1 2 3 
Как только мы что-нибудь выскажем, мы это удивительно  обесцениваем. Мы думаем, что погрузились в бездонную глубину, а когда  возвращаемся на поверхность, капля воды на бледных кончиках наших пальцев уже не  похожа на море, откуда она взялась. Мы мним, что открыли замечательные  сокровища, а, возвращаясь на дневной свет, приносим с собой лишь подделки под  драгоценные камни и стекляшки, и все-таки сокровище по-прежнему мерцает во  тьме.    

Метерлинк    

     

Маленькая станция на линии, ведущей в Россию.    

Бесконечно прямо уходили в обе стороны четыре параллельные  рельсовые нитки между желтым гравием широкого полотна: возле каждой, как  грязная тень, темная полоса, выжженная отработанным паром.    

За низким, выкрашенным масляной краской станционным зданием  широкая разъезженная улица поднималась к вокзалу наклонным въездом. Ее края  терялись в вытоптанной кругом земле, и распознать их можно было только по двум  рядам акаций, уныло стоявших с обеих сторон, с иссохшими, задушенными пылью и  копотью листьями.    

То ли из-за этих унылых красок, то ли из-за бледного,  бессильного, утомленного дымкой света послеполуденного солнца в предметах и  людях было что-то безразличное, безжизненное, механическое, словно их выхватили  из сцены кукольного театра. Время от времени, через одинаковые промежутки,  начальник станции выходил из своего кабинета, глядя вдаль, одинаково  поворачивая голову, ждал из сторожек сигналов, которые все еще не возвещали  приближения скорого поезда, надолго застрявшего на границе; одинаковым  движением руки он доставал затем свои карманные часы, качал головой и исчезал  снова — как приходят и уходят фигурки, возникающие на старинных башенных часах  на исходе часа.    

По широкой утрамбованной полосе между рельсами и зданием  прохаживалась оживленная компания молодых людей, шагая слева и справа от  немолодой супружеской четы, находившейся в центре их несколько громкой беседы.  Но и оживленность этой группы не была настоящей; шум веселого смеха умолкал,  казалось, уже через несколько шагов, словно падал наземь, наткнувшись на  упорное невидимое препятствие.    

Госпожа надворная советница Тёрлес, дама лет сорока, прятала  за густой вуалью грустные, слегка покрасневшие от слез глаза. Надо было  прощаться. И ей было тяжело снова оставлять свое единственное дитя на такой  долгий срок среди чужих людей, без возможности самой оберегать своего любимца.    

Ведь городок этот находился далеко от столицы, на востоке  империи, среди пустынных сухих полей.    

Причина, заставлявшая госпожу Тёрлес мириться с пребыванием  своего мальчика на такой далекой, неприютной чужбине, состояла в том, что в  этом городе находился знаменитый интернат, который с прошлого века, когда он  был построен на земле одного богоугодного фонда, так и оставили на отшибе,  затем, вероятно, чтобы оградить подрастающую молодежь от пагубного влияния  большого города.    

Ибо здесь сыновья лучших семей страны получали образование,  чтобы, покинув это заведение, поступить либо в высшую школу, либо на военную  или государственную службу, и во всех этих случаях, как и для вхождения в  высший свет, быть выпускником интерната в В. считалось особой рекомендацией.    

Четыре года назад это заставило супругов Тёрлес уступить  честолюбивому напору их мальчика и добиться его приема в училище.    

Решение это стоило позднее обильных слез. Ведь с той минуты,  когда за ним безвозвратно закрылись ворота училища, маленький Тёрлес страдал от  страшной, страстной тоски по дому. Ни уроки, ни игры на больших, пышных  лужайках парка, ни другие развлечения, которые предоставлял интернат своим  воспитанникам, не способны были занять его. Он видел все только как бы сквозь  пелену, и даже среди дня ему часто бывало трудно подавить в себе упорное  всхлипывание; а по вечерам он всегда засыпал в слезах.    

Он писал письма домой, почти ежедневно, и жил только в этих письмах;  все прочее, что он делал, казалось ему лишь призрачным, пустым  времяпрепровождением, безразличными вехами, как цифры на циферблате. А когда он  писал, он чувствовал в себе нечто особое, исключительное; как остров, полный  чудесного солнца и красок, поднималось в нем что-то из того моря серых  впечатлений, которое холодно и равнодушно теснило его со всех сторон изо дня в  день. И когда он среди дня, за играми или во время уроков, думал о том, что  вечером будет писать свое письмо, у него было такое чувство, будто он носит на  невидимой цепочке потайной золотой ключик, которым он, когда этого никто не  увидит, откроет калитку чудесного сада.    

Примечательно, что в этой внезапной, изнуряющей  привязанности к родителям было что-то новое и поразительное для него самого. Он  прежде не подозревал о ней, он отправился в училище с радостью и добровольно,  он даже засмеялся, когда его мать при первом прощании не удержалась от слез, и  лишь после того как он пробыл несколько дней один и чувствовал себя  относительно хорошо, это прорвалось в нем вдруг и стихийно.    

Он принял это за тоску по дому, за тягу к родителям. На  самом же деле тут было нечто гораздо более неопределенное и сложное. Ибо  «предмета этой тоски», образа его родителей тут, собственно, вовсе не  содержалось. Я имею в виду некую пластическую, не просто головную, а телесную  память о любимом человеке, которая взывает ко всем чувствам и во всех чувствах  сохраняется, так что неизменно ощущаешь его молчаливое и невидимое присутствие.  Эта память вскоре затихла, как отголосок, который звучит недолго. «Милых, милых  родителей» — так он обычно говорил это мысленно — Тёрлес уже не мог тогда,  например, воочию представить себе. А когда он делал такую попытку, вместо  образа родителей в нем вспыхивала беспредельная боль, мука которой его карала и  все-таки заставляла упорствовать, потому что ее жаркое пламя и жгло его, и в то  же время приводило в восторг. Мысль о родителях все больше становилась для него  просто поводом вызвать в себе это эгоистическое страдание, которое умыкало его  в свою сладострастную гордость, как в уединенность часовни, где сотни горящих  свечей и сотни иконных глаз кадят среди пыток самобичующихся…    

Когда затем его «тоска по дому» ослабела и постепенно  исчезла, это ее свойство стало видно довольно ясно. Ее исчезновение не повлекло  за собой долгожданной удовлетворенности, а оставило в душе юного Тёрлеса  пустоту. И по этой своей опустошенности, незаполненности он понял, что утратил  не просто тоску, а нечто положительное, некую душевную силу, что-то такое, что  увяло в нем под предлогом боли.    

Но теперь это прошло, и этот источник высокого блаженства  стал для него ощутим лишь благодаря тому, что иссяк.    

В это время снова исчезли из его писем следы пробуждавшейся  души, и место их заняли подробные описания жизни в училище и новообретенных  друзей.    

Сам он чувствовал себя при этом обедненным и голым, как  деревце, которое после неплодоносного цветения вступает в первую зиму.    

А родители его были довольны. Они любили его с большой,  бездумной, животной нежностью. Каждый раз, когда у него кончались каникулы, дом  ее казался советнице снова пустым и вымершим, и после каждого такого приезда  она еще несколько дней со слезами на глазах ходила по комнатам, ласково  дотрагиваясь до предметов, которых касались взгляд мальчика или его пальцы. И  оба были готовы сложить за него голову.    

Неловкая трогательность и страстная, упрямая печаль его  писем причиняла им боль и приводила их в состояние напряженной  чувствительности; веселое, довольное легкомыслие, следовавшее затем, вселяло  радость и в них, и они его посильно поддерживали в надежде, что преодолели  какой-то кризис.    

Ни в том, ни в другом они не узнали признака определенного  психологического развития, принимая и боль и успокоение за естественное  следствие данных обстоятельств. Что то была первая, неудачная попытка молодого,  предоставленного самому себе человека развернуть внутренние свои силы, —  это от них ускользнуло.    

Тёрлес испытывал теперь большое недовольство и тщетно искал  ощупью чего-то нового, что могло бы поедут жить опорой ему.    

Один эпизод этой поры был типичен для того, что готовилось  тогда в Тёрлесе к дальнейшему развитию.    

Однажды в училище поступил молодой князь Г., отпрыск одного  из самых влиятельных, старинных и консервативных дворянских родов империи.    

Все другие находили его кроткие глаза пошлыми и жеманными;  над его манерой стоя выпячивать одно бедро и при разговоре медленно играть  пальцами они смеялись, как над бабьей. Но особенно они издевались над тем, что  в интернат его доставили не родители, а прежний его воспитатель, doctor theologiae  и член монашеского ордена.    

А на Тёрлеса новичок с первого взгляда произвел сильное  впечатление. Может быть, тут повлияло то обстоятельство, что это был принятый  при дворе принц, но во всяком случае это была другая, неведомая раньше  человеческая порода.    

Над ним еще, казалось, как-то витали тишина старинного замка  и благочестивых занятий. При ходьбе он делал мягкие, гибкие движения, с тем  немного робким стремлением сжаться, стать уже, которое связано с привычкой  шагать прямой походкой через пустынные анфилады, где другой, кажется, наткнется  на невидимые углы пустого пространства.    

Общение с принцем стало для Тёрлеса источником тонкого  психологического наслаждения. Принц заронил в нем то знание людей, которое учит  узнавать и чувствовать другого по интонации, по манере брать что-то с руки,  даже по тембру его молчания и осанке, с какой тот вписывается в пространство,  словом, по этой мимолетной, едва ощутимой и все же единственно настоящей,  полновесной манере быть чем-то душевно-человеческим, которая облекает ядро,  облекает осязаемое и поддающееся обсуждению, словно оболочка остов, узнавать и  чувствовать другого так, чтобы предвосхитить его духовный облик. Тёрлес жил это  короткое время как в идиллии. Его не смущала религиозность нового друга,  которая ему, Тёрлесу, вышедшему из буржуазно-вольнодумной семьи, была, в  сущности, совершенно чужда. Он принимал ее без малейших сомнений, она была в  его глазах даже каким-то особым преимуществом принца, ибо усиливала характер  этого человека, ничуть не схожий, как он чувствовал, да и совершенно  несравнимый с его собственным.    

В обществе этого принца он чувствовал себя примерно как в  стоящей в стороне от дороги часовне, и потому мысль, что там ему, собственно,  не место, совершенно исчезала от удовольствия глядеть на дневной свет через  церковное оконце и скользить взглядом.    

Потом вдруг произошел разрыв между ними. Из-за глупости, как  потом должен был сказать себе Тёрлес.    

Однажды они все-таки поспорили о религиозных вещах. И в этот  миг уже, собственно, все кончилось. Ибо как бы независимо от Тёрлеса разум его  неудержимо накинулся на принца. Обрушив на него иронию разумного человека,  Тёрлес варварски развалил филигранную постройку, в которой привыкла жить эта  душа, и они в гневе разошлись.    

С тех пор они больше не сказали друг другу ни слова. Тёрлес,  правда, смутно сознавал, что совершил нечто бессмысленное, а неясное, чисто  эмоциональное знание говорило ему, что эта деревянная линейка разума не вовремя  разбила что-то тонкое и сладостное. Но это было нечто, находившееся, безусловно,  вне его власти. Навсегда, пожалуй, осталась в нем какая-то тоска по прошлому,  но он, казалось, очутился в некоем другом потоке, все больше отдалявшем его от  прошлого.    

А через некоторое время и принц, который чувствовал себя в  интернате неважно, отчислился.    

Вокруг Тёрлеса сделалось совсем пусто и скучно. Но он тем  временем стал старше, и половое созрение начало глухо и постепенно его  захватывать. На этом отрезке своего развития он завязал несколько новых,  соответствующих дружб, которые приобрели для него позднее большую важность.  Например, с Байнебергом и Райтингом, с Моте и Гофмайером, именно с теми  молодыми людьми, в чьем обществе он провожал сегодня на поезд родителей.    

Как ни странно, это были как раз самые скверные из его  сверстников, правда, одаренные и, разумеется, хорошего происхождения, но порой  до грубости буйные и строптивые. И то, что именно их общество привлекло теперь  Тёрлеса, объяснялось, вероятно, его собственной несамостоятельностью, которая,  после того как его оторвало от принца, была очень велика. Объяснялось такое  даже намеренным усилием этого отрыва, страхом перед слишком тонкими  сантиментами, по контрасту с которыми в поведении других товарищей было что-то  здоровое, крепкое, жизнеутверждающее.    

Тёрлес целиком отдался их влиянию, ибо духовные его дела  обстояли теперь примерно так. В его возрасте в гимназии успевают прочесть Гете,  Шиллера, Шекспира, даже, может быть, и современных авторов. Это затем, не  переварившись, лезет из-под пера. Возникают трагедии из римской жизни или  чувствительная лирика, рядящаяся в долгие, на целую страницу периоды, как в  ажурные кружева тончайшей работы, — вещи сами по себе смешные, но для  верности развития неоценимые. Ибо эти пришедшие извне ассоциации и  заимствованные чувства проносят молодых людей над опасно зыбкой психологической  почвой тех лет, когда ты должен сам что-то значить и все же слишком еще незрел,  чтобы действительно что-то значить. Останется ли что-то от этого на будущее или  ничего не останется, безразлично; каждый уж как-то сладит с собой, а опасность  заключена лишь в переходном возрасте. Если такому молодому человеку показать,  как он смешон, почва уйдет у него из-под ног или он упадет, как проснувшийся  лунатик, который вдруг увидел одну только пустоту.    

Этой иллюзии, этой уловки на благо развития в училище не  было. Классики в библиотеке, правда, имелись, но они считались скучными, а еще  были там только томики сентиментальных новелл и плоские военные юморески.    

Маленький Тёрлес все это с жадностью, которую вызывали у  него книги, прочел, какие-то банально нежные образы из той или другой новеллы  некоторое время порой еще оживали, однако влияния, настоящего влияния это на  его характер не имело.    

Тогда казалось, что у него вообще нет характера.    

Под влиянием этого чтения он сам, например, писал время от  времени маленькие рассказы или начинал сочинять романтические эпопеи. От  волнения по поводу любовных страстей его героев щеки его тогда краснели, сердце  билось чаще, глаза блестели.    

Но как только он откладывал перо, все проходило; в известной  мере дух его жил только в движении. При этом он был способен написать  стихотворение или рассказ когда угодно, по заказу. Он испытывал при этом  волнение, но все же никогда не принимал этого вполне всерьез, деятельность эта  не казалась ему важной. От нее ничего не переходило на его личность, а она не  исходила от его личности. Лишь под каким-то внешним нажимом возникали у него  чувства, выходившие за пределы безразличного, подобно тому как актеру нужен для  этого нажим роли.    

Это были реакции головные. А то, что ощущается как характер  или душа, как линия или тональность человека, то, по сравнению с чем мысли,  решения и поступки кажутся малопримечательными, случайными и заменимыми, то,  что, например, привязывало Тёрлеса к принцу по ту сторону всяких разумных  оценок, этот последний, неподвижный фон в Тёрлесе в то время совсем пропал.    

Его товарищей от потребности в таком фоне начисто избавляла  радость от спорта, животность, — в гимназиях об этом заботится игра с  литературой.    

Тёрлес же был для первого от природы слишком духовен, а ко  второму он относился с той повышенной чуткостью к смехотворности таких  заимствованных сантиментов, которую, вынуждая воспитанника быть постоянно  готовым к ссорам и дракам, рождает жизнь в интернате.    

Так его нрав приобрел что-то неопределенное, какую-то внутреннюю  беспомощность, которая мешала ему найти себя.    

Он присоединился к своим новым друзьям, потому что ему  импонировало их буйство. Будучи честолюбив, он пытался порой даже превзойти их  в этом. Но каждый раз останавливался на полпути, из-за чего терпел немало  насмешек. Это снова вселяло в него робость. Вся его жизнь состояла в этот  критический период, собственно, лишь во все возобновляющемся старании не  отстать от своих грубых, более мужественных друзей и в глубоком внутреннем  безразличии к таким усилиям.    

Когда его теперь навещали родители, он бывал, пока находился  наедине с ними, тих и застенчив. От нежных прикосновений матери он уклонялся  каждый раз под новым предлогом. В действительности он рад был бы поддаться им,  но ему было стыдно, как если бы на него были направлены взгляды товарищей.    

Его родители принимали это за неуклюжесть переходного  возраста.    

А во второй половине дня появлялась вся шумная компания.  Играли в карты, ели, пили, рассказывали анекдоты об учителях и курили папиросы,  которые привозил из столицы надворный советник.    

Это веселье радовало и успокаивало супругов.    

Что для Тёрлеса иной раз наступали и другие часы, они не  знали. А в последнее время таких часов выпадало все больше. Случались  мгновения, когда жизнь в училище становилась совершенно безразлична ему. Тогда  скрепляющая замазка насущных забот отскакивала, и часы его жизни распадались  без связи между собой.    

Он часто сидел — в мрачном раздумье — словно склонясь над  самим собой.    

Двухдневным было родительское посещение и на этот раз. Ели,  курили, выезжали на прогулку, и теперь скорый поезд должен был вернуть супругов  в столицу.    

Тихий гул в рельсах возвещал его приближение, и сигналы  колокола у крыши станционного здания неумолимо ударяли в уши надворной  советницы.    

— Итак, дорогой Байнеберг, вы приглядите за моим  сынком, правда? — обратился надворный советник к молодому барону  Байнебергу, долговязому, костлявому юноше с сильно оттопыренными ушами, но  выразительными, умными глазами.    

Маленький Тёрлес скорчил недовольную гримасу по поводу этой  опеки, а Байнеберг ухмыльнулся полыценно и немного злорадно.    

— Вообще, — обратился надворный советник к  остальным, — я хотел бы попросить всех вас, если чтонибудь случится с моим  сыном, сразу же известить меня.    

Это вызвало все-таки у юного Тёрлеса бесконечно тоскливое  «Ну, что может со мной случиться, папа?!» — хотя он уже привык к тому, что при  каждом прощании ему досаждают такой чрезмерной заботливостью.    

Другие тем временем щелкали каблуками, подтягивая при этом  изящные шпаги, и надворный советник прибавил:    

— Никогда не знаешь, что случится, а мысль, что мне  сразу обо всем сообщат, очень успокоительна для меня; ведь может и так выйти,  что у тебя не будет возможности написать.    

Затем подошел поезд. Надворный советник Тёрлес обнял сына,  госпожа фон Тёрлес плотнее прижала вуаль к лицу, чтобы скрыть слезы, друзья  поочередно откланялись, затем кондуктор закрыл дверь вагона.    

Супруги еще раз увидели высокий, голый задний фасад училища,  мощную, длинную стену, ограждавшую парк, затем справа и слева пошли только  серо-бурые поля и одиночные плодовые деревья.    

Молодые люди покинули тем временем вокзал и шли двумя рядами  гуськом по обоим краям улицы — хотя бы так спасаясь от густой и вязкой пыли — в  сторону города почти без разговоров.    

Было начало шестого, и поля окутало суровостью и холодом — в  предвестии вечера.    

Тёрлес очень погрустнел.    

Может быть, виною тому был отъезд родителей, а может быть,  лишь неприютная, равнодушная меланхолия, лежавшая сейчас тяжестью на всем  вокруг и уже на расстоянии нескольких шагов размывавшая формы предметов  тяжелыми тусклыми красками.    

То же страшное безразличие, что уже всю вторую половину дня  лежало на всем, подползало теперь по равнине, а за ним, клейким шлейфом, полз  туман, прилипая к вспаханным после пара полосам и свинцово-серым свекловичным полям.    

Тёрлес не смотрел ни вправо, ни влево, но это чувствовал.  Шаг за шагом ступал он в следы, только что вдавленные в пыль ногой впереди  идущего, и потому чувствовал это как что-то неизбежное, как каменную силу,  которая сводила и сжимала всю его жизнь в это движение — шаг за шагом — по  одной этой линии, по одной этой узкой полоске, тянущейся в пыли.    

Когда они остановились у перекрестка, где вторая дорога  сливалась с той, по которой они шли, в круглый вытоптанный пустырь и где косо  вонзился в воздух трухлявый путевой указатель, эта противоречащая их окружению  линия показалась Тёрлесу криком отчаяния.    

Они пошли дальше. Тёрлес думал о своих родителях, о  знакомых, о жизни. В этот час одеваются для гостей или решают поехать в театр.  А потом идут в ресторан, слушают оркестр, заходят в кофейню. Завязывают  интересное знакомство. До утра длится ожидание какого-нибудь галантного  приключения. Жизнь, как чудесное колесо, выкатывает из себя то и дело новое,  неожиданное…    

Тёрлес вздыхал от этих мыслей, и с каждым шагом, приближавшим  его к тесноте училища, в нем что-то стягивалось все туже и туже.    

Уже сейчас стоял у него в ушах звук звонка. Ничего он так не  боялся, как этого звонка, который непреложно определял конец дня, — как  жестокий удар ножом.    

Он ничего-то и не изведал, и жизнь его была сплошным  прозябанием, но этот звонок прибавлял ко всему еще и глумление, повергая его в  дрожь от бессильной злости на самого себя, на свою судьбу, на загубленный день.    

Больше ты ничего уже не изведаешь, в течение двенадцати  часов ты ничего уже не изведаешь, на срок в двенадцать часов ты мертв — таков  был смысл этого звонка.    

Когда компания молодых людей подошла к первым низким домам,  похожим на лачуги, Тёрлеса отпустили эти унылые мысли. Словно захваченный  каким-то внезапным интересом, он поднял голову и стал напряженно вглядываться в  мутные недра маленьких, грязных строений, мимо которых они проходили.    

У дверей большинства из них стояли женщины — в халатах и  грубых рубахах, с широкими грязными ногами и голыми смуглыми руками.    

Если они были молодые и крепкие, им в шутку бросали  грубоватые славянские словечки. Они подталкивали друг друга локтями и  подсмеивались над «молодыми господами», иная и вскрикивала, когда слишком уж  сильно задевали, проходя мимо, ее груди, или сквозь смех отвечала ругательством  на шлепок по бедру. А иная лишь с гневной суровостью смотрела вслед уходившим;  а крестьянин, если он случайно тут оказывался, улыбался смущенно — наполовину  неуверенно, наполовину добродушно.    

Тёрлес был в стороне от этой озорной, не по возрасту развитой  мужественности своих друзей.    

Объяснялось это отчасти, наверно, известной робостью в делах  пола, свойственной почти всем единственным детям, но в большей мере особым  характером его чувственности, которая была скрытнее, мощнее и мрачнее, чем  чувственность его друзей, и выражала себя труднее.    

В то время как другие бесстыдничали с женщинами скорее,  пожалуй, «для шика», чем от вожделения, душа молчаливого маленького Тёрлеса  была взбудоражена и знала бич действительного бесстыдства.    

Он с такими горящими глазами заглядывал через оконца и  угловатые, узкие подворотни в недра этих домов, что у него постоянно рябило в  глазах.    

Полуголые дети копошились в грязи дворов, там и сям юбка  работающей женщины открывала подколенные ямки, тугие складки холста сжимали тяжелую  грудь. И словно все это совершалось даже в совсем другой, животной, давящей  атмосфере, из сеней домов тек спертый, тяжелый воздух, который Тёрлес жадно  вдыхал.    

Он думал о старинных картинах, которые видел в музеях, но  по-настоящему не понимал. Он ждал чего-то, как и от этих картин всегда ждал  чего-то, что никогда не случалось. Чего?.. Чего-то неожиданного, невиданного до  сих пор; невероятного зрелища, которое совершенно не мог представить себе;  чего-то, что словно когтями схватит его и растерзает на части; события, которое  каким-то совсем еще неясным образом должно быть связано с грязными халатами  женщин, с их грубыми руками, с их низкими каморками, с… с замаранностью в грязи  их дворов… Нет, нет… Он чувствовал теперь только огненную рябь в глазах; словами  этого не сказать; это совсем не так скверно, каким оно делается из слов; это  что-то совершенно немое — сдавленность в горле, мимолетная мысль, и только если  непременно нужно сказать это словами, только тогда оно получается таким, но  тогда оно и похоже лишь отдаленно, как при огромном увеличении, когда не только  видишь все яснее, но и видишь вещи, которых тут вовсе нет… И все-таки было  стыдно…    

— Деточка тоскует по дому? — насмешливо спросил  его вдруг долговязый и на два года старше его фон Райтинг, обративший внимание  на молчаливость и помрачневшие глаза Тёрлеса. Тёрлес усмехнулся вымученно и  смущенно, и ему показалось, будто ехидный Райтинг подслушивал, что творилось у  него внутри.    

Он не ответил. Но тем временем они дошли до церковной  площади городка, которая имела форму квадрата и была вымощена булыжником, и  теперь расходились в разные стороны.    

Тёрлесу и Байнебергу еще не хотелось возвращаться в училище,  а другие, не имея разрешения на долгую отлучку, пошли домой.    

Эти двое зашли в кондитерскую.    

Там они сидели за маленьким круглым столиком, у окна,  выходившего в сад, под газовой люстрой, огни которой тихо жужжали за молочными  стеклянными шарами.    

Они удобно устроились, заказывали разные сорта водок, курили  папиросы, ели в промежутках печенье и наслаждались уютом единственных гостей.  Ибо разве что в задних комнатах сидел еще какой-нибудь одинокий посетитель за  стаканом вина; спереди было тихо, и даже тучная, в летах кондитерша, казалось,  уснула за своей стойкой.    

Тёрлес смотрел — совсем рассеянно — в окно — на пустой сад,  который постепенно темнел.    

Байнеберг рассказывал. Об Индии. Как обычно. Ибо его отец,  генерал, служил там у англичан в бытность молодым офицером. И он не только, как  прочие европейцы, привез оттуда резные изделия, ткани и фабричной работы божков,  но еще ощутил и сберег какой-то таинственный, сумеречный, призрачный свет  эзотерического буддизма. То, что он там узнал и что вычитал позднее вдобавок,  он передавал сыну с самого его детства.    

С чтением, впрочем, дело обстояло у него весьма своеобразно.  Он был кавалерийский офицер и книг вообще отнюдь не любил. Романы и философию  он презирал в одинаковой мере. Когда он читал, он не хотел задумываться над  мнениями и спорными вопросами, а хотел, открывая книгу, войти, словно через  потайную дверь, в хранилище отборного знания. Ему требовались книги, одно  обладание которыми было уже как бы тайным орденским знаком, как бы гарантией  неземных откровений. А это он находил лишь в книгах индийской философии,  которые и казались ему не просто книгами, а откровениями, истиной — кодами, как  алхимические и манические книги средневековья.    

С ними этот здоровый, деятельный человек, строго исполнявший  свои служебные обязанности и, сверх того, почти ежедневно сам объезжавший трех  своих лошадей, запирался обычно под вечер.    

Тогда он выхватывал наудачу какое-нибудь место и размышлял,  не откроется ли ему сегодня самый тайный смысл. И он никогда не  разочаровывался, даже и признавал, что не продвинулся дальше преддверия  освященного храма.    

И потому этого мускулистого, загорелого, привыкшего быть на  воздухе человека овевало подобие какой-то торжественной тайны. Его  убежденность, что каждый день для него — канун сногсшибательного великого  разоблачения, давала ему скрытое превосходство. Глаза у него были не  мечтательные, а спокойные и твердые. Выражение их создали привычка читать  книги, где нельзя переставить ни одного слова, не нарушив тайного смысла,  осторожное, внимательное взвешивание каждого слова в поисках его смысла и  двоякого смысла.    

Лишь изредка терялись его мысли в сумраке приятной  меланхолии. Это случалось, когда он думал о тайном культе, связанном с  оригиналами лежащих перед ним писаний, о чудесах, от них исходивших и  захватывавших тысячи, многие тысячи людей, которые из-за большого расстояния,  отделявшего его от них, представали ему сейчас как бы братьями, хотя людей  вокруг себя, которые были видны ему во всех подробностях, он презирал. В такие  часы на него находила угрюмость. Мысль, что жизнь его обречена пройти вдали от  источников священных сил, что его усилия, вероятно, все же обречены на провал  из-за неблагоприятных обстоятельств, — мысль эта угнетала его. Но, посидев  потом в огорчении перед своими книгами, он приходил в странное состояние. Его  меланхолия, правда, ничуть не теряла своей тяжести, напротив, его печаль усиливалась,  но она уже не угнетала его. Он больше чем когда-либо чувствовал себя покинутым  и пропащим, но в этой грусти таилась тонкая сладость, гордость, что делаешь  что-то нездешнее, служишь непонятному божеству. И тогда в его глазах вспыхивало  на миг что-то, что напоминало безумство религиозного экстаза.    

Байнеберг устал говорить. В нем самом образ его чудаковатого  отца продолжал жить в каком-то искажающем увеличении. Каждая черта, правда,  сохранилась; но то, что у отца изначально было всего лишь причудой, которую  из-за ее исключительности усиливали и консервировали, переросло у сына в  какую-то фантастическую надежду. Та странность отца, что служила ему, в  сущности, может быть, только каким-то последним убежищем, которое — будь это  лишь манера одеваться — должен создать себе каждый человек, чтобы иметь что-то,  отличающее его от других, превратилась у сына в твердую веру в свою способность  обеспечить себе господство благодаря необыкновенным психическим силам.    

Тёрлес знал эти разговоры достаточно хорошо. Они проходили  мимо него и почти не задевали его.    

Сейчас он наполовину отвернулся от окна и наблюдал за  Байнебергом, который свертывал себе папиросу. И он снова почувствовал то  удивительное отвращение к Байнебергу, что иногда поднималось в нем. Эти узкие  смуглые руки, ловко заворачивавшие табак в бумагу, были ведь, в сущности,  красивы. Тонкие пальцы, овальные, изящно выпуклые ногти — в них было какое-то  благородство. Да и в темно-карих глазах. Да и в поджарости всего тела было оно.  Правда, уши сильно оттопыривались, лицо было маленькое и неправильное, и общее  впечатление от головы напоминало голову летучей мыши, однако сравнивая друг с  другом отдельные черты, Тёрлес отчетливо это чувствовал не некрасивые, а,  наоборот, располагающие вызывали у него такое странное беспокойство.    

Поджарость тела — сам Байнеберг восхвалял стальные, стройные  ноги гомеровских бегунов, считал их образцом для себя — совсем не казалась ему  гомеровской. До сих пор Тёрлес не отдавал себе в этом отчета, и сейчас ему не  приходило на ум никакого подходящего сравнения. Ему хотелось пристальнее  всмотреться в Байнеберга, но тогда тот это заметил бы, и пришлось бы завести  какой-то разговор. Но именно так — когда он лишь наполовину смотрел на него, а  наполовину дополнял картину воображением — ему открылась разница. Мысленно сняв  с тела одежду, он уже никак не мог сохранить впечатление спокойной стройности,  ему сразу же виднелись беспокойные, вертлявые движения, вихляющиеся члены,  искривленный позвоночник, — как то встречается во всех изображениях мученичества  или в гротескных действиях ярмарочных артистов.    

Также и руки, которые он, конечно, с таким же правом мог бы  мысленно задержать в каком-нибудь законченном жесте, он представлял себе не  иначе, как беспокойство пальцев. И как раз на них, самом красивом, собственно,  в Байнеберге, сосредоточивалось величайшее отвращение. В них было что-то  развратное. Вот, пожалуй, верное сравнение. Впечатление чего-то развратного  производили и вертлявые движения туловища. В руках только эта развратность как  бы скапливалась, они, казалось, излучали ее предвестием прикосновения, от  мерзости которого у Тёрлеса мурашки пробегали по коже. Он сам удивился своей  фантазии и немного испугался ее. Ибо уже второй раз за этот день в его мысли  неожиданно и без всякой видимой связи вторглось что-то, имевшее отношение к  полу.    

Байнеберг взял газету, и Тёрлес мог теперь хорошенько его  рассмотреть.    

Действительно, нельзя было найти ничего, что хоть  сколько-нибудь оправдывало бы внезапное появление такой ассоциации.    

И все-таки, несмотря на всю свою необоснованность, это  неприятное чувство делалось все острее. Не прошло и десяти минут воцарившегося  между ними молчания, как Тёрлес почувствовал, что его отвращение уже дошло до  предела. В этом, казалось, впервые выразилось некое главное настроение, главное  отношение между ним и Байнебергом, всегда таившееся недоверие вдруг, казалось,  дошло до сознания.    

Ситуация, создавшаяся между ними, обострялась все более.  Обиды, для которых он не находил слов, вскипели в Тёрлесе. Какой-то стыд,  словно между ним и Байнебергом действительно что-то произошло, встревожил его.  Его пальцы беспокойно забарабанили по столу.    

Наконец, чтобы выйти из этого странного состояния, он снова  посмотрел в окно.    

Теперь Байнеберг поднял глаза от газеты; затем прочел вслух  какое-то место, отложил листок в сторону и зевнул.    

Вместе с молчанием ушла и тяжесть, угнетавшая Тёрлеса.  Какие-то пустяковые слова совсем затопили это мгновение и погасили его. Он  вдруг встрепенулся, после чего вернулось прежнее безразличие…    

— Сколько у нас еще времени? — спросил Тёрлес.    

— Два с половиной часа.    

Затем он зябко поднял плечи. Он снова почувствовал  сковывающую силу тесноты, его ожидавшей. Уроки, каждодневное общение с  товарищами. Даже этого отвращения к Байнебергу, которое на миг, казалось,  создало новую ситуацию, больше не будет.    

— Что сегодня на ужин?    

— Не знаю.    

— Какие у нас завтра предметы?    

— Математика.    

— Вот как? Что-нибудь задано?    

— Да, несколько новых теорем из тригонометрии. Но ты их  поймешь, в них нет ничего особенного.    

— А потом?    

— Закон божий.    

— Закон божий? Ах да. Тут опять что-нибудь да будет…  Мне кажется, что, когда я в ударе, я могу с таким же успехом доказать, что  дважды два пять, как то, что Бог может быть только один…    

Байнеберег насмешливо взглянул на Тёрлеса.    

— Ты в этом вообще смешон. Мне даже кажется, что тебе  самому это доставляет удовольствие. Во всяком случае, глаза у тебя так и  блестят…    

— А почему бы нет? Разве это не славно? Тут всегда есть  точка, когда уже не знаешь, врешь ли ты или то, что ты придумал, реальнее, чем  ты сам.    

— Как так?    

— Ну, я же не в буквальном смысле. Ведь, конечно,  всегда знаешь, что жульничаешь. Но все-таки иногда дело кажется самому таким  достоверным, что как бы останавливаешься, оказавшись в плену собственной мысли.    

— Да, но в чем же тут для тебя удовольствие?    

— Именно в этом самом. Какой-то вдруг толчок в уме,  головокружение, испуг…    

— Ах, перестань, это вздор.    

— Я и не утверждал противоположного. Но во всяком  случае, это для меня во всем ученье самое интересное.    

— Это просто какая-то гимнастика для мозга. Но никакого  смысла в этом нет.    

— Нет, — сказал Тёрлес и снова посмотрел в сад. За  спиной у себя вдалеке — он слышал жужжанье газовых ламп. Он следил за каким-то  чувством, поднимавшимся в нем меланхолически, как туман.    

— Смысла нет никакого. Ты прав. Но говорить себе это  совершенно незачем. А в чем из того, что мы целый день делаем в школе, есть  какой-то смысл? От чего есть какой-то толк? Толк, я хочу сказать, для себя,  понимаешь? Вечером знаешь, что прожил еще один день, что выучил столько-то и  сколько-то, ты выполнил расписание, но при этом остался пустым — внутренне, я  хочу сказать, ты испытываешь, так сказать, внутренний голод…    

Байнеберг пробормотал что-то насчет «упражняться», «готовить  ум», «еще ни за что нельзя браться», «позднее».    

— Готовиться? Упражняться? Для чего же? Ты знаешь  что-то определенное? Ты, может быть, на что-то надеешься, но и тебе это  совершенно неясно. Вот что выходит: вечное ожидание чего-то, о чем ничего  другого не знаешь, кроме того, что ждешь этого… Это так скучно…    

— Скучно… — протяжно повторил Байнеберг и покачал  головой.    

Тёрлес все еще смотрел в сад. Ему казалось, что он слышит  шуршанье сухих листьев, которые собирал ветер. Затем настал тот миг полнейшей  тишины, который всегда наступает незадолго до того, как совсем стемнеет;  очертания предметов, все сильнее растворявшиеся в сумерках, и краски, которые  расплывались, — казалось, застыли на несколько секунд, переводя дух.    

— Послушай, Байнеберг, — сказал Тёрлес, не  оборачиваясь, — когда смеркается, всегда, видно, бывает несколько  мгновений совершенно особого рода. Сколько раз это ни наблюдаю, мне  вспоминается одно и то же. Я был еще очень мал, когда однажды играл в этот час  в лесу. Служанка отошла. Я этого не знал, и у меня было ощущение, что она еще  где-то близко. Вдруг что-то заставило меня поднять глаза. Я почувствовал, что я  один. Все вдруг совсем затихло. И когда я оглянулся, мне показалось, будто  деревья молча стоят вокруг и наблюдают за мной. Я заплакал. Я почувствовал себя  покинутым взрослыми, отданным на произвол неживых созданий. Что это такое? Я  часто чувствую это снова. Это внезапное безмолвие, словно речь, которой мы не  слышим?    

— Я не знаю, что ты имеешь в виду. Но почему бы у вещей  не быть языку? Ведь не можем же мы со всей определенностью утверждать, что у  них не бывает души!    

Тёрлес не ответил. Рассуждения Байнеберга были ему  неприятны.    

Но вскоре тот начал:    

— Почему ты все время глядишь в окно? Что ты в этом  находишь?    

— Я все еще думаю, что это может быть.    

На самом деле он думал уже о чем-то другом, в чем не хотел  признаться. Высокое напряжение, сосредоточенность, с которой прислушиваешься к  серьезной тайне, и ответственность, которую берешь на себя, заглядывая в еще не  описанные связи жизни, он смог выдержать только один миг. Затем им опять  овладело то чувство одиночества и покинутости, что всегда следовало за этим  слишком высоким запросом. Он чувствовал: здесь таится что-то, пока еще слишком  трудное для него, и мысли его убегали к чему-то другому, тоже таившемуся здесь,  но как бы только на заднем плане и в засаде, — к одиночеству.    

Из заброшенного сада к освещенному окну нет-нет да прилетал  листок и, уносясь, врывался в темень светлой полоской. Темнота, казалось,  сторонилась, отступала, чтобы в следующее мгновение продвинуться вперед снова и  неподвижно, стеной стать перед окнами. То был особый мир, эта темень. Стаей  черных врагов напала она на землю и убила людей, или прогнала их, или еще  что-то сделала, чтобы от них и следа не осталось.    

И Тёрлесу показалось, что он этому рад. В эту минуту он не  любил людей, больших и взрослых. Он никогда не любил их, когда было темно. Он  привык воображать тогда, что их нет. Мир представлялся ему после этого пустым,  темным домом, и в груди у него все трепетало, словно ему пришлось теперь  пробираться из комнаты в комнату — через темные комнаты, о которых никто не  знал, что таят их углы, — на ощупь перешагивать пороги, куда уже не ступит  ничья нога, кроме его собственной, — пока в одной из комнат вдруг перед  ним и за ним не закроются двери и он не предстанет перед самой владычицей  черных стай. И в этот миг защелкнутся замки всех других дверей, через которые  он прошел, и лишь далеко перед стенами тени темноты будут, как черные евнухи,  стоять на страже и даже близко не подпустят людей.    

Такого вида была его одинокость, с тех пор как его тогда  бросили — в лесу, где он плакал. Она обладала для него прелестью женщины и  нечеловеческого. Он чувствовал ее как женщину, но ее дыхание было лишь  стеснением в собственной груди, ее лицо — головокружительным забвением всех  человеческих лиц, движения ее рук были мурашками, бежавшими у него по телу…    

Он боялся этой фантазии, сознавая ее необузданную тайность,  и его беспокоила мысль, что такие картины будут приобретать все большую власть  над ним. Но как раз тогда, когда он казался себе особенно серьезным и чистым,  они-то и возникали. Как реакция, можно сказать, на эти мгновения, когда он  предугадывал чувственное знание, которое уже в нем готовилось, но еще не  соответствовало его опыту. Ибо в развитии всякой тонкой нравственной силы есть  такая ранняя точка, когда она ослабляет душу, чьим самым смелым опытом она,  возможно, когда-нибудь будет — как если бы корни ее должны были сперва опасть,  чего-то ища, и разворошить грунт, который им потом суждено укрепить, —  отчего у юноши с большим будущим бывает обычно богатое унижениями прошлое.    

Пристрастие Тёрлеса к определенным настроениям было первой  приметой того душевного развития, которое позднее проявилось в таланте  удивляться. Дело в том, что в дальнейшем им прямо-таки овладела одна странная  способность. Она заставляла его воспринимать события, людей, предметы, а порой  и самого себя так, что у него при этом возникало чувство, с одной стороны,  неразрешимой непонятности, с другой — необъяснимого, ничем не оправданного  родства. Они казались ему до осязаемости понятными и все же никогда без остатка  не растворяющимися в словах и мыслях. Между событиями и его «я», даже между его  собственными чувствами и каким-то сокровеннейшим «я», которое жаждало быть ими  понятым, всегда оставалась разделительная черта, по мере его приближения к ней  отступавшая от его желания, как горизонт. Да, чем точнее охватывал он мыслями  свои ощущения, чем более знакомыми становились они ему, тем более чужими и  непонятными делались они для него одновременно, так что даже думалось уже, что  не они отступают от него, а он сам удаляется от них и все же не может  отделаться от ощущения, что приближается к ним.    

Это странное, труднообъяснимое противоречие заполняло потом  долгий отрезок его духовного развития, оно, казалось, разрывало ему душу и  угрожало ей как главная ее проблема.    

Пока же тяжесть этих борений сказывалась только в частой  внезапной усталости и словно бы уже издали пугала Тёрлеса, как только  какое-нибудь сомнительное, странное настроение — как сейчас — напоминало о них.  Он представился себе тогда таким же бессильным, как узник, на котором поставили  крест, одинаково отрезанным от себя и от мира; ему впору было кричать от  пустоты и отчаяния, а он вместо того словно бы отворачивался от этого  серьезного и полного ожидания, измученного и усталого человека в себе и  прислушивался — еще испуганный этим внезапным самоотречением и уже восхищенный  их теплым, грешным дыханием — к шепчущим голосам, которые находило для него  одиночество.    

Тёрлес вдруг предложил расплатиться. В глазах Байнеберга  блеснуло понимание; он знал это настроение. Тёрлесу это согласие было противно;  его отвращение к Байнебергу ожило снова, и он почувствовал себя опозоренным  общностью с ним.    

Но другого и нечего было тут ждать. Позор — это добавочное  одиночество и новая мрачная стена.    

И они молча зашагали по уже определенному пути.    

В последние минуты прошел, по-видимому, небольшой дождь —  воздух был влажный и теплый, вокруг фонарей дрожал пестрый туман, а тротуары  поблескивали.    

Тёрлес плотно прижал к телу ударявшуюся о плиты мостовой  шпагу, но даже стук каблуков оглушал его почему-то.    

Вскоре под ногами у них была мягкая земля, они удалились от  центра города и по широким деревенским улицам шагали к реке.    

Черная и ленивая, она с грудным бульканьем ворочалась под  деревянным мостом. Один-единственный фонарь стоял тут с пыльными и разбитыми  стеклами. Свет беспокойно гнувшегося от ветра пламени падал иногда на бегущую  волну и растекался по ее тылу. Бревна настила отзывались на каждый шаг…  откатывались вперед и возвращались на место…    

Байнеберг остановился. Противоположный берег густо порос  деревьями, которые, поскольку дорога сворачивала под прямым углом и шла дальше  вдоль воды, стояли грозной, черной, непроницаемой стеной. Лишь после осторожных  пои сков нашлась узкая, скрытая тропка, которая вела прямо вглубь. Густой,  сильно разросшийся подлесок, за который задевала одежда, каждый раз обдавал  брызгами. Вскоре им пришлось снова остановиться и зажечь спичку. Стояла полная  тишина, даже плеска реки не было уже слышно. Вдруг до них донесся издалека  неясный, прерывистый звук. Он походил на крик или на предостережение. Или  просто на возглас непонятного существа, которое вот-вот вырвется к ним из  кустов. Они двинулись на звук, остановились, двинулись снова. Всего прошло,  вероятно, четверть часа, когда они, облегченно вздохнув, различили громкие  голоса и звуки гармони.    

Деревья стояли теперь реже, и после нескольких шагов они  оказались на краю прогалины, посреди которой грузно высилось квадратное  трехэтажное здание.    

Это было старинное купальное заведение. Когда-то оно служило  жителям городка и окрестным крестьянам для лечебных целей, но уже много лет  стояло почти пустым. Только на первом его этаже приютился трактир.    

Оба остановились и прислушались.    

Тёрлес выставил было вперед ногу, чтобы выйти из кустов, как  вдруг в сенях дома загрохотали по полу тяжелые сапоги и какой-то пьяный вышел  нетвердым шагом на воздух. За ним, в тени сеней, стояла женщина, и слышно было,  как она что-то шепчет торопливым, злым голосом, словно чего-то от него требуя…  Мужчина рассмеялся в ответ, пошатываясь. Затем донеслось что-то похожее на  просьбы. Но и это нельзя было разобрать. Слышалось только вкрадчивое,  уговаривающее звучанье голоса. Женщина вышла теперь ближе и положила руку  мужчине на плечо. Луна осветила ее — ее юбку, ее кофту, ее просящую улыбку.    

Мужчина смотрел прямо вперед, качал головой и не вынимал  руки из карманов. Затем он сплюнул и оттолкнул женщину. Теперь удавалось  разобрать и их голоса, которые стали громче:    

— …Так ты ничего не даешь? Ах, ты…    

— Ступай наверх, мразь!    

— Что? Вот жмот сиволапый!    

В ответ пьяный, тяжело двигаясь, поднял камень.    

— Если сейчас не отстанешь, дура ты непотребная, хрясну  тебя по горбу!    

И он замахнулся. Тёрлес услышал, как женщина, выругавшись  напоследок, убежала по лестнице.    

Мужчина постоял, в нерешительности держа камень в руках. Он  засмеялся, посмотрел на небо, где между черными тучами плыла желтая, как вино,  луна; затем уставился в темную изгородь кустов, словно раздумывая, не махнуть  ли туда. Тёрлес осторожно убрал выставленную вперед ногу, он чувствовал  сердцебиение у самого горла. Наконец пьяный, видимо, опомнился. Его рука  выронила камень. С резким, торжествующим смехом он крикнул в окно какую-то  грубую непристойность, затем скрылся за углом.    

Оба стояли все еще неподвижно.    

— Ты узнал ее? — шепнул Байнеберг. — Это была  Божена.    

Тёрлес не ответил; он прислушивался, не возвращается ли  пьяный. Затем Байнеберг подтолкнул его вперед. Быстрыми, осторожными шагами  прошли они мимо пятна света, клином падавшего из окна первого этажа, — в  темные сени. Тесными поворотами поднималась на второй этаж деревянная лестница.  Тут слышали, вероятно, их шаги по скрипящим ступенькам, или о дерево ударилась  шпага: дверь шинка открылась, и кто-то вышел посмотреть, кто пришел, а гармонь  вдруг умолкла и шум голосов на миг выжидающе стих.    

Тёрлес испуганно пробирался поворотами лестницы. Но несмотря  на темноту, его, кажется, заметили, ибо он слышал, как насмешливый голос  официантки, когда дверь опять закрывалась, что-то сказал, после чего последовал  хохот.    

На лестничной площадке второго этажа было совершенно темно.  Ни Тёрлес, ни Байнеберг не решались сделать ни шага вперед, не уверенные, что  они не опрокинут чего-нибудь и не поднимут шум. Подгоняемые волнением, они  торопливыми пальцами искали дверную ручку.    

Божена крестьянской девушкой приехала в большой город, где  пошла в прислуги и стала горничной.    

Жилось ей сначала очень хорошо. Крестьянский облик, который  она, как и широкую, твердую походку, не совсем утратила, обеспечивал ей доверие  хозяек, любивших в этом запахе коровника, от нее как бы исходившем, ее  простоту, и любовь хозяев, ценивших этот аромат. Только, наверно, из каприза,  да еще, может быть, из-за недовольства и глухой тоски по страсти бросила она  свою удобную жизнь. Она стала официанткой, заболела, нашла пристанище в  каком-то элегантном борделе и постепенно, по мере того как распутная жизнь  истощала ее, снова покатилась в провинцию — все дальше и дальше.    

Здесь наконец, где она уже много лет жила неподалеку от  своей родной деревни, она днем помогала в трактире, а вечерами читала дешевые  романы, курила папиросы и от случая к случаю принимала мужчин.    

Она еще не стала совсем безобразна, но лицо ее было на диво  лишено всякой привлекательности, и она прямо-таки старалась еще сильней  подчеркнуть это своей повадкой. Она всячески показывала, что ей хорошо знакомы  блеск и суета высшего света, но что для нее это пройденный этап. Она любила  говорить, что ей на это, как и на себя, как и на все вообще, наплевать.  Несмотря на свою запущенность, она пользовалась поэтому известным уважением у  окрестных крестьянских сыновей. Они хоть и отплевывались, когда о ней говорили,  хоть и считали себя обязанными быть с ней еще грубее, чем с другими девушками,  но, в сущности, еще как гордились этой «окаянной девкой», которая вышла из их  среды и так сумела узнать изнанку мира. Хоть и поодиночке и украдкой, а снова и  снова приходили они побеседовать с ней. В этом Божена находила какой-то остаток  гордости, оправдание своей жизни. Но еще, может быть, большее удовлетворение  доставляли ей молодые господа из училища. Перед ними она нарочно выставляла  самые грубые и некрасивые свои свойства, потому что те все равно, как она  выражалась, приползут к ней.    

Когда приятели вошли, она, как обычно, лежала на кровати,  курила и читала.    

Еще стоя в дверях, Тёрлес жадными глазами вобрал в себя это  зрелище.    

— Бог ты мой, что за милые мальчики пожаловали! —  встретила она насмешливым возгласом вошедших, немного презрительно их  оглядывая. — Никак ты, барон? А что скажет мама по этому поводу?    

Такое начало было в ее духе.    

— Ну, хватит… — пробормотал Байнеберг и сел к ней  на кровать. Тёрлес сел в стороне; ему было досадно, что Божена не обращала на  него внимания и делала вид, будто не знает его.    

Приходы к этой женщине стали в последнее время его  единственной и тайной радостью. К концу недели он уже волновался и не мог  дождаться воскресенья, когда он вечером будет красться к ней. Занимала его  главным образом эта необходимость красться. Если бы, например, тому пьяному  малому у трактира вздумалось погнаться за ним? Просто ради удовольствия всыпать  блудливому барчуку? Он не был труслив, но он знал, что тут он беззащитен.  Против этих кулачищ изящная шпага показалась ему насмешкой. А кроме того, стыд  и наказание, которых ему бы не миновать! Ему ничего не осталось бы, как удрать  или просить пощады. Или искать защиты у Божены. Эта мысль проняла его насквозь.  Вот оно самое! Только это! Ничего другого! Это страх, эта капитуляция манили  его каждый раз заново. Этот уход от своего привилегированного положения, когда  окажешься среди простых людей… ниже их!    

Он не был порочен. При осуществлении всегда перевешивали  отвращение к своей затее и страх перед возможными последствиями. Только  фантазия приняла у него нездоровое направление. Когда дни недели один за другим  ложились на его жизнь свинцовой тяжестью, его начинали манить эти едкие  раздражители. Из воспоминаний о его приходах к Божене возникал своеобразный  соблазн. Она представлялась ему существом чудовищной низости, а его отношение к  ней, чувства, через которые он должен был тут пройти, жестоким культом  самопожертвования. Его манило оставить все, что обычно замыкало его: свое  привилегированное положение, мысли и чувства, которые ему прививали, все то,  что ничего ему не давало и подавляло его. Его манило самозабвенно убежать к  этой женщине, голым, ничем не прикрытым.    

Это не было иначе, чем у молодых людей вообще. Будь Божена  чиста и красива и будь он тогда способен любить, он, может быть, кусал бы ее,  усиливал бы до боли и свое сладострастье. Ибо первая страсть взрослеющего  человека — это не любовь к одной, а ненависть ко всем. Чувство, что ты не  понят, и непонимание мира вовсе не сопровождают первую страсть, а суть ее  единственная неслучайная причина. А сама она — бегство, при котором быть вдвоем  значит быть в удвоенном одиночестве.    

Почти каждая первая страсть длится недолго и оставляет  горький осадок. Она есть заблуждение, разочарование. Потом не понимаешь себя и  не знаешь, кого винить. Происходит это оттого, что люди в этой драме друг для  друга большей частью случайны — случайные попутчики по бегству. Успокоившись,  они друг друга уже не узнают. Они замечают друг в друге противоположности,  потому что уже не замечают общего.    

У Тёрлеса это было иначе только потому, что он был один.  Стареющая униженная проститутка была не в силах раскрепостить его до конца.  Однако она была женщиной до такой степени, что как бы преждевременно вырвала на  поверхность какие-то части его души, которые, как зреющие зачатки, еще ждали  оплодотворяющего мгновения.    

Отсюда-то и шли его странные мечтания и фантастические  соблазны. Но почти так же сильно хотелось ему порой броситься на землю и  закричать от отчаяния.    

Божена все еще не обращала внимания на Тёрлеса. Казалось,  она делала это со злости, только чтобы его раздосадовать. Внезапно она прервала  разговор:    

— Дайте мне денег, я схожу за чаем и за водкой. Тёрлес  дал ей одну из серебряных монет, которые днем получил от матери. Божена взяла с  подоконника спиртовку со множеством вмятин и зажгла горелку; затем стала  медленно и шаркающей походкой спускаться по лестнице.    

Байнеберг толкнул Тёрлеса.    

— Почему ты такой скучный? Она подумает, что ты  трусишь.    

— Не втягивай меня, — попросил Тёрлес, — у  меня нет настроения. Беседуй с ней один. С чего это она, кстати, то и дело  заговаривает о твоей матери?    

— С тех пор как она знает мою фамилию, она утверждает,  что служила у моей тетки и знала мою мать. Отчасти это, по-видимому, правда, но  отчасти она, конечно, врет — просто удовольствия ради; хотя мне непонятно, что  ее тут забавляет.    

Тёрлес покраснел; поразительная мысль пришла ему в голову…  Но тут вернулась Божена с водкой и снова села рядом с Байнебергом на кровать. И  сразу же продолжила прежний разговор.    

— …Да, твоя мама была красивая девушка. Ты со своими  оттопыренными ушами нисколько на нее не похож. И веселая. Не одному, наверно,  кружила голову. И права была.    

После небольшой паузы ей вспомнилось, видно, что-то особенно  веселое.    

— Твой дядя) драгунский офицер, помнишь? Кажется, Карл  его звали, он был кузен твоей матери, так вот, он тогда ухаживал за ней. А по  воскресеньям, когда дамы были в церкви, приставал ко мне. Каждую минуту  требовал принести ему в комнату то одно, то другое. Собой он был хоть куда, до  сих пор помню, только уж совсем не стеснялся…    

Она сопровождала эти слова многозначительным смехом. Затем  стала дальше распространяться на эту тему, доставлявшую ей, видимо, особое  удовольствие. Ее речь была развязна, и говорила она так, словно хотела замарать  каждое слово в отдельности.    

— …Думаю, он и матери твоей нравился. Если бы она  только узнала это! Наверно, твоей тетке пришлось бы выгнать из дома меня и его.  Таковы уж эти благородные дамы, особенно когда у них еще нет мужа. Божена,  миленькая, сходи, Божена, миленькая, принеси, — только и слышно было весь  день. А когда кухарка забеременела, тут бы послушал! Они, с них станет, думали,  что наша сестра ноги моет только раз в год. Кухарке, правда, они ничего не  сказали, но я кое-что услыхала, когда прислуживала в комнате, а они как раз  говорили об этом. Твоя мать сделала такое лицо, словно готова напиться  одеколона. А вскоре твоя тетка сама ходила с брюхом до носа…    

Во время речи Божены Тёрлес чувствовал себя почти  беззащитным перед ее мерзкими намеками.    

То, что она описывала, он живо видел перед собой. Мать  Байнеберга превратилась в его собственную. Он вспоминал светлые комнаты  родительской квартиры. Ухоженные, чистые, неприступные лица, которые дома во  время званых обедов часто внушали ему какое-то благоговение, холеные,  прохладные руки, которые даже за едой, казалось, не давали себе ни малейшей  поблажки. Множество таких подробностей вспоминалось ему, и ему было стыдно  находиться в такой дурно пахнущей комнатушке и вздрагивать от унизительных слов  какой-то девки. Воспоминание о совершенных манерах этого никогда не забывающего  о форме общества оказало на него более сильное воздействие, чем всякие  моральные соображения. Метание его темных страстей показалось ему смешным. С  провидческой ясностью увидел он холодное, отклоняющее движение руки, смущенную  улыбку, с которыми его отстранили бы от себя, как маленького неопрятного  зверька. Тем не менее он, как привязанный, остался сидеть на своем месте.    

С каждой подробностью, какую он вспомнил, в нем, наряду со  стыдом, вырастала и цепь гадких мыслей. Она началась, когда Байнеберг сделал то  пояснение к речам Божены, после которого Тёрлес покраснел.    

Тогда он вдруг невольно подумал о собственной матери, и это  засело, это ему не удавалось стряхнуть. Это только промелькнуло у него на  границе сознания… с быстротой молнии, в смутной дали… на краю… мимолетно… Это и  мыслью-то назвать нельзя было. И тут же вереницей побежали вопросы, которые  должны были это прикрыть: «С какой стати эта Божена ставит свою низкую личность  рядом с личностью моей матери? С какой стати проталкивается к ней в тесноте  одной и той же мысли? Почему не делает земного поклона, раз уж ей нужно о ней  говорить? Почему нет ничего, что как пропасть выразило бы отсутствие тут какой  бы то ни было общности? Ведь как же так? Эта женщина для меня сгусток всяческой  похоти; а моя мать — существо, которое до сих пор проходило через мою жизнь в  безоблачной дали, ясно и без снижений, как небесное тело, по ту сторону всякого  вожделения…»    

Но все эти вопросы не были сутью дела, не затрагивали ее.  Они были чем-то вторичным; чем-то, что пришло Тёрлесу на ум лишь впоследствии.  Они потому и множились, что ни один не попадал в точку. Они были лишь увертками,  парафразами того факта, что неосознанно, неожиданно, инстинктивно появилась  некая психологическая связь, которая еще до того, как они возникли, ответила на  них в недобром смысле. Тёрлес пожирал глазами Божену и при этом не мог забыть  свою мать; через него проходила цепь соединявшей обеих связи. Все остальное  было лишь барахтаньем в этом сплетении образов. Их сплетенность была  единственным фактом. Но из-за тщетности попыток сбросить с себя его гнет факт  этот приобретал страшное, неясное значение, которое сопровождало всяческие  усилия словно бы коварной усмешкой.    

Тёрлес огляделся в комнате, чтобы освободиться от этого. Но  все уже приняло один этот смысл. Железная печурка с пятнами ржавчины сверху,  кровать с шаткими столбиками и крашеной спинкой, с которой во многих местах  облупилась краска, грязные постельные принадлежности, проглядывавшие сквозь  дыры ветхого покрывала; Божена, ее рубашка, сползшая с одного плеча, пошлый,  крикливо-красный цвет ее юбки, ее заливистый смех во весь рот; наконец,  Байнеберг, чье поведение по сравнению с обычным казалось ему поведением  какого-то беспутного священника, который, сбесившись, вплетает двусмысленности  в строгие формулы молитвы… Все это толкало в одну сторону, теснило ее и  насильно сворачивало его мысли все назад и назад.    

Лишь в одном месте нашли покой его взгляды, затравленно  перебегавшие с одного на другое. Это было выше маленькой занавески. Там с неба  заглядывали в комнату тучи и неподвижно стояла луна.    

Казалось, он вышел вдруг на свежий, спокойный ночной воздух.  На миг все его мысли стихли. Затем пришло одно приятное воспоминание.  Загородный дом, где они жили последним летом. Ночи в молчащем парке. Дрожащий  звездами, бархатно-темный небосвод. Голос матери из глубины сада, где она  гуляла с папой по слабо светившимся гравийным дорожками. Песни, которые она  негромко сама себе напевала. Но тут — его прямо-таки пронзило — опять возникало  это мучительное сравнение. Что они оба могли тогда чувствовать? Любовь? Нет,  мысль эта впервые пришла к нему сейчас. Это вообще нечто совсем другое. Это не  для больших и взрослых людей. И уж вовсе не для его родителей. Сидеть ночью у  открытого окна и чувствовать себя всеми покинутым, чувствовать себя другим, чем  большие, превратно понятым при каждом смешке, при каждом насмешливом взгляде, не  быть в силах никому объяснить, что ты уже значишь, и мечтать о той, которая это  поймет, — вот что такое любовь! Но для этого нужно быть молодым и  одиноким. У них это было, наверно, что-то другое. Что-то спокойное и  невозмутимое. Мама просто пела вечером в темном саду, и ей было весело.    

Но этого-то как раз и не понимал Тёрлес. Терпеливые планы,  которые для взрослых — а они этого и не замечают — сцепляют дни в месяцы и  годы, были ему еще чужды. Как и то отупение, для которого даже никакого вопроса  нет уже в том, что вот и еще один день подходит к концу. Его жизнь была  направлена на каждый день. Каждая ночь означала для него ничто, могилу,  погашенность. Способности каждодневно ложиться умирать, не испытывая из-за  этого беспокойства, он еще не приобрел.    

Поэтому он всегда подозревал за ней что-то, что от него  скрывают. Ночи казались ему темными вратами к таинственным радостям, которые от  него утаили, отчего его жизнь была пуста и несчастна.    

Он вспомнил странный смех матери и то, как она — он увидел  это в один из тех вечеров — в шутку прижалась к плечу мужа. Это, казалось,  исключало какое бы то ни было сомнение. Из мира этих спокойных, стоящих выше  всякий подозрений тоже должна была вести сюда какая-то дверца. И зная, что так  оно и есть, он мог думать об этом только с той определенной улыбкой, злой  недоверчивости которой он тщетно сопротивлялся…    

Божена тем временем продолжала рассказывать. Тёрлес слушал  вполуха. Она говорила о ком-то, кто тоже приходит чуть ли не каждое  воскресенье…    

— Как его фамилия? Он из твоего набора.    

— Райтинг?    

— Нет.    

— Какого он вида?    

— Он приблизительно такого же роста, как этот, —  Божена указала на Тёрлеса, — только голова у него великовата.    

— А, Базини?    

— Да, да, так он назвал себя. Очень смешной. И  благородный. Пьет только вино. Но глупый. Это стоит ему кучу денег, а он ничего  не делает, только что-нибудь рассказывает мне. Он хвастается романами, которые  будто бы крутит дома. Какой только ему от этого толк? Я же вижу, что он в  первый раз в жизни пришел к бабе. Ты тоже еще мальчишка, но ты нахальный. А он  неловкий и боится этого, потому и расписывает мне, как должен обходиться с  женщинами сластолюбец — да, так он сказал. Он говорит, что все бабы ничего  другого не стоят. Откуда вам это знать уже?    

Байнеберг ответил ей насмешливой ухмылкой.    

— Смейся, смейся! — весело прикрикнула на него  Божена. — Я его как-то спросила, неужели ему не стыдно было бы перед  матерью. «Мать?.. Мать? — говорит он в ответ. — Что это такое? Этого  теперь не существует. Это я оставил дома, перед тем как пошел к тебе…» Да, открой  свои длинные уши, все вы такие! Миленькие вы сыночки, мальчики из барских  семей. Ваших матерей мне просто жаль!..    

При этих словах у Тёрлеса снова возникло то прежнее  ощущение, что он все оставил позади и предал образ родителей. И теперь он  увидел, что даже ничего ужасного этим не совершил, а совершил только что-то  вполне обыкновенние. Ему стало стыдно. Но и другие мысли тоже вернулись. Они  тоже так поступают! Они предают тебя! У тебя есть тайные партнеры! Может быть,  у них это как-то иначе, но одно у них должно быть таким же — тайная, ужасная  радость. Что-то, в чем можно утопить себя со всем своим страхом перед  однообразием дней… Может быть, они даже больше знают?! Что-то совсем  необыкновенное? Ведь днем они такие успокоенные… и этот смех матери?.. Словно  она спокойным шагом шла закрывать все двери.    

В этом противоборстве наступило мгновение, когда Тёрлес  сдался и скрепя сердце покорился буре.    

И как раз в это мгновение Божена встала и подошла к нему.    

— А почему маленький ничего не говорит? Он чемто огорчен?    

Байнеберг что-то шепнул и зло улыбнулся.    

— Что, тоска по дому? Мама, что ли, уехала? И этот  гадкий мальчишка сразу бежит к такой!..    

Божена ласково зарыла растопыренные пальцы в его волосы.    

— Брось, не глупи. Ну-ка, поцелуй меня. Благородные  люди тоже не марципановые.    

И она запрокинула ему голову.    

Тёрлес хотел что-то сказать, заставить себя отпустить  какую-нибудь грубую шутку, он чувствовал, что все сейчас зависит от того, чтобы  сказать какое-нибудь безразличное, пустое слово, но он не издал ни звука. С окаменевшей  улыбкой глядел он в это беспутное лицо, склонившееся над его лицом, в эти  неясные глаза, затем внешний мир стал уменьшаться… уходить все дальше… На миг  возник облик того малого, что поднял камень, и показалось, что тот смеется над  ним… затем он остался совсем один…    

— Знаешь, я нашел его, — прошептал Райтинг.    

— Кого?    

— Того, кто тащит из тайничков.    

Тёрлес только что вернулся с Байнебергом. Подступало время  ужина, и дежурный надзиратель уже ушел. Между зелеными столами образовались  группы болтающих, и в зале гудела и жужжала теплая жизнь.    

Это был их обычный класс с белеными стенами, большим черным  распятием и портретами августейшей четы по обе стороны доски. У большой  железной печки, которую еще не топили, сидели, частью на подиуме, частью на  поваленных стульях, те молодые люди, что днем провожали на станцию супругов  Тёрлесов. Кроме Райтинга, это были длинный Гофмайер и Джюш — такую кличку носил  один маленький польский граф.    

Тёрлесу было до некоторой степени любопытно.    

Тайнички стояли в глубине комнаты и представляли собой  длинные шкафы со множеством запирающихся выдвижных ящиков, где питомцы училища  хранили свои письма, книги, деньги и всякие мелочи.    

И уже довольно давно некоторые жаловались, что у них  пропадали мелкие суммы денег, однако определенных предположений никто не  высказывал.    

Байнеберг был первым, кто мог с уверенностью сказать, что у  него — на прошлой неделе — украли крупную сумму. Но знали об этом только  Райтинг и Тёрлес.    

Они подозревали служителей.    

— Ну, рассказывай! — попросил Тёрлес, но Райтинг  быстро сделал ему знак:    

— Тсс! Позднее. Еще никто об этом не знает.    

— Служитель? — прошептал Тёрлес.    

— Нет.    

— Хотя бы намекни — кто?    

Райтинг отвернулся от остальных и тихо сказал: «Б». Никто,  кроме Тёрлеса, ничего не понял из такого осторожного разговора. Но на Тёрлеса  эта новость подействовала как внезапный набег. Б.? — это мог быть только  Базини. Но это же было невозможно! Его мать была состоятельной дамой; его  опекун носил титул «превосходительство». Тёрлесу не верилось, а на ум приходил  рассказ Божены.    

Он едва дождался минуты, когда все пошли ужинать. Байнеберг  и Райтинг остались, сославшись на то, что сыты по горло еще с послеполуденной  трапезы.    

Райтинг предложил все-таки подняться сначала «наверх».    

Они вышли в коридор, бесконечно тянувшийся перед учебным  залом. Колышущееся пламя газовых рожков освещало его лишь на коротких участках,  и шаги отдавались от ниши к нише даже при всем старании ступать неслышно…    

Метрах в пятидесяти от двери шла лестница на третий этаж,  где находились естественно-исторический музей, другие собрания учебных пособий  и множество пустующих комнат.    

Здесь лестница делалась узкой и поднималась к чердаку  прямоугольными поворотами коротких маршей. И поскольку старые здания часто  бывают построены нелогично, с избытком закоулков и ненужных ступенек, она  уходила значительно выше уровня чердака, так что по ту сторону железной  запертой двери, у которой она заканчивалась, для спуска на чердак потребовалась  особая деревянная лесенка.    

А по эту сторону возникло, таким образом, укромное помещение  высотой в несколько метров, до самых балок. Сюда никто не ходил, и здесь были  свалены старые кулисы, оставшиеся с незапамятных времен от каких-то спектаклей.    

Дневной свет даже в светлые полдни задыхался на этой  лестнице в сумраке, который был насыщен старой пылью, ибо этим ходом на чердак,  расположенным у крыла мощного здания, почти никогда не пользовались.    

На последней площадке лестницы Байнеберг перемахнул через  перила и, держась за их прутья, стал спускаться к кулисам, за ним последовали  Райтинг и Тёрлес. Там опорой им послужил ящик, специально для этого туда  заброшенный, а с него уже они спрыгнули на пол.    

Даже если бы глаза стоящего на лестнице привыкли к темноте,  он различил бы оттуда не больше, чем беспорядочное нагромождение корявых,  сдвинутых как попало кулис.    

Но когда Байнеберг немного отодвинул одну из них, стоявшим  внизу открылся узкий и длинный проход.    

Здесь было совершенно темно, и надо было очень хорошо знать  это место, чтобы пробраться дальше. То и дело раздавалось шуршанье одной из этих  больших полотняных стенок, когда ее задевали, что-то рассыпалось по полу,  словно вспугнули мышей, и тянуло затхлым духом старого сундука.    

Трое привыкших к этой дороге пробирались вперед с  бесконечной осторожностью, на каждом шагу стараясь не наткнуться на одну из  веревок, натянутых над полом, чтобы служить ловушкой и предупреждать об  опасности.    

Прошло немало времени, прежде чем они добрались до маленькой  двери, навешенной справа, почти перед самой стеной, отделявшей чердак.    

Когда Байнеберг открыл ее, они оказались в узкой клетушке  под верхней лестничной площадкой; при мерцании зажженной Байнебергом плошки  комната эта имела довольно фантастический вид.    

Потолок был горизонтален только в той части, что находилась  непосредственно под площадкой, но и здесь лишь такой высоты, что едва можно  было выпрямиться во весь рост. А сзади, повторяя профиль лестницы, он  скашивался и кончался острым углом. Передней, противоположной этому скосу  стороной клетушка примыкала к тонкой перегородке, отделявшей чердак от  лестничной клетки, а в длину имела естественной границей каменную стену, по  которой шла лестница. Только вторая боковая стенка, где была навешена дверь,  казалась специально пристроенной. Своим возникновением она была обязана,  вероятно, намерению устроить небольшую кладовку для инструментов, а может быть,  просто прихоти архитектора, которому при взгляде на этот темный угол пришла в  голову средневековая идея заделать его стеной и превратить в укрытие.    

Во всяком случае, кроме этих троих, во всем училище не было,  пожалуй, никого, кто знал бы о существовании этого помещения, а тем более  вздумал бы предназначить его для чего-то.    

Поэтому они смогли оборудовать его целиком на свой  взбалмошный вкус.    

Стены были полностью задрапированы кроваво-красной материей,  которую Райтинг и Байнеберг стащили из какой-то чердачной комнаты, а пол был  покрыт двойным слоем толстых грубошерстных одеял, которыми в спальных залах  дополнительно укрывались зимой. В передней части каморки стояли низкие, обитые  материей ящички, служившие сиденьями; сзади, где пол и потолок сходились острым  углом, было устроено спальное место. Ложе это помещало трех-четырех человек и  занавеской могло быть затемнено и отделено от передней части клетушки.    

На стене у двери висел заряженный револьвер.    

Тёрлес не любил этой каморки. Ее теснота и эта уединенность  ему, правда, нравились, здесь он чувствовал себя как внутри горы, и запах  старых, пропылившихся кулис будил в нем какие-то неопределенные ощущения. Но  эта потаенность, эти веревочные сигналы тревоги, этот револьвер, призванный  создавать полную иллюзию непокорности и секретности, казались ему смешными. Как  будто кто-то хотел убедить себя, что ведет разбойничью жизнь.    

Тёрлес участвовал в этом, собственно, лишь потому, что не  хотел отставать от обоих. А Байнеберг и Райтинг относились к этим вещам ужасно  серьезно. Тёрлес это знал. Он знал, что у Байнеберга есть ключи ко всем  подвальным и чердачным помещениям училища. Знал, что тот часто на много часов  исчезал из класса, чтобы где-то — высоко наверху среди брусьев стропильной фермы  или под землей в одном из множества разветвленных заброшенных подвалов — сидеть  и при свете фонарика, который он всегда носил с собой, читать или предаваться  мыслям о вещах сверхъестественных.    

Подобное он знал и о Райтинге. У того тоже были свои укромные  места, где он хранил тайные дневники; только они были заполнены дерзкими  планами на будущее и точными записями о причине, начале и ходе многочисленных  интриг, которые он затевал среди товарищей. Ибо для Райтинга не было большего  удовольствия, чем натравливать друг на друга людей, побеждать одного с помощью  другого и наслаждаться вынужденными любезностями и лестью, под покровом которых  он чувствовал внутреннее сопротивление ненависти.    

— Я упражняюсь таким образом, — было единственное  его оправдание, и он говорил это с милой улыбкой. Также в виде упражнения он  почти ежедневно боксировал в каком-нибудь отдаленном месте то со стеной, то с  дверью, то со столом, чтобы укрепить мышцы и сделать руки твердыми от мозолей.    

Тёрлес все это знал, но понимал лишь до определенной точки.  Он несколько раз следовал и за Райтингом, и за Байнебергом по их своенравным  путям. Ведь необычность этого ему нравилась. И еще он любил выходить затем на  дневной свет, к товарищам, в гущу веселья, чувствуя, как в нем, в его глазах и  ушах, еще трепещут волнения одиночества и видения темноты. Но когда в таких  случаях Байнеберг или Райтинг, чтобы с кем-то поговорить о себе, объясняли ему,  что их ко всему этому побуждало, он не мог их понять. Райтинга он находил даже  эксцентричным. Тот любил говорить о том, что отец его был человек удивительно  непоседливый, а потому и пропал без вести. Его фамилия будто бы вообще лишь  скрывала истинную, принадлежавшую очень высокому роду. Он думал, что мать  когда-нибудь еще посвятит его в далеко идущие притязания, рассчитывал на  какие-то государственные перевороты и большую политику и хотел ввиду этого  стать офицером.    

Таких намерений Тёрлес и представить себе не мог как  следует. Века революций, казалось ему, миновали раз и навсегда. Однако Райтинг  умел принимать все всерьез. Он был тиран и безжалостен к тем, кто сопротивлялся  ему. Его приверженцы менялись со дня на день, но большинство было всегда на его  стороне. В этом состоял его талант… Против Байнеберга он год или два назад вел  великую войну, которая кончилась для того поражением. Байнеберг оказался под  конец в довольно большой изоляции, хотя умением оценивать людей, хладнокровием  и способностью вызывать неприязнь к неугодным ему он вряд ли уступал своему  противнику. Но ему не хватало милых и располагающих черт Райтинга. Его  спокойствие и его философская невозмутимость внушали почти всем недоверие.  Чувствовалось что-то гнусное и гадкое в глубине его души. Тем не менее он  доставил Райтингу изрядные неприятности, и победа последнего была почти  случайной. С тех пор они в интересах обоих держались вместе.    

А Тёрлеса эти вещи не занимали. Поэтому и ловкости в них у  него не было. Однако он тоже жил в этом мире и мог каждодневно воочию видеть,  что значит быть в государстве — ведь каждый класс в таком заведении — это маленькое  отдельное государство — на первых ролях. Оттого он испытывал какое-то робкое  почтение к обоим своим друзьям. Порывы подражать им, иногда у него возникавшие,  не шли дальше дилетантских попыток. Поэтому, будучи и так-то моложе, он  оказался по отношению к ним в положении ученика или помощника. Он пользовался  их защитой, а они прислушивались к его советам. Ибо ум Тёрлеса был очень  подвижен, стоило его навести на след, он с необычайной плодовитостью придумывал  самые хитроумные комбинации. Никто не мог так точно, как он, предсказать разные  возможности, которых можно ждать от поведения человека в тех или иных  обстоятельствах. Только когда надо было принять решение, на свой страх и риск  остановиться на одной из имеющихся психологических возможностей и действовать в  соответствии этим, он пасовал, терял интерес и не проявлял энергии. Однако его  роль тайного начальника генерального штаба доставляла ему удовольствие. Тем  более что она была почти единственным, что немного рассеивало его душевную  скуку.    

Но иногда до его сознания все-таки доходило, что он теряет  из-за этой внутренней зависимости. Он чувствовал, что для него все, что он  делает, только игра. Только что-то такое, что помогает ему преодолеть это  личиночное прозябание в училище. Что-то не имеющее отношения к его истинной  сути, которая проявится лишь впоследствии, в еще неопределенно далеком будущем.    

Видя при случае, насколько серьезно относятся оба его друга  к таким вещам, он чувствовал, что ему этого не понять. Он с удовольствием  высмеял бы обоих, но боялся, что за их фантазиями таится больше правды, чем он  способен уразуметь. Он чувствовал себя как бы разрываемым между двумя мирами  солидно-буржуазным, где, в общем-то, царили порядок и разум, как он к этому  привык дома, и авантюрным, полным темноты, тайны, крови и поразительных  неожиданностей. Один, казалось, исключал другой. Насмешливая улыбка, которую он  был бы рад задержать на губах, и дрожь, пробегавшая у него по спине,  скрещивались. Начиналось мелькание мыслей…    

Тогда он жаждал почувствовать в себе наконец что-то  определенное; твердые потребности, различающие хорошее и дурное, годное и  негодное; жаждал сделать выбор, пусть неверный — и то лучше, чем  сверхвосприимчиво вбирать в себя все…    

Когда он вошел в каморку, эта внутренняя раздвоенность, как  всегда здесь, взяла его в свою власть.    

Райтинг тем временем начал рассказывать.    

Базини должен был ему деньги и откладывал возвращение долга  с одного срока на другой; каждый раз под честное слово.    

— Я ведь не возражал, — сказал Райтинг, — чем  дольше так тянулось бы, тем больше зависел бы он от меня. Ведь когда три или  четыре раза не сдержишь слово — это же, в общем-то, не пустяк? Но наконец мои  деньги понадобились мне самому. Я сказал ему об этом, и он поклялся всеми  святыми. Слова, конечно, опять не сдержал. Тогда я заявил ему, что предам дело  огласке. Он попросил двухдневной отсрочки, потому что, мол, ждал перевода от  опекуна. А я тем временем навел справки об его обстоятельствах. Хотел выяснить,  от кого он еще может зависеть, — с этим ведь тоже надо считаться.    

То, что я узнал, меня отнюдь не обрадовало. Он был в долгу у  Джюша и у некоторых других. Часть этих долгов он уже вернул, конечно, из тех  денег, которые должен был мне. С другими ему не терпелось рассчитаться. Меня  это разозлило. Он считал меня самым добреньким? Мне это не было бы приятно. Но  про себя я подумал: «Подождем. Найдется случай избавить его от таких  заблуждений». Как-то в разговоре он назвал мне сумму ожидаемого перевода, чтобы  успокоить меня, что она больше, чем причитающееся мне. Я порасспросил кое-кого  и выяснил, что это далеко не покроет общую сумму его долгов. «Ага, —  подумал я, — теперь он, наверно, попробует еще разок».    

И правда, он доверительно подошел ко мне и попросил меня,  поскольку другие очень торопят, сделать ему поблажку. Но на этот раз я остался  совершенно холоден. «Ступай клянчить к другим, — сказал я ему, — я не  привык уступать им дорогу». «Тебя я знаю лучше, к тебе у меня больше доверия»,  попробовал он. «Вот мое последнее слово: ты завтра принесешь мне деньги, или я  поставлю тебе свои условия». «Что за условия?» — осведомился он. Жаль, что вы  не слышали этого! Словно он готов был продать свою душу. «Что за условия? Ого!  Ты должен будешь подчиняться мне во всем, что я ни предприму». — «И  только? Конечно, буду, мне и самому приятно быть с тобой заодно!» — «О, не  только когда это будет для тебя удовольствием. Ты должен будешь выполнять все,  что я ни пожелаю — в слепом послушании!» Тут он посмотрел на меня искоса, и с  ухмылкой, и смущенно. Он не знал, как далеко можно заходить, насколько серьезно  это для меня. Он, наверно, был бы рад пообещать мне все, но, вероятно, боялся,  что я только проверяю его. Наконец он сказал, покраснев: «Я отдам тебе деньги».  Он забавлял меня, это был такой человек, которого я среди пятидесяти других  совсем не замечал. Ведь он же в счет не шел, правда? И вдруг он очутился передо  мной так близко, что я разглядел его полностью. Я точно знал, что он готов  продаться — без всякого шума, лишь бы никто об этом не знал. Это был  действительно сюрприз, и нет ничего прекраснее минуты, когда тебе вдруг вот так  открывается человек, когда его манера жить, которой ты не замечал до сих пор,  вдруг перед тобой как на ладони, словно ходы червя в распавшейся надвое  деревяшке…На следующий день он действительно вернул мне деньги. Больше  того, он пригласил меня выпить с ним в клубе. Он заказал вино, пирожные,  папиросы и попросил меня разрешить ему ухаживать за мной за столом — в  «благодарность» за то, что я был так терпелив. Мне было только неприятно, что  он держался как ни в чем не бывало. Как будто между нами не было обронено ни  одного обидного слова. Я намекнул на это; он стал только еще сердечнее.  Казалось, он хотел освободиться от меня, быть снова со мной на равных. Он делал  вид, что ничего не помнит, через каждые два слова лез ко мне с уверениями в  дружбе; только в глазах его было что-то цеплявшееся за меня, словно он боялся  вновь потерять искусственно созданное чувство близости. Наконец он стал мне  противен. Я думал: «Неужели он полагает, что я это проглочу?» — и размышлял,  как нанести ему моральный удар. Я искал чего-нибудь пооскорбительней. Тут мне  вспомнилось, что Байнеберг утром сказал мне, что у него украли деньги.  Вспомнилось это совершенно невзначай. Но это вернулось. И у меня буквально  сперло дыхание. «Это может быть удивительно кстати», подумал я и невзначай  спросил его, сколько же у него еще денег. Расчет, который я на этом построил,  оправдался. «Кто же настолько глуп, чтобы несмотря ни на что давать тебе еще  деньги в долг?» — спросил я со смехом. «Гофмайер».    

Я прямо-таки задрожал от радости. За два часа до того  Гофмайер приходил ко мне и сам хотел занять денег. И то, что несколько минут  назад мелькнуло у меня в голове, вдруг стало действительностью. Так случайно, в  шутку, подумаешь: сгореть бы сейчас этому дому, а в следующий миг пламя уже  вздымается к небу…    

Я быстро еще раз перебрал все возможности, конечно,  уверенности тут быть не могло, но моего чувства мне было достаточно. И я  склонился к нему и сказал самым любезным тоном, так, словно мягко вгонял ему в  мозг тонкую заостренную пал очку: «Послушай, дорогой Базини, почему ты мне  врешь?» Когда я это говорил, глаза у него, казалось, испуганно бегали, но я  продолжал: «Кому-нибудь ты, может быть, и заморочишь голову, но я как раз не  тот человек. Ты же знаешь, у Байнеберга…» Он не покраснел и не побледнел,  казалось, будто он ждал, что сейчас разрешится какое-то недоразумение.  «Короче, — сказал я тогда, — деньги, из которых ты вернул мне долг,  ты сегодня ночью вытащил у Байнеберга из ящика».    

Я откинулся, чтобы проследить за его впечатлением. Он  побагровел; слова, которыми он давился, нагоняли ему на губы слюну; наконец он  обрел дар речи. Это был целый поток обвинений по моему адресу: как осмелился я  утверждать подобное, чем хоть сколько-нибудь оправдано такое гнусное  предположение; я только ищу ссоры с ним, потому что он слабее; я делаю это лишь  от досады, что после уплаты долга он от меня свободен; он обратится к классу… к  старостам… к директору; Бог свидетель его невиновности, и так далее до  бесконечности. Я уже и впрямь испугался, что поступил с ним несправеливо и  оскорбил его ни за что — до того к лицу был ему румянец; у него был вид  затравленного, беззащитного зверька. Но все же мне было невмоготу так сразу и  спасовать. Я удерживал насмешливую улыбку — по сути только от смущения, —  с которой слушал все его речи. Время от времени я кивал и спокойно говорил: «Но  я же знаю».    

Через некоторое время успокоился и он. Я продолжал  улыбаться. У меня было такое чувство, что одной этой улыбкой я могу превратить  его в вора, даже если он им еще не был. «А исправить ошибку, — думал  я, — всегда можно будет и позже».    

Еще через несколько минут, в течение которых он то и дело  украдкой поглядывал на меня, он вдруг побледнел. С лицом его произошла странная  перемена. Прежняя прямо-таки невинная миловидность исчезла, казалось, вместе с  румянцем. Лицо стало зеленоватым, мучнистым, разбухшим. Раньше я видел такое  только один-единственный раз — когда случайно проходил мимо по улице, при  задержании убийцы. Тот тоже расхаживал среди других людей, и по виду его ни о  чем нельзя было догадаться. Но когда полицейский положил руку ему на плечо, он  вдруг стал другим человеком. Его лицо изменилось, и глаза его, испуганные,  ищущие выхода, принадлежали уже физиономии висельника.    

Об этом напомнил мне изменившийся вид Базини. Теперь я знал  все и только ждал…    

Так оно и вышло. Я ничего больше не говорил, и Базини,  измученный молчанием, стал плакать и попросил у меня пощады. Он же взял деньги  только от нужды, не догадайся я об этом, он скоро вернул бы их, и никто ничего  не узнал бы. Не надо говорить, что он украл, он ведь просто тайком взял взаймы…  Он не мог продолжать из-за слез.    

А потом он снова начал умолять меня. Он готов повиноваться  мне, делать все, что я ни пожелаю, только бы я никому об этом не рассказывал.  За это он буквально предлагал мне себя в рабы, и смесь хитрости и жадного  страха, трепетавшая при этом в его глазах, была отвратительна. Я коротко обещал  ему подумать, как с ним поступить, но сказал, что это прежде всего дело  Байнеберга. Как нам, по-вашему, быть с ним?    

Рассказ Райтинга Тёрлес слушал молча, с закрытыми глазами.  Время от времени озноб пробирал его до кончиков пальцев, и в голове его мысли  бурно и беспорядочно всплывали рывками, как пузыри в кипящей воде. Говорят, что  так бывает с тем, кто в первый раз видит женщину, которой суждено завлечь его в  разрушительную страсть… Утверждают, что есть такое мгновение, когда сгибаешься,  собираешься с силами, затаиваешь дыхание, мгновение внешнего безмолвия над  напряженнейшей внутренней связью между двумя людьми. Никак нельзя сказать, что  происходит в это мгновение. Оно как бы тень, которую страсть отбрасывает перед  собой. Органическая тень; ослабление всех прежних напряжений и в то же время  состояние внезапной, новой связанности, в котором уже содержится все будущее;  инкубация, сведенная к остроте укола иголкой… А с другой стороны оно — ничто,  глухое, неопределенное чувство, слабость, страх…    

Так чувствовал это Тёрлес. То, что рассказал Райтинг о себе  и Базини, казалось ему, если он спрашивал себя об этом, незначительным.  Легкомысленный проступок и трусливая подлость со стороны Базини, за которыми  теперь наверняка последует какой-нибудь жестокий каприз Райтинга. Но, с другой  стороны, он, словно в тоскливом предчувствии, ощущал, что события приняли  теперь для него вполне личный оборот, и было в этом происшествии что-то, что  угрожало ему как острым ножом.    

Он представил себе Базини у Божены и огляделся в клетушке.  Стены ее, казалось, грозили ему, падали на него, словно бы кровавыми руками  тянулись к нему, револьвер двигался на своем месте туда-сюда…    

В смутном одиночестве его мечтаний впервые что-то упало, как  камень; это было вот здесь; тут ничего нельзя было поделать; это была  действительность. Вчера Базини был еще совершенно таким же, как он сам;  открылся люк, и Базини упал. В точности так же, как это описал Райтинг:  внезапная перемена, и человек — другой…    

И снова это как-то связалось с Боженой. Его мысли сотворили  кощунство. Гнилой, сладкий запах, которым от них повеяло, смутил его. И это  глубокое унижение, этот отказ от себя, эта покрытость тяжелыми, бледными,  ядовитыми листьями стыда, которую он видел в своих мечтах как бесплотное  далекое отражение в зеркале, — все это вдруг случилось с Базини.    

Есть, значит, что-то, с чем действительно надо считаться,  чего нужно остерегаться, что может вдруг выпрыгнуть из молчаливых зеркал  мыслей?..    

Но тогда возможно и все другое. Тогда возможны Райтинг и  Байнеберг. Возможна эта клетушка… Тогда возможно также, что из этого светлого,  дневного мира, который он только и знал до сих пор, есть какая-то дверь в  другой, глухой, бушующий, страстный, разрушительный мир. Что между теми людьми,  чья жизнь размеренно, как в прозрачном и прочном здании из стекла и железа,  протекает между конторой и семьей, и другими людьми, опустившимися,  окровавленными, развратно-грязными, блуждающими в лабиринтах, полных ревущих  голосов, не только существует какой-то переход, но их границы тайно и тесно  соприкасаются, так что их можно в любое мгновение переступить…    

И вопрос остается только один: как это совершается? Что  происходит в такое мгновение? Что с криком устремляется ввысь и что вдруг  угасает?..    

Таковы были вопросы, встававшие перед Тёрлесом. Они вставали  неясно, с сомкнутыми губами, окутанные каким-то глухим, неопределенным чувством  — то ли слабости, то ли страха.    

Но многие их слова, отрывочно и порознь, звучали, словно  издалека, в Тёрлесе и наполняли его робким ожиданием.    

В это мгновение раздался вопрос Райтинга.    

Тёрлес сразу заговорил. Он подчинился при этом какому-то  внезапному порыву, какому-то смущению. Ему казалось, что предстоит что-то  решающее, и он испугался этого надвигающегося, хотел уклониться, выиграть  время. Он заговорил, но в тот же миг почувствовал, что может сказать только  несущественное, что у его слов нет внутренней опоры и они вовсе не выражают  действительного его мнения… Он сказал:    

— Базини — вор.    

И определенное, твердое звучание этого слова было так  приятно ему, что он повторил его дважды.    

— …Вот. А таких наказывают… везде во всем мире. Надо  заявить об этом, удалить его из училища! Пусть исправляется на стороне, среди  нас ему уже не место!    

Но Райтинг сказал с выражением неприятного удивления:    

— Нет, зачем сразу доводить все это до крайности?    

— Зачем? Неужели, по-твоему, это не само собой  разумеется?    

— Отнюдь нет. Ты держишься так, словно вот-вот хлынет  серный дождь, чтобы всех нас уничтожить, если мы теперь оставим Базини в своей  среде. А дело-то не такое уж страшное.    

— Как можешь ты так говорить? Значит, с человеком,  который крал, который потом предложил тебе себя в служанки, в рабы, ты готов по-прежнему  вместе сидеть, вместе есть, вместе спать?! Я этого не понимаю. Нас ведь потому  и воспитывают совместно, что мы все принадлежим к одному и тому же обществу.  Разве тебе будет все равно, если тебе придется когда-нибудь служить в одном с  ним полку или в одном министерстве, если он будет вращаться в кругу тех же  семей, что и ты… может быть, ухаживать за твоей собственной сестрой?..    

— Ну, ты же преувеличиваешь! — засмеялся  Райтинг. — Как будто мы вступили в какое-то братство на всю жизнь! Что ж,  по-твоему, мы всегда будем носить на себе печать «Из интерната в В. Имеем  особые привилегии и обязательства»? Ведь позднее каждый из нас пойдет своим  путем, и каждый станет тем, кем он вправе стать, ибо на свете существует не  одно общество. Я хочу сказать, что нечего нам ломать себе голову над будущим. А  что касается настоящего, то я ведь не сказал, что мы должны сохранять с Базини  товарищеские отношения. Как-то уж удастся соблюдать дистанцию. Базини у нас в  руках, мы можем делать с ним что хотим, по мне, хоть оплевывай его два раза в  день — какое тут, если он это позволит, товарищество? А если взбунтуется, мы  всегда сможем его осадить… Перестань только думать, что между нами и Базини  есть что-то общее, кроме того, что его подлость доставляет нам удовольствие!    

Хотя Тёрлес вовсе не был уверен в своей правоте, он  продолжал упорствовать:    

— Слушай, Райтинг, почему ты так занят Базини?    

— Разве я занят им? Вот уж не знаю. Вообще-то у меня  никаких особых причин, конечно, нет. Вся эта история мне безразлична донельзя.  Меня злит только, что ты преувеличиваешь. Что у тебя в голове? Какой-то  идеализм, по-моему. Священная любовь к училищу или к справедливости. Ты не  представляешь себе, какой веет от этого скукой и образцовостью. Или, может  быть, — и Райтинг подозревающе подмигнул Тёрлесу, — у тебя есть  какая-то другая причина выставить Базини, и ты просто не хочешь признаться?  Какая-нибудь старая месть? Тогда скажи! Ведь если нужно, мы же действительно  можем воспользоваться этим удобным случаем.    

Тёрлес повернулся к Байнебергу. Но тот лишь ухмыльнулся.  Говоря, он потягивал длинный чубук, он сидел, по-восточному скрестив ноги, и  из-за своих оттопыренных ушей походил при этом неверном освещении на какого-то  странного идола.    

— По мне, делайте что хотите. Меня не волнуют ни эти  деньги, ни справедливость. В Индии его бы посадили на бамбуковый кол. Это было  бы по крайней мере удовольствие. Он дурак и трус, жалеть его нечего, и, право,  мне всю жизнь было в высшей степени безразлично, что случится с такими людьми.  Сами они ничтожны, а что еще может произойти с их душой, мы не знаем. Да  благословит Аллах ваш приговор!    

Тёрлес ничего не ответил. После того как Райтинг ему  возразил, а Байнеберг предоставил им решать дело без него, он выдохся. Он был  не в силах больше сопротивляться; он чувствовал, что у него уже нет никакого  желания остановить то неопределенное, надвигавшееся.    

Поэтому было принято предложение, которое внес теперь  Райтинг. Решили взять Базини пока под надзор, в известной мере под опеку, чтобы  тем самым предоставить ему возможность выпутаться. Отныне его доходы и расходы  подлежат строгой проверке, а его отношения с остальными будут зависеть от  разрешения троих.    

С виду это решение было очень корректным и доброжелательным,  «образцово скучным», как не сказал на этот раз Райтинг. Ведь каждый, не  признаваясь в том себе чувствовал, что сейчас устанавливается какое-то  промежуточное положение. Райтинг не отказался бы от продолжения этой истории,  ибо она доставляла ему удовольствие, но, с другой стороны, ему еще не было  ясно, какой дальнейший оборот дать ей. А Тёрлес от одной мысли, что теперь ему  придется ежедневно иметь дело с Базини, чувствовал себя парализованным.    

Когда он недавно произнес слово «вор», ему на миг стало  легче. Он как бы выставлял наружу, отодвигал от себя то, что кипело внутри у  него.    

Но вопросов, которые сразу же затем возникли опять, это  простое слово решить не могло. Теперь, когда от них уже не нужно было  уклоняться, они стали яснее.    

Тёрлес переводил взгляд от Райтинга к Байнебергу, закрывал  глаза, повторял про себя принятое решение, опять поднимал глаза… Он ведь и сам  не знал уже, это только его фантазия, которая ложится на все огромным кривым  стеклом, или это правда и все действительно так жутко, как ему увиделось. И  только Байнеберг с Райтингом ничего не знали об этих вопросах? Хотя они-то как  раз с самого начала вполне освоились в этом мире, который ему сейчас вдруг  впервые показался таким чужим?    

Тёрлес боялся их. Но боялся лишь так, как боятся великана,  зная, что он слеп и глуп…    

Но одно не подлежало сомнению: он был сейчас гораздо дальше,  чем еще четверть часа назад. Возможность поворота назад миновала. Появилось  тихое любопытство — что же будет, после того как он против своей воли остался.  Все, что шевелилось в нем, скрывала еще темнота, но его уже тянуло вглядеться в  лики этой темени, которой другие не замечали. Легкий озноб примешивался к этой  тяге. Словно теперь над его жизнью всегда будет висеть серое, пасмурное небо —  с большими тучами, огромными, меняющимися фигурами и все новым вопросом: это  чудовища? это только тучи?    

И вопрос это лишь для него! Как что-то тайное, чуждое  Другим, запретное…    

Так в первый раз начал Базини приближаться к тому значению,  которое ему суждено было поздне приобрести в жизни Тёрлеса.    

На следующий день Базини был взят под опеку.    

Не без некоторой торжественности. Воспользовались утренним  часом, пропустив урок гимнастики, проходивший на большой лужайке в парке.    

Райтинг произнес своего рода речь. Не то чтобы краткую. Он  указал Базини на то, что тот проиграл свою жизнь, что вообще-то его следовало  бы выдать и лишь по особой милости его пока избавляют от позора карательного  отчисления.    

Затем ему были сообщены особые условия. Контроль над их  исполнением взял на себя Райтинг.    

Базини был во время всей этой процедуры очень бледен, но не  сказал ни одного слова, и по лицу его нельзя было определить, что происходило у  него в душе.    

Тёрлесу эта сцена казалась то очень безвкусной, то очень  значительной.    

Байнеберг обращал больше внимания на Райтинга, чем на  Базини.    

В течение следующих дней о происшествии, казалось, почти  забыли. Райтинга, кроме как на уроках и во время еды, не было видно. Байнеберг  был молчаливее чем когда-либо, а Тёрлес все отгонял мысли об этой истории.    

Базини вращался среди товарищей как ни в чем не бывало.    

Он был чуть выше Тёрлеса ростом, но сложения очень хилого, у  него были мягкие, медлительные движения и женственные черты лица. Смышленостью  он не отличался, в фехтовании и гимнастике был одним из последних, но была в  нем какая-то милая, кокетливая приятность.    

К Божене он в свое время захаживал, только чтобы играть  мужчину. Настоящее вожделение при его отсталости в развитии было ему, конечно,  чуждо.    

Он просто считал своей непременной обязанностью, необходимой  данью порядку источать аромат галантного опыта. Прекрасней всего был для него  тот миг, когда он уходил от Божены и все было позади, ибо ничего, кроме наличия  воспоминаний, ему не было нужно.    

Бывало, он и лгал из тщеславия. Так, после каникул он всегда  возвращался с сувенирами маленьких приключений — лентами, локонами,  записочками. Но когда он однажды привез в своем чемодане подвязку, милую,  маленькую, душистую, небесной голубизны, а потом выяснилось, что принадлежала  она не кому иному, как его собственной двенадцатилетней сестре, над ним немало  глумились из-за этого смешного бахвальства.    

Нравственная неполноценность, в нем обнаруживавшаяся, и его  глупость были одного происхождения. Он не способен был сопротивляться никакому  наитию, и последствия этого всегда поражали его. В этом он походил на тех  женщин с миленькими кудряшками на лбу, что понемногу подсыпают яд в пищу  супругу, а потом в ужасе удивляются незнакомым, суровым словам прокурора и  смертному приговору.    

Тёрлес избегал его. Благодаря этому постепенно прошел и тот  глубинный испуг, который как бы под корнями его мыслей охватил и потряс его в  первый миг. Вокруг Тёрлеса все снова становилось на свои места; изумление  проходило и делалось с каждым днем нереальнее, как следы сна, которые не могут  утвердиться в действительном, осязаемом, освещенном солнцем мире.    

Чтобы еще сильнее закрепить это состояние, он сообщил обо  всем в письме родителям. Только о том, что сам при этом почувствовал, он  умолчал.    

Он снова пришел к той точке зрения, что лучше всего при  следующем случае добиться удаления Базини из училища. Он не мог представить  себе, чтобы его родители думали об этом иначе. Он ждал от них строгого,  брезгливого осуждения Базини, ждал, что они, так сказать, смахнут его кончиками  пальцев, как нечистое насекомое, которое нельзя терпеть вблизи их сына.    

Ничего подобного не оказалось в письме, полученном им в  ответ. Родители добросовестно потрудились и как люди разумные взвесили все  обстоятельства, насколько таковые можно было представить себе по неполным,  отрывочным сведениям того торопливого письма. Из их ответа следовало, что они  предпочитали судить как можно снисходительнее и сдержаннее, тем более что в  описании сына не исключены были всякие преувеличения, вызванные юношеским  негодованием. Поэтому они одобряли решение дать Базини возможность исправиться  и полагали, что из-за одного небольшого проступка нельзя человеку сразу ломать  судьбу. Тем более что — и это они, понятно, подчеркивали особенно — речь тут  идет не о сложившихся людях, а пока еще неустойчивых, развивающихся характерах.  На всякий случай с Базини надо, конечно, держаться сурово и строго, но  проявлять доброжелательность и стараться исправить его.    

Это они подкрепляли целым рядом примеров, хорошо известных  Тёрлесу. Ведь он прекрасно помнил, как в первые годы ученья, когда дирекция еще  любила применять драконовские методы и строго ограничивала карманные деньги,  многие часто не удерживались и выпрашивали у более счастливых из тех  прожорливых малышей, которыми все они были, часть их бутерброда с ветчиной или  еще что-нибудь. Сам он тоже не всегда бывал свободен от этого, хотя и прятал  свой стыд, ругая злобную, пакостную дирекцию. И не только возрасту, но и  строгодобрым родительским увещаниям был он обязан тем, что постепенно научился  с гордостью преодолевать подобные слабости.    

Но сегодня все это не оказало воздействия.    

Он признавал, что родители во многих отношениях правы, да и  знал, что совсем верно на расстоянии судить невозможно; однако в их письме не  хватало, казалось, чего-то куда более важного, не хватало понимания того, что  случилось что-то бесповоротное, что-то такое, что среди людей известного круга  происходить вообще не должно. Отсутствовали изумление и смущение. Они говорили  так, словно это обычное дело, которое нужно уладить с тактом, но без особого  шума. Пятно, такое же некрасивое, но неизбежное, как естественная потребность.  Ни тени более личного, встревоженного отношения, точно так же, как у Байнеберга  и Райтинга.    

Тёрлес мог бы принять к сведению это. Но вместо этого он  изорвал письмо в клочья и сжег его. Впервые в жизни он позволил себе такую  непочтительность.    

В нем была вызвана реакция, противоположная желаемой. В  противоположность простому взгляду, который ему навязывали, ему сразу снова  пришла на ум проблематичность, сомнительность проступка Базини. Качая головой,  он сказал себе, что об этом еще надо подумать, хотя не мог точно объяснить себе  почему…    

Особенно странно получалось, когда он перебирал это скорее в  мечтах, чем в размышлениях. Тогда Базини представал ему понятным, обыденным,  четко очерченным, таким, каким мог видеться его, Тёрлеса, родителям и друзьям;  а в следующее мгновение тот исчезал и вновь возвращался, возвращался снова и  снова маленькой, совсем маленькой фигуркой, которая временами вспыхивала на  глубоком, очень глубоком фоне…    

И вот однажды ночью — было очень поздно, и все уже спали —  Тёрлеса разбудили.    

У его кровати сидел Байнеберг. Это было так необычно, что он  сразу почувствовал что-то особенное.    

— Вставай. Но не шуми, чтобы нас никто не заметил. Мы  поднимемся, мне надо тебе кое-что рассказать.    

Тёрлес наспех оделся, накинул шинель и сунул ноги в ночные  туфли.    

Наверху Байнеберг с особой старательностью восстановил все  заграждения, затем приготовил чай.    

Тёрлес, еще не полностью высвободившийся из пут сна, с  удовольствием вбирал в себя золотисто-желтое душистое тепло. Он устроился в  уголке, сжавшись в комок, в ожидании чего-то необычайного.    

Наконец Байнеберг сказал:    

— Райтинг обманывает нас.    

Тёрлес не испытал никакого удивления; чем-то само собой  разумеющимся показалось ему, что дело это получило такое продолжение; он чуть  ли не ждал этого. Совершенно непроизвольно он сказал:    

— Так я и думал!    

— Вот как? Думал? Но заметил-то вряд ли что-нибудь? Это  было бы на тебя непохоже.    

— Во всяком случае, мне ничего не бросалось в глаза. Да  и не интересовался я этим больше.    

— Но зато я глаз не спускал. Я с первого же дня не  доверял Райтингу. Ты же знаешь, что Базини вернул мне деньги. А из каких,  по-твоему, капиталов? Из своих собственных?.. Нет.    

— И, по-твоему, Райтинг тоже в этом замешан?    

— Конечно.    

В первое мгновение Тёрлес не подумал ничего другого, кроме  того, что и Райтинг втянулся в такое дело.    

— По-твоему, значит, Райтинг так же, как и Базини?..    

— Да что ты! Райтинг просто дал Базини нужную сумму из  собственных денег, чтобы тот рассчитался со мной.    

— Но я не вижу никакой причины для этого.    

— Я тоже долгое время не мог увидеть. Но и ты,  наверное, обратил внимание на то, что Райтинг с самого начала всячески  заступался за Базини. Ты ведь был тогда совершенно прав: действительно,  естественней всего было бы, если бы этот малый вылетел. Но я тогда нарочно не  поддержал тебя, потому что подумал: надо поглядеть, что тут еще замешано. Я и  правда точно не знаю, были ли у него вполне ясные намерения уже тогда или он  только хотел подождать, когда Базини будет у него в руках раз навсегда. Во  всяком случае, я знаю, как обстоит дело сегодня.    

— Ну?    

— Погоди, это так быстро не расскажешь. Ты же знаешь  историю, которая случилась в училище четыре года назад?    

— Какую историю?    

— Ну, ту самую!    

— Очень приблизительно. Знаю только, что тогда из-за  каких-то гадостей разразился скандал и многих в наказание выгнали.    

— Да, это я и имею в виду. Подробности я узнал как-то  на каникулах от одного человека из того класса. У них был один смазливый  мальчишка, в которого многие из них были влюблены. Ты же знаешь это, ведь такое  случается каждый год. Но они зашли тогда слишком далеко.    

— Как?    

— Ну… как?! Не задавай таких глупых вопросов! И то же  самое делает Райтинг с Базини!    

Тёрлес понял, что происходило между теми двумя, и у него  запершило в горле, словно там был песок.    

— Никак не ожидал этого от Райтинга.    

Он не нашел ничего лучшего, чем эти слова. Байнеберг пожал  плечами.    

— Он думает, что может обманывать нас.    

— Он влюблен?    

— Нисколько. Не такой он дурак. Это его развлекает, ну,  может быть, возбуждает.    

— А Базини?    

— Этот-то?.. Ты не замечал, как он обнаглел в последнее  время? Меня он и слушать уже не хочет. Только и знает: Райтинг да Райтинг,  словно тот его личный святойзаступник. Лучше, решил он, наверное, терпеть все  от одного, чем что-то от каждого. А Райтинг, конечно, обещал ему защищать его,  если тот будет подчиняться ему во всем. Но они просчитались, и я еще проучу  Базини.    

— Как ты узнал это?    

— Я один раз пошел за ними.    

— Куда?    

— На чердак, тут рядом. Райтинг взял у меня ключ от  другого входа. Тогда я пришел сюда, осторожно открыл дыру и прокрался к ним.    

В тонкой стенке-перегородке, отделявшей эту каморку от  чердака, был пробит лаз как раз такой ширины, чтобы мог протиснуться человек.  Это отверстие должно было служить на случай тревоги запасным выходом и обычно  закладывалось кирпичами.    

Наступила длинная пауза, во время которой слышно было  только, как тлеет табак.    

Тёрлес был неспособен думать; он видел… Он вдруг увидел за  своими закрытыми глазами какое-то неистовое коловращение событий… людей; людей  в резком освещении, с яркими пятнами света и подвижными, глубоко вкопанными  тенями; лица… лицо; улыбка. Взмах ресниц. Трепет кожи; он увидел людей такими,  какими никогда еще не видел, никогда еще не ощущал их. Но видел он их не видя,  без образов, без картин; так, словно видела их только его душа; они были так  отчетливы, что его тысячекратно пронзала их убедительность, но, словно  останавливаясь на неодолимом пороге, они отступали, как только он искал слова,  чтобы овладеть ими.    

Он должен был спрашивать дальше. Его голос дрожал.    

— И ты видел?    

— Да.    

— А… каков был Базини?    

Но Байнеберг промолчал, и снова слышно было лишь беспокойное  шуршанье папирос. Не скоро заговорил Байнеберг снова:    

— Я обдумал это дело со всех сторон, а ты знаешь, что в  таких вещах я смыслю. Что касается Базини, то его, я полагаю, жаль не будет ни  в каком случае. Выдадим ли мы его, поколотим ли или даже удовольствия ради  замучим до смерти. Ведь я не могу представить себе, чтобы в замечательном  мировом механизме такой человек что-либо значил. Он мне кажется созданным чисто  случайно, вне ряда. То есть он, вероятно, должен что-то значить, но наверняка  что-то столь же неопределенное, как какой-нибудь червяк или камешек на дороге,  о котором мы не знаем, пройти ли нам мимо него или его растоптать. А это все  равно что ничего. Ведь если мировая душа хочет, чтобы одна из ее частей  осталась в сохранности, она выражается яснее. Тогда она говорит «нет» и  оказывает сопротивление, она заставляет нас пройти мимо червя, а камню придает  такую твердость, что без инструмента мы его не можем разбить. Ведь прежде чем  мы принесем инструмент, она окажет противодействие множеством мелких, упрямых  сомнений, а если мы преодолеем и их, то, значит, дело это с самого начала имело  другое значение.    

У человека она эту твердость закладывает в его характер, в  его сознание, что он человек, в его чувство ответственности за то, что он часть  мировой души. Потеряв это сознание, человек теряет самого себя. А потеряв  самого себя и от себя отказавшись, человек теряет то особенное, то  существенное, ради чего природа создала его человеком. И никогда нельзя быть  так уверенным, как в этом случае, что имеешь дело с чем-то ненужным, с пустой  формой, с чем-то, давно покинутым мировою душой.    

Тёрлес не почувствовал противоречия. Да и слушал он  довольно-таки невнимательно. До сих пор у него не было повода для таких  метафизических размышлений, и он никогда не задумывался о том, как человеку с  байнеберговским умом могло подобное прийти в голову. Весь этот вопрос вообще не  возникал еще на горизонте его жизни.    

Потому он и не силился проверять смысл байнеберговских рассуждений;  он слушал их вполуха.    

Он только не понимал, как можно так размахиваться. В нем все  дрожало, и дотошность, с какой Байнеберг притаскивал свои мысли бог весть куда,  казалась ему смешной, неуместной, вызывала у него нетерпение. Но Байнеберг  спокойно продолжал:    

— С Райтингом же дело обстоит совершенно иначе. Он тоже  в руках у меня из-за своего поступка, но его судьба мне, конечно, не так  безразлична, как судьба Базини. Ты знаешь, состояние у его матери небольшое.  Если его исключат из училища, на всех его планах надо поставить крест. Отсюда  он может достичь чего-то, а так возможностей для этого у него будем немного. И  Райтинг меня никогда не любил… понимаешь?.. он ненавидел меня… пытался прежде  вредить мне где только мог… думаю, он и сегодня был бы рад избавиться от меня.  Видишь теперь, чего я только не смогу сделать, обладая этой тайной?..    

Тёрлес испугался. Но так странно, словно судьба Райтинга  касалась его самого. Он испуганно посмотрел на Байнеберга. Тот прищурил глаза,  превратив их в щелки, и показался ему жутким, большим пауком в паутине,  спокойно подстерегающим свою жертву. Последние его слова звучали в ушах Тёрлеса  холодно и отчетливо, как фразы диктанта.    

Он не вникал в предшествовавшее, он знал только: теперь  Байнеберг опять говорит о своих идеях, которые к данному случаю никакого  отношения не имеют… И вот он уже не понимал, как это вышло.    

Ткань, тянувшаяся откуда-то извне, из отвлеченного, наверно,  вдруг с невероятной скоростью сжалась. Ибо вдруг она стала конкретной,  реальной, живой, и в ней дергалась голова… с затянутой на горле петлей.    

Он отнюдь не любил Райтинга, но он вспомнил сейчас милую,  дерзкую беззаботность, с какой тот затевал всякие интриги, и Байнеберг,  спокойно и с ухмылкой стягивавший вокруг того свои многосложные, серые,  отвратительные хитросплетения, показался ему по контрасту гнусным.    

Непроизвольно Тёрлес прикрикнул на него:    

— Ты не смеешь использовать это против него.    

Сыграло роль, вероятно, и его всегдашнее тайное отвращение к  Байнебергу.    

Но Байнеберг сам сказал, поразмыслив:    

— Да и зачем?! Его было бы действительно жаль. Мне он  отныне и так не опасен, а он все-таки человек слишком стоящий, чтобы дать ему  споткнуться на такой глупости.    

Так было покончено с этой частью дела. Но Байнеберг  продолжал говорить, вновь обратившись теперь к судьбе Базини:    

— Ты все еще полагаешь, что мы должны выдать Базини?    

Но Тёрлес не ответил. Он хотел послушать Байнеберга, чьи  слова звучали для него как гул шагов над полостью подкопа, и он хотел  насладиться этим состоянием.    

Байнеберг продолжал излагать свои мысли:    

— Я думаю, мы пока сохраним его для себя и накажем  сами. Ведь наказать его нужно хотя бы уже за его наглость. Начальство его самое  большее исключило бы и написало бы в придачу длинное письмо его дяде. Ты ведь  примерно знаешь, как это делается официально. Ваше превосходительство, Ваш  племянник потерял самообладание… сбился с пути… возвращаем его Вам… надеемся,  что Вам удастся… путь исправления… пока, однако, невозможно среди других… и  т. д. Разве такой случай представляет для них интерес или ценность?    

— А какая в нем ценнность для нас?    

— Какая ценность? Для тебя, может быть, никакой, ибо ты  станешь когда-нибудь надворным советником или будешь писать стихи — тебе это, в  общем, не нужно, ты, может быть, даже боишься этого. Но свою жизнь я представляю  себе иначе.    

На этот раз Тёрлес прислушался.    

— Для меня Базини имеет ценность — даже очень большую.  Понимаешь — ты просто отпустил бы его на все четыре стороны и вполне успокоился  бы на том, что он — скверный человек. — Тёрлес подавил улыбку. — На  этом ты ставишь точку, потому что у тебя нет ни таланта, ни интереса учиться на  таком деле. А у меня этот интерес есть. Когда человеку предстоит мой путь, надо  смотреть на людей совершенно иначе. Поэтому я хочу Базини сохранить для себя,  чтобы на нем поучиться.    

— Но как ты собираешься его наказать?    

Байнеберг мгновение помешкал с ответом, словно обдумывал  ожидаемый эффект. Затем он сказал осторожно и замедленно:    

— Ты ошибаешься, если думаешь, что мне так важно  наказать. Правда, в конечном счете это тоже можно будет назвать наказанием для  него… но, чтобы не рассусоливать, я задумал нечто другое, я хочу… ну, скажем…  помучить его.    

Тёрлес поостерегся сказать что-либо. Он еще ясно не видел,  но чувствовал, что все это выходит так, как и должно было — внутренне — для  него выйти. Байнеберг, не узнав, какое действие оказали его слова, продолжал:    

— Не пугайся, не так это страшно. Ведь прежде всего,  как я тебе объяснил, с Базини считаться не надо. Решение мучить его или  пощадить зависит только от нашей потребности в том или в другом. От внутренних  причин. У тебя они есть? Все, что ты говорил тогда насчет морали, общества и  так далее, конечно, не в счет. Надеюсь, ты и сам в это не верил. Ты, значит,  надо полагать, индифферентен. Но все же ты можешь еще отстраниться от всего этого,  если не хочешь ничем рисковать.    

Мой путь, однако, ведет не назад и не мимо, а в самую точку.  Так надо. Райтинг тоже не отступится, ибо и для него это особенно ценно — иметь  кого-то целиком в своей власти и упражняться, обращаясь с ним, как с орудием.  Он хочет властвовать, и с тобой он поступил бы в точности так же, как с Базини,  если бы дело случайно коснулось тебя. Для меня же речь идет о еще большем.  Почти об обязанности перед самим собой. Как бы мне объяснить тебе эту разницу  между нами? Ты знаешь, как почитает Райтинг Наполеона; так вот, человек,  который мне нравится больше всех, скорее походит на какого-нибудь философа,  какого-нибудь индийского святого. Райтинг принес бы Базини в жертву и не  испытал бы при этом ничего, кроме интереса. Он раскромсал бы его нравственно,  чтобы узнать, к чему нужно быть готовым при таком предприятии. И, как я уже  сказал, тебя или меня в точности так же, как Базини, без всяких переживаний. А  у меня, как и у тебя, есть определенное ощущение, что и Базини в конце концов  человек. Совершаемая жестокость оставляет какую-то рану и во мне тоже. Но как  раз об этом и идет речь! Поистине о жертве! Понимаешь, я тоже связан двумя  нитями. Той первой, неопределенной, что вопреки моему ясному убеждению  привязывает меня к сочувственному бездействию, но и второй, уходящей к моей  душе, к сокровенному опыту и привязывающей меня к космосу. Такие люди, как  Базини, говорил я тебе уже раньше, ничего не значат — это пустая, случайная  форма. Настоящие люди — это лишь те, что могут проникнуть в самих себя,  космические люди, которые в состоянии погрузиться в глубины своей связи с  великим вселенским процессом. Закрыв глаза, они творят чудеса, потому что умеют  пользоваться всей силой мира, которая точно так же внутри их, как и вне их. Но  все люди, следовавшие до этих глубин за второй нитью, должны были прежде  порвать первую. Я читал об ужасных искупительных жертвах просветленных монахов,  да и тебе не совсем неведомы средства индийских святых. Все жестокие вещи, при  этом творящиеся, имеют одну лишь цель — умертвить жалкие, направленные вовне  желания, ибо все они, будь то тщеславие, голод, радость или сочувствие, только  уводят от того огня, который каждый способен в себе пробудить.    

Райтинг знает лишь внешнее, я же следую за второй нитью.  Сейчас у него, на взгляд каждого, преимущество, ибо мой путь медленнее и  надежнее. Но я могу одним махом обогнать его, как какого-нибудь червя.  Понимаешь, утверждают, будто мир управляется механическими законами, которые  нельзя изменить… Это совершенно неверно, это сказано только в учебниках!  Внешний мир, действительно, упрям, и повлиять на его так называемые законы до  какой-то степени нельзя, но все же бывали на свете люди, которым этом  удавалось. Это сказано в священных, не раз проверенных книгах, о которых  большинство просто не знает. Оттуда я знаю, что бывали на свете люди, которые  могли одним лишь усилием воли приводить в движение камни, воздух и воду, люди,  перед чьей молитвой не могла устоять никакая земная сила. Но и это лишь внешние  триумфы духа. Ибо для того, кому вполне удается увидеть свою душу, исчезает его  телесная жизнь, которая только случайна; в книгах сказано, что такие люди  входили прямо в высшее царство души.    

Байнеберг говорил совершенно серьезно, сдерживая волнение.  Тёрлес все еще почти не раскрывал глаз; он чувствовал, как до него долетает  дыхание Байнеберга, и впивал его как удушливый наркотик. Между тем Байнеберг  заканчивал свою речь:    

— Теперь тебе ясно, о чем для меня идет речь. То, что  внушает мне отпустить Базини, идет от низменного, внешнего. Ты можешь этому  подчиниться. Для меня это предрассудок, от которого я должен избавиться, как и  от всего, что сбивает меня с пути к моей внутренней сути.    

Что мне будет трудно мучить Базини — то есть унизить его,  подавить, отдалить от себя, — это как раз и хорошо. Это потребует жертвы.  Это подействует очищающе. Я обязан перед собой ежедневно постигать на его  примере, что сама по себе принадлежность к роду человеческому решительно ничего  не значит — это просто дурачащее, внешнее сходство.    

Тёрлес понял не все. Только у него снова возникло ощущение,  что какая-то невидимая петля вдруг стянулась в осязаемый, смертельный узел. В  нем отдавались эхом последние слова Байнеберга. «Просто дурачащее, внешнее  сходство», — повторял он про себя. Это как будто подходило и к его отношению  к Базини. Не в таких ли видениях состояло странное очарование, которое от того  исходило? Не в том ли просто, что он, Тёрлес, не мог вдуматься в него и потому  всегда видел его в каких-то неопределенных обличьях? Не маячило ли, когда он  только что представил себе Базини, за его, Базини, лицом второе, расплывчатое?  Осязаемо похожее, хотя это сходство ни на чем на основывалось?    

Вот почему, вместо того чтобы задуматься о крайне странных  намерениях Байнеберга, Тёрлес, полуоглушенный новыми, необыкновенными впечатлениями,  пытался разобраться в себе. Он вспомнил вечер, перед тем как узнал о проступке  Базини. Уже тогда, собственно, эти видения были. Всегда бывало что-то, с чем  его мысли не могли справиться. Что-то, казавшееся очень простым и очень  неведомым. Он видел картины, которые, однако, картинами не были. У тех лачуг, и  даже тогда, когда он сидел с Байнебергом в кондитерской.    

Везде было сходство и в то же время непреодолимое  несходство. И эта игра, эта тайна, совершенно личная перспектива его волновала.    

И сейчас один человек присвоил себе это. Все это сейчас  воплотилось, стало реальным в одном человеке. Тем самым вся эта странность  перешла на этого человека. Тем самым она вышла из фантазии в жизнь и стала  опасной.    

Волнения эти утомили Тёрлеса, его мысли цеплялись друг за  друга уже некрепко.    

У него только и осталось в памяти, что он не должен  выпускать этого Базини, что тому назначено сыграть какую-то важную и уже неясно  осознанную роль и для него.    

Среди этих мыслей он удивленно качал головой, когда думал о  словах Байнеберга. Он тоже?..    

Не может же он искать того же, что я, и все-таки верное  обозначение этому нашел именно он…    

Тёрлес больше мечтал, чем думал. Он уже не был в состоянии  отличить свою психологическую проблему от фантазий Байнеберга. У него было в итоге  только одно чувство — что вокруг все туже затягивается огромная петля.    

Разговор дальше не шел. Они погасили свет и осторожно  пробрались назад в дортуар.    

Следующие дни никакого решения не принесли. В школе было  много дел, Райтинг осторожно избегал оставаться в одиночестве, да и Байнеберг  уклонялся от возобновления разговора.    

Так в эти дни получилось, что случившееся, как прегражденный  поток, глубже впиталось в Тёрлеса и дало его мыслям направление, изменить  которое уже нельзя было.    

Намерение удалить Базини ушло поэтому окончательно. Тёрлес  теперь впервые чувствовал сосредоточенность целиком на себе самом и уже ни о  чем другом не в силах был думать. Божена тоже стала ему безразлична, прежние  его чувства к ней стали для него фантастическим воспоминанием, на место  которого пришло теперь что-то серьезное.    

Правда, это серьезное казалось не менее фантастическим.    

Занятый своими мыслями, Тёрлес в одиночестве вышел погулять  в парк. Время было полуденное, и солнце поздней осени ложилось бледными  воспоминаниями на лужайки и дорожки. Не имея из-за своего беспокойства охоты до  дальних прогулок, Тёрлес просто обошел здание и у подножия почти глухой боковой  стены бросился в жухлую, шуршащую траву. Над ним простиралось небо сплошь той  блеклой болезненной голубизны, что свойственно осени, и по нему неслись  маленькие, белые, густые облачка.    

Тёрлес долго лежал, вытянувшись на спине, и, жмурясь,  рассеянно-мечтательно глядел в пространство между оголяющимися верхушками двух  стоявших перед ним деревьев.    

Он думал о Байнеберге; какой это странный, однако, человек!  Его слова были бы уместны в каком-нибудь ветшающем индийском храме, среди  жутковатых идолов и колдовских змей в глубоких укрытиях; но к чему они днем, в  интернате, в современной Европе? И все же, после того как эти слова целую  вечность тянулись бесконечной, неоглядной, с тысячами извилин дорогой,  казалось, что они вдруг вышли к осязаемой цели…    

И вдруг он заметил — и у него было такое чувство, что это  случилось впервые, — как, в сущности, высоко небо.    

Это было как испуг. Как раз над ним светился маленький  голубой, невыразимо глубокий зазор между облаками.    

У него было такое чувство, что туда можно взобраться по  длинной-длинной лестнице. Но чем дальше он проникал туда, поднимаясь глазами,  тем глубже отступал голубой, светящийся грунт. И все же казалось, что его можно  достичь и задержать взглядом. Это желание стало мучительно сильным.    

Казалось, донельзя напряженное зрение метало, как стрелы,  взгляды в просвет между облаками, и как бы далеко оно ни метило, всегда выходил  маленький недолет.    

Об этом Тёрлес и задумался; он старался оставаться как можно  спокойнее и разумнее. «Конечно, конца нет, — говорил он себе, — так  оно и уходит все дальше, дальше и дальше, в бесконечность». Он не спускал глаз  с неба и повторял это про себя, словно надо было испытать силу какой-то формулы  заклинания. Но безуспешно; слова ничего не выражали, или, вернее, выражали  что-то совсем другое, словно говорили хоть и о том же предмете, но о какой-то  другой, неведомой, безразличной стороне.    

«Бесконечность»! Тёрлес знал это слово по курсу математики.  Он никогда не представлял себе за этим ничего особенного. Оно то и дело  повторялось: кто-то когда-то его изобрел, и с тех пор с его помощью можно  производить вычисления так же надежно, как с помощью чего-то твердого. Оно было  тем, что оно значило при вычислении; а сверх того Тёрлес никогда ничего не  искал.    

И тут его словно молнией пронзило чувство, что в этом слове  есть что-то до ужаса успокоительное. Оно предстало ему укрощенным понятием, с  которым он ежедневно проделывал свои маленькие фокусы и с которого вдруг спали  оковы. Что-то, выходящее за пределы разума, дикое, разрушительное было,  казалось, усыплено работой каких-то изобретателей, а сейчас вдруг проснулось и  стало опять ужасным. В этом вот небе оно вживе стояло над ним, и угрожало, и  издевалось.    

Наконец он закрыл глаза, потому что это зрелище было для  него мукой.    

Когда его вскоре, прошуршав по увядшей траве, разбудил порыв  ветра, он почти не чувствовал своего тела, а от ног вверх текла приятная  прохлада, удерживавшая его члены в состоянии сладостной лености. К его прежнему  испугу прибавилось теперь что-то мягкое и усталое. Он все еще чувствовал, как  на него глядит огромное и молчаливое небо, но он вспомнил теперь, сколь часто  бывало у него уже раньше подобное ощущение, и, словно между бодрствованием и  сном, он перебирал эти воспоминания и чувствовал себя оплетенным их связями.    

Тут было прежде всего то воспоминание детства, в котором  деревья стояли строго и молчаливо, как заколдованные люди. Уже тогда он,  видимо, ощутил то, что всегда возвращалось позже. Даже в тех мыслях у Божены  было что-то от этого, что-то особое, вещее, большее, чем их значение. И то  мгновение тишины в саду перед окнами кондитерской, прежде чем опустились темные  покрывала чувственности, было таким. И часто Байнеберг с Райтингом на какой-то  миг становились чем-то чужим и нереальным; и, наконец, Базини? Мысль о  происходившем с Базини совсем разорвала Тёрлеса надвое; она была то разумной и  обыденной, то полной того пронизанного образами безмолвия, которое было общим  для всех этих ощущений, которое мало-помалу просачивалось в восприятие Тёрлеса  и теперь вдруг потребовало, чтобы к нему, безмолвию, относились как к чему-то  реальному, живому; точно так же, как прежде мысль о бесконечности.    

Тёрлес почувствовал, что оно охватило его со всех сторон.  Как далекие, темные силы, оно грозило уже с давних пор, но он инстинктивно  отступал и лишь время от времени касался этого робким взглядом. А теперь  какой-то случай, какое-то событие заострили его внимание и на это направили, и  теперь, словно по какому-то мановению, это врывалось со всех сторон; нагоняя с  собой огромное смятение, которое каждый миг по-новому распространял дальше.    

Это накатилось на Тёрлеса, словно безумие — ощущать вещи,  явления и людей как что-то двусмысленное. Как что-то, силой каких-то  изобретателей привязанное к безобидному, объясняющему слову, и как что-то  совершенно неведомое, грозящее оторваться от него в любое мгновение.    

Конечно — на все есть простое, естественное объяснение, и  Тёрлесу оно тоже было известно, но, к его пугливому изумлению, оно, казалось  ему, срывало лишь самую внешнюю оболочку, не обнажая сути, которую Тёрлес,  словно сверхъестественным зрением, всегда видел мерцающей под этой  поверхностью.    

Так лежал Тёрлес, весь оплетенный воспоминаниями, из которых  неведомыми цветами вырастали странные мысли. Те мгновения, которых никто не  забывает, ситуации, где кончается та связь, благодаря которой обычно наша жизнь  без пробелов отражается в нашем разуме, словно жизнь и разум текут рядом, параллельно  и с одинаковой скоростью — они сомкнулись друг с другом смущающе плотно.    

Воспоминание об ужасно тихом, печальном по краскам безмолвии  иных вечеров сменилось внезапно жарким, дрожащим беспокойством летнего дня,  которое однажды обожгло ему душу, словно по ней прошмыгнула стая переливчатых  ящериц.    

Затем ему вспомнилась улыбка того маленького князя… взгляд…  движение… — тогда, когда они внутренне покончили друг с другом, —  какими тот разом и мягко освободился от всего, чем связывал его Тёрлес, и, освободившись,  уходил в новую, неведомую даль, которая — словно сжавшись в жизнь одной  неописуемой секунды — неожиданно открылась ему. Здесь снова пришли воспоминания  о лесе — среди полей. Затем молчаливая картина в темнеющей комнате дома,  позднее напомнившая ему вдруг потерянного друга. Вспомнились слова какого-то  стихотворения…    

Есть и другие вещи, где между ощущением и пониманием царит  эта несопоставимость. Всегда, однако, то, что в какой-то миг узнается нами  безучастно и без вопросов, становится непонятным и запутанным, когда мы  пытаемся цепью мыслей скрепить это и сделать прочным своим достоянием. И то,  что выглядит великим и нечеловечным, пока наши слова тянутся к этому издалека,  становится простым и теряет что-то беспокоящее, как только оно входит в наше бытие.    

И у всех этих воспоминаний оказалась поэтому вдруг одна и та  же общая тайна. Словно составляя одно целое, они встали перед ним до  осязаемости отчетливо.    

В свое время их сопровождало какое-то темное чувство, на  которое он прежде не очень-то обращал внимание.    

Именно оно заботило его теперь. Ему вспомнилось, как он,  стоя с отцом перед одним из тех пейзажей, внезапно воскликнул: о, как  красиво! — и смутился, когда отец обрадовался. Ибо он с таким же правом  мог сказать: ужасно грустно. Мучили его тогда несостоятельность слова,  полусознание, что слова лишь случайные лазейки для прочувствованного.    

И сегодня он вспомнил ту картину, вспомнил те слова и ясно  вспомнил то чувство, что лгал, хоть и не знал почему. В воспоминании взгляд его  снова проходил через все. Но вновь и вновь возвращался, не находя освобождения.  Улыбка восхищения богатством наитий, которую он все еще как бы рассеянно  сохранял, медленно приобрела чуть заметную тень страдания…    

У него была потребность изо всех сил искать какой-то мост,  какую-то связь, какое-то сравнение — между собою и тем; что без слов стояло  перед его внутренним взором.    

Но как только он успокаивался на какой-нибудь мысли, снова  возникало это непонятное возражение: ты лжешь. Словно ему нужно было  непрестанно производить деление, при котором снова и снова получался упорный  остаток или словно он в кровь стирал трясущиеся пальцы, чтобы развязать  бесконечный узел.    

И наконец он отступился. Вокруг него что-то плотно  смыкалось, и воспоминания стали расти в неестественном искажении.    

Он снова направил глаза на небо. Словно вдруг еще удалось бы  случайно вырвать у неба свою тайну и угадать по нему, что его, Тёрлеса, везде  приводит в смятение. Но он устал, и чувство глубокого одиночества сомкнулось  над ним. Небо молчало. И Тёрлес почувствовал, что под этим неподвижным, немым  сводом он совершенно один, он почувствовал себя крошечной живой точкой под этим  огромным, прозрачным трупом.    

Но это уже не испугало его. Как старая, давно знакомая боль,  это проникло наконец-то и в последний уголок тела.    

Ему казалось, будто свет приобрел молочный блеск и плясал у  него перед глазами, как бледный холодный туман.    

Он медленно и осторожно повернул голову и огляделся —  действительно ли все изменилось. Тут его взгляд случайно скользнул по серой  глухой стене, стоявшей у него в изголовье. Она словно бы склонилась над ним и  молча глядела на него. Время от времени вниз сыпались, журча, тонкие струйки, и  в стене пробуждалась жутковатая жизнь.    

Он часто прислушивался к ней в укрытии, когда Байнеберг и  Райтинг развертывали свой фантастический мир, и он радовался ей, как странному  музыкальному сопровождению какого-то гротескного спектакля.    

Но сейчас ясный день сам, казалось, превратился в бездонное  укрытие, и живое молчание окружило Тёрлеса со всех сторон.    

Он не в силах был отвернуть голову. Рядом с ним, во влажном  темном углу буйно росла мать-и-мачеха, выстраивая из своих широких листьев  фантастические укрытия для улиток и червяков. Тёрлес слышал, как бьется у него  сердце. Затем опять повторилось тихое, шепчущее, сякнущее журчанье… И эти  шорохи были единственно живым в не связанном ни с каким временем безмолвном  мире…    

На следующий день Байнеберг стоял с Райтингом, когда к ним  подошел Тёрлес.    

— Я уже поговорил с Райтингом, — сказал  Байнеберг, — и обо всем договорился. Ты ведь не очень-то интересуешься  такими делами.    

Тёрлес почувствовал, как в нем поднимается что-то вроде  злости и ревности из-за этого внезапного поворота, но он не знал, следует ли  ему упоминать в присутствии Райтинга о том ночном разговоре.    

— Ну, вы могли бы хотя бы позвать меня, раз уж я так  же, как и вы, участвую в этом деле.    

— Мы так и сделали бы, дорогой Тёрлес, —  заторопился Райтинг, которому на этот раз явно хотелось не создавать ненужных  трудностей, — но тебя нигде не было видно, а мы рассчитывали на твое согласие.  Что скажешь, кстати, по поводу Базини?    

(Ни слова в свое оправдание, словно его собственное  поведение было чем-то само собой разумеющимся.)    

— Что скажу? Ну, он мерзавец, — ответил Тёрлес  смущенно.    

— Правда ведь? Ужасно мерзок.    

— Но и ты тоже влезаешь в славные дела!    

И Тёрлес улыбнулся несколько вымученно, стыдясь, что злится  на Райтинга не так сильно.    

— Я? — Райтинг пожал плечами. — Что тут  такого? Надо все испытать, и если уж он так глуп и подл…    

— Ты-то с тех пор уже говорил с ним? — вмешался  Байнеберг.    

— Да, он вчера приходил ко мне вечером и просил денег,  поскольку снова наделал долгов, а уплатить нечем.    

— Ты уже дал ему денег?    

— Нет еще.