викариев. Ему приходится наблюдать за деятельностью конгрегаций, раздавать  привилегии, просматривать целые тома духовной литературы – молитвенники,  катехизисы, часословы и т. д. и т. д., писать пастырские послания,  утверждать проповеди, мирить между собой приходских священников и – мэров,  вести корреспонденцию с духовными особами, вести корреспонденцию с гражданскими  властями: с одной стороны – государство, с другой – папский престол. Словом, у  него тысяча дел.    

Время, которое оставалось у него от этой тысячи дел,  церковных служб и отправления треб, он в первую очередь отдавал неимущим,  больным и скорбящим; время, которое оставалось от скорбящих, больных и  неимущих, он отдавал работе: вскапывал свой сад или же читал и писал. Для той и  для другой работы у него было одно название – «садовничать». Ум – это  сад», – говорил он.    

В полдень, если погода была хорошая, он выходил из дома и  пешком гулял по городу или его окрестностям, часто заходил в бедные лачуги. Он  бродил один, погруженный в свои мысли, с опущенными глазами, опираясь на  длинную палку, в фиолетовой мантии, подбитой ватой и очень теплой, в грубых  башмаках и фиолетовых чулках, в плоской треугольной шляпе, украшенной на всех  трех углах толстыми золотыми кистями.    

Всюду, где бы он ни появлялся, наступал праздник. Казалось,  он приносил с собою свет и тепло. Дети и старики выходили на порог навстречу  епископу, словно навстречу солнцу. Он благословлял, и его благословляли.  Каждому, кто нуждался в чем-либо, указывали на его дом.    

Время от времени он останавливался, беседовал с мальчиками и  девочками и улыбался матерям. Пока у него были деньги, он посещал бедных, когда  деньги иссякали, он посещал богатых.    

Так как он подолгу носил своя сутаны и не хотел, чтобы люди  заметили их ветхость, он никогда не выходил в город без теплой фиолетовой  мантии. Летом это несколько тяготило его.    

По возвращении с прогулки он обедал. Обед был похож на  завтрак.    

Вечером, в половине девятого, он ужинал вместе с сестрой, а  Маглуар прислуживала им за столом. Это были в высшей степени скромные трапезы.  Однако, если у епископа оставался к ужину кто-нибудь из приходских священников,  Маглуар, пользуясь этим, подавала его преосвященству превосходную озерную рыбу  или какую-нибудь вкусную горную дичь. Любой священник служил предлогом для  хорошего ужина, и епископ не препятствовал этому. Обычно же его вечерняя еда  состояла из вареных овощей и постного супа. Поэтому в городе говорили: «Когда  наш епископ не угощает священника, сам он ест, как монахи.    

После ужина он с полчаса беседовал с Батистиной и Маглуар,  потом уходил к себе и снова принимался писать то на листках бумаги, то на полях  какого-нибудь фолианта. Он был человек образованный, даже в известной степени  ученый. После него осталось пять или шесть рукописей, довольно любопытных, и  среди них рассуждение на стих из книги Бытия «Вначале дух божий носился над  водами». Он сопоставляет этот стих с тремя текстами-с арабским стихом, который  гласит: «Дули ветры господни»; со словами Иосифа Флавия: «Горний ветер  устремился на землю»; и, наконец, с халдейским толкованием Онкелоса: «Ветер,  исходивший от бога, дул над лоном вод». В другом рассуждении он разбирает  богословские труды епископа Птолемаидского Гюго, двоюродного прадеда автора  настоящей книги, и устанавливает, что небольшие произведения, опубликованные в  прошлом столетии под псевдонимом Барлейкур, также принадлежат перу этого  епископа.    

Иногда во время чтения, независимо от того, какая именно  книга была у него в руках, епископ вдруг впадал в глубокое раздумье, очнувшись  от которого писал несколько строк тут же, на страницах книги. Зачастую эти  строки не имели никакого отношения к книге, в которую они были вписаны. Перед  нами заметка, сделанная им на полях тома, озаглавленного: Переписка лорда  Жермена с генералами Клинтоном и Корнвалисом и с адмиралами американского  военного флота. Продается в Версале у книгопродавца Пуэнсо и в Париже у  книгопродавца Писо, набережная Августинцев.    

Вот эта заметка:    

«О ты, Сущий!    

Екклезиаст именует тебя Всемогущим, Книга Маккавеев –  Творцом, Послание к ефесянам – Свободой, Барух – Необъятностью, Псалтирь –  Мудростью и Истиной, Иоанн – Светом, Книга Царств – Господом, Исход называет  тебя Провидением, Левит – Святостью, Ездра – Справедливостью, вселенная –  Богом, человек – Отцом, но Соломон дал тебе имя Милосердие, и это самое  прекрасное из всех твоих имен».    

Около девяти часов вечера обе женщины уходили к себе наверх,  и епископ до утра оставался в нижнем этаже один.    

Здесь необходимо дать точное представление о жилище епископа  Диньского.    

 Глава шестая.    Кому он поручил охранять свой дом    

     

Дом, в котором он жил, как мы уже говорили, был двухэтажный:  три комнаты внизу, три наверху, под крышей – чердак. За домом – сад в четверть  арпана. Женщины занимали второй этаж, епископ жил внизу. Первая комната, дверь  которой отворялась прямо на улицу, служила ему столовой, вторая – спальней,  третья – молельней. Выйти из молельни можно было только через спальню, а из  спальни – только через столовую. В молельне была скрытая перегородкой ниша, где  стояла кровать для гостей. Кровать эту епископ предоставлял сельским  священникам, приезжавшим в Динь по делам и нуждам своих приходов.    

Бывшая больничная аптека – небольшое строение, которое  примыкало к дому и выходило в сад. – превратилась в кухню и в кладовую.    

Кроме того, в саду стоял хлев, где прежде была больничная  кухня, а теперь помещались две коровы епископа. Независимо от количества  молока, которое давали коровы, епископ каждое утро половину отсылал в больницу.  «Я плачу свою десятину», – говорил он.    

Спальня у него была довольно большая, и зимой натопить ее  было нелегко. Так как дрова в Дине стоили очень дорого, епископ придумал  сделать в коровнике дощатую перегородку и устроил там себе комнатку. В сильные  морозы он проводил там все вечера. Он называл эту комнатку своим «зимним  салоном».    

Как в этом «зимнем салоне», так и в столовой мебель состояла  из простого четырехугольного деревянного стола и четырех соломенных стульев. В  столовой стоял еще старенький буфет, выкрашенный розовой клеевой краской. Такой  же буфет, накрытый белыми салфетками и дешевыми кружевами, епископ превратил в  алтарь, который придавал нарядный вид его молельне.    

Богатые прихожанки, исповедовавшиеся у епископа, и другие  богомольные жительницы города Диня неоднократно устраивали складчину на  устройство нового красивого алтаря для молельни его преосвященства; епископ  брал деньги и раздавал их бедным.    

– Лучший алтарь, – говорил он, – это душа  несчастного, который утешился и благодарит бога.    

В молельне стояли две соломенные скамеечки для  коленопреклонений; одно кресло, тоже соломенное, стояло в спальне епископа.  Если случалось, что он одновременно принимал семь или восемь человек гостей –  префекта, генерала, начальника штаба полка местного гарнизона, нескольких  учеников духовного училища, то приходилось брать стулья из «зимнего салона»,  приносить скамеечки из молельни и кресло из спальни епископа. Таким образом  набиралось до одиннадцати сидений. Для каждого нового гостя опустошалась одна  из комнат.    

Бывало и так, что собиралось сразу двенадцать человек; тогда  епископ спасал положение, становясь у камина, если это было зимой, или  прогуливаясь по саду, если это было летом.    

В нише за перегородкой стоял еще один стул, но солома на  сиденье искрошилась, да и держался он на трех ножках, так что сидеть на нем  можно было, только прислонив его к стене. В комнате у м – ль Батистины было,  правда, громадное деревянное кресло, некогда позолоченное и обитое цветной  китайской тафтою, но поднять его на второй этаж пришлось через окно, так как  лестница оказалась слишком узкой: на него, следовательно, также нельзя было  рассчитывать.    

Когда-то Батистина лелеяла честолюбивую мечту приобрести для  гостиной мебель с диваном гнутого красного дерева, покрытую желтым утрехтским  бархатом в веночках. Однако это должно было стоить по меньшей мере пятьсот  франков; увидев, что за пять лет ей удалось отложить только сорок два франка и  десять су, она в конце концов отказалась от своей мечты. Впрочем, кто же  достигает своего идеала?    

Нет ничего легче, как представить себе спальню епископа.  Стеклянная дверь, выходящая в сад; напротив двери – кровать, железная  больничная кровать с пологом из зеленой саржи; у кровати, за занавеской, –  изящные туалетные принадлежности, свидетельствующие о том, что здесь живет  человек, не утративший светских привычек; еще две двери: одна возле камина – в  молельню, другая возле книжного шкафа – в столовую; набитый книгами шкаф со  стеклянными дверцами; облицованный деревом камин, выкрашенный под мрамор,  обычно нетопленный, в камине две железные подставки для дров, украшенные сверху  двумя вазами в гирляндах и бороздках, некогда покрытыми серебром и считавшимися  образцом роскоши в епископском доме; над камином, на черном потертом  бархате, – распятие, прежде посеребренное, а теперь медное, в деревянной  рамке с облезшей позолотой. Возле стеклянной двери большой стол с чернильницей,  заваленный грудой бумаг и толстых книг. Перед столом кресло с соломенным  сиденьем. Перед кроватью скамеечка из молельни.    

На стене, по обе стороны кровати, висели два портрета в  овальных рамах. Короткие надписи, золотыми буквами на тусклом фоне холста,  уведомляли о том, что портреты изображают; один – епископа Сен – Клодского  Шалио, а другой – Турто, главного викария Агдского, аббата Граншанокого,  принадлежавшего к монашескому ордену Цистерианцев Шартрской епархии.  Унаследовав эту комнату от лазаретных больных, епископ нашел здесь эти портреты  и оставил их. Это были священнослужители и, по всей вероятности. жертвователи –  два основания для того, чтобы он отнесся к ним с уважением. Об этих двух особах  ему было известно лишь то, что король их назначил – первого епископом, а  второго викарием – в один и тот же день, 27 апреля 1785 года. Когда Маглуар  сняла портреты, чтобы стереть с них пыль, епископ узнал об этом, прочтя  надпись, сделанную выцветшими чернилами на пожелтевшем от времени листочке  бумаги, приклеенном с помощью четырех облаток к оборотной стороне портрета  аббата Граншанского.    

На окне в спальне епископа висела старомодная, из грубой  шерстяной материи, занавеска, которая с течением времени пришла в такую ветхость,  что, во избежание расхода на новую, Маглуар вынуждена была сделать на самой ее  середине большой шов. Этот шов напоминал крест. Епископ часто показывал на  него.    

– Как хорошо получилось! – говорил он.    

Все комнаты и в первом и во втором этаже были чисто  выбелены, как это принято в казармах и больницах.    

Правда, в последующие годы, как мы увидим в дальнейшем,  Маглуар обнаружила под побелкой на стенах в комнате Батистины какую-то  живопись. Прежде чем стать больницей, этот дом служил местом собраний диньских  горожан. Таково происхождение этой росписи стен. Полы во всех комнатах были  выложены красным кирпичом, и мыли их каждую неделю; перед каждой кроватью лежал  соломенный коврик. Вообще надо сказать, что весь дом сверху донизу содержался  женщинами в образцовой чистоте. Чистота была единственной роскошью, которую  допускал епископ.    

– Это ничего не отнимает у бедных, – говаривал он.    

Следует, однако, заметить, что от прежних богатств у него  оставалось еще шесть серебряных столовых приборов и разливательная ложка,  ослепительный блеск которых на грубой холщовой скатерти каждый день радовал  взор Маглуар. И так как мы изображаем здесь епископа Диньского таким, каким он  был в действительности, то мы должны добавить, что он не раз говорил:    

– Мне было бы не легко отказаться от привычки есть  серебряной ложкой и вилкой.    

Кроме этого серебра, у епископа уцелели еще два массивных  серебряных подсвечника, доставшиеся ему по наследству от двоюродной бабушки.  Подсвечники с двумя вставленными в них восковыми свечами обычно красовались на  камине в спальне епископа. Когда же у него обедал кто-либо из гостей, Маглуар  зажигала свечи и ставила оба подсвечника на стол.    

В спальне епископа, над изголовьем его кровати, висел  маленький стенной шкафчик, куда Маглуар каждый вечер убирала шесть серебряных  приборов и разливательную ложку. Ключ от шкафчика всегда оставался в замке.    

В саду, вид которого портили неприглядные строения, были  четыре аллеи, расходившиеся крестом от сточного колодца; пятая аллея, огибая  весь сад, шла вдоль окружавшей его белой стены. Четыре квадрата земли между  аллеями были обсажены буксом. На трех Маглуар разводила овощи, на четвертом  епископ посадил цветы. В саду росли фруктовые деревья. Как-то раз Маглуар  сказала епископу не без некоторой доли добродушного лукавства:    

– Вы, ваше преосвященство, хотите, чтобы все приносило  пользу, а вот этот кусок земли пропадает даром. Уж лучше бы вырастить здесь  салат, чем эти цветочки.    

– Вы ошибаетесь, госпожа Маглуар, – ответил  епископ. – Прекрасное столь же полезно, как и полезное.    

И, помолчав, добавил:    

– Быть может, еще полезнее.    

Три-четыре грядки, разбитые на этом квадрате земли, пожалуй,  не меньше занимали епископа, чем его книги. Он охотно проводил здесь час-два,  подрезая растения, выпалывая сорную траву, роя там и сям ямки и бросая в них  семена. Но к насекомым он относился менее враждебно, чем настоящий садовник.  Впрочем, он отнюдь не считал себя ботаником: он ничего не понимал в  классификации и в солидизме, он не стремился сделать выбор между Турнефором и  естественным методом, он не предпочитал сумчатые семядольным и не высказывался  ни в защиту Жюсье, ни в защиту Линнея. Он не изучал растений, он просто любил  цветы. Он глубоко уважал людей ученых, но еще более уважал людей несведущих и,  отдавая дань уважения тем и другим, каждый летний вечер поливал грядки из  зеленой жестяной лейки.    

В доме не было ни одной двери, которая бы запиралась на  ключ. Дверь в столовую, выходившая, как мы уже говорили, прямо на соборную  площадь, была в прежние времена снабжена замками и засовами, словно ворота  тюрьмы. Епископ приказал снять все эти запоры, и теперь эта дверь закрывалась  только на щеколду, и днем и ночью. Прохожий в любой час мог открыть  дверь, – стоило лишь толкнуть ее. Вначале эта всегда отпертая дверь  тревожила обеих женщин, но епископ Диньский сказал им: «Что ж, велите приделать  задвижки к дверям ваших комнат, если хотите» В конце концов они прониклись его  спокойствием или по крайней мере сделали вид, что прониклись. На Маглуар время  от времени нападал страх. Что касается епископа, то три строчки, написанные им  на полях Библии, поясняют или по крайней мере излагают его мысли: «Вот в чем  тончайшее различие: дверь врача никогда не должна запираться, дверь священника  должна быть всегда отперта».    

На другой книге, под заглавием Философия медицинской науки,  он сделал еще одну заметку: «Разве я не такой же врач, как они? У меня тоже  есть больные; во-первых, те, которых врачи называют своими, а во-вторых, мои  собственные, которых я называю несчастными».    

Где-то в другом месте он написал: «Не спрашивайте того, кто  просит у вас приюта, как его зовут. В приюте особенно нуждается тот, кого имя  стесняет».    

Однажды некий достойный кюре – не помню, кто именно: кюре из  Кулубру или кюре из Помпьери – вздумал, должно быть, по наущению Маглуар,  спросить у монсеньора Бьенвеню, вполне ли он уверен, что не совершает некоторой  неосторожности, оставляя дверь открытой и днем и ночью для каждого, кто бы ни  пожелал войти, и не опасается ли он все же, что в столь плохо охраняемом доме  может случиться какое-либо несчастье. Епископ коснулся его плеча и сказал ему  мягко, но серьезно: Nisi Dominus custodierit domum, in vanum vigilant qui  custodiunt earm[3].  И заговорил о другом.    

Он часто повторял:    

– Священник должен обладать не меньшим мужеством, чем  драгунский полковник. Но только наше мужество, – добавлял он, –  должно быть спокойным.    

 Глава седьмая.    Крават    

     

Здесь уместно будет рассказать об одном случае, который  нельзя обойти молчанием, потому что подобные случаи лучше всего показывают, что  за человек был епископ Диньский.    

После уничтожения разбойничьей шайки Гаспара Бэ, который  скрывался прежде в Олиульских ущельях, один из ближайших его помощников,  Крават, бежал в горы. Некоторое время он скрывался со своими товарищами,  уцелевшими от разгрома шайки Гаспара Бэ, в Ниццском графстве, потом ушел в  Пьемонт и вдруг снова появился во Франции, в окрестностях Барселонеты. Сначала  он заглянул в Жозье, потом в Тюиль. Он укрылся в пещерах Жуг-де-л'Эгль и  оттуда, низкими берегами рек Ибайи и Ибайеты, пробирался к селениям и к  деревушкам. Как-то ночью он дошел до самого Амбрена, проник в собор и обобрал  ризницу. Его грабежи опустошали весь край. Жандармы охотились за ним, но  безуспешно. Он ускользал от них, а иногда оказывал и открытое сопротивление.  Это был смелый негодяй. И вот в самый разгар вызванного им смятения в те края  прибыл епископ, который объезжал тогда Шателарский округ. Мэр города явился к  нему и стал уговаривать вернуться. Крават хозяйничал в горах до самого Арша и  далее. Ехать было опасно даже с конвоем, – это значило напрасно рисковать  жизнью трех или четырех злосчастных жандармов.    

– Поэтому-то я и полагаю ехать без конвоя, –  сказал епископ.    

– Хорошо ли вы обдумали это, ваше  преосвященство? – спросил мэр.    

– Так хорошо, что решительно отказываюсь от жандармов;  я уеду через час.    

– Уедете?    

– Уеду.    

– Один?    

– Один.    

– Нет, ваше преосвященство! Вы не уедете.    

– Послушайте, – сказал епископ, – там, в  горах, есть маленький бедный приход, я не посещал его уже три года. Там живут  мои добрые друзья – смирные и честные пастухи. Из тридцати коз, которых они  пасут, им принадлежит только одна. Они плетут из шерсти красивые разноцветные  шнурки и играют на самодельных свирелях. Надо, чтобы время от времени им  говорили о господе боге. Что бы они сказали про епископа, который подвержен  страху? Что бы они сказали, если бы я не приехал к ним?    

– Но разбойники, ваше преосвященство, разбойники!    

– В самом деле, – сказал епископ, – я чуть  было не забыл о них. Вы правы. Я могу встретиться с ними. По всей вероятности,  они тоже нуждаются в том, чтобы кто-нибудь рассказал им о боге.    

– Ваше преосвященство, да ведь их целая шайка! Это стая  волков!    

– Господин мэр, а может быть, Иисус Христос повелевает  мне стать пастырем именно этого стада. Пути господни неисповедимы!    

– Ваше преосвященство, они ограбят вас!    

– У меня ничего нет.    

– Они вас убьют!    

– Убьют старика священника, который идет своей дорогой,  бормоча молитвы? Полноте! Зачем?    

– О боже! Что, если вы все-таки повстречаетесь с ними!    

– Я попрошу у них милостыню для моих бедных.    

– Не ездите, ваше преосвященство, ради бога, не ездите!  Вы рискуете жизнью.    

– Господин мэр, – сказал епископ, – неужели в  этом все дело? Я живу на свете не для того, чтобы пещись о собственной жизни, а  для того, чтобы пещись о душах моих ближних.    

Пришлось оставить его в покое. Он уехал в сопровождении  мальчика, который вызвался быть проводником. Его упорство наделало много шуму и  вызвало беспокойство во всей округе.    

Епископ не пожелал взять с собой ни сестру, ни Маглуар. Он  поднялся в горы на муле, никого не встретил и, здрав и невредим, добрался до  своих «добрых друзей» пастухов. Он прожил у них две недели, читая проповеди и  совершая требы, наставляя и поучая. Перед отъездом он решил отслужить  торжественную мессу. Он сказал об этом приходскому священнику. Но как быть? Не  было епископского облачения. Священник мог предоставить в распоряжение епископа  лишь убогую сельскую ризницу с несколькими ветхими ризами из потертого штофа,  обшитыми потускневшим галуном.    

– Ничего, – сказал епископ, – объявим  все-таки с кафедры о мессе. Дело как-нибудь уладится.    

Начались поиски в соседних церквах. Однако всех сокровищ  этих скромных приходов, соединенных вместе, не хватило бы на то, чтобы  подобающим образом одеть даже соборного певчего.    

В это время в дом приходского священника был доставлен  большой ящик, предназначавшийся для епископа. Его привезли два неизвестных  всадника и немедленно ускакали. Ящик открыли, в нем оказалась мантия из золотой  парчи, украшенная алмазами митра, архиепископский крест, великолепный посох –  все епископское облачение, украденное месяц тому назад из ризницы собора  Амбренской Богоматери. В ящике лежал листок бумаги, на котором было написано:  «Монсеньору Бьенвеню от Кравата».    

– Я ведь говорил, что все уладится! – сказал  епископ. И добавил, улыбаясь: – Тому, кто довольствуется простым священническим  облачением, бог посылает архиепископскую мантию.    

– Не знаю, ваше преосвященство, – покачивая  головой, с усмешкой пробормотал священник, – бог или дьявол.    

Епископ пристально взглянул на него и уверенно повторил:    

– Бог.    

На обратном пути в Шателар и в самом Шателаре люди сбегались  со всех сторон посмотреть на своего епископа. Батистина с Маглуар ждали его в  доме священника. Епископ сказал сестре:    

– Ну что, разве я был не прав? Бедный священник  отправился к бедным жителям гор с пустыми руками, а возвращается с полными. Я  увез с собой только упование на бога, а привез все сокровища собора.    

Вечером, перед тем как лечь спать, он сказал:    

– Никогда не надо бояться ни воров, ни убийц. Это  опасность внешняя, она невелика. Бояться надо самих себя. Предрассудки – вот  истинные воры; пороки – вот истинные убийцы. Величайшая опасность скрывается в  нас самих. Стоит ли думать о том, что угрожает нашей жизни и нашему кошельку?  Будем думать о том, что угрожает нашей душе.    

Обратившись к сестре, он сказал:    

– Сестра моя, священнику не подобает остерегаться  ближнего. Что сделано ближним, то дозволено богом. Если нам кажется, что нас  настигает опасность, ограничимся молитвой, но молитвой не за себя, а за нашего  брата, чтобы он не впал из-за нас в грех.    

Впрочем, в жизни епископа было мало событий. Мы рассказываем  лишь о тех, которые нам известны; вообще жизнь его текла однообразно: каждый  день в определенные часы он делал то же, что и накануне. И так велось из года в  год, из месяца в месяц.    

Что касается сокровищ Амбренского собора, то мы затруднились  бы ответить на вопрос, что с ними сталось. Это были красивые, соблазнительные  вещи, пригодные и полезные для тех несчастных, которым вздумалось бы их  украсть. Впрочем, они уже были украдены. Половина дела была сделана, оставалось  только изменить дальнейший путь похищенных предметов и направить их в сторону  бедных. Мы не можем, однако, сказать по этому поводу ничего определенного.  Известно только, что в бумагах епископа была найдена заметка, довольно  туманная, но, быть может, имеющая отношение к этому делу: «Вопрос в том, куда  это должно быть возвращено – в собор или в больницу».    

 Глава восьмая.    Философия за стаканом вина    

     

Сенатор, о котором мы упоминали выше, был человек неглупый;  он пробил себе дорогу с прямолинейностью, не считающейся с препятствиями, вроде  так называемой совести, присяги, справедливости или долга, и шел к намеченной  цели, ни разу не оступившись на пути преуспеяния и выгоды. Это был прокурор в  отставке, человек не злой, умиленный собственным успехом, охотно оказывавший  мелкие услуги своим сыновьям, зятьям, родственникам и даже знакомым, человек,  мудро пользовавшийся хорошими сторонами жизни, счастливым случаем, неожиданной  удачей. Все остальное представлялось ему сущим вздором. Он был остроумен и  начитан ровно настолько, чтобы считать себя последователем Эпикура, хотя в  действительности являлся, пожалуй, всего лишь детищем Пиго – Лебрена. Он любил  мило подшутить над тем, что бесконечно и вечно, а также над прочими «бреднями  простака епископа». Порою со снисходительной самоуверенностью он позволял себе  шутить над этим даже в присутствии самого Мириэля.    

Однажды, по случаю какого-то полуофициального приема,  графу*** (то есть сенатору) и Мириэлю привелось вместе обедать у префекта. За  десертом сенатор, подвыпивший, но не утративший величественной осанки,  вскричал:    

– Ваше преосвященство! Давайте побеседуем. Когда  сенатор и епископ смотрят друг на друга, они не могут не перемигнуться. Мы с  вами – два авгура. Сейчас я сделаю вам одно признание: у меня есть своя  философия.    

– Вы правы, – ответил епископ. – Какова у  человека философия, такова и жизнь. Как постелешь, так и выспишься. Вы  покоитесь на пурпурном ложе, господин сенатор.    

Поощренный этим замечанием, сенатор продолжал:    

– Давайте говорить откровенно.    

– Начистоту, – согласился епископ.    

– Я утверждаю, – продолжал сенатор, – что  маркиз д'Аржанс, Пиррон, Гоббс и Нежон вовсе не плуты. Все мои философы стоят у  меня на полке в переплетах с золотым обрезом.    

– Они похожи на вас, ваше сиятельство, – прервал  его епископ.    

– Я терпеть не могу Дидро, – продолжал  сенатор. – Это фантазер, болтун и революционер, в глубине души верующий в  бога и еще больший ханжа, чем Вольтер. Вольтер высмеял Нидгема, и напрасно,  потому что угри Нидгема доказывают бесполезность бога. Капля уксуса в ложке  теста заменяет fiat lux[4].  Вообразите каплю покрупнее, а ложку побольше – и перед вами мир. Человек – это  угорь. Если так, кому нужен предвечный бог? Знаете что, ваше преосвященство,  мне надоела гипотеза о Иегове. Она годна лишь на то, чтобы создавать тощих людей,  предающихся пустым мечтаниям. Долой великое Все, которое мне докучает! Да  здравствует Нуль, который оставляет меня в покое! Между нами будь сказано, ваше  преосвященство, чтобы выложить все, что есть на душе, и исповедаться перед  вами, духовным моим отцом, как должно, признаюсь вам, что я человек  здравомыслящий. Я не в восторге от вашего Иисуса, который на каждом шагу  проповедует отречение и жертву. Это совет скряги нищим. Отречение! С какой  стати? Жертва! Чего ради? Я не вижу, чтобы волк жертвовал собой для счастья  другого волка. Будем же верны природе. Мы находимся на вершине, так проникнемся  высшей философией. Для чего стоять наверху, если не видишь дальше кончика носа  своего ближнего? Давайте жить весело. Жизнь – это все! Чтобы у человека было  другое будущее, не на земле, а там, наверху, или внизу, словом, где-то? Не  верю, ни на волос не верю! Ах так! От меня хотят жертвы и отречения, я должен  следить за каждым своим поступком, ломать голову над добром и злом, над  справедливостью и несправедливостью, над fas и nefas[5]. Зачем? Затем, что мне  придется дать отчет в своих действиях. Когда? После смерти. Какое заблуждение!  После смерти – лови меня, кто может! Заставьте тень схватить рукой горсть  пепла. Мы, посвященные, мы, поднявшие покрывало Изиды, скажем напрямик: нет ни  добра, ни зла, есть только растительная жизнь. Давайте искать то, что  действительно существует. Доберемся до дна. Проникнем в самую суть, черт  возьми! Надо учуять истину, докопаться до нее и схватить. И тогда она даст вам  изысканные наслаждения. И тогда вы станете сильным и будете смеяться над всем.  Я твердо стою на земле, ваше преосвященство. Бессмертие человека-это еще вилами  на воде писано. Ох уж мне прекрасные обещания! Попробуйте на них положиться!  Нечего сказать, надежный вексель выдан Адаму. Сначала вы – душа, потом станете  ангелом, голубые крылья вырастут у вас на лопатках. Напомните мне, кто это  сказал, – кажется, Тертуллиан? – что блаженные души будут перелетать  с одного небесного светила на другое. Допустим. Превратятся, так сказать, в  звездных кузнечиков. А потом узрят бога. Та-та та – чепуха все эти царствия  небесные. А бог – чудовищный вздор! Разумеется, я не стал бы печатать этого в  Монтере, но почему бы, черт побери, не шепнуть об этом приятелю? Inter pocula[6]. Пожертвовать  землей ради рая – это все равно, что выпустить из рук реальную добычу ради  призрака. Дать одурачить себя баснями о вечности! Ну нет, я не так глуп. Я  ничто. Я господин Ничто, сенатор и граф. Существовал ли я до рождения? Нет.  Буду ли я существовать после смерти? Нет. Что же я такое? Горсточка пылинок,  соединенных воедино в организме. Что я должен делать на этой земле? У меня есть  выбор: страдать или наслаждаться. Куда меня приведет страдание? В ничто. Но я  приду туда настрадавшись. Куда меня приведет наслаждение? В ничто. Но я приду  туда насладившись. Мой выбор сделан. Надо либо есть, либо быть съеденным. Я ем.  Лучше быть зубом, чем травинкой. Такова моя мудрость. Ну, а дальше все идет  само собой; могильщик уже там, нас с вами ждет Пантеон, все проваливается в бездонную  яму. Конец. Finis! Окончательный расчет. Это место полного исчезновения.  Поверьте мне – смерть мертва. Чтобы там был некто, кому бы заблагорассудилось  что-нибудь мне сказать? Да ведь это просто смешно! Бабушкины сказки. Бука – для  детей, Иегова – для взрослых. Нет, наше завтра – мрак. За гробом все мы ничто и  все равны между собой. Будь вы Сарданапалом, будь вы Венсен де Полем, –  все равно, вы придете к небытию. Вот она, истина. Итак, живите, живите  наперекор всему. Пользуйтесь своим «я», пока оно в вашей власти. Уверяю вас,  ваше преосвященство, у меня и в самом деле есть своя философия и свои философы.  Я не дам себя соблазнить детской болтовней. Но, само собой разумеется, тем, кто  внизу, всей этой голытьбе, уличным точильщикам, беднякам, необходимо что-то  иметь. Вот им и затыкают рот легендами, химерами, душой, бессмертием, раем,  звездами. И они все это жуют. Они приправляют этим свой сухой хлеб. У кого  ничего нет, у того есть бог. И то хорошо. Ну что ж, я не против, но лично для  себя я оставляю господина Нежона. Милосердный бог мил лишь сердцу толпы.    

Епископ захлопал в ладоши.    

– Отлично сказано! – вскричал он. – Какая  великолепная штука этот материализм! Поистине чудесная! Он не каждому дается в  руки. Да, того, кто овладел им, уже не проведешь, он не позволит так глупо  изгнать себя из родного края, как это сделал Катон, побить себя камнями, как  святой Стефан, или сжечь заживо, как Жанна д'Арк. Люди, которым удалось  обзавестись этой превосходной философией, испытывают приятное чувство полнейшей  безответственности и считают, что могут безмятежно пожирать все: должности,  синекуры, высокие звания, власть, приобретенную как честным путем, так и  нечестным. Они могут разрешать себе все: нарушение слова, когда это выгодно,  измену, если она полезна, сделки с совестью, если они обещают наслаждение, а  потом, по окончании пищеварительного процесса, спокойно сойти в могилу. Как это  приятно! Я говорю не о вас, господин сенатор, но, право же, не могу вас не  поздравить. Вы, знатные господа, обладаете, как вы сами сказали, собственной,  лично вам принадлежащей и для вас существующей философией, изысканной,  утонченной, доступной только богачам, годной под любым соусом, отличной  приправой ко всем радостям жизни. Эта философия извлечена из неведомых глубин,  вытащена на свет божий специальными исследователями. Но вы – добрые малые и не  видите вреда в том, чтобы вера в бога оставалась философией народа, – так  гусь с каштанами заменяет бедняку индейку с трюфелями.    

 Глава девятая.    Сестра о брате    

     

Чтобы дать представление о жизни епископа Диньского в  семейном кругу и о том, как обе благочестивые женщины подчиняли свои поступки,  свои мысли, даже свою инстинктивную, чисто женскую робость привычкам и желаниям  епископа, причем последнему даже не приходилось для этого высказывать их вслух,  лучше всего привести здесь письмо Батистины к подруге ее детства, виконтессе де  Буашеврон. Мы располагаем этим письмом.    

     

«День, 16 декабря 18…    

Дорогая моя! Не проходит дня, чтобы мы  не говорили о вас. Это вообще вошло у нас в привычку, а сейчас для этого есть  особая причина. Представьте себе, что Маглуар, занимаясь мытьем и чисткой  потолков и стен, сделала несколько открытий: теперь обе наши комнаты, которые  прежде были оклеены старыми обоями, сверху побеленными, не обезобразили бы и  такого дворца, как ваш. Маглуар сорвала все обои, и под ними оказалось много  интересного. В моей гостиной, где нет никакой мебели и где мы развешиваем белье  после стирки, – она пятнадцати футов высотой, а величиной около  восемнадцати квадратных футов, – потолок покрыт по старинной моде  живописью с позолотой, а балки там такие же, как у вас. Когда здесь помещалась  больница, то все это было затянуто холстом. Кроме того, там деревянные панели  времен наших бабушек. Но всего интереснее моя спальня. Под десятью, если не  больше, слоями обоев Маглуар обнаружила картины, – хоть и не особенно  хорошие, но вполне сносные. Это Телемак, посвящаемый в рыцари Минервой, он же в  каких-то садах – забыла название, ну, в тех, куда римские матроны отправлялись  на одну ночь. Что же еще? У меня есть римляне, римлянки (одно слово нельзя  разобрать) и тому подобное. Маглуар отмыла все это, летом она исправит  кое-какие мелкие повреждения, снова все покроет лаком, и моя спальня  превратится в настоящий музей. Кроме того, она нашла где-то на чердаке два деревянных  столика в старинном вкусе. За то, чтобы вызолотить их заново, просят два  шестифранковых экю, но лучше отдать эти деньги бедным; к тому же они очень  некрасивы, мне больше хотелось бы круглый стол красного дерева.    

Я по-прежнему вполне счастлива. Мой брат  так добр! Он отдает все, что у него есть, неимущим и больным. Мы очень стеснены  в средствах. Зима здесь суровая, необходимо хоть чем-нибудь помогать тем, кто  нуждается. А у нас почти тепло и светло. Это все-таки большая роскошь, не  правда ли?    

У брата есть свои привычки. Он говорит,  что всякий епископ должен быть таким. Представьте себе, что двери нашего дома  никогда не запираются. Стоит кому-либо войти, и он сразу попадает в комнату  брата. Мой брат ничего не боится, даже ночью. В этом-то и проявляется его  храбрость, – так он говорит.    

Он не хочет, чтобы я или Маглуар  боялись за него. Он подвергает себя всяческим опасностям и хочет, чтобы мы  делали вид, что даже не замечаем этого. Надо уметь понимать его.    

Он выходит из дому в дождь, шагает по  слякоти, путешествует зимой. Он не боится ни темноты, ни опасных дорог, ни  подозрительных встреч.    

В прошлом году, совершенно один, он  поехал в местность, где хозяйничали грабители. Нас он не пожелал взять с собой.  Целых две недели он пробыл в отсутствии. Когда он вернулся, оказалось, что с  ним ничего не случилось; его считали мертвым, а он был здрав и невредим.  «Посмотрите, как меня ограбили!» – сказал он и открыл чемодан, набитый  драгоценностями из собора Амбренской Богоматери, которые ему подарили  грабители.    

В этот раз, по дороге домой, я не могла  удержаться, чтобы не побранить его немного, но старалась говорить в то время,  когда колеса повозки стучали, чтобы нас не услыхал кто-нибудь из посторонних.    

В первое время я думала про себя:  «Никакие опасности не могут остановить его, это необыкновенный человек». Теперь  я, наконец, привыкла. Я знаками показываю Маглуар, чтобы она не прекословила  ему. Он рискует собой, сколько хочет. Я увожу Маглуар, ухожу к себе, молюсь за  него и засыпаю. Я спокойна, так как твердо знаю, что если с ним случится  несчастье, это будет и мой конец. Я уйду к богу вместе с моим братом и моим  епископом. Маглуар было труднее, чем мне, свыкнуться с тем, что она называла  его «безрассудствами». Но теперь все вошло в колею. Мы обе молимся, вместе  дрожим от страха, потом засыпаем. Если бы самому дьяволу вздумалось войти к нам  в дом, никто не помешал бы ему. В самом деле, чего нам бояться в этом доме?  Тот, кто сильнее всех, всегда с нами. Дьявол придет и уйдет, а бог обитает  здесь постоянно.    

Этого с меня довольно. Теперь брату уже  не нужно что-либо говорить мне. Я понимаю его без слов, и мы отдаемся на волю  провидения.    

Так надо держать себя с человеком,  который велик духом.    

Я спрашивала брата относительно  семейства де Фо, о котором вы справлялись. Вам известно, что он все знает и как  много он помнит, – ведь он по-прежнему добрый роялист. Это действительно  очень старинное нормандское семейство из Канского округа. Уже пятьсот лет тому  назад Рауль де Фо, Жан де Фо и Тома де Фо были дворянами, причем один из них  владел Рошфором. Последний в роде, Ги-Этьен-Александр, был командиром полка и  еще кем-то в легкой коннице в Бретани. Его дочь Мария-Луиза была замужем за  Андриеном-Шарлем де Грамоном, сыном герцога Луи де Грамона, пэра Франции,  полковника французской гвардии и генерал-лейтенанта армии. Можно писать «Фо»  по-разному, меняя окончание: Faux, Fauq, Faoucq.    

Дорогая моя! Попросите вашего  досточтимого родственника, кардинала, молиться за нас. А ваша милая Сильвания  хорошо сделала, что не стала тратить те краткие мгновения, которые проводит с  вами, на письмо ко мне. Ведь она здорова, работает так, как вы этого хотите, и  по-прежнему меня любит. Больше мне ничего и не нужно. Вы передали мне ее  поклон, и я счастлива. Здоровье мое не так уж плохо, а между тем я все худею и  худею. Прощайте, бумаги у меня больше нет, и я вынуждена на этом кончить  письмо. Шлю вам самые лучшие пожелания.    

Батистина.    

Р.S. Дорогая моя! Ваша невестка с  детьми все еще здесь. Ваш внучек прелестен. Вы знаете, ведь ему скоро минет  пять лет! Вчера он увидел на улице лошадь с наколенниками и спросил: «Что у нее  с коленками?» Он так мил! А его младший брат тащит по полу старую метлу и,  воображая, что это карета, кричит: «Н-но!»    

     

Как явствует из письма, обе женщины применились к привычкам  епископа, – это свойственно лишь женской душе, которая понимает мужчину  лучше, чем он сам себя понимает. Храня кроткий и непринужденный вид, епископ  Диньский совершал порой высокие, смелые и прекрасные поступки, казалось, даже  не сознавая этого. Женщины трепетали, но не вмешивались. Изредка Маглуар  отваживалась сделать замечание до того, как поступок был совершен, но она  никогда не делала замечаний во время совершения поступка или после. Если дело  было начато, никто ни единым словом, ни единым движением не мешал ему. В иные минуты  – ему не приходилось говорить им об этом, а может быть, он и сам этого не  сознавал, так безгранична была его скромность – обе женщины смутно сознавали,  что он действует как епископ, и тогда они превращались в две тени, скользящие  по дому. Они служили ему, отказавшись от проявления собственной воли, и если  повиноваться значило исчезнуть – они исчезали. Изумительно тонкий инстинкт  подсказывал им, что порой заботливость может только стеснять. Поэтому даже,  когда им казалось, что он в опасности, они до такой степени проникали если не в  мысли его, то в самую сущность его натуры, что переставали его опекать и  поручали его богу.    

Впрочем, Батистина говорила, как читатель только что узнал  из ее письма, что кончина брата будет и ее кончиной, Маглуар не говорила этого,  но она это знала.    

 Глава десятая.    Епископ перед неведомым светом    

     

Спустя некоторое время после того как было написано письмо,  приведенное на предыдущих страницах, епископ совершил поступок, который, по  мнению всего города, был еще более безрассуден, нежели его поездка в горы,  кишевшие разбойниками.    

Недалеко от Диня, в его окрестностях, в полном уединении жил  один человек. Человек этот – произнесем сразу эти страшные слова – был когда-то  членом Конвента. Звали его Ж.    

В тесном мирке жителей города Диня о члене Конвента Ж.  упоминали почти с ужасом. Вообразите только – член Конвента! Члены Конвента  существовали в те времена, когда люди говорили друг Другу «ты» и «гражданин»!  Не человек, а чудовище. Он не голосовал за смерть короля, но был близок к  этому. Он чуть что не цареубийца. Страшный человек. Каким образом по  возвращении законных государей его не предали особому уголовному суду? Может  быть, ему бы и не отрубили голову – надо все же проявлять милосердие, – но  пожизненная ссылка ему бы не помешала. Чтобы хоть другим было неповадно! И  т. д. и т. д. Тем более, что он безбожник, как и все эти люди…  Пересуды гусей о ястребе.    

Однако был ли Ж. ястребом? Да, был, если судить о нем по  непримиримой строгости его уединения. Он не голосовал за смерть короля, поэтому  не попал в проскрипционные списки и мог остаться во Франции.    

Он жил в сорока пяти минутах ходьбы от города, вдали от  людского жилья, вдали от дороги, в забытом всеми уголке дикой горной долины. По  слухам, у него был там клочок земли, была какая-то лачуга, какое-то логово.  Никого вокруг: ни соседей, ни даже прохожих. С тех пор как он поселился в этой  долине, тропинка к ней заросла травой. Об этом месте говорили с таким же  чувством, с каким говорят о жилье палача.    

Но епископ помнил о нем и, время от времени поглядывая в ту  сторону, где купа деревьев на горизонте обозначала долину старого члена  Конвента, думал: «Там живет одинокая душа».    

А внутренний голос говорил ему: «Ты должен навестить этого  человека».    

Все же надо сознаться, что мысль об этом, казавшаяся столь  естественной вначале, после минутного размышления уже представлялась епископу  нелепой и невозможной, почти невыносимой. В сущности говоря, он разделял общее  мнение, и член Конвента внушал ему, хотя он и не отдавал себе в этом ясного  отчета, то чувство, которое граничит с ненавистью и которое так хорошо  выражается словом «неприязнь».    

Однако разве пастырь имеет право отшатнуться от зачумленной  овцы? Нет. Но овца овце рознь!    

Добрый епископ был в большом затруднении. Он несколько раз  направлялся в ту сторону и с полдороги возвращался обратно.    

Но вот однажды в городе распространился слух, что  пастушонок, который прислуживал члену Конвента в его норе, приходил за врачом,  что старый нечестивец умирает, что его разбил паралич и он вряд ли переживет  эту ночь. «И слава богу!» – добавляли при этом некоторые.    

Епископ взял свой посох, надел мантию – его сутана, как мы  уже говорили, была изношена, а кроме того, по вечерам обычно поднимался  холодный ветер, – и отправился в путь.    

Солнце садилось и почти касалось горизонта, когда епископ  достиг места, проклятого людьми. С легким замиранием сердца он убедился, что  подошел почти к самой берлоге. Он перешагнул через канаву, проник сквозь живую  изгородь, поднял жердь, закрывавшую вход, оказался в запущенном огороде, довольно  храбро сделал несколько шагов вперед, и вдруг в глубине этой пустоши, за  высоким густым кустарником, увидел логовище зверя.    

Это была очень низкая, бедная, маленькая и чистая хижина;  виноградная лоза обвивала ее фасад.    

Перед дверью, в старом кресле на колесах, простом  крестьянском кресле, сидел человек с седыми волосами и улыбался солнцу.    

Возле старика стоял мальчик-подросток, пастушок. Он  протягивал старику чашку с молоком.    

Епископ молча смотрел на эту сцену. Тут старик заговорил.    

– Благодарю, – сказал он, – больше мне ничего  не нужно.    

Оторвавшись от солнца, его ласковый взгляд остановился на  ребенке.    

Епископ подошел ближе. Услышав шаги, старик повернул голову,  и на его лице выразилось самое глубокое изумление, на какое еще может быть  способен человек, проживший долгую жизнь.    

– За все время, что я здесь, ко мне приходят  впервые, – сказал он, – Кто вы, сударь?    

Епископ ответил:    

– Меня зовут Бьенвеню Мириэль.    

– Бьенвеню Мириэль! Я слышал это имя. Не вас ли народ  называет преосвященным Бьенвеню?    

– Да, меня.    

– В таком случае, вы мой епископ, – улыбаясь,  сказал старик.    

– До некоторой степени.    

– Милости просим.    

Член Конвента протянул епископу руку, но епископ не пожал  ее. Он только сказал:    

– Я рад убедиться, что меня обманули. Вы вовсе не  кажетесь мне больным.    

– Сударь, – ответил старик, – скоро я буду  здоров.    

Помолчав немного, он добавил:    

– Через три часа я умру.    

И продолжал:    

– Я кое-что смыслю в медицине и знаю, как наступает  последний час. Вчера у меня похолодели только ступни; сегодня холод поднялся до  колен; сейчас он уже доходит до пояса, я это чувствую; когда он достигнет  сердца, оно остановится. А как прекрасно солнце! Я попросил выкатить сюда мое  кресло, чтобы в последний раз взглянуть на мир. Можете говорить со мной, это  меня нисколько не утомляет. Вы хорошо сделали, что пришли посмотреть на  умирающего. Такая минута должна иметь свидетеля. У каждого есть свои причуды:  мне вот хотелось бы дожить до рассвета. Однако я знаю, что меня едва хватит и  на три часа. Будет еще темно. Впрочем, не все ли равно! Кончить жизнь – простое  дело. Для этого вовсе не требуется утро. Пусть будет так. Я умру при свете  звезд.    

Старик обернулся к пастушку:    

– Иди ложись. Ты просидел возле меня всю ночь. Ты  устал.    

Мальчик ушел в хижину.    

Старик проводил его взглядом и добавил, как бы про себя:    

– Пока он будет спать, я умру. Сон и смерть – добрые  соседи.    

Епископа все это тронуло меньше, чем можно было бы ожидать.  В подобном расставании с жизнью он не ощущал присутствия бога. Скажем прямо –  ибо и мелкие противоречия великих душ должны быть отмечены так же, как все  остальное, – епископ, который при случае так любил подшутить над своим  «высокопреосвященством», был слегка задет чем, что здесь его не называли  «монсеньером», и ему хотелось ответить на это обращением: «гражданин». Он вдруг  почувствовал, что склонен к грубоватой бесцеремонности, довольно обычной для  врачей и священников, но ему совсем несвойственной. В конце концов этот  человек, этот член Конвента, этот представитель народа, был когда-то одним из  сильных мира, и, пожалуй, впервые в жизни епископ ощутил прилив суровости.    

Между тем член Конвента взирал на него со скромным радушием,  в котором, пожалуй, можно было уловить оттенок смирения, вполне уместного в  человеке, стоящем на краю могилы.    

Епископ обычно воздерживался от любопытства, ибо в его  понимании оно граничило с оскорблением, но теперь он внимательно разглядывал  члена Конвента, хотя такое внимание, проистекавшее не из сочувствия, наверное,  вызвало бы в нем угрызения совести, будь оно направлено на любого другого  человека. Член Конвента представлялся ему как бы существом вне закона, даже вне  закона милосердия.    

Ж., державшийся почти совершенно прямо и говоривший  спокойным, звучным голосом, был одним из тех восьмидесятилетних старцев,  которые у физиологов возбуждают удивление. Революция видела немало таких людей,  созданных по образу и подобию своей эпохи. В этом старике чувствовался человек,  выдержавший все испытания. Близкий к кончине, он сохранил все движения,  присущие здоровью. Его ясный взгляд, твердый голос, могучий разворот плеч могли  бы привести в замешательство самое смерть. Магометанский ангел смерти Азраил  отлетел бы от него, решив, что ошибся дверью. Казалось, что Ж. умирает потому,  что он сам этого хочет. В его агонии чувствовалась свободная воля. Только ноги  его были неподвижны. Отсюда начиналась крепкая хватка смерти. Ноги были мертвы  и холодны, в то время как голова жила со всей мощью жизни и, видимо, сохранила  полную ясность. В эту торжественную минуту Ж. походил на того царя из восточной  сказки, у которого верхняя половина тела была плотью, а нижняя мрамором.    

Неподалеку от кресла лежал камень. Епископ сел на него.  Вступление было ex abrupto[7].    

– Я рад за вас, – сказал епископ тоном, в котором  чувствовалось осуждение. – Вы все же не голосовали за смерть короля.    

Член Конвента, казалось, не заметил оттенка горечи,  скрывавшегося в словах «все же». Однако улыбка исчезла с его лица, когда он  ответил:    

– Не радуйтесь за меня, сударь, я голосовал за  уничтожение тирана.    

Его суровый тон явился ответом на тон строгий.    

– Что вы хотите этим сказать? – спросил епископ.    

– Я хочу сказать, что у человека есть только один тиран  – невежество. Вот за уничтожение этого тирана я и голосовал. Этот тиран породил  королевскую власть, то есть власть, источник которой – ложь, тогда как знание –  это власть, источник которой – истина. Управлять человеком может одно лишь  знание.    

– И совесть, – добавил епископ.    

– Это одно и то же. Совесть – это та сумма знаний,  которая заложена в нас от природы.    

Монсеньор Бьенвеню с некоторым удивлением слушал эти речи,  совершенно новые для него.    

Член Конвента продолжал:    

– Что касается Людовика Шестнадцатого, то я сказал:  «Нет». Я не считаю себя вправе убивать человека, но чувствую себя обязанным  искоренять зло. Я голосовал за уничтожение тирана, то есть за уничтожение продажности  женщины, рабства мужчины, невежества ребенка. Голосуя за Республику, я  голосовал за все это. Я голосовал за братство, за мир, за утреннюю зарю! Я  помогал искоренять предрассудки и заблуждения. Крушение предрассудков и  заблуждений порождает свет. Мы низвергли старый мир, и старый мир, этот сосуд  страданий, пролившись на человеческий род, превратился в чашу радости.    

– Радости замутненной, – сказал епископ.    

– Вы могли бы сказать – радости потревоженной, а  теперь, после этого рокового возврата к прошлому, имя которому тысяча восемьсот  четырнадцатый год, – радости исчезнувшей. Увы, наше дело не было  завершено, я это признаю; мы разрушили старый порядок в его внешних  проявлениях, но не могли совсем устранить его из мира идей. Недостаточно  уничтожить злоупотребления, надо изменить нравы. Мельницы уже нет, но ветер  остался.    

– Вы разрушили. Разрушение может оказаться полезным, но  я боюсь разрушения, когда оно сопровождается гневом.    

– У справедливости тоже есть свой гнев, ваше  преосвященство, и этот гнев справедливости является элементом прогресса. Как бы  то ни было и что бы ни говорили, Французская революция – это самое могучее  движение человечества со времен пришествия Христа. Несовершенное, – пусть  так, – но благороднейшее. Она вынесла за скобку все неизвестные в  социальном уравнении; она смягчила умы; она успокоила, умиротворила,  просветила; она пролила на землю потоки цивилизации. Она была исполнена  доброты. Французская революция – это помазание на царство самой человечности.    

Епископ не мог удержаться и прошептал:    

– Да? А девяносто третий год?    

С какой-то зловещей торжественностью умирающий приподнялся в  своем кресле и, напрягая последние силы, вскричал:    

– А! Вот оно что! Девяносто третий год! Я ждал этих  слов. Тучи сгущались в течение тысячи пятисот лет. Прошло пятнадцать веков, и  они, наконец, разразились грозой. Вы предъявляете иск к удару грома.    

Епископ, быть может, сам себе в этом не признаваясь,  почувствовал легкое смущение. Однако он не показал виду и ответил:    

– Судья выступает от имени правосудия, священник  выступает от имени сострадания, которое является тем же правосудием, но только  более высоким. Удару грома не подобает ошибаться.    

В упор глядя на члена Конвента, он добавил:    

– А Людовик Семнадцатый? Член Конвента протянул руку и  схватил епископа за плечо.    

– Людовик Семнадцатый! Послушайте! Кого вы оплакиваете?  Невинное дитя? Если так, я плачу вместе с вами. Королевское дитя? В таком  случае дайте мне подумать. В моих глазах брат Картуша, невинное дитя, которое  повесили на Гревской площади и которое висело там, охваченное веревкой под  мышками, до тех пор, пока не наступила смерть, дитя, чье единственное  преступление состояло в том, что он был братом Картуша, не менее достоин  сожаления, нежели внук Людовика Пятнадцатого – другое невинное дитя, заточенное  в Тампль единственно по той причине, что он был внуком Людовика Пятнадцатого.    

– Сударь, – прервал его епископ, – мне не  нравится сопоставление этих имен.    

– Картуша? Людовика Пятнадцатого? За которого из них вы  желаете вступиться?    

Воцарилось молчание. Епископ почти жалел о том, что пришел,  и в то же время он смутно ощутил, как что-то поколебалось в его душе.    

– Ах, господин священнослужитель, – продолжал член  Конвента, – вы не любите грубой правды! А ведь Христос любил ее. Он брал  плеть и выгонял торговцев из храма. Его карающий бич был отличным вещателем  суровых истин. Когда он вскричал Sinite parvu-los[8], то не делал различия  между детьми. Он не постеснялся бы поставить рядом наследника Вараввы и  наследника Ирода. Невинность, сударь, сама по себе есть венец. Невинность не  нуждается в том, чтобы быть «высочеством». В рубище она столь же царственна,  как и в геральдических лилиях.    

– Это правда, – тихо проговорил епископ.    

– Я настаиваю на своей мысли, – продолжал член  Конвента. – Вы назвали имя Людовика Семнадцатого. Давайте же условимся.  Скажите, кого мы будем оплакивать: всех невинных, всех страдающих, всех детей –  и тех, которые внизу, и тех, которые наверху? Если так, я согласен. Но в таком  случае, повторяю, надо вернуться к временам, предшествующим девяносто третьему  году, и начать лить наши слезы не о Людовике Семнадцатом, а о людях, погибших  задолго до него. Я буду оплакивать вместе с вами королевских детей, если вы  будете вместе со мной оплакивать малышей из народа.    

– Я оплакиваю всех, – сказал епископ.    

– В равной мере! – вскричал Ж. – Но если чаши  весов будут колебаться, пусть перетянет чаша страданий народа. Народ страдает  дольше.    

Снова наступило молчание. Его нарушил член Конвента. Он  приподнялся на локте и, слегка ущемив щеку между указательным и большим пальцем, –  машинальный жест, присущий человеку, когда он вопрошает и когда он  судит, – вперил в епископа взгляд, исполненный необычайной, предсмертной  силы. Он заговорил. Это было похоже на взрыв.    

– Да, сударь, народ страдает давно… Но постойте, все  это не то. Зачем вы пришли расспрашивать меня и говорить о Людовике  Семнадцатом? Я вас не знаю. С тех пор как я поселился в этих краях, я живу  один, не делая ни шагу за пределы этой ограды, не видя никого, кроме этого  мальчугана, который мне помогает. Правда, ваше имя смутно доходило до меня, и,  должен сознаться, о вас отзывались не слишком плохо, но это еще ничего не  значит. У ловких людей так много способов обойти народ – этого славного  простака. Между прочим, я почему-то не слышал стука колес вашей кареты. Очевидно,  вы оставили ее там, за рощей, у поворота дороги. Итак – я вас не знаю. Вы  сказали, что вы епископ, но это ничего не говорит мне о вашем нравственном  облике. Я повторяю свой вопрос: кто вы такой? Вы епископ, то есть князь церкви,  один из тех парченосцев и гербоносцев, которые обеспечены ежегодной рентой и  имеют огромные доходы с должности. Диньская епархия – это содержание в  пятнадцать тысяч франков да десять тысяч франков побочных доходов, всего  двадцать пять тысяч в год. Вы один из тех, у кого отличные повара и ливрейные  лакеи, из тех, кто любит хорошо покушать и ест по пятницам водяных курочек, кто  выставляет себя напоказ, развалясь в парадной карете, с лакеями на передке и с  лакеями на запятках, кто живет во дворцах и разъезжает в экипажах во имя Иисуса  Христа, ходившего босиком! Вы сановник! Ренты, дворцы, лошади, слуги, хороший  стол, все чувственные радости жизни – вы обладаете ими, как и ваши собратья, и,  подобно им, вы наслаждаетесь всем этим. Да, это так, но этим сказано слишком  много или слишком мало. Это ничего не гово?ит мне о вашей внутренней ценности и  сущности, о человеке, который пришел с очевидным намерением преподать мне урок  мудрости. С кем я говорю? Кто вы?    

Епископ опустил голову и ответил:    

– Vermis sum.[9]    

– Земляной червь, разъезжающий в карете! –  проворчал член Конвента.    

Роли переменились: теперь член Конвента держался  высокомерно, а епископ смиренно.    

– Пусть будет так, сударь, – кротко сказал  он. – Но объясните мне, в какой мере моя карета, которая стоит там, за  кустами, в двух шагах отсюда, мой хороший стол и водяные курочки, которых я ем  по пятницам, в какой мере мои двадцать пять тысяч годового дохода, мой дворец и  мои лакеи доказывают, что сострадание – не добродетель, что милосердие – не  долг и что девяносто третий год не был безжалостен?    

Член Конвента провел рукой по лбу, словно отгоняя какую-то  тень.    

– Прежде чем вам ответить, – сказал он, – я  прошу вас извинить меня… Я виноват перед вами. Вы пришли ко мне, вы мой гость.  Мне надлежит быть любезным. Вы оспариваете мои взгляды, – я должен  ограничиться возражениями на ваши доводы. Ваши богатства и наслаждения – это  мои преимущества в нашем споре, но было бы учтивее, если бы я не воспользовался  ими. Обещаю вам больше их не касаться.    

– Благодарю вас, – молвил епископ.    

– Вернемся к объяснению, которого вы у меня  просили, – продолжал Ж.На чем мы остановились? Что вы мне сказали? Что  девяносто третий год был безжалостен?    

– Да, безжалостен, – подтвердил епископ. –  Что вы думаете о Марате, рукоплескавшем гильотине?    

– А что вы думаете о Боссюэ, распевавшем Те Deum по  поводу драгонад?    

Ответ был суров, но он попал прямо в цель с неумолимостью  стального клинка. Епископ вздрогнул: он не нашел возражения, но такого рода  ссылка на Боссюэ оскорбила его. У самых великих умов есть свои кумиры, и  недостаток уважения к ним со стороны логики вызывает порой смутное ощущение  боли.    

Между тем член Конвента стал задыхаться, голос его  прерывался от предсмертного удушья, обычного спутника последних минут жизни, но  в глазах отражалась еще полная ясность духа. Он продолжал:    

– Я хочу сказать вам еще несколько слов. Если  рассматривать девяносто третий год вне революции, которая в целом является  великим утверждением человечности, то этот год – увы! – покажется ее  опровержением. Вы считаете его безжалостным, но что такое, по-вашему, монархия?  Карье – разбойник, но как вы назовете Монревеля? Фукье-Тенвиль – негодяй, но  каково ваше мнение о Ламуаньон-Бавиле? Майьяр ужасен, но не угодно ли вам  взглянуть на Со-Тавана? Отец Дюшен кровожаден, но какой эпитет подобрали бы вы  для отца Летелье? Журдаи – Головорез, чудовище, но все же не такое чудовище,  как маркиз де Лувуа. О сударь, сударь, мне жаль Марию-Антуанетту, эрцгерцогиню  и королеву, но мне не менее жаль и ту несчастную гугенотку, которую в 1685  году, при Людовике Великом, сударь, привязали к столбу, обнаженную до пояса,  причем ее грудного ребенка держали неподалеку. Грудь женщины была переполнена  молоком, а сердце полно мучительной тревоги. Изголодавшийся и бледный малютка  видел эту грудь и надрывался от крика. А палач говорил женщине-матери и  кормилице; «Отрекись!», предоставляя ей выбор между гибелью ее ребенка и  гибелью души. Что вы скажете об этой пытке Тантала, примененной к матери?  Запомните, сударь, Французская революция имела свои причины. Будущее оправдает  ее гнев. Мир, сделавшийся лучше, – вот ее последствия. Из самых страшных  ее ударов рождается ласка для всего человечества. Довольно. Я умолкаю. У меня  на руках слишком хорошие карты. К тому же – я умираю.    

Уже не глядя на епископа, член Конвента спокойно закончил  свою мысль:    

– Да, грубые проявления прогресса носят название  революций. После того как они закончены, становится ясно, что человечество  получило жестокую встряску, но сделало шаг вперед.    

Член Конвента не подозревал, что он последовательно сбивает  епископа со всех позиций. Однако оставалась еще одна, и, опираясь на этот  последний оплот сопротивления, монсеньор Бьенвеню возразил почти с тою же  резкостью, с какой он начал разговор:    

– Прогресс должен верить в бога. У добра не может быть  нечестивых слуг. Атеист – плохой руководитель человечества.    

Старый представитель народа ничего не ответил. По его телу  пробежала дрожь. Он посмотрел на небо, и слеза затуманила его взор. Потом она  медленно покатилась по мертвенно-бледной щеке, и едва слышно, прерывающимся  голосом, словно говоря сам с собой, умирающий произнес, не отрывая глаз от  беспредельной глубины небес:    

– О ты! О идеал! Ты один существуешь! Епископ был  охвачен невыразимым душевным волнением.    

Немного помолчав, член Конвента поднял руку и, указав на  небо, сказал:    

– Бесконечное существует. Оно там. Если бы бесконечное  не имело своего «я», тогда мое «я» было бы его пределом, и оно бы не было  бесконечным; другими словами, бесконечное не существовало бы. Но оно  существует. Следовательно, оно имеет свое «я». Это «я» бесконечного и есть бог.    

Последние слова умирающий произнес громким голосом, трепеща  от восторга; казалось, пред ним стоит некто, видимый только ему одному. Когда  он кончил, глаза его закрылись. Напряжение истощило его силы. Было ясно, что в  одно это мгновение он прожил те несколько часов, которые ему оставались. Оно  приблизило его к тому, кто ожидал его за порогом смерти. Наступала последняя  минута.    

Епископ понял это, мешкать долее было нельзя; ведь он пришел  сюда как священнослужитель. От крайней холодности он постепенно дошел до  крайнего волнения; он взглянул на эти сомкнутые глаза, он взял эту старую,  морщинистую, похолодевшую руку и наклонился к умирающему.    

– Этот час принадлежит богу. Разве вам не было бы  горько, если б наша встреча оказалась напрасной?    

Член Конвента открыл глаза. Тень какой-то суровой  торжественности лежала теперь на его лице.    

– Ваше преосвященство! – медленно заговорил он, и  эта неторопливость вызывалась, быть может, не столько упадком физических сил,  сколько чувством собственного достоинства. – Я провел жизнь в размышлении,  изучении и созерцании. Мне было шестьдесят лет, когда родина призвала меня и  повелела принять участие в ее делах. Я повиновался. Я видел злоупотребления – и  боролся с ними. Я видел тиранию – и уничтожал ее. Я провозглашал и исповедовал  права и принципы. Враг вторгся в нашу страну – и я защищал ее, Франции угрожала  опасность – и я грудью встал за нее. Я никогда не был богат, теперь я беден. Я  был одним из правителей государства; подвалы казначейства ломились от сокровищ,  пришлось укрепить подпорами стены, которые не выдерживали тяжести золота и  серебра, – а я обедал за двадцать два су на улице Арбр-Сек. Я помогал  угнетенным и утешал страждущих. Правда, я разорвал алтарный покров, но лишь для  того, чтобы перевязать раны отечества. Я всегда приветствовал шествие  человечества вперед, к свету, но порой противодействовал прогрессу, если он был  безжалостен. Сличалось и так, что я оказывал помощь вам, моим противникам. Во  Фландрии, в Петегеме, там, где была летняя резиденция меровингских королей,  существует монастырь урбанисток, аббатство святой Клары в Болье, – в  тысяча семьсот девяносто третьем году я спас этот монастырь. Я исполнял свой  долг по мере сил и делал добро где только мог. Меня стали преследовать, мучить,  меня очернили, осмеяли, оплевали, прокляли, осудили на изгнание. Несмотря на  свои седины, я давно уже чувствую, что есть много людей, считающих себя вправе  презирать меня, что в глазах бедной невежественной толпы я – проклятый богом  преступник. И я приемлю одиночество, созданное ненавистью, хотя ни к кому не  питаю ненависти. Теперь мне восемьдесят шесть лет. Я умираю. Чего вы от меня  хотите?    

– Вашего благословения, – сказал епископ и  опустился на колени.    

Когда епископ поднял голову, лицо члена Конвента было  величаво-спокойно. Он скончался.    

Епископ вернулся домой, погруженный в глубокое раздумье. Всю  ночь он провел в молитве. На другой день несколько любопытных отважились  заговорить с ним о члене Конвента Ж.; вместо ответа епископ указал на небо. С  той поры его любовь и братская забота о малых сих и страждущих еще усилились.    

Малейшее упоминание о «старом нечестивце Ж.» приводило его в  состояние какой-то особенной задумчивости. Никто не мог бы сказать, какую роль  в приближении епископа к совершенству сыграло соприкосновение этого ума с его  умом и воздействие этой великой души на его душу.    

Само собой разумеется, что это «пастырское посещение»  доставило местным сплетникам повод для пересудов. «Разве епископу место у  изголовья такого умирающего? – говорили они. – Ведь тут нечего было и  ждать обращения. Все эти революционеры – закоренелые еретики. Так зачем ему  было ездить туда? Чего он там не видел? Верно, уж очень любопытно было  поглядеть, как дьявол уносит человеческую душу».    

Как-то раз одна знатная вдовушка, принадлежавшая к  разновидности наглых людей, мнящих себя остроумными, позволила себе такую  выходку.    

– Ваше преосвященство, – сказала она  епископу. – Все спрашивают, когда вам будет пожалован красный колпак.    

– О, это грубый цвет, – ответил епископ. –  Счастье еще, что люди, которые презирают его в колпаке якобинца, глубоко чтят  его в кардинальской шапке.    

 Глава одиннадцатая.    Оговорка    

     

Тот, кто заключит из вышеизложенного, что монсеньор Бьенвеню  был «епископом-философом» или «священником-патриотом», рискует впасть в большую  ошибку. Его встреча с членом Конвента Ж., которую, быть может, позволительно  сравнить с встречей двух небесных светил, оставила в его душе недоумение,  придавшее еще большую кротость его характеру. И только.    

Хотя монсеньор Бьенвеню меньше всего был политическим  деятелем, все же, пожалуй, уместно в нескольких словах рассказать здесь, каково  было его отношение к современным событиям, если предположить, что монсеньор  Бьенвеню когда-либо проявлял к ним какое-то отношение.    

Итак, вернемся на несколько лет назад.    

Немного времени спустя после возведения Мириэля в  епископский сан император пожаловал ему, так же как и нескольким другим  епископам, титул барона Империи. Как известно, арест папы состоялся в ночь с 5  на 6 июля 1809 года; по этому случаю Мириэль был приглашен Наполеоном на совет  епископов Франции и Италии, созванный в Париже. Синод этот заседал в Соборе  Парижской Богоматери и впервые собрался 15 июня 1811 года под председательством  кардинала Феша. В числе девяноста пяти явившихся туда епископов был и Мириэль.  Однако он присутствовал всего лишь на одном заседании и на нескольких частных  совещаниях. Епископ горной епархии, человек привыкший к непосредственной  близости к природе, к деревенской простоте и к лишениям, он, кажется, высказал  в обществе этих высоких особ такие взгляды, которые охладили температуру  собрания. Очень скоро он вернулся в Динь. На вопросы о причине столь быстрого  возвращения он ответил:    

– Я там мешал. Вместе со мной туда проник свежий ветер.  Я произвел впечатление распахнутой настежь двери.    

В другой раз он сказал:    

– Что же тут удивительного? Все эти  высокопреосвященства – князья церкви, а я – всего лишь бедный сельский епископ.    

Он пришелся не ко двору. Он наговорил там немало странных  вещей, а как-то вечером, когда он находился у одного из самых именитых своих  собратьев, у него вырвались, между прочим, такие слова:    

– Какие красивые стенные часы! Какие красивые ковры!  Какие красивые ливреи! До чего это утомительно! Нет, я бы не хотел иметь у себя  всю эту бесполезную роскошь. Она бы все время кричала мне в уши: «Есть люди,  которые голодают! Есть люди, которым холодно. Есть бедняки! Есть бедняки!»    

Скажем мимоходом, что ненависть к роскоши – ненависть  неразумная. Она влечет за собой ненависть к искусству. Однако у служителей  церкви, если не говорить о торжественных службах и обрядах, роскошь является  пороком. Она как бы изобличает привычки, говорящие о недостатке истинного  милосердия. Богатый священник-это нелепо, место священника – подле бедняков. Но  можно ли постоянно, днем и ночью, соприкасаться со всякими невзгодами, со  всякими лишениями и нищетой, не приняв на себя какой-то доли всех этих  бедствий, не запачкавшись, если можно так выразиться, этой трудовой пылью?  Можно ли представить себе человека, который, находясь у пылающего костра, не  ощущал бы его жара? Можно ли представить себе постоянно работающего у  раскаленной печи человека, у которого не было бы ни одного опаленного волоса,  ни одного почерневшего ногтя, ни капли пота, ни пятнышка сажи на лице? Первое  доказательство милосердия священника, а епископа в особенности, – это его  бедность.    

По-видимому, именно так думал и епископ Диньский.    

Впрочем, не следует предполагать, чтобы по отношению к  некоторым щекотливым пунктам он разделял так называемые «идеи века». Он редко  вмешивался в богословские распри своего времени и не высказывался по вопросам,  роняющим престиж церкви и государства; однако, если бы оказать на него  достаточно сильное давление, он, по всей вероятности, скорее оказался бы  ультрамонтаном, нежели галликанцем. Так как мы пишем портрет с натуры и не  имеем желания что-либо скрывать, мы вынуждены добавить, что Мириэль выказал  крайнюю холодность к Наполеону в период его заката. Начиная с 1813 года он  одобрял или даже приветствовал все враждебные императору выступления. Он не  пожелал видеть Наполеона, когда тот возвращался с острова Эльбы, и не отдал  распоряжение по епархии о служении в церквах молебнов о здравии императора во  время Ста дней.    

Кроме сестры Батистины, у него было два брата: один –  генерал, другой – префект. Он довольно часто писал обоим. Однако он несколько  охладел к первому после того, как, командуя войсками в Провансе и приняв под  свое начало отряд в тысячу двести человек, генерал во время высадки в Канне  преследовал императора так вяло, словно желал дать ему возможность ускользнуть.  Переписка же епископа с другим братом, отставным префектом, достойным и честным  человеком, который уединенно жил в Париже на улице Касет, оставалась более  сердечной.    

Итак, монсеньора Бьенвеню тоже коснулся дух политических  разногласий, у него тоже были свои горькие минуты, свои мрачные мысли. Тень  страстей, волновавших эпоху, задела и этот возвышенный и кроткий ум,  поглощенный тем, что нетленно и вечно. Такой человек бесспорно был бы достоин  того, чтобы вовсе не иметь политических убеждений. Да не поймут превратно нашу  мысль, – мы не смешиваем так называемые «политические убеждения» с  возвышенным стремлением к прогрессу, с высокой верой в отечество, в народ и в  человека, которая в наши дни должна лежать в основе мировоззрения всякого  благородного мыслящего существа. Не углубляя вопросов, имеющих лишь косвенное  отношение к содержанию данной книги, скажем просто было бы прекрасно, если бы  монсеньор Бьенвеню не был роялистом и если бы его взор ни на мгновенье не  отрывался от безмятежного созерцания трех чистых светочей – истины,  справедливости и милосердия, – ярко сияющих над бурной житейской суетойю.    

Признавая, что бог создал моньсеньора Бьенвеню отнюдь не для  политической деятельности, мы тем не менее поняли и приветствовали бы его  протест во имя права и свободы, гордый отпор, чреватое опасностями, но  справедливое сопротивление всесильному Наполеону. Однако то, что похвально по  отношению к восходящему светилу, далеко не так похвально по отношению к светилу  нисходящему. Борьба привлекает нас тогда, когда она сопряжена с риском, и уж,  конечно, право на последний удар имеет лишь тот, кто нанес первый. Тот, кто не  выступал с настойчивым обвинением в дни благоденствия, обязан молчать, когда  произошел крах. Только открытый враг преуспевавшего является законным мстителем  после его падения. Что касается нас, то, когда вмешивается и наказует  провидение, мы уступаем ему поле действия. 1812 год начинает нас обезоруживать.  В 1813 году Законодательный корпус, до той поры безмолвный и осмелевший после  ряда катастроф, подло нарушил свое молчание: это не могло вызвать ничего, кроме  негодования, и рукоплескать ему было бы ошибкой; в 1814 году при виде  предателей-маршалов, при виде сената, который, переходя от низости к низости,  оскорблял того, кого он обожествлял, при виде идолопоклонников, трусливо  пятившихся назад и оплевывавших недавнего идола, каждый счел своим долгом  отвернуться; в 1815 году, когда в воздухе появились предвестники страшных  бедствий, когда вся Франция содрогалась, чувствуя их зловещее приближение, когда  уже можно было различить смутное видение разверстого перед Наполеоном Ватерлоо,  в горестных приветствиях армии и народа, встретивших осужденного роком, не было  ничего достойного осмеяния, и, при всей неприязни к деспоту, такой человек, как  епископ Диньский, пожалуй, не должен был закрывать глаза на все то  величественное и трогательное, что таилось в этом тесном объятии великой нации  и великого человека на краю бездны.    

За этим исключением епископ был и оставался во всем  праведным, искренним, справедливым, разумным, смиренным и достойным; он творил  добро и был доброжелателен, что является другой формой того же добра. Это был  пастырь, мудрец и человек. Даже в своих политических убеждениях, за которые мы  только что упрекали его и которые мы склонны осуждать весьма сурово, он был –  этого у него отнять нельзя – снисходителен и терпим, быть может, более, чем мы  сами, пишущие эти строки. Привратник диньской ратуши, когда-то назначенный на  эту должность самим императором, был старый унтер-офицер старой гвардии, награжденный  крестом за Аустерлиц и не менее рьяный бонапартист, чем императорский орел. У  этого бедняги вырывались порой не совсем обдуманные слова, которые по тогдашним  законам считались «бунтовскими речами». После того как профиль императора исчез  с ордена Почетного легиона, старик никогда не одевался «по уставу» – таково  было его выражение, – чтобы не быть вынужденным надевать и свой крест. Он  с благоговением, собственными руками, вынул из креста, пожалованного ему  Наполеоном, изображение императора, вследствие чего в кресте появилась дыра, и  ни за что не хотел вставить что-либо на его место. «Лучше умереть, –  говорил он, – чем носить на сердце трех жаб!» Он любил во всеуслышание  издеваться над Людовиком XVIII. «Старый подагрик в английских гетрах? Пусть убирается  в Пруссию со своей пудреной косицей!» – говаривал он, радуясь, что может в  одном ругательстве объединить две самые ненавистные для него вещи: Пруссию и  Англию. В конце концов он потерял место. Вместе с женой и детьми он очутился на  улице без куска хлеба. Епископ послал за ним, мягко побранил его и назначил на  должность привратника собора.    

За девять лет монсеньор Бьенвеню добрыми делами и кротостью  снискал себе любовное и как бы сыновнее почтение обитателей Диня. Даже его  неприязнь к Наполеону была принята молча и прощена народом: слабовольная и  добродушная паства боготворила своего императора, но любила и своего епископа.    

 Глава двенадцатая.    Одиночество монсеньора Бьенвеню    

     

Подобно тому, как вокруг генерала почти всегда толпится  целый выводок молодых офицеров, вокруг каждого епископа вьется стая аббатов.  Именно этих аббатов очаровательный св. Франциск Сальский и назвал где-то  «желторотыми священниками». Всякое поприще имеет своих искателей фортуны,  которые составляют свиту того, кто уже преуспел на нем. Нет власть имущего, у  которого не было бы своих приближенных; нет баловня фортуны, у которого не было  бы своих придворных. Искатели будущего вихрем кружатся вокруг великолепного  настоящего. Всякая епархия имеет свой штаб. Каждый сколько-нибудь влиятельный  епископ окружен стражей херувимчиков-семинаристов, которые обходят дозором  епископский дворец, следят за порядком и караулят улыбку его преосвященства.  Угодить епископу – значит стать на первую ступень, ведущую к иподьяконству.  Надо же пробить себе дорогу, – апостольское звание не брезгует доходным  местечком. Как в миру, так и в церкви есть свои тузы. Это епископы в милости,  богатые, с крупными доходами, ловкие, принятые в высшем обществе, несомненно,  умеющие молиться, но умеющие также домогаться того, что им нужно; епископы,  которые, олицетворяя собой целую епархию, заставляют ждать себя в передней и  являются соединительным звеном между ризницей и дипломатией, – скорее  аббаты, нежели священники, скорее прелаты, нежели епископы. Счастлив тот, кто  сумеет приблизиться к ним! Люди влиятельные, они щедро раздают своим  приспешникам, фаворитам и всей этой умеющей подделаться к ним молодежи богатые  приходы, каноникаты, места архидиаконов, попечителей и другие выгодные  должности, постепенно ведущие к епископскому сану. Продвигаясь сами, эти  планеты движут вперед и своих спутников, – настоящая солнечная система в  движении! Их сияние бросает пурпурный отсвет и на их свиту. С их пиршественного  стола перепадают крохи и их приближенным в виде теплых местечек. Чем больше епархия  покровителя, тем богаче приход фаворита. А Рим так близко! Епископ, сумевший  сделаться архиепископом, архиепископ, сумевший сделаться кардиналом, берет вас  с собой в качестве кардинальского служки в конклав, вы входите в римское  судилище, вы получаете омофор, и вот вы уже сами член судилища, вы камерарий,  вы монсеньор, а от преосвященства до эминенции только один шаг, а эминенцию и  святейшество разделяет лишь дымок сжигаемого избирательного листка. Каждая  скуфья может мечтать превратиться в тиару. В наши дни священник – это  единственный человек, который может законным путем взойти на престол, и на  какой престол! Престол державнейшего из владык! Зато каким питомником упований  является семинария! Сколько краснеющих певчих, сколько юных аббатов ходят с кувшином  Перетты на голове! Как охотно честолюбие именует себя призванием, и – кто  знает? – быть может, даже искренне, поддаваясь самообману. Блажен  надеющийся!    

Монсеньор Бьенвеню, скромный, бедный, чудаковатый, не был  причислен к «значительным особам». На это указывало полное отсутствие вокруг  него молодых священников. Все видели, что в Париже он «не принялся». Ни одно  будущее не стремилось привиться к этому одинокому старику. Ни одно незрелое  честолюбие не было столь безрассудно, чтобы пустить ростки под его сенью. Его  каноники и старшие викарии были добрые старики, грубоватые, как и он сам, так  же как он, замуровавшие себя в этой епархии, которая не имела никакого общения  с кардинальским двоpoм, и похожие на своего епископа, с той лишь разницей, что  они были люди конченые, а он был человеком завершенным. Невозможность расцвести  возле монсеньора Бьенвеню была так очевидна, что, едва закончив семинарию,  молодые люди, рукоположенные им в священники, запасались рекомендациями к  архиепископам Экса или Оша и немедленно уезжали. Повторяем: люди хотят, чтобы  им помогли пустить ростки. Праведник, чья жизнь полна самоотречения, –  опасное соседство: он может заразить вас неизлечимой бедностью, параличом  сочленений, необходимых, чтобы продвигаться вперед, к успеху, и вообще слишком  большой любовью к самопожертвованию; от этой чумной добродетели все бегут. Этим  и объясняется одиночество монсеньора Бьенвеню. Мы живем в обществе, окутанном  мраком. Преуспевать – вот высшая мудрость, которая капля за каплей падает из  черной тучи корыстных интересов, нависшей над человечеством.    

Заметим мимоходом, какая, в сущности, гнусная вещь – успех.  Его мнимое сходство с заслугой вводит людей в заблуждение. Удача – это для  толпы почти то же, что превосходство. У успеха, этого близнеца таланта, есть  одна жертва обмана – история. Только Ювенал и Тацит немного брюзжат на его  счет. В наши дни всякая более или менее официальная философия поступает в  услужение к успеху, носит его ливрею и лакействует у него в передней.  Преуспевайте – такова теория! Благосостояние предполагает способности.  Выиграйте в лотерее, и вы умница. Кто победил, тому почет. Родитесь в сорочке –  в этом вся штука! Будьте удачливы – все остальное приложится; будьте баловнем  счастья – вас сочтут великим человеком. Не считая пяти-шести грандиозных  исключений, которые придают блеск целому столетию, все восторги современников  объясняются только близорукостью. Позолота сходит за золото. Будь ты – хоть  первым встречным – это не помеха, лишь бы удача шла тебе навстречу. Пошлость –  это состарившийся Нарцисс, влюбленный в самого себя и рукоплещущий пошлости. То  огромное дарование, благодаря которому человек рождается Моисеем, Эсхилом,  Данте, Микеланджело или Наполеоном, немедленно и единодушно присуждается толпой  любому, кто достиг своей цели, в чем бы она ни состояла. Пусть какой-нибудь  нотариус стал депутатом; пусть лже – Корнель написал Тиридата; пусть евнуху  удалось обзавестись гаремом; пусть какой-нибудь военный Прюдом случайно выиграл  битву, имеющую решающее значение для эпохи; пусть аптекарь изобрел картонные  подошвы для армии департамента Самбр – и – Маас и, выдав картон за кожу, нажил  капитал, дающий четыреста тысяч ливров дохода; пусть уличный разносчик женился  на ростовщице и от этого брака родилось семь или восемь миллионов, отцом  которых является он, а матерью она; пусть проповедник за свою гнусавую болтовню  получил епископский сан; пусть управляющий торговым домом оказался по  увольнении таким богатым человеком, что его назначили министром  финансов, – во всем этом люди видят Гениальность, так же как они видят  Красоту в наружности Мушкетона и Величие в шее Клавдия. Звездообразные следы  утиных лапок на мягкой грязи болота они принимают за созвездия в бездонной  глубине неба.    

 Глава тринадцатая.    Во что он верил    

     

Нам незачем доискиваться, был ли епископ Диньский  приверженцем ортодоксальной веры. Перед такой душой мы можем только  благоговеть. Праведнику надо верить на слово. Кроме того, у некоторых  исключительных натур мы допускаем возможность гармонического развития всех форм  человеческой добредетели, даже если их верования и отличны от наших.    

Что думал епископ о таком-то догмате или о таком-то обряде?  Эти сокровенные тайны ведомы лишь могиле, куда души входят обнаженными. Для нас  несомненно одно: спорные вопросы веры никогда не разрешались им лицемерно.  Тление не может коснуться алмаза. Мириэль веровал всей душой. Credo in Patrem[10], –  часто восклицал он. К тому же он черпал в добрых делах столько удовлетворения,  сколько надобно для совести, чтобы она тихонько сказала человеку: «С тобою бог!»    

Считаем своим долгом отметить, что помимо веры и, так  сказать, сверхверы у епископа был избыток любви. Именно поэтому, quid multum  amavit[11],  его и считали уязвимым среди «серьезных людей», «благоразумных особ» и  «положительных характеров», пользуясь излюбленными выражениями нашего унылого  общества, где эгоизм беспрекословно повинуется педантизму. В чем же выражался  этот избыток любви? В спокойной доброжелательности, которая, как мы уже  говорили выше, изливалась на людей, а при случае распространялась и на  неодушевленные предметы. Он жил, не зная презрения. Он был снисходителен ко  всякому творению божию. В душе каждого человека, даже самого хорошего, таится  бессознательная жестокость, которую он приберегает для животных. В епископе  Диньском эта жестокость, свойственная, между прочим, многим священникам,  отсутствовала совершенно. Он не доходил до таких крайностей, как брамины, но,  по-видимому, ему случалось размышлять над следующим изречением из Екклезиаста:  «Кто знает, куда идет душа животных?» Внешнее безобразие, грубость инстинкта не  смущали и не отталкивали его. Напротив, он чувствовал себя взволнованным, почти  растроганным ими. Глубоко задумавшись, он, казалось, искал за пределами  видимого причину зла, объяснение его или оправдание. В иные минуты он, казалось,  молил бога смягчить кару. Без гнева, невозмутимым оком ученого языковеда,  разбирающего полустертую надпись на пергаменте, он наблюдал остатки хаоса, еще  существующие в природе. Углубленный в свои размышления, он иногда высказывал  странные вещи. Однажды утром он гулял в саду, думая, что он один, и не замечая  сестры, которая шла за ним; внезапно он остановился и стал рассматривать что-то  на земле: это был большой паук, черный, мохнатый, отвратительный. И сестра  услышала, как он произнес: «Бедное создание! Оно в этом не виноватое.    

Почему не рассказать об этих детски непосредственных  проявлениях почти божественной доброты? Ребячество? Пусть так, но ведь в таком  же возвышенном ребячестве повинны были Франциск Ассизский и Марк Аврелий.  Как-то раз епископ вывихнул себе ногу, побоявшись раздавить муравья.    

Так жил этот праведник. Иногда он засыпал в своем саду, и не  было зрелища, которое могло бы внушить большее благоговение.    

Если верить рассказам, то в молодости и даже в зрелом  возрасте монсеньор Бьенвеню был человек пылких, быть может, даже необузданных  страстей Его всеобъемлющая снисходительность являлась не столько природным его  свойством, сколько следствием глубокой убежденности, просочившейся сквозь жизнь  в самое его сердце и постепенно, мысль за мыслью, осевшей в нем, ибо в  характере человека, так же как и в скале, которую долбит капля воды, могут  образоваться глубокие борозды. Эти углубления неизгладимы; эти образования  уничтожить нельзя.    

В 1815 году – мы, кажется, уже упоминали об этом – епископу  исполнилось семьдесят пять лет, но на вид ему можно было дать не более  шестидесяти. Он был невысокого роста, имел некоторую склонность к полноте и,  противясь ей, охотно совершал длинные прогулки пешком; он сохранил твердую  поступь и почти прямой стан – подробность, из которой мы не собираемся делать  каких-либо выводов: Григорий XVI в восемьдесят лет держался очень прямо и  постоянно улыбался, что, однако, не мешало ему оставаться дурным епископом. У  монсеньора Бьенвеню был, говоря языком простонародья, «осанистый вид», но  выражение его лица было так ласково, что вы забывали об этой «осанке».    

Когда он вел беседу, детская его веселость, о которой мы уже  упоминали, составлявшая одну из самых привлекательных черт его характера,  помогала людям чувствовать себя легко и непринужденно; казалось, от всего его  существа исходит радость. Свежий румянец и прекрасно сохранившиеся белые зубы,  блестевшие при улыбке, придавали ему тот открытый и приветливый вид, когда  невольно хочется сказать о человеке: «Какой добрый малый!» – если он молод, и  «Какой добрый старик!» – если он стар. Мы помним, что такое же впечатление он  произвел и на Наполеона. В самом деле, на первый взгляд, и в особенности для  того, кто видел его впервые, это был добрый старик – и только. Но если вам  случалось провести с ним несколько часов и видеть его погруженным в  задумчивость, этот добрый старик преображался на глазах, становясь все  значительнее; его высокий спокойный лоб, величественный благодаря увенчивавшим  его сединам, казался еще величественнее в часы, когда епископ предавался  размышлениям; нечто возвышенное исходило от этой доброты, не перестававшей  излучать свое сияние; вы испытывали такое волнение, словно улыбающийся ангел  медленно раскрывал перед вами свои крылья, не переставая озарять вас своей  улыбкой. Благоговение, невыразимое благоговение медленно охватывало вас,  проникая в сердце, и вы чувствовали, что перед вами одна из тех сильных, много  переживших и всепрощающих натур, у которых мысль так глубока, что она уже не  может не быть кроткой.    

Итак, молитва, богослужения, милостыня, утешение скорбящих,  возделывание уголка земли, братское милосердие, воздержанность, гостеприимство,  самоотречение, упование на бога, наука и труд заполняли все дни его жизни.  Именно заполняли, ибо день епископа был до краев полон добрых мыслей, добрых  слов и добрых поступков. Однако день этот казался ему незавершенным, если  вечером, перед сном, после того как обе женщины удалялись к себе, холодная или  дождливая погода мешала ему провести два-три часа в своем саду. Казалось, он выполнял  какой-то обряд, когда, готовясь ко сну, предавался размышлениям, созерцая  величественное зрелище ночного неба. Иногда, даже в очень поздние часы его  домашние, если им не спалось, слышали, как он медленно прохаживался по аллеям.  Там он оставался наедине с самим собою, сосредоточенный, безмятежный, спокойный  и благоговеющий; ясность его сердца можно было сравнить с ясностью небесного  эфира. Взволнованный зримым во мраке великолепием созвездий и незримым  великолепием бога, он раскрывал душу мыслям, являвшимся к нему из Неведомого. В  такие мгновения, возносясь сердцем в тот самый час, когда ночные цветы возносят  к небу свой аромат, весь светящийся, как лампада, зажженная среди звездной  ночи, словно растворяясь в экстазе перед всеобъемлющей лучезарностью мироздания,  быть может он и сам не мог бы сказать, что совершается в его душе; он  чувствовал, как что-то излучается из него и что-то нисходит к нему.  Таинственный обмен между безднами духа и безднами вселенной!    

Он думал о величии вездесущего бога, о вечности грядущей –  чудесной тайне, о вечности минувшей – тайне еще более чудесной; обо всем  неизмеримом разнообразии бесконечного во всей его глубине; не пытаясь постичь  непостижимое, он созерцал его. Он не изучал бога, он поражался ему. Он  размышлял об удивительных столкновениях атомов, которые составляют материю,  пробуждают силы, обнаруживая их существование, создают своеобразие в единстве,  соотношения в пространстве, бесчисленное в бесконечном и порождают красоту с  помощью света. Эти столкновения – вечный круговорот завязок и развязок; отсюда  жизнь и смерть.    

Он садился на деревянную скамью, прислоненную к ветхой  беседке, обвитой виноградом, и смотрел на светила сквозь чахлые и кривые ветви  плодовых деревьев. Эта четверть арпана с такой скудной растительностью,  застроенная жалкими сараями и амбарами, была ему дорога и вполне удовлетворяла  его.    

Что еще нужно было старику, который все досуги своей жизни,  где было так мало досуга, делил между садоводством днем и созерцанием ночью?  Разве этого узкого огороженного пространства, где высокое небо заменяло  потолок, не было довольно для того, чтобы поклоняться богу в его прекраснейших  и совершенных творениях? В самом деле, разве в нем не было заключено все? Чего  же еще желать?.. Садик для прогулок и вся беспредельность для грез. У ног его –  то, что можно возделывать и собирать; над головой – то, что можно обдумывать и  изучать. Немного цветов на земле и все звезды на небе.    

 Глава четырнадцатая.    О чем он думал    

     

Еще несколько слов.    

Все эти подробности, особенно в наше время, могли бы,  употребляя распространенные сейчас выражения, внушить мысль о том, что епископ  Диньский в некотором роде «пантеист» и что он придерживался – в похвалу это ему  или в порицание, вопрос особый – одной из тех присущих нашему веку философских  теорий, какие, возникая иногда в одиноких душах, формируются и развиваются,  чтобы заступить в них затем место религии. Поэтому мы со всей твердостью  заявляем, что никто из лиц, близко знавших монсеньера Бьенвеню, не счел бы себя  вправе приписать ему что-либо подобное. Источником познания для этого человека  было его сердце, и мудрость его была соткана из того света, который излучало  это сердце.    

Никаких теорий – и много дел. Туманная философия таит в себе  дух заблуждения; ничто не указывало на то, чтобы он когда-либо дерзал  углубляться мыслью в ее таинственные дебри. Апостол может быть дерзновенным, но  епископу должно быть робким. Видимо, монсеньор Бьенвеню не позволял себе  чрезмерно глубокого проникновения в некоторые проблемы, разрешать которые  призваны лишь великие и бесстрашные умы. У порога тайны живет священный ужас;  эти мрачные врата отверсты перед вами, но что-то говорит вам, страннику,  идущему мимо, что входить нельзя. Горе тому, кто проникнет туда! Гении,  погружаясь в бездонные пучины абстракции и чистого умозрения, становясь, так  сказать, над догматами веры, изъясняют свои идеи богу. Их молитва смело  вызывает на спор, их поклонение вопрошает. Эта религия не имеет посредников, и  тот, кто пытается взойти на ее крутые склоны, испытывает тревогу и чувство  ответственности.    

Человеческая мысль не знает границ. На свой страх и риск она  исследует и изучает даже собственное заблуждение. Пожалуй, можно сказать, что  своим сверкающим отблеском она как бы ослепляет самое природу; таинственный  мир, окружающий нас, отдает то, что получает, и возможно, что созерцатели сами  являются предметом созерцания. Так или иначе, но на земле существуют  люди, – впрочем, люди ли это? – которые на далеких горизонтах мечты  ясно различают высоты абсолюта, люди, перед которыми встает грозное видение  необозримой горы. Монсеньор Бьенвеню отнюдь не принадлежал к их числу.  Монсеньор Бьенвеню не был гением. Его устрашили бы эти вершины духа, откуда  даже столь великие умы, как Сведенборг и Паскаль, соскользнули в безумие.  Бесспорно, эти титанические грезы приносят свою долю нравственной пользы,  именно этими трудными путями и приближаются люди к идеальному совершенству.  Епископ Диньский избрал кратчайшую тропу – Евангелие.    

Он не делал никаких попыток расположить складки своего  облачения так, чтобы оно походило на плащ Илии, не старался осветить лучом  предвидения туманную зыбь совершающихся событий, не стремился слить в единое  пламя мерцающие огоньки малых дел, в нем не было ничего от пророка и ничего от  мага. Эта смиренная душа любила – вот и все.    

Быть может, он и доводил молитву до какого-то  сверхчеловеческого устремления ввысь, но как любовь, так и молитва никогда не  могут быть чрезмерны, и если бы молитва, которой нет в текстах Священного  писания, являлась ересью, то и св. Тереза и св. Иероним были бы еретиками.    

Он склонялся к страждущим и кающимся. Вселенная  представлялась ему огромным недугом; он везде угадывал лихорадку, в каждой  груди он прослушивал страдание и, не доискиваясь причины болезни, старался  врачевать раны. Грозное зрелище вызванных к жизни творений умиляло его. Он  стремился лишь к одному – найти самому и передать другим наилучший способ  жалеть и поддерживать. Все сущее было для этого редкого по свой доброте  священнослужителя неисчерпаемым источником печали, жаждущей утешить.    

Есть люди, которые трудятся, извлекая из недр земли золото;  он же трудился, извлекая из душ сострадание. Его рудником были несчастия мира.  Рассеянные повсюду горести являлись для него лишь постоянным поводом творить  добро. «Любите друг друга!» – говорил он, считая, что этим сказано все, и  ничего больше не желая; в этом и заключалось все его учение.  «Послушайте, – сказал ему однажды сенатор, о котором мы уже упоминали,  человек, считавший себя философом. – Да взгляните же вы на то, что  происходит в мире: война всех против каждого; кто сильнее – тот и умнее. Ваше  „любите друг друга“ – глупость». «Что ж, – ответил епископ, не вступая в  спор, – если это глупость, то душа должна замкнуться в ней, как жемчужина  в раковине». И он замкнулся в ней, жил в ней и вполне удовлетворялся ею,  отстраняя от себя грозные проблемы, притягивающие нас и в то же время  повергающие в ужас. Он отстранял от себя неизмеримые высоты отвлеченного,  бездны метафизики, все те глубины, которые сходятся в одной точке – для  апостола в боге, для атеиста в небытии: судьбу, добро и зло, борьбу всех живых  существ между собою, самосознание человека и дремотную созерцательность  животных, преображение через смерть, повторение существований, берущее начало в  могиле, непостижимую власть преходящих чувств над неизменным «я», сущность,  субстанцию. Nil и Ens, душу, природу, свободу, необходимость; те острые  проблемы, те зловещие толщи, над которыми склоняются гиганты человеческой  мысли; те страшные пропасти, которые Лукреций, Ману, св. Павел и Данте  созерцают таким сверкающим взором, что, будучи устремлен в бесконечность, он,  кажется, способен возжечь там звезды.    

Монсеньер Бьенвеню был просто человек, который наблюдал  таинственные явления со стороны и, не исследуя их, не подходя к ним вплотную,  не тревожа ими свой ум. строго хранил в душе благоговение перед неведомым.    

     

 Книга вторая    

Падение    

     Глава первая.    После целого дня ходьбы    

     

В первых числах октября 1815 года, приблизительно за час до  захода солнца, в городок Динь вошел путник. Те немногочисленные обитатели,  которые в это время смотрели в окна или стояли на пороге своих домов, не без  тревоги поглядывали на этого прохожего. Трудно было встретить пешехода более  нищенского вида. Это был человек среднего роста, коренастый и крепкий, в  расцвете сил. Ему можно было дать лет сорок шесть, сорок семь. Надвинутая на  лоб фуражка с кожаным козырьком наполовину закрывала его загорелое от солнца,  обветренное лицо, по которому струился пот. Грубая рубаха из небеленого холста,  заколотая у ворота маленьким серебряным якорем, не скрывала его волосатой  груди; на нем был скрученный в жгут шейный платок, синие тиковые штаны,  изношенные и потертые, побелевшие на одном колене и с дырой на другом, старая и  рваная серая блуза, заплатанная на локте лоскутом зеленого сукна, пришитым  шпагатом; за спиной у путника висел туго набитый солдатский ранец, тщательно  застегнутый и совершенно новый, в руках он держал огромную суковатую палку;  подбитые железными гвоздями башмаки были надеты на босу ногу; голова у него  была острижена, а борода сильно отросла.    

Пот, зной, усталость после долгого пути и пыль еще усиливали  отталкивающее впечатление, которое производил этот оборванец.    

Короткие его волосы стояли торчком; видимо, их остригли  совсем недавно, и они только начали отрастать.    

Никто не знал его. Очевидно, это был случайный прохожий.  Откуда он явился? С юга. Может быть, с побережья – он вошел в Динь той же  дорогой, которою семь месяцев назад прошел император Наполеон, направляясь из  Канна в Париж. Должно быть, человек этот шагал без отдыха весь день. Он казался  очень усталым. Женщины из старинного предместья, расположенного в нижней части  города, заметили, что он остановился под деревьями бульвара Гассенди и пил воду  из фонтана, в конце аллеи. Вероятно, его мучила жажда, потому что дети, которые  шли за ним следом, видели, что шагов через двести он снова остановился, чтобы  напиться из другого фонтана, на Рыночной площади.    

Дойдя до угла улицы Пуашвер, он повернул налево и направился  к мэрии. Он вошел туда и пробыл там четверть часа. У дверей, на каменной  скамье, той самой скамье, встав на которую генерал Друо 4 марта прочел перед  толпой изумленных обитателей Диня прокламацию, написанную в бухте Жуан, сидел  жандарм. Прохожий снял фуражку и униженно поклонился ему.    

Жандарм, не отвечая на поклон, внимательно посмотрел на  прохожего, проводил его взглядом и вошел в мэрию.    

В те времена в Дине был богатый постоялый двор под вывеской  «Кольбасский крест» Хозяином этого постоялого двора был некто Жакен Лабар,  пользовавшийся в городе уважением за родство с другим Лабаром, который держал в  Гренобле постоялый двор «Три дельфина» и когда-то служил фланговым в  императорских войсках. Во время высадки императора немало слухов ходило в тех  краях о постоялом дворе «Три дельфина». Говорили, будто в январе месяце генерал  Бертран, переодетый возчиком, приезжал туда несколько раз, причем раздавал  кресты солдатам и пригоршни золотых монет горожанам. Достоверно одно: вступив в  Гренобль, император отказался остановиться в здании префектуры; поблагодарив  мэра, он сказал: «Я пойду к одному славному малому, я хорошо его знаю», –  и отправился в гостиницу «Три дельфина». Несмотря на расстояние в двадцать пять  лье, отсвет славы Лабара из «Трех дельфинов» озарял и Лабара из «Кольбасского  креста». В городе о нем говорили: «Это двоюродный брат того, гренобльского».    

К этому-то постоялому двору, лучшему в городе, и направился  путник. Он вошел в кухню, двери которой открывались прямо на улицу. Все  кухонные печи топились, жаркий огонь весело пылал в камине. Трактирщик, он же и  старший повар, с озабоченным видом переходил от очага к кастрюлям, наблюдая за  приготовлением великолепного обеда, который предназначался для возчиков, чей  шумный говор и смех раздаo  вались в соседней комнате. Всякий, кому  приходилось путешествовать, знает, что никто не любит так хорошо поесть, как  возчики. Жирный сурок с белыми куропатками и тетеревами по бокам крутился на  длинном вертеле перед огнем; на плите жарились два крупных карпа из озера Лозе  и форель из озера Алоз.    

Услыхав, что дверь отворилась и вошел новый посетитель,  трактирщик, не поднимая глаз от плиты, спросил:    

– Что вам угодно, сударь?    

– Поесть и переночевать, – ответил вошедший.    

– Это можно, – сказал трактирщик. Потом обернулся  и, смерив вновь прибывшего взглядом, добавил: – Разумеется, за плату.    

Пришелец вытащил из кармана блузы туго набитый кожаный  кошелек.    

– Деньги у меня есть, – сказал он.    

– В таком случае к вашим услугам, – ответил  трактирщик.