1 2 
I.    

     

Отца  моего я не помню. Он умер, когда мне было два года. Мать моя вышла замуж в другой  раз. Это второе замужество принесло ей много горя, хотя и было сделано по  любви. Мой отчим был музыкант. Судьба его очень замечательна: это был самый  странный, самый чудесный человек из всех, которых я знала. Он слишком сильно  отразился в первых впечатлениях моего детства, так сильно, что эти впечатления  имели влияние на всю мою жизнь. Прежде всего, чтоб был понятен рассказ мой, я  приведу здесь его биографию. Все, что я теперь буду рассказывать, узнала я  потом от знаменитого скрипача Б., который был товарищем и коротким приятелем моего  отчима в своей молодости.    

Фамилия  моего отчима была Ефимов. Он родился в селе очень богатого помещика, от одного  бедного музыканта, который, после долгих странствований, поселился в имении  этого помещика и нанялся в его оркестр. Помещик жил очень пышно и более всего,  до страсти, любил музыку. Рассказывали про него, что он, никогда не выезжавший  из своей деревни даже в Москву, однажды вдруг решился поехать за границу на  какие-то воды, и поехал не более как на несколько недель, единственно для того,  чтоб услышать какого-то знаменитого скрипача, который, как уведомляли газеты,  собирался дать на водах три концерта. У него был порядочный оркестр музыкантов,  на который он тратил почти весь доход свой. В этот оркестр мой отчим поступил  кларнетистом. Ему было двадцать два года, когда он познакомился с одним  странным человеком. В этом же уезде жил богатый граф, который разорился на  содержание домашнего театра. Этот граф отказал от должности капельмейстеру  своего оркестра, родом итальянцу, за дурное поведение. Капельмейстер был  действительно дурной человек. Когда его выгнали, он совершенно унизился, стал  ходить по деревенским трактирам, напивался, иногда просил милостыню, и уже  никто в целой губернии не хотел дать ему места. С этим-то человеком подружился  мой отчим. Связь эта была необъяснимая и странная, потому что никто не замечал,  чтоб он хоть сколько-нибудь изменился в своем поведении из подражания товарищу,  и даже сам помещик, который сначала запрещал ему водиться с итальянцем, смотрел  потом сквозь пальцы на их дружбу. Наконец, капельмейстер умер скоропостижно.  Его нашли поутру крестьяне во рву, у плотины. Нарядили следствие, и вышло, что  он умер от апоплексического удара. Имущество его сохранялось у отчима, который  тотчас же и представил доказательства, что имел полное право наследовать этим  имуществом: покойник оставил собственноручную записку, в которой делал Ефимова  своим наследником в случае своей смерти. Наследство состояло из черного фрака,  тщательно сберегавшегося покойником, который все еще надеялся достать себе  место, и скрипки, довольно обыкновенной с виду. Никто не оспаривал этого  наследства. Но только спустя несколько времени к помещику явился первый скрипач  графского оркестра с письмом от графа. В этом письме граф просил, уговаривал  Ефимова продать скрипку, оставшуюся после итальянца и которую граф очень желал  приобресть для своего оркестра. Он предлагал три тысячи рублей и прибавлял, что  уже несколько раз посылал за Егором Ефимовым, чтоб покончить торг лично, но что  тот упорно отказывался. Граф заключал тем, что цена скрипки настоящая, что он  не сбавляет ничего и в упорстве Ефимова видит для себя обидное подозрение  воспользоваться при торге его простотою и незнанием, а потому и просил  вразумить его.    

Помещик  немедленно послал за отчимом.    

– Для  чего ж ты не хочешь отдать скрипку? – спросил он его, – она тебе не  нужна. Тебе дают три тысячи рублей, это цена настоящая, и ты делаешь неразумно,  если думаешь, что тебе дадут больше. Граф тебя не станет обманывать.    

Ефимов  отвечал, что к графу он сам не пойдет, но если его пошлют, то на это будет воля  господская; графу он скрипку не продаст, А если у него захотят взять ее  насильно, то на это опять будет воля господская.    

Ясное  дело, что таким ответом он коснулся самой чувствительной струны в характере помещика.  Дело в том, что тот всегда с гордостию говорил, что знает, как обращаться со  своими музыкантами, потому что все они до одного истинные артисты и что,  благодаря им, его оркестр не только лучше графского, но и не хуже столичного.    

– Хорошо! –  отвечал помещик. – Я уведомлю графа, что ты не хочешь продать скрипку,  потому что ты не хочешь, потому что ты в полном праве продать или не продать,  понимаешь? Но я сам тебя спрашиваю: зачем тебе скрипка? Твой инструмент  кларнет, хоть ты и плохой кларнетист. Уступи ее мне. Я дам три тысячи. (Кто  знал, что это такой инструмент!)    

Ефимов  усмехнулся.    

– Нет,  сударь, я вам ее не продам, – отвечал он, – конечно, ваша воля...    

– Да  разве я тебя притесняю, разве я тебя принуждаю! – закричал помещик,  выведенный из себя, тем более что дело происходило при графском музыканте,  который мог заключить по этой сцене очень невыгодно об участи всех музыкантов  помещичьего оркестра. – Ступай же вон, неблагодарный! Чтоб я тебя не видал  с этих пор! Куда бы ты делся без меня с твоим кларнетом, на котором ты и играть  не умеешь? У меня же ты сыт, одет, получаешь жалованье; ты живешь на  благородной ноге, ты артист, но ты этого не хочешь понимать и не чувствуешь.  Ступай же вон и не раздражай меня своим присутствием!    

Помещик  гнал от себя всех, на кого сердился, потому что боялся за себя и за свою горячность.  А ни за что бы он не захотел поступить слишком строго с «артистом», как он  называл своих музыкантов.    

Торг не  состоялся, и, казалось, тем дело и кончилось, как вдруг, через месяц, графский  скрипач затеял ужасное дело: под своею ответственностью он подал на моего  отчима донос, в котором доказывал, что отчим виновен в смерти итальянца и  умертвил его с корыстною целью: овладеть богатым наследством. Он доказывал, что  завещание было выманено насильно, и обещался представить свидетелей своему  обвинению. Ни просьбы, ни увещания графа и помещика, вступившегося за моего  отчима, – ничто не могло поколебать доносчика в его намерении. Ему  представляли, что медицинское следствие над телом покойного капельмейстера было  сделано правильно, что доносчик идет против очевидности, может быть, по личной  злобе и по досаде, не успев овладеть драгоценным инструментом, который для него  покупали. Музыкант стоял на своем, божился, что он прав, доказывал, что  апоплексический удар произошел не от пьянства, а от отравы, и требовал  следствия в другой раз. С первого взгляда доказательства его показались серьезными.  Разумеется, делу дали ход. Ефимова взяли, отослали в городскую тюрьму. Началось  дело, которое заинтересовало всю губернию. Оно пошло очень быстро и кончилось  тем, что музыкант был уличен в ложном доносе. Его приговорили к справедливому  наказанию, но он до конца стоял на своем и уверял, что он прав. Наконец он  сознался, что не имеет никаких доказательств, что доказательства, им  представленные, выдуманы им самим, но что, выдумывая все это, он действовал по  предположению, по догадке, потому что до сей поры, когда уже было произведено  другое следствие, когда уже формально была доказана невинность Ефимова, он все  еще остается в полном убеждении, что причиною смерти несчастного капельмейстера  был Ефимов, хотя, может быть, он уморил его не отравой, а другим каким-нибудь  образом. Но над ним не успели исполнить приговора: он внезапно заболел  воспалением в мозгу, сошел с ума и умер в тюремном лазарете.    

В  продолжение всего этого дела помещик вел себя самым благородным образом. Он старался  о моем отчиме так, как будто тот был его родной сын. Несколько раз он приезжал  к нему в тюрьму утешать его, дарил ему денег, привозил к нему лучших сигар,  узнав, что Ефимов любил курить, и, когда отчим оправдался, задал праздник всему  оркестру. Помещик смотрел на дело Ефимова как на дело, касающееся всего  оркестра, потому что хорошим поведением своих музыкантов он дорожил если не  более, то по крайней мере наравне с их дарованиями. Прошел целый год, как вдруг  по губернии разнесся слух, что в губернский город приехал какой-то известный  скрипач, француз, и намерен дать мимоездом несколько концертов. Помещик тотчас  же начал стараться каким-нибудь образом залучить его к себе в гости. Дело шло  на лад; француз обещался приехать. Уже все было готово к его приезду, позван  был почти целый уезд, но вдруг все приняло другой оборот.    

В одно  утро докладывают, что Ефимов исчез неизвестно куда. Начались поиски, но и след  простыл. Оркестр был в чрезвычайном положении: недоставало кларнета, как вдруг,  три дня спустя после исчезновения Ефимова, помещик получает от француза письмо,  в котором тот надменно отказывался от приглашения, прибавляя, конечно  обиняками, что впредь будет чрезвычайно осторожен в сношениях с теми господами,  которые держат собственный оркестр музыкантов, что неэстетично видеть истинный  талант под управлением человека, который не знает ему цены, и что, наконец,  пример Ефимова, истинного артиста и лучшего скрипача, которого он только встречал  в России, служит достаточным доказательством справедливости слов его.    

Прочтя  это письмо, помещик был в глубоком изумлении. Он был огорчен до глубины души.  Как? Ефимов, тот самый Ефимов, о котором он так заботился, которому он так  благодетельствовал, этот Ефимов так беспощадно, бессовестно оклеветал его в  глазах европейского артиста, такого человека, мнением которого он высоко  дорожил! И наконец, письмо было необъяснимо в другом отношении: уведомляли, что  Ефимов артист с истинным талантом, что он скрипач, но что не умели угадать его  таланта и принуждали его заниматься другим инструментом. Все это так поразило  помещика, что он немедленно собрался ехать в город для свидания с французом,  как вдруг получил записку от графа, в которой тот приглашал его немедленно к  себе и уведомлял, что ему известно все дело, что заезжий виртуоз теперь у него,  вместе с Ефимовым, что он, будучи изумлен дерзостью и клеветой последнего,  приказал задержать его и что, наконец, присутствие помещика необходимо и потому  еще, что обвинение Ефимова касается даже самого графа; дело это очень важно, и  нужно его разъяснить как можно скорее.    

Помещик,  немедленно отправившись к графу, тотчас же познакомился с французом и объяснил  всю историю моего отчима, прибавив, что он не подозревал в Ефимове такого  огромного таланта, что Ефимов был у него, напротив, очень плохим кларнетистом и  что он только в первый раз слышит, будто оставивший его музыкант – скрипач. Он  прибавил еще, что Ефимов человек вольный, пользовался полною свободою и всегда,  во всякое время, мог бы оставить его, если б действительно был притеснен.  Француз был в удивлении. Позвали Ефимова, и его едва можно было узнать: он вел  себя заносчиво, отвечал с насмешкою и настаивал в справедливости того, что  успел наговорить французу. Все это до крайности раздражило графа, который прямо  сказал моему отчиму, что он негодяй, клеветник и достоин самого постыдного  наказания.    

– Не  беспокойтесь, ваше сиятельство, я уже довольно с вами знаком и знаю вас  хорошо, – отвечал мой отчим, – по вашей милости, я едва ушел от  уголовного наказания. Знаю, по чьему наущенью Алексей Никифорыч, ваш бывший  музыкант, донес на меня.    

Граф был  вне себя от гнева, услышав такое ужасное обвинение. Он едва мог совладеть с  собою; но случившийся в зале чиновник, который заехал к графу по делу, объявил,  что он не может оставить всего этого без последствий, что обидная грубость  Ефимова заключает в себе злое, несправедливое обвинение, клевету и он  покорнейше просит позволить арестовать его сейчас же, в графском доме. Француз  изъявил полное негодование и сказал, что не понимает такой черной неблагодарности.  Тогда мой отчим ответил с запальчивостью, что лучше наказание, суд и хоть опять  уголовное следствие, чем то житье, которое он испытал до сих пор, состоя в  помещичьем оркестре и не имея средств оставить его раньше, за своею крайнею  бедностью, и с этими словами вышел из залы вместе с арестовавшими его. Его  заперли в отдаленную комнату дома и пригрозили, что завтра же отправят его в  город.    

Около  полуночи отворилась дверь в комнату арестанта. Вошел помещик. Он был в халате,  в туфлях и держал в руках зажженный фонарь. Казалось, он не мог заснуть, и  мучительная забота заставила его в такой час оставить постель. Ефимов не спал и  с изумлением взглянул на вошедшего. Тот поставил фонарь и в глубоком волнении  сел против него на стул.    

– Егор, –  сказал он ему, – за что ты так обидел меня?    

Ефимов  не отвечал. Помещик повторил свой вопрос, и какое-то глубокое чувство, какая-то  странная тоска звучала в словах его.    

– А  бог знает, за что я так обидел вас, сударь! – отвечал наконец мой отчим,  махнув рукою, – знать, бес попутал меня! И сам не знаю, кто меня на все  это наталкивает! Ну, не житье мне у вас, не житье... Сам дьявол привязался ко  мне!    

– Егор! –  начал снова помещик, – воротись ко мне; я все позабуду, все тебе прощу. Слушай:  ты будешь первым из моих музыкантов; я положу тебе не в пример другим  жалованье...    

– Нет,  сударь, нет, и не говорите: не жилец я у вас! Я вам говорю, что дьявол ко мне  навязался. Я у вас дом зажгу, коли останусь; на меня находит, и такая тоска  подчас, что лучше бы мне на свет не родиться! Теперь я и за себя отвечать не  могу: уж вы лучше, сударь, оставьте меня. Это все с тех пор, как тот дьявол  побратался со мною...    

– Кто? –  спросил помещик.    

– А  вот, что издох как собака, от которой свет отступился, итальянец.    

– Это  он тебя, Егорушка, играть выучил?    

– Да!  Многому он меня научил на мою погибель. Лучше б мне никогда его не видать.    

– Разве  и он был мастер на скрипке, Егорушка?    

– Нет,  он сам мало знал, а учил хорошо. Я сам выучился; он только показывал, – и  легче, чтоб у меня рука отсохла, чем эта наука. Я теперь сам не знаю, чего  хочу. Вот спросите, сударь: «Егорка! чего ты хочешь? все могу тебе дать», –  а я, сударь, ведь ни слова вам в ответ не скажу, затем что сам не знаю, чего  хочу. Нет, уж вы лучше, сударь, оставьте меня, в другой раз говорю. Уж я  что-нибудь такое над собой сделаю, чтоб меня куда-нибудь подальше спровадили,  да и дело с концом!    

– Егор! –  сказал помещик после минутного молчания, – я тебя так не оставлю. Коли не  хочешь служить у меня, ступай; ты же человек вольный, держать тебя я не могу;  но я теперь так не уйду от тебя. Сыграй мне что-нибудь, Егор, на твоей скрипке,  сыграй! ради бога, сыграй! Я тебе не приказываю, пойми ты меня, я тебя не  принуждаю; я тебя прошу слезно: сыграй мне, Егорушка, ради бога, то, что ты  французу играл! Отведи душу! Ты упрям, и я упрям; знать, у меня тоже свой  норов, Егорушка! Я тебя чувствую, почувствуй и ты, как я. Жив не могу быть,  покамест ты мне не сыграешь того, по своей доброй воле и охоте, что французу  играл.    

– Ну,  быть так! – сказал Ефимов. – Дал я, сударь, зарок никогда перед вами  не играть, именно перед вами, а теперь сердце мое разрешилось. Сыграю я вам, но  только в первый и последний раз, и больше, сударь, вам никогда и нигде меня не  услышать, хоть бы тысячу рублей мне посулили.    

Тут он  взял скрипку и начал играть свои варияции на русские песни. Б. говорил, что эти  варияции – его первая и лучшая пьеса на скрипке и что больше он никогда ничего  не играл так хорошо и с таким вдохновением. Помещик, который и без того не мог  равнодушно слышать музыку, плакал навзрыд. Когда игра кончилась, он встал со  стула, вынул триста рублей, подал их моему отчиму и сказал:    

– Теперь  ступай, Егор. Я тебя выпущу отсюда и сам все улажу с графом; но слушай: больше  уж ты со мной не встречайся. Перед тобой дорога широкая, и коль столкнемся на  ней, так и мне и тебе будет обидно. Ну, прощай!.. Подожди! еще один мой совет  тебе на дорогу, только один: не пей и учись, все учись; не зазнавайся! Говорю  тебе, как бы отец твой родной сказал тебе. Смотри же, еще раз повторяю: учись и  чарки не знай, а хлебнешь раз с горя (а горя-то много будет!) – пиши пропало,  все к бесу пойдет, и, может, сам где-нибудь во рву, как твой итальянец,  издохнешь. Ну, теперь прощай!.. Постой, поцелуй меня!    

Они  поцеловались, и вслед за тем мой отчим вышел на свободу.    

Едва он  очутился на свободе, как тотчас же начал тем, что прокутил в ближайшем уездном  городе свои триста рублей, побратавшись в то же время с самой черной, грязной  компанией каких-то гуляк, и кончил тем, что, оставшись один в нищете и без  всякой помощи, вынужден был вступить в какой-то жалкий оркестр бродячего  провинциального театра в качестве первой и, может быть, единственной скрипки.  Все это не совсем согласовалось с его первоначальными намерениями, которые  состояли в том, чтоб как можно скорее идти в Петербург учиться, достать себе  хорошее место и вполне образовать из себя артиста. Но житье в маленьком  оркестре не сладилось. Мой отчим скоро поссорился с антрепренером  странствующего театра и оставил его. Тогда он совершенно упал духом и даже  решился на отчаянную меру, глубоко язвившую его гордость. Он написал письмо к  известному нам помещику, изобразил ему свое положение и просил денег. Письмо  было написано довольно независимо, но ответа на него не последовало. Тогда он  написал другое, в котором, в самых унизительных выражениях, называя помещика  своим благодетелем и величая его титулом настоящего ценителя искусств, просил  его опять о вспоможении. Наконец ответ пришел. Помещик прислал сто рублей и  несколько строк, писанных рукою его камердинера, в которых объявлял, чтоб  впредь избавить его от всяких просьб. Получив эти деньги, отчим тотчас же хотел  отправиться в Петербург, но, по расплате долгов, денег оказалось, так мало, что  о путешествии нельзя было и думать. Он снова остался в провинции, опять  поступил в какой-то провинциальный оркестр, потом опять не ужился в нем и, переходя  таким образом с одного места на другое, с вечной идеей попасть в Петербург  как-нибудь в скором времени, пробыл в провинции целые шесть лет. Наконец  какой-то ужас напал на него. С отчаянием заметил он, сколько потерпел его  талант, беспрерывно стесняемый беспорядочною, нищенскою жизнию, и в одно утро  он бросил своего антрепренера, взял свою скрипку и пришел в Петербург, почти  прося милостыню. Он поселился где-то на чердаке и тут-то в первый раз сошелся с  Б., который только что приехал из Германии и тоже замышлял составить себе  карьеру. Они скоро подружились, и Б. с глубоким чувством вспоминает даже и  теперь об этом знакомстве. Оба были молоды, оба с одинаковыми надеждами, и оба  с одною и тою же целью. Но Б. еще был в первой молодости; он перенес еще мало  нищеты и горя; сверх того, он был прежде всего немец и стремился к своей цели  упрямо, систематически, с совершенным сознанием сил своих и почти рассчитав заранее,  что из него выйдет, – тогда как товарищу его было уже тридцать лет, тогда  как уже он устал, утомился, потерял всякое терпение и выбился из первых,  здоровых сил своих, принужденный целые семь лет из-за куска хлеба бродяжничать  по провинциальным театрам и по оркестрам помещиков. Его поддерживала только  одна вечная, неподвижная идея – выбиться наконец из скверного положения,  скопить денег и попасть в Петербург. Но эта идея была темная, неясная; это был  какой-то неотразимый внутренний призыв, который наконец с годами потерял свою  первую ясность в глазах самого Ефимова, и когда он явился в Петербург, то уже  действовал почти бессознательно, по какой-то вечной, старинной привычке вечного  желания и обдумывания этого путешествия и почти уже сам не зная, что придется  ему делать в столице. Энтузиазм его был какой-то судорожный, желчный,  порывчатый, как будто он сам хотел обмануть себя этим энтузиазмом и увериться  через него, что еще не иссякли в нем первая сила, первый жар, первое  вдохновение. Этот беспрерывный восторг поразил холодного, методического Б.; он  был ослеплен и приветствовал моего отчима как будущего великого музыкального  гения. Иначе он не мог и представить себе будущую судьбу своего товарища. Но  вскоре Б. открыл глаза и разгадал его совершенно. Он ясно увидел, что вся эта  порывчатость, горячка и нетерпение – не что иное, как бессознательное отчаяние  при воспоминании о пропавшем таланте; что даже, наконец, и самый талант, может  быть, и в самом-то начале был вовсе не так велик, что много было ослепления,  напрасной самоуверенности, первоначального самоудовлетворения и беспрерывной фантазии,  беспрерывной мечты о собственном гении. «Но, – рассказывал Б., – я не  мог не удивляться странной натуре моего товарища. Передо мной совершалась въявь  отчаянная, лихорадочная борьба судорожно напряженной воли и внутреннего  бессилия. Несчастный целые семь лет до того удовлетворялся одними мечтами о  будущей славе своей, что даже не заметил, как потерял самое первоначальное в  нашем искусстве, как утратил даже самый первоначальный механизм дела. А между  тем в его беспорядочном воображении поминутно создавались самые колоссальные  планы для будущего. Мало того, что он хотел быть первоклассным гением, одним из  первых скрипачей в мире; мало того, что уже почитал себя таким гением, –  он, сверх того, думал еще сделаться композитором, не зная ничего о  контрапункте. Но всего более изумляло меня, – прибавлял Б., – то, что  в этом человеке, при его полном бессилии, при самых ничтожных познаниях в  технике искусства, – было такое глубокое, такое ясное и, можно сказать,  инстинктивное понимание искусства. Он до того сильно чувствовал его и понимал  про себя, что не диво, если заблудился в собственном сознании о самом себе и  принял себя, вместо глубокого, инстинктивного критика искусства, за жреца  самого искусства, за гения. Порой ему удавалось на своем грубом, простом языке,  чуждом всякой науки, говорить мне такие глубокие истины, что я становился в  тупик и не мог понять, каким образом он угадал это все, никогда ничего не  читав, никогда ничему не учившись, и я много обязан ему, – прибавлял  Б., – ему и его советам в собственном усовершенствовании. Что же касается  до меня, – продолжал Б., – то я был спокоен насчет себя самого. Я  тоже страстно любил свое искусство, хотя знал при самом начале моего пути, что  большего мне не дано, что я буду, в собственном смысле, чернорабочий в  искусстве; но зато я горжусь тем, что не зарыл, как ленивый раб, того, что мне  дано было от природы, а, напротив, возрастил сторицею, и если хвалят мою  отчетливость в игре, удивляются выработанности механизма, то всем этим я обязан  беспрерывному, неусыпному труду, ясному сознанию сил своих, добровольному  самоуничтожению и вечной вражде к заносчивости, к раннему самоудовлетворению и  к лени как естественному следствию этого самоудовлетворения».    

Б. в  свою очередь попробовал поделиться советами со своим товарищем, которому так  подчинился в самом начале, но только напрасно сердил его. Между ними  последовало охлаждение. Вскоре Б. заметил, что товарищем его все чаще и чаще  начинает овладевать апатия, тоска и скука, что порывы энтузиазма его становятся  реже и реже и что за всем этим последовало какое-то мрачное, дикое уныние.  Наконец, Ефимов начал оставлять свою скрипку и не притрогивался иногда к ней по  целым неделям. До совершенного падения было недалеко, и вскоре несчастный впал  во все пороки. От чего предостерегал его помещик, то и случилось: он предался  неумеренному пьянству. Б. с ужасом смотрел на него; советы его не  подействовали, да и, кроме того, он боялся выговорить слово. Мало-помалу Ефимов  дошел до самого крайнего цинизма: он нисколько не совестился жить на счет Б. и  даже поступал так, как будто имел на то полное право. Между тем средства к  жизни истощались; Б. кое-как перебивался уроками или нанимался играть на вечеринках  у купцов, у немцев, у бедных чиновников, которые хотя понемногу, но что-нибудь  платили. Ефимов как будто не хотел и заметить нужды своего товарища: он  обращался с ним сурово и по целым неделям не удостоивал его ни одним словом.  Однажды Б. заметил ему самым кротким образом, что не худо бы ему было не  слишком пренебрегать своей скрипкой, чтоб не отучить от себя совсем  инструмента; тогда Ефимов совсем рассердился и объявил, что он нарочно не  дотронется никогда до своей скрипки, как будто воображая, что кто-нибудь будет  упрашивать его о том на коленях. Другой раз Б. понадобился товарищ, чтоб играть  на одной вечеринке, и он пригласил Ефимова. Это приглашение привело Ефимова в  ярость. Он с запальчивостью объявил, что он не уличный скрипач и не будет так  подл, как Б., чтоб унижать благородное искусство, играя перед подлыми  ремесленниками, которые ничего не поймут в его игре и таланте. Б. не ответил на  это ни слова, но Ефимов, надумавшись об этом приглашении в отсутствие своего  товарища который ушел играть, вообразил, что все это было только намеком на то,  что он живет на счет Б., и желание дать знать, чтоб он тоже попробовал  заработывать деньги. Когда Б. воротился, Ефимов вдруг стал укорять его за  подлость его поступка и объявил что не останется более с ним не минуты. Он действительно  исчез куда-то на два дня, но на третий явился опять, как ни в чем не бывало, и  снова начал продолжать свою прежнюю жизнь.    

Только  прежняя свычка и дружба да еще сострадание, которое чувствовал Б. к погибшему  человеку, удерживали его от намерения кончить такое безобразное житье и  расстаться навсегда со своим товарищем. Наконец они расстались. Б. улыбнулось  счастье: он приобрел чье-то сильное покровительство, и ему удалось дать  блестящий концерт. В это время он уже был превосходный артист, и скоро его  быстро возрастающая известность доставила ему место в оркестре оперного театра,  где он так скоро составил себе вполне заслуженный успех. Расставаясь, он дал  Ефимову денег и со слезами умолял его возвратиться на истинный путь. Б. и  теперь не может вспомнить об нем без особенного чувства. Знакомство с Ефимовым  было одним из самых глубоких впечатлений его молодости. Вместе они начали свое  поприще, так горячо привязались друг к другу, и даже самая странность, самые  грубые, резкие недостатки Ефимова привязывали к нему Б. еще сильнее. Б. понимал  его; он видел его насквозь и предузнавал, чем все это кончится. При расставанье  они обнялись и оба заплакали. Тогда Ефимов, сквозь слезы и рыдания, проговорил,  что он погибший, несчастнейший человек, что он давно это знал, но что теперь  только усмотрел ясно свою гибель.    

– У  меня нет таланта! – заключил он, побледнев как мертвый.    

Б. был  сильно тронут.    

– Послушай,  Егор Петрович, – говорил он ему, – что ты над собою делаешь? Ты ведь  только губишь себя своим отчаянием; у тебя нет ни терпения, ни мужества. Теперь  ты говоришь в припадке уныния, что у тебя нет таланта. Неправда! У тебя есть  талант, я тебя в том уверяю. У тебя он есть. Я вижу это уж по одному тому, как  ты чувствуешь и понимаешь искусство. Это я докажу тебе и всею твоею жизнию. Ты  же рассказывал мне о своем прежнем житье. И тогда тебя посетило бессознательно  то же отчаяние. Тогда твой первый учитель, этот странный человек, о котором ты  мне так много рассказывал, впервые пробудил в тебе любовь к искусству и угадал  твой талант. Ты так же сильно и тяжело почувствовал это тогда, как и теперь  чувствуешь. Но ты не знал сам, что с тобою делается. Тебе не жилось в доме  помещика, и ты сам не знал, чего тебе хотелось. Учитель твой умер слишком рано.  Он оставил тебя только с одними неясными стремлениями и, главное, не объяснил  тебе тебя же самого. Ты чувствовал, что тебе нужна другая дорога, более  широкая, что тебе суждены другие цели, но ты не понимал, как это сделается, и в  тоске своей возненавидел все, что тебя окружало тогда. Твои шесть лет бедности  и нищеты не погибли даром; ты учился, ты думал, ты сознавал себя и свои силы,  ты понимаешь теперь искусство и свое назначение. Друг мой, нужно терпение и  мужество. Тебя ждет жребий завиднее моего: ты во сто раз более художник, чем я;  но дай бог тебе хоть десятую долю моего терпения. Учись и не пей, как говорил  тебе твой добрый помещик, а главное – начинай сызнова, с азбуки. Что тебя  мучит? бедность, нищета. Но бедность и нищета образуют художника. Они  неразлучны с началом. Ты еще никому не нужен теперь, никто тебя и знать не  хочет; так свет идет. Подожди, не то еще будет, когда узнают, что в тебе есть  дарование. Зависть, мелочная подлость, а пуще всего глупость налягут на тебя  сильнее нищеты. Таланту нужно сочувствие, ему нужно, чтоб его понимали, а ты  увидишь, какие лица обступят тебя, когда ты хоть немного достигнешь цели. Они  будут ставить ни во что и с презрением смотреть на то, что в тебе выработалось  тяжким трудом, лишениями, голодом, бессонными ночами. Они не ободрят, не утешат  тебя, твои будущие товарищи; они не укажут тебе на то, что в тебе хорошо и  истинно, но с злою радостью будут поднимать каждую ошибку твою, будут указывать  тебе именно на то, что у тебя дурно, на то, в чем ты ошибаешься, и под наружным  видом хладнокровия и презрения к тебе будут как праздник праздновать каждую  твою ошибку (будто кто-нибудь был без ошибок!). Ты же заносчив, ты часто  некстати горд и можешь оскорбить самолюбивую ничтожность, и тогда беда – ты  будешь один, а их много; они тебя истерзают булавками. Даже я начинаю это  испытывать. Ободрись же теперь! Ты еще совсем не так беден, ты можешь жить, не  пренебрегай черной работой, руби дрова, как я рубил их на вечеринках у бедных  ремесленников. Но ты нетерпелив, ты болен своим нетерпением, у тебя мало  простоты, ты слишком хитришь, слишком много думаешь, много даешь работы своей  голове; ты дерзок на словах и трусишь, когда придется взять в руки смычок. Ты  самолюбив, и в тебе мало смелости. Смелей же, подожди, поучись, и если не  надеешься на силы свои, так иди на авось; в тебе есть жар, есть чувство. Авось  дойдешь до цели, а если нет, все-таки иди на авось: не потеряешь ни в каком  случае, потому что выигрыш слишком велик. Тут, брат, наше авось – дело  великое!    

Ефимов  слушал своего бывшего товарища с глубоким чувством. Но по мере того как он говорил,  бледность сходила со щек его; они оживились румянцем; глаза его сверкали  непривычным огнем смелости и надежды. Скоро эта благородная смелость перешла в  самоуверенность, потом в обычную дерзость, и, наконец, когда Б. оканчивал свое  увещание, Ефимов уже слушал его рассеянно и с нетерпением. Однакож он горячо  сжал ему руку, поблагодарил его и, скорый в своих переходах от глубокого  самоуничтожения и уныния до крайней надменности и дерзости, объявил  самонадеянно, чтоб друг его не беспокоился об его участи, что он знает, как  устроить свою судьбу, что скоро и он надеется достать себе покровительство,  даст концерт и тогда разом зазовет себе и славу и деньги. Б. пожал плечами, но  не противоречил своему бывшему товарищу, и они расстались, хотя, разумеется,  ненадолго. Ефимов тотчас же прожил данные ему деньги и пришел за ними в другой  раз, потом в третий, потом в четвертый, потом в десятый, наконец Б. потерял терпение  и не сказывался дома. С тех пор он потерял его совсем из виду.    

Прошло  несколько лет. Один раз Б., возвращаясь с репетиции домой, наткнулся в одном  переулке, у входа в грязный трактир, на человека дурно одетого, хмельного,  который назвал его по имени. Это был Ефимов. Он очень изменился, пожелтел, отек  в лице; видно было, что беспутная жизнь положила на него свое клеймо  неизгладимым образом. Б. обрадовался чрезвычайно и, не успев перемолвить с ним  двух слов, пошел за ним в трактир, куда тот потащил его. Там, в отдаленной  маленькой закопченной комнате, он разглядел поближе своего товарища. Тот был почти  в лохмотьях, в худых сапогах; растрепанная манишка его была вся залита вином.  Волосы на голове его начали седеть и вылезать.    

– Что  с тобою? Где ты теперь? – спрашивал Б.    

Ефимов  сконфузился, даже сробел сначала, отвечал бессвязно и отрывисто, так что Б. подумал,  что он видит пред собою помешанного. Наконец Ефимов признался, что не может  ничего говорить, если не дадут выпить водки, и что в трактире ему уже давно не  верят. Говоря это, он краснел, хотя и постарался ободрить себя каким-то бойким  жестом; но вышло что-то нахальное, выделанное, назойливое, так что все было  очень жалко и возбудило сострадание в добром Б., который увидел, что опасения  его сбылись вполне. Однако ж он приказал подать водки. Ефимов изменился в лице  от благодарности и до того потерялся, что со слезами на глазах готов был целовать  руки своего благодетеля. За обедом Б. узнал с величайшим удивлением, что  несчастный женат. Но еще более изумился он, когда тут же узнал, что жена  составила все его несчастие и горе и что женитьба убила вполне весь талант его.    

– Как  так? – спросил Б.    

– Я,  брат, уже два года как не беру в руки скрипку, – отвечал Ефимов. –  Баба, кухарка, необразованная, грубая женщина. Чтоб ее!.. Только деремся,  больше ничего не делаем.    

– Да  зачем же ты женился, коли так?    

– Есть  было нечего. Я познакомился с ней; у ней было рублей с тысячу: я и женился  очертя голову. Она же влюбилась в меня. Сама ко мне повисла на шею. Кто ее  наталкивал! Деньги прожиты, пропиты, братец, и – какой тут талант! Все пропало!    

Б.  увидел, что Ефимов как будто спешил в чем-то перед ним оправдаться.    

– Все  бросил, все бросил, – прибавил он. Тут он ему объявил, что в последнее  время почти достиг совершенства на скрипке, что, пожалуй, хотя Б. и из первых  скрипачей в городе, а ему и в подметки не станет, если он захочет того.    

– Так  за чем же дело стало? – сказал удивленный Б. – Ты бы искал себе  места?    

– Не  стоит! – сказал Ефимов, махнув рукою. – Кто из вас там хоть  что-нибудь понимает! Что вы знаете? Шиш, ничего, вот что вы знаете! Плясовую  какую-нибудь в балетце каком прогудеть – ваше дело. Скрипачей-то вы дорогих и  не видали и не слыхали. Чего вас трогать; оставайтесь себе, как хотите!    

Тут  Ефимов снова махнул рукой и покачнулся на стуле, потому что порядочно охмелел.  Затем он стал звать к себе Б.; но тот отказался, взял его адрес и уверил, что  завтра же зайдет к нему. Ефимов, который теперь уже был сыт, насмешливо  поглядывал на своего бывшего товарища и всячески старался чем-нибудь уколоть  его. Когда они уходили, он схватил богатую шубу Б. и подал ее, как низший  высшему. Проходя мимо первой комнаты, он остановился и отрекомендовал Б.  трактирщикам и публике как первую и единственную скрипку в целой столице. Одним  словом, он был чрезвычайно грязен в эту минуту.    

Б.,  однако ж, отыскал его на другое утро на чердаке, где все мы жили тогда в  крайней бедности, в одной комнате. Мне было тогда четыре года, и уже два года  тому, как матушка моя вышла за Ефимова. Это была несчастная женщина. Прежде она  была гувернантка, была прекрасно образована, хороша собой и, по бедности, вышла  замуж за старика чиновника, моего отца. Она жила с ним только год. Когда же  отец мой умер скоропостижно и скудное наследство было разделено между его  наследниками, матушка осталась одна со мною, с ничтожною суммою денег, которая  досталась на ее долю. Идти в гувернантки опять, с малолетним ребенком на руках,  было трудно. В это время, каким-то случайным образом, она встретилась с  Ефимовым и действительно влюбилась в него. Она была энтузиастка, мечтательница,  видела в Ефимове какого-то гения, поверила его заносчивым словам о блестящей  будущности; воображению ее льстила славная участь быть опорой,  руководительницей гениального человека, и она вышла за него замуж. В первый же  месяц исчезли все ее мечты и надежды, и перед ней осталась жалкая действительность.  Ефимов который действительно женился, может быть, из-за того, что у матушки  моей была какая-нибудь тысяча рублей денег, как только они были прожиты, сложил  руки и, как будто радуясь предлогу, немедленно объявил всем и каждому, что  женитьба сгубила его талант, что ему нельзя было работать в душной комнате,  глаз на глаз с голодным семейством, что тут не пойдут на ум песни да музыка и  что, наконец, видно, ему на роду написано было такое несчастие. Кажется, он и  сам потом уверялся в справедливости своих жалоб и, казалось, обрадовался новой  отговорке. Казалось, этот несчастный, погибший талант сам искал внешнего  случая, на который бы можно было свалить все неудачи, все бедствия. Увериться  же в ужасной мысли, что он уже давно и навсегда погиб для искусства, он не мог.  Он судорожно боролся, как с болезненным кошмаром, с этим ужасным убеждением, и,  наконец, когда действительность одолевала его, когда минутами открывались его  глаза, он чувствовал, что готов был сойти с ума от ужаса. Он не мог так легко  разувериться в том, что так долго составляло всю жизнь его, и до последней минуты  своей думал, что минута еще не ушла. В часы сомнения он предавался пьянству,  которое своим безобразным чадом прогоняло тоску его. Наконец, он, может быть,  сам не знал, как необходима была ему жена в это время. Это была живая  отговорка, и, действительно, мой отчим чуть не помешался на той идее, что,  когда он схоронит жену, которая погубила его, все пойдет своим чередом.  Бедная матушка не понимала его. Как настоящая мечтательница, она не вынесла и  первого шага в враждебной действительности: она сделалась вспыльчива, желчна,  бранчива, поминутно ссорилась с мужем, который находил какое-то наслаждение  мучить ее, и беспрестанно гнала его за работу. Но ослепление, неподвижная идея  моего отчима, его сумасбродство сделали его почти бесчеловечным и  бесчувственным. Он только смеялся и поклялся не брать в руки скрипки до самой  смерти жены, что и объявил ей с жестокой откровенностью. Матушка, которая до  самой смерти своей страстно любила его, несмотря ни на что, не могла выносить  такой жизни. Она сделалась вечно больною, вечно страждущею, жила в беспрерывных  терзаниях, и кроме всего этого горя на нее одну пала вся забота о пропитании  семейства. Она начала готовить кушанье и сначала открыла у себя стол для приходящих.  Но муж таскал у нее потихоньку все деньги, и она принуждена была часто отсылать  вместо обеда пустую посуду тем, для которых работала. Когда Б. посетил нас, она  занималась мытьем белья и перекрашиванием старого платья. Таким образом, мы все  кое-как перебивались на нашем чердаке.    

Нищета  нашего семейства поразила Б.    

– Послушай,  вздор ты все говоришь, – сказал он отчиму, – где тут убитый талант?  Она же тебя кормит, а ты что тут делаешь?    

– А  ничего! – отвечал отчим.    

Но Б.  еще не знал всех бедствий матушки. Муж часто заводил к себе в дом целые ватаги  разных сорванцов и буянов, и тогда чего не было!    

Б. долго  убеждал своего прежнего товарища; наконец объявил ему, что если он не захочет  исправиться, то ни в чем ему не поможет; сказал без околичностей, что денег ему  не даст, потому что он их пропьет, и попросил наконец сыграть ему что-нибудь на  скрипке, чтоб посмотреть, что можно будет для него сделать. Когда же отчим  пошел за скрипкой, Б. потихоньку стал давать денег моей матери, но та не брала.  В первый раз ей приходилось принимать подаяние! Тогда Б. отдал их мне, и бедная  женщина залилась слезами. Отчим принес скрипку, но сначала попросил водки,  сказав, что без этого не может играть. Послали за водкой. Он выпил и  расходился.    

– Я  сыграю тебе что-нибудь из моего собственного, по дружбе, – сказал он Б. и  вытащил толстую запыленную тетрадь из-под комода.    

– Все  это я сам написал, – сказал он, указывая на тетрадь. – Вот ты  увидишь! Это, брат, не ваши балетцы!    

Б. молча  просмотрел несколько страниц; потом развернул ноты, которые были при нем, и  попросил отчима, оставив в стороне собственное сочинение, разыграть что-нибудь  из того, что он сам принес.    

Отчим  немного обиделся, однакож, боясь потерять новое покровительство, исполнил приказание  Б. Тут Б. увидел, что прежний товарищ его действительно много занимался и  приобрел во время их разлуки, хотя хвалился, что уже с самой женитьбы не берет  в руки инструмента. Надобно было видеть радость моей бедной матери. Она глядела  на мужа и снова гордилась им. Искренно обрадовавшись, добрый Б. решился  пристроить отчима. Он уже тогда имел большие связи и немедленно стал просить и  рекомендовать своего бедного товарища, взяв с него предварительное слово, что  он будет вести себя хорошо. А покамест он одел его получше, на свой счет, и повел  к некоторым известным лицам, от которых зависело то место, которое он хотел  достать для него. Дело в том, что Ефимов чванился только на словах, но,  кажется, с величайшею радостью принял предложение своего старого друга. Б.  рассказывал, что ему становилось стыдно за всю лесть и за все униженное  поклонение, которыми отчим старался его задобрить, боясь как-нибудь потерять  его благорасположение. Он понимал, что его ставят на хорошую дорогу, и даже  перестал пить. Наконец ему приискали место в оркестре театра. Он выдержал  испытание хорошо, потому что в один месяц прилежания и труда воротил все, что  потерял в полтора года бездействия, обещал и впредь заниматься и быть исправным  и точным в своих новых обязанностях. Но положение нашего семейства совсем не  улучшилось. Отчим не давал матушке ни копейки из жалованья, все проживал сам,  пропивал и проедал с новыми приятелями, которых тотчас же завел целый кружок.  Он водился преимущественно с театральными служителями, хористами, фигурантами –  одним словом, с таким народом, между которым мог первенствовать, и избегал людей  истинно талантливых. Он успел им внушить к себе какое-то особенное уважение,  тотчас же натолковал им, что он непризнанный человек, что он с великим  талантом, что его сгубила жена и что, наконец, их капельмейстер ничего не  смыслит в музыке. Он смеялся над всеми артистами оркестра, над выбором пьес,  которые ставят на сцену, и, наконец, над самыми авторами игравшихся опер.  Наконец, он начал толковать какую-то новую теорию музыки, – словом, надоел  всему оркестру, перессорился с товарищами, с капельмейстером, грубил начальству,  приобрел репутацию самого беспокойного, самого вздорного и вместе с тем самого  ничтожного человека и довел до того, что стал для всех невыносимым.    

И  действительно, было чрезвычайно странно видеть, что такой незначительный  человек, такой дурной, бесполезный исполнитель и нерадивый музыкант в то же  время с такими огромными претензиями, с такою хвастливостью, чванством, с таким  резким тоном.    

Кончилось  тем, что отчим поссорился с Б., выдумал самую скверную сплетню, самую гадкую  клевету и пустил ее в ход за очевидную истину. Его выжили из оркестра после  полугодовой беспорядочной службы за нерадивость в исполнении обязанности и  нетрезвое поведение. Но он не покинул так скоро своего места. Скоро его увидели  в прежних лохмотьях, потому что порядочное платье все было снова продано и  заложено. Он стал приходить к прежним сослуживцам, рады или не рады были они  такому гостю, разносил сплетни, болтал вздор, плакался на свое житье-бытье и  звал всех к себе глядеть злодейку жену его. Конечно, нашлись слушатели, нашлись  такие люди, которые находили удовольствие, напоив выгнанного товарища,  заставлять его болтать всякий вздор. К тому же он говорил всегда остро и умно и  пересыпал свою речь едкою желчью и разными циническими выходками, которые  нравились известного рода слушателям. Его принимали за какого-то сумасбродного  шута, которого иногда приятно заставить болтать от безделья. Любили дразнить  его, говоря при нем о каком-нибудь новом заезжем скрипаче. Слыша это, Ефимов менялся  в лице, робел, разузнавал, кто приехал и кто такой новый талант, и тотчас же  начинал ревновать к его славе. Кажется, только с этих пор началось его  настоящее систематическое помешательство – его неподвижная идея о том, что он  первейший скрипач, по крайней мере в Петербурге, но что он гоним судьбою,  обижен, по разным интригам не понят и находится в неизвестности. Последнее даже  льстило ему, потому что есть такие характеры, которые очень любят считать себя  обиженными и угнетенными, жаловаться на это вслух или утешать себя втихомолку,  поклоняясь своему непризнанному величию. Всех петербургских скрипачей он знал  наперечет и, по своим понятиям, ни в ком из них не находил себе соперника.  Знатоки и дилетанты, которые знали несчастного сумасброда, любили заговорить  при нем о каком-нибудь известном, талантливом скрипаче, чтоб заставить его  говорить в свою очередь. Они любили его злость, его едкие замечания, любили  дельные и умные вещи, которые он говорил, критикуя игру своих мнимых соперников.  Часто не понимали его, но зато были уверены, что никто в свете не умеет так  ловко и в такой бойкой карикатуре изобразить современные музыкальные  знаменитости. Даже эти самые артисты, над которыми он так насмехался, немного  боялись его, потому что знали его едкость, сознавались в дельности нападок его  и в справедливости его суждения в том случае, когда нужно было хулить. Его  как-то привыкли видеть в коридорах театра и за кулисами. Служители пропускали  его беспрепятственно, как необходимое лицо, и он сделался каким-то домашним  Ферситом.[1]  Такое житье продолжалось года два или три; но наконец он наскучил всем даже и в  этой последней роли. Последовало формальное изгнание, и, в последние два года  своей жизни, отчим как будто в воду канул и его уже нигде не видали. Впрочем,  Б. встретил его два раза, но в таком жалком виде, что сострадание еще раз взяло  в нем верх над отвращением. Он позвал его, но отчим обиделся, сделал вид, будто  ничего не слыхал, нахлобучил на глаза свою старую исковерканную шляпу и прошел  мимо. Наконец, в какой-то большой праздник Б. доложили поутру, что пришел его  поздравить прежний товарищ его, Ефимов. Б. вышел к нему. Ефимов стоял хмельной,  начал кланяться чрезвычайно низко, чуть не в ноги, что-то шевелил губами и  упорно не хотел идти в комнаты. Смысл его поступка был тот, что где, дескать,  нам, бесталанным людям, водиться с такою знатью, как вы; что для нас, маленьких  людей, довольно и лакейского места, чтоб с праздником поздравить: поклонимся и  уйдем отсюда. Одним словом, все было сально, глупо и отвратительно гадко. С  этих пор Б. очень долго не видал его, ровно до самой катастрофы, которою  разрешилась вся эта печальная, болезненная и чадная жизнь. Она разрешилась  страшным образом. Эта катастрофа тесно связана не только с первыми впечатлениями  моего детства, но даже и со всею моею жизнью. Вот каким образом случилась  она... Но прежде я должна объяснить, что такое было мое детство и что такое был  для меня этот человек, который так мучительно отразился в первых моих  впечатлениях и который был причиною смерти моей бедной матушки.    

 II.    

     

Я начала  себя помнить очень поздно, только с девятого года. Не знаю, каким образом все,  что было со мною до этого возраста, не оставило во мне никакого ясного  впечатления, о котором бы я могла теперь вспомнить. Но с половины девятого года  я помню все отчетливо, день за днем, непрерывно, как будто все, что ни было  потом, случилось не далее как вчера. Правда, я могу как будто во сне припомнить  что-то и раньше: всегда затепленную лампаду в темном углу, у старинного образа;  потом как меня однажды сшибла на улице лошадь, отчего, как мне после рассказывали,  я пролежала больная три месяца; еще как во время этой болезни, ночью,  проснулась я подле матушки, с которою лежала вместе, как я вдруг испугалась  моих болезненных сновидений, ночной тишины и скребшихся в углу мышей и дрожала  от страха всю ночь, забиваясь под одеяло, но не смея будить матушку, из чего и  заключаю, что ее я боялась больше всякого страха. Но с той минуты, когда я  вдруг начала сознавать себя, я развилась быстро, неожиданно, и много совершенно  недетских впечатлений стали для меня как-то страшно доступны. Все прояснялось передо  мной, все чрезвычайно скоро становилось понятным. Время, с которого я начинаю  себя хорошо помнить, оставило во мне резкое и грустное впечатление; это  впечатление повторялось потом каждый день и росло с каждым днем; оно набросило  темный и странный колорит на все время житья моего у родителей, а вместе с тем –  и на все мое детство.    

Теперь  мне кажется, что я очнулась вдруг, как будто от глубокого сна (хотя тогда это,  разумеется, не было для меня так поразительно). Я очутилась в большой комнате с  низким потолком, душной и нечистой. Стены были окрашены грязновато-серою  краскою; в углу стояла огромная русская печь; окна выходили на улицу или, лучше  сказать, на кровлю противоположного дома и были низенькие, широкие, словно  щели. Подоконники приходились так высоко от полу, что я помню, как мне нужно  было подставлять стул, скамейку и потом уже кое-как добираться до окна, на  котором я любила сидеть, когда никого не было дома. Из нашей квартиры было  видно полгорода; мы жили под самой кровлей в шестиэтажном, огромнейшем доме.  Вся наша мебель состояла из какого-то остатка клеенчатого дивана, всего в пыли  и в мочалах, простого белого стола, двух стульев, матушкиной постели, шкафика с  чем-то в углу, комода, который всегда стоял, покачнувшись набок, и разодранных  бумажных ширм.    

Помню,  что были сумерки; все было в беспорядке и разбросано: щетки, какие-то тряпки,  наша деревянная посуда, разбитая бутылка и не знаю что-то такое еще. Помню, что  матушка была чрезвычайно взволнована и отчего-то плакала. Отчим сидел в углу в  своем всегдашнем изодранном сюртуке. Он отвечал ей что-то с усмешкой, что  рассердило ее еще более, и тогда опять полетели на пол щетки и посуда. Я заплакала,  закричала и бросилась к ним обоим. Я была в ужасном испуге и крепко обняла  батюшку, чтоб заслонить его собою. Бог знает отчего показалось мне, что матушка  на него напрасно сердится, что он не виноват; мне хотелось просить за него  прощения, вынесть за него какое угодно наказание. Я ужасно боялась матушки и  предполагала, что и все так же боятся ее. Матушка сначала изумилась, потом  схватила меня за руку и оттащила за ширмы. Я ушибла о кровать руку довольно  больно; но испуг был сильнее боли, и я даже не поморщилась. Помню еще, что  матушка начала что-то горько и горячо говорить отцу, указывая на меня (я буду и  вперед в этом рассказе называть его отцом, потому что уже гораздо после узнала,  что он мне не родной). Вся эта сцена продолжалась часа два, и я, дрожа от ожидания,  старалась всеми силами угадать, чем все это кончится. Наконец ссора утихла, и  матушка куда-то ушла. Тут батюшка позвал меня, поцеловал, погладил по голове,  посадил на колени, и я крепко, сладко прижалась к груди его. Это была, может  быть, первая ласка родительская, может быть, оттого-то и я начала все так  отчетливо помнить с того времени. Я заметила тоже, что заслужила милость отца  за то, что за него заступилась, и тут, кажется в первый раз, меня поразила  идея, что он много терпит и выносит горя от матушки. С тех пор эта идея  осталась при мне навсегда и с каждым днем все более и более возмущала меня.    

С этой  минуты началась во мне какая-то безграничная любовь к отцу, но чудная любовь,  как будто вовсе не детская. Я бы сказала, что это было скорее какое-то  сострадательное, материнское чувство, если б такое определение любви  моей не было немного смешно для дитяти. Отец казался мне всегда до того жалким,  до того терпящим гонения, до того задавленным, до того страдальцем, что для  меня было страшным, неестественным делом не любить его без памяти, не утешать  его, не ласкаться к нему, не стараться об нем всеми силами. Но до сих пор не понимаю,  почему именно могло войти мне в голову, что отец мой такой страдалец, такой  несчастный человек в мире! Кто мне внушил это? Каким образом я, ребенок, могла  хоть что-нибудь понять в его личных неудачах? А я их понимала, хотя  перетолковав, переделав все в моем воображении по-своему; но до сих пор не могу  представить себе, каким образом составилось во мне такое впечатление. Может  быть, матушка была слишком строга ко мне, и я привязалась к отцу как к  существу, которое, по моему мнению, страдает вместе со мною, заодно.    

Я уже  рассказала первое пробуждение мое от младенческого сна, первое движение мое в  жизни. Сердце мое было уязвлено с первого мгновения, и с непостижимою,  утомляющею быстротой началось мое развитие. Я уже не могла довольствоваться  одними внешними впечатлениями. Я начала думать, рассуждать, наблюдать; но это  наблюдение произошло так неестественно рано, что воображение мое не могло не  переделывать всего по-своему, и я вдруг очутилась в каком-то особенном мире.  Все вокруг меня стало походить на ту волшебную сказку, которую часто рассказывал  мне отец и которую я не могла не принять, в то время, за чистую истину. Родились  странные понятия. Я очень хорошо узнала, – но не знаю, как это  сделалось, – что живу в странном семействе и что родители мои как-то вовсе  не похожи на тех людей, которых мне случалось встречать в это время.  «Отчего, – думала я, – отчего я вижу других людей, как-то и с виду  непохожих на моих родителей? отчего я замечала смех на других лицах и отчего  меня тут же поражало то, что в нашем углу никогда не смеются, никогда не  радуются?» Какая сила, какая причина заставила меня, девятилетнего ребенка, так  прилежно осматриваться и вслушиваться в каждое слово тех людей, которых мне  случалось встречать или на нашей лестнице, или на улице, когда я по вечеру,  прикрыв свои лохмотья старой матушкиной кацавейкой, шла в лавочку с медными  деньгами купить на несколько грошей сахару, чаю или хлеба? Я поняла, и уж не  помню как, что в нашем углу – какое-то вечное, нестерпимое горе. Я ломала  голову, стараясь угадать, почему это так, и не знаю, кто мне помог разгадать  все это по-своему: я обвинила матушку, признала ее за злодейку моего отца, и  опять говорю: не понимаю, как такое чудовищное понятие могло составиться в моем  воображении. И насколько я привязалась к отцу, настолько возненавидела мою  бедную мать. До сих пор воспоминание обо всем этом глубоко и горько терзает меня.  Но вот другой случай, который еще более, чем первый, способствовал моему  странному сближению с отцом. Раз, в десятом часу вечера, матушка послала меня в  лавочку за дрожжами, а батюшки не было дома. Возвращаясь, я упала на улице и  пролила всю чашку. Первая моя мысль была о том, как рассердится матушка. Между  тем я чувствовала ужасную боль в левой руке и не могла встать. Кругом меня  остановились прохожие; какая-то старушка начала меня поднимать, а какой-то  мальчик, пробежавший мимо, ударил меня ключом в голову. Наконец меня поставили  на ноги, я подобрала черепки разбитой чашки и пошла, шатаясь едва передвигая  ноги. Вдруг я увидала батюшку. Он стоял в толпе перед богатым домом, который  был против нашего. Этот дом принадлежал каким-то знатным людям и был великолепно  освещен; у крыльца съехалось множество карет, и звуки музыки долетали из окон  на улицу. Я схватила батюшку за полу сюртука, показала ему разбитую чашку и,  заплакав, начала говорить, что боюсь идти к матушке. Я как-то была уверена, что  он заступится за меня. Но почему я была уверена, кто подсказал мне, кто научил  меня, что он меня любит более, чем матушка? Отчего к нему я подошла без страха?  Он взял меня за руку, начал утешать, потом сказал, что хочет мне что-то  показать, и приподнял меня на руках. Я ничего не могла видеть, потому что он  схватил меня за ушибленную руку и мне стало ужасно больно; но я не закричала,  боясь огорчить его. Он все спрашивал, вижу ли я что-нибудь? Я всеми силами  старалась отвечать в угоду ему и отвечала, что вижу красные занавесы. Когда же  он хотел перенести меня на другую сторону улицы, ближе к дому, то, не знаю  отчего, вдруг начала я плакать, обнимать его и проситься скорее наверх, к  матушке. Я помню, что мне тяжелее были тогда ласки батюшки, и я не могла  вынести того, что один из тех, кого я так хотела любить, – ласкает и любит  меня и что к другой я не смела и боялась идти. Но матушка почти совсем не  сердилась и отослала меня спать. Я помню, что боль в руке, усиливаясь все более  и более, нагнала на меня лихорадку. Однако ж я была как-то особенно счастлива  тем, что все так благополучно кончилось, и всю эту ночь мне снился соседний дом  с красными занавесами.    

И вот  когда я проснулась на другой день, первою мыслию, первою заботою моею был дом с  красными занавесами. Только что матушка вышла со двора, я вскарабкалась на  окошко и начала смотреть на него. Уже давно этот дом поразил мое детское  любопытство. Особенно я любила смотреть на него ввечеру, когда на улице  зажигались огни и когда начинали блестеть каким-то кровавым, особенным блеском  красные, как пурпур, гардины за цельными стеклами ярко освещенного дома. К  крыльцу почти всегда подъезжали богатые экипажи на прекрасных, гордых лошадях,  и все завлекало мое любопытство: и крик, и суматоха у подъезда, и разноцветные  фонари карет, и разряженные женщины, которые приезжали в них. Все это в моем  детском воображении принимало вид чего-то царственно-пышного и  сказочно-волшебного. Теперь же, после встречи с отцом у богатого дома, дом  сделался для меня вдвое чудеснее и любопытнее. Теперь в моем пораженном  воображении начали рождаться какие-то чудные понятия и предположения. И я не  удивляюсь, что среди таких странных людей, как отец и мать, я сама сделалась  таким странным, фантастическим ребенком. Меня как-то особенно поражал контраст  их характеров. Меня поражало, например, то, что матушка вечно заботилась и  хлопотала о нашем бедном хозяйстве, вечно попрекала отца, что она одна за всех  труженица, и я невольно задавала себе вопрос: почему же батюшка совсем не  помогает ей, почему же он как будто чужой живет в нашем доме? Несколько  матушкиных слов дало мне об этом понятие, и я с каким-то удивлением узнала, что  батюшка артист (это слово я удержала в памяти), что батюшка человек с талантом;  в моем воображении тотчас же сложилось понятие, что артист какой-то особенный  человек, непохожий на других людей. Может быть, самое поведение отца навело  меня на эту мысль; может быть, я слышала что-нибудь, что теперь вышло из моей  памяти; но как-то странно понятен был для меня смысл слов отца, когда он сказал  их один раз при мне с каким-то особенным чувством. Эти слова были, что «придет  время, когда и он не будет в нищете, когда он сам будет барин и богатый человек,  и что, наконец, он воскреснет снова, когда умрет матушка». Помню, я сначала  испугалась этих слов до крайности. Я не могла оставаться в комнате, выбежала в  наши холодные сени и там, облокотясь, на окно и закрыв руками лицо, зарыдала.  Но потом, когда я поминутно раздумывала об этом, когда я свыклась с этим  ужасным желанием отца, – фантазия вдруг пришла мне на помощь. Да я и сама  не могла долго мучиться неизвестностью и должна была непременно остановиться на  каком-нибудь предположении. И вот, – не знаю, как началось это все  сначала, – но под конец я остановилась на том, что, когда умрет матушка,  батюшка оставит эту скучную квартиру и уйдет куда-то вместе со мною. Но  куда? – я до самого последнего времени не могла себе ясно представить.  Помню только, что все, чем могла я украсить то место, куда мы пойдем с ним (а я  непременно решила, что мы пойдем вместе), все, что только могло создаться  блестящего, пышного и великолепного в моей фантазии, – все было приведено  в действие в этих мечтаниях. Мне казалось, что мы тотчас же станем богаты; я не  буду ходить на посылках в лавочку, что было очень тяжело для меня, потому что  меня всегда обижали дети соседнего дома, когда я выходила из дому, и этого я  ужасно боялась, особенно когда несла молоко или масло, зная, что если пролью,  то с меня строго взыщется; потом я порешила, мечтая, что батюшка тотчас сошьет  себе хорошее платье, что мы поселимся в блестящем доме, и вот теперь – этот богатый  дом с красными занавесами и встреча возле него с батюшкою, который хотел мне  что-то показать в нем, пришли на помощь моему воображению. И тотчас же  сложилось в моих догадках, что мы переселимся именно в этот дом и будем в нем  жить в каком-то вечном празднике и вечном блаженстве. С этих пор, по вечерам, я  с напряженным любопытством смотрела из окна на этот волшебный для меня дом,  припоминала съезд, припоминала гостей, таких нарядных, каких я никогда еще не  видала; мне чудились эти звуки сладкой музыки, вылетавшие из окон; я  всматривалась в тени людей, мелькавшие на занавесах окон, и все старалась  угадать, что такое там делается, – и все казалось мне, что там рай и  всегдашний праздник. Я возненавидела наше бедное жилище, лохмотья, в которых  сама ходила, и когда однажды матушка закричала на меня и приказала сойти с  окна, на которое я забралась по обыкновению, то мне тотчас же пришло на ум, что  она хочет, чтоб я не смотрела именно на этот дом, чтоб я не думала об нем, что  ей неприятно наше счастие, что она хочет помешать ему и в этот раз... Целый  вечер я внимательно и подозрительно смотрела на матушку.    

И как  могла родиться во мне такая ожесточенность к такому вечно страдавшему существу,  как матушка? Только теперь понимаю я ее страдальческую жизнь и без боли в  сердце не могу вспомнить об этой мученице. Даже и тогда, в темную эпоху моего  чудного детства, в эпоху такого неестественного развития моей первой жизни,  часто сжималось мое сердце от боли и жалости, – и тревоги, смущение и  сомнение западали в мою душу. Уже и тогда совесть восставала во мне, и часто, с  мучением и страданием, я чувствовала несправедливость свою к матушке. Но мы  как-то чуждались друг друга, и не помню, чтоб я хоть раз приласкалась к ней.  Теперь часто самые ничтожные воспоминания язвят и потрясают мою душу. Раз,  помню (конечно, что я расскажу теперь, ничтожно мелочно, грубо, но именно такие  воспоминания как-то особенно терзают меня и мучительнее всего напечатлелись в  моей памяти), – раз, в один вечер, когда отца не было дома, матушка стала  посылать меня в лавочку купить ей чаю и сахару. Но она все раздумывала и все не  решалась и вслух считала медные деньги, – жалкую сумму, которою могла располагать.  Она считала, а думаю, с полчаса и все не могла окончить расчетов. К тому же в  иные минуты, вероятно от горя, она впадала в какое-то бессмыслие. Как теперь  помню, она все что-то приговаривала, считая, тихо, размеренно, как будто роняя  слова ненарочно; губы и щеки ее были бледны, руки всегда дрожали, и она всегда  качала головою, когда рассуждала наедине.    

– Нет,  не нужно, – сказала она, поглядев на меня, – я лучше спать лягу. А?  хочешь ты спать, Неточка?    

Я  молчала; тут она приподняла мою голову и посмотрела на меня так тихо, так  ласково, лицо ее прояснело и озарилось такою материнскою улыбкой, что все  сердце заныло во мне и крепко забилось. К тому же она меня назвала Неточкой,  что значило, что в эту минуту она особенно любит меня. Это название она  изобрела сама, любовно переделав мое имя, Анна, в уменьшительное Неточка, и  когда она называла меня так, то значило, что ей хотелось приласкать меня. Я  была тронута; мне хотелось обнять ее, прижаться к ней и заплакать с нею вместе.  Она, бедная, долго гладила меня потом по голове, – может быть, уже машинально  и позабыв, что ласкает меня, и все приговаривала: «Дитя мое, Аннета, Неточка!»  Слезы рвались из глаз моих, но я крепилась и удерживалась. Я как-то  упорствовала, не выказывая перед ней моего чувства, хотя сама мучилась. Да, это  не могло быть естественным ожесточением во мне. Она не могла так возбудить меня  против себя единственно только строгостью своею со мною. Нет! меня испортила  фантастическая, исключительная любовь моя к отцу. Иногда я просыпалась по  ночам, в углу, на своей коротенькой подстилке, под холодным одеялом, и мне  всегда становилось чего-то страшно. Впросонках я вспоминала о том, как еще  недавно, когда я была поменьше, спала вместе с матушкой и меньше боялась  проснуться ночью: стоило только прижаться к ней, зажмурить глаза и крепче обнять  ее – и тотчас, бывало, заснешь. Я все еще чувствовала, что как-то не могла не любить  ее потихоньку. Я заметила потом, что и многие дети часто бывают уродливо бесчувственны  и если полюбят кого, то любят исключительно. Так было и со мною.    

Иногда в  нашем углу наступала мертвая тишина на целые недели. Отец и мать уставали  ссориться, и я жила между ними по-прежнему, все молча, все думая, все тоскуя и  все чего-то добиваясь в мечтах моих. Приглядываясь к ним обоим, я поняла вполне  их взаимные отношения друг к другу: я поняла эту глухую, вечную вражду их,  поняла все это горе и весь этот чад беспорядочной жизни, которая угнездилась в  нашем углу, – конечно, поняла без причин и следствий, поняла настолько,  насколько понять могла. Бывало, в длинные зимние вечера, забившись куда-нибудь  в угол, я по целым часам жадно следила за ними, всматривалась в лицо отца и все  старалась догадаться, о чем он думает, что так занимает его. Потом меня  поражала и пугала матушка. Она все ходила, не уставая, взад и вперед по комнате  по целым часам, часто даже и ночью, во время бессонницы, которою мучилась,  ходила, что-то шепча про себя, как будто была одна в комнате, то разводя  руками, то скрестив их у себя на груди, то ломая их в какой-то страшной, неистощимой  тоске. Иногда слезы струились у ней по лицу, слезы, которых она часто и сама,  может быть, не понимала, потому что по временам впадала в забытье. У ней была какая-то  очень трудная болезнь, которою она совершенно пренебрегала.    

Я помню,  что мне все тягостнее и тягостнее становилось мое одиночество и молчание, которого  я не смела прервать. Уже целый год жила я сознательною жизнию, все думая,  мечтая и мучась потихоньку неведомыми, неясными стремлениями, которые  зарождались во мне. Я дичала, как будто в лесу. Наконец батюшка первым заметил  меня, подозвал к себе и спросил, зачем я так пристально гляжу на него. Не  помню, что я ему отвечала: помню, что он об чем-то задумался и наконец сказал,  поглядев на меня, что завтра же принесет азбуку и начнет учить меня читать. Я с  нетерпением ожидала этой азбуки и промечтала всю ночь, неясно понимая, что  такое эта азбука. Наконец, на другой день, отец действительно начал учить меня.  Поняв с двух слов, чего от меня требовали, я выучила скоро и быстро, ибо знала,  что этим угожу ему. Это было самое счастливое время моей тогдашней жизни. Когда  он хвалил меня за понятливость, гладил по голове и целовал, я тотчас же  начинала плакать от восторга. Мало-помалу отец полюбил меня; я уже осмеливалась  заговаривать с ним, и часто мы говорили с ним целые часы, не уставая, хотя я  иногда не понимала ни слова из того, что он мне говорил. Но я как-то боялась  его, боялась, чтоб он не подумал, что мне с ним скучно, и потому всеми силами  старалась показать ему, что все понимаю. Сидеть со мною по вечерам обратилось у  него наконец в привычку. Как только начинало смеркаться и он возвращался домой,  я тотчас же подходила к нему с азбукой. Он сажал меня против себя на скамейку и  после урока начинал читать какую-то книжку. Я ничего не понимала, но хохотала  без умолку, думая доставить ему этим большое удовольствие. Действительно, я  занимала его и ему было весело смотреть на мой смех. В это же время он однажды  после урока начал мне рассказывать сказку. Это была первая сказка, которую мне  пришлось слышать. Я сидела как зачарованная, горела в нетерпении, следя за  рассказом, переносилась в какой-то рай, слушая его, и к концу рассказа была в  полном восторге. Не то чтоб так действовала на меня сказка, – нет, но я  все брала за истину, тут же давала волю своей богатой фантазии и тотчас же  смешивала с вымыслом действительность. Тотчас являлся в воображении моем и дом  с красными занавесами; тут же, неизвестно каким образом, являлся как  действующее лицо и отец, который сам же мне рассказывал эту сказку, и матушка,  мешавшая нам обоим идти неизвестно куда, наконец, – или, лучше сказать,  прежде всего – я, с своими чудными мечтами, с своей фантастической головой,  полной дикими, невозможными призраками, – все это до того перемешалось в  уме моем, что вскоре составило самый безобразный хаос, и я некоторое время  потеряла всякий такт, всякое чутье настоящего, действительного и жила бог знает  где. В это время я умирала от нетерпения заговорить с отцом о том, что ожидает  нас впереди, чего такого он сам ожидает и куда поведет меня вместе с собою,  когда мы оставим наконец наш чердак. Я была уверена, с своей стороны, что все  это как-то скоро совершится, но как и в каком виде все это будет – не знала и  только мучила себя, ломая над этим голову. Порой – и случалось это особенно по  вечерам – мне казалось, что батюшка вот-вот тотчас мигнет мне украдкой, вызовет  меня в сени; я, мимоходом, потихоньку от матушки, захвачу свою азбуку и еще  нашу картину, какую-то дрянную литографию, которая с незапамятных времен висела  без рамки на стене и которую я решила непременно взять с собою, и мы  куда-нибудь убежим потихоньку, так что уж никогда более не воротимся домой к  матушке. Однажды, когда матушки не было дома, я выбрала минуту, когда отец был  особенно весел, – а это случалось с ним, когда он чуть-чуть выпьет  вина, – подсела к нему и заговорила о чем-то в намерении тотчас свернуть  разговор на мою заветную тему. Наконец я добилась, что он засмеялся, и я,  крепко обняв его, с трепещущим сердцем, совсем испугавшись, как будто  приготовлялась говорить о чем-то таинственном и страшном, начала, бессвязно и  путаясь на каждом шагу, расспрашивать его: куда мы пойдем, скоро ли, что  возьмем с собою, как будем жить и, наконец, пойдем ли мы в дом с красными  занавесами?    

– Дом?  красные занавесы? что такое? О чем ты бредишь, глупая?    

Тогда я,  испугавшись больше прежнего, начала ему объяснять, что когда умрет матушка, то  мы уже не будем больше жить на чердаке, что он куда-то поведет меня, что мы оба  будем богаты и счастливы, и уверяла его, наконец, что он сам мне обещал все  это. Уверяя его, я была совершенно уверена, что действительно отец мой говорил  об этом прежде, по крайней мере мне это так казалось.    

– Мать?  Умерла? Когда умрет мать? – повторял он, смотря на меня в изумлении,  нахмуря свои густые с проседью брови и немного изменившись в лице. – Что  ты это говоришь, бедная, глупая...    

Тут он  начал бранить меня и долго говорил мне, что я глупый ребенок, что я ничего не понимаю...  и не помню, что еще, но только он был очень огорчен.    

Я не  поняла ни слова из его упреков, не поняла, как больно было ему, что я вслушалась  в его слова, сказанные матушке в гневе и глубокой тоске, заучила их и уже много  думала о них про себя. Каков он ни был тогда, как ни было сильно его  собственное сумасбродство, но все это, естественно, должно было поразить его.  Однако ж, хоть я совсем не понимала, за что он сердит, мне стало ужасно горько  и грустно; я заплакала; мне показалось, что все, нас ожидавшее, было так важно,  что я, глупый ребенок, не смела ни говорить, ни думать об этом. Кроме того,  хоть я и не поняла его с первого слова, однако почувствовала, хотя и темным  образом, что я обидела матушку. На меня напал страх и ужас, и сомнения  закрались в душу. Тогда он, видя, что я плачу и мучусь, начал утешать меня,  отер мне рукавом слезы и велел мне не плакать. Однако мы оба просидели несколько  времени молча; он нахмурился и, казалось, о чем-то раздумывал; потом снова  начал мне говорить; но как я ни напрягала внимание – все, что он ни говорил,  казалось мне чрезвычайно неясным. По некоторым словам этого разговора, которые  я до сих пор упомнила, заключаю, что он объяснял мне, кто он такой, какой он  великий артист, как его никто не понимает и что он человек с большим талантом.  Помню еще, что, спросив, поняла ли я, и, разумеется, получив ответ  удовлетворительный, он заставил меня повторить: с талантом ли он? Я отвечала:  «с талантом», на что он слегка усмехнулся, потому что, может быть, к концу ему  самому стало смешно, что он заговорил о таком серьезном для него предмете со  мною. Разговор наш прервал своим приходом Карл Федорыч, и я засмеялась и развеселилась  совсем, когда батюшка, указав на него, сказал мне:    

– А  вот так у Карла Федорыча нет ни на копейку таланта.    

Этот  Карл Федорович был презанимательное лицо. Я так мало видела людей в ту пору моей  жизни, что никак не могла позабыть его. Как теперь представляю его себе: он был  немец, по фамилии Мейер, родом из Германии, и приехал в Россию с чрезвычайным  желанием поступить в петербургскую балетную труппу. Но танцор он был очень  плохой, так что его даже не могли принять в фигуранты и употребляли в театре  для выходов. Он играл разные безмолвные роли в свите Фортинбраса или был один  из тех рыцарей Вероны, которые все разом, в числе двадцати человек, поднимают  кверху картонные кинжалы и кричат: «Умрем за короля!» Но, уж верно, не было ни  одного актера на свете, так страстно преданного своим ролям, как этот Карл  Федорыч. Самым же страшным несчастием и горем всей его жизни было то, что он не  попал в балет. Балетное искусство он ставил выше всякого искусства на свете и в  своем роде был столько же привязан к нему, как батюшка к скрипке. Они сошлись с  батюшкой, когда еще служили в театре, и с тех пор отставной фигурант не  оставлял его. Оба виделись очень часто, и оба оплакивали свой пагубный жребий и  то, что они не узнаны людьми. Немец был самый чувствительный, самый нежный человек  в мире и питал к моему отчиму самую пламенную, бескорыстную дружбу; но батюшка,  кажется, не имел к нему никакой особенной привязанности и только терпел его в  числе знакомых, за неимением кого другого. Сверх того, батюшка никак не мог понять  в своей исключительности, что балетное искусство – тоже искусство, чем обижал  бедного немца до слез. Зная его слабую струнку, он всегда задевал ее и смеялся  над несчастным Карлом Федоровичем, когда тот горячился и выходил из себя,  доказывая противное. Многое я слышала потом об этом Карле Федоровиче от Б.,  который называл его нюренбергским щелкуном. Б. рассказал очень многое о дружбе  его с отцом; между прочим, что они не раз сходились вместе и выпив немного,  начинали вместе плакать о своей судьбе, о том, что они не узнаны. Я помню эти  сходки, помню тоже, что и я, смотря на обоих чудаков, тоже, бывало,  расхныкаюсь, сама не зная о чем. Это случалось всегда, когда матушки не бывало  дома: немец ужасно боялся ее и всегда, бывало, постоит наперед в сенях, дождется,  покамест кто-нибудь выйдет, а если узнает, что матушка дома, тотчас же побежит  вниз по лестнице. Он всегда приносил с собой какие-то немецкие стихи,  воспламенялся, читая их вслух нам обоим, и потом декламировал их, переводя  ломаным языком по-русски для нашего уразумения. Это очень веселило батюшку, а  я, бывало, хохотала до слез. Но раз они оба достали какое-то русское сочинение,  которое чрезвычайно воспламенило их обоих, так что потом они уже почти всегда,  сходясь вместе, читали его. Помню, что это была драма в стихах какого-то  знаменитого русского сочинителя. Я так хорошо затвердила первые строки этой  книги, что потом, уже через несколько лет, когда она случайно попалась мне в  руки, узнала ее без труда. В этой драме толковалось о несчастиях одного великого  художника, какого-то Дженаро или Джакобо, который на одной странице кричал: «Я  не признан!», а на другой: «Я признан!», или: «Я бесталантен!», и потом, через  несколько строк: «Я с талантом!» Все оканчивалось очень плачевно. Эта драма  была, конечно, чрезвычайно пошлое сочинение; но вот чудо – она самым наивным и  трагическим образом действовала на обоих читателей, которые находили в главном  герое много сходства с собою. Помню, что Карл Федорович иногда до того  воспламенялся, что вскакивал с места, отбегал в противоположный угол комнаты и  просил батюшку и меня, которую называл «мадмуазель», неотступно, убедительно,  со слезами на глазах, тут же на месте рассудить его с судьбой и с публикой. Тут  он немедленно принимался танцевать и, выделывая разные па, кричал нам, чтоб мы  ему немедленно сказали, что он такое – артист или нет, и что можно ли сказать  противное, то есть что он без таланта? Батюшка тотчас же развеселялся, мигал  мне исподтишка, как будто предупреждая, что вот он сейчас презабавно посмеется  над немцем. Мне становилось ужасно смешно, но батюшка грозил рукою, и я  крепилась, задыхаясь от смеху. Я даже и теперь, при одном воспоминании, не могу  не смеяться. Как теперь вижу этого бедного Карла Федоровича. Он был  премаленького роста, чрезвычайно тоненький, уже седой, с горбатым красным  носом, запачканным табаком, и с преуродливыми кривыми ногами; но, несмотря на  то, он как будто хвалился устройством их и носил панталоны в обтяжку. Когда он  останавливался, с последним прыжком, в позицию, простирая к нам руки и улыбаясь  нам, как улыбаются на сцене танцовщики по окончании па, батюшка несколько  мгновений хранил молчание, как бы не решаясь произнести суждение, и нарочно  оставлял непризнанного танцовщика в позиции, так что тот колыхался из стороны в  сторону на одной ноге, всеми силами стараясь сохранить равновесие. Наконец  батюшка с пресерьезною миною взглядывал на меня, как бы приглашая быть  беспристрастною свидетельницей суждения, а вместе с тем устремлялись на меня и  робкие, молящие взгляды танцовщика.    

– Нет,  Карл Федорыч, никак не потрафишь! – говорил наконец батюшка, притворясь,  что ему самому неприятно высказывать горькую истину. Тогда из груди Карла  Федорыча вырывалось настоящее стенание; но вмиг он ободрялся, ускоренными  жестами снова просил внимания, уверял, что танцевал не по той системе, и умолял  нас рассудить еще раз. Потом он снова отбегал в другой угол и иногда прыгал так  усердно, что головой касался потолка и больно ушибался, но, как спартанец,  геройски выдерживал боль, снова останавливался в позитуре, снова с улыбкою  простирал к нам дрожащие руки и снова просил решения судьбы своей. Но батюшка  был неумолим и по-прежнему угрюмо отвечал:    

– Нет,  Карл Федорыч, видно – судьба твоя: никак не потрафишь!    

Тут уж я  более не выдерживала и покатывалась со смеху, а за мною батюшка. Карл Федорыч  замечал наконец насмешку, краснел от негодования и, со слезами на глазах, с  глубоким, хотя и комическим чувством, но которое заставляло меня потом мучиться  за него, несчастного, говорил батюшке:    

– Ты  виролёмный друк!    

Потом он  схватывал шляпу и выбегал от нас, клянясь всем на свете не приходить никогда.  Но ссоры эти были непродолжительны; через несколько дней он снова являлся у  нас, снова начиналось чтение знаменитой драмы, снова проливались слезы, и потом  снова наивный Карл Федорыч просил нас рассудить его с людьми и с судьбою,  только умоляя на этот раз уже судить серьезно, как следует истинным друзьям, а  не смеяться над ним.    

Раз  матушка послала меня в лавочку за какой-то покупкой, и я возвращалась, бережно  неся мелкую серебряную монету, которую мне сдали. Всходя на лестницу, я  повстречалась с отцом, который выходил со двора. Я засмеялась ему, потому что  не могла удержать своего чувства, когда его видела, и он, нагибаясь поцеловать  меня, заметил в моей руке серебряную монету... Я позабыла сказать, что я так  приучилась к выражению лица его, что тотчас же, с первого взгляда, узнавала  почти всякое его желание. Когда он был грустен, я разрывалась от тоски. Всего  же чаще и сильнее скучал он, когда у него совершенно не было денег и когда он  не мог поэтому выпить ни капли вина, к которому сделал привычку. Но в эту  минуту, когда я с ним повстречалась на лестнице, мне показалось, что в нем  происходит что-то особенное. Помутившиеся глаза его блуждали; с первого раза он  не заметил меня; но когда он увидел в моих руках блеснувшую монету, то вдруг  покраснел, потом побледнел, протянул было руку, чтоб взять у меня деньги, и  тотчас же отдернул ее назад. Очевидно, в нем происходила борьба. Наконец он как  будто осилил себя, приказал мне идти наверх, сошел несколько ступеней вниз, но  вдруг остановился и торопливо кликнул меня.    

Он был  очень смущен.    

– Послушай,  Неточка, – сказал он, – дай мне эти деньги, я тебе их назад принесу.  А? ты ведь дашь их папе? ты ведь добренькая, Неточка?    

Я как  будто предчувствовала это. Но в первое мгновение мысль о том, как рассердится матушка,  робость и более всего инстинктивный стыд за себя и за отца удерживали меня  отдать деньги. Он мигом заметил это и поспешно сказал:    

– Ну,  не нужно, не нужно!..    

– Нет,  нет, папа, возьми; я скажу, что потеряла, что у меня отняли соседские дети.    

– Ну,  хорошо, хорошо; ведь я знал, что ты умная девочка, – сказал он, улыбаясь  дрожащими губами и не скрывая более своего восторга, когда почувствовал деньги  в руках. – Ты добрая девочка, ты ангельчик мой! Вот дай тебе я ручку  поцелую!    

Тут он  схватил мою руку и хотел поцеловать, но я быстро отдернула ее. Какая-то жалость  овладела мною, и стыд все больше начинал меня мучить. Я побежала наверх в  каком-то испуге, бросив отца и не простившись с ним. Когда я вошла в комнату,  щеки мои разгорелись и сердце билось от какого-то томительного и мне неведомого  доселе ощущения. Однако я смело сказала матушке, что уронила деньги в снег и не  могла их сыскать. Я ожидала по крайней мере побой, но этого не случилось.  Матушка действительно была сначала вне себя от огорчения, потому что мы были  ужасно бедны. Она закричала на меня, но тотчас же как будто одумалась и  перестала бранить меня, заметив только, что я неловкая, нерадивая девочка и что  я, видно, мало люблю ее, когда так худо смотрю за ее добром. Это замечание  огорчило меня более, нежели когда бы я вынесла побои. Но матушка уже знала  меня. Она уже заметила мою чувствительность, доходившую часто до болезненной  раздражительности, и горькими упреками в нелюбви думала сильнее поразить меня и  заставить быть осторожнее на будущее время.    

В  сумерки, когда должно было воротиться батюшке, я, по обыкновению, дожидалась  его в сенях. В этот раз я была в большом смущении. Чувства мои были возмущены  чем-то болезненно терзавшим совесть мою. Наконец отец воротился, и я очень  обрадовалась его приходу, как будто думала, что от этого мне станет легче. Он  был уже навеселе, но, увидев меня, тотчас же принял таинственный, смущенный вид  и, отведя меня в угол, робко взглядывая на нашу дверь, вынул из кармана  купленный им пряник и начал шепотом наказывать мне, чтоб я более никогда не  смела брать денег и таить их от матушки, что это дурно и стыдно и очень  нехорошо; теперь это сделалось потому, что деньги очень понадобились папе, но  он отдаст, и я могу сказать потом, что нашла деньги, а у мамы брать стыдно, и  чтоб я вперед отнюдь не думала, а он мне за это, если я вперед буду слушаться,  еще пряников купит; наконец, он даже прибавил, чтоб я пожалела маму, что мама  такая больная, бедная, что она одна на нас всех работает. Я слушала в страхе,  дрожа всем телом, и слезы теснились из глаз моих. Я была так поражена, что не  могла слова сказать, не могла двинуться с места. Наконец он вошел в комнату,  приказал мне не плакать и не рассказывать ничего об этом матушке. Я заметила,  что он и сам был ужасно смущен. Весь вечер была я в каком-то ужасе и первый раз  не смела глядеть на отца и не подходила к нему. Он тоже, видимо, избегал моих  взглядов. Матушка ходила взад и вперед по комнате и говорила что-то про себя,  как бы в забытьи, по своему обыкновению. В этот день ей было хуже и с ней  сделался какой-то припадок. Наконец, от внутреннего страдания у меня началась  лихорадка. Когда настала ночь, я не могла заснуть. Болезненные сновидения  мучили меня. Наконец я не могла вынести и начала горько плакать. Рыдания мои  разбудили матушку; она окликнула меня и спросила, что со мною. Я не отвечала,  но еще горче заплакала. Тогда она засветила свечку, подошла ко мне и начала меня  успокоивать, думая, что я испугалась чего-нибудь во сне. «Эх ты, глупенькая  девушка! – сказала она, – до сих пор еще плачешь, когда тебе  что-нибудь приснится. Ну, полно же!» И тут она поцеловала меня, сказав, чтоб я  шла спать к ней. Но я не хотела, я не смела обнять ее и идти к ней. Я терзалась  в невообразимых мучениях. Мне хотелось ей все рассказать. Я уже было начала, но  мысль о батюшке и его запрете остановила меня. «Экая ты бедненькая,  Неточка! – сказала матушка, укладывая меня на постель и укутывая своим  старым салопом, ибо заметила, что я вся дрожу в лихорадочном ознобе, – ты,  верно, будешь такая же больная, как я!» Тут она так грустно посмотрела на меня,  что я не могла вынести ее взгляда, зажмурилась и отворотилась. Не помню, как я  заснула, но еще впросонках долго слышала, как бедная матушка уговаривала меня  на грядущий сон. Никогда еще я не выносила более тяжкой муки. Сердце у меня  стеснялось до боли. На другой день поутру мне стало легче. Я заговорила с  батюшкой, не поминая о вчерашнем, ибо догадывалась заранее, что это будет ему  очень приятно. Он тотчас же развеселился, потому что и сам все хмурился, когда  глядел на меня. Теперь же какая-то радость, какое-то почти детское довольство  овладело им при моем веселом виде. Скоро матушка пошла со двора, и он уже более  не удерживался. Он начал меня целовать так, что я была в каком-то истерическом  восторге, смеялась и плакала вместе. Наконец, он сказал, что хочет показать мне  что-то очень хорошее и что я буду очень рада видеть, за то, что я такая  умненькая и добренькая девочка. Тут он расстегнул жилетку и вынул ключ, который  у него висел на шее, на черном снурке. Потом, таинственно взглядывая на меня,  как будто желая прочитать в глазах моих все удовольствие, которое я, по его  мнению, должна была ощущать, отворил сундук и бережно вынул из него странной формы  черный ящик, которого я до сих пор никогда у него не видала. Он взял этот ящик  с какою-то робостью и весь изменился: смех исчез с лица его, которое вдруг  приняло какое-то торжественное выражение. Наконец, он отворил таинственный ящик  ключиком и вынул из него какую-то вещь, которой я до тех пор никогда не  видывала, – вещь, на взгляд очень странной формы. Он бережно и с  благоговением взял ее в руки и сказал, что это его скрипка, его инструмент. Тут  он начал мне что-то много говорить тихим, торжественным голосом; но я не  понимала его и только удержала в памяти уже известное мне выражение, – что  он артист, что он с талантом, – что потом он когда-нибудь будет играть на  скрипке и что, наконец, мы все будем богаты и добьемся какого-то большого  счастия. Слезы навернулись на глазах его и потекли по щекам. Я была очень  растрогана. Наконец, он поцеловал скрипку и дал ее поцеловать мне. Видя, что  мне хочется осмотреть ее ближе, он повел меня к матушкиной постели и дал мне  скрипку в руки; но я видела, как он весь дрожал от страха, чтоб я как-нибудь не  разбила ее. Я взяла скрипку в руки и дотронулась до струн, которые издали  слабый звук.    

– Это  музыка! – сказала я, поглядев на батюшку.    

– Да,  да, музыка, – повторил он, радостно потирая руки, – ты умное дитя, ты  доброе дитя! – Но, несмотря на похвалы и восторг его, я видела, что он  боялся за свою скрипку, и меня тоже взял страх, – я поскорей отдала ее.  Скрипка с теми же предосторожностями была уложена в ящик, ящик был заперт и  положен в сундук; батюшка же, погладив меня снова по голове, обещал мне всякий  раз показывать скрипку, когда я буду, как и теперь, умна, добра и послушна.  Таким образом, скрипка разогнала наше общее горе. Только вечером батюшка, уходя  со двора, шепнул мне, чтоб я помнила, что он мне вчера говорил.    

Таким образом  я росла в нашем углу, и мало-помалу любовь моя, – нет, лучше я скажу  страсть, потому что не знаю такого сильного слова, которое бы могло передать  вполне мое неудержимое, мучительное для меня самой чувство к отцу, – дошла  даже до какой-то болезненной раздражительности. У меня было только одно  наслаждение – думать и мечтать о нем; только одна воля – делать все, что могло  доставить ему хоть малейшее удовольствие. Сколько раз, бывало, я дожидалась его  прихода на лестнице, часто дрожа и посинев от холода, только для того, чтоб  хоть одним мгновением раньше узнать о его прибытии и поскорее взглянуть на  него. Я была как безумная от радости, когда он, бывало, хоть немножко  приласкает меня. А между тем часто мне было до боли мучительно, что я так  упорно холодна с бедной матушкой; были минуты, когда я надрывалась от тоски и  жалости, глядя на нее. В их вечной вражде я не могла быть равнодушной и должна  была выбирать между ними, должна была взять чью-нибудь сторону, и взяла сторону  этого полусумасшедшего человека, единственно оттого, что он был так жалок, унижен  в глазах моих и в самом начале так непостижимо поразил мою фантазию. Но, кто  рассудит? – может быть, я привязалась к нему именно оттого, что он был  очень странен, даже с виду, и не так серьезен и угрюм, как матушка, что он был  почти сумасшедший, что часто в нем проявлялось какое-то фиглярство, какие-то  детские замашки и что, наконец, я меньше боялась его и даже меньше уважала его,  чем матушку. Он как-то был мне более ровня. Мало-помалу я чувствовала, что даже  верх на моей стороне, что я понемногу подчиняла его себе, что я уже была  необходима ему. Я внутренно гордилась этим, внутренно торжествовала и, понимая  свою необходимость для него, даже иногда с ним кокетничала. Действительно, эта  чудная привязанность моя походила несколько на роман... Но этому роману суждено  было продолжаться недолго: я вскоре лишилась отца и матери. Их жизнь  разрешилась страшной катастрофой, которая тяжело и мучительно запечатлелась в  моем воспоминании. Вот как это случилось.    

 III.    

     

В это  время весь Петербург был взволнован чрезвычайно новостью. Разнесся слух о приезде  знаменитого С-ца. Все, что было музыкального в Петербурге, зашевелилось. Певцы,  артисты, поэты, художники, меломаны и даже те, которые никогда не были  меломанами и с скромною гордостью уверяли, что ни одной ноты не смыслят в  музыке, бросились с жадным увлечением за билетами. Зала не могла вместить и  десятой доли энтузиастов, имевших возможность дать двадцать пять рублей за  вход; но европейское имя С-ца, его увенчанная лаврами старость, неувядаемая  свежесть таланта, слухи, что в последнее время он уже редко брал в руки смычок  в угоду публике, уверение, что он уже в последний раз объезжает Европу и потом  совсем перестанет играть, произвели свой эффект. Одним словом, впечатление было  полное и глубокое.    

Я уже  говорила, что приезд каждого нового скрипача, каждой хоть сколько-нибудь прославленной  знаменитости производил на моего отчима самое неприятное действие. Он всегда из  первых спешил услышать приезжего артиста, чтоб поскорее узнать всю степень его  искусства. Часто он бывал даже болен от похвал, которые раздавались кругом его  новоприбывшему, и только тогда успокоивался, когда мог отыскать недостатки в  игре нового скрипача и с едкостью распространить свое мнение всюду, где мог. Бедный  помешанный человек считал во всем мире только один талант, только одного  артиста, и этот артист был, конечно, он сам. Но молва о приезде С-ца, гения  музыкального, произвела на него какое-то потрясающее действие. Нужно заметить,  что в последние десять лет Петербург не слыхал ни одного знаменитого дарования,  хотя бы даже и неравносильного с С-цом; следственно, отец мой и не имел понятия  об игре первоклассных артистов в Европе.    

Мне  рассказывали, что, при первых слухах о приезде С-ца, отца моего тотчас же  увидели снова за кулисами театра. Говорили, что он явился чрезвычайно  взволнованный и с беспокойством осведомлялся о С-це и предстоящем концерте. Его  долго уже не видали за кулисами, и появление его произвело даже эффект Кто-то  захотел подразнить его и с вызывающим видом сказал: «Теперь вы, батюшка, Егор  Петрович, услышите не балетную музыку, а такую, от которой вам, уж верно, житья  не будет на свете!» Говорят, что он побледнел, услышав эту насмешку, однако  отвечал, истерически улыбаясь: «Посмотрим; славны бубны за горами; ведь С-ц  только разве в Париже был, так это французы про него накричали, а уже известно,  что такое французы!» и т. д. Кругом раздался хохот; бедняк обиделся, но,  сдержав себя, прибавил, что, впрочем, он не говорит ничего, а что вот увидим,  посмотрим, что до послезавтра недолго и что скоро все чудеса разрешатся.    

Б.  рассказывает, что в этот же вечер, перед сумерками, он встретился с князем Х-м,  известным дилетантом, человеком глубоко понимавшим и любившим искусство. Они  шли вместе, толкуя о новоприбывшем артисте, как вдруг, на повороте одной улицы,  Б. увидел моего отца, который стоял перед окном магазина и пристально  всматривался в афишку, на которой крупными литерами объявлено было о концерте  С-ца и которая лежала на окне магазина.    

– Видите  ли вы этого человека? – сказал Б., указывая на моего отца.    

– Кто  такой? – спросил князь.    

– Вы  о нем уже слыхали. Это тот самый Ефимов, о котором я с вами не раз говорил и  которому вы даже оказали когда-то покровительство.    

– Ах,  это любопытно! – сказал князь. – Вы о нем много наговорили.  Сказывают, он очень занимателен. Я бы желал его слышать.    

– Это  не стоит, – отвечал Б., – да и тяжело. Я не знаю, как вам, а мне он  всегда надрывает сердце. Его жизнь – страшная, безобразная трагедия. Я его  глубоко чувствую, и как ни грязен он, но во мне все-таки не заглохла к нему  симпатия. Вы говорите, князь, что он должен быть любопытен. Это правда, но он  производит слишком тяжелое впечатление. Во-первых, он сумасшедший; во-вторых,  на этом сумасшедшем три преступления, потому что, кроме себя, он загубил еще  два существования: своей жены и дочери. Я его знаю; он умер бы на месте, если б  уверился в своем преступлении. Но весь ужас в том, что вот уже восемь лет, как  он почти уверен в нем, и восемь лет борется со своею совестно, чтоб  сознаться в том не почти, а вполне.    

– Вы  говорили, он беден? – сказал князь.    

– Да;  но бедность теперь для него почти счастие, потому что она его отговорка. Он  может теперь уверять всех, что ему мешает только бедность и что, будь он богат,  у него было бы время, не было бы заботы и тотчас увидали бы, какой он артист.  Он женился в странной надежде, что тысяча рублей, которые были у его жены,  помогут ему стать на ноги. Он поступил как фантазер, как поэт, да так он и  всегда поступал в жизни. Знаете ли, что он говорит целые восемь лет без умолку?  Он утверждает, что виновница его бедствий – жена, что она мешает ему. Он сложил  руки и не хочет работать. А отнимите у него эту жену – и он будет самое  несчастное существо в мире. Вот уже несколько лет, как он не брал в руки  скрипки, – знаете ли почему? Потому что каждый раз, как он берет в руки  смычок, он сам внутренно принужден убедиться, что он ничто, нуль, а не артист.  Теперь же, когда смычок лежит в стороне, у него есть хотя отдаленная надежда,  что это неправда. Он мечтатель; он думает, что вдруг, каким-то чудом, за один  раз, станет знаменитейшим человеком в мире. Его девиз: aut Caesar, aut nihil,[2] как будто  Цезарем, можно сделаться так, вдруг, в один миг. Его жажда – слава. А если  такое чувство сделается главным и единственным двигателем артиста, то этот  артист уж не артист, потому что он уже потерял главный художественный инстинкт,  то есть любовь к искусству, единственно потому, что оно искусство, а не что  другое, не слава. Но С-ц, напротив: когда он берет смычок, для него не существует  ничего в мире, кроме его музыки. После смычка первое дело у него деньги, а уж  третье, кажется, слава. Но он об ней мало заботился... Знаете ли, что теперь  занимает этого несчастного? – прибавил Б., указывая на Ефимова. – Его  занимает самая глупая, самая ничтожнейшая, самая жалкая и самая смешная забота  в мире, то есть: выше ли он С-ца, или С-ц выше его, – больше ничего, потому  что он все-таки уверен, что он первый музыкант во всем мире. Уверьте его, что  он не артист, и я вам говорю, что он умрет на месте как пораженный громом,  потому что страшно расставаться с неподвижной идеей, которой отдал на жертву  всю жизнь и которой основание все-таки глубоко и серьезно, ибо призвание его  вначале было истинное.    

– А  любопытно, что будет с ним, когда он услышит С-ца, – заметил князь.    

– Да, –  сказал Б. задумчиво. – Но нет: он очнется тотчас же; его сумасшествие  сильнее истины, и он тут же выдумает какую-нибудь отговорку.    

– Вы  думаете? – заметил князь.    

В это  время они поравнялись с отцом. Он было хотел пройти незамеченным, но Б. остановил  его и заговорил с ним. Б. спросил, будет ли он у С-ца. Отец отвечал равнодушно,  что не знает, что у него есть одно дело поважнее концертов и всех заезжих  виртуозов, но, впрочем, посмотрит, увидит, и если выдастся свободный часок,  отчего же нет? когда-нибудь сходит. Тут он быстро и беспокойно посмотрел на Б.  и на князя и недоверчиво улыбнулся, потом схватился за шляпу, кивнул головой и  прошел мимо, отговорившись, что некогда.    

Но я уже  за день знала о заботе отца. Я не знала, что именно его мучит, но видела, что  он был в страшном беспокойстве; даже матушка это заметила. Она была в это время  как-то очень больна и едва передвигала ноги. Отец поминутно то входил домой, то  выходил из дома. Утром пришли к нему трое или четверо гостей, старых его  товарищей, чему я очень изумилась, потому что, кроме Карла Федорыча,  посторонних людей у нас почти никогда не видала и с нами все раззнакомились с  тех пор, как батюшка совсем оставил театр. Наконец, прибежал, запыхавшись, Карл  Федорыч и принес афишку. Я внимательно прислушивалась и приглядывалась, и все  это меня беспокоило так, как будто я одна была виновата во всей этой тревоге и  в беспокойстве, которое читала на лице батюшки. Мне очень хотелось понять то, о  чем они говорят, и я в первый раз услышала имя С-ца. Потом я поняла, что нужно  по крайней мере пятнадцать рублей, чтоб увидеть этого С-ца. Помню тоже, что  батюшка как-то не удержался и, махнув рукою, сказал, что знает он эти чуда  заморские, таланты неслыханные, знает и С-ца, что это всё жиды, за русскими  деньгами лезут, потому что русские спроста всякому вздору верят, а уж и подавно  тому, о чем француз прокричал. Я уже понимала, что значило слово: нет  таланта. Гости стали смеяться и вскоре ушли все, оставя батюшку совершенно  не в духе. Я поняла, что он за что-то сердит на этого С-ца, и, чтоб  подслужиться к нему и рассеять тоску его, подошла к столу, взяла афишку, начала  разбирать ее и вслух прочла имя С-ца. Потом, засмеявшись и посмотрев на  батюшку, который задумчиво сидел на стуле, сказала: «Это, верно, такой же, как  и Карл Федорыч: он, верно, тоже никак не потрафит». Батюшка вздрогнул, как  будто испугавшись, вырвал из рук моих афишку, закричал и затопал ногами,  схватил шляпу и вышел было из комнаты, но тотчас же воротился, вызвал меня в  сени, поцеловал и с каким-то беспокойством, с каким-то затаенным страхом начал  мне говорить, что я умное, что я доброе дитя, что я, верно, не захочу огорчить  его, что он ждет от меня какой-то большой услуги, но чего именно, он не сказал.  К тому же мне было тяжело его слушать; я видела, что слова его и ласки были  неискренни, и все это как-то потрясло меня. Я мучительно начала за него  беспокоиться.    

На  другой день, за обедом, – это было уже накануне концерта – батюшка был  совсем как убитый. Он ужасно переменился и беспрерывно взглядывал на меня и на  матушку. Наконец, я изумилась, когда он даже заговорил о чем-то с  матушкой, – я изумилась, потому что он с ней почти никогда не говорил.  После обеда он стал что-то особенно за мной ухаживать; поминутно, под разными  предлогами, вызывал меня в сени и, оглядываясь кругом, как будто боясь, чтоб  его не застали, все гладил он меня по голове, все целовал меня, все говорил  мне, что я дорогое дитя, что я послушное дитя, что, верно, я люблю своего папу  и что, верно, сделаю то, о чем он меня попросит. Все это довело меня до  невыносимой тоски. Наконец, когда он в десятый раз вызвал меня на лестницу,  дело объяснилось. С тоскливым, измученным видом, беспокойно оглядываясь по сторонам,  он спросил меня знаю ли я, где лежат у матушки те двадцать пять рублей, которые  она вчера поутру принесла? Я обмерла от испуга, услышав такой вопрос. Но в эту  минуту кто-то зашумел на лестнице, и батюшка, испугавшись, бросил меня и  побежал со двора. Он воротился уже ввечеру, смущенный, грустный, озабоченный,  сел молчаливо на стул и начал с какою-то робостью на меня поглядывать. На меня  напал какой-то страх, и я намеренно избегала его взглядов. Наконец матушка,  которая весь день пролежала в постели, подозвала меня, дала мне медных денег и  послала в лавочку купить ей чаю и сахару. Чай пили у нас очень редко: матушка  дозволяла себе эту, по нашим средствам, прихоть только тогда, когда чувствовала  себя нездоровой и в лихорадке. Я взяла деньги и, вышед в сени, тотчас же  пустилась бежать, как будто боясь, чтоб меня не догнали. Но то, что я  предчувствовала, случилось: батюшка догнал меня уже на улице и воротил назад на  лестницу.    

– Неточка! –  начал он дрожащим голосом, – голубчик мой! Послушай: дай-ка мне эти деньги,  а я завтра же...    

– Папочка!  папочка! – закричала я, бросаясь на колени и умоляя его, – папочка!  не могу! нельзя! Маме нужно чай кушать... Нельзя у мамы брать, никак нельзя! Я  другой раз унесу...    

– Так  ты не хочешь? ты не хочешь. – шептал он мне в каком-то исступлении, –  так ты, стало быть, не хочешь любить меня? Ну, хорошо же! теперь я тебя брошу.  Оставайся с мамой, а я от вас уйду и тебя с собой не возьму. Слышишь ли ты,  злая девчонка? слышишь ли ты?    

– Папочка! –  закричала я в полном ужасе, – возьми деньги, на! Что мне делать  теперь? – говорила я, ломая руки и ухватившись за полы его сюртука, –  мамочка плакать будет, мамочка опять бранить меня будет!    

Он,  кажется, не ожидал такого сопротивления, но деньги взял; наконец, не будучи в  силах вынести мои жалобы и рыдания, оставил меня на лестнице и сбежал вниз. Я  пошла наверх, но силы оставили меня у дверей нашей квартиры; я не смела войти,  не могла войти; все, насколько было во мне сердца, было возмущено и потрясено.  Я закрыла лицо руками и бросилась на окно, как тогда, когда в первый раз  услышала от отца его желание смерти матушки. Я была в каком-то забытьи, в  оцепенении и вздрагивала, прислушиваясь к малейшему шороху на лестнице. Наконец  я услышала, что кто-то поспешно всходил наверх. Это был он; я отличила его  походку.    

– Ты  здесь? – сказал он шепотом.    

Я  бросилась к нему.    

– На! –  закричал он, всовывая мне в руки деньги, – на! возьми их назад! Я тебе  теперь не отец, слышишь ли ты? Я не хочу быть теперь твоим папой! Ты любишь  маму больше меня! так и ступай к маме! А я тебя знать не хочу! – Сказав  это, он оттолкнул меня и опять побежал по лестнице. Я, плача, бросилась  догонять его.    

– Папочка!  добренький папочка! я буду слушаться! – кричала я, – я тебя люблю  больше мамы! Возьми деньги назад, возьми!    

Но он  уже не слыхал меня; он исчез. Весь этот вечер я была как убитая и дрожала в лихорадочном  ознобе. Помню, что матушка что-то мне говорила, подзывала меня к себе; я была  как без памяти, ничего не слыхала и не видала. Наконец все разрешилось  припадком я начала плакать, кричать; матушка испугалась и не знала, что делать.  Она взяла меня к себе на постель, и я не помнила, как заснула, обхватив ее шею,  вздрагивая и пугаясь чего-то каждую минуту. Так прошла целая ночь. Наутро я  проснулась очень поздно, когда матушки уже не было дома. Она в это время всегда  уходила за своими делами. У батюшки кто-то был посторонний, и они оба о чем-то  громко разговаривали. Я насилу дождалась, пока ушел гость, и, когда мы остались  одни, бросилась к отцу и, рыдая, стала просить, чтоб он простил меня за  вчерашнее.    

– А  будешь ли ты умным дитятей, как прежде? – сурово спросил он меня.    

– Буду,  папочка, буду! – отвечала я. – Я скажу тебе, где у мамы деньги лежат.  Они у ней в этом ящике, в шкатулке, вчера лежали.    

– Лежали?  Где? – закричал он, встрепенувшись, и встал со стула. – Где они  лежали?    

– Они  заперты, папаша! – говорила я. – Подожди: вечером, когда мама пошлет  менять, потому что медные деньги, я видела, все вышли.    

– Мне  нужно пятнадцать рублей, Неточка! Слышишь ли? Только пятнадцать рублей! Достань  мне сегодня; я тебе завтра же все принесу. А я тебе сейчас пойду леденцов  куплю, орехов куплю... куклу тоже тебе куплю... и завтра тоже... и каждый день  гостинцев буду приносить, если будешь умная девочка!    

– Не  нужно, папа, не нужно! я не хочу гостинцев; я не буду их есть; я тебе их назад  отдам! – закричала я, разрываясь от слез, потому что все сердце изныло у  меня в одно мгновение. Я почувствовала в эту минуту, что ему не жалко меня и  что он не любит меня, потому что не видит, как я его люблю, и думает, что я за  гостинцы готова служить ему. В эту минуту я, ребенок, понимала его насквозь и  уже чувствовала, что меня навсегда уязвило это сознание, что я уже не могла  любить его, что я потеряла моего прежнего папочку. Он же был в каком-то  восторге от моих обещаний; он видел, что я готова была решиться на все для  него, что я все для него сделаю, и бог видит, как много было это «все» для меня  тогда. Я понимала, что значили эти деньги для бедной матушки; знала, что она  могла заболеть от огорчения, потеряв их, и во мне мучительно кричало раскаяние.  Но он ничего не видал; он меня считал трехлетним ребенком, тогда как я все  понимала. Восторг его не знал пределов; он целовал меня, уговаривал, чтоб я не  плакала, сулил мне, что сегодня же мы уйдем куда-то от матушки, –  вероятно, льстя моей всегдашней фантазии, – и, наконец, вынув из кармана  афишу, начал уверять меня, что этот человек, к которому он идет сегодня, ему  враг, смертельный враг его, но что врагам его не удастся. Он решительно сам  походил на ребенка, заговорив со мною о врагах своих. Заметив же, что я не  улыбаюсь, как бывало, когда он говорил со мной, и слушаю его молча, взял шляпу  и вышел из комнаты, потому что куда-то спешил; но, уходя, еще раз поцеловал  меня и кивнул мне головою с усмешкою, словно не уверенный во мне и как будто  стараясь, чтоб я не раздумала.    

Я уже  сказала, что он был как помешанный; но еще и накануне было это видно. Деньги  ему нужны были для билета в концерт, который для него должен был решить все. Он  как будто заранее предчувствовал, что этот концерт должен был разрешить всю  судьбу его, но он так потерялся, что накануне хотел отнять у меня медные  деньги, как будто мог за них достать себе билет. Странности его еще сильнее  обнаруживались за обедом. Он решительно не мог усидеть на месте и не  притрогивался ни к какому кушанью поминутно вставал с места и опять садился,  словно одумавшись; то хватался за шляпу, как будто сбираясь куда-то идти, то  вдруг делался как-то странно рассеянным, все что-то шептал про себя, потом  вдруг взглядывал на меня, мигал мне глазами, делал мне какие-то знаки, как  будто в нетерпении поскорей добиться денег и как будто сердясь, что я до сих  пор не взяла их у матушки. Даже матушка заметила все эти странности и глядела  на него с изумлением. Я же была точно приговоренная к смерти. Кончился обед; я  забилась в угол и, дрожа как в лихорадке, считала каждую минуту до того  времени, когда матушка обыкновенно посылала меня за покупками. В жизнь свою я  не проводила более мучительных часов; они навеки останутся в моем воспоминании.  Чего я не перечувствовала в эти мгновения! Есть минуты, в которые переживаешь  сознанием гораздо более, чем в целые годы. Я чувствовала, что делаю дурной  поступок: он же сам помог моим добрым инстинктам, когда в первый раз малодушно  натолкнул меня на зло и, испугавшись его, объяснил мне, что я поступила очень  дурно. Неужели же он не мог понять, как трудно обмануть натуру, жадную к  сознанию впечатлений и уже прочувствовавшую, осмыслившую много злого и доброго?  Я ведь понимала, что, видно, была ужасная крайность, которая заставила его  решиться другой раз натолкнуть меня на порок и пожертвовать, таким образом,  моим бедным, беззащитным детством, рискнуть еще раз поколебать мою неустоявшую  совесть. И теперь, забившись в угол, я раздумывала про себя: зачем же он обещал  награду за то, что уже я решилась сделать своей собственной волей? Новые  ощущения, новые стремления, доселе неведомые, новые вопросы толпою восставали  во мне, и я мучилась этими вопросами. Потом я вдруг начинала думать о матушке;  я представляла себе горесть ее при потере последнего трудового. Наконец матушка  положила работу, которую делала через силу, и подозвала меня. Я задрожала и  пошла к ней. Она вынула из комода деньги и, давая мне, сказала: «Ступай,  Неточка; только, ради бога, чтоб тебя не обсчитали, как намедни, да не потеряй  как-нибудь». Я с умоляющим видом взглянула на отца, но он кивал головою, ободрительно  улыбался мне и потирал руки от нетерпения. Часы пробили шесть, а концерт  назначен был в семь часов. Он тоже многое вынес в этом ожидании.    

Я  остановилась на лестнице, поджидая его. Он был так взволнован и нетерпелив, что  без всякой предосторожности тотчас же выбежал вслед за мной. Я отдала ему  деньги; на лестнице было темно, и я не могла видеть лица его; но я чувствовала,  что он весь дрожал, принимая деньги. Я стояла, как будто остолбенев и не  двигаясь с места; наконец, очнулась, когда он стал посылать меня наверх вынести  ему его шляпу. Он не хотел и входить.    

– Папа!  разве... ты не пойдешь вместе со мною? – спросила я прерывающимся голосом,  думая о последней надежде моей – его заступничестве.    

– Нет...  ты уже поди одна... а? Подожди, подожди! – закричал он,  спохватившись, – подожди, вот я тебе гостинцу сейчас принесу; а ты только  сходи сперва да принеси сюда мою шляпу.    

Как  будто ледяная рука сжала вдруг мое сердце. Я вскрикнула, оттолкнула его и  бросилась наверх. Когда я вошла в комнату, на мне лица не было, и если б теперь  я захотела сказать, что у меня отняли деньги, то матушка поверила бы мне. Но я  ничего не могла говорить в эту минуту. В припадке судорожного отчаяния  бросилась я поперек матушкиной постели и закрыла лицо руками. Через минуту  дверь робко скрипнула и вошел батюшка. Он пришел за своей шляпой.    

– Где  деньги? – закричала вдруг матушка, разом догадавшись, что произошло  что-нибудь необыкновенное. – Где деньги? говори! говори! – Тут она  схватила меня с постели и поставила среди комнаты.    

Я  молчала, опустя глаза в землю; я едва понимала, что со мною делается и что со  мной делают.    

– Где  деньги? – закричала она опять, бросая меня и вдруг повернувшись к батюшке,  который хватался за шляпу. – Где деньги? – повторила она. – А!  она тебе отдала их? Безбожник! губитель мой! злодей мой! Так ты ее тоже губишь!  Ребенка! ее, ее?! Нет же! ты так не уйдешь!    

И в один  миг она бросилась к дверям, заперла их изнутри и взяла ключ к себе.    

– Говори!  признавайся! – начала она мне голосом, едва слышным от волнения, –  признавайся во всем! Говори же, говори! или... я не знаю, что я с тобой сделаю!    

Она  схватила мои руки и ломала их, допрашивая меня. Она была в исступлении. В это  мгновение я поклялась молчать и не сказать ни слова про батюшку, но робко  подняла на него в последний раз глаза... Один его взгляд, одно его слово,  что-нибудь такое, чего я ожидала и о чем молила про себя, – и я была бы  счастлива, несмотря ни на какие мучения, ни на какую пытку... Но, боже мой!  бесчувственным, угрожающим жестом он приказывал мне молчать, будто я могла  бояться чьей-нибудь другой угрозы в эту минуту. Мне сдавило горло, захватило  дух, подкосило ноги, и я упала без чувств на пол... Со мной повторился  вчерашний нервный припадок.    

Я  очнулась, когда вдруг раздался стук в дверь нашей квартиры. Матушка отперла, и  я увидела человека в ливрее, который, войдя в комнату и с удивлением озираясь  кругом на всех нас, спросил музыканта Ефимова. Отчим назвался. Тогда лакей  подал записку и уведомил, что он от Б., который в эту минуту находился у князя.  В пакете лежал пригласительный билет к С-цу.    

Появление  лакея в богатой ливрее, назвавшего имя князя, своего господина, который посылал  нарочного к бедному музыканту Ефимову, – все это произвело на миг сильное  впечатление на матушку. Я сказала в самом начале рассказа о ее характере, что  бедная женщина все еще любила отца. И теперь, несмотря на целые восемь лет  беспрерывной тоски и страданий, ее сердце все. еще не изменилось: она все еще  могла любить его! Бог знает, может быть, она вдруг увидела теперь перемену в  судьбе его. На нее даже и тень какой-нибудь надежды имела влияние. Почему  знать, – может быть, она тоже была несколько заражена непоколебимою  самоуверенностью своего сумасбродного мужа! Да и невозможно, чтоб эта  самоуверенность на нее, слабую женщину, не имела хоть какого-нибудь влияния, и  на внимании князя она вмиг могла построить для него тысячу планов. В один миг  она готова была опять обратиться к нему, она могла простить ему за всю жизнь  свою, даже взвесив его последнее преступление – пожертвование ее единственным  дитятей, и в порыве заново вспыхнувшего энтузиазма, в порыве новой надежды  низвесть это преступление до простого проступка, до малодушия, вынужденного  нищенством, грязною жизнию, отчаянным положением. В ней все было увлечение, и в  этот миг у ней уже были снова готовы прощение и сострадание без конца для  своего погибшего мужа.    

Отец  засуетился; его тоже поразила внимательность князя и Б. Он прямо обратился к матушке,  что-то шепнул ей, и она вышла из комнаты. Она воротилась чрез две минуты,  принеся размененные деньги, и батюшка тотчас же дал рубль серебром посланному,  который ушел с вежливым поклоном. Между тем матушка, выходившая на минуту,  принесла утюг, достала лучшую мужнину манишку и начала ее гладить. Она сама  повязала ему на шею белый батистовый галстук, сохранявшийся на всякий случай с  незапамятных пор в его гардеробе вместе с черным, хотя уже и очень поношенным  фраком, который был сшит еще при поступлении его в должность при театре. Кончив  туалет, отец взял шляпу, но, выходя, попросил стакан воды; он был бледен и в  изнеможении присел на стул. Воду подала уже я; может быть, неприязненное  чувство снова прокралось в сердце матушки и охладило ее первое увлечение.    

Батюшка  вышел; мы остались одни. Я забилась в угол и долго молча смотрела на матушку. Я  никогда не видала ее в таком волнении: губы ее дрожали, бледные щеки вдруг  разгорелись, и она по временам вздрагивала всеми членами. Наконец тоска ее  начала изливаться в жалобах, в глухих рыданиях и сетованиях.    

– Это  я, это все я виновата, несчастная! – говорила она сама с собою. – Что  ж с нею будет? что ж с нею будет, когда я умру? – продолжала она,  остановясь посреди комнаты, словно пораженная молниею от одной этой  мысли. – Неточка! дитя мое! бедная ты моя! несчастная! – сказала она,  взяв меня за руки и судорожно обнимая меня. – На кого ты останешься, когда  и при жизни-то я не могу воспитать тебя, ходить и глядеть за тобою? Ох, ты не  понимаешь меня! Понимаешь ли? запомнишь ли, что я теперь говорила, Неточка?  будешь ли помнить вперед?    

– Буду,  буду, маменька! – говорила я, складывая руки и умоляя ее.    

Она  долго, крепко держала меня в объятиях, как будто трепеща одной мысли, что разлучится  со мною. Сердце мое разрывалось.    

– Мамочка!  мама! – сказала я, всхлипывая, – за что ты... за что ты не любишь  папу? – И рыдания не дали мне досказать.    

Стенание  вырвалось из груди ее. Потом, в новой, ужасной тоске, она стала ходить взад и  вперед по комнате.    

– Бедная,  бедная моя! А я и не заметила, как она выросла; она знает, все знает! Боже мой!  какое впечатление, какой пример! – И она опять ломала руки в отчаянии.    

Потом  она подходила ко мне и с безумною любовью целовала меня, целовала мои руки,  обливала их слезами, умоляла о прощении... Я никогда не видывала таких  страданий... Наконец она как будто измучилась и впала в забытье. Так прошел  целый час. Потом она встала, утомленная и усталая, и сказала мне, чтоб я легла  спать. Я ушла в свой угол, завернулась в одеяло, но заснуть не могла. Меня  мучила она, мучил и батюшка. Я с нетерпением ждала его возвращения. Какой-то  ужас овладевал мною при мысли о нем. Через полчаса матушка взяла свечку и подошла  ко мне посмотреть, заснула ли я. Чтоб успокоить ее, я зажмурила глаза и  притворилась, что сплю. Оглядев меня, она тихонько подошла к шкафу, отворила  его и налила себе стакан вина. Она выпила его и легла спать, оставив зажженную  свечку на столе и дверь отпертою, как всегда делалось на случай позднего  прихода батюшки.    

Я лежала  как будто в забытьи, но сон не смыкал глаз моих. Едва я заводила их, как тотчас  же просыпалась и вздрагивала от каких-то ужасных видений. Тоска моя возрастала  все более и более. Мне хотелось кричать, но крик замирал в груди моей. Наконец,  уже поздно ночью, я услышала, как отворилась наша дверь. Не помню, сколько  прошло времени, но когда я вдруг совсем открыла глаза, я увидела батюшку. Мне  показалось, что он был страшно бледен. Он сидел на стуле возле самой двери и  как будто о чем-то задумался. В комнате была мертвая тишина. Оплывшая сальная  свечка грустно освещала наше жилище. Я долго смотрела, но батюшка все еще не  двигался с места; он сидел неподвижно, все в том же положении, опустив голову и  судорожно опершись руками о колени. Я несколько раз пыталась окликнуть его, но  не могла. Оцепенение мое продолжалось. Наконец он вдруг очнулся, поднял голову  и встал со стула. Он стоял несколько минут посреди комнаты, как будто решаясь  на что-нибудь; потом вдруг подошел к постели матушки, прислушался и,  уверившись, что она спит, отправился к сундуку, в котором лежала его скрипка.  Он отпер сундук, вынул черный футляр и поставил на стол; потом снова огляделся  кругом; взгляд его был мутный и беглый, – такой, какого я у него никогда  еще не замечала.    

Он было  взялся за скрипку, но, тотчас же оставив ее, воротился и запер двери. Потом, заметив  отворенный шкаф, тихонько подошел к нему, увидел стакан и вино, налил и выпил.  Тут он в третий раз взялся за скрипку, но в третий раз оставил ее и подошел к  постели матушки. Цепенея от страха, я ждала, что будет.    

Он  что-то очень долго прислушивался, потом вдруг откинул одеяло с лица и начал  ощупывать его рукою. Я вздрогнула. Он нагнулся еще раз и почти приложил к ней  голову; но когда он приподнялся в последний раз, то как будто улыбка мелькнула  на его страшно побледневшем лице. Он тихо и бережно накрыл одеялом спящую,  закрыл ей голову, ноги... и я начала дрожать от неведомого страха: мне стало  страшно за матушку, мне стало страшно за ее глубокий сон, и с беспокойством  вглядывалась я в эту неподвижную линию, которая угловато обрисовала на одеяле  члены ее тела... Как молния, пробежала страшная мысль в уме моем.    

Кончив  все приготовления, он снова подошел к шкафу и выпил остатки вина. Он весь дрожал,  подходя к столу. Его узнать нельзя было – так он был бледен. Тут он опять взял  скрипку. Я видела эту скрипку и знала, что она такое, но теперь ожидала чего-то  ужасного, страшного, чудесного... и вздрогнула от первых ее звуков. Батюшка  начал играть. Но звуки шли как-то прерывисто; он поминутно останавливался, как  будто припоминал что-то; наконец с растерзанным, мучительным видом положил свой  смычок и как-то странно поглядел на постель. Там его что-то все беспокоило. Он  опять пошел к постели... Я не пропускала ни одного движения его и, замирая от  ужасного чувства, следила за ним. Вдруг он поспешно начал чего-то искать под  руками – и опять та же страшная мысль, как молния, обожгла меня. Мне пришло в  голову: отчего же так крепко спит матушка? отчего же она не проснулась, когда  он рукою ощупывал ее лицо? Наконец я увидела, что он стаскивал все, что мог найти  из нашего платья, взял салоп матушкин, свой старый сюртук, халат, даже мое  платье, которое я скинула, так что закрыл матушку совершенно и спрятал под  набросанной грудой; она лежала все неподвижно, не шевелясь ни одним членом.    

Она  спала глубоким сном!    

Он как  будто вздохнул свободнее, когда кончил свою работу. В этот раз уже ничто не мешало  ему, но все еще что-то его беспокоило. Он переставил свечу и стал лицом к  дверям, чтоб даже и не поглядеть на постель. Наконец он взял скрипку и с  каким-то отчаянным жестом ударил смычком... Музыка началась. Но это была не  музыка... Я помню все отчетливо, до последнего мгновения; помню все, что  поразило тогда мое внимание. Нет, это была не такая музыка, которую мне потом  удавалось слышать! Это были не звуки скрипки, а как будто чей-то ужасный голос  загремел в первый раз в нашем темном жилище. Или неправильны, болезненны были  мои впечатления, или чувства мои были потрясены всем, чему я была  свидетельницей, подготовлены были на впечатления страшные, неисходимо  мучительные, – но я твердо уверена, что слышала стоны, крик человеческий,  плач; целое отчаяние выливалось в этих звуках, и наконец, когда загремел  ужасный финальный аккорд, в котором было все, что есть ужасного в плаче,  мучительного в муках и тоскливого в безнадежной тоске, – все это как будто  соединилось разом... я не могла выдержать, – я задрожала, слезы брызнули  из глаз моих, и, с страшным, отчаянным криком бросившись к батюшке, я обхватила  его руками. Он вскрикнул и опустил свою скрипку.    

С минуту  стоял он как потерянный. Наконец глаза его запрыгали и забегали по сторонам; он  как будто искал чего-то, вдруг схватил скрипку, взмахнул ею надо мною... еще  минута, и он, может быть, убил бы меня на месте.    

– Папочка! –  закричала я ему, – папочка!    

Он  задрожал как лист, когда услышал мой голос, и отступил на два шага.    

– Ах!  так еще ты осталась! Так еще не все кончилось! Так еще ты осталась со  мной! – закричал он, подняв меня за плеча на воздух.    

– Папочка! –  закричала я снова, – не пугай меня, ради бога! мне страшно! ай!    

Мой плач  поразил его. Он тихо опустил меня на пол и с минуту безмолвно смотрел на меня,  как будто узнавая и припоминая что-то. Наконец, вдруг, как будто что-нибудь  перевернуло его, как будто его поразила какая-то ужасная мысль, – из  помутившихся глаз его брызнули слезы; он нагнулся ко мне и начал пристально  смотреть мне в лицо.    

– Папочка! –  говорила я ему, терзаясь от страха, – не смотри так, папочка! Уйдем  отсюда! уйдем скорее! уйдем, убежим!    

– Да,  убежим, убежим! пора! пойдем, Неточка! скорее, скорее! – И он засуетился,  как будто только теперь догадался, что ему делать. Торопливо озирался он кругом  и, увидя на полу матушкин платок, поднял его и положил в карман, потом увидел  чепчик – и его тоже поднял и спрятал на себе, как будто снаряжаясь в дальнюю  дорогу и захватывая все, что было ему нужно.    

Я мигом  надела свое платье и, тоже торопясь, начала захватывать все, что мне казалось  нужным для дороги.    

– Все  ли, все ли? – спрашивал отец, – все ли готово? скорей! скорей!    

Я  наскоро навязала узел, накинула на голову платок, и уже мы оба стали было  выходить, когда мне вдруг пришло в голову, что надо взять и картинку, которая  висела на стене. Батюшка тотчас же согласился с этим. Теперь он был тих,  говорил шепотом и только торопил меня поскорее идти. Картина висела очень высоко;  мы вдвоем принесли стул, потом приладили на него скамейку и, взгромоздившись на  нее, наконец, после долгих трудов, сняли. Тогда все было готово к нашему  путешествию. Он взял меня за руку, и мы было уже пошли, но вдруг батюшка остановил  меня. Он долго тер себе лоб, как будто вспоминая что-то, что еще не было  сделано. Наконец он как будто нашел, что ему было надо, отыскал ключи, которые  лежали у матушки под подушкой, и торопливо начал искать чего-то в комоде.  Наконец он воротился ко мне и принес несколько денег, отысканных в ящике.    

– Вот,  на, возьми это, береги, – прошептал он мне, – не теряй же, помни,  помни!    

Он мне  положил сначала деньги в руку, потом взял их опять и сунул мне за пазуху.  Помню, что я вздрогнула, когда к моему телу прикоснулось это серебро, и я как  будто только теперь поняла, что такое деньги. Теперь мы опять были готовы, но  он вдруг опять остановил меня.    

– Неточка! –  сказал он мне, как будто размышляя с усилием, – деточка моя, я позабыл...  что такое?.. Что это надо?.. Я не помню... Да, да, нашел, вспомнил!.. Поди  сюда, Неточка!    

Он  подвел меня к углу, где был образ, и сказал, чтоб я стала на колени.    

– Молись,  дитя мое, помолись! тебе лучше будет!.. Да, право, будет лучше, – шептал  он мне, указывая на образ и как-то странно смотря на меня. – Помолись,  помолись! – говорил он каким-то просящим, умоляющим голосом.    

Я  бросилась на колени, сложила руки и, полная ужаса, отчаяния, которое уже совсем  овладело мною, упала на пол и пролежала несколько минут как бездыханная. Я  напрягала все свои мысли, все свои чувства в молитве, но страх преодолевал  меня. Я приподнялась, измученная тоскою. Я уже не хотела идти с ним, боялась  его; мне хотелось остаться. Наконец то, что томило и мучило меня, вырвалось из  груди моей.    

– Папа, –  сказала я, обливаясь слезами, – а мама?.. Что с мамой? где она? где моя  мама?..    

Я не  могла продолжать и залилась слезами.    

Он тоже  со слезами смотрел на меня. Наконец он взял меня за руку, подвел к постели, разметал  набросанную груду платья и открыл одеяло. Боже мой! Она лежала мертвая, уже  похолодевшая и посиневшая. Я как бесчувственная бросилась на нее и обняла ее  труп. Отец поставил меня на колени.    

– Поклонись  ей, дитя! – сказал он, – простись с нею...    

Я  поклонилась. Отец поклонился вместе со мною... Он был ужасно бледен; губы его  двигались и что-то шептали.    

– Это  не я, Неточка, не я, – говорил он мне, указывая дрожащею рукою на  труп. – Слышишь, не я; я не виноват в этом. Помни, Неточка!    

– Папа,  пойдем, – прошептала я в страхе. – Пора!    

– Да,  теперь пора, давно пора! – сказал он, схватив меня крепко за руку и  торопясь выйти из комнаты. – Ну, теперь в путь! слава богу, слава богу,  теперь все кончено!    

Мы сошли  с лестницы; полусонный дворник отворил нам ворота, подозрительно поглядывая на  нас, и батюшка, словно боясь его вопроса, выбежал из ворот первый, так что я  едва догнала его. Мы прошли нашу улицу и вышли на набережную канала. За ночь на  камнях мостовой выпал снег, и шел теперь мелкими хлопьями. Было холодно; я  дрогла до костей и бежала за батюшкой, судорожно уцепившись за полы его фрака.  Скрипка была у него под мышкой, и он поминутно останавливался, чтоб придержать  под мышкой футляр.    

Мы шли с  четверть часа; наконец, он повернул по скату тротуара на самую канаву и сел на  последней тумбе. В двух шагах от нас была прорубь. Кругом не было ни души.  Боже! как теперь помню я то страшное ощущение, которое вдруг овладело мною!  Наконец совершилось все, о чем я мечтала уже целый год. Мы ушли из нашего  бедного жилища... Но того ли я ожидала, о том ли я мечтала, то ли создалось в  моей детской фантазии, когда я загадывала о счастии того, которого я так не  детски любила? Всего более мучила меня в это мгновение матушка. «Зачем мы ее  оставили, – думала я, – одну? покинули ее тело как ненужную вещь?» И  помню, что это более всего меня терзало и мучило.    

– Папочка! –  начала я, не в силах будучи выдержать мучительной заботы своей, – папочка!    

– Что  такое? – сказал он сурово.    

– Зачем  мы, папочка, оставили там маму? Зачем мы бросили ее? – спросила я  заплакав. – Папочка! воротимся домой! Позовем к ней кого-нибудь.    

– Да,  да! – закричал он вдруг, встрепенувшись и приподымаясь с тумбы, как будто  что-то новое пришло ему в голову, разрешавшее все сомнения его. – Да,  Неточка, так нельзя; нужно пойти к маме; ей там холодно! Поди к ней, Неточка,  поди; там не темно, там есть свечка; не бойся, позови к ней кого-нибудь и потом  приходи ко мне; поди одна, а я тебя здесь подожду... Я ведь никуда не уйду.    

Я тотчас  же пошла, но едва только взошла на тротуар, как вдруг будто что-то кольнуло меня  в сердце... Я обернулась и увидела, что он уже сбежал с другой стороны и бежит  от меня, оставив меня одну, покидая меня в эту минуту! Я закричала сколько во  мне было силы и в страшном испуге бросилась догонять его. Я задыхалась: он  бежал все скорее и скорее... я его уже теряла из виду. На дороге мне попалась  его шляпа, которую он потерял в бегстве; я подняла ее и пустилась снова бежать.  Дух во мне замирал, и ноги подкашивались. Я чувствовала, как что-то безобразное  совершалось со мною: мне все казалось, что это сон, и порой во мне рождалось такое  же ощущение, как и во сне, когда мне снилось, что я бегу от кого-нибудь, но что  ноги мои подкашиваются, погоня настигает меня и я падаю без чувств. Мучительное  ощущение разрывало меня: мне было жалко его, сердце мое ныло и болело, когда я  представляла, как он бежит, без шинели, без шляпы, от меня, от своего любимого  дитяти... Мне хотелось догнать его только для того, чтоб еще раз крепко  поцеловать, сказать ему, чтоб он меня не боялся, уверить, успокоить, что я не  побегу за ним, коли он не хочет того, а ворочусь одна к матушке. Я разглядела  наконец, что он поворотил в какую-то улицу. Добежав до нее и тоже повернув за  ним, я еще различала его впереди себя... Тут силы меня оставили: я начала  плакать, кричать. Помню, что на побеге я столкнулась с двумя прохожими, которые  остановились посреди тротуара и с изумлением смотрели на нас обоих.    

– Папочка!  папочка! – закричала я в последний раз, но вдруг поскользнулась на  тротуаре и упала у ворот дома. Я почувствовала, как все лицо мое облилось  кровью. Мгновение спустя я лишилась чувств...    

Очнулась  я на теплой, мягкой постели и увидела возле себя приветливые, ласковые лица,  которые с радостию встретили мое пробуждение. Я разглядела старушку, с очками  на носу, высокого господина, который смотрел на меня с глубоким состраданием;  потом прекрасную молодую даму и, наконец, седого старика, который держал меня  за руку и смотрел на часы. Я пробудилась для новой жизни. Один из тех, которых  я встретила во время бегства, был князь Х-ий, и я упала у ворот его дома.  Когда, после долгих изысканий, узнали, кто я такова, князь, который послал  моему отцу билет в концерт С-ца, пораженный странностью случая, решился принять  меня в свой дом и воспитать со своими детьми. Стали отыскивать, что сделалось с  батюшкой, и узнали, что он был задержан кем-то уже вне города в припадке  исступленного помешательства. Его свезли в больницу, где он и умер через два  дня.    

Он умер,  потому что такая смерть его была необходимостью, естественным следствием всей  его жизни. Он должен был так умереть, когда все, поддерживавшее его в жизни,  разом рухнуло, рассеялось как призрак, как бесплотная, пустая мечта. Он умер,  когда исчезла последняя надежда его, когда в одно мгновение разрешилось перед  ним самим и вошло в ясное сознание все, чем обманывал он себя и поддерживал всю  свою жизнь. Истина ослепила его своим нестерпимым блеском, и что было ложь,  стало ложью и для него самого. В последний час свой он услышал чудного гения,  который рассказал ему его же самого и осудил его навсегда. С последним звуком,  слетевшим со струн скрипки гениального С-ца, перед ним разрешилась вся тайна  искусства, и гений, вечно юный, могучий и истинный, раздавил его своею  истинностью. Казалось, все, что только в таинственных, неосязаемых мучениях  тяготило его во всю жизнь, все, что до сих пор только грезилось ему и мучило  его только в сновидениях, неощутительно, неуловимо, что хотя сказывалось ему по  временам, но от чего он с ужасом бежал, заслонясь ложью всей своей жизни, все,  что предчувствовал он, но чего боялся доселе, – все это вдруг разом засияло  перед ним, открылось глазам его, которые упрямо не хотели признать до сих пор  свет за свет, тьму за тьму. Но истина была невыносима для глаз его, прозревших  в первый раз во все, что было, что есть и в то, что ожидает его; она ослепила и  сожгла его разум. Она ударила в него вдруг неизбежно, как молния. Совершилось  вдруг то, что он ожидал всю жизнь с замиранием и трепетом. Казалось, всю жизнь  секира висела над его головой, всю жизнь он ждал каждое мгновение в невыразимых  мучениях, что она ударит в него, и, наконец, секира ударила! Удар был  смертелен. Он хотел бежать от суда над собою, но бежать было некуда: последняя  надежда исчезла, последняя отговорка пропала. Та, которой жизнь тяготела над  ним столько лет, которая не давала ему жить, та, со смертию которой, по своему  ослепленному верованию, он должен был вдруг, разом воскреснуть, – умерла.  Наконец он был один, его не стесняло ничто: он был наконец свободен! В  последний раз, в судорожном отчаянии, хотел он судить себя сам, осудить  неумолимо и строго, как беспристрастный, бескорыстный судья; но ослабевший  смычок его мог только слабо повторить последнюю музыкальную фразу гения... В  это мгновение безумие, сторожившее его уже десять лет, неизбежно поразило его.    

 IV.    

     

Я  выздоравливала медленно; но когда уже совсем встала с постели, ум мой все еще  был в каком-то оцепенении, и долгое время я не могла понять, что именно  случилось со мною. Были мгновения, когда мне казалось, что я вижу сон, и,  помню, мне хотелось, чтобы все случившееся и впрямь обратилось в сон! Засыпая  на ночь, я надеялась, что вдруг как-нибудь проснусь опять в нашей бедной  комнате и увижу отца и мать... Но наконец передо мной прояснело мое положение,  и я мало-помалу поняла, что осталась одна совершенно и живу у чужих людей.  Тогда в первый раз почувствовала я, что я сирота.    

Я начала  жадно присматриваться ко всему новому, так внезапно меня окружившему. Сначала  мне все казалось странным и чудным, все меня смущало: и новые лица, и новые  обычаи, и комнаты старого княжеского дома – как теперь вижу, большие, высокие,  богатые, но такие угрюмые, мрачные, что, помню, я серьезно боялась пуститься  через какую-нибудь длинную-длинную залу, в которой, мне казалось, совсем  пропаду. Болезнь моя еще не прошла, и впечатления мои были мрачные, тягостные,  совершенно под лад этого торжественно-угрюмого жилища. К тому же какая-то, еще  неясная мне самой, тоска все более и более нарастала в моем маленьком сердце. С  недоумением останавливалась я перед какой-нибудь картиной, зеркалом, камином  затейливой работы или статуей, которая как будто нарочно спряталась в глубокую  нишу, чтоб оттуда лучше подсмотреть за мной и как-нибудь испугать меня,  останавливалась и потом вдруг забывала, зачем я остановилась, чего хочу, о чем  начала думать, и только когда очнусь, бывало, страх и смятение нападали на меня  и крепко билось мое сердце.    

Из тех,  кто изредка приходили навестить меня, когда я еще лежала больная, кроме  старичка доктора, всего более поразило меня лицо одного мужчины, уже довольно  пожилого, такого серьезного, но такого доброго, смотревшего на меня с таким  глубоким состраданием! Его лицо я полюбила более всех других. Мне очень  захотелось заговорить с ним, но я боялась: он был с виду всегда очень уныл,  говорил отрывисто, мало, и никогда улыбка не являлась на губах его. Это был сам  князь Х-ий, нашедший меня и пригревший в своем доме. Когда я стала  выздоравливать, посещения его становились реже и реже. Наконец, в последний  раз, он принес мне конфетов, какую-то детскую книжку с картинками, поцеловал  меня, перекрестил и просил, чтоб я была веселее. Утешая меня, он прибавил, что  скоро у меня будет подруга, такая же девочка, как и я, его дочь Катя, которая  теперь в Москве. Потом, поговорив что-то с пожилой француженкой, нянькой детей  его, и с ухаживавшей за мной девушкой, он указал им на меня, вышел, и с тех пор  я ровно три недели не видала его. Князь жил в своем доме чрезвычайно уединенно.  Большую половину дома занимала княгиня; она тоже не видалась с князем иногда по  целым неделям. Впоследствии я заметила, что даже все домашние мало говорили об  нем, как будто его и не было в доме. Все его уважали, и даже, видно было,  любили его, а между тем смотрели на него как на какого-то чудного и странного  человека. Казалось, и он сам понимал, что он очень странен, как-то непохож на  других, и потому старался как можно реже казаться всем на глаза... В свое время  мне придется очень много и гораздо подробнее говорить о нем.    

В одно  утро меня одели в чистое, тонкое белье, надели на меня черное шерстяное платье,  с белыми плерезами,[3]  на которое я посмотрела с каким-то унылым недоумением, причесали мне голову и  повели с верхних комнат вниз, в комнаты княгини. Я остановилась как вкопанная,  когда меня привели к ней: никогда я еще не видала кругом себя такого богатства  и великолепия. Но это впечатление было мгновенное, и я побледнела, когда  услышала голос княгини, которая велела подвести меня ближе. Я, и одеваясь,  думала, что готовлюсь на какое-то мучение, хотя бог знает отчего вселилась в  меня подобная мысль. Вообще я вступила в новую жизнь с какою-то странною недоверчивостью  ко всему меня окружавшему. Но княгиня была со мной очень приветлива и поцеловала  меня. Я взглянула на нее посмелее. Это была та самая прекрасная дама, которую я  видела, когда очнулась после своего беспамятства. Но я вся дрожала, когда  целовала ее руку, и никак не могла собраться с силами ответить что-нибудь на ее  вопросы. Она приказала мне сесть возле себя на низеньком табурете. Кажется, это  место уже предназначено было для меня заранее. Видно было, что княгиня и не  желала ничего более, как привязаться ко мне всею душою, обласкать меня и вполне  заменить мне мать. Но я никак не могла понять, что попала в случай, и ничего не  выиграла в ее мнении. Мне дали прекрасную книжку с картинками и приказали  рассматривать. Сама княгиня писала к кому-то письмо, изредка оставляла перо и  опять со мной заговаривала; но я сбивалась, путалась и ничего не сказала  путного. Одним словом, хотя моя история была очень необыкновенная и в ней  большую часть играла судьба, разные, положим, даже таинственные пути, и вообще  было много интересного, неизъяснимого, даже чего-то фантастического, но я сама  выходила, как будто назло всей этой мелодраматической обстановке, самым  обыкновенным ребенком, запуганным, как будто забитым и даже глупеньким.  Особенно последнее княгине вовсе не нравилось, и я, кажется, довольно скоро ей  совсем надоела, в чем виню одну себя, разумеется. Часу в третьем начались  визиты, и княгиня стала ко мне вдруг внимательнее и ласковее. На расспросы  приезжавших обо мне она отвечала, что это чрезвычайно интересная история, и  потом начинала рассказывать по-французски. Во время ее рассказов на меня  глядели, качали головами, восклицали. Один молодой человек навел на меня  лорнет, один пахучий седой старичок хотел было поцеловать меня, а я бледнела,  краснела и сидела потупив глаза, боясь шевельнуться, дрожа всеми членами.  Сердце ныло и болело во мне. Я уносилась в прошедшее, на наш чердак, вспоминала  отца, наши длинные, молчаливые вечера, матушку, и когда вспоминала о матушке –  в глазах моих накипали слезы, мне сдавливало горло и я так хотела убежать,  исчезнуть, остаться одной... Потом, когда кончились визиты, лицо княгини стало  приметно суровее. Она уже смотрела на меня угрюмее, говорила отрывистее, и в  особенности меня пугали ее пронзительные черные глаза, иногда целую четверть  часа устремленные на меня, и крепко сжатые тонкие губы. Вечером меня отвели  наверх. Я заснула в лихорадке, просыпалась ночью, тоскуя и плача от болезненных  сновидений; а наутро началась та же история, и меня опять повели к княгине.  Наконец ей как будто самой наскучило рассказывать своим гостям мои приключения,  а гостям соболезновать обо мне. К тому же я была такой обыкновенный ребенок,  «без всякой наивности», как, помню, выразилась сама княгиня, говоря глаз на  глаз с одной пожилой дамой, которая спросила: «Неужели ей не скучно со мной?» –  и вот, в один вечер, меня увели совсем, с тем чтоб не приводить уж более. Таким  образом кончилось мое фаворитство; впрочем, мне позволено было ходить везде и  всюду, сколько мне было угодно. Я же не могла сидеть на одном месте от  глубокой, болезненной тоски своей и рада-рада была, когда уйду, наконец, от  всех вниз, в большие комнаты. Помню, что мне очень хотелось разговориться с  домашними; но я так боялась рассердить их, что предпочитала оставаться одной.  Моим любимым препровождением времени было забиться куда-нибудь в угол, где  неприметнее, стать за какую-нибудь мебель и там тотчас же начать припоминать и  соображать обо всем, что случилось со мною. Но, чудное дело! я как будто забыла  окончание того, что со мною случилось у родителей, и всю эту ужасную историю.  Передо мной мелькали одни картины, выставлялись факты. Я, правда, все помнила –  и ночь, и скрипку, и батюшку, помнила, как доставала ему деньги; но осмыслить,  выяснить себе все эти происшествия как-то не могла... Только тяжеле мне становилось  на сердце, и когда я доходила воспоминанием до той минуты, когда молилась возле  мертвой матушки, то мороз вдруг пробегал по моим членам; я дрожала, слегка  вскрикивала, и потом так тяжело становилось дышать, так ныла вся грудь моя, так  колотилось сердце, что в испуге выбегала я из угла. Впрочем, я неправду  сказала, говоря, что меня оставляли одну: за мной неусыпно и усердно  присматривали и с точностию исполняли приказания князя, который велел дать мне  полную свободу, не стеснять ничем, но ни на минуту не терять меня из виду. Я  замечала, что по временам кто-нибудь из домашних и из прислуги заглядывал в ту  комнату, в которой я находилась, и опять уходил, не сказав мне ни слова. Меня  очень удивляла и отчасти беспокоила такая внимательность. Я не могла понять,  для чего это делается. Мне все казалось, что меня для чего-то берегут и  что-нибудь хотят потом со мной сделать. Помню, я все старалась зайти куда-нибудь  подальше, чтоб в случае нужды знать, куда спрятаться. Раз я забрела на парадную  лестницу. Она была вся из мрамора, широкая, устланная коврами, уставленная  цветами и прекрасными вазами. На каждой площадке безмолвно сидело по два  высоких человека, чрезвычайно пестро одетых, в перчатках и в самых белых  галстуках. Я посмотрела на них в недоумении и никак не могла взять в толк,  зачем они тут сидят, молчат и только смотрят друг на друга, а ничего не делают.    

Эти  уединенные прогулки нравились мне более и более. К тому же была другая причина,  по которой я убегала сверху. Наверху жила старая тетка князя, почти безвыходно  и безвыездно. Эта старушка резко отразилась в моем воспоминании. Она была чуть  ли не важнейшим лицом в доме. В сношениях с нею все наблюдали какой-то  торжественный этикет, и даже сама княгиня, которая смотрела так гордо и самовластно,  ровно два раза в неделю, по положенным дням, должна была всходить наверх и  делать личный визит своей тетке. Она обыкновенно приходила утром; начинался  сухой разговор, зачастую прерываемый торжественным молчанием, в продолжение  которого старушка или шептала молитвы, или перебирала четки. Визит кончался не  прежде, как того хотела сама тетушка, которая вставала с места, целовала  княгиню в губы и тем давала знать, что свидание кончилось. Прежде княгиня  должна была каждый день посещать свою родственницу; но впоследствии, по желанию  старушки, последовало облегчение, и княгиня только обязана была в остальные  пять дней недели каждое утро присылать узнать о ее здоровье. Вообще житье престарелой  княжны было почти келейное. Она была девушка и, когда ей минуло тридцать пять  лет, заключилась в монастырь, где и выжила лет семнадцать, но не постриглась;  потом оставила монастырь и приехала в Москву, чтоб жить с сестрою, вдовой,  графиней Л., здоровье которой становилось с каждым годом хуже, и примириться со  второй сестрой, тоже княжной Х-ю, с которой с лишком двадцать лет была в ссоре.  Но старушки, говорят, ни одного дня не провели в согласии, тысячу раз хотели  разъехаться и не могли этого сделать, потому что наконец заметили, как каждая  из них необходима двум остальным для предохранения от скуки и от припадков  старости. Но, несмотря на непривлекательность их житья-бытья и самую торжественную  скуку, господствовавшую в их московском тереме, весь город поставлял долгом не  прерывать своих визитов трем затворницам. На них смотрели как на хранительниц  всех аристократических заветов и преданий, как на живую летопись коренного  боярства. Графиня оставила после себя много прекрасных воспоминаний и была  превосходная женщина. Заезжие из Петербурга делали к ним свои первые визиты.  Кто принимался в их доме, того принимали везде. Но графиня умерла, и сестры  разъехались: старшая, княжна Х-я, осталась в Москве, наследовав свою часть  после графини, умершей бездетною, а младшая, монастырка, переселилась к племяннику,  князю Х-му, в Петербург. Зато двое детей князя, княжна Катя и Александр,  остались гостить в Москве у бабушки, для развлечения и утешения ее в  одиночестве. Княгиня, страстно любившая своих детей, не смела слова пикнуть,  расставаясь на все время положенного траура. Я забыла сказать, что траур еще  продолжался во всем доме князя. когда я поселилась в нем; но срок истекал в  коротком времени.    

Старушка  княжна одевалась вся в черное, всегда в платье из простой шерстяной материи, и  носила накрахмаленные, собранные в мелкие складки белые воротнички, которые  придавали ей вид богаделенки. Она не покидала четок, торжественно выезжала к  обедне, постилась по всем дням, принимала визиты разных духовных лиц и  степенных людей, читала священные книги и вообще вела жизнь самую монашескую.  Тишина наверху была страшная; невозможно было скрипнуть дверью: старушка была  чутка, как пятнадцатилетняя девушка, и тотчас же посылала исследовать причину  стука или даже простого скрипа. Все говорили шепотом, все ходили на цыпочках, и  бедная француженка, тоже старушка, принуждена была наконец отказаться от любимой  своей обуви – башмаков с каблуками. Каблуки были изгнаны. Две недели спустя  после моего появления старушка княжна прислала обо мне спросить: кто я такая,  что я, как попала в дом и проч. Ее немедленно и почтительно удовлетворили.  Тогда прислан был второй нарочный, к француженке, с запросом, отчего княжна до  сих пор не видала меня? Тотчас же поднялась суматоха: мне начали чесать голову,  умывать лицо, руки, которые и без того были очень чисты, учили меня подходить,  кланяться, глядеть веселее и приветливее, говорить, – одним словом, меня  всю затормошили. Потом отправилась посланница уже с нашей стороны с  предложением: не пожелают ли видеть сиротку? Последовал ответ отрицательный, но  назначен был срок на завтра после обедни. Я не спала всю ночь, и рассказывали  потом, что я всю ночь бредила, подходила к княжне и в чем-то просила у нее  прощения. Наконец, последовало мое представление. Я увидела маленькую,  худощавую старушку, сидевшую в огромных креслах. Она закивала мне головою и  надела очки, чтоб разглядеть меня ближе. Помню, что я ей совсем не понравилась.  Замечено было, что я совсем дикая, не умею ни присесть, ни поцеловать руки.  Начались расспросы, и я едва отвечала; но когда дошло дело до отца и матушки, я  заплакала. Старушке было очень неприятно, что я расчувствовалась; впрочем, она  начала утешать меня и велела возложить мои надежды на бога; потом спросила,  когда я была последний раз в церкви, и так как я едва поняла ее вопрос, потому  что моим воспитанием очень неглижировали,[4]  то княжна пришла в ужас. Послали за княгиней. Последовал совет, и положено было  отвезти меня в церковь в первое же воскресенье. До тех пор княжна обещала  молиться за меня, но приказала меня вывесть, потому что я, по ее словам,  оставила в ней очень тягостное впечатление. Ничего мудреного, так и должно было  быть. Но уж видно было, что я совсем не понравилась; в тот же день прислали  сказать, что я слишком резвлюсь и что меня слышно на весь дом, тогда как я  сидела весь день не шелохнувшись: ясно, что старушке так показалось. Однако и  назавтра последовало то же замечание. Случись же, что я в это время уронила  чашку и разбила ее. Француженка и все девушки пришли в отчаяние, и меня в ту же  минуту переселили в самую отдаленную комнату, куда все последовали за мной в припадке  глубокого ужаса.    

Но я уж  не знаю, чем кончилось потом это дело. Вот почему я рада была уходить вниз и  бродить одна по большим комнатам, зная, что уж там никого не обеспокою.    

Помню, я  раз сидела в одной зале внизу. Я закрыла руками лицо, наклонила голову и так  просидела не помню сколько часов. Я все думала, думала; мой несозревший ум не в  силах был разрешить всей тоски моей, и все тяжелее, тошней становилось у меня в  душе. Вдруг надо мной раздался чей-то тихий голос:    

– Что  с тобой, моя бедная?    

Я  подняла голову: это был князь; его лицо выражало глубокое участие и  сострадание; но я поглядела на него с таким убитым, с таким несчастным видом,  что слеза набежала в больших голубых глазах его.    

– Бедная  сиротка! – проговорил он, погладив меня по голове.    

– Нет,  нет, не сиротка! нет! – проговорила я, и стон вырвался из груди моей, и  все поднялось и взволновалось во мне. Я встала с места, схватила его руку и,  целуя ее, обливая слезами, повторяла умоляющим голосом:    

– Нет,  нет, не сиротка! нет!    

– Дитя  мое, что с тобой, моя милая, бедная Неточка? что с тобой?    

– Где  моя мама? где моя мама? – закричала я, громко рыдая, не в силах более  скрывать тоску свою и в бессилии упав перед ним на колени, – где моя мама?  голубчик мой, скажи, где моя мама?    

– Прости  меня, дитя мое!.. Ах, бедная моя, я напомнил ей... Что я наделал! Поди, пойдем  со мной, Неточка, пойдем со мною.    

Он  схватил меня за руку и быстро повел за собою. Он был потрясен до глубины души.  Наконец мы пришли в одну комнату, которой еще я не видала.    

Это была  образная. Были сумерки. Лампады ярко сверкали своими огнями на золотых ризах и  драгоценных каменьях образов. Из-под блестящих окладов тускло выглядывали лики  святых. Все здесь так не походило на другие комнаты, так было таинственно и  угрюмо, что я была поражена, и какой-то испуг овладел моим сердцем. К тому же я  была так болезненно настроена! Князь торопливо поставил меня на колени перед  образом божией матери и сам стал возле меня...    

– Молись,  дитя, помолись; будем оба молиться! – сказал он тихим, порывистым голосом.    

Но  молиться я не могла; я была поражена, даже испугана; я вспомнила слова отца в  ту последнюю ночь, у тела моей матери, и со мной сделался нервный припадок. Я  слегла в постель больная, и в этот вторичный период моей болезни едва не  умерла; вот как был этот случай.    

В одно  утро чье-то знакомое имя раздалось в ушах моих. Я услышала имя С-ца. Кто-то из  домашних произнес его возле моей постели. Я вздрогнула; воспоминания нахлынули  ко мне, и, припоминая, мечтая и мучась, я пролежала уж не помню сколько часов в  настоящем бреду. Проснулась я уже очень поздно; кругом меня было темно; ночник  погас, и девушки, которая сидела в моей комнате, не было. Вдруг я услышала  звуки отдаленной музыки. Порой звуки затихали совершенно, порой раздавались слышнее  и слышнее, как будто приближались. Не помню, какое чувство овладело мною, какое  намерение вдруг родилось в моей больной голове. Я встала с постели и, не знаю,  где сыскала я сил, наскоро оделась в мой траур и пошла ощупью из комнаты. Ни в  другой, ни в третьей комнате я не встретила ни души. Наконец я пробралась в  коридор. Звуки становились все слышнее и слышнее. На средине коридора была  лестница вниз; этим путем я всегда сходила в большие комнаты. Лестница была  ярко освещена; внизу ходили; я притаилась в углу, чтоб меня не видали, и,  только что стало возможно, спустилась вниз, во второй коридор. Музыка гремела  из смежной залы; там было шумно, говорливо, как будто собрались тысячи людей.  Одна из дверей в залу, прямо из коридора, была завешена огромными двойными  портьерами из пунцового бархата. Я подняла первую из них и стала между обоими  занавесами. Сердце мое билось так, что я едва могла стоять на ногах. Но через  несколько минут, осилив свое волнение, я осмелилась наконец отвернуть немного,  с края, второй занавес... Боже мой! эта огромная мрачная зала, в которую я так  боялась входить, сверкала теперь тысячью огней. Как будто море света хлынуло на  меня, и глаза мои, привыкшие к темноте, были в первое мгновение ослеплены до  боли. Ароматический воздух, как горячий ветер, пахнул мне в лицо. Бездна людей  ходили взад и вперед; казалось, все с радостными, веселыми лицами. Женщины были  в таких богатых, в таких светлых платьях; всюду я встречала сверкающий от  удовольствия взгляд. Я стояла как зачарованная. Мне казалось, что я все это  видела когда-то, где-то, во сне... Мне припомнились сумерки, я припомнила наш  чердак, высокое окошко, улицу глубоко внизу с сверкающими фонарями, окна  противоположного дома с красными гардинами, кареты, столпившиеся у подъезда,  топот и храп гордых коней, крики, шум, тени в окнах и слабую, отдаленную  музыку... Так вот, вот где был этот рай! – пронеслось в моей голове, –  вот куда я хотела идти с бедным отцом... Стало быть, это была не мечта!.. Да, я  видела все так и прежде в моих мечтах, в сновидениях! Разгоряченная болезнию  фантазия вспыхнула в моей голове, и слезы какого-то необъяснимого восторга  хлынули из глаз моих. Я искала глазами отца: «Он должен быть здесь, он  здесь», – думала я, и сердце мое билось от ожидания... дух во мне занимался.  Но музыка умолкла, раздался гул, и по всей зале пронесся какой-то шепот. Я  жадно всматривалась в мелькавшие передо мной лица, старалась узнать кого-то.  Вдруг какое-то необыкновенное волнение обнаружилось в зале. Я увидела на  возвышении высокого худощавого старика. Его бледное лицо улыбалось, он угловато  сгибался и кланялся на все стороны; в руках его была скрипка. Наступило  глубокое молчание, как будто все эти люди затаили дух. Все лица были устремлены  на старика, все ожидало. Он взял скрипку и дотронулся смычком до струн.  Началась музыка, и я чувствовала, как что-то вдруг сдавило мне сердце. В  неистощимой тоске, затаив дыхание, я вслушивалась в эти звуки: что-то знакомое  раздавалось в ушах моих, как будто я где-то слышала это; какое-то предчувствие  жило в этих звуках, предчувствие чего-то ужасного, страшного, что разрешалось и  в моем сердце. Наконец, скрипка зазвенела сильнее; быстрее и пронзительнее  раздавались звуки. Вот послышался как будто чей-то отчаянный вопль, жалобный  плач, как будто чья-то мольба вотще раздалась во всей этой толпе и заныла,  замолкла в отчаянии. Все знакомее и знакомее сказывалось что-то моему сердцу.  Но сердце отказывалось верить. Я стиснула зубы, чтоб не застонать от боли, я  уцепилась за занавесы, чтоб не упасть... Порой я закрывала глаза и вдруг открывала  их, ожидая, что это сон, что я проснусь в какую-то страшную, мне знакомую  минуту, и мне снилась та последняя ночь, я слышала те же звуки. Открыв глаза, я  хотела увериться, жадно смотрела в толпу, – нет, это были другие люди, другие  лица... Мне показалось, что все, как и я, ожидали чего-то, все, как и я,  мучились глубокой тоской; казалось, что они все хотели крикнуть этим страшным  стонам и воплям, чтоб они замолчали, не терзали их душ, но вопли и стоны лились  все тоскливее, жалобнее, продолжительнее. Вдруг раздался последний, страшный,  долгий крик, и все во мне потряслось... Сомненья нет! это тот самый, тот крик!  Я узнала его, я уже слышала его, он, так же как и тогда, в ту ночь, пронзил мне  душу. «Отец! отец!» пронеслось как молния, в голове моей. – Он здесь, это  он, он зовет меня, это его скрипка!" Как будто стон вырвался из всей этой  толпы, и страшные рукоплескания потрясли залу. Отчаянный, пронзительный плач  вырвался из груди моей. Я не вытерпела более, откинула занавес и бросилась в  залу.    

– Папа,  папа! это ты! где ты? – закричала я, почти не помня себя.    

Не знаю,  как добежала я до высокого старика: мне давали дорогу, расступались передо  мной. Я бросилась к нему с мучительным криком; я думала, что обнимаю отца...  Вдруг увидела, что меня схватывают чьи-то длинные, костлявые руки и подымают на  воздух. Чьи-то черные глаза устремились на меня и, казалось, хотели сжечь меня  своим огнем. Я смотрела на старика: «Нет! это был не отец; это его убийца!» –  мелькнуло в уме моем. Какое-то исступление овладело мной, и вдруг мне  показалось, что надо мной раздался его хохот, что этот хохот отдался в зале  дружным, всеобщим криком; я лишилась чувств.    

 V.    

     

Это был  второй и последний период моей болезни.    

Вновь  открыв глаза, я увидела склонившееся надо мною лицо ребенка, девочки одних лет  со мною, и первым движением моим было протянуть к ней руки. С первого взгляда  на нее, – каким-то счастьем, будто сладким предчувствием наполнилась вся  душа моя. Представьте себе идеально прелестное личико, поражающую, сверкающую  красоту, одну из таких, перед которыми вдруг останавливаешься как пронзенный, в  сладостном смущении, вздрогнув от восторга, и которой благодарен за то, что она  есть, за то, что на нее упал ваш взгляд, за то, что она прошла возле вас. Это  была дочь князя, Катя, которая только что воротилась из Москвы. Она улыбнулась  моему движению и слабые нервы мои заныли от сладостного восторга.    

Княжна  позвала отца, который был в двух шагах и говорил с доктором.    

– Ну,  слава богу! слава богу, – сказал князь, взяв меня за руку, и лицо его  засияло неподдельным чувством. – Рад, рад, очень рад, – продолжал он  скороговоркой, по всегдашней привычке. – А вот, Катя, моя девочка:  познакомьтесь, – вот тебе и подруга. Выздоравливай скорее, Неточка. Злая  этакая, как она меня напугала!..    

Выздоровление  мое пошло очень скоро. Через несколько дней я уже ходила. Каждое утро Катя  подходила к моей постели, всегда – с улыбкой, со смехом, который не сходил с ее  губ. Ее появления ждала я как счастья; мне так хотелось поцеловать ее! Но шаловливая  девочка приходила едва на несколько минут; посидеть смирно она не могла. Вечно  двигаться, бегать, скакать, шуметь и греметь на весь дом было в ней непременной  потребностью. И потому она же с первого раза объявила мне, что ей ужасно скучно  сидеть у меня и что потому она будет приходить очень редко, да и то затем, что  ей жалко меня, – так уж нечего делать, нельзя не прийти; а что вот когда я  выздоровею, так у нас пойдет лучше. И каждое утро первым словом ее было:    

– Ну,  выздоровела?    

И так  как я все еще была худа и бледна и улыбка как-то боязливо проглядывала на моем  грустном лице, то княжна тотчас же хмурила брови, качала головой и в досаде  топала ножкой.    

– А  ведь я ж тебе сказала вчера, чтоб ты была лучше! Что? тебе, верно, есть не  дают?    

– Да,  мало, – отвечала я робко, потому что уже робела перед ней. Мне из всех сил  хотелось ей как можно понравиться, а потому я боялась за каждое свое слово, за  каждое движение. Появление ее всегда более и более приводило меня в восторг. Я  не спускала с нее глаз, и когда она уйдет, бывало, я все еще смотрю как  зачарованная в ту сторону, где она стояла. Она мне стала сниться во сне. А  наяву, когда ее не было, я сочиняла целые разговоры с ней, была ее другом,  шалила, проказила, плакала вместе с ней, когда нас журили за что-нибудь, –  одним словом, мечтала об ней, как влюбленная. Мне ужасно хотелось выздороветь и  поскорей пополнеть, как она мне советовала.    

Когда,  бывало, Катя вбежит ко мне утром и с первого слова крикнет: «Не выздоровела?  опять такая же худая!», – то я трусила, как виноватая. Но ничего не могло  быть серьезнее удивления Кати, что я не могу поправиться в одни сутки; так что  она, наконец, начинала и в самом деле сердиться.    

– Ну,  так хочешь, я тебе сегодня пирог принесу? – сказала она мне однажды. –  Кушай, от этого скоро растолстеешь.    

– Принеси, –  отвечала я в восторге, что увижу ее еще раз.    

Осведомившись  о моем здоровье, княжна садилась обыкновенно против меня на стул и начинала  рассматривать меня своими черными глазами. И сначала, как знакомилась со мной,  она поминутно так осматривала меня с головы до ног с самым наивным удивлением.  Но наш разговор не клеился. Я робела перед Катей и перед ее крутыми выходками,  тогда как умирала от желания говорить с ней.    

– Что  ж ты молчишь? – начала Катя после некоторого молчания.    

– Что  делает папа? – спросила я, обрадовавшись, что есть фраза, с которой можно  начинать разговор каждый раз.    

– Ничего.  Папе хорошо. Я сегодня выпила две чашки чаю, а не одну. А ты сколько?    

– Одну.    

Опять  молчание.    

– Сегодня  Фальстаф меня хотел укусить.    

– Это  собака?    

– Да,  собака. Ты разве не видала?    

– Нет,  видела.    

– А  почему ж ты спросила?    

И так  как я не знала, что отвечать, то княжна опять посмотрела на меня с удивлением.    

– Что?  тебе весело, когда я с тобой говорю?    

– Да,  очень весело; приходи чаще.    

– Мне  так и сказали, что тебе будет весело, когда я буду к тебе приходить, да ты  вставай скорее; уж я тебе сегодня принесу пирог... Да что ты все молчишь?    

– Так.    

– Ты  все думаешь, верно?    

– Да,  много думаю.    

– А  мне говорят, что я много говорю и мало думаю. Разве говорить худо?    

– Нет.  Я рада, когда ты говоришь.    

– Гм,  спрошу у мадам Леотар, она все знает. А о чем ты думаешь?    

– Я  о тебе думаю, – отвечала я помолчав.    

– Это  тебе весело?    

– Да.    

– Стало  быть, ты меня любишь?    

– Да.    

– А  я тебя еще не люблю. Ты такая худая! Вот я тебе пирог принесу. Ну, прощай!    

И  княжна, поцеловав меня почти на лету, исчезла из комнаты.    

Но после  обеда действительно явился пирог. Она вбежала как исступленная, хохоча от радости,  что принесла-таки мне кушанье, которое мне запрещали.    

– Ешь  больше, ешь хорошенько, это мой пирог, я сама не ела. Ну, прощай! – И  только я ее и видела.    

Другой  раз она вдруг влетела ко мне, тоже не в урочный час, после обеда; черные локоны  ее были словно вихрем разметаны, щечки горели как пурпур, глаза сверкали;  значит, что она уже бегала и прыгала час или два.    

– Ты  умеешь в воланы играть? – закричала она запыхавшись, скороговоркой,  торопясь куда-то.    

– Нет, –  отвечала я, ужасно жалея, что не могу сказать: да!    

– Экая!  Ну, выздоровеешь, выучу. Я только за тем. Я теперь играю с мадам Леотар. Прощай;  меня ждут.    

Наконец  я совсем встала с постели, хотя все еще была слаба и бессильна. Первая идея моя  была уж не разлучаться более с Катей. Что-то неудержимо влекло меня к ней. Я  едва могла на нее насмотреться, и это удивило Катю. Влечение к ней было так  сильно, я шла вперед в новом чувстве моем так горячо, что она не могла этого не  заметить, и сначала ей показалось это неслыханной странностью. Помню, что раз,  во время какой-то игры, я не выдержала, бросилась ей на шею и начала ее целовать.  Она высвободилась из моих объятий, схватила меня за руки и, нахмурив брови, как  будто я чем ее обидела, спросила меня:    

– Что  ты? зачем ты меня целуешь?    

Я  смутилась, как виноватая, вздрогнула от ее быстрого вопроса и не отвечала ни  слова, княжна вскинула плечиками, в знак неразрешенного недоуменья (жест,  обратившийся у ней в привычку), пресерьезно сжала свои пухленькие губки,  бросила игру и уселась в угол на диване, откуда рассматривала меня очень долго  и о чем-то про себя раздумывала, как будто разрешая новый вопрос, внезапно  возникший в уме ее. Это тоже была ее привычка во всех затруднительных случаях.  В свою очередь и я очень долго не могла привыкнуть к этим резким, крутым проявлениям  ее характера.    

Сначала  я обвиняла себя и подумала, что во мне действительно очень много странного. Но  хотя это было и верно, а все-таки я мучилась недоумением: отчего я не могу с  первого раза подружиться с Катей и понравиться ей раз навсегда. Неудачи мои  оскорбляли меня до боли, и я готова была плакать от каждого скорого слова Кати,  от каждого недоверчивого взгляда ее. Но горе мое усиливалось не по дням, а по  часам, потому что с Катей всякое дело шло очень быстро. Через несколько дней я  заметила, что она совсем невзлюбила меня и даже начинала чувствовать ко мне  отвращение. Все в этой девочке делалось скоро, резко, – иной бы сказал –  грубо, если б в этих быстрых как молния движениях характера прямого,  наивно-откровенного не было истинной, благородной грации. Началось тем, что она  почувствовала ко мне сначала сомнение, а потом даже презрение, кажется, сначала  за то, что я решительно не умела играть ни в какую игру. Княжна любила  резвиться, бегать, была сильна, жива, ловка; я – совершенно напротив. Я была  слаба еще от болезни, тиха, задумчива; игра не веселила меня; одним словом, во  мне решительно недоставало способностей понравиться Кате. Кроме того, я не  могла вынести, когда мною чем-нибудь недовольны: тотчас же становилась грустна,  упадала духом, так что уж и сил недоставало загладить свою ошибку и переделать  в свою пользу невыгодное обо мне впечатление, – одним словом, погибала  вполне. Этого Катя никак не могла понять. Сначала она даже пугалась меня,  рассматривала меня с удивлением, по своему обыкновению, после того как, бывало,  целый час бьется со мной, показывая, как играют в воланы, и не добьется толку.  А так как я тотчас же становилась грустна, так что слезы готовы были хлынуть из  глаз моих, то она, подумав надо мной раза три и не добившись толку ни от меня,  ни от размышлений своих, бросала меня наконец совершенно и начинала играть  одна, уж более не приглашая меня, даже не говоря со мной в целые дни ни слова.  Это меня так поражало, что я едва выносила ее пренебрежение. Новое одиночество  стало для меня чуть ли не тяжеле прежнего, и я опять начала грустить,  задумываться, и опять черные мысли облегли мое сердце.    

Мадам  Леотар, надзиравшая за нами, заметила наконец эту перемену в наших сношениях. И  так как прежде всего я бросилась ей на глаза и мое вынужденное одиночество  поразило ее, то она и обратилась прямо к княжне, журя ее за то, что она не  умеет обходиться со мною. Княжна нахмурила бровки, вскинула плечиками и  объявила, что ей со мной нечего делать, что я не умею играть, что я о чем-то  все думаю и что лучше она подождет брата Сашу, который приедет из Москвы, и  тогда им обоим будет гораздо веселее.    

Но мадам  Леотар не удовольствовалась таким ответом и заметила ей, что она меня оставляет  одну, тогда как я еще больна, что я не могу быть такой же веселой и резвой, как  Катя, что это, впрочем, и лучше, потому что Катя слишком резва, что она то-то  сделала, это-то сделала, что третьего дня ее чуть было бульдог не заел, –  одним словом, мадам Леотар побранила ее не жалея; кончила же тем, что послала  ее ко мне с приказанием помириться немедленно.    

Катя  слушала мадам Леотар с большим вниманием, как будто действительно поняла что-то  новое и справедливое в резонах ее. Бросив обруч, который она гоняла по зале,  она подошла ко мне и, серьезно посмотрев на меня, спросила с удивлением:    

– Вы  разве хотите играть?    

– Нет, –  отвечала я, испугавшись за себя и за Катю, когда ее бранила мадам Леотар.    

– Чего  ж вы хотите?    

– Я  посижу; мне тяжело бегать; а только вы не сердитесь на меня, Катя, потому что я  вас очень люблю.    

– Ну,  так я и буду играть одна, – тихо и с расстановкой отвечала Катя, как бы с  удивлением замечая, что, выходит, она не виновата. – Ну, прощайте, я на  вас не буду сердиться.    

– Прощайте, –  отвечала я, привстав и подавая ей руку.    

– Может  быть, вы хотите поцеловаться? – спросила она, немного подумав, вероятно припомнив  нашу недавнюю сцену и желая сделать мне как можно более приятного, чтоб  поскорее и согласно кончить со мною.    

– Как  вы хотите, – отвечала я с робкой надеждой.    

Она  подошла во мне и пресерьезно, не улыбнувшись, поцеловала меня. Таким образом  кончив все, что от нее требовали, даже сделав больше, чем было нужно, чтоб  доставить полное удовольствие бедной девочке, к которой ее посылали, она  побежала от меня довольная и веселая, и скоро по всем комнатам снова раздавался  ее смех и крик, до тех пор пока, утомленная, едва переводя дух, бросилась она  на диван отдыхать и собираться с свежими силами. Во весь вечер посматривала она  на меня подозрительно: вероятно, я казалась ей очень чудной и странной. Видно  было, что ей хотелось о чем-то заговорить со мной, разъяснить себе какое-то  недоуменье, возникшее насчет меня; но в этот раз, я не знаю почему, она  удержалась. Обыкновенно по утрам начинались уроки Кати. Мадам Леотар учила ее  французскому языку. Все ученье состояло в повторении грамматики и в чтении  Лафонтена. Ее не учили слишком многому, потому что едва добились от нее  согласия просидеть в день за книгой два часа времени. На этот уговор она наконец  согласилась по просьбе отца, по приказанью матери и исполняла его очень  совестливо, потому что сама дала слово. У ней были редкие способности; она понимала  быстро и скоро. Но и тут в ней были маленькие странности: если она не понимала  чего, то тотчас же начинала думать об этом сама и терпеть не могла идти за  объяснениями, – она как-то стыдилась этого. Рассказывали, что она по целым  дням иногда билась над каким-нибудь вопросом, который не могла решить,  сердилась, что не могла одолеть его сама, без чужой помощи, и только в  последних случаях, уже совсем выбившись из сил, приходила к мадам Леотар с  просьбою помочь ей разрешить вопрос, который ей не давался. То же было в каждом  поступке. Она уж много думала, хотя это вовсе не казалось так с первого  взгляда. Но вместе с тем она была не по летам наивна: иной раз ей случалось  спросить какую-нибудь совершенную глупость; другой раз в ее ответах являлись  самая дальновидная тонкость и хитрость.    

Так как  я тоже могла наконец чем-нибудь заниматься, то мадам Леотар, проэкзаменовав  меня в моих познаниях и найдя, что я читаю очень хорошо, пишу очень худо,  признала за немедленную и крайнюю необходимость учить меня по-французски.    

Я не  возражала, и мы в одно утро засели, вместе с Катей, за учебный стол. Случись  же, что в этот раз Катя, как нарочно, была чрезвычайно тупа и до крайности  рассеянна, так что мадам Леотар не узнавала ее. Я же, почти в один сеанс, знала  уже всю французскую азбуку, как можно желая угодить мадам Леотар своим  прилежанием. К концу урока мадам Леотар совсем рассердилась на Катю.    

– Смотрите  на нее, – сказала она, указывая на меня, – больной ребенок, учится в  первый раз и вдесятеро больше вас сделала. Вам это не стыдно?    

– Она  знает больше меня? – спросила в изумлении Катя. – Да она еще азбуку  учит!    

– Вы  во сколько времени азбуку выучили?    

– В  три урока.    

– А  она в один. Стало быть, она втрое скорее вас понимает и мигом вас перегонит.  Так ли?    

Катя  подумала немного и вдруг покраснела как полымя, уверясь, что замечание мадам  Леотар справедливо. Покраснеть, сгореть от стыда – было ее первым движением  почти при каждой неудаче, в досаде ли, от гордости ли, когда ее уличали за  шалости, – одним словом, почти во всех случаях. В этот раз почти слезы  выступили на глазах ее, но она смолчала и только так посмотрела на меня, как  будто желала сжечь меня взглядом. Я тотчас догадалась, в чем дело. Бедняжка  была горда и самолюбива до крайности. Когда мы пошли от мадам Леотар, я было  заговорила, чтоб рассеять поскорей ее досаду и показать, что я вовсе не  виновата в словах француженки, но Катя промолчала, как будто не слыхала меня.    

Через  час она вошла в ту комнату, где я сидела за книгой, все раздумывая о Кате,  пораженная и испуганная тем, что она опять не хочет со мной говорить. Она  посмотрела на меня исподлобья, уселась, по обыкновению, на диване и полчаса не  спускала с меня глаз. Наконец я не выдержала и взглянула на нее вопросительно.    

– Вы  умеете танцевать? – спросила Катя.    

– Нет,  не умею.    

– А  я умею.    

Молчание.    

– А  на фортепиано играете?    

– Тоже  нет.    

– А  я играю. Этому очень трудно выучиться.    

Я  смолчала.    

– Мадам  Леотар говорит, что вы умнее меня.    

– Мадам  Леотар на вас рассердилась, – отвечала я.    

– А  разве папа будет тоже сердиться?    

– Не  знаю, – отвечала я.    

Опять  молчание; княжна в нетерпении била по полу своей маленькой ножкой.    

– Так  вы надо мной будете смеяться, оттого что лучше меня понимаете? – спросила  она наконец, не выдержав более своей досады.    

– Ох,  нет, нет! – закричала я и вскочила с места, чтоб броситься к ней и обнять  ее.    

– И  вам не стыдно так думать и спрашивать об этом, княжна? – раздался вдруг  голос мадам Леотар, которая уже пять минут наблюдала за нами и слышала наш  разговор. – Стыдитесь! вы стали завидовать бедному ребенку и хвалиться  перед ней, что умеете танцевать и играть на фортепьяно. Стыдно; я все расскажу  князю.    

Щеки  княжны загорелись как зарево.    

– Это  дурное чувство. Вы ее обидели своими вопросами. Родители ее были бедные люди и  не могли ей нанять учителей; она сама училась, потому что у ней хорошее, доброе  сердце. Вы бы должны были любить ее, а вы хотите с ней ссориться. Стыдитесь,  стыдитесь! Ведь она – сиротка. У ней нет никого. Еще бы вы похвалились перед  ней, что вы княжна, а она нет. Я вас оставляю одну. Подумайте о том, что я вам  говорила, исправьтесь.    

Княжна  думала ровно два дня! Два дня не было слышно ее смеха и крика. Проснувшись  ночью, я подслушала, что она даже во сне продолжает рассуждать с мадам Леотар.  Она даже похудела немного в эти два дня, и румянец не так живо играл на ее  светленьком личике. Наконец, на третий день, мы обе сошлись внизу, в больших  комнатах. Княжна шла от матери, но, увидев меня, остановилась и села недалеко,  напротив. Я со страхом ожидала, что будет, дрожала всеми членами.    

– Неточка,  за что меня бранили за вас? – спросила она наконец.    

– Это  не за меня, Катенька, – отвечала я, спеша оправдаться.    

– А  мадам Леотар говорит, что я вас обидела.    

– Нет,  Катенька, нет, вы меня не обидели.    

Княжна  вскинула плечиками в знак недоуменья.    

– Отчего  ж вы все плачете? – спросила она после некоторого молчания.    

– Я  не буду плакать, если вы хотите, – отвечала я сквозь слезы.    

Она  опять пожала плечами.    

– Вы  и прежде все плакали?    

Я не  отвечала.    

– Зачем  вы у нас живете? – спросила вдруг княжна помолчав.    

Я  посмотрела на нее в изумлении, и как будто что-то кольнуло мне в сердце.    

– Оттого,  что я сиротка, – ответила я наконец, собравшись с духом.    

– У  вас были папа и мама?    

– Были.    

– Что  они, вас не любили?    

– Нет...  любили, – отвечала я через силу.    

– Они  были бедные?    

– Да.    

– Очень  бедные?    

– Да.    

– Они  вас ничему не учили?    

– Читать  учили.    

– У  вас были игрушки?    

– Нет.    

– Пирожное  было?    

– Нет.    

– У  вас было сколько комнат?    

– Одна.    

– Одна  комната?    

– Одна.    

– А  слуги были?    

– Нет,  не было слуг.    

– А  кто ж вам служил?    

– Я  сама покупать ходила.    

Вопросы  княжны все больше и больше растравляли мне сердце. И воспоминания, и мое  одиночество, и удивление княжны – все это поражало, обижало мое сердце, которое  обливалось кровью. Я вся дрожала от волнения и задыхалась от слез.    

– Вы,  стало быть, рады, что у нас живете?    

Я  молчала.    

– У  вас было платье хорошее?    

– Нет.    

– Дурное?    

– Да.    

– Я  видела ваше платье, мне его показывали.    

– Зачем  же вы меня спрашиваете? – сказала я, вся задрожав от какого-то нового,  неведомого для меня ощущения и подымаясь с места. – Зачем же вы меня  спрашиваете? – продолжала я, покраснев от негодования. – Зачем вы  надо мной смеетесь?    

Княжна  вспыхнула и тоже встала с места, но мигом преодолела свое волнение.    

– Нет...  я не смеюсь, – отвечала она. – Я только хотела знать, правда ли, что  папа и мама у вас были бедны?    

– Зачем  вы спрашиваете меня про папу и маму? – сказала я, заплакав от душевной  боли. – Зачем вы так про них спрашиваете? Что они вам сделали, Катя?    

Катя  стояла в смущении и не знала, что отвечать. В эту минуту вошел князь.    

– Что  с тобой, Неточка? – спросил он, взглянув на меня и увидев мои слезы, –  что с тобой? – продолжал он, взглянув на Катю, которая была красна как  огонь, – о чем вы говорили? За что вы поссорились? Неточка, за что вы  поссорились?    

Но я не могла  отвечать. Я схватила руку князя и со слезами целовала ее.    

– Катя,  не лги. Что здесь было?    

Катя  лгать не умела.    

– Я  сказала, что видела, какое у нее было дурное платье, когда еще она жила с папой  и мамой.    

– Кто  тебе показывал? Кто смел показать?    

– Я  сама видела, – отвечала Катя решительно.    

– Ну,  хорошо! Ты не скажешь на других, я тебя знаю. Что ж дальше?    

– А  она заплакала и сказала: зачем я смеюсь над папой и над мамой.    

– Стало  быть, ты смеялась над ними?    

Хоть  Катя и не смеялась, но, знать, в ней было такое намерение, когда я с первого  разу так поняла. Она не отвечала ни слова: значит, тоже соглашалась в  проступке.    

– Сейчас  же подойдем к ней и проси у нее прощения, – сказал князь, указав на меня.    

Княжна  стояла бледная как платок и не двигаясь с места.    

– Ну! –  сказал князь.    

– Я  не хочу, – проговорила наконец Катя вполголоса и с самым решительным  видом.    

– Катя!    

– Нет,  не хочу, не хочу! – закричала она вдруг, засверкав глазками и затопав  ногами. – Не хочу, папа, прощения просить. Я не люблю ее. Я не буду с нею  вместе жить... Я не виновата, что она целый день плачет. Не хочу, не хочу!    

– Пойдем  со мной, – сказал князь, схватил ее за руку и повел к себе в  кабинет. – Неточка, ступай наверх.    

Я хотела  броситься к князю, хотела просить за Катю, но князь строго повторил свое приказание,  и я пошла наверх, похолодев от испуга как мертвая. Придя в нашу комнату, я  упала на диван и закрыла руками голову. Я считала минуты, ждала Катю с  нетерпением, хотела броситься к ногам ее. Наконец она воротилась, не сказав мне  ни слова, прошла мимо меня и села в угол. Глаза ее были красны, щеки опухли от  слез. Вся решимость моя исчезла. Я смотрела на нее в страхе и от страха не  могла двинуться с места.    

Я всеми  силами обвиняла себя, всеми силами старалась доказать себе, что я во всем виновата.  Тысячу раз хотела я подойти к Кате и тысячу раз останавливалась, не зная, как  она меня примет. Так прошел день, другой. К вечеру другого дня Катя сделалась  веселей и погнала было свой обруч по комнатам, но скоро бросила свою забаву и  села одна в угол. Перед тем как ложиться спать, она вдруг оборотилась было ко  мне, даже сделала ко мне два шага, и губки ее раскрылись сказать мне что-то  такое, но она остановилась, воротилась и легла в постель. За тем днем прошел  еще день, и удивленная мадам Леотар начала наконец допрашивать Катю: что с ней  сделалось? не больна ли она, что вдруг затихла? Катя отвечала что-то, взялась  было за волан, но только что отворотилась мадам Леотар, – покраснела и  заплакала. Она выбежала из комнаты, чтоб я не видала ее. И наконец все  разрешилось: ровно через три дня после нашей ссоры она вдруг после обеда вошла  в мою комнату и робко приблизилась во мне.    

– Папа  приказал, чтоб я у вас прощенья просила, – проговорила она, – вы меня  простите?    

Я быстро  схватила Катю за обе руки и, задыхаясь от волнения, сказала:    

– Да!  да!    

– Папа  приказал поцеловаться с вами, – вы меня поцелуете?    

В ответ  я начала целовать ее руки, обливая их слезами. Взглянув на Катю, я увидала в  ней какое-то необыкновенное движение. Губки ее слегка потрогивались, подбородок  вздрагивал, глазки повлажнели, но она мигом преодолела свое волнение, и улыбка  на миг проглянула на губах ее.    

– Пойду  скажу папе, что я вас поцеловала и просила прощения, – сказала она  потихоньку, как бы размышляя сама с собою. – Я уже его три дня не видала;  он не велел и входить к себе без того, – прибавила она помолчав.    

И,  проговорив это, она робко и задумчиво сошла вниз, как будто еще не уверилась:  каков будет прием отца.    

Но через  час наверху раздался крик, шум, смех, лай Фальстафа, что-то опрокинулось и разбилось,  несколько книг полетело на пол, обруч загудел и запрыгал по всем  комнатам, – одним словом, я узнала, что Катя помирилась с отцом, и сердце  мое задрожало от радости.    

Но ко  мне она не подходила и видимо избегала разговоров со мною. Взамен того я имела  честь в высшей степени возбудить ее любопытство. Садилась она напротив меня,  чтоб удобнее меня рассмотреть, все чаще и чаще. Наблюдения ее надо мной  делались наивнее; одним словом, избалованная, самовластная девочка, которую все  баловали и лелеяли в доме, как сокровище, не могла понять, каким образом я уже  несколько раз встречалась на ее пути, когда она вовсе не хотела встречать меня.  Но это было прекрасное, доброе маленькое сердце, которое всегда умело сыскать  себе добрую дорогу уже одним инстинктом. Всего более влияния имел на нее отец,  которого она обожала. Мать безумно любила ее, но была с нею ужасно строга, и у  ней переняла Катя упрямство, гордость и твердость характера, но переносила на  себе все прихоти матери, доходившие даже до нравственной тирании. Княгиня  как-то странно понимала, что такое воспитание, и воспитание Кати было странным  контрастом беспутного баловства и неумолимой строгости. Что вчера позволялось,  то вдруг, без всякой причины, запрещалось сегодня, и чувство справедливости  оскорблялось в ребенке... Но впереди еще эта история. Замечу только, что ребенок  уже умел определить свои отношения к матери и отцу. С последним она была как  есть, вся наружу, без утайки, открыта. С матерью, совершенно напротив, –  замкнута, недоверчива и беспрекословно послушна. Но послушание ее было не по  искренности и убеждению, а по необходимой системе. Я объяснюсь впоследствии.  Впрочем, к особенной чести моей Кати скажу, что она поняла наконец свою мать, и  когда подчинилась ей, то уже вполне осмыслив всю безграничность любви ее,  доходившей иногда до болезненного исступления, – и княжна великодушно ввела  в свой расчет последнее обстоятельство. Увы! этот расчет мало помог потом ее  горячей головке!    

Но я  почти не понимала, что со мной делается. Все во мне волновалось от какого-то  нового, необъяснимого ощущения, и я не преувеличу, если скажу, что страдала,  терзалась от этого нового чувства. Короче – и пусть простят мне мое слово – я  была влюблена в мою Катю. Да, это была любовь, настоящая любовь, любовь со  слезами и радостями, любовь страстная. Что влекло меня к ней? отчего родилась  такая любовь? Она началась с первого взгляда на нее, когда все чувства мои были  сладко поражены видом прелестного как ангел ребенка. Все в ней было прекрасно;  ни один из пороков ее не родился вместе с нею, – все были привиты и все  находились в состоянии борьбы. Всюду видно было прекрасное начало, принявшее на  время ложную форму; но все в ней, начиная с этой борьбы, сияло отрадною  надеждой, все предвещало прекрасное будущее. Все любовались ею, все любили ее,  не я одна. Когда, бывало, нас выводили часа в три гулять, все прохожие  останавливались как пораженные, едва только взглядывали на нее, и нередко крик  изумления раздавался вслед счастливому ребенку. Она родилась на счастие, она  должна была родиться для счастия – вот было первое впечатление при встрече с  нею. Может быть, во мне первый раз поражено было эстетическое чувство, чувство  изящного, первый раз сказалось оно, пробужденное красотой, и – вот вся причина  зарождения любви моей.    

Главным  пороком княжны или, лучше сказать, главным началом ее характера, которое  неудержимо старалось воплотиться в свою натуральную форму и, естественно,  находилось в состоянии склоненном, в состоянии борьбы, – была гордость.  Эта гордость доходила до наивных мелочей и впадала в самолюбие до того, что,  например, противоречие, каково бы оно ни было, не обижало, не сердило ее, но  только удивляло. Она не могла постигнуть, как может быть что-нибудь иначе,  нежели как бы она захотела. Но чувство справедливости всегда брало верх в ее  сердце. Если убеждалась она, что она несправедлива, то тотчас же подчинялась  приговору безропотно и неколебимо. И если до сих пор в отношениях со мною  изменяла она себе, то я объясняю все это непостижимой антипатией но мне,  помутившей на время стройность и гармонию всего ее существа; так и должно было  быть: она слишком страстно шла в своих увлечениях, и всегда только пример, опыт  выводил ее на истинный путь. Результаты всех ее начинаний были прекрасны и  истинны, но покупались беспрерывными уклонениями и заблуждениями.    

Катя  очень скоро удовлетворила свои наблюдения надо мною и наконец решилась оставить  меня в покое. Она сделала так, как будто меня и не было в доме; мне – ни слова  лишнего, даже почти необходимого; я устранена от игр и устранена не насильно,  но так ловко, как будто бы я сама на то согласилась. Уроки шли своим чередом, и  если меня ставили ей в пример за понятливость и тихость характера, то я уже не  имела чести оскорблять ее самолюбия, которое было чрезвычайно щекотливо, до  того, что его мог оскорбить даже бульдог наш, сэр Джон Фальстаф. Фальстаф был  хладнокровен и флегматик, но зол как тигр, когда его раздражали, зол даже до отрицания  власти хозяина. Еще черта: он решительно никого не любил; но самым сильным, натуральным  врагом его была, бесспорно, старушка княжна... Но эта история еще впереди.  Самолюбивая Катя всеми средствами старалась победить нелюбезность Фальстафа; ей  было неприятно, что есть хоть одно животное в доме, единственное, которое не  признает ее авторитета, ее силы, не склоняется перед нею, не любит ее. И вот  княжна порешила атаковать Фальстафа сама. Ей хотелось над всеми повелевать и  властвовать; как же мог Фальстаф избежать своей участи? Но непреклонный бульдог  не сдавался.    

Раз,  после обеда, когда мы обе сидели внизу, в большой зале, бульдог расположился  среди комнаты и лениво наслаждался своим послеобеденным кейфом. В эту самую  минуту княжне вздумалось завоевать его в свою власть. И вот она бросила свою  игру и на цыпочках, лаская и приголубливая Фальстафа самыми нежными именами,  приветливо маня его рукой, начала осторожно приближаться к нему. Но Фальстаф  еще издали оскалил свои страшные зубы; княжна остановилась. Все намерение ее  состояло в том, чтоб, подойдя к Фальстафу, погладить его, чего он решительно не  позволял никому, кроме княгини, у которой был фаворитом, и заставить его идти  за собой: подвиг трудный, сопряженный с серьезной опасностью, потому что  Фальстаф никак не затруднился бы отгрызть у ней руку или растерзать ее, если б  нашел это нужным. Он был силен как медведь, и я с беспокойством, со страхом  следила издали за проделками Кати. Но ее нелегко было переубедить с первого  раза, и даже зубы Фальстафа, которые он пренеучтиво показывал, были решительно  недостаточным к тому средством. Убедясь, что подойти нельзя с первого раза,  княжна в недоумении обошла кругом своего неприятеля. Фальстаф не двинулся с  места. Катя сделала второй круг, значительно уменьшив его поперечник, потом  третий, но когда дошла до того места, которое казалось Фальстафу заветной  чертой, он снова оскалил зубы. Княжна топнула ножкой, отошла в досаде и  раздумье и уселась на диван.    

Минут  через десять она выдумала новое обольщение, тотчас же вышла и воротилась с запасом  кренделей, пирожков, – одним словом, переменила оружие. Но Фальстаф был  хладнокровен, потому, вероятно, что был слишком сыт. Он даже и не взглянул на  кусок кренделя, который ему бросили; когда же княжна снова очутилась у заветной  черты, которую Фальстаф считал своей границей, последовала оппозиция, в этот  раз позначительнее первой. Фальстаф поднял голову, оскалил зубы, слегка  заворчал и сделал легкое движение, как будто собирался рвануться с места.  Княжна покраснела от гнева, бросила пирожки и снова уселась на место.    

Она  сидела вся в решительном волнении. Ее ножка била ковер, щечки краснели как  зарево, а в глазах даже выступили слезы досады. Случись же, что она взглянула  на меня, – вся кровь бросилась ей в голову. Она решительно вскочила с  места и самою твердою поступью пошла прямо к страшной собаке.    

Может  быть, в этот раз изумление подействовало на Фальстафа слишком сильно. Он пустил  врага за черту и только уже в двух шагах приветствовал безрассудную Катю самым  зловещим рычанием. Катя остановилась было на минуту, но только на минуту, и  решительно ступила вперед. Я обомлела от испуга. Княжна была воодушевлена, как  я еще никогда ее не видала; глаза ее блистали победой, торжеством. С нее можно  было рисовать чудную картинку. Она смело вынесла грозный взгляд взбешенного  бульдога и не дрогнула перед его страшной пастью; он привстал. Из мохнатой груди  его раздалось ужасное рыкание; еще минута, и он бы растерзал ее. Но княжна  гордо положила на него свою маленькую ручку и три раза с торжеством погладила  его по спине. Мгновение бульдог был в нерешимости. Это мгновение было самое  ужасное; но вдруг он тяжело поднялся с места, потянулся и, вероятно взяв в  соображение, что с детьми не стоило связываться, преспокойно вышел из комнаты.  Княжна с торжеством стала на завоеванном месте и бросила на меня неизъяснимый  взгляд, взгляд пресыщенный, упоенный победою. Но я была бледна как платок; она  заметила и улыбнулась. Однако смертная бледность уже покрывала и ее щеки. Она  едва могла дойти до дивана и упала на него чуть не в обмороке.    

Но  влечение мое к ней уже не знало пределов. С этого дня, как я вытерпела за нее столько  страха, я уже не могла владеть собою. Я изнывала в тоске, тысячу раз готова  была броситься к ней на шею, но страх приковывал меня, без движения, на месте.  Помню, я старалась убегать ее, чтоб она не видала моего волнения, но когда она  нечаянно входила в ту комнату, в которую я спрячусь, я вздрагивала и сердце  начинало стучать так, что голова кружилась. Мне кажется, моя проказница это  заметила и дня два была сама в каком-то смущении. Но скоро она привыкла и к  этому порядку вещей. Так прошел целый месяц, который я весь прострадала  втихомолку. Чувства мои обладают какою-то необъяснимою растяжимостью, если  можно так выразиться; моя натура терпелива до последней степени, так что взрыв,  внезапное проявление чувств бывает только уж в крайности. Нужно знать, что во  все это время мы сказали с Катей не более пяти слов; но я мало-помалу заметила,  по некоторым неуловимым признакам, что все это происходило в ней не от  забвения, не от равнодушия ко мне, а от какого-то намеренного уклонения, как  будто она дала себе слово держать меня в известных пределах. Но я уже не спала  по ночам, а днем не могла скрыть своего смущения даже от мадам Леотар. Любовь  моя к Кате доходила даже до странностей. Один раз я украдкою взяла у ней  платок, в другой раз ленточку, которую она вплетала в волосы, и по целым ночам  целовала их, обливаясь слезами. Сначала меня мучило до обиды равнодушие Кати;  но теперь все во мне помутилось, и я сама не могла дать себе отчета в своих  ощущениях. Таким образом, новые впечатления мало-помалу вытесняли старые, и  воспоминания о моем грустном прошедшем потеряли свою болезненную силу и  сменились во мне новой жизнью.    

Помню, я  иногда просыпалась ночью, вставала с постели и на цыпочках подходила к княжне.  Я заглядывалась по целым часам на спящую Катю при слабом свете ночной нашей лампы;  иногда садилась к ней на кровать, нагибалась к лицу ее, и на меня веяло ее  горячим дыханием. Тихонько, дрожа от страха, целовала я ее ручки, плечики,  волосы, ножку, если ножка выглядывала из-под одеяла. Мало-помалу я  заметила, – так как я уже не спускала с нее глаз целый месяц, – что  Катя становится со дня на день задумчивее; характер ее стал терять свою ровность:  иногда целый день не слышишь ее шума, другой раз подымается такой гам, какого  еще никогда не было. Она стала раздражительна, взыскательна, краснела и  сердилась очень часто и даже со мной доходила до маленьких жестокостей: то  вдруг не захочет обедать возле меня, близко сидеть от меня, как будто чувствует  ко мне отвращение; то вдруг уходит к матери и сидит там по целым дням, может  быть зная, что я иссыхаю без нее с тоски; то вдруг начнет смотреть на меня по  целым часам, так что я не знаю, куда деваться от убийственного смущения,  краснею, бледнею, а между тем не смею выйти из комнаты. Два раза уже Катя  жаловалась на лихорадку, тогда как прежде не помнили за ней никакой болезни.  Наконец вдруг в одно утро последовало особое распоряжение: по непременному  желанию княжны, она переселилась вниз, к маменьке, которая чуть не умерла от  страха, когда Катя пожаловалась на лихорадку. Нужно сказать, что княгиня была  очень недовольна мною и всю перемену в Кате, которую и она замечала,  приписывала мне и влиянию моего угрюмого характера, как она выражалась, на  характер своей дочери. Она уже давно разлучила бы нас, но откладывала до  времени, зная, что придется выдержать серьезный спор с князем, который хотя и  уступал ей во всем, но иногда становился неуступчив и упрям до непоколебимости.  Она же понимала князя вполне.    

Я была  поражена переселением княжны и целую неделю провела в самом болезненном напряжении  духа. Я мучилась тоскою, ломая голову над причинами отвращения Кати во мне.  Грусть разрывала мою душу, и чувство справедливости и негодования начало  восставать в моем оскорбленном сердце. Какая-то гордость вдруг родилась во мне,  и когда мы сходились с Катей в тот час, когда нас уводили гулять, я смотрела на  нее так независимо, так серьезно, так непохоже на прежнее, что это даже  поразило ее. Конечно, такие перемены происходили во мне только порывами, и  потом сердце опять начинало болеть сильнее и сильнее, и я становилась еще  слабее, еще малодушнее, чем прежде. Наконец в одно утро, к величайшему моему  недоумению и радостному смущению, княжна воротилась наверх. Сначала она с  безумным смехом бросилась на шею к мадам Леотар и объявила, что опять к нам переезжает,  потом кивнула и мне головой, выпросила позволение ничему не учиться в это утро  и все утро прорезвилась и пробегала. Я никогда не видала ее живее и радостнее.  Но к вечеру она сделалась тиха, задумчива и снова какая-то грусть отенила ее  прелестное личико. Когда княгиня пришла вечером посмотреть на нее, я видела,  что Катя делает неестественные усилия казаться веселою. Но, вслед за уходом  матери, оставшись одна, она вдруг ударилась в слезы. Я была поражена. Княжна  заметила мое внимание и вышла. Одним словом, в ней приготовлялся какой-то  неожиданный кризис. Княгиня советовалась с докторами, каждый день призывала к  себе мадам Леотар для самых мелких расспросов о Кате; велено было наблюдать за  каждым движением ее. Одна только я предчувствовала истину, и сильно забилось  мое сердце надеждою.    

Словом,  маленький роман разрешался и приходил к концу. На третий день после возвращения  Кати к нам наверх я заметила, что она все утро глядит на меня такими чудными  глазками, такими долгими взглядами... Несколько раз я встречала эти взгляды, и  каждый раз мы обе краснели и потуплялись, как будто стыдились друг друга.  Наконец княжна засмеялась и пошла от меня прочь. Ударило три часа, и нас стали  одевать для прогулки. Вдруг Катя подошла ко мне.    

– У  вас башмак развязался, – сказала она мне, – давайте я завяжу.    

Я было  нагнулась сама, покраснев как вишня оттого, что наконец-то Катя заговорила со  мной.    

– Давай! –  сказала она мне нетерпеливо и засмеявшись. Тут она нагнулась, взяла насильно  мою ногу, поставила к себе на колено и завязала. Я задыхалась; я не знала, что  делать от какого-то сладостного испуга. Кончив завязывать башмак, она встала и  оглядела меня с ног до головы.    

– Вот  и горло открыто, – сказала она, дотронувшись пальчиком до обнаженного тела  на моей шее. – Да уж давай я сама завяжу.    

Я не  противоречила. Она развязала мой шейный платочек и повязала по-своему.    

– А  то можно кашель нажить, – сказала она, прелукаво улыбнувшись и сверкнув на  меня своими черными влажными глазками.    

Я была  вне себя; я не знала, что со мной делается и что сделалось с Катей. Но, слава  богу, скоро кончилась наша прогулка, а то я бы не выдержала и бросилась бы  целовать ее на улице. Всходя на лестницу, мне удалось, однако ж, поцеловать ее  украдкой в плечо. Она заметила, вздрогнула, но не сказала ни слова. Вечером ее  нарядили и повели вниз. У княгини были гости. Но в этот вечер в доме произошла  страшная суматоха.    

С Катей  сделался нервный припадок. Княгиня была вне себя от испуга. Приехал доктор и не  знал, что сказать. Разумеется, все свалили на детские болезни, на возраст Кати,  но я подумала иное. Наутро Катя явилась к нам такая же, как всегда, румяная,  веселая, с неистощимым здоровьем, но с такими причудами и капризами, каких с  ней никогда не бывало.    

Во-первых,  она все утро не слушалась мадам Леотар. Потом вдруг ей захотелось идти к  старушке княжне. Против обыкновения, старушка, которая терпеть не могла свою  племянницу, была с нею в постоянной ссоре и не хотела видеть ее, – на этот  раз как-то разрешила принять ее. Сначала все пошло хорошо, и первый час они  жили согласно. Плутовка Катя вздумала просить прощения за все свои проступки,  за резвость, за крик, за то, что княжне она не давала покою. Княжна  торжественно и со слезами простила ее. Но шалунье вздумалось зайти далеко. Ей  пришло на ум рассказать такие шалости, которые были еще только в одних замыслах  и проектах. Катя прикинулась смиренницей, постницей и вполне раскаивающейся;  одним словом, ханжа была в восторге и много льстила ее самолюбию предстоявшая  победа над Катей – сокровищем, идолом всего дома, которая умела заставить даже  свою мать исполнять свои прихоти.    

И вот  проказница призналась, во-первых, что у нее было намерение приклеить к платью  княжны визитную карточку; потом засадить Фальстафа к ней под кровать; потом  сломать ее очки, унесть все ее книги и принесть вместо них от мамы французских  романов; потом достать хлопушек и разбросать по полу; потом спрятать ей в  карман колоду карт и т. д. и т. д. Одним словом, шли шалости одна хуже другой.  Старуха выходила из себя, бледнела, краснела от злости; наконец Катя не  выдержала, захохотала и убежала от тетки. Старуха немедленно послала за  княгиней. Началось целое дело, и княгиня два часа, со слезами на глазах,  умоляла свою родственницу простить Катю и позволить ее не наказывать, взяв в  соображение, что она больна. Княжна слушать не хотела сначала; она объявила,  что завтра же выедет из дому, и смягчилась тогда только, когда княгиня дала  слово, что отложит наказание до выздоровления дочери, а потом удовлетворит справедливому  негодованию престарелой княжны. Однако ж Катя выдержала строгий выговор. Ее  увели вниз, к княгине.    

Но  проказница вырвалась-таки после обеда. Пробираясь вниз, сама я встретила ее уже  на лестнице. Она приотворила дверь и звала Фальстафа. Я мигом догадалась, что  она замышляет страшное мщение. Дело было вот в чем.    

Не было  врага у старушки княжны непримиримее Фальстафа. Он не ласкался ни к кому, не  любил никого, но был спесив, горд и амбициозен до крайности. Он не любил  никого, но, видимо, требовал от всех должного уважения. Все и питали его к нему,  примешивая к уважению надлежащий страх. Но вдруг, с приездом старушки княжны,  все переменилось: Фальстафа страшно обидели, – именно: ему был формально  запрещен вход наверх.    

Сначала  Фальстаф был вне себя от оскорбления и целую неделю скреб лапами дверь, которою  оканчивалась лестница, ведущая сверху в нижнюю комнату; но скоро он догадался о  причине изгнания, и в первое же воскресенье, когда старушка княжна выходила в  церковь, Фальстаф с визгом и лаем бросился на бедную. Насилу спасли ее от  лютого мщенья оскорбленного пса, ибо он выгнан был по приказанию княжны,  которая объявила, что не может видеть его. С тех пор вход наверх запрещен был  Фальстафу самым строжайшим образом, и когда княжна сходила вниз, то его угоняли  в самую отдаленную комнату. Строжайшая ответственность лежала на слугах. Но  мстительное животное нашло-таки средство раза три ворваться наверх. Лишь только  он врывался на лестницу, как мигом бежал через всю анфиладу комнат до самой  опочивальни старушки. Ничто не могло удержать его. По счастию, дверь к старушке  была всегда заперта, и Фальстаф ограничивался тем, что завывал перед нею  ужасно, до тех пор пока не прибегали люди и не сгоняли его вниз. Княжна же, во  все время визита неукротимого бульдога, кричала, как будто бы ее уж съели, и  серьезно каждый раз делалась больна от страха. Несколько раз она предлагала  свой ultimatum княгине и даже доходила до того, что раз, забывшись, сказала,  что или она, или Фальстаф выйдут из дома, но княгиня не согласилась на разлуку  с Фальстафом.    

Княгиня  мало кого любила, но Фальстафа, после детей, более всех на свете, и вот почему.  Однажды, лет шесть назад, князь воротился с прогулки, приведя за собою щенка  грязного, больного, самой жалкой наружности, но который, однако ж, был бульдог  самой чистой крови. Князь как-то спас его от смерти. Но так как новый жилец вел  себя примерно неучтиво и грубо, то, по настоянию княгини, был удален на задний  двор и посажен на веревку. Князь не прекословил. Два года спустя, когда весь  дом жил на даче, маленький Саша, младший брат Кати, упал в Неву. Княгиня  вскрикнула, и первым движением ее было кинуться в воду за сыном. Ее насилу  спасли от верной смерти. Между тем ребенка уносило быстро течением, и только  одежда его всплывала наверх. Наскоро стали отвязывать лодку, но спасение было  бы чудом. Вдруг огромный, исполинский бульдог бросается в воду наперерез  утопающему мальчику, схватывает его в зубы и победоносно выплывает с ним на  берег. Княгиня бросилась целовать грязную, мокрую собаку. Но Фальстаф, который  еще носил тогда прозаическое и в высшей степени плебейское наименование Фриксы,  терпеть не мог ничьих ласк и отвечал на объятия и поцелуи княгини тем, что  прокусил ей плечо во сколько хватило зубов. Княгиня всю жизнь страдала от этой  раны, но благодарность ее была беспредельна. Фальстаф был взят во внутренние  покои, вычищен, вымыт и получил серебряный ошейник высокой отделки. Он  поселился в кабинете княгини, на великолепной медвежьей шкуре, и скоро княгиня  дошла до того, что могла его гладить, не опасаясь немедленного и скорого  наказания. Узнав, что любимца ее зовут Фриксой, она пришла в ужас, и немедленно  стали приискивать новое имя, по возможности древнее. Но имена Ректор, Цербер и  проч. были уже слишком опошлены; требовалось название, вполне приличное  фавориту дома. Наконец князь, взяв в соображение феноменальную прожорливость  Фриксы, предложил назвать бульдога Фальстафом. Кличка была принята с восторгом  и осталась навсегда за бульдогом. Фальстаф повел себя хорошо: как истый  англичанин, был молчалив, угрюм и ни на кого не бросался первый, только  требовал, чтоб почтительно обходили его место на медвежьей шкуре и вообще  оказывали должное уважение. Иногда на него находил как будто родимец, как будто  сплин одолевал его, и в эти минуты Фальстаф с горестию припоминал, что враг  его, непримиримый его враг, посягнувший на его права, был еще не наказан. Тогда  он потихоньку пробирался к лестнице, ведущей наверх, и, найдя, по обыкновению,  дверь всегда запертою, ложился где-нибудь неподалеку, прятался в угол и коварно  поджидал, когда кто-нибудь оплошает и оставит дверь наверх отпертою. Иногда  мстительное животное выжидало по три дня. Но отданы были строгие приказания  наблюдать за дверью, и вот уже два месяца Фальстаф не являлся наверх.    

– Фальстаф!  Фальстаф! – звала княжна, отворив дверь и приветливо заманивая Фальстафа к  нам на лестницу.    

В это  время Фальстаф, почуяв, что дверь отворяют, уже приготовился скакнуть за свой Рубикон.  Но призыв княжны показался ему так невозможным, что он некоторое время решительно  отказывался верить ушам своим. Он был лукав, как кошка, и чтоб не показать  вида, что заметил оплошность отворявшего дверь, подошел к окну, положил на  подоконник свои могучие лапы и начал рассматривать противоположное  здание, – словом, вел себя как совершенно посторонний человек, который шел  прогуливаться и остановился на минуту полюбоваться прекрасной архитектурой  соседнего здания. Между тем в сладостном ожидании билось и нежилось его сердце.  Каково же было его изумление, радость, исступление радости, когда дверь  отворили перед ним всю настежь и, мало того, еще звали, приглашали, умоляли его  вступить наверх и немедленно удовлетворить свое справедливое мщение! Он,  взвизгнув от радости, оскалил зубы и, страшный, победоносный, бросился наверх  как стрела.    

Напор  его был так силен, что встретившийся на его дороге стул, задетый им на лету,  отскочил на сажень и перевернулся на месте. Фальстаф летел как ядро,  вырвавшееся из пушки. Мадам Леотар вскрикнула от ужаса, но Фальстаф уж домчался  до заветной двери, ударился в нее обеими лапами, однако ж не отворил ее и завыл  как погибший. В ответ ему раздался страшный крик престарелой девы. Но уже со  всех сторон бежали целые легионы врагов, целый дом переселился наверх, и  Фальстаф, свирепый Фальстаф, с намордником, ловко наброшенным на его пасть, спутанный  по всем четырем ногам, бесславно воротился с поля битвы, влекомый вниз на  аркане.    

Послан  был посол за княгиней.    

В этот  раз княгиня не расположена была прощать и миловать; но кого наказывать? Она догадалась  с первого раза, мигом; ее глаза упали на Катю... Так и есть: Катя стоит  бледная, дрожа от страха. Она только теперь догадалась, бедненькая, о  последствиях своей шалости. Подозрение могло упасть на слуг, на невинных, и  Катя уже готова была сказать всю правду.    

– Ты  виновата? – строго спросила княгиня.    

Я видела  смертельную бледность Кати и, ступив вперед, твердым голосом произнесла:    

– Я  пустила Фальстафа... нечаянно, – прибавила я, потому что вся моя храбрость  исчезла перед грозным взглядом княгини.    

– Мадам  Леотар, накажите примерно! – сказала княгиня и вышла из комнаты.    

Я взглянула  на Катю: она стояла как ошеломленная; руки ее повисли по бокам; побледневшее  личико глядело в землю. Единственное наказание, употреблявшееся для детей  князя, было заключение в пустую комнату. Просидеть в пустой комнате часа два –  ничего. Но когда ребенка сажали насильно, против его воли, и объявляли, что он  лишен свободы, то наказание было довольно значительно. Обыкновенно сажали Катю  или брата ее на два часа. Меня посадили на четыре, взяв в соображение всю  чудовищность моего преступления. Изнывая от радости, вступила я в свою темницу.  Я думала о княжне. Я знала, что победила. Но вместо четырех часов я просидела  до четырех утра. Вот как это случилось.    

Через  два часа после моего заключения мадам Леотар узнала, что приехала ее дочь из  Москвы, вдруг заболела и желает ее видеть. Мадам Леотар уехала, позабыв обо  мне. Девушка, ходившая за нами, вероятно, предположила, что я уже выпущена.  Катя была отозвана вниз и принуждена была просидеть у матери до одиннадцати  часов вечера. Воротясь, она чрезвычайно изумилась, что меня нет на постели.  Девушка раздела ее, уложила, но княжна имела свои причины не спрашивать обо  мне. Она легла, поджидая меня, зная наверно, что я арестована на четыре часа, и  полагая, что меня приведет наша няня. Но Настя забыла про меня совершенно, тем  более что я раздевалась всегда сама. Таким образом, я осталась ночевать под  арестом.    

В четыре  часа ночи услышала я, что стучат и ломятся в мою комнату. Я спала, улегшись  кое-как на полу, проснулась и закричала от страха, но тотчас же отличила голос  Кати, который раздавался громче всех, потом голос мадам Леотар, потом  испуганной Насти, потом ключницы. Наконец отворили дверь, и мадам Леотар обняла  меня со слезами на глазах, прося простить ее за то, что она обо мне позабыла. Я  бросилась к ней на шею, вся в слезах. Я продрогла от холода, и все кости болели  у меня от лежанья на голом полу. Я искала глазами Катю, но она побежала в нашу  спальню, прыгнула в постель, и когда я вошла, она уже спала или притворялась  спящею. Поджидая меня с вечера, она невзначай заснула и проспала до четырех  часов утра. Когда же проснулась, подняла шум, целый содом, разбудила  воротившуюся мадам Леотар, няню, всех девушек и освободила меня.    

Наутро  все в доме узнали о моем приключении; даже княгиня сказала, что со мной поступили  слишком строго. Что же касается до князя, то в этот день я его видела, в первый  раз в жизни, рассерженным. Он вошел наверх в десять часов утра в сильном  волнении.    

– Помилуйте, –  начал он к мадам Леотар, – что вы делаете? Как вы поступили с бедным ребенком?  Это варварство, чистое варварство, скифство! Больной, слабый ребенок, такая  мечтательная, пугливая девочка, фантазерка, и посадить ее в темную комнату, на  целую ночь! Но это значит губить ее! Разве вы не знаете ее истории? Это  варварство, это бесчеловечно, я вам говорю, сударыня! И как можно такое  наказание? кто изобрел, кто мог изобресть такое наказание?    

Бедная  мадам Леотар, со слезами на глазах, в смущении начала объяснять ему все дело,  сказала, что она забыла обо мне, что к ней приехала дочь, но что наказание само  в себе хорошее, если продолжается недолго, и что даже Жан-Жак Руссо говорит  нечто подобное.    

– Жан-Жак  Руссо, сударыня! Но Жан-Жак не мог говорить этого. Жан-Жак не авторитет.  Жан-Жак Руссо не смел говорить о воспитании, не имел права на то. Жан-Жак Руссо  отказался от собственных детей, сударыня! Жан-Жак дурной человек, сударыня!    

– Жан-Жак  Руссо! Жан-Жак дурной человек! Князь! Князь! что вы говорите.    

И мадам  Леотар вся вспыхнула.    

Мадам  Леотар была чудесная женщина и прежде всего не любила обижаться; но затронуть  кого-нибудь из любимцев ее, потревожить классическую тень Корнеля, Расина,  оскорбить Вольтера, назвать Жан-Жака Руссо дурным человеком, назвать его  варваром, – боже мой! Слезы выступили из глаз мадам Леотар; старушка  дрожала от волнения.    

– Вы  забываетесь, князь! – проговорила она наконец вне себя от волнения.    

Князь  тотчас же спохватился и попросил прощения, потом подошел во мне, поцеловал меня  с глубоким чувством, перекрестил и вышел из комнаты.    

– Pauvre  prince![5]  – сказала мадам Леотар, расчувствовавшись в свою очередь. Потом мы сели за  классный стол.    

Но  княжна училась очень рассеянно. Перед тем как идти к обеду, она подошла ко мне,  вся разгоревшись, со смехом на губах, остановилась против меня, схватила меня  за плечи и сказала торопливо, как будто чего-то стыдясь:    

– Что?  насиделась вчера за меня? После обеда пойдем играть в залу.    

Кто-то  прошел мимо нас, и княжна мигом отвернулась от меня.    

После  обеда, в сумерки, мы обе сошли вниз в большую залу, схватившись за руки. Княжна  была в глубоком волнении и тяжело переводила дух. Я была радостна и счастлива,  как никогда не бывала.    

– Хочешь  в мяч играть? – сказала она мне. – Становись здесь!    

Она  поставила меня в одном углу залы, но сама, вместо того чтоб отойти и бросить  мне мяч, остановилась в трех шагах от меня, взглянула на меня, покраснела и  упала на диван, закрыв лицо обеими руками. Я сделала движение к ней; она  думала, что я хочу уйти.    

– Не  ходи, Неточка, побудь со мной, – сказала она, – это сейчас пройдет.    

Но мигом  она вскочила с места и, вся раскрасневшись, вся в слезах, бросилась мне на шею.  Щеки ее были влажны, губки вспухли, как вишенки, локоны рассыпались в  беспорядке. Она целовала меня как безумная, целовала мне лицо, глаза, губы,  шею, руки; она рыдала как в истерике; я крепко прижалась к ней, и мы сладко,  радостно обнялись, как друзья, как любовники, которые свиделись после долгой  разлуки. Сердце Кати билось так сильно, что я слышала каждый удар.    

Но в  соседней комнате раздался голос. Звали Катю к княгине.    

– Ах,  Неточка! Ну! до вечера, до ночи! Ступай теперь наверх, жди меня.    

Она  поцеловала меня последний раз тихо, неслышно, крепко и бросилась от меня на зов  Насти. Я прибежала наверх как воскресшая, бросилась на диван, спрятала в  подушки голову и зарыдала от восторга. Сердце колотилось, как будто грудь  хотело пробить. Не помню, как дожила я до ночи. Наконец пробило одиннадцать, и  я легла спать. Княжна воротилась только в двенадцать часов; она издали  улыбнулась мне, но не сказала ни слова. Настя стала ее раздевать и как будто  нарочно медлила.    

– Скорее,  скорее, Настя! – бормотала Катя.    

– Что  это вы, княжна, верно, бежали по лестнице, что у вас так сердце  колотится?.. – спросила Настя.    

– Ах,  боже мой, Настя! какая скучная! Скорее, скорее! – И княжна в досаде  ударила ножкой об пол.    

– Ух,  какое сердечко! – сказала Настя, поцеловав ножку княжны, которую разувала.    

Наконец  все было кончено, княжна легла, и Настя вышла из комнаты. Вмиг Катя вскочила с  постели и бросилась ко мне. Я вскрикнула, встречая ее.    

– Пойдем  ко мне, ложись ко мне! – заговорила она, подняв меня с постели. Мгновенье  спустя я была в ее постели, мы обнялись и жадно прижались друг к другу. Княжна  зацеловала меня в пух.    

– А  ведь я помню, как ты меня ночью целовала! – сказала она, покраснев как  мак.    

Я  рыдала.    

– Неточка! –  прошептала Катя сквозь слезы, – ангел ты мой, я ведь тебя так давно, так  давно уж люблю! Знаешь, с которых пор?    

– Когда?    

– Как  папа приказал у тебя прощения просить, тогда как ты за своего папу заступилась,  Неточка... Си-ро-точка ты моя! – протянула она, снова осыпая меня поцелуями.  Она плакала и смеялась вместе.    

– Ах,  Катя!    

– Ну,  что? ну, что?    

– Зачем  мы так долго... так долго... – и я не договорила.    

Мы  обнялись и минуты три не говорили ни слова.    

– Послушай,  ты что, думала про меня? – спросила княжна.    

– Ах,  как много думала, Катя! все думала, и день и ночь думала.    

– И  ночью про меня говорила, я слышала.    

– Неужели?    

– Плакала  сколько раз.    

– Видишь!  Что ж ты все была такая гордая?    

– Я  ведь была глупа, Неточка. Это на меня так придет, и кончено. Я все зла была на  тебя.    

– За  что?    

– За  то, что сама дурная была. Прежде за то, что ты лучше меня; потом за то, что  тебя папа больше любит. А папа добрый человек, Неточка! да?    

– Ах,  да! – отвечала я со слезами, вспомнив про князя.    

– Хороший  человек, – серьезно сказала Катя, – да что мне с ним делать? он все  такой... Ну, а потом стала у тебя прощенья просить и чуть не заплакала, и за  это опять рассердилась.    

– А  я-то видела, а я-то видела, что ты плакать хотела.    

– Ну,  молчи ты, дурочка, плакса такая сама! – крикнула на меня Катя, зажав мне рот  рукою. – Слушай, мне очень хотелось любить тебя, а потом вдруг ненавидеть  захочется, и так ненавижу, так ненавижу!..    

– За  что же?    

– Да  уж я сердита на тебя была. Не знаю за что! А потом я и увидела, что ты без меня  жить не можешь, и думаю: вот уж замучу я ее, скверную!    

– Ах,  Катя!    

– Душка  моя! – сказала Катя, целуя мне руку. – Ну, а потом я с тобой говорить  не хотела, никак не хотела. А помнишь, Фальстафку я гладила?    

– Ах  ты, бесстрашная!    

– Как  я тру...си...ла-то, – протянула княжна. – Ты знаешь ли, почему я к  нему пошла?    

– Почему?    

– Да  ты смотрела. Когда увидела, что ты смотришь... ах! будь что будет, да и пошла.  Испугала я тебя, а? Боялась ты за меня?    

– Ужасть!    

– Я  видела. А уж я-то как рада была, что Фальстафка ушел! Господи, как я трусила  потом, как он ушел, чу...до...вище этакое!    

И княжна  захохотала нервическим смехом; потом вдруг приподняла свою горячую голову и  начала пристально глядеть на меня. Слезинки, как жемчужинки, дрожали на ее  длинных ресницах.    

– Ну,  что в тебе есть, что я тебя так полюбила? Ишь, бледненькая, волосы  белокуренькие, сама глупенькая, плакса такая, глаза голубенькие,  си...ро...точка ты моя!!!    

И Катя  нагнулась опять без счету целовать меня. Несколько капель ее слез упали на мои  щеки. Она была глубоко растрогана.    

– Ведь  как любила-то тебя, а все думаю – нет да нет! не скажу ей! И ведь как  упрямилась! Чего я боялась, чего я стыдилась тебя! Ведь смотри, как нам теперь  хорошо!    

– Катя!  больно мне как! – сказала я, вся в исступлении от радости. – Душу  ломит!    

– Да,  Неточка! Слушай дальше... да, слушай, кто тебя Неточкой прозвал?    

– Мама.