1 2 

Пауло КОЭЛЬО
ВЕДЬМА С ПОРТОБЕЛЛО

Посвящается S.F.X. который,подобно солнцу, одаривал наспри своем появлении светом и теплом; примеру для тех, кто мыслит ширесвоих горизонтов.

Пресвятая Дева, без греха зачавшая, моли Бога о нас, да не постыдимся в уповании на Тебя.

Никто, зажегши свечу, не ставит ее в сокровенном месте, ни под сосудом, но на подсвечнике, чтобы входящие видели свет.
Евангелие от Луки 11: 33
Прежде чем эти свидетель­ства, покинув мой письменный стоп, последуют судьбе, которую я для них избрал, мне хотелось использовать их как основание для традиционной, тщательно прора­ботанной биографии, где излагается абсолютно реаль­ная история.
В надежде, что это мне поможет, я стал читать биографии разных людей, но в результате осознал: точ­ка зрения биографа оказывает сильнейшее воздействие на результат его исследований. И поскольку я намере­вался не донести до читателя собственное мнение, а показать историю «ведьмы с Портобелло» глазами действующих лиц, то в конце концов забросил перво­начальную идею книги, сочтя, что лучше будет просто записать все, что рассказали мне очевидцы.

Хирон Райан, 44 года, журналист

Никто не зажигает свечу, чтобы таить ее за дверью, ибо свет затем и существует, чтобы светить, открывать людям глаза, показывать, ка­кие вокруг чудеса.
Никто не приносит в жертву свое величайшее со­кровище, имя которому – любовь.
Никто не вверяет свои мечты в руки тех, кто спосо­бен их уничтожить.
Только Афина.
Через много лет после того, как она умерла, прежняя ее наставница попросила меня съездить с нею вместе в шотландский город Престопанс. Там в соответствии с феодальным законом – месяц спустя его признают утра­тившим силу – была объявлена амнистия восьмидесяти одному человеку (а равно их котам и кошкам), казнен­ным по обвинению в колдовстве с XVI по XVII век.
Официальный представитель баронов Престон-грейндж и Долфинстоун заявил, что «преступление большинства не было доказано, и суды выносили смерт­ные приговоры, беря на веру показания свидетелей об­винения, уверявших, будто ощущают присутствие злых духов».
Не стоит, конечно, ворошить былое и поминать ужа­сы инквизиции с ее пыточными камерами и кострами, которые разожжены были ненавистью и местью. Но по дороге Эдда несколько раз повторила, что есть в по­миловании нечто такое, чего она принять не в силах: городские власти и 14-й барон Престонгрейнджский и Долфинстоунский, изволите ли видеть, «простили» зверски убитых людей.
– На дворе – XXI век, а наследники и потомки на­стоящих преступников, на совести которых гибель ни в чем не повинных жертв, считают себя вправе «про­щать» их. Ну да ты сам знаешь, Хирон.
Да уж, мне ли не знать… Набирает силу новая охо­та на ведьм, но на этот раз действовать предпочитают не раскаленным железом, а насмешкой и глумлением.
Каждый, кто, случайно открыв в себе дар, осмеливает­ся упомянуть о нем, сталкивается с недоверием. А муж, жена, отец, сын этого человек, вместо того чтобы гор­диться им, обычно запрещают ему говорить о своей та­инственной способности, потому что боятся травли.
Раньше, до знакомства с Афиной, я полагал, что все это – не более чем бесчестный способ извлечь выгоду из отчаянья, столь присущего человеческому существу. От­правившись в Трансильванию снимать документальный фильм о вампирах, я намеревался показать, как легко об­мануть людей, ибо суеверия, сколь бы нелепы ни были они, глубоко укоренились в душе человеческой и используют­ся бессовестными манипуляторами. Когда я осматривал замок Дракулы, восстановленный лишь для того, чтобы туристам казалось, будто они находятся в некоем особом месте, мне устроили встречу с одним правительственным чиновником, который намекнул, что, если фильм покажут по Би-би-си, я получу, как он выразился, «значительный» подарок. В глазах этого клерка я способствовал распро­странению мифа, я подчеркивал его непреходящую цен­ность и, стало быть, вправе был рассчитывать на щедрую награду. По словам гида, количество туристов возрастает из года в год, и полезно любое упоминание об этих ме­стах – пусть даже одни твердят, что замок – это декора­ция, а другие – что Влад Дракула был историческим пер­сонажем, не имеющим ни малейшего отношения к мифу, а третьи – что все это вообще родилось в больном во­ображении некоего ирландца (Брэма Стокера. – Прим. ред.), никогда в жизни не бывавшего здесь.
И в этот самый миг я отчетливо понял, что, как бы строго ни отбирал я факты и ни ратовал за правду, все равно невольно буду способствовать упрочению лжи; и даже если цель моего фильма – лишить это место оре­ола легенды, люди по-прежнему будут упрямо верить тому, во что хотят верить. И прав этот гид: по сути, я делаю рекламу. И тогда я отказался от проекта, хотя уже успел вложить в него немалые деньги.
Однако поездка в Трансильванию, скажу без пре­увеличения, перевернула мою жизнь – там я встретил Афину, разыскивавшую мать. Судьба, столь же непред­сказуемая, сколь и неумолимая, свела нас лицом к лицу в весьма непрезентабельном холле второразрядного отеля. Я присутствовал при ее первом разговоре с Дейдрой – или Эддой, как она любит себя называть. Я, словно бы со стороны, наблюдал, как мой разум вел с сердцем заранее обреченную на поражение борьбу ради того, чтобы не дать мне увлечься женщиной, которая не принадлежала к моему миру. Я рукоплескал, когда сердце выиграло эту схватку, после чего мне не осталось ничего иного, как сдаться и предаться охватившей меня страсти.
И благодаря этой страсти я увидел обряды и риту­алы, о которых до сей поры даже не подозревал, при­сутствовал при двух материализациях, самолично на­блюдал, как впадают в транс. Считая, что любовь застит мне глаза, я сомневался в истинности происходящего, но вместо того, чтобы вогнать меня в столбняк, сковать и обездвижить, сомнения гнали меня к тем океанам, чье существование я прежде не мог даже допустить. Именно эта сила приходила мне на выручку в трудные минуты, помогала противостоять цинизму других журналистов и писать об Афине и ее работе. А теперь, хотя Афины уже нет, любовь все еще жива, и сила ее остается прежней. Но всей душой я мечтаю только об одном – забыть то, что увидел и чему научился. Ибо в том мире я мог плыть, лишь держась за руку Афины.
Это были ее сады, ее реки, ее горы. Теперь ее нет, и я остро нуждаюсь в том, чтобы все как можно скорей стало таким, как раньше; я всерьез займусь внешней по­литикой Великобритании, проблемами уличного дви­жения, нерациональным использованием взимаемых с граждан налогов. Я хочу вновь увериться в том, что мир магии – не более чем умело придуманный и хорошо подготовленный трюк. Что люди склонны к суевериям. Что явления, которые не могут быть объяснены наукой, не имеют права на существование.
В ту пору, когда начались большие неприятности из-за ритуалов на Портобелло-роуд, мы часто спорили о том, как ей следует вести себя, но сейчас я рад, что она никогда не слушала меня. Когда теряешь дорогого тебе человека, утешением в этой трагедии способна послу­жить лишь зыбкая, но столь необходимая надежда на то, что, может быть, – все к лучшему.
И я засыпаю и просыпаюсь с этой уверенностью: хо­рошо, что Афина ушла прежде, чем спустилась в преис­поднюю этого мира. С того времени как события стали выстраиваться в историю, которая могла бы называться «Ведьма с Портобелло», она бы уж никогда не сумела обрести душевный мир. И остаток своей жизни наблю­дала бы за мучительным столкновением своих сокро­венных мечтаний с нашей общей действительностью. Зная ее натуру, не сомневаюсь, что она боролась бы до конца, тратя свою веселую силу на попытки доказать то, во что никто, никогда, ни за что бы не поверил.
И не исключено, что она искала смерти, как по­терпевший кораблекрушение ищет островок в океане. И, вероятно, подолгу стояла глухой ночной порой на станциях метро, ожидая нападения – а его так и не последовало. И бродила в самых опасных кварталах Лондона, подставляясь под нож убийцы – а он так и не появился. Она пыталась навлечь на себя ярость силь­ных – но тщетно.
Но однажды все же преуспела в своем намерении – и была зверски убита. Но, в конце концов, скольким из нас не довелось увидеть, как то, что составляет важ­нейшую часть нашей жизни, исчезает, улетучивается с каждой прожитой минутой? Я имею в виду не только нас, людей, но и наши идеи и мечты. Можно сопро­тивляться день, неделю, несколько лет, но в итоге мы все равно обречены на потерю. Плоть остается жива, а душа рано или поздно получит смертельный удар. Да, это идеальное преступление, ибо мы никогда не узнаем, кто убил радость нашего бытия, по каким мотивам, и где скрывается виновный.
А они, эти виновные, не открывающие своих имен, сознают ли они, что делают? Пожалуй, что нет, ибо и они тоже становятся жертвами ими же творимой дей­ствительности, и не важно, подавлены ли они или дерз­ки, бессильны или могущественны.
Они не понимают и никогда не поймут мир Афины. Да это ведь только так говорится – «мир Афины». При­ходится признать, что она оказалась здесь проездом, словно по чьему-то одолжению, и так, будто жила в роскошном дворце, ела диковинные яства, но при этом сознавала: это всего лишь праздник, дворец – чужой, и не на ее деньги куплены эта изысканная снедь, и придет час – погаснут огни, хозяева лягут спать, слуги разой­дутся по своим комнатам, двери закроются, а мы сно­ва окажемся на улице, ожидая, когда такси или автобус вернет нас в наше убогое повседневье.
Я возвращаюсь. Верней сказать – какая-то часть меня возвращается в тот мир, где значение имеет лишь то, что мы видим, осязаем и можем объяснить. Я снова хочу получать штрафы за превышение скорости, стоять в очереди к окошку банка, хочу жаловаться на вечную нехватку времени, смотреть фильмы ужасов и гонки «Формулы-1». Вот она – вселенная, с которой сужде­но мне сосуществовать до конца дней моих: я женюсь, у меня будут дети, и прошлое отодвинется в дальнюю даль, станет полузабытым воспоминанием, чтобы в конце заставить меня спрашивать: как мог я быть таким слепцом, как мог я быть таким наивным?
А еще я знаю, что, когда придет ночь, другая часть моего существа отправится блуждать в пространстве, вступая в контакт с вещами не менее реальными, чем пачка сигарет или стакан джина передо мной. Моя душа будет танцевать с душой Афины, я пребуду с нею во сне, а проснувшись в холодном поту, пойду на кухню выпить воды и пойму: чтобы вступать в схватку с при­зраками, надо использовать вещи, которые не являются частью действительности. И тогда, последовав совету деда, я положу открытую бритву на прикроватный сто­лик – будет чем перерезать продолжение сна.
На следующий день взгляну на бритву не без раска­янья. Но делать нечего: надо снова привыкать к этому миру, а иначе я потеряю рассудок.

Андреа Мак-Кейн, 32 года актриса

Никто никем не может манипулировать. Оба сознают, что делают, даже если потом один из них будет жаловаться, что его исполь­зовали».
Так говорила Афина – но действовала противопо­ложным образом, ибо без зазрения совести использо­вала меня и мною манипулировала, не обращая ни ма­лейшего внимания на мои чувства. Дело становилось еще серьезней, когда мы заговаривали о магии – ведь Афина была моей наставницей, призванной передать священные тайны и пробудить к жизни неведомые силы, дремлющие в каждом из нас. А когда отплываешь в это море, слепо доверяешь своему вожатому, полагая, что он знает больше.
Так вот, смею вас уверить – не знает! Ни Афина, ни Эдда, ни люди, с которыми я познакомилась благодаря им. Она уверяла меня, что, когда учит других, учится сама, и, хотя поначалу я отказывалась этому верить, позднее мне пришлось убедиться, что так оно и есть и что это – один из многочисленных ее способов заста­вить нас ослабить бдительность и поддаться ее чарам.
Люди, ведущие духовный поиск, размышлениям не предаются – они хотят результатов. Хотят чувствовать свое могущество, хотят выделиться из безликого, безы­мянного множества. Хотят быть особенными. Афина чудовищно играла чувствами других людей.
Мне кажется, что в прошлом она питала безмерное восхищение к святой Терезе {Святая Тереза младенца Иисуса (1873-1897). Монахиня-кармелитка из обители в Лизье. До пострижения – Тереза Мартен. Канонизиро­вана в 1925 году. – Прим. перев.). Католическая религия меня не интересует, но, сколько я знаю, кармелитка из Лизье получила нечто вроде мистического и физического причастия от Бога. Афина однажды заметила, что хотела бы, чтобы ее судьба была похожа на судьбу праведницы. Однако в этом случае ей следовало бы уйти в монастырь, посвятить свою жизнь созерцанию или помощи бедным. Что ж, так она принесла бы гораздо больше пользы миру и представляла бы куда меньше опасности для нас – для тех, кого музыкой и обрядами вводила в особое – по­добное интоксикации – состояние, позволявшее встре­титься с самым лучшим, но и с самым скверным из того, что таится в душе каждого из нас.
Я разыскала ее, желая найти смысл своей жизни, – хоть и скрыла это в нашу первую встречу. Мне следова­ло с самого начала понять, что Афину это не слишком занимало, – она хотела жить, танцевать, заниматься любовью, путешествовать, собирать вокруг себя людей, чтобы демонстрировать им свои дарования и мудрость. Хотела дразнить соседей, хотела наслаждаться всем, что есть в нас приземленно-мирского, причем так, чтобы на этот ее поиск всегда падал некий отблеск духовности.
Встречались ли мы для магических ритуалов или просто шли в бар, я постоянно чувствовала над собой ее власть, проявлявшуюся столь мощно, что ее, каза­лось, можно было ощутить физически. Сначала меня это завораживало и я хотела во всем быть похожей на Афину. Но однажды, когда мы с ней сидели в каком-то баре, она завела речь о «Третьем Ритуале», затрагиваю­щем сексуальность. И сделала это при моем возлюблен­ном. Предлог был – обучить меня. А истинная цель – обольстить человека, которого я любила.
Ну и, разумеется, ей это в конце концов удалось.
Не стоит дурно говорить о людях, перешедших из этого мира в мир астральный. Афина не обязана была давать мне отчет – она отвечала только перед теми си­лами, которые направляла не на преумножение добра в человечестве и не на свое духовное совершенствование, но на извлечение выгоды для самой себя.
И хуже всего было то, что наши совместные начи­нания могли бы привести к успеху, если бы не ее неодо­лимое стремление выставлять себя напоказ – нечто вроде духовного эксгибиционизма. Если бы она всего лишь вела себя скромней и незаметней, сегодня мы вместе исполняли бы предназначение, к которому были призваны. Но нет – она не умела держать себя в узде, и считала себя хранительницей истины, и была убежде­на, что одолеет все препоны, используя только свой дар обольщения.
Что же в итоге? В итоге я осталась одна. Но бросить на полпути начатую работу не могу – я должна идти до конца, хотя иногда остро ощущаю свою слабость и почти всегда нахожусь в унынии и упадке.
Меня не удивляет, что ее жизнь кончилась так, как она кончилась: Афина постоянно заигрывала с опаснос­тью. Говорят, будто у интровертов жизнь складывается счастливее, нежели у экстравертов, которым приходит­ся компенсировать это, показывая всем и самим себе, что всем довольны, что веселы и радостны и что жизнь им улыбается. Не знаю, как с другими, но в отношении Афины это наблюдение абсолютно верно.
Афина была уверена в своей харизме и причиняла страдания всем, кто ее любил.
В том числе и мне.

Дейдра О'Нил, 37 лет, врач, известна также как Эдда

Если мужчина, которого мы, в сущности, едва знаем, позвонит нам, скажет несколь­ко слов, не говоря ничего особенного, ни на что не наме­кая, но именно таким образом оказывая нам внимание, столь редко получаемое нами, то мы вполне способны влюбиться в него и в ту же ночь оказаться с ним в по­стели. Да, мы таковы, и ничего тут такого нет: в природе женщины – легко раскрываться навстречу любви.
Именно такая любовь в 19 лет открыла меня на­встречу Матери. Афина была в том же возрасте, когда впервые вошла в транс. Но, кроме этого совпадения, ничего общего между нами не было.
Во всем остальном – и прежде всего в том, как об­ращались с другими людьми, – мы были абсолютной противоположностью друг другу. В качестве ее на­ставницы я из кожи вон лезла, чтобы организовать ее внутренние поиски и направить их в нужную сторону. В качестве ее подруги – не уверена, впрочем, что она питала ко мне те же чувства, – я силилась, как могла, объяснить ей, что мир еще не готов к тем изменени­ям, которые она желала вызвать. Помню, что не спала несколько ночей, пока не приняла решение: пусть она действует совершенно свободно, руководствуясь лишь велением сердца.
Главная ее, как принято ныне выражаться, пробле­ма заключалась в том, что она была женщиной из XXII века, а жила в XXI – и позволяла всем увидеть это не­соответствие. Она расплачивалась за это? Да, разуме­ется. Но цена была бы во стократ большей, сумей она обуздывать свой избыток энергии, вводить в берега по­ловодье чувств. Она была бы отравлена душевной го­речью, она терзалась бы от разочарования, она вечно думала бы о том, «что люди скажут», она твердила бы «дай мне сначала решить эти задачи, а уж потом я буду следовать своей мечте», она постоянно сетовала бы, что «нет подходящих условий».
Каждый ищет совершенного наставника, и случа­ется, что божественную мудрость изрекают устами смертных людей – понять и принять это бывает очень трудно. Так же трудно, как провести грань между учи­телем и учением, между обрядом и экстазом, между символом как таковым – и тем, кто всего лишь несет его. Традиция связана с силами жизни, а не с людьми, передающими их. Мы – немощны и потому просим Мать послать нам проводников и вожатых, тогда как она дает нам всего лишь дорожные знаки, которым над­лежит следовать.
И горе тем, кто ищет пастырей, а не алчет свобо­ды! Встреча с высшей энергией доступна каждому, но всегда будет ускользать от тех, кто свою ответственность переносит на других. На этой земле наше время – священно, и нужно праздновать каждое его мгновение.
Мы напрочь позабыли, как это важно, – ведь даже религиозные праздники превратились всего лишь в по­вод отправиться на пляж, или в парк, или на лыжную прогулку. Нет больше ритуалов. Невозможно стало пре­вращать обыденные действия в священные таинства. Мы готовим пищу, сетуя на трату времени, а могли бы претворять в еду любовь. Мы работаем, считая это бо­жьим проклятием, а могли бы использовать наши даро­вания для того, чтобы доставлять себе удовольствие и распространять энергию Матери.
Сокровища, которые мы храним в глубине души, Афина умела выносить на поверхность, не понимая, что люди пока еще не готовы принять ее могущество.
Мы, женщины, когда ищем смысл жизни или дорогу познания, причисляем себя к одному из четырех клас­сических архетипов.
Дева (я оставляю сексуальность за скобками) ищет себя в абсолютной независимости, и все, что она по­стигла, рождается лишь ее способностью в одиночку отвечать на брошенные ей вызовы.
Мученица познает самое себя, проходя через боль, через страдание и самоотречение.
В безграничной любви, в умении отдавать, ничего не прося взамен, обретает истинный смысл своего бытия Святая.
И наконец, Ведьма оправдывает свое существова­ние поисками самого полного, ничем не скованного на­слаждения.
Афина сочетала в себе все четыре типа – тогда как все мы принуждены избирать что-то одно.
Ну конечно, мы можем оправдать ее поведение тем, что каждый, входя в состояние транса или в экс­таз, теряет контакт с действительностью. Но ведь это ложь: мир физический и мир духовный – одно и то же. В каждой пылинке мы умеем различать лик Бога, что не мешает нам убирать его с помощью влажной губки. Но Божественное не исчезает – оно лишь превращается в чистую поверхность.
Афине следовало быть поосторожней. Размышляя о жизни и смерти моей ученицы, я поняла, что должна не­много изменить и свой собственный «образ действия».

Лейла Зейнаб, 64 года, нумеролог

Афина? Какое интересное имя! Погодите… сейчас гляну… Так, ее максимальное число – девять. Оптимистка, общительна, уживчива, способна выделиться в любой толпе. Люди сближаются с ней в поисках понимания, сочувствия, великодушия, и ей именно поэтому следует быть настороже, ибо эта популярность может ударить ей в голову, и в итоге по­тери окажутся значительней выигрыша. Еще ей надо держать язык за зубами, потому что она склонна гово­рить больше, чем велит здравый смысл.
Минимальное ее число – одиннадцать. Думаю, она претендует на лидерство. Ее интересует мистика – и через нее она пытается внести гармонию в отношения с теми, кто ее окружает.
Но это входит в конфликт с числом девять, склады­вающимся из дня, месяца и года ее рождения, сведен­ных к одной цифре. Она всегда будет склонна к зависти и печали; сосредоточенная на себе, она принимает ре­шения под воздействием настроения. Надо соблюдать осторожность со следующими негативными проявле­ниями присущего ей характера – чрезмерным тще­славием, нетерпимостью, злоупотреблением своей влас­тью, склонностью к известной экстравагантности.
И по причине этого противоречия я полагаю, что ей стоило бы избрать сферу деятельности, где можно будет избежать эмоционального контакта с людьми. Пусть попробует себя в информатике или в любой иной об­ласти, связанной с наукой или техникой.
Умерла, вы сказали? Простите. Но чем же все-таки она занималась?
* * *
Но чем же все-таки она занималась? Всем понемнож­ку, и если бы надо было определить это кратко, то я бы сказал так: Афина была жрицей, которой ясны были силы природы. Можно и иначе сказать: поскольку ей не­чего было терять и нечего ждать от жизни, она шла дальше других, она рисковала больше других, и в конце концов сама превратилась в те силы, которыми желала повелевать.
Она работала в супермаркете, служила в банке, по­том еще где-то, но при этом неизменно оставалась жрицей. Я прожил с нею восемь лет, и за мной долг – надо восстановить память о ней и неповторимые осо­бенности ее личности.
Трудней всего при сборе свидетельств было убедить людей, чтобы позволили мне пользоваться их подлин­ными именами. Одни говорили, что не желают быть замешанными в подобную историю, другие пытались скрыть свои мнения и чувства. Я объяснял, что истин­ное мое намерение – сделать так, чтобы все вовлечен­ные лучше поняли Афину, а в анонимные свидетельства никто не поверит.
Поскольку каждый из опрошенных полагал, будто об­ладает единственной и окончательной версией любого, пусть даже совсем незначительного эпизода, то в конце концов все согласились. Сопоставляя эти записи, я при­шел к выводу, что абсолютной истины не существует и правдивость эпизода зависит от того, насколько про­ницателен рассказчик. И нет лучше способа постичь самого себя, чем попытаться узнать, как смотрят на тебя другие.
Это вовсе не значит, будто мы будем делать то, чего от нас ждут, но, по крайней мере, лучше поймем себя. Это мой долг перед Афиной. Я обязан по крупицам восстановить ее историю. Воссоздать ее миф.

Самира Р. Халиль, 57 лет, домохозяйка, мать Афины

Пожалуйста, не называйте ее Афиной! Ее имя – Шерин. Шерин Халиль, моя люби­мая дочь, мое желанное дитя, которое мы с мужем так желали бы произвести на свет!
Но жизнь распорядилась иначе – когда судьба ода­ривает слишком щедро, всегда найдется колодец, в ко­тором потонут наши мечты.
Мы жили в Бейруте в ту пору, когда все считали его самым красивым городом на Ближнем Востоке. Мой муж был преуспевающим промышленником, мы поже­нились по любви, ежегодно проводили отпуск в Европе, у нас был обширный круг друзей, и нас приглашали на все мало-мальски значительные светские мероприятия, а однажды, представьте, мы принимали у себя самого президента Соединенных Штатов. Те три дня я никогда не забуду – в первые двое суток каждую пядь нашего дома обследовали агенты секретной службы (они к тому времени уже месяц как обосновались в нашем кварта­ле: занимали стратегически выгодные позиции, снима­ли квартиры, вели наблюдение под видом нищих или влюбленных). А третий день – вернее, два часа – был праздником. Отчетливо помню зависть в глазах наших друзей и то, как я радовалась, что могу сфотографиро­ваться с самым могущественным человеком планеты.
У нас было все, кроме детей, о которых мы так страстно мечтали. И, стало быть, не было ничего.
Мы испробовали все на свете: давали обеты, совер­шали паломничества в места, считавшиеся чудотвор­ными, консультировались с врачами, ходили по знаха­рям, принимали патентованные лекарства и всякого рода целебные снадобья. Дважды мне делали искус­ственное осеменение. Оба раза случился выкидыш, а на второй мне пришлось еще и удалить левый яичник. После этого ни один врач не соглашался пойти на по­добный риск.
И тогда кто-то из многочисленных друзей, знавших о нашей беде, предложил единственно возможный вы­ход – усыновить ребенка. Еще сказал, что у него есть связи в Румынии, что позволит ускорить дело.
Месяц спустя мы полетели в Бухарест: наш друг вел какие-то важные переговоры с диктатором – я забыла, как его звали (Николае Чаушеску. – Прим. ред.), – кото­рый тогда правил страной, так что нам удалось избежать всякой бюрократической волокиты и беспрепятственно оказаться в трансильванском городе Сибиу, где и находил­ся детский дом. Там нас ждали с кофе, сигаретами, мине­ральной водой и стопкой уже подписанных документов. Оставалось лишь выбрать ребенка.
И нас провели в очень холодную комнату, где сто­яли детские кроватки. Я пыталась понять, как матери могли оставить своих детей, и первым моим побужде­нием было взять их всех, всех до единого, увезти в нашу страну, где много солнца и свободы. Но я тут же поняла, что это – безумная идея. И мы стали бродить между колыбелями, слушая, как хором заливаются лежащие в них младенцы. Важность решения, которое мы должны были принять, внушала нам ужас.
За целый час мы с мужем не обменялись ни единым словом. Выходили в приемную, курили, пили кофе – и возвращались. Так повторялось несколько раз. За­метив, что сотрудница, занимавшаяся нами, проявляет признаки нетерпения, и поняв, что решать надо сейчас же, сию минуту, я повиновалась инстинкту, который осмелюсь назвать материнским, и, словно бы найдя свое дитя, в этом воплощении выношенное и рожден­ное другой женщиной, указала на колыбельку, где ле­жала девочка.
И та самая сотрудница, что явно начинала терять терпение, предложила нам подумать еще. Но я уже сде­лала выбор.
Смирившись, она осторожно, стараясь не задеть моих чувств (она знала, что у нас – высокие связи в ру­мынском правительстве), шепнула на ухо так, чтобы не слышал мой муж:
– Добра не будет. Это – дочь цыганки.
Я ответила, что культура в генах не заложена и что трехмесячная девочка станет нашей с мужем дочерью и мы воспитаем ее в соответствии с нашими традициями и обычаями. Она будет ходить в ту церковь, куда ходим мы, загорать на пляжах, где любим бывать мы, свои пер­вые книжки прочтет по-французски, а когда придет вре­мя – поступит в американскую школу в Бейруте. Я тогда ничего не знала о цыганской культуре, да и сейчас – тоже. Мне было известно лишь, что они кочуют с места на место, редко моются, обманывают людей и носят серь­ги. О них говорят, будто они воруют детей, но ведь здесь произошло как раз обратное: ребенок был брошен – как будто для того, чтобы о нем заботилась я.
Сотрудница еще пыталась разубедить меня, но я уже подписывала бумаги. Когда мы летели в Бейрут, мир, казалось, преобразился. Бог придал моему бытию смысл, и мне было теперь ради чего жить и бороться в этой юдоли слез. Все наши усилия получили теперь оправдание.
Шерин росла умницей и красавицей. Наверно, все родители так говорят о своих детях, но моя дочь и вправду была исключительна. Когда ей было уже лет пять, один из моих братьев сказал мне, что, если она когда-нибудь захочет уехать работать за границу, имя выдаст ее происхождение, а потому лучше назвать ее нейтрально – ну вот хоть Афиной. Тогда я не знала, что это не только название греческой столицы, но и имя бо­гини мудрости. И войны.
Может быть, и мой брат знал это, а кроме того, пре­красно разбирался в том, какие проблемы может сулить в будущем арабское имя: он занимался политикой и хо­тел спасти свою племянницу от тех бед, которые чер­ными тучами, пока заметными только ему одному, уже собирались на горизонте. Самое удивительное – Ше­рин понравилось звучание этого слова. В тот же день она стала называть себя «Афина» – и отговорить ее не удалось никому. Чтобы доставить ей удовольствие, мы согласились, уповая в душе, что увлечение ее скоро пройдет.
Способно ли имя воздействовать на жизнь того, кто носит его? Ибо время шло, имя прижилось, а мы при­выкли к нему.
В двенадцать лет обнаружилось, что она очень ре­лигиозна: ежедневно ходила в церковь, наизусть знала Писание, и это было одновременно и благодатью, и про­клятием. Я опасалась за судьбу своей дочери в мире, с каждым днем все сильнее раздираемом на части религи­озной рознью. В этом возрасте Шерин уже не раз гово­рила нам – так, будто это само собой разумеется, – что у нее есть целый сонм невидимых друзей – ангелов и святых, чьи изображения мы видели в церкви. У всех детей бывают видения, о которых они по достижении определенного возраста перестают даже вспоминать. Они склонны одушевлять своих кукол или плюшевых мишек. Но когда однажды я пришла за Шерин в школу и услышала, что «ей предстала женщина в белом, похожая на Деву Марию», то решила, что уж это – чересчур.
Я, разумеется, верю в ангелов. Верю, что они разго­варивают с маленькими детьми, но если это происходит с подростками, значит, что-то не так. Я знаю несколько случаев, когда пастушкам или крестьянам, уверявшим, что видели женщину в белом, это в конце концов слома­ло жизнь, ибо люди бросались к ним в неистовой жажде чуда, священники впадали в озабоченность, а в дерев­ни стекались тысячи паломников. Бедняги оканчивали свои дни в монастыре. Ну так вот, все это меня очень встревожило: в таком возрасте девочкам полагается интересоваться тонкостями макияжа, красить ногти, смотреть душещипательные сериалы по телевидению. А тут что-то не то. И я обратилась к специалисту.
– Напрасно беспокоитесь, – сказал он.
Для врача-педиатра, занимающегося детской психо­логией, невидимые друзья были всего лишь проекцией снов, помогающей ребенку выявить свои желания, вы­сказать чувства. Так что тревожиться не о чем.
– Да, но видение женщины в белых одеждах? – ска­зала я.
На это он ответил, что дело, быть может, в том, что наш с мужем взгляд на мир немного чужд Шерин, наши объяснения не вполне ее устраивают. И предложил по­степенно готовить почву для того, чтобы со временем рассказать ей, что она – наша приемная дочь. По его мнению, самое скверное произойдет, если она сама обо всем догадается – в этом случае она потеряет веру во все и поведение ее может стать непредсказуемым.
С этого дня мы начали разговаривать с дочерью по-иному. Не знаю, остается ли в памяти человека то, что называется «первоначальные впечатления бытия», но мы с мужем, как могли, пытались показать Шерин, что мы ее любили и любим так сильно, что ей нет нужды искать убежища в воображаемом мире. Она должна была понять, что и видимый мир – прекрасен, а папа с мамой уберегут ее от любой опасности. Бейрут был красив, пляжи – залиты солнцем, заполнены людьми. Стараясь избегать открытого столкновения с «женщи­ной в белых одеждах», я теперь уделяла дочке больше времени – приглашала домой ее одноклассников и не упускала ни малейшей возможности проявить к ней нежность и ласку.
Это принесло свои плоды. Более того – мой муж ча­сто уезжал по делам, и Шерин скучала по нему. Во имя любви я решила изменить стиль его жизни, и теперь мы больше времени проводили втроем.
Все шло хорошо до той ночи, когда она с плачем вбе­жала ко мне в спальню, твердя, что ей страшно и что она ощущает – ад совсем близко.
Муж в очередной раз был в отъезде, и я сперва подума­ла, что в такое отчаянье девочку привела разлука с ним. Но при чем тут близкое соседство ада? Неужели она услышала об этом в школе или в церкви? И я решила, что наутро от­правлюсь к ее учительнице.
Шерин меж тем продолжала неутешно рыдать. Я подвела ее к окну, показала Средиземное море, освещенное полной луной, блещущие в небе звезды, людей, прогуливающихся по бульвару перед нашими окнами. Попыталась успокоить, но она, дрожа всем телом, плакала все так же горько. Про­возившись с ней впустую полчаса, я стала терять терпение, прикрикнула на нее, велела прекратить, она, дескать, уже не ребенок. Потом я подумала, что это может быть связано с началом месячных, и спросила, не было ли крови. – Много… много крови, – ответила она. Я взяла вату, попросила ее лечь, чтобы можно было полечить ее «рану». Пустяки, думала я, завтра все ей объ­ясню. Но менструации не было. Шерин еще поплакала не­много, но вскоре устала и почти сразу же уснула: А наутро пролилась кровь.
Четверо убитых. Я не придала этому особенного зна­чения – очередной эпизод нескончаемой межплеменной розни, к которой мы, ливанцы, давно привыкли. А Шерин вообще не обратила на это внимания, потому что даже не вспомнила о своем ночном кошмаре.
Но с этой минуты ад стал придвигаться к нам вплот­ную, уже не отдаляясь никогда. В тот же день в отместку за гибель тех четверых был взорван автобус с двадцатью шестью палестинцами. Спустя сутки уже нельзя было хо­дить по улицам – повсюду гремела стрельба. Школы за­крылись. Шерин привезла домой одна из ее учительниц. Мой муж прервал свою командировку и вернулся в Бей­рут. Он обзванивал своих высокопоставленных друзей, однако никто не мог сказать ему что-либо вразумитель­ное – никто уже не контролировал ситуацию. Шерин слышала доносящиеся снаружи выстрелы, слышала, как кричит по телефону мой муж, но – к несказанному мо­ему удивлению – не произносила ни слова. Я говорила, что все это скоро кончится и мы сможем снова ходить на пляж, однако она отводила глаза и просила либо книжку, либо пластинку. Покуда ад все уверенней вступал в свои права, она читала или слушала музыку.
Мне тяжело, поймите. Я больше не хочу думать об этом. Не желаю знать, кто был тогда прав, кто – виноват, не желаю вспоминать об угрозах, которые мы слышали ежедневно. Скажу лишь, что спустя еще несколько меся­цев для того, чтобы перейти улицу, надо было сесть на па­роход, уплыть на Кипр, там пересесть на другой корабль и вернуться на другую сторону.
Почти год мы провели практически взаперти, ожидая, когда ситуация в стране изменится к лучшему, а прави­тельство наведет порядок. Думали, это случится со дня на день. Но однажды утром, слушая пластинку на своем маленьком проигрывателе, Шерин сделала несколько тан­цевальных па и стала твердить: «Все это – надолго… очень надолго».
Я хотела было остановить ее, но муж схватил меня за руку – было видно, что он внимательно прислушивается к ее словам и принимает их всерьез. Я так и не поняла по­чему, и мы даже теперь не обсуждаем эту тему: она – под запретом.
На следующий день муж неожиданно начал готовиться к отъезду из страны, и через две недели мы были уже в Лондоне. Позднее мы узнали, что, хотя точные статистиче­ские данные отсутствуют, за два года гражданской войны (1974 и 1975 гг. – Прим. ред.) погибло около 44 тысяч че­ловек, 180 тысяч были ранены, а еще десятки тысяч оста­лись без крыши над головой. Бои продолжались, потом страну заняли иностранные войска, и ад продолжается по сей день.
«Все это – надолго… очень надолго», – сказала тогда Шерин и, к несчастью, оказалась права.

Лукас Йессен-Петерсен, 32 года, инженер, бывший муж

Ко времени нашей первой встречи Афина уже знала, что ее удочерили. Ей было 19 лет, и однажды она чуть не затеяла драку в университет­ском кафетерии из-за того, что кто-то, решив, будто она – англичанка (у нее были гладкие волосы, светлая кожа, а глаза меняли цвет с зеленоватого на серый), позволил себе пренебрежительно отозваться о Ближнем Востоке.
Шел первый день семестра, и мы еще ничего не знали о своих однокашниках. И вот одна девушка вдруг вскакива­ет, хватает другую за ворот у самого горла и бешено кри­чит ей в лицо:
– Расистка!
Я увидел затравленный взгляд девушки, недоумева­ющие взгляды прочих студентов, не понимающих, что происходит. Я учился на курс старше, а потому мог от­четливо представить себе последствия – вызов в каби­нет ректора, разбирательство, возможное исключение из университета, полицейское расследование и прочее. В проигрыше окажутся все.
– Заткнись! – крикнул я, не успев подумать, что делаю.
Ни с одной из девиц я знаком не был. И вообще не отношу себя ни к миротворцам, ни к спасителям чело­вечества, не говоря уж о том, что ссора между молоды­ми людьми – обычное дело. Но говорю же – мой крик был спонтанной реакцией.
– Прекрати! – добавил я, обращаясь к зачинщице скандала.
Она была красива, как, впрочем, и та, что стала ее жертвой. Она обернулась, глаза ее вспыхнули. И вдруг все мгновенно изменилось. Она улыбнулась – правда, так и не отпустив вторую девушку.
– Ты забыл волшебное слово. Все засмеялись.
– Прекрати, – произнес я. – Пожалуйста.
Она разжала пальцы и двинулась ко мне. Все прово­жали ее глазами.
– С учтивостью у тебя все хорошо. А как с сигаре­тами?
Я протянул ей пачку, и мы вышли во двор. Ярость ее как рукой сняло, и уже через несколько минут она смея­лась, обсуждала со мной капризы погоды, спрашивала, какая поп-группа мне нравится. Я услышал звонок на занятия, но пренебрег тем, чему учился всю жизнь, – умением соблюдать дисциплину. Мы продолжали бол­тать так, словно ничего больше не было и в помине – ни университета, ни недавней стычки в кафетерии, ни ветра, ни солнца – ничего, кроме этой сероглазой девушки, которая говорила о вещах совершенно неинте­ресных и бесполезных, но способных приковать меня к ней до конца жизни.
Через два часа мы обедали вместе. Семь часов спу­стя – сидели в баре, ужинали и пили то, что могли себе позволить. Наши разговоры становились все более глу­бокими, и вскоре я уже знал едва ли не всю ее жизнь, причем ни о чем не расспрашивал: Афина сама расска­зывала о своем детстве и отрочестве. Позже мне стало ясно, что так она ведет себя всегда и со всеми, но в тот день я чувствовал, что меня предпочли и выделили из всех мужчин, сколько ни есть их на свете.
В Лондоне она оказалась в качестве беженки из объ­ятого гражданской войной Ливана. Ее отец, христиа­нин-маронит (марониты – приверженцы одной из вет­вей католицизма. Догматика близка к католической, однако священники не соблюдают целибат. Богослуже­ния проводятся на среднеассирийском языке. – Прим. ред.), был тесно связан с правительственными кругами, но даже под весьма реальной угрозой смерти не хотел эмигрировать до тех пор, пока Афина, случайно под­слушав его телефонный разговор, не решила – пришло время стать взрослой, выполнить свой дочерний долг и защитить тех, кого она любит.
Она исполнила нечто вроде танца, притворилась, что впала в транс (этим искусством она овладела в коллед­же, изучая жития святых), и начала пророчествовать. Не знаю, как удалось девчонке-подростку сделать так, чтобы взрослые приняли решения, основанные на ее словах, но Афина выполнила свою задачу – отец был суеверен и непреложно убежден, что спасает жизнь своей семьи.
Да, в Лондоне они оказались как беженцы, но от­нюдь не как нищие. Ливанская диаспора рассеяна по всему миру, так что отец Афины вскоре нашел средства поправить свои дела, и жизнь наладилась. Афина могла посещать лучшие школы, учиться танцам (это была ее истинная страсть), а потом поступить на архитектур­ный факультет.
И там, в Лондоне, родители однажды повели ее ужи­нать в самый дорогой ресторан и как можно осторож­нее объяснили, что она – не родная их дочь. Афина разыграла удивление, потом расцеловала их и ответила, что ничего не изменится.
Однако для нее это уже не было новостью – какое-то время назад друг семьи в приливе ненависти уже крик­нул ей: «Ты – неблагодарный приемыш! Ты им – не родная! И оттого, наверно, не умеешь себя вести!» Она швырнула в него пепельницей, поранив ему лицо, двое суток проплакала, запершись в своей комнате, а потом приняла это обстоятельство как данность. У друга се­мьи на всю жизнь остался шрам, происхождение кото­рого он объяснить не мог, так что приходилось врать, будто на улице на него напали грабители.
Когда я назначил ей свидание, она прямо и просто заявила мне, что девственна, по воскресеньям ходит в церковь, любовных романов не читает, предпочитая им разнообразную литературу о ситуации на Ближнем Востоке.
И, стало быть, занята. Чрезвычайно занята.
– Принято считать, будто единственная мечта жен­щины – выйти замуж и нарожать детей. А ты, выслушав мою историю, наверное, думаешь, что я очень несчастна.
А эту песню я знаю – многие мужчины уже заводили речь о том, что хотели бы меня «защитить». Только они забывают, что еще со времен античности повелось так, что воины возвращались из походов либо на щите – мертвыми, – либо со щитом и боевыми шрамами. Ну так вот: я нахожусь на поле брани с момента рождения, все еще жива и ни в ком не нуждаюсь для защиты. Помолчав, она добавила:
– Видишь, какая я образованная?
– Вижу. Но вижу также и то, что, когда ты напада­ешь на того, кто слабее тебя, ты и впрямь нуждаешься в защите. Этот случай мог стоить тебе университетского диплома.
– Знаешь, ты прав. Я принимаю твое приглашение. С этого дня мы начали регулярно встречаться, и чем ближе становились, тем отчетливей ощущал я свой собственный свет – ибо Афина раскрывала во мне все самое лучшее. Она терпеть не могла книг по магии или эзотерике, говоря, что все это – от лукавого, а един­ственное спасение – в Иисусе. Но порою высказывала мысли, которые не вполне вписывались в католические догматы:
– Христа окружали нищие, проститутки, мытари, рыбаки. Думаю, что этим он хотел внушить людям – искра Божья есть в душе у каждого и задуть ее нельзя. Когда я успокаиваюсь или, наоборот, чем-то безмерно взбудоражена, то чувствую, как вся Вселенная резони­рует мне в такт и вместе со мной. И тогда мне открыва­ется непознанное – и словно бы сам Господь направляет мои шаги. В такие минуты все становится явным и внятным.
Афина всегда жила в двух параллельных мирах: один она считала истинным, другой был внушен ей через по­средство ее веры.
Проучившись почти целый семестр, она заявила вдруг, что хочет бросить университет.
– Но ты раньше даже не говорила об этом!
– Я и сама с собой не решалась обсуждать эту тему. Но, знаешь, сегодня я была у своей парикмахерши: она работала день и ночь ради того, чтобы ее дочь могла получить диплом социолога. А окончив университет, та никуда не могла устроиться по специальности, пока ее не взяли секретаршей в какую-то фирму, производя­щую цемент. И все равно парикмахерша твердит с гор­достью: «У моей дочери – высшее образование!» Поч­ти у всех друзей моих родителей и у детей друзей моих родителей есть дипломы. Но это вовсе не значит, что им удалось найти работу по душе – наоборот: они по­ступают в университеты и оканчивают их лишь потому, что кто-то, пребывая в плену прежних, давних пред­ставлений о том, как важно иметь высшее образование, сказал им: «Чтобы преуспеть в жизни, надо иметь выс­шее образование». Круг замкнулся, а мир лишился пре­красных садовников, пекарей, каменщиков, писателей, антикваров.
Я попросил ее не рубить сплеча, подумать еще немно­го. В ответ она прочла мне строки Роберта Фроста {Ро­берт Фрост (1874-1963), американский поэт, четыреж­ды лауреат Пулитцеровской премии. Стихотворение «Другая дорога» приводится в переводе В. Топорова):
И если станет жить невмоготу, Я вспомню давний выбор поневоле: Развилка двух дорог – я выбрал ту, Где путников обходишь за версту. Все остальное не играет роли.
На следующий день она не пришла на занятия. При нашей следующей встрече я спросил, чем она намерена заниматься.
– Замуж выйду. Рожу ребеночка.
Я слегка растерялся. Мне было двадцать лет, Афи­не – девятнадцать, и я думал, что еще рано принимать подобные решения.
Однако Афина говорила совершенно серьезно. И я оказался перед выбором: потерять либо то единствен­ное, что занимало все мои мысли и чувства, либо – свою свободу и все, что обещало мне будущее.
И, откровенно говоря, сделать этот выбор труда не составило.

Падре Джанкарло Фонтана, 72 года

Я конечно, очень удивился, когда эти молодые – слишком молодые люди – при­шли в церковь и заявили, что хотят обвенчаться. В тот же день я узнал, что семья Лукаса Йессена-Петерсена, происходящая из мелкопоместного дворянства, кате­горически возражает против этого союза. И не только против самого брака, но и против венчания.
Его отец, основываясь на неоспоримых исторических аргументах, считает, что Библия – на самом деле не одна книга, а свод 66 различных рукописей, ни личность, ни имя авторов которых совершенно неизвестны; что пер­вая часть ее написана на тысячу лет раньше последней, то есть вдвое больше, чем прошло со дня открытия Аме­рики; что ни одно живое существо на планете – от мар­тышки до канарейки – не нуждается в десяти заповедях, чтобы знать, как себя вести. Надо лишь следовать зако­нам природы – и тогда мир пребудет в гармонии.
Разумеется, я читал Библию. Разумеется, я кое-что знаю о ее истории. Но люди, которые ее написали, были всего лишь орудиями Божьей Воли, а Иисус создал не­что еще более прочное, чем десять заповедей, – лю­бовь. Мартышки, птицы и всякая прочая живая тварь повинуются лишь своим инстинктам и следуют зало­женной в них программе. С людьми дело обстоит по­сложнее, ибо люди познали любовь вместе со всеми ее капканами и ловушками.
Ну вот, я опять читаю проповедь, хотя взялся расска­зать вам о своей встрече с Афиной и Лукасом. Покуда я разговаривал с юношей (а мы с ним, кстати, принад­лежим к разным вероисповеданиям и, следовательно, я не обязан хранить тайну исповеди), мне стало известно, что его домашние не только проявляют самый оголте­лый антиклерикализм, но и отчаянно противятся его браку с иностранкой. Тут мне захотелось привести им то место из Священного Писания, где не излагаются ни­какие религиозные доктрины, а звучит всего лишь при­зыв к здравому смыслу:
«Не гнушайся Идумеянином, ибо он брат твой; не гнушайся Египтянином, ибо ты был пришельцем в зем­ле его».
Простите, я снова цитирую Библию. Обещаю, что впредь буду следить за собой. После разговора с Лука­сом я еще не менее двух часов провел с Шерин – или, как она предпочитает, чтобы ее называли, – с Афиной.
Эта девушка всегда меня интересовала. Как только она стала посещать церковь, мне показалось, что у нее буквально на лбу написано желание сделаться святой. Она мне рассказала то, о чем не знал ее возлюбленный: незадолго до начала гражданской войны в Ливане она, подобно святой Терезе из Лизье, тоже видела кровь на улицах. Конечно, это можно списать на трудности пере­ходного возраста, но подобное состояние бывает с каж­дым из нас – весь вопрос в масштабах. Внезапно, на какую-то долю секунды, мы чувствуем, что наша жизнь оправдана, наши грехи – искуплены и прощены, лю­бовь – сильнее всего и способна полностью преобра­зить нас.
Но именно в такие моменты нами овладевает страх. Безраздельно предаться любви – не важно, Божествен­ной или земной – значит отречься от всего, включая наше собственное благополучие и нашу способность принимать решения. Это значит – любить в самом полном смысле слова. А мы, по правде говоря, не хотим спастись тем путем, который выбрал себе Господь ради искупления наших грехов. Нет, мы хотели бы держать под абсолютным контролем каждый шаг, отдавать себе отчет в каждом принимаемом решении и иметь воз­можность самим избирать объект поклонения.
С любовью такое не проходит – она является, все­ляется, устраивается по-хозяйски и начинает диктовать свою волю. Только по-настоящему сильные духом по­зволяют себе увлечься безоглядно. И к числу их при­надлежала Афина.
Целые часы она проводила, глубоко погрузившись в созерцание. У нее были явные способности к музы­ке, говорили, что она прекрасно танцует, но поскольку церковь – неподходящее место для этого, она каждое утро, перед тем как идти в университет, приносила свою гитару и пела Пречистой Деве.
Помню, как впервые услышал ее. Я тогда уже от­служил утреннюю мессу для немногих прихожан, рас­положенных просыпаться зимой спозаранку, как вдруг вспомнил, что забыл забрать деньги из кружки для по­жертвований. Вернулся – и услышал музыку, заста­вившую меня увидеть все в ином свете, будто по мано­вению руки ангела. В одном из приделов храма я увидел девушку лет двадцати: не сводя глаз с образа Богомате­ри Непорочно Зачавшей, она пела гимны, аккомпани­руя себе на гитаре.
Она заметила меня и замолчала, но я кивнул, без­молвно прося ее продолжать. Потом сел на скамью, за­крыл глаза и заслушался.
В этот миг ощущение небесного блаженства осени­ло меня. Словно догадавшись о том, что происходит в моей душе, она стала чередовать гимны с молчанием. В эти мгновения я шептал молитву. Затем музыка воз­обновлялась.
Я отчетливо сознавал, что переживаю нечто неза­бываемое – из разряда тех магических впечатлений, суть которых становится нам ясна лишь после того, как они уходят. Я сидел там, внезапно лишившись прошло­го, позабыв о будущем, растворившись в этом утре, в этой музыке, в нежданной, неурочной молитве. Я чув­ствовал восторг, что был сродни экстазу, и неимовер­ную благодарность за то, что оказался в этом мире и, одолев сопротивление семьи, последовал в свое время зову души. В простом убранстве маленькой часовни в девичьем голосе, в утреннем свете, заливавшем нас, я находил очередное доказательство тому, что величие Господа проявляется в обыденном.
Уже пролиты были потоки слез, и казалось, что про­шла целая вечность, когда девушка замолкла. И лишь тог­да я узнал в ней одну из прихожанок. С того дня мы стали друзьями и, как только представлялся случай, устраивали это поклонение Пречистой Деве молитвой и музыкой.
Но помню, что сильно удивился, услышав о ее наме­рении выйти замуж. Мы были уже достаточно близки, чтобы я мог осведомиться, как, по ее мнению, воспри­мет этот брак семья мужа.
– Плохо воспримет. Очень плохо.
Осторожно подбирая слова, я спросил, не побужда­ют ли ее к замужеству какие-нибудь обстоятельства.
– То есть, не беременна ли я? Нет. Я – девственна.
Тогда я спросил, сообщила ли она о своем намере­нии своим родителям, и услышал: «Да. И реакция была самая неожиданная, мать плакала, отец впал в ярость».
– Приходя сюда славить Приснодеву своей музы­кой, я не думаю о том, что скажут другие. Я всего лишь делюсь с нею своими чувствами. И так было всегда: с тех пор как я себя помню – я чувствую себя сосудом, наполненным Божественной Энергией. Теперь она про­сит меня родить ребенка, чтобы я могла дать ему то, чего не получила от женщины, произведшей меня на свет, – защиту и безопасность.
– На этом свете никто не может чувствовать себя в безопасности, – отвечал я. – У тебя впереди еще дол­гая жизнь, и хватит времени для того, чтобы прояви­лось чудо творения.
Но Афина уже решилась:
– Святая Тереза не противилась настигшей ее болез­ни – наоборот: она увидела в ней знак Славы. Святая Тереза была намного моложе меня, когда решила уйти в монастырь. Ей было всего пятнадцать. Ей отказали в пострижении, но она не смирилась и решила добиться встречи с самим Папой. Можете себе представить, ка­ких усилий это стоило?! Получить аудиенцию у Папы Римского! Тем не менее она достигла своей цели. И та же Слава просит меня о чем-то гораздо более простом и благородном, нежели болезнь. О том, чтобы я стала ма­терью. Если ждать и откладывать, я не смогу стать свое­му ребенку другом и единомышленником, ибо слишком велика будет разница в возрасте.
– Ты не одна такая, – возразил я.
Но Афина продолжала, словно не слыша:
– Я испытываю счастье лишь в те минуты, когда ду­маю, что Господь существует и слышит меня. Этого не­достаточно, чтобы продолжать жить, и все кажется мне бессмысленным. Я притворяюсь веселой и счастливой, я скрываю печаль, чтобы не огорчать тех, кто так любит меня и так волнуется из-за меня. Но недавно я всерьез подумы­вала о самоубийстве. По ночам, перед тем как заснуть, я подолгу разговариваю сама с собой, пытаюсь прогнать эту мысль, потому что уход из жизни будет вопиющей не­благодарностью по отношению ко всем: это – бегство. По утрам я прихожу сюда и говорю с Девой, прошу, чтобы из­бавила меня от демонов, с которыми борюсь ночью. Пока это помогало, но я чувствую, что начинаю слабеть. Я знаю: у меня есть предназначение. Прежде я отказывалась от него, а ныне обязана принять. Это предназначение – стать матерью. Либо я исполню его, либо сойду с ума. Если не смогу увидеть, как растет во мне новая жизнь, – не смогу и принять ту жизнь, что происходит вовне.

Лукас Йессен-Петерсен, бывший муж

Когда родился Виорель, мне исполнилось 22 года. Теперь я уже был не студент, только что женившийся на своей бывшей однокашнице, а взрослый человек, несущий на своих плечах тяжкое бремя ответственности за семью. Мои родители, даже не появившиеся на церемонии бракосочетания, пред­ложили, если я разведусь, высылать определенную сум­му на содержание и воспитание ребенка (переговоры об этом вел отец, а мать только рыдала в трубку, то твердя, что я сошел с ума, то повторяя, что ей так хочется взять на руки внука). Я надеялся, что, когда со временем они поймут мою любовь к Афине и мое решение делить с нею жизнь, это сопротивление ослабеет.
Ничего подобного. И теперь мне было необходимо кормить семью. Я бросил университет, хотя до защи­ты диплома оставалось недолго. И вскоре состоялся телефонный разговор с отцом, который грозил лишить меня наследства, но в том случае, если одумаюсь, обе­щал мне, как он выразился, «временную финансовую помощь». Юношеский романтизм требует от нас ради­кальных поступков, и я отказался, заявив, что справ­люсь со своими проблемами сам.
До рождения сына Афина старалась помочь мне лучше понимать себя самого. И происходило это не бла­годаря сексу – очень робкому, надо признаться, – но через посредство музыки.
Музыка – сверстница рода человеческого, объяс­няли мне потом. Наши далекие предки передвигались с места на место налегке, но, как установила современная археология, кроме самого необходимого скарба обяза­тельно брали с собой и музыкальный инструмент – чаще всего барабан. Музыка ведь не только умиротво­ряет, или развлекает, или услаждает наш слух – нет, это еще и идеология. Скажи мне, какую музыку ты слуша­ешь, и я скажу тебе, кто ты.
Наблюдая за тем, как танцевала Афина во время своей беременности, слушая, как она играет на гитаре, чтобы ребенок, которого она носит, был спокоен и знал, что его любят, я начал понимать, что ее мировоззрение сильно влияет и на мою жизнь. Когда новорожденно­го Виореля принесли домой, мы прежде всего дали ему послушать адажио Альбинони. Когда у нас случались ссоры, именно сила музыки – хоть я так никогда и не смог установить никакой логической связи между тем и другим – выводила нас из трудных положений.
Впрочем, вся эта романтика денег заработать не по­могала. Я ни на чем играть не умел и не смог бы даже устроиться в какой-нибудь бар развлекать клиентов, а потому в конце концов нашел себе место расчетчика в одной строительной фирме. Оплата была сдельная – и более чем скромная, – а потому я уходил рано, а воз­вращался поздно. Сына почти не видел – он спал – и почти не мог разговаривать с Афиной или занимать­ся с ней любовью, потому что она была слишком утом­лена. Я без конца задавал себе один и тот же вопрос: когда же мы сумеем поправить наши финансовые дела и обретем достоинство, которого заслуживаем? Хотя я соглашался с Афиной, когда она говорила, что в боль­шинстве случаев диплом – вещь бесполезная, однако в инженерном деле, например (как в юриспруденции и медицине), самое главное – сумма технических позна­ний, без которых мы будем рисковать жизнью других людей. А мне пришлось прервать обучение делу, кото­рое я сам для себя выбрал, и отказаться от мечты, кото­рая была очень важна для меня.
Начались ссоры. Афина жаловалась, что я уделяю мало внимания ребенку, что тот нуждается в отце, что, в конце концов, могла бы обойтись и без меня, чтоб не создавать мне столько проблем. Не раз уже я хлопал дверью и уходил из дому, крикнув напоследок, что она меня не понимает и что я не понимаю, как согласился на это «безумие» – обзавестись в двадцать лет семьей, не успев стать на ноги. Секс постепенно тоже сошел на нет – от усталости ли или от того, что мы постоянно раздражали друг друга.
Я пребывал в подавленном состоянии, считая, что женщина, которую я люблю, использует меня в своих целях. Афина замечала мою депрессию, но вместо того, чтобы помочь мне, сосредоточила всю свою энергию на сыне и на занятиях музыкой. Время от времени я раз­говаривал с родителями и неизменно слышал, что «она завела ребенка, чтобы удерживать тебя».
С другой стороны, очень усилилась ее религиоз­ность. Она потребовала, чтобы новорожденного окре­стили по всем правилам, и выбрала ему имя Виорель – румынского, кажется, происхождения. Я думаю, если не считать нескольких эмигрантов, это был единственный Виорель на всю Англию, но мне это имя нравилось, и я осознавал, что Афина устанавливает какую-то стран­ную связь с прошлым, которое толком и прожить-то не успела, – с сиротским приютом в Сибиу.
Я пытался приспособиться ко всему, но чувствовал, что теряю Афину из-за ребенка. Ссоры происходили все чаще, Афина стала грозить, что уйдет из дому, пото­му что Виорель «нахватывается» отрицательной энер­гии из-за нездоровой обстановки. И однажды вечером, после очередной такой угрозы из дому ушел я, думая, впрочем, что немного остыну и вернусь.
Я бесцельно бродил по Лондону, проклиная свой вы­бор, и сына, и жену, которой, как мне казалось, нет до меня никакого дела. Вошел в первый попавшийся бар рядом со станцией метро, выпил четыре порции виски. Когда же в 11 вечера бар закрылся, в магазине, торгу­ющем до поздней ночи, купил еще бутылку, уселся на площади и продолжал пить. Подошли какие-то юнцы, попросили «угостить», я отказал, и меня избили. Тут же появилась полиция, и нас всех отправили в участок. -
Освободили меня лишь после того, как я внес залог. Я, разумеется, сказал, что у меня ни к кому нет претен­зий, что ссора возникла на пустом месте, – иначе мне в течение нескольких месяцев пришлось бы ходить в суд как жертве нападения. Стоит добавить, что я был пьян до такой степени, что, выходя, упал на стол одного из инспекторов. Тот сильно разозлился, но вместо того, чтобы арестовать меня, просто вытолкал вон.
На улице меня поджидал один из тех юнцов. Он по­благодарил меня за то, что я не настаивал на возбужде­нии дела. Я был весь перемазан грязью и кровью, и он предложил мне где-нибудь переодеться, а в таком виде домой не ходить. Мне бы пойти своей дорогой, а я по­просил его об одолжении – выслушать меня, ибо я дол­жен выговориться.
И целый час он молча слушал мои излияния. На са­мом деле я говорил не с ним, а с самим собой – с моло­дым человеком, перед которым открывалось блестящее будущее и вся жизнь была впереди, семья которого об­ладала нужными связями, способными открыть любые двери. А теперь он казался одним из бродяг из Хемпсте­да (один из кварталов Лондона. – Прим. ред.) – пья­ный, грязный, безмерно утомленный, близкий к отчая­нью и без гроша в кармане.
Досказывая свою историю, я уже отчетливо пони­мал, в каком положении очутился и что сделал со своей жизнью, поверив, будто любовь способна спасти все. Это не так: любовь порой толкает нас в пропасть, но это еще полбеды – хуже, что с собою мы увлекаем к гибели близких и любимых. В данном случае я готов был погу­бить не только себя, но и Афину с Виорелем.
В этот миг я повторил себе: «Я – мужчина, а не юнец, родившийся в золотой колыбельке, я – мужчина и должен достойно ответить на вызов судьбы». И двинулся домой. Афина уже спала, взяв к себе в постель Виореля. Я принял душ, выбросил грязную одежду в мусорный бак, вернулся и лег, удивительным образом протрезвев.
А наутро сказал жене, что хочу развестись с ней. «Почему?» – спросила она.
– Потому что люблю тебя. И нашего ребенка. А я только и делаю, что проклинаю вас обоих за то, что не дали исполниться моей мечте стать архитектором. Если бы мы немного подождали, все пошло бы иначе, но ты думала только о своих планах, позабыв включить в них меня.
Афина никак не отозвалась на это. Она словно бы ждала от меня такого или бессознательно подталкивала меня к подобному шагу.
Я ждал, что она попросит меня не уходить. Но она сохраняла безразличную и кроткую покорность судьбе, а озабочена была лишь тем, чтобы звук наших голосов не разбудил ребенка. Тут я окончательно убедился, что Афина никогда меня не любила: я был для нее способом исполнить ее безумное намерение – в восемнадцать лет родить ребенка.
Я предложил ей остаться в этой квартире, однако она ответила отказом: переедет к матери, поживет какое-то время у нее, найдет себе работу и снимет собственное жилье. Спросила, смогу ли я давать какие-то деньги для Виореля. Я тотчас пообещал.
Потом поднялся, в последний раз приник к ее губам долгим поцелуем, настойчиво повторил свое предло­жение остаться в этой квартире и услышал в ответ, что Афина уедет к матери, как только соберет свои вещи.
Я переехал в дешевый отель и каждый вечер ждал, что она позвонит и попросит вернуться, чтобы начать но­вую жизнь… Я был готов продолжать и старую, ибо наш разрыв ясно дал мне понять, что на всем белом свете нет для меня никого дороже, чем моя жена и мой сын.
Через неделю она позвонила – но лишь для того, чтобы сказать, что перевезла вещи и возвращаться не собирается. Еще две недели спустя я узнал, что она сня­ла маленькую мансарду на Бассет-роуд, то есть каждый день с ребенком на руках взбирается и спускается по крутым ступеням. По истечении двух месяцев мы на­конец подписали все бумаги.
Так я навсегда расстался со своей истинной семьей. А семья, в которой я родился, приняла меня с распро­стертыми объятиями.
После того как мы расстались, я, испытывая насто­ящие душевные муки, постоянно спрашивал себя: не­ужто и впрямь я сделал неверный, опрометчивый шаг, повторив ошибку, свойственную людям, в отрочестве читавшим слишком много романов про любовь и во что бы то ни стало желавшим повторить историю Ромео и Джульетты? Когда боль утихла – а такие раны исцеля­ет только время, – я осознал, что судьба послала мне ту единственную женщину, которую я способен был бы любить всю жизнь. Каждый миг, проведенный рядом с нею, – бесценен, и, несмотря на то что случилось, я по­вторил бы каждый сделанный мною шаг.
А время не только залечило раны, но и продемон­стрировало мне кое-что забавное: не обязательно лю­бить всю жизнь одного и того же человека. Я снова женился, я счастлив с моей второй женой и не могу себе представить, как бы я жил без нее. Причем это не заставляет меня отречься от всего, чем я жил прежде, тем более что я предусмотрительно избегаю сравнивать прежнее свое бытие с нынешним. Любовь нельзя изме­рить, как длину дороги или высоту здания.
От моего брака с Афиной осталось и еще одно чрез­вычайно значительное явление – наш сын, плод ее за­ветной мечты, которую она открыла мне еще до того, как мы поженились. У меня есть сын и от второго бра­ка, но теперь – не в пример тому, как обстояло дело двенадцать лет назад, – я превосходно подготовлен ко всем взлетам и падениям отцовства.
Однажды, когда я заехал за Виорелем – он прово­дит у нас уик-энды, – я набрался духу и задал Афине мучивший меня вопрос: почему она так спокойно вос­приняла мое решение уйти от нее?
– Потому что привыкла всю жизнь сносить страда­ния молча, – сказала она.
И лишь после этого обняла меня и выплакала все слезы, которые ей хотелось пролить в этот день.

Падре Джанкарло Фонтана

Я видел, как она пришла к воскресной мессе – по обыкновению, с ребенком на руках. Я знал, что у нее – трудное время, но вплоть до этого дня думал, что обычные и неизбежные в браке не­урядицы рано или поздно сгладятся сами собой, благо оба супруга просто излучают Добро.
Целый год она не приходила по утрам со своей гита­рой славить Пречистую Деву – была занята маленьким Виорелем, которого я имел честь окрестить, хоть и не мог припомнить ни одного святого с таким именем. Но воскресную мессу посещала исправно, а по окончании службы, когда остальные прихожане покидали церковь, мы всегда разговаривали. Она утверждала, что я – ее единственный друг, что мы вместе поклонялись Небес­ному, но теперь должна поделиться со мной вполне зем­ными заботами.
Она очень любила Лукаса; он был выбран ею в спут­ники жизни; он стал отцом ее ребенка; он отказался от всего и нашел в себе мужество создать свою семью. Когда начались первые трения, она пыталась убедить его, что все это временно – просто сейчас она должна уделять много времени сыну, хоть и не собирается растить из него изнеженного барчука и очень скоро предоставит ему самому отвечать на вызов, бросаемый жизнью. Пройдет совсем немного времени – и она вновь станет такой, ка­кой была при первых встречах, а может быть – и лучше прежней, ибо только теперь сознает свои обязанности и ответственность, которую налагает сделанный ею выбор. Ничего не помогало – Лукас по-прежнему чувствовал себя отвергнутым, Афина же пыталась разделить себя поровну между супругом и сыном – отчаянно, но без­успешно, ибо постоянно приходилось выбирать кого-то одного, и этим одним, разумеется, становился Виорель.
Сколь ни скудны были мои познания в психологии, я отвечал, что не впервые сталкиваюсь с подобными пробле­мами, что все мужчины в таких ситуациях чувствуют себя лишними и ненужными, но это – пройдет, как проходило у большинства моих прихожан. Как-то раз Афина обмол­вилась, что, быть может, все же немного поторопилась – романтический образ юной матери мешал ей в полной мере осознать всю сложность реальных, а не надуманных проблем, неизбежно возникающих после рождения ребен­ка. Но теперь уже поздно – сделанного не воротишь.
Потом она спросила, не возьмусь ли я поговорить с Лукасом, который никогда не появлялся в церкви – то ли потому, что был неверующим, то ли – чтобы прове­сти воскресное утро с сыном. Я изъявил готовность – пусть только придет по своей собственной воле. Но едва лишь Афина собралась попросить его об этом, как грянул настоящий кризис, и Лукас ушел из дому.
Я посоветовал ей набраться терпения, но Афина была ранена, можно сказать, в самое сердце. Ее ведь однажды уже бросили, так что всю ненависть, которую она испытывала по отношению к своей настоящей ма­тери, она автоматически перенесла на мужа, хотя впо­следствии, насколько я знаю, у них установились впол­не дружеские отношения. Но тогда не было для Афины греха более тяжкого, чем разрыв семейных уз.
Она продолжала посещать церковь по воскресеньям, но после мессы сразу же возвращалась домой: сына-то оставлять теперь было не с кем, приходилось брать его с собой, а он плакал, отвлекая молящихся. Однажды нам все же удалось поговорить, и она рассказала, что слу­жит в банке, снимает квартиру, так что я могу не беспо­коиться – «отец» (она избегала называть имя бывшего мужа) выполняет свои финансовые обязательства.
А потом наступило то роковое воскресенье.
О том, что произошло на неделе, мне рассказал один из прихожан. Несколько ночей кряду я молил ангелов небесных вразумить меня и просветить, объяснить, что делать – выполнять ли мне мой долг перед Церковью или перед людьми. Но ангелы ко мне не снизошли, и тогда я попросил совета у викария. Тот объяснил мне, что Церковь сумела выжить лишь благодаря жесткому соблюдению всех своих догматов, а если бы мы начали делать исключения, то погибли бы еще в Средние века. Точно зная все, что случится, я хотел было позвонить Афине, но она не оставила мне свой новый номер.
Руки мои дрожали, когда я поднял дарохранитель­ницу, освящая хлеб. Я произносил слова апостолов, пе­редаваемые на протяжении тысячелетий из поколения в поколение. Но тотчас мысли мои обратились к этой юной женщине с ребенком на руках – новом воплоще­нии Пречистой Девы, чуде материнства и любви, – ко­торая, как всегда, стала в очередь и постепенно продви­галась к алтарю, чтобы получить причастие.
Думаю, большая часть общины уже знала о том, что произошло. Все смотрели на меня, ожидая, как я поведу себя. Со всех сторон меня окружали праведники, греш­ники, фарисеи, члены синедриона, апостолы, ученики, люди добрые и злые.
Афина остановилась передо мной и сделала то же, что всегда делала на причастии, – закрыла глаза и от­крыла рот, чтобы получить плоть Христову.
Плоть Христова оставалась у меня в руках.
Афина открыла глаза в недоумении.
– Мы поговорим после, – шепнул я. Но она не трогалась с места.
– Ты не одна здесь. Другие тоже ждут причастия. Поговорим потом.
– Что случилось? – во всеуслышание спросила она.
– Я сказал: «После».
– Почему вы не даете мне причастие? За что унижа­ете меня перед всеми? Разве мало того, через что я уже прошла?
– Афина, догмат нашей церкви не допускает к при­частию разведенных женщин. На этой неделе ты офор­мила развод. Поговорим потом.
Она не двигалась, и я жестом показал стоявшему по­зади, чтобы обошел ее. И, когда причастил последнего из прихожан, но еще не успел повернуться к алтарю, услышал этот голос.
Он не мог принадлежать девушке, которая пела под ги­тару, вознося хвалу Божьей Матери, а потом делилась со мной своими мечтами, и рассказывала мне о жизни свя­тых, и чуть не плакала, жалуясь на свои семейные неуря­дицы. Так звучал бы голос раненого зверя, обрети он дар речи, – зверя униженного и переполненного ненавистью.
– Будь проклято это место! Будь прокляты те, кто не слушает слов Христовых и превращает его учение в каменную постройку! Ибо Христос сказал: «Придите ко мне, страждущие и обремененные, и Я успокою вас…» Я истерзана, я стражду, а вы не пускаете меня к Нему! Сегодня я поняла, как ваша церковь извратила Его слова и твердит отныне: «Придите ко мне, следующие нашим правилам, а все прочие пусть пропадают!» Кля­нусь, что ноги моей больше не будет здесь! Меня еще раз бросили, и на этот раз причина – не в денежных трудностях, не в слишком раннем браке! Будь прокляты все, кто закрывает дверь перед матерью с ребенком! Вы хуже тех, кто не приютил у себя Святое Семейство! Тех, кто отверг Христа, когда он так нуждался в друге!
Она повернулась и вышла, рыдая. Я завершил служ­бу, дал последнее благословение и направился прямо в ризницу – в это воскресенье не будет ни праздных разговоров, ни того, что у нас называется «братанием». Я стоял перед философской дилеммой: надо ли было предпочесть законы и установления Церкви тем сло­вам, на которых она зиждется?
Я уже стар, Господь в любую минуту может призвать меня к себе. Я храню верность моей религии и убежден, что католицизм, невзирая на все свои ошибки, искрен­не пытается исправиться. На это уйдут годы, а может быть, и десятилетия, но в один прекрасный день зна­чение будет иметь только одно – любовь, звучащая в словах Христа: «Придите ко мне, страждущие и обре­мененные, и Я успокою вас…» Я посвятил всю жизнь священнослужению и ни на миг не раскаиваюсь в своем решении. Но в такие минуты, как те, что случились в это воскресенье, я, хоть и не сомневаюсь в вере, начи­наю сомневаться в людях.
Теперь, когда мне известно, как сложилась жизнь Афины, я спрашиваю себя: неужели все это началось именно тогда, на мессе, или давно уже копилось в ее душе? Я думаю о многих Афинах и Лукасах, которые развелись и утратили право на причастие, – им оста­ется лишь созерцать распятого, страдающего Христа и вслушиваться в его слова, а они далеко не всегда согла­суются с законами Ватикана. Иногда эти люди отдаля­ются от церкви, но чаще продолжают приходить на мес­су – просто оттого, что привыкли к этому, хотя чудо претворения вина и хлеба в кровь и плоть Христову для них – под запретом.
Еще я думаю, что Афина, выйдя из церкви, быть мо­жет, повстречала Иисуса. И с плачем бросилась в его объятия, в смятении прося объяснить, почему ее из-за какой-то бумажки с гербовыми марками, не имеющей никакого значения в плане духовном, не допускают в круг избранных.
Иисус же, глядя на Афину, быть может, ответил ей так:
– Видишь, дочь моя, я ведь тоже стою по эту сто­рону церковных врат. Меня уже так давно не пускают внутрь.

Павел Подбельский, 57 лет, хозяин квартиры

У нас с Афиной было нечто общее – и она, и я бежали из родных мест, спасаясь от ужасов войны, и попали в Англию еще в детстве, про­сто я оказался здесь на полвека раньше. Оба мы знали, что, невзирая на все перемены, традиции остаются и на чужбине, язык и религия выживают, члены общин жмутся друг к другу, ища защиты от окружения, навсег­да чужого для них.
Да, традиции наших культур остаются живы, а вот желание вернуться на родину постепенно исчезает. Оно сменяется надеждой, которой мы любим себя обманы­вать, но которая никогда не осуществится: я больше не увижу Ченстохов, Афина и ее семья больше не будут жить в Бейруте.
И, конечно, если бы не это родство душ и чувство общности, я предпочел бы сдать третий этаж своего дома на Бассет-роуд жильцам без детей. Однажды такая ошибка уже была совершена, и в результате я жаловал­ся на шум днем, а мои квартиранты – на шум ночью. И тот, и другой коренились в священных элементах бы­тия – в плаче и в музыке, – но поскольку мы с моими жильцами принадлежали к разным мирам, то терпимо­го отношения между нами не возникло.
Афину я честно предупредил, но она ответила, что я могу не беспокоиться: ее сын целый день проводит у бабушки с дедушкой. А моя квартира имела то преиму­щество, что помещалась совсем неподалеку от банка, где она работала.
И вот, несмотря на мои предупреждения, вытерпела она только первую неделю, а потом не выдержала. На восьмой день после вселения с ребенком на руках по­звонила мне в дверь.
– Простите, он никак не может заснуть. Не могли бы вы сделать музыку потише?..
Все воззрились на нее.
– Что это такое?
Мальчик у нее на руках мгновенно перестал плакать, словно, как и мать, удивился при виде танцующих людей.
Я нажал кнопку «пауза», обеими руками поманил их к себе и, когда Афина переступила порог, снова пустил запись на полную громкость, чтобы не прерывать ри­туал. Она уселась в углу, укачивая ребенка, и вскоре он уснул, несмотря на грохот ударных. Высидела всю цере­монию, ушла вместе с другими гостями и, как я пред­видел, утром, отправляясь на работу, вновь позвонила в мою дверь.
– То, что я увидела вчера, в объяснениях не нуждает­ся. Я знаю, что значит, когда люди танцуют с закрытыми глазами. И сама часто так делала. Это были единственные в моей жизни минуты мира и душевного спокойствия. Раньше, до рождения Виореля, мы с мужем и нашими друзьями часто бывали в клубах и на дискотеках. И я видела, как люди танцуют с закрытыми глазами: одни – чтобы произвести впечатление «на публику», а другие – так, словно ими управляет какая-то необоримая сила. А я с тех пор, как помню себя, находила в танце способ войти в контакт с чем-то неизмеримо более сильным, чем я. Мне только хотелось бы знать, что это за музыка.
– А что вы делаете в воскресенье?
– Да ничего особенного. Буду гулять с Виорелем в Риджент-парке, дышать воздухом. У меня будет еще много времени для собственных дел – а пока мой рас­порядок дня подчинен сыну.
– Я пойду с вами, если не возражаете.
За два дня до нашей прогулки Афина снова при­шла на ритуал. Мальчик через несколько минут заснул, а мать молча смотрела на то, что происходило вокруг. Она была совершенно неподвижна, но я видел, что душа ее – там, среди танцующих.
* * *
В воскресенье, когда мы гуляли в парке, я попросил ее повнимательней всматриваться и вслушиваться в окружающий ее мир – в трепещущие на ветру листья, в воду озера, в птичий щебет и собачий лай, в крики детей, носившихся из стороны в сторону и повиновав­шихся будто своей, особой логике, недоступной пони­манию взрослых.
– Все движется. И не просто так, а – в своем ритме. И все, что движется в своем ритме, порождает звук. Так происходит и здесь, и в любой другой точке нашей пла­неты. Наши далекие предки, когда прятались от стужи в своих пещерах, тоже замечали это: все на свете движет­ся и производит шум. Они, вероятно, воспринимали это со страхом, а потом стали понимать, что так входит с ними в контакт Высшее Существо. И они принялись подражать этим звукам, раздававшимся вокруг, наде­ясь, что возникнет связь с этим Существом. Так появи­лись музыка и танец. Несколько дней назад вы сказали, будто во время танца можете контактировать с чем-то неизмеримо более могущественным, чем вы сами.
– В танце я обретаю свободу. Верней сказать, я ста­новлюсь свободным духом, который может странство­вать по всей Вселенной, наблюдать настоящее, угады­вать грядущее, превращаться в сгусток чистой энергии. И я получаю от этого огромное наслаждение и ни с чем не сравнимую, никогда прежде не испытанную радость. Был в моей жизни период, когда я была преисполнена решимости превратиться в святую: я возносила хвалу Господу музыкой и движениями своего тела. Но сейчас этот путь наглухо для меня закрыт.
– Какой путь?
Она поудобнее устраивала сына в коляске. Я ви­дел – она не хочет отвечать. И настаивал на своем, ибо знал: когда уста затворены, должно быть произнесено нечто очень важное.
Совершенно невозмутимо и так, словно молчание неизменно должно было сначала согреть требования, предъявляемые ей жизнью, Афина рассказала мне о том, как священник – быть может, ее единственный друг – отказал ей в причастии. И о том, как в этот миг с ее уст сорвалось проклятие. Она порвала с католиче­ской церковью.
– Святой – это тот, кто умеет возвеличить свою жизнь, – объяснил я. – Достаточно понять, что все мы находимся здесь по некоей причине, и тогда достаточ­но будет вести себя в соответствии с нею. Тогда мож­но смеяться над большими или малыми страданиями и двигаться вперед без страха, осознавая, что каждый шаг исполнен смысла. Мы можем довериться свету, ко­торый источает Вершина.
– Что такое «Вершина»? В геометрии так называют высшую точку треугольника.
– Не только в геометрии. Это – верхушка, пик, кульминация. Это – рубеж для всех тех, кто, заблуж­даясь, как свойственно каждому человеку, не теряют из виду свет, исходящий из сердца. Этим искусством мы и пытаемся овладеть, собираясь на наши ритуалы. Вер­шина скрыта внутри нас, и достичь ее мы сможем, если признаем ее и если сумеем различить ее свет.
Я объяснил, что танец, который она видела у меня в квартире накануне (в то время нас было десятеро в воз­расте от 19 до 65 лет), назван мною «поиск Вершины». Афина спросила о происхождении этого названия.
И я рассказал, что вскоре после окончания Второй мировой войны кое-кому из моей родни удалось ускольз­нуть от коммунистического режима, устанавливающею­ся в Польше, и перебраться в Англию. По слухам, в этой стране особенно ценились произведения искусства и старинные книги – их-то и надо было везти с собой.
Картины и статуэтки сразу же были проданы, а книги пылились в дальнем углу. Потом я учился по ним читать, ибо моя мать не хотела, чтобы я забыл родной язык. В один прекрасный день между страницами книги Томаса Маль­туса я обнаружил два листка бумаги, исписанных рукой моего деда, погибшего в концлагере. Стал читать, думая, что это – распоряжения насчет имущества или послание какой-нибудь тайной возлюбленной (в семье жила леген­да о том, что в России дед в кого-то влюбился).
На самом деле это был отчет о его жизни в Сиби­ри после революции. Там, в маленьком городке Дедов (найти этот городок на карте не удалось – либо его название было намеренно изменено, либо он исчез в ходе сталинских депортаций. – Прим. ред.) он влюбился в одну актрису. По словам деда, она входила в некую сек­ту, члены которой считали определенный вид танца средством спасения от всех бед, ибо он позволял всту­пать в контакт со «светом Вершины».
Опасаясь, что традиция может пресечься, посколь­ку жителей городка должны были переселить в другое место (Дедов граничил со строящимся полигоном для испытаний ядерного оружия), актриса и ее друзья по­просили деда записать все, что он узнал. Он так и сде­лал, но, вероятно, не придал этому особого значения, ибо спрятал листки в книгу, где я их и обнаружил много лет спустя.
На этом месте Афина перебила меня:
– Но танец нельзя описать словами! Его можно только исполнить.
– Совершенно верно. Да и в записях было сказано лишь, что надо танцевать до изнеможения, уподобляясь альпинистам, совершающим восхождение на верши­ну. Танцевать до тех пор, пока не начнешь задыхаться, и тогда организм будет получать и потреблять количество кислорода, к которому не привык. Это приведет к потере ощущений пространства и времени и к утрате собствен­ной личности. Танцевать под ритмичный звук барабана, повторяя это ежедневно, и осознать, что в определенный момент глаза начинают закрываться сами собой и мы раз­личаем исходящий из нас свет, который отвечает на наши вопросы и высвобождает скрытое в нас могущество…
– И ваши тоже?
Вместо ответа я предложил ей присоединиться к на­шей группе, тем более что Виорель прекрасно засыпал при любом шуме. И на следующий день, в условленный час Афина пришла ко мне. Я представил ее остальным как соседку; никто ни о чем не спрашивал ее и не рас­сказывал о себе. Когда пришло время, я включил музы­ку, и мы начали танцевать.
Сначала Афина присоединилась к нам, продолжая держать сына на руках, но вскоре он уснул, и тогда она по­ложила его на диван. Прежде чем закрыть глаза и впасть в транс, я увидел, что она постигла путь к Вершине.
И с тех пор она ежедневно, кроме воскресений, по­являлась у меня. Я ставил музыку, которую один мой друг вывез из русских степей, и мы принимались танце­вать в буквальном смысле – до упаду. Через месяц она попросила у меня запись.
– Я хочу делать это по утрам, перед тем, как отвести сына к моей матери и отправиться на работу.
– Мне кажется, – возразил я, – что люди, связан­ные между собой одной энергией, создают некую особую ауру и помогают всем и каждому впасть в транс. А кроме того, если заниматься этим перед работой, то надо быть готовой к увольнению, потому что весь день вы будете утомлены до предела.
Подумав немного, она отвечала так:
– Вы правы в том, что касается коллективной энер­гии. Я вижу, что в вашей группе – пять супружеских пар, включая вас с женой, и все они обрели любовь. И потому могут разделить эту позитивную энергию со мной. Но я-то – одна. Вернее, я – с сыном, но он пока еще не в силах выразить свою любовь в доступной на­шему пониманию форме. И я предпочитаю принять свое одиночество: если попытаюсь бежать от него, то никогда больше не встречу достойного партнера. Если же не противиться ему, то, быть может, что-нибудь пере­менится. Я уже могла убедиться, что, когда стараешься бороться с одиночеством, оно становится только креп­че, зато слабеет, когда мы попросту не замечаем его.
– Вы пришли к нам в поисках любви?
– Что ж, это достойная причина, но я отвечаю: «Нет». Не за любовью. Я ищу смысла моей жизни, кото­рый пока сводится к заботам о сыне. И я опасаюсь, что это способно будет погубить его – либо чрезмерной и мелочной опекой, либо тем, что я буду проецировать на него собственные несбывшиеся ожидания, нереа­лизованные мечты. Как-то на днях, во время танца, я почувствовала, что выздоровела. Если бы дело касалось физического самочувствия, это можно было бы назвать чудом. Но это было из сферы духовного – как если бы что-то, тревожившее меня, вдруг исчезло.
Я знал, о чем она говорит.
– Меня ведь никто не учил танцевать под эту музы­ку, – продолжала она. – Но у меня такое чувство, вер­нее – предчувствие, будто я знаю, что делаю.
– Ничему и не надо учиться. Вспомните нашу пер­вую прогулку в парке – природа сама творит ритм, со­ответствующий каждому мгновению.
– И любить меня тоже никто не учил. Но я люби­ла Господа, любила своего мужа, сейчас люблю сына и родителей. И все равно – чего-то недостает. И хотя я устаю после танца, но, остановившись, чувствую, как на меня снисходит благодать – я впадаю в глубокий экстаз. Я хотела, чтобы это состояние продолжалось весь день. И чтобы оно помогло мне обрести недоста­ющее – любовь мужчины. В танце я могу видеть его сердце, хоть и не в силах различить его лицо. Я ощущаю его близость и потому должна быть внимательна: я хочу танцевать утром, чтобы в течение всего дня не пропу­стить ничего из происходящего вокруг.
– А вы знаете, что означает слово «экстаз»? Это слово греческое и буквально переводится так: «выйти из самого себя». Целый день провести в таком состоя­нии – это чересчур и для тела, и для души.
– Я все же попытаюсь.
Убедившись, что мне ее не переубедить, я сделал ко­пию записи. И с тех пор, ежедневно просыпаясь от до­носившихся сверху грохота музыки и звука ее шагов, я спрашивал себя, как ей удается работать в банке после того, как она целый час провела в трансе? Как-то раз, повстречав ее в подъезде, я предложил выпить кофе. Афина сообщила мне, что размножила запись, и теперь многие ее сослуживцы тоже ищут Вершину.
– Может быть, я зря это сделала? Это – тайна?
Да нет, разумеется. Скорее наоборот – она помо­гала мне сохранять почти пресекшуюся традицию. В заметках моего деда я нашел упоминание о какой-то женщине: та рассказывала об одном монахе, который уверял, что в нас присутствуют все наши предки и бес­численные поколения потомков. Освобождаясь, мы тем самым освобождаем и человечество.
– И, значит, все жители того сибирского городка должны быть рады. И просто – должны быть. Их труд благодаря вашему деду возрождается в этом мире. Но вот что меня занимает: почему вы решили начать тан­цевать, прочитав эти странички? А если бы в них речь шла о спорте, то решили бы стать футболистом?
Меня никогда еще не спрашивали об этом.
– Дело в том, что я в ту пору был болен. Какая-то редкая разновидность артрита. Врачи сказали, что го­дам к тридцати пяти я буду прикован к инвалидному креслу. Времени впереди оставалось мало, вот я и ре­шил тогда посвятить себя тому, что впредь будет для меня недоступно. А дед на этом клочке бумаги запи­сал, что обитатели Дедова верили в целебные свойства транса.
– И, судя по всему, оказались правы.
Я ничего ей не ответил, хотя не разделял ее убежден­ности. Быть может, ошиблись врачи, вынося мне свой приговор. Быть может, сознание того, что юный эми­грант не может позволить себе роскошь болеть, оказа­ло столь могучее воздействие на мое бессознательное, что вызвало естественную реакцию организма. А быть может, все-таки случилось чудо, опровергающее мою присущую доброму католику убежденность в том, что танцы не исцеляют.
Я вспоминаю, как в отрочестве, не найдя музыки, которая отвечала бы душевному настроению, я натя­гивал на голову черный капюшон и, представляя, что мира вокруг меня не существует, переносился мыслен­но в Дедов, ко всем этим людям, к моему деду и его воз­любленной-актрисе. В обступавшем меня безмолвии я просил их научить меня танцу, вывести за положенные мне границы, ибо в самом скором времени мне будет грозить паралич. Чем больше двигалось мое тело, тем отчетливей видел я свет, исходящий из моего сердца, и тем большему я учился – то ли у самого себя, то ли у теней прошлого. Я даже овладел способностью слы­шать музыку, звучавшую на их ритуалах, и когда много лет спустя кто-то из моих приятелей побывал в Сибири, я попросил его привезти несколько дисков и, к неопи­суемому своему изумлению, услышал на одном из них музыку, много лет назад воображенную мной.
Но Афине я решил об этом не рассказывать – она показалась мне человеком очень впечатлительным, внушаемым и неуравновешенным.
Незадолго до ее поездки на Ближний Восток у нас с нею состоялся еще один разговор: тогда она была счаст­лива и умиротворена, и как будто обрела желаемое – любовь.
– Мои коллеги создали группу и называют себя «Па­ломники Вершины». Все это благодаря вашему деду.
– Благодаря вам – вы испытали потребность раз­делить это знание с другими. Я слышал, что вы собирае­тесь уезжать, и хочу поблагодарить вас за то, что сумели придать новый масштаб тому, что я делал на протяже­нии многих лет, пытаясь рассеять этот свет среди не­многих заинтересовавшихся им людей. Но делал я это робко, ибо опасался, что люди сочтут всю эту историю полной чушью.
– А знаете, что я обнаружила? Экстаз – это способ выйти из себя, но танец – это возможность подняться в Космос. Открыть новые измерения, при этом не на­рушая контакта с собственным телом. Благодаря танцу мир духовный и мир реальный способны сосущество­вать. Мне кажется, что балерины стоят на пуантах по­тому, что одновременно прикасаются к земле и дости­гают небес.
Насколько я помню, это были последние слова Афи­ны. Во время танца, которому мы предавались с ликова­нием, мозг теряет свою контролирующую силу и браз­ды правления над телом у него перехватывает сердце. Лишь в такие мгновения появляется Вершина.
Если веришь в нее, разумеется.

Питер Шерни, 47 лет, генеральный директор филиала банка (название удалено) в Холланд-парке, Лондон

Я принял Афину на работу исключительно потому, что ее отец был одним из самых уважаемых клиентов нашего банка, – в конце концов, не зря же говорится, что рука руку моет. Она показалась мне человеком горячим и вспыльчивым, и я поставил ее на чисто канцелярскую должность, требующую совсем иных черт характера, ибо втайне надеялся – Афина вскоре уволится, а я с чистой совестью смогу сказать ее отцу, что вот, мол, пытался ей помочь да не вышло.
Мой опыт руководителя научил меня распознавать душевное состояние подчиненных, даже если те не про­износят ни слова. Из курса лекций по менеджменту я усвоил: хочешь избавиться от подчиненного – любым способом сделай так, чтобы он сорвался и нагрубил тебе, и тогда получишь законный предлог для увольне­ния.
Я сделал все возможное, чтобы Афину можно было уволить, что называется, за дело. Поскольку с голоду она не умерла бы и без этих денег, то с течением време­ни поняла бы, что совершенно не обязательно вставать рано, завозить ребенка к бабушке, целый день зани­маться монотонной работой, возвращаться домой, по пути забирая сына, идти в супермаркет, кормить сына и укладывать его спать, а наутро все начинать сначала, тратя по три часа на дорогу общественным транспор­том. Без всего этого можно преспокойно обойтись, а своему времени найти гораздо лучшее применение. Она становилась все более раздражительной, и я гордился: избранная мною стратегия должна была привести к успеху. Афина жаловалась, что не высыпается – хозя­ин ее квартиры по ночам заводит громкую музыку.
И вдруг что-то изменилось. Сначала – в самой Афи­не. Потом – во всем агентстве.
Как я заметил эти перемены? Ну, видите ли, всякий коллектив напоминает оркестр: хороший руководитель подобен дирижеру, который слышит, какой инструмент не настроен или фальшивит, какой выбивается из сла­женного ансамбля, а какой – покорно вторит осталь­ным. Афина вела свою партию без малейшего вооду­шевления, как-то отстраненно и никогда не делилась с коллегами печалями и радостями, давая понять, что ее жизнь за порогом конторы сводится к воспитанию сына. Но с некоторых пор она сделалась общительней и приветливей и рассказывала всем, кто хотел слушать, что нашла способ омоложения.
Слово, конечно, волшебное – «омоложение». Если учесть, что произносит его женщина, которой едва минул 21 год, звучит диковато, но люди верят и просят раскрыть секрет.
Круг служебных обязанностей Афины не изменил­ся, но работать она стала лучше. Коллеги, прежде огра­ничивавшиеся только «здравствуй» и «до свиданья», стали предлагать ей вместе пообедать, а возвращались с перерыва в неизменно хорошем настроении. Продук­тивность отдела сделала прямо-таки огромный скачок.
Я знаю, что страсть – заразительна, и потому сра­зу заподозрил, что в жизни Афины произошла какая-то очень важная встреча. Спросил ее, так ли это, и она подтвердила мою догадку, добавив, что никогда раньше не принимала приглашения клиентов, но в этом случае отказаться было невозможно. В обычной ситуации ее немедленно уволили бы, ибо по нашим правилам лич­ные отношения категорически запрещены. Но тут дело обстояло иначе: к этому времени я заметил, что она «за­разила» едва ли не всех сослуживцев – многие встре­чались с нею после работы, а по крайней мере двое или трое бывали у нее дома.
Вырисовывалась довольно опасная ситуация – юная стажерка, не имевшая ни малейшего опыта работы, су­щество то застенчивое, то вспыльчивое, превратилась в неформального лидера моих сотрудников. Уволить ее – скажут, что я приревновал, и я потеряю свой ав­торитет. Оставить? Через несколько месяцев я вполне могу лишиться рычагов управления.
Я решил выждать, ничего не предпринимая. Тем вре­менем «энергетика» (терпеть не могу это слово, которое ничего конкретного не означает, если речь не идет об электричестве) агентства заметно усилилась. Исчезли жалобы и нарекания; благодаря рекомендациям старых клиентов стали появляться новые. Служащие пребыва­ли в прекрасном настроении, и, хотя работы прибави­лось едва ли не вдвое, нанимать новых сотрудников не пришлось – все справлялись со своими обязанностями.
Однажды я получил письмо от своих начальников. Мне предстояло отправиться в Барселону и там прове­сти нечто вроде семинара, объясняя свои новые методы работы. По словам боссов, я сумел увеличить прибыль, а расходы – снизить, а именно и только это, говорилось в письме, интересует бизнесменов во всем мире.
Что еще за новые методы?
Хорошо хоть я отлично помнил, с чего все началось, и потому вызвал к себе в кабинет Афину. Начал с того, что похвалил ее за хорошую работу, и она благодарно улыбнулась в ответ.
– Ну а как поживает ваш друг? Я всегда был уверен, что тот, кто получает любовь, тот и дает любовь. Чем он занимается? – осторожно продолжал я.
– Работает в Скотланд-Ярде (отдел расследования, при­соединенный к городской полиции Лондона. – Прим. ред.).
В подробности я предпочел не вдаваться. Однако разговор следовало как-то продолжить, а времени у меня было в обрез.
– Я заметил, что вы сильно изменились и…
– Сильно изменилось все агентство?
Как отвечать на такое? С одной стороны, я наделяю ее слишком большим могуществом, а с другой – если не под­твердить ее правоту, я не получу ответа на свои вопросы.
– Да, перемены очевидны. И я подумываю о том, чтобы повысить вас в должности.
– Мне нужно ездить по свету. А сейчас я хочу нена­долго покинуть Лондон… раздвинуть горизонты.
Ездить? Она хочет уехать сейчас, когда все стало на­лаживаться? А впрочем, не это ли – желанный выход, который я планировал?
– Я смогу помогать банку, если у меня будет более ответственная работа, – продолжала она.
Я понял: Афина предоставляет мне блистательный шанс. Как это я сам не подумал об этом раньше? Устро­ить так, чтобы она «ездила», – значит удалить ее отсюда, вернуть себе главенствующее положение, причем застра­ховав себя от неприятностей, связанных с ее увольне­нием. Однако надо было как следует поразмыслить над этим, потому что, прежде чем помочь банку, она должна помочь мне. Мои боссы заметили, что мы стали работать лучше, и теперь нужно удержаться на этом уровне, иначе я рискую потерять престиж и ухудшить свое положение. Я понимаю, почему многие мои коллеги не стремятся лезть из кожи вон, чтобы повысить продуктивность. Если им это не удастся, их сочтут людьми некомпетентными, и все на этом. А если удастся, им придется постоянно по­вышать показатели, и эта гонка кончится инфарктом.
И следующий шаг я сделал очень осторожно: не стоит пугать человека, прежде чем не вызнаешь у него нужный тебе секрет. Лучше притвориться, что соглаша­ешься на его просьбу.
– Я постараюсь доложить о вашем желании по на­чальству; Мне предстоит встреча в Барселоне, и я вы­звал вас, кстати, по этому поводу. Можно ли считать, что мы стали работать продуктивней с тех пор, как у на­ших сотрудников улучшились отношения с вами?
– Скорее – с самими собой. Так будет точнее.
– Ну да. Но причина этого улучшения – вы, не так ли?
– Вы сами знаете, что так.
– Может быть, вы проштудировали какое-нибудь неизвестное мне руководство по менеджменту?
– Я таких книг не читаю. И мне хотелось бы, чтобы вы пообещали внимательно отнестись к моей просьбе.
Я вспомнил о ее возлюбленном из Скотланд-Ярда: а если пообещаю и не исполню, не будет ли у меня не­приятностей? А может быть, это он обучил ее какой-нибудь «тонкой технологии», позволяющей добиваться немыслимых результатов?
– Я могу рассказать вам абсолютно все, даже если вы не выполните свое обещание. Но не уверена, что вы достигнете успеха, если не станете делать то, чему я вас обучу.
– Вы об этой «технике омоложения»? – Да.
– Разве не достаточно знать это в теории?
– Может быть, и достаточно. К человеку, который обучил меня ей, попали всего лишь несколько листков бумаги.
Я остался очень доволен, что не пришлось прини­мать решения, которые были бы вне моей компетенции и шли бы вразрез с моими принципами. Впрочем, дол­жен признать, что был у меня и личный интерес в этой истории, ибо я мечтал, так сказать, перезарядить свои батареи. Итак, я пообещал, что сделаю все возможное, Афина же принялась рассказывать о долгом эзотери­ческом танце, цель которого – постижение Вершины (или Оси, сейчас уж не помню). Часа не хватило, и я по­просил ее продолжить завтра, а пока мы с нею вместе подготовили доклад руководству банка. На каком-то этапе нашего разговора она сказала с улыбкой:
– Вы не бойтесь сообщить что-нибудь близкое к тому, о чем мы говорили. Я думаю, что члены правле­ния – такие же люди, как мы с вами, люди из мяса и ко­стей, и должны интересоваться необычными, не укла­дывающимися в привычные рамки вещами.
Тут Афина попала, что называется, пальцем в небо: в Англии традиции ставят куда выше, чем новации. Но отчего бы и не рискнуть, если опасность не грозит моей работе? И, хотя все это казалось мне заведомым абсур­дом, следовало резюмировать все и изложить в общепо­нятной форме. И этого достаточно.
* * *
В Барселоне, прежде чем начать свой доклад, я все утро твердил себе: «мой» процесс дал результат, а все прочее – не в счет. В свое время я прочел несколько учебников и уяснил: для того, чтобы внедрить новую идею с макси­мальным успехом, необходимо правильно построить свою лекцию – так, чтобы с первых слов захватить аудиторию. И потому первая фраза, которую услышали высокопостав­ленные сотрудники, собравшиеся в конференц-зале феше­небельного отеля, принадлежала апостолу Павлу: «Господь таит самое важное от премудрых, ибо те не разумеют и простого, и открывает его простодушным» (не удалось установить, имеется ли в виду высказывание апостола Матфея «…славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младен­цам» (Мф 11:25) или стих из Первого послания к Коринфя­нам апостола Павла: «Но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное» (1 Кор 1:27). – Прим. ред.).
Как только я произнес эти слова, слушатели, целыми днями анализировавшие графики и диаграммы, замолк­ли. Я решил, что уже уволен, но все же продолжил. Во-первых, потому, что глубоко изучил тему, знал, о чем гово­рю, и заслуживал доверия. Во-вторых, потому, что я, хоть и вынужден был обходить молчанием огромное влияние Афины на весь процесс, говорил чистую правду.
– Мне удалось установить, что для правиль­ной мотивации необходимо нечто большее, неже­ли тренинги на наших курсах и семинарах, сколь бы полезны они ни были. В каждом из нас таится нечто непознанное и неведомое, так что, если вы­явить его, можно творить настоящие чудеса.
Каждый из нас трудится по какой-то причине: надо кормить семью, надо зарабатывать деньги на существование, оправдать свое бытие, добиться своей частицы власти. На этом пути встречаются скучные этапы, но весь секрет заключается в том, чтобы преобразовать их во встречу с самим со­бой или с чем-то более возвышенным.
Например: далеко не всегда поиски прекрасно­го связаны с какой-то практической целью, но мы, тем не менее, продолжаем их, словно ничего важ­нее нет на свете. Птицы учатся петь, хотя это не поможет им добыть корм, спастись от хищников, отогнать паразитов. Если верить Дарвину, птицы поют потому лишь, что это – единственный спо­соб привлечь партнера и продолжить род.
Менеджер из Женевы прервал мою речь, потребовав держаться ближе к сути дела. Однако генеральный дирек­тор попросил меня продолжать и тем самым ободрил.
– По мнению Дарвина, написавшего книгу, которая преобразила развитие всего человече­ства («Происхождение видов» (1871), где показы­вается, что человек совершил естественную эво­люцию от одного из видов обезьян. – Прим. ред.), все, кто может пробудить в себе страсти, по­вторяют то, что происходило в доисторические времена, когда ритуалы и обряды привлечения самки были необходимым условием выживания и дальнейшего развития рода человеческого. А су­ществует ли разница между эволюцией человека и банковского агентства? Никакой – оба подчи­няются одним и тем же законам: выживает и раз­вивается сильнейший.
Тут мне пришлось упомянуть, что эта идея получи­ла развитие благодаря спонтанному сотрудничеству с одной из моих подчиненных – Шерин Халиль.
– Шерин, которой нравится называть себя Афиной, сумела привнести в служебную деятель­ность новый тип отношений, а иначе говоря – страсть. Именно ее, страсть, мы никогда не берем в расчет при составлении наших бизнес-планов, сокращении издержек и повышении рентабель­ности. Мои подчиненные начали использовать музыку в виде стимула для лучшего обслужива­ния клиентов.
Меня опять перебили замечанием, что это давным– Давно придумано и используется в супермаркетах. Есть мелодии, которые побуждают покупателей набирать побольше товара.
– Да нет же, я ведь не сказал, что с помощью музыки мы меняем атмосферу нашего банка. Дело в том, что сотрудники начали жить по-другому после того, как Афина научила их перед началом рабочего дня заниматься танцами. Не могу точ­но определить, какой механизм при этом приво­дится в действие – как управляющий, я отвечаю только за результаты, а не за сам процесс. Сам я не танцевал ни разу. Однако понял, что благодаря этому танцу все мои сотрудники прочнее и креп­че связываются с тем, что делают.
С рождения нас сопровождает присловье «Вре­мя – деньги». Каждый из нас точно знает, что такое деньги, но кто возьмется определить значе­ние понятия «время»? Сутки состоят из двадцати четырех часов и астрономического числа мгнове­ний. Мы должны осознать и прочувствовать каж­дое из них и уметь применить их к тому, что де­лаем, даже если мы всего лишь созерцаем течение жизни. Если сбавим скорость, все на свете обретет большую длительность. Разумеется, это относится и к мытью посуды, и к подбиванию баланса, и к погашению кредитов, но почему бы одновременно с этим не думать о чем-то приятном, не радоваться уже тому обстоятельству, что ты – жив?
Менеджер смотрел на меня удивленно. Я не сомне­вался – ему хотелось бы, чтобы я продолжил детально излагать все, чему научился, однако остальные беспо­койно заерзали.
– Прекрасно понимаю, что вы хотели сказать, – за­метил он. – Знаю, что ваши подчиненные работают те­перь с большим воодушевлением, ибо по крайней мере на одно мгновение вступают в контакт с самими собой. И хотелось бы поздравить вас с тем, что вы оказались столь гибким руководителем и внедрили такие нетрадиционные формы обучения, которые дали великолепные результа­ты. Однако раз уж вы упомянули о времени, напомню вам о регламенте: у вас остается пять минут, чтобы завершить выступление. И скажите, можно ли будет выработать спи­сок основных пунктов, чтобы внедрить эти принципы и в других агентствах, отделениях и филиалах?
Он был прав. Все это могло помочь моей карьере, а могло бы и погубить ее. Так что я решил сформулировать суть того, что было написано мною вместе с Афиной.
– Основываясь на личных наблюдениях, мы с Ше­рин Халиль сумели обозначить основные положения, которые мне хотелось бы обсудить со всеми, кого они заинтересуют. Итак:
1. В каждом из нас таится неведомая и обычно оста­ющаяся неведомой нам самим способность, которая может стать нашей союзницей. Ее невозможно измерить, взвесить или оценить иным способом, а потому ее и не берут в расчет, но я обращаюсь сейчас к людям и уверен, что они меня понима­ют – пусть хотя бы на теоретическом уровне.
2. В агентстве, которым я руковожу, подобная энер­гия может высвобождаться благодаря танцу в ритме мелодии, зародившейся, если не ошибаюсь, где-то в пустынях Азии. Впрочем, происхождение совершенно не важно, если только люди могут при помощи тела выразить стремления души. Пони­маю, что слово «душа» может быть неправильно понято, а потому предлагаю заменить его на сло­во «интуиция». Если же и оно не годится, давайте скажем «первичные эмоции» – это будет самым научным определением, хотя охватывает менее широкий крут понятий, нежели предыдущие тер­мины.
3. Я побуждаю своих подчиненных к тому, чтобы пе­ред уходом на службу они вместо гимнастики или аэробики танцевали в течение часа (самое малое). Это стимулирует дух и плоть тех, кто начинает день, возбуждая в них творческий, креативный импульс, а аккумулированная ими энергия потом воплощается в служебную деятельность.
4. Служащие и клиенты банка живут в одном и том же мире: реальностью становится не более чем цепь электростимулов в нашем мозгу. То, что, как нам кажется, мы «видим», есть воздействие импульсов энергии на совершенно темную зону мозга. Сле­довательно, мы можем изменить реальность, если обретем синтонность, то есть настроимся на ту же волну. По неведомым мне причинам радость – за­разительна, точно так же как воодушевление и любовь. Или как печаль, подавленность, нена­висть – все, что может быть интуитивно воспри­нято клиентами и сослуживцами. Для того чтобы улучшить работу, необходимо создать механизмы, которые будут удерживать позитивные стимулы.
– Эзотерика какая-то, – сказала дама из канадско­го агентства паевых фондов.
Я немного смешался – значит, никого не сумел убе­дить? Сделал вид, что пропустил эту реплику мимо ушей и, собрав всю свою творческую энергию, нашел концовку, выдержанную в техническом ключе:
– Банк должен ассигновать определенные средства на изучение этих механизмов, которые могут повысить наши прибыли.
Этот финал казался мне более или менее удовлетво­рительным – до такой степени, что я решил не исполь­зовать две остававшиеся у меня минуты. По окончании этого утомительного семинара, уже вечером, генераль­ный директор пригласил меня поужинать вместе и сде­лал это на виду у моих коллег – так, словно намеревался показать всем, что поддерживает меня в моих начинани­ях. Прежде такой возможности мне не представлялось, и теперь я хотел использовать ее наилучшим образом: говорил о расширении зоны охвата, об инвестициях, о рынке акций. Однако он прервал меня – его интересо­вало лишь то, чему я выучился у Афины.
А под конец, к моему удивлению, он перевел разго­вор на личные дела:
– Я знаю, что вы имели в виду, когда упомянули о времени. В начале года, на рождественских каникулах, я решил посидеть в саду возле дома. Достал из почтового ящика газету – ничего интересного: лишь то, что, по мне­нию журналистов, мы должны знать, о чем обязаны иметь представление и к чему должны относиться так или эдак.
Захотелось позвонить кому-нибудь из моей коман­ды, но я счел эту мысль абсурдной – ведь все уже были в кругу семьи. Я пообедал с женой, детьми и внуками, вздремнул, а когда в два часа дня проснулся, понял, что впереди еще три дня полного безделья. Как ни приятно мне было общаться с близкими, вскоре я начал чувство­вать собственную никчемность.
На следующий день, благо свободного времени было в избытке, я прошел медицинское обследование, кото­рое, к счастью, не обнаружило у меня ничего серьезно­го. Потом отправился к зубному врачу, но и тот сказал, что у меня все в порядке. Потом опять был обед в кру­гу семьи и послеобеденный сон до двух часов. И снова, проснувшись, я понял, что мне решительно не на чем сосредоточить внимание.
Я даже слегка испугался – разве не должен я что-то делать? Впрочем, если бы потребовалось придумать себе занятие, то я бы с этим справился довольно легко: заме­нить перегоревшие лампочки, сгрести опавшие листья в саду, подумать о развитии кое-каких проектов, упо­рядочить компьютерные файлы… Да мало ли что?! В эту минуту я вспомнил о том, что казалось мне делом чрез­вычайной важности – бросить в почтовый ящик, на­ходящийся примерно в километре от моего загородного дома, забытую на столе поздравительную открытку.
И вдруг сам удивился: а почему надо отправлять ее непременно сегодня? Разве нельзя остаться дома и во­обще ничего не делать?
Вереница мыслей пронеслась в моей голове. Вспом­нились приятели, озабоченные событиями, которые еще не случились, знакомые, заполняющие каждое мгновение своей жизни делами и заботами, мне кажу­щимися совершенной ерундой, вспомнились долгие и бессмысленные телефонные разговоры. Вспомнились мои директора, придумывающие себе работу, чтобы оправдать свои должности, вспомнились их подчинен­ные, которые, не получив задания на день, терзаются страхом – не значит ли это, что от них нет больше про­ка и пользы? Вспомнилось, как страдает моя жена из-за того, что наш сын развелся, а сын – из-за того, что наш внук нахватал двоек в школе, а сам этот внук – из-за того, что причиняет огорчения родителям. При этом все мы знаем, что отметки не так уж важны.
И ради того, чтобы не трогаться с места, я выдержал долгую и ожесточенную борьбу с самим собой. И мало-помалу снедавшая меня жажда деятельности сменилась созерцательным настроением. Вот тогда я начал слы­шать голос своей души – или интуиции, или «первич­ных эмоций», смотря по тому, во что вы верите. И эта часть меня безумно хочет высказаться, но я вечно занят и мне не до нее.
В моем случае не танец, а полнейшее безмолвие, от­сутствие 'Малейшего звука, тишина и неподвижность помогли мне вступить в контакт с самим собой. Можете мне не верить, но я нашел ключ к решению многих про­блем, не дававших мне покоя, хотя именно в те минуты, когда я сидел здесь, они отодвинулись в какую-то даль­нюю даль. Я не увидел Господа, но отчетливо осознал, какие решения следует принять.
Прежде чем уплатить по счету, генеральный пред­ложил мне направить Афину в Дубай, где наш банк от­крывал свое отделение и риски были значительны. Как первоклассный менеджер, он понял, что я уже усвоил все, что требовалось, и теперь эта сотрудница могла бы принести больше пользы в другом месте. Сам того не зная, он помог мне выполнить мое обещание.
Вернувшись в Лондон, я тотчас предложил Афине новую должность, и она согласилась без колебаний. Сказала, что свободно говорит по-арабски (я знал о ее происхождении). Но работать ей предстоит не с мест­ными, а с иностранцами, ответил я и поблагодарил ее за помощь. Она не проявила ни малейшего интереса к моей барселонской лекции и спросила только, когда ей надо быть готовой к отъезду.
Я и сейчас не знаю, соответствует ли действитель­ности ее рассказ о женихе из Скотланд-Ярда. Будь это так, ее убийцу давно бы уже схватили – ибо я не верю ни единому слову из того, что понаписали газеты на­счет этого преступления. Я очень хорошо разбираюсь в финансовом строительстве, я могу даже позволить себе роскошь сказать, что танец помогает банковским клеркам работать лучше, но никогда не пойму, почему лучшая в мире полиция одних убийц хватает, а других оставляет на свободе.
Впрочем, сейчас это уже не имеет значения.

Набиль Альайхи, возраст неизвестен, бедуин

Что говорить, приятно узнать, что моя фотография висела у Афины на по­четном месте. Но я не верю, что моя наука могла хоть в чем-то ей пригодиться. Она приехала сюда, в самое сердце пустыни, с трехлетним сыном на руках. Откры­ла сумку, вытащила магнитофон и села у моего шатра. Я знал, что городские называют мое имя чужестранцам, охочим до местной кухни, и сразу сказал, что, мол, до ужина еще далеко.
– Я не за тем сюда приехала, – отвечала она. – Ваш племянник Хамид – клиент банка, где я работаю, – сказал мне, что вы – мудрец.
– Хамид – молод и глуп. Говорит, что я мудр, но ни­когда не следует моим советам. Пророк Мухаммед, да пребудет с ним благословение Бога, вот он был истинно мудр.
Потом я указал на ее машину:
– Не стоит водить машину по незнакомой местно­сти. И тем более – без проводника.
Вместо ответа она включила магнитофон. В следу­ющее мгновение я видел только, как эта женщина за­порхала над песчаными барханами. Сын глядел на нее с радостным изумлением. Музыка заполняла, казалось, все пространство пустыни. Завершив танец, она спро­сила, понравилось ли мне.
Я сказал – понравилось. В нашей религии есть ответ­вление, приверженцы которого танцуют, чтобы встре­титься с Аллахом, благословенно будь Его Имя! (Назва­ние этого течения в исламе – суфизм. – Прим. ред.)
– Ну, хорошо, – сказала женщина, чье имя было – Афина. – С первых дней жизни я чувствовала, что должна приблизиться к Богу, но постоянно удаляюсь от него. Музыка была одним из путей, ведущих к нему, но этого недостаточно. Всякий раз, как я начинаю танце­вать, я вижу свет, и свет этот велит мне идти дальше. Я больше не могу учиться у себя самой – теперь мне нужен тот, кто научит меня остальному.
– Аллах в милосердии своем всегда рядом с нами, – ответил я. – Живи достойно, и этого будет достаточно.
Но слова мои не убедили женщину. Тогда я сказал, что занят и мне надо готовить ужин для туристов, ко­торые скоро появятся. Но Афина ответила, что согласна ждать, сколько надо.
– А ребенок?
– Не беспокойтесь о нем.
Занимаясь обычными своими делами, я то и дело по­глядывал на мать и сына: казалось,что они сверстники, – наперегонки носились по пустыне, катались в песке, играли. Тут проводник привел трех немецких туристов. За ужином они попросили пива, и мне пришлось отве­тить, что вера не позволяет мне ни пить самому, ни по­давать другим спиртное. Я пригласил Афину и ее ребен­ка отведать моего угощения, и один из туристов очень оживился при неожиданном появлении женщины. Ска­зал, что очень богат, собирается купить здесь земли, ибо верит, что у здешних мест – большое будущее.
– Я тоже в это верю, – отвечала она.
– Так, может быть, мы с вами отойдем в сторонку и без помехи обсудим возможность…
– Нет, – прервала она его и протянула свою визит­ку. – Если угодно, вот мой банк.
Туристы вскоре уехали, а мы сели у входа в шатер. Мальчик уснул. Я принес одеяла. Мы загляделись на звездное небо. Долгое молчание прервал ее вопрос:
– Так почему же Хамид считает вас мудрецом?
– Потому, должно быть, что я наделен большим тер­пением, нежели он. В свое время я пытался преподать ему свое искусство, но Хамида интересовало только, как бы заработать – побольше и побыстрее. Теперь, наверно, он уверен, что мудрее меня: у него есть квартира и яхта, а я сижу посреди пустыни, обслуживая редких туристов. Ему невдомек, что мне нравится то, что я делаю.
– Боюсь, вы ошибаетесь: было бы невдомек – не стал бы рассказывать о вас всем и каждому, причем – с большим уважением. А что вы называете «своим ис­кусством»?
– Сегодня я видел, как ты танцуешь. Я делаю то же самое, только движется не тело, а буквы, – ответил я.
Мои слова удивили ее.
– Я приближаюсь к Аллаху – благословенно будь Его Имя! – через каллиграфию, через поиски совер­шенного смысла для каждого слова. Одна-единственная буква требует, чтобы мы вложили в нее всю таящуюся в ней силу – так, словно мы вырезаем или высекаем ее значение. И когда священные тексты будут написаны, в них пребудет душа человека, послужившего орудием для того, чтобы они распространились по всему свету. И не только священные тексты – все, что мы доверяем бумаге. Ибо рука, выводящая строчки, есть отражение души пишущего.
– Вы научите меня тому, что знаете сами?
– Ну, прежде всего, я не уверен, что человек, пере­полненный энергией, будет усидчив и терпелив. Кроме того, это искусство не принадлежит к твоему миру, где истины не выводят от руки, а печатают машинами, да притом еще – не слишком задумываясь над тем, исти­ны ли это.
– И все же я хочу попробовать.
И вот целых полгода эта женщина, которая, каза­лось, минутки не посидит спокойно и проявляет свои чувства так пылко и бурно, приходила ко мне по пятни­цам. Сын ее садился в уголке, брал листок и кисточку и тоже старался выразить своими рисунками предопре­деленное небесами.
Я видел, каких неимоверных усилий стоило ей си­деть неподвижно, в одной и той же позе, и спрашивал: «Неужели не можешь найти иного способа развлечься?» А она отвечала: «Я нуждаюсь в этом, мне нужно успо­коить душу, и ведь я еще не научилась всему, чему ты можешь меня научить. Свет Вершины говорит мне, что я должна продолжать». Я никогда не спрашивал, что это за Вершина, – какое мне до этого дело?
Прежде всего ей следовало научиться терпению, и это было труднее всего.
Каллиграфия – это не только способ выразить мысль, но и размышление о смысле каждого слова. По­скольку я не считал, что Коран будет пригоден для чело­века, воспитанного в другой вере, мы начали работать над текстами одного арабского поэта. Я диктовал ей по буквам, чтобы она могла сосредоточиться на том, что делает в настоящую минуту, а не пыталась сразу узнать значение слова, фразы или стиха.
– Кто-то сказал мне, что музыка сотворена Богом и быстрое движение необходимо людям, чтобы устано­вить контакт с самими собой, – однажды сказала Афи­на. – На протяжении многих лет я видела, что это так и есть, а вот теперь заставляю себя делать самое труд­ное – замедлять шаги. Почему же терпение так важно?
– Потому что терпение учит вниманию.
– Но ведь я способна танцевать, повинуясь лишь голосу собственной души, которая понуждает меня со­средоточиться на чем-то большем, нежели я сама, и поз­воляет вступать в контакт с Богом, если только можно употребить здесь это слово. И танец помогал мне пре­образить очень многое, включая даже собственную работу. Так вот я и спрашиваю: разве не душа – самое главное? Самое важное?
– Да, это так. Но если душа сумеет связаться, соеди­ниться с разумом, ей под силу будут великие изменения.
Мы продолжали наши совместные труды. Я знал: настанет минута, когда надо будет сказать Афине то, что она еще не готова услышать, – и потому старался не терять времени даром, готовя ее дух. Я объяснил, что мысль возникла раньше слова. А раньше мысли была искра Божья. Все, решительно все на этом свете ис­полнено смысла, и самая наималейшая малость должна быть принята в расчет.
– Я научила свое тело выражать все, что испытыва­ет душа, – сказала она.
– А теперь обучи только свои пальцы – так, чтобы ими одними выразить все ощущения твоего тела. И пусть вся твоя неимоверная сила сосредоточится в них.
– Вы – настоящий учитель.
– А что такое «учитель»? Я тебе отвечу. Это не тот, кто учит чему-либо, а тот, кто побуждает ученика вы­явить самое лучшее, что есть в нем, чтобы раскрыть то, что ему уже известно.
Я чувствовал, что Афине уже приходилось испы­тывать такое, хоть, может быть, давно, в ранней юно­сти. Написанное выявляет личность человека, так что я узнал, что она была любима – и не только сыном, но также и родителями и – в течение какого-то вре­мени – мужчиной. Я понял и то, что Афина наделена мистическими дарованиями, но старался, чтобы она не показывала их, ибо они могут и устроить ее встречу с Богом, но способны и погубить.
Я не ограничивался тем лишь, чтобы она овладела техникой, но пытался открыть ей философию калли­графов. ,
– Перо, которым ты сейчас выводишь эти стихи, – это всего лишь орудие. У него нет своей воли, оно по­корно желанию того, кто держит его в руке. И в этом его сходство с тем, что мы именуем «жизнь». Многие люди в этом мире исполняют некую роль, не сознавая, что невидимая Рука направляет их. В этот миг в твоих руках зажато перо или кисть, в которых сосредоточены все намерения твоей души. Постарайся осознать важ­ность этого.
– Я понимаю… И еще я вижу, как важно сохранять изящество. Потому что вы требуете, чтобы я начинала писать лишь после того, как приму определенную позу и проникнусь уважением к материалу, который собира­юсь использовать.
Ну а как же иначе? По тому, насколько сильно будет ее уважение к перу или кисточке, узнается, что для того, чтобы научиться писать, необходимо невозмутимое изя­щество. А спокойствие идет от сердца.
– Изящество – это не что-то поверхностное, а спо­соб, который открыл человек для того, чтобы оказать уважение жизни и труду. И потому, когда ты почувству­ешь, что тебе неудобно в этой позе, не думай, что она не­естественна или вычурна. В том, как трудно находиться в ней, и кроется ее истинность. Она заставляет и бума­гу, и перо гордиться тем, что ради них ты прилагаешь такие усилия. И бумага перестает быть просто ровной и белой поверхностью, ибо обретает глубину всего, что будет написано на ней.
Изящество – это правильная поза, которая позволит написанному быть превосходным. Не так ли и с жиз­нью? Отбросив все поверхностное и наносное, человек познает простоту и сосредоточенность: чем проще и чем скромнее поза, тем красивей она будет в итоге, несмотря на то, что поначалу покажется неудобной.
Время от времени Афина рассказывала мне о сво­ей работе – о том, что все делала с воодушевлением и вот недавно получила предложение от одного могу­щественного эмира. Он пришел в банк не за деньгами (у эмиров для этой цели имеется множество слуг), а что­бы повидаться с приятелем, этот банк возглавлявшим. В разговоре он упомянул, что подыскивает специалиста по продаже земельных участков, и спросил, не заинте­ресуется ли она такой работой.
Кто захочет покупать земли посреди пустыни или порт, не находящийся в центре мира? – подумал я, но промолчал. Оглядываясь теперь назад, я доволен, что сумел тогда удержаться от замечания.
Один-единственный раз говорила она о любви к мужчине, хотя появлявшиеся у моего шатра туристы, встречая там Афину, неизменно пытались так или иначе снискать ее благосклонность. Обычно она не обращала на их заигрыванья внимания, пока один из них как-то не сказал, что знает ее возлюбленного. Афина побледне­ла, бросила быстрый взгляд на своего сына, который, по счастью, не прислушивался к разговору.
– Откуда?
– Да я шучу, – отвечал турист. – Просто хотел вы­яснить, свободна ты или нет.
Афина ничего на это не сказала, а я понял, что муж­чина ее жизни и отец ее сына – разные люди.
В другой раз она пришла раньше обычного. Расска­зала, что уволилась из банка и теперь продает земель­ные участки, так что свободного времени стало больше. Я ей объяснил, что раньше назначенного часа урок на­чать все равно не смогу – у меня много дел.
– Я могу соединить две вещи – движение и непо­движность. Радость и концентрацию.
С этими словами направилась к машине, взяла маг­нитофон. С того дня перед началом занятий она тан­цевала в пустыне, а мальчик носился вокруг матери. А когда та усаживалась и брала перо, рука ее была твер­же, чем всегда.
– Есть два вида букв, – объяснял я. – Первые вы­водятся тщательно, но без души. В этом случае, какой бы превосходной техникой ни владел каллиграф, он со­средоточен только на мастерстве – и не совершенству­ется. Он начнет повторяться, он остановится в своем росте, а однажды просто бросит свое занятие, ибо оно ему смертельно надоест.
Второй вид – когда есть высокая техника, но есть и душа. Для этого нужно, чтобы намерение пишущего пришло в согласие со словом: в этом случае даже самые печальные стихи уже не облекаются в одежды трагедии, но становятся простыми фактами, что встречаются нам на пути.
– А что ты будешь делать с этими рисунками? – спросил мальчик на чистейшем арабском языке. Он, хоть и не понимал наш разговор, всячески пытался принять участие в том, чем была занята его мать.
– Продам.
– А я тоже могу продавать свои рисунки?
– Не можешь, а должен. Когда-нибудь разбогатеешь на этом и будешь помогать маме.
Он остался доволен моим ответом и снова занялся тем, что делал раньше, – принялся гоняться за разно­цветной бабочкой.
– А что я буду делать с моими текстами? – спроси­ла тогда Афина.
– Ты познала усилие, потребное для того, чтобы принять правильную позу, успокоить свою душу, про­яснить намерение, с уважением отнестись к каждой букве каждого слова. Практикуй все это дальше. После долгой практики поймешь, что уже не думаешь о том, какие движения делать, – все они станут частью твоего бытия. Но прежде чем прийти в такое состояние, надо снова и снова практиковать и повторять, повторять. Снова и снова. А потом опять – снова и снова.
Погляди, как хороший кузнец работает со сталью. На взгляд постороннего он повторяет одни и те же движе­ния – бьет себе да бьет молотом. Но тот, кто искушен в искусстве каллиграфии, знает – всякий раз, как он поднимает молот, он опускает его с разной силой. Рука делает одно и то же, но совсем близко от поковки она понимает, надо ли ударить резче или мягче. Точно так же обстоит дело с повторяющимся упражнением: оно всякий раз – разное.
Придет момент, когда больше не надо будет думать о том, что делаешь. Ты сам становишься буквой, тушью, бумагой, словом.
Момент этот пришел почти через год. К этому вре­мени Афину уже знали в Дубае, она рекомендовала многим своим клиентам поужинать в моем шатре, и благодаря им я понял, что карьеру она делает блестя­щую – продает куски пустыни! Однажды вечером в сопровождении многочисленной свиты появился даже сам эмир. Поначалу я растерялся от неожидан­ности – не ждал такого высокого гостя, – однако он успокоил меня и поблагодарил за все, что я делаю для Афины.
– Замечательный человек. И к ее редкостным ка­чествам добавилось и то, чему вы ее научили. Я поду­мываю о том, чтобы выделить ей долю в компании. И о том, чтобы направить других моих сотрудников изучать каллиграфию – особенно теперь, когда Афина уезжает на месяц в отпуск.
– Каллиграфия,– ответил я,– это всего лишь один из способов, которые даровал нам Аллах, благо­словенно будь Его Имя. Способов научиться терпению и взвешенности суждений, уважительности и изяще­ству. Но всем этим можно овладеть и…
– В танце, – вставила Афина, стоявшая рядом.
– Или в продаже недвижимости,– договорил я.
Когда все уехали, а мальчик растянулся в углу ша­тра – глаза у него слипались, – я принес бумагу и перо и попросил Афину написать что-нибудь. Но на полуслове взял перо у нее из рук. Настал час сказать то, что следовало сказать. Я предложил ей немного пройтись.
– Ты уже научилась всему, что тебе требовалось. Твой почерк с каждым днем обретает все больше свойств и черт твоей личности. Это уже не повторение чужого, а созидание своего. Ты усвоила завет великих мастеров живописи: чтобы нарушать правила, надо сначала узнать их и научиться их соблюдать.
Ты уже не нуждаешься в инструментах, тебе больше не нужны ни бумага, ни тушь, ни перо, ибо путь – важ­ней, чем то, что побудило тебя пуститься в путь. Од­нажды ты рассказала мне, что человек, научивший тебя танцевать, воображал музыку в своей голове, но даже так мог в точности повторить нужный ритм.
– Так оно и было.
– Если бы слова сливались воедино, они лишились бы смысла или страшно затруднили бы его постижение. Необходимо пустое пространство. Пробелы.
Она кивнула.
– А ты, хоть и владеешь словами, но еще не на­училась управлять пробелами. Когда ты собранна, твоя рука не знает погрешностей. Но, перескакивая от слова к слову, она теряется.
– Откуда вы это узнали?
– Ответь лучше, прав ли я.
– Правы. Совершенно правы. На какие-то доли се­кунды, прежде чем сосредоточиться на следующем сло­ве, я теряюсь. То, о чем я не желаю думать, упорно лезет на поверхность и пытается подчинить меня себе.
– И ты прекрасно знаешь, что это такое.
Афина знала, но не произнесла ни слова, покуда мы не вернулись в шатер. Глаза ее наполнились слезами, хотя она изо всех сил сдерживала их.
– Эмир сказал, что ты уезжаешь в отпуск.
Она открыла дверцу, села за руль, завела машину. В течение нескольких минут лишь рокот мотора огла­шал тишину пустыни.
– Я знаю, о чем вы говорите, – произнесла она на­конец. – Когда пишу, когда танцую, меня ведет Мать, сотворившая все сущее. Когда я гляжу на спящего Ви­ореля, я знаю, что мой мальчик знает: он – плод моей любви к его отцу, которого я не видела уже больше года. А вот я…
Она осеклась. И молчание было подобно пробелу между словами.
– …а вот я не знаю, чья рука качала меня в колыбе­ли. Чья рука вписала меня в книгу мира сего.
Я лишь кивнул в знак согласия.
– Как по-вашему, это важно?
– Не всегда. Но в твоем случае – пока не дотро­нешься до этой руки, не сможешь улучшить… каллигра­фию, скажем так.
– Не думаю, что надо искать человека, никогда не дававшего себе труда любить меня.
Она захлопнула дверцу, улыбнулась и резко рванула с места. Вопреки произнесенным ею словам, я знал, ка­ков будет ее следующий шаг.

Самира Р. Халиль, мать Афины

Мне казалось, что ее про­фессиональные достижения, ее умение зарабатывать деньги, ее новая любовь, ее радость, когда она играла с маленьким сыном, – словом, все отошло на второй план. Я была просто в ужасе, когда Шерин сообщила мне о своем решении – найти ту, кто произвел ее на свет.
Сначала я утешала себя: разумеется, никакого прию­та больше не существует, личные дела давно уничтоже­ны, чиновники окажутся непреклонны, правительство падет и границы закроют, или чрево, когда-то вынаши­вавшее Афину, уже давно обратилось в прах. Но этих утешений хватило ненадолго: мне ли было не знать, что для моей дочери препятствий не существует, ибо она способна на все.
До сей поры эта тема у нас в семье была под запре­том. Шерин знала, что она – наша приемная дочь, ибо бейрутский психиатр посоветовал рассказать ей, когда немного подрастет, всю правду. Но она никогда не спра­шивала, откуда она, из какой страны, – для нее, как и для нас с мужем, отчизной был Бейрут.
Приемный сын одной моей подруги покончил с со­бой в шестнадцать лет, когда у него родилась сестра, – я помнила об этом, и потому мы с мужем больше не за­водили детей и шли на любые жертвы, чтобы Шерин поняла: она – единственная причина моей любви, ра­дости и печали, надежд и упований. И все равно она этого вроде бы не замечала. О Боже мой, как неблаго­дарны могут быть дети!
Я хорошо знала свою дочь и понимала, что доказы­вать что-либо бессмысленно. Целую неделю мы с мужем почти не спали, а утром и вечером она бомбардирова­ла нас одним и тем же вопросом: «Как называется тот румынский город, где я родилась?» В довершение все­го Виорель постоянно плакал, как будто сознавая, что происходит рядом с ним.
Я решила снова проконсультироваться с психиа­тром. И спросила, почему молодая женщина, у которой есть все, постоянно чувствует себя обделенной и не­счастной.
– Все мы хотим знать, откуда мы, – сказал мне врач. – Это фундаментальный философский вопрос. А что касается вашей дочери, то я считаю ее интерес к своим корням вполне оправданным. Разве вас это не интересовало бы?
Нет, отвечала я. Даже наоборот: я считала бы, что это опасно – искать человека, отвергшего и бросивше­го меня, когда я была лишена сил, чтобы выжить.
– Вместо того чтобы противодействовать, попро­буйте помочь ей, – настаивал психиатр. – Быть может, увидев, что вы не возражаете, она откажется от своей идеи. Год, проведенный вдали от всех ее близких, дол­жен был развить в ней некий, как мы говорим, эмоцио­нальный голод, который она пытается теперь утолить такими вот мелкими провокациями. И устраивает их с единственной целью – убедиться, что ее любят.
Лучше бы Шерин сама пошла к психиатру – тогда бы я поняла причины ее поведения.
– Демонстрируйте доверие, не рассматривайте все это как угрозу. Но если она и после этого все же захочет уехать, вам остается только смириться и сообщить ей то, о чем она просит. Насколько я понимаю, она всегда была проблемной девочкой. Как знать, может быть, эти поиски укрепят ее?
Я спросила, есть ли у психиатра дети. Он ответил: «Нет», и я поняла, что напрасно обратилась к нему за советом.
В тот же вечер, когда мы сидели у телевизора, Шерин вновь взялась за свое:
– Что вы смотрите?
– Новости.
– Зачем?
– Хотим знать, что происходит в Ливане, – ответил мой муж.
Я почувствовала подвох, однако было уже поздно. Шерин моментально воспользовалась ситуацией.
– Вот видите, вам интересно, что происходит в стране, где вы родились. Вы обвыклись в Англии, об­завелись друзьями, живете спокойно и безбедно, папа много зарабатывает здесь. И все-таки продолжаете по­купать ливанские газеты, щелкаете пультом, пока не наткнетесь на какой-нибудь репортаж из Бейрута. Вы воображаете будущее исходя из своих представлений о прошлом и не отдаете себе отчета в том, что эта война не кончится никогда. Скажу иначе: теряя связь со сво­ими корнями, вы думаете, что утратили связь с миром. Так неужели же вам трудно понять мои чувства?!
– Ты – наша дочь.
– Да. И навсегда ею останусь. Я горжусь этим. По­жалуйста, не сомневайтесь в моей любви к вам, в том, как я благодарна вам за все, что вы для меня сделали. И я прошу только одного – позвольте мне побывать на моей истинной родине. Может быть, я спрошу женщи­ну, которая произвела меня на свет, почему она бросила меня, а может быть, и не стану, а просто взгляну ей в глаза. Если не сделаю этого, буду презирать себя за тру­сость и никогда не смогу постичь суть и смысл пробела.
– Какого пробела?
– В Дубае я изучала каллиграфию. Я танцую при всяком удобном случае. Но музыка существует лишь потому, что существуют паузы. А фразы – лишь благо­даря пробелам. Занимаясь чем-нибудь, я чувствую себя полноценным человеком, но ведь никто не может дей­ствовать на протяжении двадцати четырех часов кря­ду. И вот, когда я останавливаюсь, остро ощущаю, что чего-то не хватает.
Вы часто говорили мне, что я с рождения отличалась беспокойным нравом. Но ведь я не выбирала себе такую манеру поведения – мне бы тоже хотелось сидеть здесь и смотреть телевизор. Однако это невозможно: мысли в голове несутся без остановки. Иногда мне кажется – я схожу с ума: я должна постоянно что-то делать – тан­цевать, писать, продавать земельные участки, заботить­ся о Виореле, читать все, что подвернется под руку. Вы считаете, что это нормально?
– Такой уж у тебя темперамент, – сказал мой муж.
На этом разговор оборвался так же, как и все пред­шествующие: Виорель заплакал, Шерин замкнулась в молчании, а я в очередной раз убедилась в том, до чего же неблагодарны дети по отношению к своим родите­лям, а ведь те столько сделали для них. Однако наутро, за кофе, прерванный разговор возобновил мой муж.
– Некоторое время назад, когда ты работала в Ду­бае, я побывал в Бейруте, хотел понять, нельзя ли нам вернуться на родину. Нашего дома больше не существу­ет, но страна восстанавливается, хотя в ней стоят ино­странные войска и время от времени происходят втор­жения. Я так обрадовался тогда и подумал: быть может, пришло время все начать заново? И эти слова «начать заново» вернули меня к действительности: я понял, что уже миновал тот рубеж, до которого можно позволить себе такую роскошь. Теперь я хочу лишь продолжать то, что делаю, а рисковать, затевая что-нибудь новое, боль­ше не намерен.
Я стал искать людей, с которыми когда-то общался, встречался, пил виски по вечерам. Большинства уже нет, а оставшиеся постоянно жалуются на гнетущее чувство неуверенности в завтрашнем дне. Я прошелся по знакомым местам и повсюду ощущал себя посторон­ним – мне там больше ничего не принадлежало. А хуже всего – то, что мечта о возвращении меркла и тускнела с каждой минутой, с каждым шагом по улицам когда-то родного города.
И все же это было необходимо. Песни изгнания про­должают звучать в моей душе, и я знаю, что никогда больше не буду жить в Бейруте. Но дни, проведенные там, помогли мне осознать, где я нахожусь ныне, и оце­нить каждую секунду, проведенную в Лондоне.
– Что ты хочешь мне этим сказать?
– Что ты права. Быть может, и в самом деле стоит понять смысл пробелов. Отправляйся, мы присмотрим за Виорелем.
Он ушел к себе в кабинет и вернулся, держа в руках желтоватую папку, где хранились документы об удоче­рении, – и протянул ее Шерин. Потом поцеловал ее и сказал, что ему пора на службу.

Хирон Райан, журналист

В то утро 90-го года из окна моего номера на шестом этаже отеля я мог видеть лишь здание правительства. На крыше только что подняли го­сударственный флаг, указывая точное место, откуда на вертолете бежал страдающий манией величия диктатор, которому спустя несколько часов предстояло принять смерть от руки тех, кого он угнетал двадцать два года.
Дома старой постройки были снесены по приказу Чаушеску – он мечтал выстроить новую столицу, спо­собную соперничать с Вашингтоном. Бухарест мог бы гордиться званием города, подвергшегося наибольшим разрушениям, не связанным с военными действиями или природной катастрофой.
В день приезда я в сопровождении переводчика пред­принял было прогулку по улицам румынской столицы, но не увидел ничего, кроме нищеты и растерянности. У меня возникло стойкое ощущение, что здесь нет ни будущего, ни прошлого, ни настоящего, а люди живут словно бы в некоем подобии лимба, не зная толком, что происходит в их стране и в остальном мире. Десять лет спустя, вернув­шись туда и увидев страну, восставшую из пепла, я понял, что человек способен преодолеть любые трудности – и румынский народ дал прекрасное тому доказательство.
Но в то серое утро, стоя в сером холле убогого отеля, я беспокоился лишь о том, сумеет ли переводчик раздо­быть автомобиль и достаточный запас бензина, чтобы можно было продолжить сбор материала для докумен­тального фильма, заказанного мне Би-би-си. Переводчик задерживался, и я пребывал в сомнениях: уж не придется ли возвращаться в Англию ни с чем? А ведь я уже вложил немалые деньги в контракты с историками, в сценарий, в съемки нескольких интервью. Однако телекомпания, прежде чем подписать окончательный договор, требо­вала, чтобы я отправился в некий замок и сам убедился, в каком состоянии он находится. Путешествие грозило обойтись куда дороже, нежели я предполагал.
Попытался дозвониться моей подруге – телефо­нистка сообщила, что ждать соединения придется не меньше часа. Переводчик с машиной мог появиться с минуты на минуту, времени терять было нельзя, и я ре­шил не рисковать.
Попытался найти какую-нибудь газету на англий­ском – тщетно. Чтобы скрасить ожидание, принялся разглядывать – как можно более незаметно – людей, пивших чай в холле и, вероятно, не имевших никакого отношения к тому, что происходило здесь в прошлом году, когда начались народные восстания, когда хлад­нокровно убивали мирных жителей Тимишоара, когда шли уличные бои с грозной «секуритате», отчаянно пытавшейся удержать ускользающую власть. Я заметил троих американцев, весьма привлекательную женщину, которая, впрочем, не отрывалась от журнала мод, и це­лую группу людей, сидевших за столом и громко пере­говаривавшихся на неведомом мне наречии.
Я уж собирался было в тысячный раз подойти к две­рям отеля и выглянуть наружу – нет ли моего перевод­чика, – когда вошла она. Мне показалось, что ей – лет двадцать (Афине было 23 года, когда она поехала в Ру­мынию. – Прим. ред.). Она села за столик, заказала себе что-то на завтрак, и я услышал английскую речь. Никто из мужчин не обратил внимания на вошедшую, а вот дама, листавшая журнал мод, подняла голову.
То ли от снедавшего меня беспокойства, то ли от тоски, которую наводил на меня этот отель, я набрал­ся смелости и подошел к столику этой девушки – чего обычно не делаю, – обратившись к ней с каким-то ни­чего не значащим замечанием.
Она улыбнулась, назвала свое имя – и я насторо­жился. Проститутка? Но она говорила по-английски без малейшего акцента и была скромно одета. Я решил ни о чем не расспрашивать и стал говорить о себе, при­чем заметил, что женщина за соседним столом отложи­ла журнал и внимательно прислушивается.
– Я – независимый тележурналист, сейчас работаю на Би-би-си и вот пытаюсь понять, как бы мне добрать­ся до Трансильвании…
При этих словах глаза ее блеснули.
– …чтобы собрать материал для фильма о вампи­ре, – договорил я и выждал, зная, что это всегда пробуждает в людях любопытство. Однако здесь произо­шло обратное: едва лишь я упомянул о цели поездки, искра интереса в ее глазах погасла.
– Сядьте в автобус, только и всего, – ответила она. – Хоть я и не верю, что найдете то, что ищете. А хотите по­больше узнать о Дракуле – почитайте книжку. Автор, впрочем, никогда не бывал там, куда вы собрались.
– А вы-то бывали в Трансильвании?
– Не знаю…
Но это не было ответом: возможно, она, хоть и гово­рила как настоящая англичанка, просто не нашла нуж­ных слов.
– …но направляюсь как раз туда. На автобусе, ра­зумеется.
По одежде ее трудно было принять за искательницу приключений, которая колесит по свету в поисках экзо­тических мест. Я вновь подумал о том, не проститутка ли она, – быть может, это лишь способ заинтриговать меня.
– Может быть, вас подвезти?
– Я уже взяла билет.
Но я продолжал уговаривать ее, думая, что это – всего лишь кокетство. Она не соглашалась, твердя, что хочет путешествовать в одиночку. Тогда я спросил, от­куда она родом, и заметил, как она замялась, прежде чем ответить:
– Из Трансильвании, я же сказала.
– Вы не совсем так сказали. Но, как бы то ни было, смогли бы помочь мне в выборе натуры для съемок. 
Внутренний голос шептал мне, что отступать нель­зя – надо попытаться еще раз: я решил, что все же имею дело с проституткой, и мне очень бы хотелось заполучить такую спутницу. Однако вежливо, но твердо она отклонила мое предложение. Тут с ней заговорила женщина, сидевшая за соседним столиком, причем мне показалось – с целью защитить мою собеседницу. На­стаивать было неудобно, и я отступился.
Вскоре появился запыхавшийся переводчик и сооб­щил, что все улажено, но обойдется несколько дороже, чем предполагалось. (Кто бы сомневался!) Поднялся в свой номер, взял загодя собранный чемодан, сел в рус­ский, разваливающийся на кусочки автомобиль, и дви­нулся по широким проспектам, где почти не было улич­ного движения, везя с собой маленький фотоаппарат, вещи, заботы, бутылки с минеральной водой, сэндви­чи – и неотступно преследующий меня образ.
В последующие дни, пока я пытался сочинить сцена­рий о Дракуле как о реальном историческом персонаже и брал интервью у местных крестьян и интеллигентов по поводу этого мифа (толку от этих бесед, как я и пред­полагал, было мало), меня вдруг осенило: я не только и не столько пытаюсь смастерить документальный фильм для британского телевидения, сколько мечтаю о новой встрече с девушкой – высокомерной, неприветливой, каждым словом и жестом заявляющей о собственной самодостаточности, – которую встретил в ресторане бухарестского отеля. Она должна сейчас быть здесь, ря­дом со мной. Я не знал о ней совершенно ничего – ни­чего, кроме имени, – но, подобно вампиру, она высасы­вала из меня всю энергию.
Чушь какая-то, полная бессмыслица, нечто такое, что недопустимо и невозможно в моем мире и в мире тех, кто рядом со мной.

Дейдра О'Нил, она же Эдда

Не знаю, что вы будете де­лать здесь. Но что бы ни делали, должны идти до конца. Она взглянула на меня удивленно:
– Кто вы такая?
Тогда я заговорила о женском журнале, лежавшем передо мной, и мужчина за соседним столиком, вы­ждав немного, поднялся и вышел. Теперь я могла ска­зать, кто я.
– Если вас интересует моя профессия, то несколько лет назад я окончила медицинский факультет. Но едва ли вы хотели получить такой ответ.
И, помолчав, добавила:
– И следующий ваш шаг – попытаться искусно по­ставленными вопросами понять, что я здесь делаю,– здесь, в стране, только что вынырнувшей из-под много­летнего свинцового гнета.
– Да нет, я спрошу прямо: что вы здесь делаете?
Я могла бы сказать, что приехала на похороны моего учителя, ибо считаю, что он достоин этого. Но говорить об этом было бы неблагоразумно: хотя она не проявила ни малейшего интереса к вампирам, само слово «учи­тель» может привлечь ее внимание. А поскольку я была скована клятвой не лгать, то ответила полуправдой:
– Хочу увидеть дом, где жил писатель Мирча Эли­аде, про которого вы, должно быть, и не слыхали. Он провел большую часть жизни во Франции и был миро­вым авторитетом в области мифологии.
Девушка взглянула на часы, делая вид, что мои слова ее не интересуют.
– И речь не о вампирах. А о людях, которые… ну, скажем, идут тем же путем, что и вы.
Она потянулась за своей чашкой, но на полдороге рука ее замерла.
– Вы что – представительница властей? Или мои родители поручили вам следить за мной?
Тут уж я подумала, не прекратить ли на этом разго­вор, – ее агрессивность производила странное впечат­ление. Однако я видела ее ауру и ее тоску. Она была очень похожа на меня в ее годы. Душевные раны в свое время подвигли меня на изучение медицины, чтобы исцелять людей физически и помогать им выйти на верную дорогу в плане духовном. Я хотела сказать: «Твои раны помогут тебе, девочка», потом взять журнал и уйти прочь.
Поступи я так, Афина, быть может, избрала бы себе иную стезю и осталась жива – была бы рядом с тем, кого любила, растила бы сына, потом нянчила бы внуков. Разбогатела бы, быть может, стала владелицей компании по продаже недвижимости. У нее было все, все решительно, для того, чтобы преуспеть: она познала страдания в той мере, чтобы суметь использовать ду­шевные шрамы в свою пользу, а чтобы унять вечное ду­шевное беспокойство и двигаться дальше, требовалось лишь время – и ничего больше.
Так что же удержало меня за столиком и заставило продолжить разговор? Ответ прост – любопытство. Я не могла понять, почему этот блистающий свет вдруг замерцал здесь, в холодном холле бухарестского отеля.
И продолжала:
– Мирча Элиаде писал книги со странными назва­ниями: «Ведовство и культурные течения», например, или «Священное и мирское». Мой учитель… – эти сло­ва вырвались у меня против воли, но она не услышала или сделала вид, что не заметила, – …очень ценил его творчество. А мне что-то подсказывает, что и вам этот предмет небезразличен.
Она снова взглянула на часы.
– Мой автобус отправляется через час. Я еду в Си­биу. Постараюсь разыскать там мою мать – если вы об этом спрашиваете. Я работаю в риэлтерской фирме на Ближнем Востоке, у меня четырехлетний сын. Разве­дена. Родители живут в Лондоне. Приемные родители, разумеется. Я – подкидыш.
Она и в самом деле достигла очень высокой стадии восприятия – настолько, что отождествляла себя со мной, хоть и не отдавала себе в этом отчета.
– Да, именно это я и хотела знать.
– А стоило ли ехать в такую даль, чтобы изучить творчество какого-то писателя? Разве там, где вы живе­те, нет библиотек?
– В сущности, он жил в Румынии, пока не окончил университет. Если бы я хотела собрать сведения о его творчестве, то отправилась бы в Париж, Лондон или Чикаго, где он умер. Так что мою поездку никак нельзя назвать изучением творчества – просто я хочу увидеть камни, по которым ступала его нога. Хочу почувство­вать, что же вдохновляло его творчество – а оно очень сильно воздействовало на мою жизнь и на жизнь тех, кого я уважаю.
– Он писал и о медицине тоже?
Лучше не отвечать. Теперь я поняла, что слово «учи­тель» не осталось незамеченным, но девушка истолко­вала его в смысле профессиональном.
Она поднялась. Думаю, почувствовала, о чем я говорю на самом деле, – я видела, как исходящий от нее свет раз­горается ярче. Впасть в такое состояние мне удается, лишь когда я нахожусь рядом с теми, кто очень похож на меня.
– Вас не затруднит проводить меня до станции? – спросила она.
Ни в малейшей степени. Мой самолет вылетает толь­ко вечером, и впереди еще целый день – нескончаемый и тоскливый. По крайней мере, хоть будет с кем погово­рить немного.
Она вышла и вскоре вернулась – с чемоданами в руках и с ворохом вопросов на устах. Задавать их она начала еще до того, как мы покинули отель:
– Возможно, я вас больше никогда не увижу. Но чувствую, что между нами есть что-то общее. И по­скольку сейчас – единственная возможность побесе­довать в этом воплощении, пожалуйста, будьте со мной искренни.
Я кивнула в знак согласия.
– Раз уж вы читали эти книги, скажите – вы вери­те, что благодаря танцу мы можем впадать в транс и ви­деть некий свет? Свет, который ничего не откроет нам, если только мы не печальны или же счастливы?
Вопрос по существу!
– Разумеется. Но не только танец; все, на чем нам удается сосредоточить внимание, позволяет разделить дух и плоть. Йога, или молитва, или буддийская меди­тация.
– Или каллиграфия.
– Об этом я никогда не думала, но вполне вероят­но. В те мгновения, когда тело высвобождает душу, та воспаряет в поднебесье или низвергается в преиспод­нюю – в зависимости от того, в каком состоянии пре­бывает человек. Там она овладевает нужным ей навы­ком – уничтожать ближнего своего или исцелять его. Но мне уже не интересно в одиночку ходить по этим путям, я теперь нуждаюсь в помощи… вы слушаете меня?
– Нет.
Я увидела – она остановилась и смотрит на малень­кую девочку, оказавшуюся в одиночестве посреди ули­цы. Потом полезла в карман.
– Не делайте этого! – воскликнула я. – Глядите – на той стороне стоит женщина… У нее нехорошие глаза. Она специально оставила ребенка, чтобы…
– Меня это не интересует.
С этими словами она вытащила из кармана несколь­ко монет. Я удержала ее руку.
– Давайте предложим ей поесть. Лучше будет.
Я позвала девочку за собой в ближайший бар, ку­пила там сэндвич и протянула ей. Девочка улыбнулась, поблагодарила, а в глазах женщины, издали наблюдав­шей за нами, блеснул огонек ненависти. Но серые глаза девушки, стоявшей рядом со мной, выразили уважи­тельное одобрение моему поступку.
– Так что вы говорили?
– Это не важно. Знаете, что случилось несколько минут назад? Вы сумели войти в транс – и безо всяких танцев.
– Вы ошибаетесь.
– Я уверена. Что-то тронуло ваше бессознательное: быть может, вы увидели на месте этой девочки самое себя и представили, как сложилась бы ваша жизнь, если бы вас не удочерили. В этот миг ваш мозг перестал ре­агировать. А дух ринулся в бездны ада, встретился там с демонами вашего прошлого. Потому вы и не замети­ли женщину на той стороне улицы – вы были в трансе. В хаотическом, дезорганизованном трансе, побуждав­шем вас сделать что-то хорошее – теоретически хо­рошее, но абсолютно бессмысленное практически. Вы словно бы находились…
– В пустом пространстве между буквами. В том кратком промежутке, когда одна нота уже смолкла, а другая еще не зазвучала.
– Совершенно верно. А транс, в который впадаешь таким образом, может быть опасен.
Я чуть было не добавила: «Этот вид транса вызыва­ется страхом: он парализует человека, его тело переста­ет реагировать, а душа отлетает. Вы ужаснулись тому, что могло бы произойти, если бы судьба не поместила ваших родителей на этом пути». Но она опустила чемо­даны наземь и взглянула мне прямо в глаза:
– Кто вы? Зачем говорите мне все это?
– Мои коллеги-врачи и мои пациенты знают меня под именем Дейдры О'Нил. Очень приятно. А вас как зовут?
– Афина. А по паспорту – Шерин Халиль.
– Кто дал вам это имя?
– Кто бы ни дал, это не важно. Но я не спрашивала, как вас зовут. Я хотела знать, кто вы. И почему подошли ко мне. И почему я ощутила такую же необходимость говорить с вами. Может быть, оттого, что, кроме нас, в гостиничном кафе не было других женщин? Нет, не верю! И потом вы говорите какие-то очень важные для меня вещи.
Она вновь подняла чемоданы, и мы двинулись к ав­товокзалу.
– У меня тоже есть второе имя. Эдда. Но я получила его не случайно. И не случай свел нас вместе.
Перед нами возникло здание автовокзала. Входили и выходили люди – военные, крестьяне, красивые жен­щины, одетые по моде пятидесятилетней давности.
– Если не случай, то что?
До отправления ее автобуса оставалось еще полча­са, так что я могла ответить. Не «что», а «кто». Мать. Избранные души излучают особый свет, и потому они должны встретиться, и ты – Шерин, или Афина, – одна из них, но должна много работать, чтобы употре­бить эту энергию во благо.
Я могла бы объяснить, что следую стезей классиче­ской ведьмы, которая через свою собственную личность отыскивает связь с нижним миром и миром верхним, но в конце концов непременно разрушает собственную жизнь. Она служит другим, отдает энергию и никогда не получает ее назад.
Я могла бы объяснить, что, хотя каждый идет своей дорогой, непременно наступает такой этап, когда люди объединяются, вместе празднуют, сообща обсуждают свои трудности и готовят себя к Возрождению Матери. Что связь с Божественным Светом – это величайшее событие в жизни смертного человека, но связь эту не осуществить в одиночку, потому что годы и столетия преследований научили нас многому.
– Вы не хотите выпить кофе, пока ждем автобус?
Я не хотела. Я собиралась договорить, хоть и знала, что сказанное мною сейчас будет истолковано непра­вильно.
– Есть люди, сыгравшие важную роль в моей жиз­ни, – сказала она. – Хозяин моей квартиры, например. Или каллиграф, с которым я познакомилась в пустыне близ Дубая. Быть может, то, что вы говорите мне, я смо­гу разделить с ними – и так вознаградить их за науку.
Так, значит, в ее жизни уже были учителя – пре­красно! Ее дух созрел. Значит, нужно лишь продолжить ее обучение – иначе она в конце концов потеряет все, что приобрела. Но тот ли я человек, что указан ей судь­бой?
За долю секунды я попросила Мать осенить меня вдохновением или хоть что-нибудь сказать. Ответа не последовало, и это меня не удивило: Она всегда посту­пала так, когда мне надо было принять ответственное решение.
Протянув девушке визитку, я попросила, чтобы она дала мне свою. Афина продиктовала мне адрес в Дубае, а я даже не знала, где это.
Я решила пошутить, а заодно – и испытать ее:
– Трое англичан встретились в бухарестском баре… Забавное совпадение, не правда ли?
– Судя по тому, что написано на вашей визитке, вы – из Шотландии. А тот молодой человек работает в Англии, но я ничего о нем не знаю, – ответила она.
И с глубоким вздохом добавила:
– А я… румынка.
Тут я объяснила, что мне надо поскорее вернуться в отель и упаковать чемоданы.
Теперь она знала, где меня найти, и если это предна­чертано, то мы увидимся снова. Нельзя препятствовать судьбе вмешиваться в течение жизни и решать, что бу­дет лучше для всех.

Вошо «Бушало», 65 лет, владелец ресторана

Эти европейцы приезжают к нам, считая, что бога за бороду держат, а потому заслу­живают самого лучшего обращения, имеют право засы­пать нас вопросами, а мы обязаны на них отвечать. А с другой стороны, называя нас «кочевым народом», или «роми», или еще как-нибудь позаковыристей, думают, что исправляют ошибки, совершенные ими в прошлом. Почему не называют нас по-прежнему цыганами и пытаются покончить с легендами, из-за которых мы в глазах всего мира выглядим проклятым племенем? О нас говорят, будто мы – плод беззаконной связи женщины с самим дьяволом. Нас обвиняют в том, что один из нас выковал те самые гвозди, которыми прон­зили ладони и ступни Иисуса на кресте, что мы крадем маленьких детей, а потому, когда наш табор показыва­ется в окрестностях, матерям надо смотреть в оба.
Из-за этого нас гнали и преследовали. В Средние века жгли на кострах вместе с ведьмами и колдунами, и несколько столетий кряду в Германии нас не допускали в суды в качестве свидетелей. Я уже появился на свет, когда задул над Европой ветер нацизма, и моего отца, нашив ему на грудь унизительный черный треугольник, отправили в концлагерь, находившийся где-то в Поль­ше. Из полумиллиона цыган, занятых рабским трудом, выжило лишь пять тысяч. Чтобы рассказать об этом.
Но никто не желал их слушать.
В этом богом забытом краю, где решила обосноваться большая часть наших племен, наша культура, наш язык и наша вера были под запретом. Если спросить любого местного жителя, что он думает о цыганах, он, не заду­мываясь, ответит: «Все они воры». Как мы ни стараемся вести нормальный образ жизни, бросив наше извечное кочевье и поселившись там, где нас легко распознать, расизм жив по-прежнему. Моих детей в школе сажают только на задние парты, и не проходит дня, чтобы нас кто-нибудь не оскорбил.
А потом еще жалуются, что мы не отвечаем на во­просы прямо, что скрытны и уклончивы, что никогда не обсуждаем свое происхождение. А для чего? – Всякий и так может отличить цыгана, всякий знает, как «защи­титься» от наших «злых чар».
И когда появилась эта юная интеллектуалка и с улыб­кой стала говорить, что принадлежит к нашему народу и к нашей культуре, я сразу насторожился. Она вполне могла оказаться агентом «секуритате», тайной полиции этого полоумного диктатора, «Гения Карпат», вождя на­ции. Говорили, правда, будто его судили и расстреляли, но я не верю, и сын его сохранил власть в нашем краю, хоть сейчас и исчез куда-то.
Но приезжая настаивает и с улыбкой – словно го­ворит о чем-то очень забавном – утверждает, что ее мать – цыганка и что она бы хотела найти ее. И она знает ее полное имя, а разве смогла бы она раздобыть такие сведения без помощи тайной полиции?!
Так что лучше не раздражать понапрасну людей, у которых есть такие высокие связи с властями. Отве­чаю, что ничего не знаю, что я – всего-навсего про­стой цыган, который решил вести честную жизнь, однако она упрямо твердит свое: хочу найти мать. Мне известна эта женщина, мне известно, что лет двадцать с лишним назад она родила ребенка, кото­рого сразу сдала в приют, а больше – ничего. Мы были вынуждены принять ее в свою среду из-за того кузнеца, что считал себя полновластным хозяином жизни и повелителем мира. Но кто поручится, что эта девушка, употребляющая всякие ученые слова, – и есть дочь Лилианы? Прежде чем разыскивать следы своей матери, могла бы сперва проявить уважение к нашим обычаям и не надевать красное – она ведь не замуж выходит. И носить юбку подлиннее, чтобы не прельщать мужчин.
Если я сегодня говорю о ней в настоящем времени, то это оттого, что для нашего странствующего народа времени вообще не существует, а есть только простран­ство. Мы пришли издалека: кто говорит – из Индии, кто уверяет, будто корни наши – в Египте, но так или иначе тащим прошлое за собой, словно случилось оно только что. А гонения еще продолжаются.
Девушка хочет мне понравиться, показывает, что знает нашу культуру, да только это не имеет никакого значения – важно лишь знать наши обычаи.
– В городе мне сказали, что вы – «цыганский ба­рон», глава рода. Прежде чем прийти сюда, я много чи­тала о нашей истории…
– Пожалуйста, не надо говорить «нашей». Это – моя история, моя и моей жены, моих детей и внуков, моего племени. А вы – другая. В вас никогда не швы­ряли камнями на улицах, как в меня, пятилетнего маль­чишку.
– Но, мне кажется, сейчас многое изменилось к луч­шему…
– Все всегда меняется к лучшему, чтобы потом из­мениться к худшему.
Однако она продолжает улыбаться. И заказывает себе виски, а наши женщины никогда так не делают.
Если бы она зашла сюда выпить или с кем-нибудь познакомиться, то я бы отнесся к ней как к клиентке. Я научился быть внимательным, учтивым, элегантным, потому что этого требует мое ремесло. Когда посети­тели хотят побольше узнать о цыганах, я рассказываю им кое-какие занимательные истории, предупреждаю, что скоро начнут играть музыканты, сообщаю две-три подробности нашего уклада и быта, и они уходят с пол­нейшим ощущением того, что теперь про цыган им из­вестно решительно все.
Но эта девушка – не туристка; она уверяет, что та­кая же, как мы.
Вот она снова протягивает мне официальную бума­гу – свидетельство о рождении. Я знаю, что государство убивает, грабит, лжет, но пока еще не рискует подделывать документы, а потому она и в самом деле – дочь Лилианы, ибо в бумаге черным по белому написано ее полное имя и место рождения. По телевизору однажды сказали, что Ге­ний Карпат, Отец Народа, Великий Вождь, тот самый, кто заставлял нас голодать, вывозя за границу все, что можно, тот самый, кто в своих дворцах ел на золоте, покуда народ умирал от истощения, так вот, этот самый человек на пару со своей женой, будь она проклята, приказывал своей охранке отбирать в сиротских приютах детей, из которых государство готовило наемных убийц.
Брали только мальчиков, девочек оставляли. Быть может, эта – одна из них.
Я снова гляжу в свидетельство, раздумывая, сооб­щить ли, где находится сейчас ее мать, или нет. Лилиана заслуживает встречи с этой юной интеллектуалкой, Ли­лиана заслуживает того, чтобы взглянуть на нее: я счи­таю, что она уже все получила сполна за то, что предала свой народ и опозорила родителей, отдавшись чужаку. Быть может, пора прекратить пытку, ибо ее дочь выжи­ла и, судя по всему, недурно устроилась в жизни – на­столько, что сумеет даже вытащить мать из нищеты.
Быть может, и мне перепадет что-нибудь за эти све­дения. А в будущем – и наше племя тоже получит ка­кие-нибудь блага, ибо живем мы в смутные времена, когда все уверяют, что Гений Карпат убит, и даже по­казывают пленку, на которой заснят его расстрел, но совершенно не исключено, что завтра он возьмет да воскреснет, и выяснится, что это все – инсценировка, а просто он хотел проверить, кто на самом деле ему пре­дан, а кто – готов предать.
Скоро придут музыканты, так что пора потолковать о деле.
– Я знаю, где находится эта женщина. И могу от­везти вас к ней.
Теперь я тоже говорил мягко и дружелюбно.
– Но, как мне кажется, эти сведения кое-чего стоят…
– Я готова заплатить, – ответила она, протягивая мне куда большую сумму, нежели я предполагал.
– Да этого и на такси не хватит.
– Получите столько же, когда я достигну цели.
Но я чувствую, что прозвучало это неуверенно. По­хоже, она слегка опасается дальнейшего развития собы­тий. Я сразу беру деньги, положенные на стойку.
– Завтра отвезу вас к Лилиане.
Руки у нее дрожат. Она просит еще порцию виски, но в этот миг в бар входит какой-то мужчина и она устрем­ляется к нему. Я понимаю, что знакомы они совсем не­давно – быть может, лишь со вчерашнего дня, – но разговаривают как старые друзья. В глазах у него – не­прикрытое желание. Она прекрасно сознает это, но раз­жигает его еще больше. Мужчина заказывает бутылку вина, они садятся за стол, и кажется, будто история с матерью предана забвению.
Но я хочу получить оставшуюся половину денег. И, подавая им вино, спрашиваю, в каком отеле она оста­новилась. Обещаю завтра в десять утра быть у нее.

Хирон Райан, журналист

Едва пригубив первый бокал вина, она сообщила – хотя я ни о чем, разумеется, не спрашивал, – что у нее есть друг, сотрудник Скотланд-Ярда. И, разумеется, это была ложь: просто она замети­ла выражение моих глаз и попыталась отдалить меня.
Тогда я ответил, что и у меня имеется возлюбленная. Стало быть, счет стал равным.
Через десять минут после того, как заиграла музыка, она поднялась. До этого разговаривали мы мало и толь­ко на самые общие темы – делились впечатлениями о Бухаресте, сетовали на ужасающие дороги. О моих ра­зысканиях не было сказано ни слова. Но стоило лишь ей встать, как передо мной – и всеми, кто в эту минуту находился в ресторане, – возникла богиня во всей сла­ве своей, жрица, заклинающая ангелов и бесов.
Глаза ее были закрыты, и Афина, словно не созна­вая, где она, кто она, чего ищет в мире, парила в воздухе, вызывая со дна лет прошлое, выявляя настоящее, открывая и провидя грядущее. В ее танце причудливо перемешивались чувственный накал и чистейшее цело­мудрие, разнузданность и откровение, гимн Богу и при­роде одновременно.
Посетители замерли над своими тарелками, глядя на этот танец. Теперь уже не она двигалась в такт музыке, а музыканты старались следовать ее движениям, и ресто­ранчик в подвале старинного дома на одной из улиц Си­биу превратился в египетский храм, где приверженцы культа Исиды отправляют свои таинства. Запах вина и жареного мяса сменился благовонием, вводившим всех нас в транс, и всем нам в тот миг довелось испытать, каково это – покинуть этот мир и войти в новое, не­ведомое измерение.
Гитары и труба смолкли, слышались только ритмичные звуки ударных. Афина продолжала танец – так, словно ее уже не было здесь, среди нас: на лбу проступила испарина, босые пятки с силой ударяли в деревянный пол. Какая-то женщина поднялась со своего места и бережно завязала косынку на шее танцовщицы – и вовремя, потому что ее блуза грозила вот-вот сползти с плеча, обнажив грудь. Но Афина словно и не заметила этого, ибо пребывала в иных сферах, пересекала границы тех миров, что почти сопри­касаются с нашим, но никогда не дают обнаружить себя.
Посетители начали хлопать в ладоши в такт музыке, и Афина, будто черпая энергию из этих ритмичных ру­коплесканий, ускорила движения, кружась и кружась, удерживая равновесие в пустоте, и словно бы выхваты­вая все, что мы, простые смертные, могли предложить верховному божеству.
И вдруг замерла на месте. И все остановились, вклю­чая музыкантов. Глаза ее были по-прежнему закрыты, но по щекам катились слезы. Воздев руки к небесам, она закричала:
– Когда умру, заройте меня в землю стоймя – я и так всю жизнь провела на коленях!
Все молчали. Афина открыла глаза, словно очнув­шись от глубокого сна, и, как ни в чем не бывало, на­правилась к столу. Снова заиграл оркестр, танцеваль­ную площадку заполнили несколько пар, но веселья не получилось – обстановка в ресторане изменилась разительно, и вскоре посетители один за другим начали расплачиваться и покидать заведение.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил я, когда она отдышалась.
– Мне страшно. Я вдруг поняла, как можно попасть в то место, куда попадать не хочу.
– Хочешь, я провожу тебя?
Она качнула головой. Но все же спросила, в каком отеле я остановился. Я ответил.
За несколько следующих дней я завершил сбор ма­териалов для фильма, отправил в Бухарест перевод­чика вместе с арендованной машиной, а сам остался в Сибиу – ради того лишь, чтобы снова увидеть Афи­ну. Хотя я всегда руководствуюсь логикой и считаю, что любовь можно выстроить, а не только встретить, мне было понятно: если я больше ее не увижу, какая-то очень важная частица моей жизни навсегда сгинет в этом трансильванском захолустье. Я как мог сопро­тивлялся засасывающей монотонности: не раз ходил на автовокзал проверять расписание автобусов до Бухареста, потратил на телефонные разговоры с редакцией Би-би-си и с моей подругой куда больше, чем позволяло мое скромное жалованье. Объяснял, что материал еще не готов, что я должен задержаться здесь – может, на день, а может, и на неделю, – что с местными трудно иметь дело: они принимают слишком близко к сердцу, когда их милую Трансильванию пытаются представить отчизной кровавого монстра Дракулы. В конце концов мне удалось убедить продюсеров, и мне разрешили про­быть здесь, сколько будет нужно.
Мы жили с ней в одном отеле, благо он был в городе единственным, и вот однажды она появилась в холле: вероятно, ей тоже запомнилась наша первая встреча. На этот раз она сама предложила мне пойти куда-ни­будь, и я едва сумел скрыть ликование. Быть может, и я что-то значу для нее.
Лишь много позже я узнал, что так поразившая меня фраза, которую произнесла она, окончив свой танец, – это старинная цыганская поговорка.

Лилиана, швея, возраст и фамилия неизвестны

Я говорю в настоящем вре­мени, ибо для нас времени вообще не существует – есть только пространство. И потому кажется, будто все минувшее случилось только вчера.
Один-единственный раз я нарушила закон нашего племени, который велит, чтобы в миг появления ребен­ка на свет отец его находился рядом с роженицей. Но повитухи все же пришли, хоть и знали, что я забере­менела не от цыгана. Пришли, распустили мне волосы, перерезали пуповину, завязали на ней несколько узлов, передали мне младенца. Обычай велит завернуть ре­бенка в одежду отца, а мне от него осталась только про­стыня, еще хранившая его запах, и порой я подносила ее к лицу, чтобы вновь почувствовать его. Теперь этому едва уловимому аромату суждено будет исчезнуть.
И завернув новорожденную в простыню, я положи­ла ее прямо на пол – чтобы восприняла энергию Земли. И села рядом, не зная, что чувствовать, о чем думать, ибо решение уже было принято.
Мне сказали – выбери ребенку имя, но никому его не называй, произнести его можно будет лишь после того, как окрестят. Дали мне освященного елея и амуле­ты, которые через две недели надо будет повесить девоч­ке на шею. Одна из повитух сказала, чтобы я ни о чем не тревожилась: весь табор будет заботиться о новорож­денной, и чтобы не обращала внимания на толки и пере­суды – они скоро прекратятся. Еще посоветовали не вы­ходить на улицу от заката до восхода, потому что могут напасть цинвари – злые духи – и принести беду.
Через неделю, ранним утром, когда только рассвело, я пошла в детский приют в Сибиу и положила ребенка на пороге, ожидая, когда чьи-нибудь милосердные руки возьмут его. В этот миг нянька схватила меня за руку и втащила внутрь. Она оскорбляла меня, как только могла, твердя, что видеть такое им не впервой, время от време­ни случается, но что мне не удастся так просто избавить­ся от ребенка: принесла его в мир – изволь отвечать.
– Хотя чего и ждать от цыганки…
Меня заставили заполнить какую-то бумагу со мно­жеством граф, а поскольку я писать не умею, это сделали за меня, повторяя: «Конечно, чего и ждать от цыганки… Не вздумай нас обмануть, не то отправим в тюрьму». Я испугалась и врать не стала – продиктовала все как есть.
И поглядела на дочку в последний раз, а подумать удалось только об одном: «Девочка без имени, дай тебе Бог обрести в жизни любовь, много любви».
А потом ушла и несколько часов брела по лесу. Вспо­минала, как вынашивала дитя, как ненавидела его и лю­била – и его, и мужчину, от которого понесла.
Как и всякая девушка, я мечтала встретить сказоч­ного принца, выйти за него замуж, заполнить свой дом детьми. И, как большинство подобных мне, влюбилась в человека, который не мог дать мне ничего, однако же я пережила с ним незабываемые мгновения. Моему ре­бенку не дано будет их понять – он навсегда останет­ся в нашем племени безотцовщиной, и клеймо чужака будет гореть на нем до могилы. И я не хотела, чтоб мое дитя прошло через те же мучения, что выпали на мою долю с той минуты, как я узнала о своей беременности.
…Я рыдала и царапала себе лицо, надеясь, что боль прогонит мысли и заставит меня вернуться к жизни и к тому позору, что ждал меня в таборе. Кто-нибудь вы­растит ее, а я буду жить с надеждой на встречу.
Я опустилась наземь, вцепясь в дерево и не в силах унять слезы. Но вдруг, когда слезы и кровь достигли ствола, странное спокойствие осенило меня. Как будто некий голос шепнул мне: «Ни о чем не тревожься, твои слезы, твоя кровь омыли путь твоей дочери». С тех пор всякий раз, как я впадала в отчаянье, мне слышался этот голос, и страдание переставало когтить мою душу.
И потому я не удивилась, когда наш барон привез ее – попросил кофе, насмешливо улыбнулся и уехал обратно. Голос шептал мне, что я увижу свою дочь, – и вот она стоит передо мной. Красивая, похожа на отца, и я не знаю, что она чувствует ко мне – может быть, ненависть за то, что я бросила ее. Я не стану объяснять, что побудило меня сделать это, – все равно никто в мире не сможет понять.
Кажется, что мы уже целую вечность стоим и смо­трим друг на друга, не произнося ни слова, – не плачем, не смеемся, только смотрим. И я не знаю, интересно ли ей, что я чувствую сейчас.
– Хочешь есть?
Инстинкт. Инстинкт возникает первым, предваряя все прочее. Она кивает в ответ. Мы входим в маленькую комнату – она служит мне разом и спальней, и кухней, и мастерской. Дочь недоуменно оглядывается по сторо­нам, а я, притворяясь, что не замечаю этого, наливаю две тарелки густой похлебки, заправленной зеленью и салом. Потом готовлю крепкий кофе, а когда хочу по­ложить сахару, раздаются ее первые слова:
– Мне без сахара. Я не знала, что ты говоришь по-английски.
Я хотела было ответить: «Спасибо твоему отцу», но сдержалась. Трапеза наша проходит в молчании, и по­степенно мне начинает казаться, будто в этом нет ничего особенного: да, я обедаю вдвоем с дочерью, она много ез­дила по свету, а теперь вернулась, познала десятки дорог, но выбрала ту, что ведет к дому. Я знаю – это всего лишь иллюзия, но в жизни моей было столько суровой прав­ды, отчего бы немножко не потешиться вымыслом?
– Кто эта святая? – показывает дочь на картину на стене.
– Святая Сара, покровительница цыган. Все хотела посетить ее церковь во Франции, но отсюда так просто не выбраться… Нужен паспорт, разрешение…
«…а кроме того, деньги» – хотела сказать я и осек­лась. Дочь может подумать, будто я прошу у нее.
– Да и работы много.
Снова воцаряется молчание. Она отодвигает тарелку, закуривает. Взгляд не выражает ничего, никакого чувства.
– Ты думала, что увидишь меня когда-нибудь? Молча киваю. Вчера от жены цыганского барона я узнала, что она была в их ресторанчике.
– Близится буря. Ты не хочешь прилечь, поспать не­много?
– Я ничего не слышу. Ветер дует так же, как раньше. Лучше поговорим.
– Поверь мне. Еще будет время поговорить: всю свою жизнь, сколько бы ее ни оставалось, я буду рядом с тобой…
– Не надо этого сейчас говорить.
– …но сейчас ты устала, – я продолжаю, делая вид, что не слышала ее замечания. Я чувствую, что надвигается буря. Как всякая буря, она несет с собой разрушение, но в то же время орошает поля, и вместе с дождевой водой нисходит на нас небесная мудрость. Как всякая буря, она должна пройти. И чем яростней она, тем скорее кончится.
Слава богу, я научилась встречать бури.
И, словно все Святые Марии Моря услышали меня, по цинковой крыше ударяют первые капли дождя. Де­вушка докуривает, я беру ее за руки и веду к своей кро­вати. Она ложится, закрывает глаза.
Не знаю, как долго она проспала. Я сидела, не сво­дя с нее глаз, и тот же голос, что слышался мне в лесу, шептал, что все будет хорошо, что тревожиться не надо, что перемены, которые готовит нам судьба, будут бла­гоприятны, если только сумеем распознать их потаен­ную суть. Не знаю, кто забрал мою дочь из приюта, кто вырастил ее и выучил, превратил в эту независимую и успешную – так, по крайней мере, кажется – женщи­ну. Я помолилась за этих людей – они помогли моей девочке выжить и не пропасть в этой жизни, – но вдруг почувствовала укол ревности, потом отчаянье, потом раскаянье и оборвала разговор со святой Сарой… Мо­жет быть, и напрасно привела она мою дочь сюда: то, что я потеряла, вернуть уже не удастся никогда.
Но передо мной было воплощение моей любви. И тотчас воскресли в памяти дни, когда я то подумы­вала о самоубийстве, то собиралась сделать аборт, то хотела навсегда покинуть этот край и уйти, куда глаза глядят и ноги несут. Именно тогда увидела я, как про­лились мои слезы и кровь на дерево, и услышала голос самой природы, который уже не стихал с той поры, а делался все более внятным. Немногие люди из нашего табора знали об этом. Понять мою беду мог бы мой за­щитник и покровитель – тот, кто тогда отыскал меня в лесу, но он вскоре умер.
«Свет – нестоек, ветер гасит его, молния вновь за­жигает, никогда не будет он прямо здесь, сияющий, как солнце, – и все-таки он стоит того, чтобы за него бо­роться», – часто повторял он.
Единственный человек, который не отверг меня и убедил остальных в том, что я могу вновь занять свое место в их мире. Только благодаря его непререкаемому авторитету меня не выгнали вон.
И, к несчастью, он – единственный, кто никогда не увидит мою дочь, не познакомится с ней. Я поплакала по нему, пока она неподвижно лежала в моей убогой кровати, на которой ей, наверно, было неудобно и жест­ко: она-то ведь привыкла к комфорту. Тысячи вопросов стучали у меня в голове – чем занимаются ее приемные родители, где она жила, училась ли в университете, любила ли кого-нибудь, что намерена делать дальше… Но ведь это не я обошла полсвета, чтобы найти ее, и, стало быть, мне положено не задавать вопросы, а отвечать.
Она открыла глаза. Я хотела погладить ее по голове, одарить нежностью, скопившейся в моей душе за все эти годы, но неизвестно было, как она к этому отнесет­ся, и потому я сдержалась.
– Ты пришла сюда, наверно, чтобы узнать, почему…
– Нет. Я не хочу знать, почему мать бросает свое дитя; нет и не может быть причин для этого.
Слова ее разрывали мне сердце, но я не знала, как ответить на них.
– Кто я такая? Чья кровь течет во мне? Вчера, после того, как поняла, что смогу найти тебя, я ужаснулась. С чего начать? Разве не так? Ты ведь цыганка и, значит, умеешь гадать на картах. Предскажи, что будет со мной.
– Нет, мы гадаем только чужим. И тем зарабатыва­ем себе на пропитание. Людям нашего племени мы не гадаем – ни по руке, ни на картах. А ты…
– …часть племени. Хотя женщина, приведшая меня в этот мир, отправила меня в дальнюю даль.
– Да.
– Ну так что же я делаю здесь? Я увидела твое лицо, теперь могу возвращаться в Лондон, тем более что от­пуск на исходе.
– Ты не хочешь спросить меня о твоем отце?
– Мне это совершенно не интересно.
И тут я поняла, чем могла бы помочь ей. И будто сами собой, помимо моей воли, выговорились слова:
– Ты сможешь понять, какая кровь течет в моих жи­лах и в твоем сердце.
Моими устами говорил мой покойный учитель. Дочь снова закрыла глаза и проспала почти двенадцать часов кряду.
На следующий день я проводила ее в окрестности Си­биу, где недавно открыли краеведческий музей. А до этого впервые в жизни с наслаждением накормила ее завтра­ком. Она отдохнула, стала немного мягче и расспраши­вала меня о цыганах, так и не задав ни одного вопроса о моей жизни. Скупо рассказала о себе, и я узнала, что ста­ла бабушкой! Ни о муже, ни о приемных родителях даже не упомянула. Сказала еще, что продает землю в далекой стране, но что скоро должна будет вернуться в Лондон.
Я предложила было: «Хочешь, научу тебя делать аму­леты от сглаза и порчи?», но это ее не заинтересовало. А вот когда речь зашла о целебных травах, попросила меня показать, как их отличать и находить. Мы как раз проходили мимо сада, так что я смогла передать ей свое знание, хоть и знала, что оно вылетит у нее из головы, как только она вернется в отчий край, то есть, как я те­перь знала, – в Лондон.
– Не мы владеем землей – она владеет нами. В прежние времена мы беспрестанно кочевали, и все вокруг принадлежало нам – и вода, и трава, и поля, по которым катили наши телеги. И наши законы были за­конами природы: выживает сильнейший, а мы, слабые, мы, вечные изгнанники, учимся скрывать и таить свою силу, чтобы применить ее, лишь когда придет время. Мы верим, что Бог не создал Вселенную. Бог и есть Все­ленная, мы пребываем в Нем, Он – в нас. Хотя…
Я осеклась. Но все же решила договорить, чтобы так почтить память моего учителя:
– …хотя, по моему мнению, нам следует называть Его Богиней. Матерью. Не той, кто подкидывает свое новорожденное дитя к порогу приюта, а Той, кто живет в нас и оберегает нас в минуту опасности. Она всегда пребывает с нами, когда мы выполняем наши повсе­дневные дела с любовью и радостью, сознавая, что ни­что на свете не страдание, но все – лишь способ вос­славить Сущее.
Афина – теперь я уже знала ее имя – перевела взгляд на один из двух домов, стоявших в саду.
– Что это? Церковь?
Часы, проведенные рядом с нею, позволили мне со­браться с силами, и я спросила, не хочет ли она погово­рить о другом. Прежде чем ответить, она задумалась.
– Я хочу и дальше слушать все, что ты должна ска­зать. Однако, насколько я понимаю, все, что ты гово­ришь, противоречит обычаям и верованиям цыган.
– Этому обучил меня мой учитель. Он знал такое, чего не знают цыгане, и это он заставил табор вновь принять меня… И, учась у него, я сумела постичь могу­щество Матери – я, отвергшая благодать материнства.
Я ухватила рукой низенький кустик:
– Если когда-нибудь у твоего сына поднимется тем­пература, поставь его рядом с юным растением и потря­си листья – жар перейдет на них. Если тобой овладеет тоска – сделай то же самое.
– Лучше рассказывай дальше про своего покровителя.
– Он говорил мне, что сначала Творение пребывало в полном одиночестве. И тогда оно произвело на свет того, с кем можно было бы поговорить. Эти двое в любовном слиянии родили третьего, а потом счет пошел на тысячи и миллионы. Ты недавно спрашивала о церкви – так вот, я не знаю и знать не хочу, что это за церковь, какому богу в ней молятся, когда ее возвели. Мой храм – это сад, небо, вода в озере и в реке, это озеро питающей. И мои соплеменники – это те, кто мыслит и чувствует так же, как я, а не те, кто связан со мной кровными узами. Мои таинства – быть с ними, славя все, что вокруг нас. Когда ты собираешься вернуться домой?
– Останусь до завтра. Если я тебе не в тягость. Еще один удар в самое сердце… Но что я могла от­ветить?
– Ты можешь быть здесь столько, сколько захочешь. Я спрашиваю потому лишь, что хотела отпраздновать твой приход. Если не возражаешь, устроим это сегодня вечером.
Она ничего не отвечает, и я понимаю: молчание – знак согласия. Возвращаемся домой, я снова кормлю ее, а она говорит, что должна съездить за своими вещами в отель в Сибиу. К ее приезду я все уже устроила. Мы идем на вершину холма на южной окраине городка, са­димся вокруг только что разложенного костра, поем, танцуем, рассказываем всякую всячину. Афина присут­ствует, но не участвует, хотя цыганский барон сказал, что она – искуснейшая танцовщица. Впервые за все эти годы мне весело, ибо я смогла устроить для моей дочери эту церемонию и отпраздновать вместе с нею то, что мы с ней – живы, здоровы и погружены в любовь Великой Матери. Это ли не чудо?
Под конец она говорит, что переночует в отеле. Спра­шиваю, расстаемся ли мы, а она говорит – нет. Завтра вернется.
И в течение целой недели мы делили с нею покло­нение Вселенной. Как-то вечером она привела с собой своего друга, но специально объяснила мне: это – не ее возлюбленный и не отец ее ребенка. Этот человек – он был лет на десять постарше Афины – спросил, в честь чего устраиваем мы свою церемонию. Я ответила, что, по словам моего учителя, поклоняться кому-либо – значит ставить его вне нашего мира. Мы не поклоняем­ся, мы причащаемся Творению.
– Но ведь вы молитесь?
– Лично я молюсь святой Саре. Но здесь мы – толь­ко частица Целого и потому не молимся, а празднуем.
Мне показалось, что Афине понравился мой ответ. А ведь я всего лишь повторила слова моего учителя.
– А почему вы делаете это все вместе? Ведь свой союз со Вселенной каждый может праздновать в оди­ночку?
– Потому что другие – это я. А я – это другие.
В этот миг Афина взглянула на меня, и я поняла, что пришел мой черед рвать ей сердце.
– Завтра я уезжаю.
– Перед отъездом не забудь проститься со своей ма­терью.
Впервые за все эти дни я произнесла это слово. Голос мой не дрогнул, я не отвела глаза и знала, что, как бы там ни было, передо мной – плоть от плоти моей, плод чре­ва моего. И вела я себя, подобно маленькой девочке, сию минуту постигшей, что мир, вопреки тому, что твердят взрослые, полон не чудовищных призраков, но – любо­вью, причем не важно, как и в чем она выражается. Любо­вью, искупающей все грехи, исправляющей все ошибки.
И Афина прильнула ко мне в долгом объятии. Потом поправила покрывало у меня на голове – хоть у меня и нет мужа, но я не девушка, а потому по нашей традиции не должна ходить простоволосой. Что припас для меня завтрашний день, кроме разлуки с той, кого я так люби­ла и боялась, – то и другое на расстоянии.
На следующий день она появилась с букетом цветов, прибралась в квартире, сказала, что мне пора завести очки – бесконечным шитьем я испортила себе глаза. Спросила, не будет ли неприятностей у тех, кто при­нимал участие в нашем торжестве, – не осудит ли их табор, – но я ответила, что нет: мой учитель был чело­век уважаемый, научил нас тому, чего многие из нас не знали, и ученики его живут по всему свету. Добавила, что он умер незадолго до ее появления.
– Однажды появился кот, подошел и потерся о его ноги. Для нас это возвещало смерть, и все мы встрево­жились, хотя знаем, как отвести злые чары, – есть на то особое действо.
Но мой учитель сказал, что пора отправляться в даль­ний путь: он хочет странствовать по мирам, о существо­вании которых только догадывался, хочет возродиться как ребенок, но сначала упокоиться на руках Матери. Похороны его были самые простые – могилу выкопали в ближнем лесу, – но народу пришло множество.
– И среди них была черноволосая женщина лет тридцати пяти?
– Точно не помню. Наверно, была… А что?
– В холле моего отеля я встретила женщину, кото­рая сказала мне, что приехала на похороны друга. Ду­маю, речь шла о твоем наставнике.
Афина попросила меня рассказать еще что-нибудь о цыганах, но оказалось, что она и так все знает. Дело в том, что нам и самим почти ничего не известно о нашей истории, кроме обычаев и традиций. Я попросила ее, если когда-нибудь случится ей быть во Франции, съез­дить в городок Сент-Мари-де-ла-Мер и от моего имени отвезти святой Саре юбку.
– Сюда я приехала, потому что чувствовала – в моей жизни чего-то не хватает. Мне надо было запол­нить мои пробелы, и я думала, что довольно будет лишь увидеть твое лицо. Но нет… Мне, оказывается, надо еще было убедиться, что меня любят.
– Тебя любят.
Я заговорила не сразу – пыталась уложить в слова то, что хотела высказать с той минуты, как разрешила Афине уехать.
– Хочу попросить тебя кое о чем.
– О чем угодно.
– Хочу попросить у тебя прощения.
Я увидела, как она закусила губу, а потом произнесла:
– Я ни в чем не знаю меры. Очень много работаю, дрожу над своим сыном, танцую, как сумасшедшая… Училась искусству каллиграфии, ходила на курсы ри­элтеров, запоем читала… и все это – чтобы каждый миг был чем-то занят, ибо эти пробелы вселяют в меня ощущение ужасающей пустоты, где нет ни грана любви. Мои родители делали для меня все, а я думаю, что не перестаю их разочаровывать.
И только здесь, когда мы были вместе, когда устраи­вали празднество в честь Природы и Великой Матери, я осознала, что пробелы заполняются. Они постепенно превращаются в паузы – в тот миг, когда человек отры­вает руку от барабана, прежде чем снова ударить в него. Думаю, теперь я могу ехать, хоть и не со спокойной ду­шой, ибо моя жизнь нуждается в том ритме, к которому привыкла. Но и горечи в душе моей нет. А все цыгане верят в Великую Мать?
– На твой вопрос ни один из них не скажет «да». Мы усваиваем обычаи и верования у тех народов, сре­ди которых поселяемся. И все же всех нас объединяет одно – цыгане, где бы они ни жили, поклоняются свя­той Саре, и каждый из них должен хотя бы раз в жизни побывать на ее могиле, в Сент-Мари-де-ла-Мер. Одни называют ее «Кали Сара», то есть – «Черная Сара», другие – Пречистой Девой Цыганской.
– Я должна ехать, – через некоторое время сказала Афина. – Меня проводит мой друг – когда-нибудь я тебя с ним познакомлю.
– Он вроде бы хороший человек…
– Ты говоришь как мать.
– Я и есть твоя мать.
– А я – твоя дочь.
Она обняла меня, на этот раз – со слезами на гла­зах. Держа Афину в объятьях, я гладила ее по голове, исполняя желание, которое владело мной всегда, с того самого дня, как судьба – или мое малодушие – разлу­чила нас. Я попросила ее беречь себя, а она ответила, что многому научилась здесь.
– А научишься еще большему, ибо, хоть мы все си­дим взаперти по домам, службам, городам, наша древ­няя кровь еще помнит бесконечные кочевья. Помнит и заповеди, которые Великая Мать поставила на нашем пути, чтобы нам удалось выжить. Ты выучишься, но только если будешь рядом с людьми. В поисках твоих ничего нет хуже одиночества – если сделаешь невер­ный шаг, никого не окажется рядом, чтобы помочь тебе исправить его.
Она продолжала плакать, прильнув ко мне, и я чуть было не попросила ее остаться. Пришлось попросить моего покровителя, чтобы не дал мне пролить ни сле­зинки, потому что я хотела для Афины счастливой судьбы, а судьба ей была – идти дальше. Здесь, в Тран­сильвании, кроме моей любви, она ничего не получит. И, хоть я считаю, что любовь способна оправдать лю­бое существование, я была непреложно убеждена, что не имею права просить ее пожертвовать своим буду­щим ради того, чтобы остаться со мной.
Афина поцеловала меня в лоб и ушла, не прощаясь. Быть может, думала, что когда-нибудь вернется. К каж­дому Рождеству она присылала мне столько денег, что я могла прожить целый год, не беря заказов, но я ни разу не ходила в банк получать деньги по этим чекам – хоть все в нашем таборе считали, что я веду себя как полная дура.
А шесть месяцев спустя переводы прекратились. Должно быть, Афина поняла, что шитье необходимо мне для заполнения того, что она называла «пробела­ми».
Мне очень хочется еще разок увидеться с нею, но я знаю – она никогда не вернется: сейчас, наверно, зани­мает уже какой-нибудь важный пост, вышла замуж за того, кого любила, и у меня уже, надо думать, не один внук. Кровь моя не иссякнет на этом свете, и ошибки мои будут прощены.

Самира Р. Халиль, домохозяйка

Когда Афина с радостным криком ворвалась в дом, подхватила на руки и стала ти­скать немного оторопевшего Виореля, я поняла, что все прошло лучше, чем ожидалось. Видно, Господь услы­шал мои молитвы – Афине теперь больше нечего от­крывать в себе, и она может наконец жить нормально, как все: воспитывать сына, снова выйти замуж и, глав­ное, унять свою душевную лихорадку, которая ввергала ее то в безумное веселье, то в самую черную тоску.
– Мама, я люблю тебя!
Теперь пришел мой черед сжать ее в своих объятиях. Пока она была в отъезде, я не раз терзалась ужасом при мысли о том, что она пришлет кого-нибудь за Виорелем и мы с ними никогда больше не увидимся.
После того как она поела, приняла ванну, рассказала о встрече со своей родной матерью, описала мне Тран­сильванию (когда мы с мужем там были, я ничего, кроме сиротского приюта, не запомнила), я спросила, когда она собирается возвращаться в Дубай.
– Через неделю. Сначала мне надо будет съездить в Шотландию, встретиться там…
«С мужчиной!» – мелькнуло у меня в голове.
– С одной женщиной, – договорила Афина, за­метив, наверное, мою лукаво-понимающую улыбку. – Я чувствую свое предназначение. Когда мы устроили празднование в честь жизни и природы, мне открылись вещи, о существовании которых я и не подозревала. То, что прежде я обретала только в танце, находится повсю­ду и везде… И у него – женское лицо: я видела его…
Тут я испугалась. Сказала, что ее предназначение – растить сына, делать карьеру, зарабатывать деньги, снова выйти замуж, почитать Бога таким, каким мы Его знаем.
Но Шерин не слушала меня.
– Это случилось там, в Трансильвании, вечером, когда мы сидели вокруг костра, пили, рассказывали какие-то забавные истории, слушали музыку. Если не считать одного случая в ресторане, я ни разу за все то время, что провела там, не испытывала необходимости в танце – как будто черпала энергию из другого ис­точника. Да, так вот… Там, у костра, я почувствовала, что все вокруг меня – живое, все дышит и трепещет, я ощутила себя единым целым с Творением. И заплакала от радости, когда пляшущие языки пламени сложились в женское лицо – оно выражало сострадание, оно улы­балось мне…
Меня пробила дрожь – цыганские чары, дело ясное. И одновременно я вспомнила, как Шерин еще в школе говорила, что видела «женщину в белом одеянии».
– Не поддавайся этому– это козни лукавого. У тебя перед глазами всегда были хорошие примеры… Почему же ты не можешь просто жить – жить, как все люди? Нормально?
Ох, судя по всему, я поторопилась с выводом о том, что встреча с истинной матерью подействовала на Ше­рин благотворно. Но ожидаемой яростной вспышки не последовало – она продолжала улыбаться:
– А что такое «нормально»? Для чего папа продол­жает работать как проклятый, хотя денег у нас хватит на три поколения? Он – честный, он заслужил то, что имеет, но повторяет с гордостью, что перегружен рабо­той. Зачем? Чего он хочет добиться?
– Он достойный человек, который тяжело работал всю свою жизнь.
– Когда я жила с вами, он, приходя домой, всякий раз спрашивал, сделала ли я уроки, потом объяснял, на­сколько важно для мира то, что делает он, потом вклю­чал телевизор, комментировал положение в Ливане, а перед сном читал какую-то специальную литературу… Он постоянно был занят.
И ты – тоже… В школе я всегда была одета лучше всех, ты водила меня на праздники, следила, чтобы в доме было чисто и прибрано, ты всегда была ласкова со мной, ты дала мне безупречное воспитание. Но теперь, на по­роге старости, скажи: что вы намерены делать со своей жизнью? Я-то уже выросла и обрела независимость.
– Будем путешествовать. Странствовать по свету, наслаждаться заслуженным отдыхом.
– Но почему не начать это прямо сейчас, когда вы с папой еще бодры и здоровы?
Я и сама задавала себе этот вопрос. Но чувствовала, что мужу нужна его работа – не для денег, а чтобы ощу­щать свою полезность, доказать, что и эмигрант с гордос­тью выполняет свои обязательства. Когда он брал отпуск и оставался в городе, ему всегда хотелось пойти в офис, поговорить с коллегами, принять какие-то решения, хотя они вполне могли бы и подождать. Я вытаскивала его в театры, кино, музеи, и он соглашался делать все, что мне хотелось, но я чувствовала – через силу, ибо по-настоя­щему его интересовала только фирма, дела, работа.
Я впервые разговаривала с ней как с подругой, а не с дочерью и старалась говорить на понятном ей языке.
– То есть ты хочешь сказать, что и твой отец тоже пытается заполнить «пробелы», как ты их называешь?
– Можешь не сомневаться, что в день, когда он вый­дет на пенсию, – надеюсь, этот день не настанет никог­да, – он впадет в настоящую депрессию. Что делать со свободой, завоеванной такими изнурительными усили­ями? Все будут хвалить его за блистательную карьеру, за то, что он оставит семье немалое наследство, за то, как умело он руководит своей компанией. Но ни у кого не будет для него времени, ибо для всех остальных жизнь течет по-прежнему и они погружены в нее. И папа вновь почувствует себя изгнанником – но только на этот раз уже некуда будет бежать.
– Ну и какие у тебя по этому поводу мысли?
– Мысль у меня всего одна – я не хочу, чтобы и меня постигла такая участь. Не пойми меня преврат­но – я ни в коей мере не обвиняю вас за тот пример, который вы мне подаете. Однако я хочу изменений. И немедленно.

Дейдра О'Нил, она же Эдда

Она сидит в полнейшей темноте.
Мальчик, разумеется, тотчас выбежал из комнаты: ночь – это царство ужаса, оживляющего чудовищные призраки прошлого, когда мы кочевали по миру, как цыгане, как мой прежний учитель – да благословит Мать его душу и да пребудет он до самого своего воз­вращения в Ее нежной заботе.
Когда гаснет свет, Афина не знает, что делать. Она спрашивает о сыне, а я отвечаю: «Не беспокойся, вверь его мне». Выхожу, включаю телевизор, нахожу анимаци­онный канал, убираю звук, и готово – мальчик неотрыв­но уставился на экран. Проблема решена. Я задумываюсь над тем, как же раньше, когда не было телевидения, уча­ствовали в этом ритуале женщины, тоже приводившие своих детей. Что тогда делали учителя?
Впрочем, это не мое дело.
Я должна вызвать в Афине те же чувства, которые испытывает сейчас ее сын: телеэкран для него – дверь в иную реальность. Все очень просто и одновременно – необыкновенно сложно. Просто, потому что доста­точно всего лишь изменить отношение и сказать себе: «Не буду больше искать счастья». И с этого мгновения я – свободна и независима и смотрю на мир собствен­ными, а не чужими глазами. Искать буду не счастье, а приключение.
А сложно – потому что люди внушили мне: счас­тье – это единственная цель, к которой стоит стре­миться. Как же не искать его? Зачем вступать на опас­ную тропу, по которой другие ходить не рискуют?
И что такое, в конце концов, счастье?
Любовь, отвечают мне. Но любовь не приносит и ни­когда не приносила счастья. Скорее наоборот: любовь – это тоска и смятение, поединок, это – ночи без сна, ког­да терзаешься вопросом, правильно ли ты поступаешь. Истинная любовь состоит из экстаза и агонии.
Ну хорошо, не любовь. Мир. Но если мы взглянем на Мать, увидим, что Она никогда не пребывает в мире. Зима воюет с летом, солнцу никогда не дано встретить­ся с луной, тигр преследует человека, который боится собаки, которая преследует кота, который преследует мышь, которая путает человека.
Деньги приносят счастье. Очень хорошо: все, у кого достаточно денег, чтобы обеспечить себе высочайший уровень жизни, могут больше не работать. Однако они работают, работают лихорадочно, словно боятся потерять все. Деньги приносят… нет, не счастье, а деньги. Бедность может принести несчастье, но обратное – не верно.
Большую часть своей жизни я искала счастья – а сейчас хочу только радости. Радость подобна сексу – она начинается и кончается. Я хочу наслаждения. Хочу удовольствия. А счастья? Да нет, больше я в этот капкан не попадусь.
Когда я, находясь среди нескольких человек, хочу спровоцировать их, задав один из важнейших вопросов нашего бытия, все отвечают: «Я счастлив».
Я продолжаю: «Но разве вы не хотите получить больше? Разве не хотите продолжать рост и развитие?» «Разумеется, хотим», – в один голос отвечают мне.
«Тогда вы – не счастливы», – говорю я. И мои со­беседники предпочитают сменить тему.
Я должна вернуться в ту комнату, где сейчас нахо­дится Афина. Там темно. Она слышит мои шаги. Вот чиркнула спичка и зажглась свеча.
– Все, что окружает нас, – это Вселенское Жела­ние. Это не счастье, а желание. А в желании всегда есть некая неполнота. Ибо, исполняясь, оно перестает быть желанием. Разве не так?
– Где мой сын?
– Он – в полном порядке, смотрит телевизор. Я хочу, чтобы ты смотрела на эту свечу– молча, не произнося ни слова. Только верь.
– Верить во что?
– Я ведь просила тебя хранить молчание. Просто верь – то есть ни в чем не сомневайся. Ты – жива, и эта свеча есть единственная точка в твоей вселенной. Верь в это. Забудь раз и навсегда, будто дорога – это способ дойти до цели, на самом деле цель достигается при каждом шаге. Повторяй каждое утро: «Я пришла», и ты увидишь, как легко тебе станет вступать в контакт с каждым мгновением твоего дня. Я помолчала.
– Пламя свечи озаряет твой мир. Спроси ее: «Кто я?» Снова помедлила немного и продолжала:
– Предвижу твой ответ: «Я – такая-то, пережила, увидела и прочувствовала то-то и то-то. У меня есть сын. Живу в Дубае». А теперь снова спроси у свечи: «А кем я не являюсь?»
И снова сделала паузу.
– Ты должна будешь ответить: «Счастливым чело­веком. Типичной матерью семейства, которая думает только о сыне, о муже, о том, как бы купить дом с са­дом, где можно будет проводить все лето». Я права? Ты можешь говорить.
– Права.
– Стало быть, мы на верном пути. Ты – как и я – че­ловек неудовлетворенный. Твоя «реальность» плохо соче­тается с «реальностью» других людей. И ты опасаешься, как бы та же судьба не постигла и твоего сына. Верно?
– Верно. Опасаюсь.
– И тем не менее знаешь, что остановиться не смо­жешь. Ты борешься, но не в силах одолеть свои сомне­ния. Внимательно гляди на свечу: в этот миг она – твоя вселенная. Она приковывает твое внимание и немного освещает то, что вокруг. Глубоко вздохни, как можно дольше задержи воздух в легких, а потом выдохни. По­втори это пять раз.
Она повиновалась.
– Это упражнение успокоит твою душу. Теперь вспомни мои слова – верь! Верь, что ты – в силах! Что ты уже пришла, куда стремилась. Помнишь, когда мы пили чай, ты рассказала мне, что сумела изменить пове­дение своих сослуживцев по банку, потому что научила их танцевать. Так вот, это – не так.
Ты изменила все – ты танцем преобразила действи­тельность. Ты поверила в эту историю о Вершине, ко­торая заинтересовала меня, хотя раньше я не слышала ничего подобного. Тебе нравилось танцевать, ты верила тому, что делаешь. Невозможно верить в то, что тебе не нравится, понимаешь?
Афина, не сводя глаз с огонька свечи, молча кивнула.
– Вера – это не желание. Вера есть Воля. Желание – это пустота, всегда требующая заполнения. Воля есть сила. Воля меняет пространство вокруг нас, подобно тому, как ты преобразила свою работу в банке. Но для этого тебе не­обходимо Желание. Пожалуйста, сосредоточься на свече!
Твой сын вышел отсюда и стал смотреть телевизор, потому что темнота пугала его. В чем причина этого? На темноту мы можем проецировать все что угодно, но чаще всего – наши страхи. Это свойственно и детям, и взрослым. Медленно подними правую руку.
Рука поднялась. Я попросила сделать то же самое и с левой рукой. Взглянула на ее груди – они были гораздо красивей моих.
– Можешь опустить – но медленно. Закрой глаза, глубоко вздохни, я зажигаю свет. Готово! Наш ритуал окончен. Пойдем в комнату.
Она поднялась с трудом – от долгого пребывания в позе, которую я велела ей принять, ноги онемели.
Виорель уже заснул. Я выключила телевизор, и мы прошли на кухню.
– Для чего было нужно все это? – спросила она.
– Для того лишь, чтобы вывести тебя из повседнев­ной действительности. Внимание можно сосредоточить на чем угодно, но я предпочитаю темноту и огонек све­чи. Но ты, наверное, хочешь узнать, куда я направля­юсь? Так ведь?
Афина ответила, что ехала поездом три часа, да еще с ребенком, что ей надо собрать вещи и что на свечу она может смотреть у себя дома – для этого вовсе не нужно было приезжать в Шотландию.
– Очень даже нужно, – возразила я. – Нужно для того, чтобы понять – ты не одна, есть и другие люди, вступающие в контакт с тем же, что и ты. Достаточно тебе будет понять это – и ты поверишь.
– Во что?
– В то, что ты – на верном пути. И, как я сказала тебе, каждый сделанный шаг – это и есть достижение цели.
– На каком еще пути?! Я думала, что, когда найду в Румынии мать, обрету душевный мир, в котором так нуждаюсь. Ничего подобного не произошло. Так о ка­ком пути ты говоришь?
– Об этом я ничего не знаю. Ты постигнешь это сама, когда начнешь учить других. Вернешься в Ду­бай – возьми себе ученика или ученицу.
– Чему же я стану их учить? Танцу или каллигра­фии?
– Тем и другим ты уже владеешь в совершенстве. Ты должна учить тому, чего не знаешь сама. Тому, что Мать захочет явить людям через твое посредство.
Она взглянула на меня как на полоумную.
– Да– Да, – настойчиво сказала я. – Как ты дума­ешь, зачем я попросила тебя поднять руки и глубоко вздохнуть? Чтобы ты подумала – мне ведомо нечто такое, чего ты не знаешь. Но это не так: это был все­го лишь способ вывести тебя за пределы привычного мира. Я не прошу тебя благодарить Мать, твердить о том, какие чудеса Она творит, говорить, как среди пляшущих языков пламени возникает Ее дивный лик. Я попросила лишь сделать бессмысленное и нелепое движение – поднять руки, сосредоточиться на огонь­ке свечи. И этого достаточно. Достаточно при каждой возможности, при каждом удобном случае делать не­что такое, что не согласуется с действительностью, окружающей нас.
Когда ты начнешь придумывать для своего ученика ритуалы, ты почувствуешь – кто-то ведет тебя. И тогда начнется ученичество – так говорил мой учитель. За­хочешь прислушаться к моим словам – хорошо. Не за­хочешь – продолжай жить, как жила, как живешь сей­час. И в конце концов начнешь биться головой о стену, чье имя «неудовлетворение».
Я вызвала такси, мы еще немного поболтали о пу­стяках вроде моды и мужчин, и Афина уехала. Я была совершенно убеждена в том, что она послушается меня, ибо не тот это был человек, чтобы не принять вызов.
– Учи людей быть разными! Больше ничего и не нужно! – крикнула я вслед удалявшейся машине.
Это называется – «радость». Ибо счастье – доволь­ствоваться тем, что у тебя уже есть, будь то любовь, ре­бенок, работа. Но не для такой жизни появились на свет Афина и я.

Хирон Райан, журналист

Само собой разумеется, я не мог позволить себе влюбиться. Была женщина, которая меня любила, которая меня дополняла, которая делила со мной мгновения горести, часы радости.
Все, что происходило в Сибиу, было лишь дорожным приключением: так бывало со мной и раньше, когда я уезжал. Люди, выходя за пределы своего привычного мира, когда все предрассудки и препоны остаются по­зади, испытывают тягу к новым, острым ощущениям.
Сразу же по возвращении в Англию я заявил, что сни­мать документальный фильм о графе Дракуле как об исто­рической личности – это полнейшая чушь, построенная на том, что некий полоумный ирландец сумел создать омер­зительный образ Трансильвании – красивейшего уголка планеты. Слова мои ни в малейшей степени не могли по­нравиться продюсерам, но мне в ту пору уже не было ника­кого дела до их мнения – с телевидения я сразу же ушел и поступил работать в одну из крупнейших в мире газет.
И вскоре понял, что хочу снова увидеться с Афиной.
Позвонил, предложил встретиться. Она согласилась, сказав, что хочет поводить меня по Лондону.
…Мы садимся в первый же автобус, который подхо­дит к остановке, и не спрашиваем, по какому маршруту он движется. Выбираем наугад какую-то женщину и до­говариваемся, что выйдем там же, где она. И вот оказы­ваемся в Темпле, проходим мимо нищего, который про­сит у нас милостыни. Но мы не подаем и идем дальше, слыша, как он поносит нас, и сознавая, что это – всего лишь способ общения.
Мы увидели, как кто-то пытается сломать телефон­ную будку; я хотел позвать полицию, но Афина не по­зволила: быть может, этот «кто-то» только что порвал со своей возлюбленной и нуждается в том, чтобы вы­плеснуть переполняющие его чувства. А быть может, ему не с кем перемолвиться словом и он не желает тер­петь унижения, слушая, как другие звонят, чтобы по­говорить о делах или о любви.
Потом она приказала мне закрыть глаза и точно опи­сать нашу одежду. К моему удивлению, я сумел верно назвать лишь несколько деталей.
Потом спросила, что лежит на моем письменном столе.
– Груда бумаг, которые мне лень разложить по по­рядку.
– А тебе не приходило в голову, что эти бумаги – живые, что они что-то чувствуют, о чем-то просят и что-то хотят рассказать? Мне кажется, ты не уделяешь жизни внимания, которого она заслуживает.
Я пообещал, что, когда завтра приду в редакцию, огляжу все, что находится в моем кабинете.
Супруги-иностранцы с развернутой картой в руках спрашивают, как пройти к такому-то памятнику. Афи­на объясняет – очень четко и подробно, но…
– Да ты же послала их в противоположную сто­рону!
– Это не имеет ни малейшего значения. Они заблу­дятся – и это наилучший способ найти что-нибудь ин­тересное. Постарайся сделать усилие и заполнить свою жизнь хоть малой толикой фантазии. У нас над голо­вами – небо, и человечество, рассматривая его на про­тяжении тысячелетий, дало ему множество разумных объяснений. Забудь все, что ты знаешь о звездах, и тог­да они снова превратятся в ангелов, или в детей, ста­нут тем, во что тебе хочется верить в данную минуту. И, знаешь, это не сделает тебя глупей, чем ты есть. Это всего лишь игра, но она способна сделать твою жизнь богаче.
Наутро, придя в редакцию, я тщательно разложил каждую бумажку, словно это было послание, адресо­ванное мне лично, а не представляемому мною учреж­дению. В полдень поговорил с секретарем редакции и предложил написать очерк о Богине, которой поклоня­ются цыгане. Идею одобрили, и меня командировали в «цыганскую Мекку» – в Сент-Мари-де-ла-Мер.
Звучит невероятно, но Афина не выразила ни малей­шего желания отправиться вместе со мной. Сообщила, что ее друг – тот самый липовый полицейский, кото­рым она прикрывалась, чтобы держать меня на рассто­янии, – будет не очень-то доволен, если узнает, что она уехала с другим мужчиной.
– Но ведь ты обещала матери отвезти святой юбку!
– Обещала, но в том случае, если мне будет по до­роге. Но городок – совсем в другой стороне. Когда-ни­будь буду ехать мимо и тогда исполню этот обет.
В следующее воскресенье ей надо было возвращаться в Дубай, и потому она с сыном отправилась в Шотлан­дию, чтобы повидать ту женщину, которую мы видели в ресторане бухарестского отеля. Я-то никакой женщины не помнил и решил, что она – такой же плод ее вооб­ражения, как и возлюбленный из Скотланд-Ярда. Отго­ворка, не более того. Однако настаивать не стал, хоть и почувствовал укол ревности – она предпочла мне дру­гого человека.
Меня самого удивило это чувство. И я подумал, что, если придется лететь на Ближний Восток писать статью о том буме недвижимости, про который рассказали мне ре­бята из экономического отдела, я засяду за книги и изучу все, что касается земли, промышленности, нефти, полити­ки, – если это поможет мне сблизиться с Афиной.
А статья про Сент-Мари-де-ла-Мер получилась пре­красная. По легенде святая Сара была цыганкой и жила в маленьком приморском городке, когда вместе с теми, кто бежал от преследований римлян, появилась там тетка Иисуса, Мария-Саломея. Сара помогла им, а по­том обратилась в христианство.
Мне удалось побывать на празднестве и увидеть, как мощи обеих женщин, похороненных под алтарем, были извлечены из раки и подняты над пестрой, яркой, шумной многолюдной толпой, прибывшей сюда со всей Европы. Затем статую Сары, обернутую красивыми по­крывалами, вынесли из ее святилища рядом с церко­вью – Ватикан ведь так никогда и не канонизировал ее – и по улочкам, засыпанным розами, доставили на берег моря. Четверо цыган в своих традиционных ко­стюмах помещают реликвии в украшенную цветами лодку, входят в воду, повторяя сцену появления бегле­цов и их встречу с Сарой. Затем гремит музыка, звучат песни, храбрецы демонстрируют свою удаль перед бы­ком.
Местный историк Антуан Локадур сообщил мне ин­тереснейшие сведения о Женском Божестве. Я отпра­вил в Дубай две страницы, написанные для туристиче­ского раздела нашей газеты. В ответ получил краткое и учтивое письмо, где, кроме благодарности за внимание, не было ничего.
Что ж, по крайней мере, подтвердилось, что адрес верен.

Антуан Локадур, 74 года, историк

Cару нетрудно идентифици­ровать как одну из многочисленных Черных Приснодев, встречающихся в мире. Сара-Кали, согласно преданию, происходила из знатного рода и владела тайнами мира. Насколько я понимаю, она является одним из многих воплощений Великой Матери, или Богини Творения.
И меня нисколько не удивляет, что все большее чис­ло людей проявляет интерес к языческим верованиям. Отчего это происходит? Оттого, что Бог-Отец всегда ассоциируется с жесткой упорядоченностью культа. Богиня-Мать, напротив, ставит любовь превыше всех известных нам запретов и табу.
Этот феномен далеко не нов: как только религия ужесточает свои нормы, множество людей устремляют­ся на поиски большей свободы в осуществлении духов­ных контактов. Так произошло и в Средние века, когда католическая церковь ограничилась взиманием десятины и возведением роскошных монастырей, и, как реак­ция на это, возникло явление, именуемое «колдовство». С ним вели жестокую борьбу, однако выкорчевать до конца так и не смогли, и оно оставалось живо на про­тяжении веков.
В языческих верованиях поклонение силам природы важнее, чем почитание священных книг; Богиня пре­бывает во всем, и все есть составная часть Богини. Весь мир – лишь проявление Ее доброты. Многие философ­ские системы – например, буддизм или даосизм – отри­цают саму идею различия между Творцом и творением. Люди больше не пытаются расшифровать тайну жизни, а стремятся стать ее частью. И в буддизме или даосизме, хотя там нет упоминания о женском начале, основопола­гающий принцип утверждает, что «все есть одно».
В культе Великой Матери перестает действовать понятие «греха», понимаемого как нарушение неких произвольно выбранных моральных норм: поведение становится более свободным, ибо секс воспринимается как часть природы, а не как плоды зла.
Неоязычество показывает, что человек способен жить без религиозных установлений, в то же самое время не прекращая духовных поисков, призванных оправдать его существование. Если признать Бога Ма­терью, то нужно всего лишь соединиться с Ней и чтить Ее, совершая определенные ритуалы, которые могут удовлетворить Ее женственную душу, и элементами этих ритуалов становятся танец, огонь, вода, воздух, земля, песни, музыка, цветы, красота.
В последние годы эта тенденция усилилась неимо­верно. Быть может, мы находимся в преддверии важнейшего в истории человечества момента, когда Дух соединится с Материей, когда они сольются воедино и преобразуют друг друга. В то же время предвижу, сколь ожесточенное противодействие, сколь яростную вспышку фундаментализма вызовет это у официальных религиозных организаций, справедливо опасающихся, что церкви начнут терять своих прихожан.
Я, как историк, ограничиваюсь тем, что собираю дан­ные и анализирую противостояние между свободой по­клонения и обязанностью повиноваться. Между Богом, правящим миром, и Богиней, являющейся частью этого мира. Между группами людей, которые объединяются и славят Божество, повинуясь внезапному душевному побуждению, и теми, кто, замкнувшись в узком кругу, внушают себе и другим, как должно и как не должно поступать.
Мне бы хотелось быть оптимистом и верить, что в конце концов человек найдет свой путь к духовному миру. Но приметы не слишком обнадеживают на этот счет: волна преследований со стороны ревнителей и охранителей фундаментализма способна, как уже бы­вало раньше, уничтожить культ Матери.

Андреа Мак-Кейн, актриса

Так трудно сохранять беспристрастность, рассказывая историю, начавшуюся с восхищения и окончившуюся горькой досадой. Но все же я попробую, я честно постараюсь описать Афину, ко­торую впервые увидела в квартире на Виктория-стрит. Она в ту пору только вернулась из Дубая – с день­гами и с желанием поделиться всем, что познала отно­сительно секретов магии. На этот раз она провела на Ближнем Востоке всего четыре месяца: продала земель­ные участки под застройку– там должны были воз­вести два огромных супермаркета, – получила такие комиссионные, которых, по ее расчетам, должно было хватить ей с сыном года на три безбедной жизни. К про­фессии риэлтера она могла вернуться в любой момент? а пока собиралась жить сегодняшним днем, наслаждать­ся последними годами юности и учить других тому, что познала сама.
Меня она приняла не слишком приветливо:
– Чего вы хотите?
– Я – актриса, мы ставим пьесу о женском лике Бога. От одного моего приятеля-журналиста я узнала, что вы бывали и в пустыне, и на Балканах, общались с цыганами и можете меня проконсультировать.
– И вы хотите познать истину Великой Матери все­го лишь ради спектакля?
– А ради чего познавали ее вы?
Афина смерила меня взглядом и неожиданно улыб­нулась:
– Вы правы. Это мне будет первым уроком: учи тех, кто хочет учиться. И не важно, ради чего.
– Что-что? – переспросила я.
– Ничего.
– Театр начинался как священнодействие. Он воз­ник в Греции с празднеств в честь Диониса, бога вина и плодородия. Но принято считать, что с тех далеких эпох люди получили ритуал, исполняя который при­творялись другими людьми и таким способом искали связь со священным.
– Спасибо. Второй урок.
– Не понимаю. Я пришла сюда учиться, а не учить. «Что она – смеется надо мной?» – не без раздраже­ния подумала я.
– Моя защитница…
– Защитница?
– Не обращайте внимания, когда-нибудь я вам все объясню. Так вот, моя защитница говорила, что может научить чему-нибудь лишь в том случае, если ее, так сказать, спровоцируют. С тех пор как я вернулась из Дубая, вы – первая, кто пришел, чтобы показать мне это. Теперь я уловила смысл ее слов.
Я объяснила, что, готовясь к роли, уже побывала у нескольких учителей. Но не заметила в их наставлени­ях ничего особенного – разве что чем больше я углуб­ляюсь в материал, тем сильней он разжигает мое лю­бопытство. И добавила, что люди, узнавая, какой теме будет посвящен спектакль, слегка терялись и как будто сами не знали, чего хотят.
– По отношению к чему, например?
Например, к сексу. Где-то он был безоговорочно за­прещен. А где-то – не только разрешен, но и перерастал в настоящие оргии. Афина попросила рассказать об этом подробней, и я не могла понять – то ли она меня испы­тывает, то ли и в самом деле не знает, что происходит.
Но прежде, чем я успела ответить, она продолжила:
– Танцуя, вы испытываете вожделение? Чувствуете, что высвобождаете вокруг себя энергию? Случается ли так, что вы как бы перестаете быть самой собой?
Я не знала, что сказать на это. По правде говоря, и на дискотеках, и в клубах, и в гостях танец всегда был про­никнут чувственностью – мне нравилось дразнить муж­чин, чувствовать на себе их жадные взгляды, но по мере того, как вечеринка шла своим чередом, мне становилось безразлично, соблазняю ли я кого-нибудь или нет.
– Если театр – это ритуал, то и танец – тоже, – го­ворила меж тем Афина. – Кроме того, это – древний, как мир, способ сблизиться с партнером. Узы, связыва­ющие нас с миром, освобождаются от страхов, от пред­рассудков. Танцуя, человек позволяет себе роскошь быть самим собой.
Я почтительно внимала ей.
– А потом мы становимся такими, как прежде, – боязливыми, пытающимися быть более значительны­ми, нежели нас считают остальные.
Она будто обо мне говорила. Или, может быть, так происходит со всеми?!
– У вас есть любовник?
Мне вспомнилось, как в одном из тех мест, где я по­бывала, чтобы изучить «Традицию Геи», кто-то из «дру­идов» попросил меня заняться перед ним любовью. Какая пугающая нелепость! Как смеют эти люди ис­пользовать наши духовные поиски в своих низменных целях?
– Есть или нет? – допытывалась она.
– Есть.
Афина не произнесла ни слова, а лишь приложила палец к губам, прося, чтобы я хранила молчание.
Внезапно я поняла, что мне бесконечно трудно си­деть перед человеком, с которым я только что познако­милась, – и молчать. У нас ведь принято всегда о чем-нибудь говорить – о погоде, о пробках на дорогах, о том, какой ресторан лучше… Мы с Афиной сидели на диване в ее гостиной, где все было белое и стояли му­зыкальный центр и стеллаж для компакт-дисков. Книг я не заметила нигде – как и картин по стенам. Мне са­мой пришлось поездить по свету, и я ожидала увидеть какие-то ближневосточные сувениры.
Но комната была пуста. А теперь в ней воцарилось молчание.
Серые пристальные глаза неотрывно смотрели на меня, но я выдержала характер и не отвела взгляд. Наверно, сработал древний инстинкт. Способ показать, что я не боюсь и принимаю брошенный вызов. Вот только от белизны этой комнаты, от безмолвия, нару­шаемого лишь гулом машин за окном, все вдруг стало казаться мне каким-то ирреальным. Сколько ж мы еще будем сидеть вот так, не произнося ни слова?
Я принялась перебирать свои мысли. Зачем я при­шла сюда? Найти материал для своей пьесы? Или что­бы обрести знание, мудрость… могущество? Я не могла определить, что привело меня к этой…
К кому – «этой»? К этой ведьме?
Ожили мои отроческие мечтания – кому из нас в юные годы не хотелось бы встретиться с настоящей колдуньей, овладеть искусством магии, внушать ува­жение и робость подругам? Кто не чувствовал обиды за многовековое угнетение женщины и не мечтал с по­мощью чар обрести утраченную личность? Почему же, несмотря на то, что у меня этот этап давно миновал, что я – независима, поступаю как заблагорассудится и за­нимаюсь любимым делом в такой области, как театр, где столь остро проявляется соперничество, я все ни­как не успокоюсь и вечно нуждаюсь в удовлетворении своего… любопытства?!
Мы с ней, наверно, сверстницы… Или я старше? А есть ли у нее возлюбленный?
Афина сделала движение в мою сторону. Теперь мы были друг от друга на расстоянии вытянутой руки. Я вдруг испугалась – а вдруг она лесбиянка?
Я не отводила от нее глаз, но помнила, где находит­ся дверь, и могла выйти в любую минуту. Никто не вы­нуждал меня приходить сюда, встречаться с этой посторонней женщиной, сидеть здесь, попусту теряя время, не произнося ни слова и ни на йоту не приближаясь к познанию. Чего она хочет?
Может быть, эта тишина… Я ощущала, как напряг­лись мои мышцы. Я чувствовала свое одиночество и беспомощность. Мне отчаянно хотелось нарушить молчание или каким-нибудь иным образом сделать так, чтобы мозг перестал твердить мне о постоянной угрозе, исходящей отовсюду разом. Как могла она узнать, кто я такая? Мы – то, что сообщаем о себе!
Но разве она не расспрашивала меня о моей жизни? Ведь она осведомилась, есть ли у меня возлюбленный, не так ли? Я пыталась было побольше рассказать ей о пьесе, но не смогла. А все эти истории о ее цыганском происхождении, о путешествии в Трансильванию, стра­ну вампиров?
Мысли продолжали вихрем нестись в голове – сколько мне будет стоить эта консультация? Почему я не узнала цену заранее? А вдруг так много, что я не смогу заплатить? И что тогда? Она зачарует меня – и в конце концов уничтожит?
Мной овладело желание встать, поблагодарить и ска­зать, что я пришла сюда не затем, чтобы сидеть и мол­чать. Когда приходишь к психиатру – рассказываешь о себе. Когда приходишь в церковь – читаешь молитвы. Когда отыскиваешь магию – приходишь к наставнику, который объяснит тебе, как устроен мир, и покажет ритуальные действия. Но молчание? И почему оно до такой степени тревожит меня?
Вопросы следовали один за другим – я не в силах была оборвать эту цепь. Не могла перестать отыскивать причину, по которой мы сидим здесь вдвоем, не произ­нося ни слова. И вдруг, по прошествии пяти или десяти минут, казавшихся бесконечными, она улыбнулась.
Я ответила улыбкой, и владевшее мной напряжение ослабело.
– Постарайтесь быть другой. Больше ничего не надо.
– Не надо? Сидеть в молчании – значит быть дру­гой? Уверена, что в эту минуту в Лондоне тысячи людей испытывают безумное желание перемолвиться словом хоть с кем-нибудь, а вы мне говорите, что молчание из­менит меня?
– Сейчас, когда вы говорите и тем самым переустра­иваете Вселенную, вы в конце концов убедите себя, что вы – правы, а я – нет. Но ведь вы же сами видели: пре­бывать в молчании – это нечто совсем иное.
– Это неприятно. И ничему не учит.
Она, казалось, не обратила на мои слова никакого внимания.
– В каком театре вы работаете?
Наконец-то моя жизнь вызвала у нее интерес! Я вновь обретала статус нормального человека, имею­щего профессию и все прочее! Я пригласила ее на свой спектакль, ибо видела единственную возможность ото­мстить в том, чтобы продемонстрировать умение, кото­рого лишена Афина. А вынужденное молчание остави­ло во рту горький привкус унижения.
Она спросила, может ли взять с собой сына. И я ска­зала – нет, это пьеса для взрослых.
– Что ж, тогда оставлю его с бабушкой… Давно я не бывала в театре.