1 2 3 4 5 

  
   
    
Роберт Хайнлайн. Дверь в лето
   
   
Фантастический роман
   
Перевод с английского Л. Абрамова
   
Саратов, Приволжское книжное издательство, 1990
   
Книга издана за счет средств автора перевода
   
Robert A. Heinlein The Door into Summer. New York, 1971. New American Library.
   
© Fantasy House, Inc., 1956
   
© Robert A. Heinlein, 1957.
   
Хайнлайн Р. Дверь в лето: Фантастический роман / Пер. с англ. Л. Абрамова. — Саратов: Приволж. кн. изд-во, 1990.—240 с. ISBN 5—7633–0408—X
   
© Лев Маркович Абрамов, перевод;
   
© Евгений Алексеевич Савельев, Олег Алексеевич Савельев, оформление;
   
© Роман Эмильевич Арбитман, послесловие, 1990.
   
  
  
   
    
1
   
   
   
   
   
В ту зиму, незадолго до Шестинедельной войны, я со своим котом по имени Петроний жил на старой ферме в штате Коннектикут. Вряд ли она сохранилась до наших дней — она стояла как раз на краю зоны атомного поражения (это когда немножко промахнулись по Манхэттену), а эти старые хибарки горят, как бумажные салфетки. Да если бы даже она и уцелела, я бы её теперь не снял из-за повышенной радиации. Ну, а тогда нам с Питом там нравилось. Канализации, правда, не было, поэтому сдавали ферму по дешёвке. В комнате, что некогда называлась столовой, окна выходили на север, и свет для работы у чертежной доски был подходящий.
   
Дом имел один недостаток: в нем было одиннадцать дверей.
   
А если считать и дверь для Пита — то все двенадцать. Я всегда старался, чтобы у Пита была своя дверь. В данном случае дверью ему служила вставленная в окно незанятой спальни фанерка, в которой я выпилил отверстие такого размера, чтобы усы не застревали. Слишком уж много времени в своей жизни я потратил, открывая двери кошкам. Однажды я даже вычислил, что за всю историю цивилизации человечество убило на это дело сто семьдесят восемь человеко-веков. Могу показать расчеты.
   
Обычно Пит пользовался своей дверью, кроме тех случаев, когда ему удавалось умяукать меня, чтобы я открыл ему человеческую дверь — их он любил больше. Однако он категорически отказывался пользоваться своей дверью, если на земле лежал снег.
   
Ещё котёнком Пит выработал очень простое правило: я отвечаю за жильё, питание и погоду; он — за всё остальное. Но в особенности, по его убеждению, я отвечал за погоду. Зима в Коннектикуте хороша только для рождественских открыток; а Пит в ту зиму регулярно подходил к «своей» двери, выглядывал наружу и — не дурак же он! — отказывался выходить на улицу из-за этой белой дряни под лапами. Потом он мучил и преследовал меня до тех пор, пока я не открывал ему «человечью» дверь.
   
Пит твёрдо верил, что хотя бы за одной из этих дверей его ждет хорошая летняя погода. Поэтому каждый раз мне приходилось терпеливо обходить с ним все одиннадцать дверей, открывая каждую, чтобы он мог убедиться, что и там — зима. С каждым следующим разочарованием кот всё больше убеждался, что я со своими обязанностями не справляюсь.
   
Потом он сидел дома и терпел до тех пор, пока давление в мочевом пузыре буквально не выжимало его наружу. А когда он возвращался назад, кусочки льда между подушечками на его лапах цокали по дощатому полу, словно деревянные башмачки. Он сердито смотрел в мою сторону и отказывался мурлыкать до тех пор, пока не вылижет весь лёд на лапах, после чего всё же прощал меня — до следующего раза.
   
Но упорно продолжал искать Дверь в Лето.
   
3 декабря 1970 года я тоже искал её. Однако поиски мои были такими же безнадежными, как старания Пита в январском Коннектикуте.
   
Та малость снега, что выпала в южной Калифорнии, лежала на склонах гор, на радость лыжникам, а не в Лос-Анджелесе — вряд ли снежинки вообще сумели бы пробиться через густой смог. Но зима наступила в моём сердце.
   
Здоровье у меня было в порядке (если не брать в расчёт хронического похмелья); мне было чуть за тридцать; бедность мне не угрожала. Меня никто ни за что не разыскивал: ни полиция, ни судебные исполнители, ни чужие мужья. В общем, ничего катастрофического, что не поддавалось бы лечению с помощью сеансов лёгкого забвения. Но поселившаяся у меня в сердце зима гнала меня искать Дверь в Лето.
   
Если вам показалось, что мне было очень себя жалко, то вы правы. Наверняка на белом свете было добрых два миллиарда людей, дела у которых обстояли хуже моего. И тем не менее именно я искал Дверь в Лето.
   
Большая часть дверей, которые мне удалось осмотреть во время поисков, открывалась в обе стороны, вроде тех, перед которыми я сейчас стоял. На вывеске над дверями значилось: гриль-бар «САН-СУСИ». Я вошел внутрь, выбрал кабинку в середине зала, осторожно поставил сумку на диванчик, сам сел рядом и стал ждать официанта.
   
Сумка потребовала голосом Пита:
   
— Муррр?!
   
— Спокойно, Пит, — сказал я.
   
— Мя-а-а-у!
   
— Глупости, ты только что ходил по этому делу. Угомонись, официант идет.
   
Кот притих. Я поднял глаза на склонившегося над столиком официанта и сказал:
   
— Двойной виски, стакан воды и бутылочку имбирного пива.
   
— Пиво с виски, сэр? — официант увял.
   
— У вас есть пиво? Или нет?
   
— Есть, конечно. Но…
   
— Тогда неси. Я не буду пить это пиво. Я только буду на него глядеть и морщиться. И ещё принеси блюдечко.
   
— Как прикажете, сэр. — Он протер стол. — А как насчёт бифштекса, сэр? И устрицы сегодня тоже очень хороши.
   
— Слушай, приятель, ты получишь свои чаевые и за устриц, если пообещаешь, что не будешь подавать их. Мне надо только то, что я заказал… и не забудь, пожалуйста, блюдечко.
   
Он заткнулся и ушёл. Я опять велел Питу сидеть тихо. Официант вернулся, уязвлённый тем, что его заставили подавать имбирное на блюдечке. Я сказал ему, чтобы он откупорил бутылку, покуда я смешиваю виски с водой.
   
— Другой стакан, для имбирного, сэр?
   
— Я настоящий ковбой. Я пью из горлышка.
   
Он закрыл пасть и безропотно принял плату за выпивку и чаевые (в том числе и за устрицы). Когда он отошел, я налил имбирного пива в блюдечко и постучал по сумке:
   
— Пит! Кушать подано.
   
Сумка была не застегнута. Я никогда не застёгиваю ее, если внутри сидит кот. Он высунул голову, быстро огляделся и встал передними лапами на край стола. Я поднял стакан и посмотрел на кота; кот — на меня.
   
— Ну, за прекрасных дам, Пит. Чем больше их встречаешь, тем легче забываешь!
   
Он кивнул. Это вполне соответствовало его убеждениям. Изящно наклонившись, он начал лакать пиво. «Если, конечно, сумеешь забыть», — добавил я и глотнул из стакана. Пит не ответил. Для него забыть смазливую кошку труда не составляло: он был убеждённый холостяк.
   
За окном бара, на стене дома напротив, назойливо мигала реклама. Текст то и дело менялся: сперва светилось «РАБОТАЙТЕ ВО СНЕ!» Потом — «И СОН РЕШАЕТ ВСЕ ПРОБЛЕМЫ». И наконец, буквами вдвое большего размера: «МЬЮЧЕЛ ЭШШУРАНС КОМПАНИ».
   
Я три раза механически прочёл мелькающие буквы, не думая об их смысле. О коммерческом анабиозе я знал не больше и не меньше остальных. Когда об этом деле объявили впервые, я прочел статейку-другую в научно-популярном журнале. Пару раз в неделю вместе с газетами в почтовый ящик совали и рекламный листок. Я выкидывал эти листки, не читая: это касалось меня не больше, чем реклама губной помады.
   
   
   
   
Во-первых, до самого последнего времени я не смог бы себе этого позволить: Холодный Сон — штука дорогая. А во-вторых, если человеку нравится его работа, идут хорошие деньги (а в перспективе маячит еще больше), если этот человек влюблён и собирается жениться, так с чего бы вдруг ему совершать это полусамоубийство?
   
Вот если человек неизлечимо болен и ему всё равно помирать, но он надеется, что через полвека врачи смогут его вылечить, и если он в состоянии оплатить Холодный Сон до тex пор, пока наука не разберётся, что там у него не в порядке — что ж, тогда Холодный Сон — логичное решение. Или если он мечтает слетать на Марс и считает, что, вырезав лет пятьдесят из своего личного кино, он сумеет купить билет, это тоже логично. В газетах была заметка о каких-то двух чудиках, которые поженились и прямо из городской ратуши отправились в Хранилище! Холодного Сна фирмы «Вестерн Уорлд Иншуранс Компани». Там они объявили, что просят их не беспокоить до тех пор, пока они не смогут провести медовый месяц на межпланетном лайнере. Хотя я лично подозреваю, что всё это — рекламный трюк страховой компании, а те двое смылись через заднюю дверь: ну, не верю я, что кто-то согласится провести первую брачную ночь, лежа рядышком, как мороженая макрель.
   
Была в этом и привлекательность откровенно денежного свойства. Одна из страховых компаний даже выдала рекламный лозунг: «Работайте во сие». Просто лежи себе, а твои денежки пусть растут, превращаясь в состояние. Если вам пятьдесят пять, а пенсия у вас — двести в месяц, почему бы и не поспать лет двадцать? Проснёшься — тебе опять 55, а пенсия — уже по тысяче ежемесячно. Не говоря уже о том, что проснёшься-то в новом и прекрасном мире, где ты, возможно, проживёшь дольше и будешь здоровее, а тысяча в месяц принесёт тебе гораздо больше радости.
   
На эту мысль нажимали все компании, и каждая с неопровержимыми цифрами доказывала, что её акции позволяют делать больше денег, и делать быстрее, чем акции любой другой компании. «Делайте деньги во сне!»
   
Меня это не вдохновляло. До 55 мне было еще далеко На пенсию я не собирался, Да и в 1970-м я не видел ничего худого.
   
Точнее сказать, не видел до недавнего времени. Теперь же я, хочешь не хочешь, был вроде как на пенсии. Я, кстати, не хотел. Вместо свадебного путешествия я сидел во второразрядном баре и пил виски исключительно ради обезболивания души. Вместо жены у меня ободранный кот, пристрастившийся к имбирному пиву. Что же касается того, нравится ли мне мое время — я бы махнул его не глядя на ящик джина, да и то перебил бы все бутылки.
   
Но вот уж банкротом я не был.
   
Я сунул руку в карман, достал конверт. Открыл его. Там лежали две бумажки. Первая — чек на сумму, которой я ещё ни разу не держал в руках. Вторая — акционерный сертификат фирмы «Золушка Инкорпорейтед». Обе немножко помялись: я ведь таскал конверт в кармане с тех пор, как мне его вручили.
   
Так почему бы и нет?
   
Почему бы не сбежать и не переспать мои печали? Приятнее, чем поступить в Иностранный Легион; не так противно, как самоубийство, и это будет для меня полный развод — с людьми и событиями, испортившими мне жизнь.
   
Возможность разбогатеть не слишком кружила мне голову. Ну, я, конечно, читал «Когда спящий проснётся» Г. Дж. Уэллса, когда это был ещё просто обычный роман — ещё до того, как страховые компании начали раздавать книгу бесплатно ради рекламы. Какие проценты могут набежать по смешанному вкладу, я представлял. Но я не был уверен, хватит ли у меня денег купить себе Долгий Сон и при этом положить в банк сумму, достаточно крупную, чтобы игра стоила свеч. Меня больше привлекало другое: ложишься баю-бай и просыпаешься в другом мире. Этот мир может оказаться гораздо лучше (по крайней мере, страховые фирмы очень стараются убедить в этом своих клиентов), а может быть, и хуже. Но уж другой — наверняка!
   
Об одном существенном отличии того, другого мира от нынешнего я определённо мог позаботиться: я смогу проспать достаточно долго, чтобы проснуться в мире, где нет Беллы Даркин. И Майлса Джентри тоже. Но Беллы в особенности. Если её не будет на свете, то я смогу забыть её, забыть, что она сделала со мной, вычеркнуть её из памяти. Пока она жива, червячок воспоминаний будет постоянно точить моё сердце, напоминая о том, что она — всего в нескольких милях от меня.
   
Так-так, посмотрим, сколько же лет на это нужно? Белле двадцать три. Так, во всяком случае, она утверждает. (Правда, однажды она проговорилась, что помнит, как Рузвельт был президентом.) Ну, тридцати-то ей ещё нет, и если проспать семьдесят лет, то я ещё смогу отыскать некролог. Семьдесят пять для верности.
   
Тут я вспомнил об успехах гериатрии. Поговаривают о ста двадцати годах как о «нормальной» продолжительности человеческой жизни. Наверное, надо проспать сто лет. Только вряд ли найдется страховая компания, которая предлагает такой срок.
   
И тут, навеянная теплом от виски, мне в голову пришла злодейская мыслишка: вовсе не обязательно спать до тех пор, как Белла помрёт. Вполне достаточно (более чем достаточно!) — и это прекрасная месть женщине — быть молодым, когда она состарится. Скажем, лет на тридцать моложе. Этого хватит, чтобы достать её.
   
Я почувствовал прикосновение лёгкой, как пушинка, лапы к своей руке.
   
— Му-урр! — объявил Пит.
   
— Ты проглот, — сказал я, наливая ему ещё блюдечко пива. Он терпеливо подождал и начал лакать.
   
Но он нарушил стройную линию моих приятных размышлений. В самом деле, куда к чёрту я дену Пита?
   
Ведь кота нельзя отдать другим людям, как собаку: это против кошачьей натуры. Иногда кот привыкает к дому, но к Питу это не относится: с тех пор, как девять лет назад его забрали у мамы-кошки, единственной стабильной вещью в этом изменчивом мире стал для него я. Даже в армии я умудрился держать его при себе, а уж там-то ради этого пришлось покрутиться.
   
Он был в добром здравии и, вероятно, болеть не собирался, хотя и держался весь на одних шрамах и рубцах. Если бы он отучился чуть что лезть в драку, то, наверное, ещё лет пять исправно обеспечивал бы окрестных кошек котятами.
   
Я бы мог заплатить, чтобы его держали в конуре до конца его дней, что совершенно немыслимо, или сдать ветеринару, чтобы его усыпили, что тоже совершенно немыслимо, или просто бросить его. С кошками, в сущности, так: или ты несёшь крест свой до конца, или бросаешь бедную тварь, и она дичает и теряет веру в высшую справедливость. (Именно таким образом Белла поступила со мной.)
   
Так что, дружище, можешь забыть об этом деле. Жизнь твоя пошла вкривь и вкось, но это ни в коей мере не освобождает тебя от твоих обязательств перед этим насквозь испорченным котом.
   
Когда я достиг этих философских истин, Пит чихнул: это газ шибанул ему в нос.
   
— Будь здоров! — сказал я ему, — и не пей так быстро.
   
Но Пит этот совет проигнорировал. Он умел вести себя за столом лучше меня и знал это. Наш официант ошивался у кассы, болтая с кассиром. Время ленча уже кончилось, и немногочисленные посетители сидели у стойки бара. Когда я сказал «будь здоров!», официант взглянул в нашу сторону и что-то шепнул кассиру. Оба посмотрели на меня, потом кассир поднял крышку стойки и пошёл к нам.
   
Я тихо сказал:
   
— Полиция, Пит.
   
Подойдя к столику, кассир огляделся и вдруг потянулся к сумке, но я сдвинул её края плотнее.
   
— Извини, приятель, — сказал он без выражения, — но кота придётся отсюда убрать.
   
— Какого кота?
   
— Которого ты кормил из этого блюдца.
   
— Не вижу тут никакого кота.
   
Тут он нагнулся и заглянул под стол.
   
— Он у тебя в этом мешке.
   
— Кот в мешке? — удивлённо переспросил я. — Друг мой, это что — в переносном смысле?
   
— Чего?! Ты давай не умничай. У тебя в сумке кот. Ну-ка, открой!
   
— А ордер на обыск у тебя есть?
   
— Не болтай глупости. Ордер…
   
— Это ты болтаешь глупости: требуешь показать, что у меня в сумке, без ордера на обыск. Четвертая поправка к Конституции позволяет обыскивать без ордера только в военное время, а война уже давно кончилась. Теперь, если с этим всё ясно, скажи, пожалуйста, официанту, чтобы повторил все ещё по разу. Или сам принеси.
   
Лицо кассира приобрело страдальческое выражение.
   
— Дружище, я ничего не имею против тебя, но — я же беспокоюсь за свою лицензию. Видишь табличку вон там, на стене? Там же сказано: с собаками и кошками нельзя. Мы стараемся содержать наше заведение в отличном санитарном состоянии.
   
— Плохо стараетесь. — Я взял со стола свой стакан. — Видишь следы губной помады? Так что лучше следи за своей судомойкой, а не за клиентами.
   
— Не вижу я тут никакой помады!
   
— А я её стер… в основном. Ну, давай отвезём этот стакан в санитарную лабораторию, пусть там сосчитают бактерий.
   
Он вздохнул.
   
— А у тебя удостоверение при себе?
   
— Нет.
   
— Тогда квиты. Я не лезу в твою сумку, а ты не тащишь меня в санитарную службу. Так что, если хочешь выпить ещё, ступай к стойке и пей. За счёт заведения. Но не здесь, не за столиком.
   
— Мы, собственно, собирались уходить.
   
Когда, шагая к выходу, я поравнялся с кассой, он поднял голову.
   
— Ты не обиделся?
   
— Не-а. Просто я собирался на днях заглянуть сюда выпить со своей лошадью. Теперь не приду.
   
— Зря: в санитарных правилах про лошадей нет ни слова. Я вот хотел спросить тебя только об одном: твой кот правда пьет имбирное пиво?
   
— Ты про Четвертую поправку помнишь?
   
— Я же не прошу показать мне кота. Я просто хочу знать.
   
— Ну, — признался я, — он вообще-то предпочитает «ерша», но и чистое тоже пьет, когда приходится.
   
— Почки испортит. Глянь вон туда, друг.
   
— Куда?
   
— Откинься назад, чтобы твоя голова оказалась рядом с моей. Теперь посмотри на потолок над кабинками. Видишь зеркала среди украшений? Я знал, что там кот, потому что я видел его.
   
Я сделал, как он сказал, и взглянул. Потолок в забегаловке был весь разукрашен, в том числе и зеркалами. Теперь я увидел, что некоторые из них были наклонены под таким углом, что кассир мог смотреть в них, как в перископы, не покидая своего поста.
   
— Приходится, — сказал он извиняющимся тоном. — Видел бы ты, что в этих кабинках творится… то есть творилось бы, если бы мы за ними не приглядывали. Скверный это мир.
   
— Аминь, брат.
   
Я пошёл к двери. Снаружи я открыл сумку и понес её за одну ручку. Пит высунул голову наружу.
   
— Слышал, что сказал этот тип? «Это скверный мир». Даже хуже, если два друга не могут спокойно выпить без того, чтобы за ними не шпионили. Так что решено.
   
— Мя-а-у? — спросил Пит.
   
— Как скажешь. Раз уж решили, чего тянуть?
   
— Мяу! — с энтузиазмом ответил Пит.
   
— Единогласно. Это как раз напротив. Секретарша в приёмной «Мьючел Эшшуранс Компани» оказалась великолепным образцом функционального дизайна. Элегантно-обтекаемая, как гоночная машина, она тем не менее была оснащена этакой радарной установкой переднего базирования и всем остальным, необходимым для несения вахты. Я одёрнул себя, вспомнив, что она уже будет бабушкой, когда я проснусь, и сказал, что хотел бы побеседовать с продавцом.
   
— Присядьте, пожалуйста. Я сейчас узнаю кто из наших агентов свободен.
   
Но прежде чем я успел сесть, она объявила:
   
— Вас примет наш мистер Пауэлл. Сюда, пожалуйста.
   
«Наш мистер Пауэлл» занимал кабинет, своими размерами внушавший посетителям, что дела у фирмы идут очень недурно. Он пожал мне руку (ладонь у него была потная), усадил в кресло, предложил сигарету и хотел было принять мою сумку, но я не выпустил её из рук.
   
— Ну-с, сэр, чем могу служить?
   
— Я хочу купить Долгий Сон.
   
Брови у него одобрительно поползли наверх, а манеры стали ещё обходительнее. Семидолларовой сделкой «Мьючел», похоже, тоже не побрезговала бы, но Долгий Сон — это шанс наложить лапу на всё состояние клиента.
   
— Очень мудрое решение, — произнес он почтительно. — Будь я свободен — сам бы поступил точно так же. — Но… семья, заботы, сами понимаете. — Он протянул руку и достал бланк.
   
— Клиенты-»сонники» обычно торопятся. Позвольте, я сэкономлю ваше время и заполню это сам… а медосмотр мы мигом организуем.
   
— Одну минуту.
   
— Да?
   
— Один вопрос. Вы можете организовать Холодный Сон и для моего кота?
   
Он удивился. Потом нахмурился.
   
— Вы шутите.
   
Я открыл сумку: Пит высунул голову.
   
— Вот, познакомьтесь — мой кореш; и ответьте, пожалуйста, на вопрос. Если нет, то я потопал в «Сентрал Вэли Лайабилити». Их контора ведь тоже в этом здании?
   
Теперь он выглядел напуганным.
   
— Мистер… э-э, извините, я не разобрал вашего имени?
   
— Дэн Дэвис.
   
— Мистер Дэвис, человек, вошедший в эту дверь, находится под благожелательным покровительством «Мьючел Эшшуранс». Я не могу отпустить вас в «Сентрал Вэли».
   
— И как же вы намерены меня не пустить? С помощью дзюдо?
   
— Ну зачем вы так! — Он расстроенно огляделся по сторонам. — В нашей фирме знают, что такое этика.
   
— Хотите сказать, что в «Сентрал Вэли» не знают?
   
— Я этого не говорил; это ваши слова. Мистер Дэвис, я не хочу на вас давить…
   
— И не надо. Не удастся.
   
— Но возьмите образцы контрактов из каждой компании. Сходите к адвокату, а ещё лучше — к юристу-текстологу. Разберитесь в том, что мы предлагаем — и выполняем! — и сравните с тем, что предлагает и якобы выполняет «Сентрал Вэли». — Он опять огляделся и подвинулся ко мне вплотную. — Мне бы не следовало этого говорить — и я надеюсь, вы не станете на меня ссылаться, — но они даже не пользуются стандартными актуарными таблицами. Мы…
   
— Зато они, наверное, дают своим клиентам шанс?
   
— Что? Дорогой мистер Дэвис, мы распределяем между клиентами весь прирост прибыли. Это требование нашего устава. А вот «Сентрал Вэли» — акционерная компания.
   
— Тогда, может, мне стоит купить их ак… Слушайте, мистер Пауэлл, мы тратим время даром. Берёт «Мьючел» моего дружка в клиенты или нет? Если нет, то я и так уже, наверное, подзадержался у вас.
   
— Вы хотите сказать, что готовы заплатить за то, чтобы эту тварь сохранили для вас в состоянии гипотермии?
   
— Я хочу сказать, что хочу купить Долгий Сон для нас обоих. И не называйте его «эта тварь». Его зовут Петроний.
   
— Пардон. Я сформулирую вопрос по-другому. Вы готовы внести соответствующую плату за то, чтобы мы поместили вас обоих — вас и, э-э, Петрония — в наше Хранилище?
   
— Да. Но не двойную плату. Что-то сверх обычной платы, конечно, но вы можете запихать нас обоих в один гроб. Ведь нечестно брать за Пита столько же, сколько вы берёте за человека.
   
— Всё это очень необычно.
   
— Безусловно. Но о цене мы поговорим позже. Или я буду торговаться с «Сентрал Вэли». А сейчас я хочу выяснить, можете ли вы в принципе это сделать.
   
— Хм-м… — Он побарабанил пальцами по крышке стола. — Одну минуту. — Он снял трубку и сказал: — Беатрис, дайте мне доктора Берквиста.
   
Остальную часть беседы я не услышал. Он включил устройство, не позволяющее подслушивать. Но через некоторое время он положил трубку и улыбнулся так, словно у него умер богатый дядюшка.
   
— Хорошие новости, сэр! Я как-то совсем упустил из виду, что первые эксперименты на кошках оказались успешными. Техника и критические параметры для кошек вполне известны. Как выяснилось, в одной лаборатории ВМС в Аннаполисе есть кот, который уже более двадцати лет в анабиозе.
   
— А я думал, весь тамошний военно-исследовательский комплекс разнесло, когда накрыли Вашингтон?
   
— Только наземные сооружения, сэр. Подземные уцелели. Так что это даже свидетельствует о совершенстве техники: свыше двух лет за этим котом следила только автоматика… и всё же он жив — цел, невредим и молод. И вы, сэр, тоже проживете столько, на сколько вверите себя нашей фирме.
   
Мне показалось, что он сейчас осенит себя крестным знамением.
   
— Ладно-ладно, поехали дальше. Что у нас там ещё? Ещё было четыре момента. Первый — как платить за наше «обслуживание», пока мы нежимся в анабиозе. Второй — как долго я намерен проспать. Третий — во что я хотел бы вложить свои деньги, пока лежу в морозилке; и наконец, что будет, если я отдам концы и не проснусь.
   
Я выбрал двухтысячный год — круглое число, и всего в тридцати годах отсюда. Я побоялся, что если я просплю дольше, то совершенно растеряюсь в новом времени. Изменений, происшедших за последние 30 лет — за мою жизнь, — достаточно, чтобы у человека глаза на лоб полезли: две больших войны и десяток малых, Великая Паника, искусственные спутники, переход на атомную энергию — да мало ли чего ещё не было, когда я был мальчишкой, а теперь вот есть.
   
Возможно, что и в 2000-м я растеряюсь. Но если я не заберусь так далеко, то Белле не хватит времени для отращивания морщин.
   
Когда мы взялись решать, во что вложить деньги, я даже не стал обсуждать всякие государственные займы и прочие традиционные капиталовложения, потому что инфляция просто встроена в нашу налоговую систему. Я решил сохранить свои акции «Золушки» и вложить деньги в акции некоторых других компаний. Скажем, будет развиваться автоматика. Ещё я выбрал одну фирму в Сан-Франциско, выпускающую удобрения: она экспериментировала с дрожжами и съедобными водорослями; людей на свете с каждым годом всё больше, а мясо дешеветь не собирается. А всю образующуюся прибыль я поручил мистеру Пауэллу вкладывать в фонд доверительного управления их компании.
   
Но главный-то вопрос был — что делать, если я отдам концы, находясь в анабиозе. Фирма утверждала, что у меня больше семи шансов из десяти проспать холодным сном тридцать лет, и была готова принять ставку на любой исход. Шансы были неравны, да я иного и не ожидал: в любой азартной игре в выигрыше всегда тот, у кого в руках банк. Только шулера делают вид, что новичку везет, а страхование — это узаконенное шулерство. Самая старая и почтенная страховая фирма в мире — лондонский Ллойд — не стесняется признавать это: представители Ллойда могут принять ставку на любой стороне любого пари. Но насчёт своих шансов не обольщайтесь: кто-то же должен платить портному за отличные костюмы, что носит «наш дорогой мистер Пауэлл»…
   
Я решил, что в случае моей смерти все деньги до последнего цента отходят в пользу компании, отчего мистер Пауэлл чуть не расцеловал меня, и я начал подозревать, что семь шансов из десяти, наверное, — приманка для оптимистов. Но я упёрся в это условие, потому что становился наследником (если выживу) всех тех, кто подпишет аналогичный контракт (если они умрут). Этакая «русская рулетка»: кто уцелеет — собирает бабки. А фирма, как всегда, гребёт свои проценты.
   
Я поставил на возможность получить максимальную прибыль, не подстраховываясь на случай ошибки в выборе. Мистер Пауэлл просто исходил любовью ко мне, словно крупье к новичку, упорно ставящему на зеро. А к тому времени, как мы оценили стоимость моего имущества, у него хватило ума не жмотничать в отношении Пита. Мы поладили на пятнадцати процентах «человеческой» цены за его замораживание и оформили на него отдельный контракт.
   
Оставалось заверить бумаги в суде и пройти медосмотр. За медосмотр я не волновался: я крепко подозревал, что после того, как я решил завещать свое «состояние» компании в случае моей смерти, они протащат меня через медосмотр в любом случае, даже будь у меня последняя стадия чёрной оспы. Однако оформить бумаги в суде, наверное, долгая история. И неспроста: клиент в состоянии Холодного Сна юридически является лицом подопечным — живой, но беспомощный.
   
Я зря беспокоился. «Наш мистер Пауэлл» уже велел размножить все 19 документов в 4 экземплярах. Я подписывал их до судорог в пальцах, и посыльный умчался с ними в суд, когда меня повели на медосмотр. Мне даже не довелось взглянуть на судью.
   
Медосмотр оказался обычной нудной процедурой, за исключением одного момента. Заканчивая осмотр, врач посмотрел мне прямо в глаза и спросил:
   
— Давно запил, сынок?
   
— Запил?
   
— Запил.
   
— С чего вы взяли, доктор? Я не пьянее вас. Вот: на дворе трава, на траве…
   
— Всё-всё, хватит. Отвечайте на вопрос.
   
— Ну… недельки две, наверное. Может, чуть больше.
   
— Привычное пьянство? Сколько раз это случалось раньше?
   
— Да, честно говоря, ни разу. Понимаете, я… — Я начал рассказывать ему, как обошлись со мной Майлс с Беллой и почему я чувствую себя так…
   
Он выставил перед собой ладонь.
   
— Прошу вас, довольно. Мне хватает своих переживаний, и я не психиатр. Всё, что меня сейчас интересует — выдержит ли ваше сердце замораживание до плюс четырёх градусов. И обычно меня не волнует, почему человек настолько псих, что лезет в норку и закрывается изнутри. Я считаю, одним дураком меньше под ногами мотается. Но те скудные крохи профессиональной добросовестности, что у меня остались, не позволяют мне допустить, чтобы человек — любой, даже самый жалкий — влез в этот гроб, если у него мозг пропитан алкоголем. Повернитесь.
   
— А?
   
— Повернитесь. Уколю в левую ягодицу.
   
Что мы и сделали: я повернулся, он уколол. Пока я потирал место укола, он продолжил:
   
— Теперь выпейте это. Минут через двадцать вы будете трезвее, чем были месяц назад. После этого, если у вас осталось какое-то благоразумие (в чем я сомневаюсь), обдумайте своё положение и решите, надо ли вам сбегать от своих проблем или стоит попытаться решить их по-мужски.
   
Я выпил то, что он мне дал.
   
— Всё, можете одеваться. Я подписываю ваши бумаги, но я вас предупреждаю, что могу наложить на них вето даже в последнюю минуту. Никакого спиртного; лёгкий ужин; и не завтракать. Придёте к двенадцати для окончательной проверки.
   
Он отвернулся, даже не попрощавшись. Я оделся и вышел, обиженный до боли. Мистер Пауэлл уже приготовил все мои бумаги. Когда я их взял, он сказал:
   
— Вы можете оставить их здесь, если хотите, и взять завтра в двенадцать — тот комплект, который вы заберёте с собой в ячейку.
   
— А что будет с остальными тремя?
   
— Один комплект мы храним у себя. После того, как мы поместим вас на хранение, один экземпляр уйдет в суд, а ещё один — в Карлсбадский архив. Э-э, насчет диеты вас доктор предупредил?
   
— Да уж, еще как. — Чтобы скрыть раздражение, я стал листать бумаги.
   
Мистер Пауэлл протянул руку.
   
— Я сберегу их тут до завтра, если позволите.
   
Я потянул их к себе.
   
— Я и сам их сберегу. Может, я выберу другие фирмы для капиталовложений.
   
— Э-э, это уж поздновато, мой дорогой мистер Дэ-вис.
   
— А вы меня не подгоняйте. Если я что-то изменю, я приду пораньше.
   
Я открыл сумку и запихал бумаги в боковой карман, рядом с Питом. Мне уже приходилось хранить там ценные бумаги. Хоть это и не архивы в Карлсбадских пещерах, но бумаги там были целее, чем вы думаете. Как-то раз один воришка пытался увести что-то из этого кармана. Думаю, у него до сих пор есть шрамы от когтей Пита.
  
  
   
    
2
   
   
   
   
   
Машину свою я нашел на том же месте, где оставил: на стоянке у Першинг-сквер. Я бросил монетку в прорезь автосторожа, воткнул датчик автопилота в выезд на западную автостраду, вытащил Пита из сумки на заднее сиденье и расслабился.
   
Точнее, попытался расслабиться. Движение в Лос-Анджелесе слишком быстрое и сумасшедшее, не для моих нервов, и расслабиться на автопилоте мне не удалось. Когда-нибудь я переделаю этот автопилот: до «современного и безопасного прибора» ему пока далеко, подумал я ещё. Когда мы выехали на запад с Вест-авеню и переключились на ручное управление, я уже был на взводе и хотел выпить.
   
— А вон и оазис, Пит.
   
— Мурр?
   
— Вон там, впереди.
   
Но пока я искал, где бы припарковаться (Лос-Анджелесу не грозит вторжение: враги-оккупанты просто не найдут место для своих машин), я вспомнил, что доктор велел мне в рот не брать спиртного.
   
Я уже мысленно посоветовал ему пойти подальше со своими приказами. Но тут подумал: а вдруг он и через сутки сумеет определить, пил я или не пил? Была какая-то статейка в журнале — меня она тогда не касалась, и я не очень в неё вчитывался.
   
Чёрт, а ведь он запросто может запретить погружать меня в анабиоз. Пожалуй, придётся воздержаться на всякий случай.
   
— Мя?..
   
— Потом. Лучше найдем «драйв-ин»[1]?
   
Я внезапно понял, что не хочу выпить. Я хочу есть и спать. Доктор был прав: я был трезв и впервые за несколько месяцев чувствовал себя нормально. Может быть, ничего особенного мне в задницу и не впороли — обычный витамин В1. Но если так, то витаминчик был на реактивной тяге.
   
Поэтому мы нашли «драйв-ин». Я заказал себе цыпленка, пару котлет, а Питу — молока, и повел его прогуляться, ожидая, пока принесут заказанное. Мы с Питом часто ели в таких кафе: туда не надо проносить кота тайком. Через полчаса я вывел машину из потока, остановился, закурил, почесал Пита под подбородком и задумался.
   
Дэн, милый, доктор-то прав: ты пытаешься влезть в бутылку. Голова у тебя острая, пройдет, а вот плечам будет узковато. Теперь ты трезв; ты набил брюхо едой, и впервые за много дней она там уютно улеглась. Тебе лучше.
   
Чего же тебе ещё? Насчёт остального доктор, выходит, тоже прав? Ты что, капризный ребенок? Преодолеть препятствие — кишка тонка? Почему ты решился на этот шаг? На приключения потянуло? Или просто сам от себя прячешься?
   
Но я и впрямь хочу туда, в 2000-й год, подумал я. Это же — ух!..
   
О'кей, хочешь. Но разве дело — сбежать, не рассчитавшись здесь?
   
Ладно, а как это сделать? После того, что произошло, Белла мне больше не нужна. А что я ещё могу? Подать на них в суд? Глупо. Доказательств у меня нет. Да и вообще в суде выигрывает только одна сторона — адвокаты.
   
— Мя-а! — поддержал Пит.
   
Я взглянул на его исполосованную шрамами голову. Да, Пит не стал бы судиться. Если ему не нравится покрой усов у другого кота, то он просто приглашает его выйти и подраться, как положено настоящему коту.
   
— Я думаю, ты прав, Пит. Сейчас найду Майлса, оторву ему руку и буду этой рукой бить его по голове, пока не признается. Долгий Сон малость обождёт. Надо же узнать, как они это сделали и кто это сварганил.
   
Рядом оказалась телефонная будка. Я набрал номер Майлса — он был дома — и велел ждать моего приезда.
   
Мой старик нарек меня Дэниэл Бун Дэвис. Так он провозгласил личную свободу и уверенность в себе. Я родился в 1940-м, когда все считали, что индивидуализм обречен и что будущее принадлежит человеку коллективному. Отец в это верить отказался и назвал меня так из чувства противоречия. Он погиб в Северной Корее, до конца отстаивая свою точку зрения…
   
Когда началась Шестинедельная война, я уже имел диплом инженера-механика и служил в армии. Я не стал лезть в офицеры, несмотря на этот диплом. От отца я унаследовал непреодолимое стремление быть самим собой: не командовать, не ходить под командой у других, не жить по расписанию. Я просто хотел отслужить свой срок — и домой. Когда «холодная война» стала «горячей», я был техником-сержантом в арсенале Сандия, в Нью-Мексико: начинял атомные бомбы атомами и строил планы на будущее, когда выйдет мой срок. В тот день, когда Сандия исчезла с лица земли, я был в Далласе и получил полный запас впечатлений. Радиоактивное облако понесло в сторону Оклахома-Сити, так что я остался цел и даже получил военную пенсию.
   
Пит тоже уцелел похожим образом. У меня был приятель, Майлс Джентри. Он давно отслужил в армии, но его призвали служить опять. Он был женат на одной вдове с ребёнком, но к тому времени, как его призвали, она умерла. Жил он не в казарме, а снимал квартиру недалеко от своей части, в Альбукерке, чтобы у его падчерицы Фредерики был дом и семья. А Рики (мы никогда не звали её полным именем) присматривала за Питом. Слава кошачьему богу: Майлсу дали трое суток увольнения, и в тот жуткий день он увёз Рики на выходные. А Рики прихватила с собой Пита — я-то не мог взять его в Даллас.
   
Когда оказалось, что у нас заначено несколько дивизий в Тиле и других местах, о которых никто и не подозревал, я удивился не меньше, чем все остальные. Ещё с тридцатых годов было известно, что человека можно охладить так, что жизнь в нём замирает почти до нуля. Но до Шестинедельной войны всё это считалось лабораторным трюком. Военные исследования, я вам скажу, такая штука: если есть люди и деньги — будут и результаты. Напечатайте ещё миллион, наймите ещё тысячу учёных и инженеров — и каким-то непостижимым, противоестественным образом вопросы начинают обретать ответы. Холодный сон, гибернация, гипотермия, снижение метаболизма — называйте это как хотите, но группы исследователей (медиков и технарей) придумали способ хранить людей как поленья и использовать их по мере надобности. Сначала «объект» нашпиговывают лекарствами, потом гипнотизируют, а затем охлаждают и хранят точнёхонько при 4 °C — при максимальной плотности воды без образования кристалликов льда. Если «объект» нужен быстро, его можно довести до кондиции при помощи диатермии и постгипнотического растормаживания за десять минут, но от такой спешки ткани стареют, а человек может стать немножко… глуповатым. Если не торопитесь, то лучше сделать всё это часа за два. Ускоренный метод — метод «расчётного риска».
   
Вся эта история оказалась тем риском, на который противник не рассчитывал. Поэтому по окончании войны меня не расстреляли и не отправили в концлагерь. Мне заплатили денежки, и мы с Майлсом открыли свой бизнес, примерно тогда же, когда страховые компании начали торговать Холодным Сном.
   
Мы уехали в пустыню Мохаве, открыли в списанном военном ангаре небольшую фабрику и начали выпускать «Золушку». Я обеспечивал техническую часть; у Майлса был опыт делового и юридического характера. Да, это я изобрёл «Золушку» и всю её родню — «Чистюлю Чарли» и других, хотя на заводских табличках и нет моей фамилии. Пока я служил в армии, я много думал о том, что может инженер. Наняться в «Стэндард Ойл», «Дженерал Моторз», к Дюпону? Будешь питаться регулярно; налетаешься в командировки в собственном самолете компании. Через тридцать лет — прощальный банкет и пенсия. Но хозяином самому себе ты не будешь.
   
Можно податься и в муниципальные службы: сразу приличная зарплата, тридцатидневный оплачиваемый отпуск, куча привилегий, хорошая пенсия и никаких хлопот. Но я уже отвык от государственной службы и хотел быть сам себе голова.
   
Что бы такое найти небольшое, для одного инженера, не требующее сперва шести миллионов человеко-часов труда, чтобы выпустить на рынок изделие? Этакий велосипедный заводик, купленный на сдачу от бакалейщика, как когда-то Форд или братья Райт. Считается, что эти времена канули безвозвратно. Я в это не верил.
   
Грядёт бум автоматизации: химические заводы, где весь персонал — два техника (следить за задвижками) да охранник. Автомат печатает билеты в одном городе, а другие автоматы ставят штамп «продано» в шести других городах. Стальные комбайны добывают уголь, а парни из «Юнайтед Майнз» сидят да наблюдают. Поэтому, пока я служил у Дяди Сэма, я буквально впитывал все новинки по электронике и кибернетике, какие только мог найти, имея допуск к бумагам с пометкой «Совершенно секретно».
   
Куда автоматика приходит в последнюю очередь? Ответ: к домохозяйкам. Я отнюдь не собирался создавать «научно обоснованный» дом — женщинам это не нужно. Женщине нужна пещера, только хорошо оборудованная. Но домохозяйки вечно жалуются, что недовольны прислугой. Хотя прислуга, как явление, давно исчезла вслед за мамонтами. Мне редко доводилось видеть домохозяйку, в которой не было бы чего-то рабовладельческого. Каждая считает, что домохозяйка просто обязана пороть чернокожих служанок, а те должны быть благодарны, что могут драить полы по четырнадцать часов в день, получать объедки с господского стола и те жалкие гроши, которыми и подмастерье сантехника пренебрёг бы.
   
Поэтому мы назвали наше чудище «Золушка». В общем, это была просто улучшенная конструкция пылесоса; мы и продавать её собирались по такой цене, чтобы конкурировать с обычными пылесосами. Что умела делать «Золушка» (первая модель, а не тот почти разумный робот, который получился после всех моих усовершенствований)? Мыть полы — любые полы, сутки напролёт и без присмотра. А где-нибудь в доме всегда есть грязный пол. Она подметала, вытирала, пылесосила или натирала, в зависимости от того, что подсказывала ей её дурацкая «память». Любой предмет размером больше игральной карты она поднимала с пола и клала в лоток на верхней крышке, чтобы кто-нибудь поумнее решил, выкинуть это или оставить. Она тихо ползала весь день, отыскивая грязь, по такому маршруту, что не пропускала ничего. Она сразу же выползала из комнаты, если в ней были люди (если только хозяйка не догонит её и не щёлкнет тумблером, означающим, что ей можно продолжить работу). Пока хозяева обедали, «Золушка» возвращалась к своей стойке и быстренько подзаряжалась (это до того, как мы стали устанавливать вечные батареи).
   
Между первой моделью «Золушки» и пылесосом особой разницы не было. Но того отличия, что существовало реально — способности убирать без присмотра, — оказалось достаточно: «Золушку» стали раскупать.
   
Схему челночно-рыскающего перемещения я содрал с игрушки «электрическая черепашка», описанной в журнале «Сайнтифик Америкэн» в конце сороковых; блок памяти — из электронного мозга управляемых ракет (что хорошо в сверхсекретных штучках — их не патентуют!), а сами чистящие приспособления взял из десятка разных устройств, включая полотёр для военных госпиталей, газировальный автомат и механические «руки»-манипуляторы, которыми пользуются на атомных заводах для работы с «горячими» деталями. Ничего по-настоящему нового во всём этом не было. Всё дело заключалось в том, как я все эти части собрал воедино. «Искра божья», которую требуют наши изобретательские законы, — это умение найти хорошего патентоведа.
   
Самое гениальное было в технологии производства: всю машину можно было собрать из стандартных деталей, заказанных по почте, по каталогу фирмы «Свитс», кроме двух объёмных кривошипов-толкателей и одной печатной платы. Печатную плату мы заказали отдельно; толкатели я делал сам в мастерской, которую мы гордо называли «фабрика», на станках, купленных из тех же списанных армейских излишков. Вначале вся сборочная бригада состояла из нас с Майлсом: тут приверни, там подпили, здесь подкрась. Действующая модель обошлась в 4317 долларов 9 центов; первая сотня серийных машин — чуть дороже 39 долларов за штуку, и мы продали их оптом в один лос-анджелесский магазин уценённых товаров по 60, а они распродали их в розницу по 85. Чтобы товар согласились принять для продажи, нам пришлось оформить сделку как договор о сдаче на комиссию, потому что денег на рекламу у нас уже не было, и мы чуть не умерли с голоду, прежде чем начали приходить первые переводы. Тут в журнале «Лайф» дали целый разворот про нашу «Золушку», и пришлось срочно нанимать помощников, чтобы собирать наших чудищ.
   
Белла Даркин появилась у нас вскоре после этого. Мы с Майлсом печатали наши деловые письма одним пальцем на разбитом «ундервуде» 1908 года. Беллу мы наняли в качестве машинистки и делопроизводителя, взяли в аренду электрическую машинку с респектабельным шрифтом и угольной лентой, а я придумал «шапку» для фирменного бланка. Всю прибыль мы опять вкладывали в дело. Пит и я спали прямо в мастерской, а Майлс с Рики — в каморке рядом. Организовать корпорацию мы решили для охраны своих прав. Но для этого надо не меньше трех пайщиков, так что мы дали Белле пару акций уставного фонда и поименовали её в списке «секретарь-казначей». Майлс стал президентом корпорации и старшим менеджером, я — главным инженером и председателем правления (с 51 процентом акций).
   
Поясню, почему я решил сохранить контроль. Я не свинья неблагодарная. Я просто хотел быть хозяином самому себе. Майлс, надо отдать ему должное, пахал на всю катушку. Но ведь шестьдесят с лишним процентов сбережений, на которые мы начали дело, были мои. А моих изобретений и инженерных решений — так и все сто. Майлсу ни за что бы не создать «Золушку», а я мог её сделать с любым партнёром, а может, и в одиночку. Хотя я наверняка потерпел бы неудачу, пытаясь сделать на этом деньги: Майлс был бизнесменом, а я — нет.
   
   
   
   
Но я хотел быть уверен, что сохраню контроль над производством, и предоставил Майлсу полную свободу в вопросах бизнеса. Как оказалось, слишком полную.
   
Первая модель «Золушки» шла нарасхват, как холодное пиво на пляже, и я был занят тем, что усовершенствовал её конструкцию, организовал настоящий сборочный конвейер и поставил во главе мастера, после чего с радостью начал придумывать новые домашние приспособления. Удивительно, как мало внимания уделяется домашней работе, а ведь это, как минимум, половина всей работы на свете. В женских журналах писали об «экономии усилий в домашнем труде» и о «функциональных кухнях», но это всё был детский лепет. На очаровательных картинках изображали помещения, где и варили, и ели, как во времена Шекспира. Техническая революция, создавшая самолёт на смену лошади, прошла мимо кухни.
   
Я придерживался убеждения, что домохозяйки — консерваторы. Никаких «механизированных жилищ — просто устройства для замены вымерших домашних слуг: чтобы чистили, варили и глядели за детьми.
   
Мое внимание привлекли грязные оконные стёкла и то место в ванне, вокруг сливного отверстия, которое так трудно отмыть — приходится сгибаться в три погибели. Оказалось, что под воздействием электростатического устройства грязь сама отлетает от любой полированной поверхности — со стекла, умывальника, унитаза. Так возник «Чистюля Чарли», и удивительно, что никто не придумал его до меня. Я придерживал его до тех пор, пока не сделал таким дешёвым, что просто невозможно устоять. А знаете, сколько брали мойщики окон за час работы?
   
Я не запускал «Чарли» в производство гораздо дольше, чем это устраивало Майлса. Он хотел пустить «Чарли» в продажу, как только тот стал достаточно дёшев, но я настоял на одном: надо, чтобы «Чарли» было легко чинить. Главный недостаток большинства бытовых машинок в том, что чем они лучше и больше умеют делать, тем чаще ломаются, и наверняка именно в тот момент, когда это устройство вам нужнее всего. И чтобы оно опять заработало, нужен специалист, берущий по пять долларов в час. А на следующей неделе опять что-нибудь выходит из строя: не кондиционер — так посудомоечная машина. Обычно это бывает в субботу вечером, во время метели и снегопада.
   
Я хотел, чтобы мои железяки работали безотказно, не вызывая у своих владельцев приступов язвенной болезни. Но все железяки портятся, даже мои. И пока не наступит великий день, когда придумают, чтобы в механизмах не было движущихся частей, техника будет ломаться. Если дом набит техникой, то всегда какая-нибудь машинка будет неисправна.
   
Но военные исследования дают результаты, и вояки справились с этой проблемой много лет назад. Нельзя же, в самом деле, терять тысячи и даже миллионы солдат, проигрывать битвы и целые войны только из-за того, что ломается какая-то железка с палец величиной. Для военных нужд применяются разные примочки: «безотказные» устройства, дублирующие цепи, «повтори трижды» и разное такое. Из всего этого для бытовой техники годилось только одно: блочно-модульный принцип. Идея была до идиотизма простая: не чинить, а менять. Я решил сделать все части «Чарли», которые могли сломаться, легкосменными, и продавать набор запчастей вместе с каждым «Чарли». Одни сломанные части можно будет выкинуть, другие — отправить в ремонт, но сам «Чарли» никогда не будет стоять сломанный дольше, чем надо, чтобы вставить запасную часть вместо вышедшей из строя.
   
Тут у нас с Майлсом вышла первая стычка. Я сказал, что переход от образцов к серийному выпуску — вопрос чисто технический. Он же утверждал, что это проблема управленческая. И если бы я не сохранил контроль, то «Чарли» пошел бы в продажу таким же подверженным приступам острого аппендицита, как и все остальные кухонные недоделки, которые якобы экономят время у их хозяев.
   
Белле удалось сгладить нашу ссору. Если бы она настояла, я бы, наверное, позволил Майлсу начать продажу «Чарли» раньше, чем он был доведён до ума, потому что я дурел от Беллы настолько, насколько мужчина вообще может одуреть от женщины.
   
Белла была не только прекрасным секретарём — своими «личными данными» она могла бы вдохновить Праксителя, а аромат её духов действовал на меня, как запах валерьянки на Пита. Хорошие секретарши вообще редкость; и когда очень хорошая вдруг соглашается служить в маленьком свечном заводике вроде нашего за грошовое жалованье, следует озадачиться вопросом: а почему? Но мы были так счастливы, когда она выкопала нас из лавины бумаг, засыпавшей нас в связи с торговлей «Золушкой», что даже не поинтересовались, а где, собственно, она служила раньше…
   
А потом, позже, я с гневом и возмущением отвергал все предложения проверить её послужной список, ибо к тому времени размеры её бюста уже серьёзно повлияли на здравость моих суждений. Она благосклонно позволяла мне жаловаться ей на то, как одиноко мне жилось до её появления, и даже говорила, что и она вот тоже, в некотором роде… но что ей хотелось бы сперва получше узнать меня.
   
Вскоре после того, как она погасила ссору между мною и Майлсом, она согласилась разделить со мной мою судьбу. Дэн, дорогой, сказала она, в тебе есть что-то… ты будешь великим человеком. И я хочу надеяться, что я — подходящая женщина, чтобы помочь тебе в этом.
   
— Ты именно такая женщина!
   
— Т-с-с, милый. Но я не выйду за тебя прямо сейчас, ведь это значит обременить тебя детьми и замучить до смерти всякими домашними заботами.
   
Я возражал, но она была непреклонна.
   
— Нет, дорогой. У нас впереди долгий путь. Твоя фирма станет знаменитой, как «Дженерал Электрик». Когда мы поженимся, я хочу забыть про бизнес и посвятить себя только одному: составить твоё счастье. Но сначала я должна позаботиться о твоём благосостоянии и твоём будущем. Доверься мне, милый.
   
Что я и сделал. Она не позволила мне купить ей в честь нашей помолвки дорогое кольцо. Вместо этого я перевёл на её имя в качестве обручального подарка несколько своих акций. При голосованиях они, конечно, считались моими. Я всё пытаюсь вспомнить, чья это была идея насчёт такого подарка — моя или её?
   
После этого я ещё сильнее налёг на работу, выдумывая самовыкидывающуюся мусорную корзинку и приставку к посудомоечной машине для вынимания чистой посуды после мытья. Все были счастливы. Все, кроме Пита и Рики. Пит игнорировал Беллу, как и всё, что он не одобрял, но не мог изменить. А вот Рики была очень несчастна.
   
Это моя вина. Рики считалась «моей девушкой» с шестилетнего возраста, ещё в Сандии — этакая кроха с бантиками и огромными тёмными глазищами. Я собирался «жениться на ней», когда она вырастет, и мы вместе будем заботиться о Пите. Я думал, что это игра; да, наверное, так оно и было. Всерьёз в ней было только обещание разрешить Рики смотреть за котом. Но вот поди узнай, что у ребёнка на уме…
   
В отношении детей я не сентиментален: дети — маленькие чудовища в большинстве своём, и это с ними не проходит, пока они не вырастут (а у некоторых и после этого тоже…). Но малышка Фредерика была похожа на мою сестрёнку, вдобавок любила Пита и обращалась с ним прилично. А я, видимо, нравился ей, потому что не разговаривал с нею как с маленькой (сам этого в детстве терпеть не мог) и не подшучивал. Рики была правильная девчонка: не врунья, не пискля и не ябеда, и было в ней скрытое достоинство. Мы дружили, вместе заботились о Пите, и, по моим понятиям, все эти разговоры про «мою девушку» были просто игрой. Я бросил эту игру, когда при бомбёжке погибли мои мать и сестра. Это не было осознанное решение, мне просто стало не до игр, и мы больше к этому не возвращались. Рики тогда было семь лет. Когда появилась Белла, ей исполнилось десять. А к тому времени, как мы с Беллой объявили о своей помолвке, вероятно, одиннадцать. Она ненавидела Беллу так сильно, что, наверное, только я об этом и знал, ибо внешне это проявлялось в нежелании разговаривать с нею. Белла говорила, что девочка её стесняется, да и Майлс, по-моему, тоже так считал.
   
Но провести меня было труднее, и я попытался убедить Рики, уговорить её. Вы никогда не пробовали говорить с подростком на тему, которую он обсуждать не желает? Такие разговоры — как об стенку горох. Но я думал, что это пройдет, когда Рики поймёт, какая Белла замечательная.
   
Другое дело — Пит. Не будь я влюблён, я бы понял по его поведению, что нам с Беллой никогда друг друга не понять. Белла «обожала мою кошку» — ну ещё бы, а как же иначе! Она обожала кошек, и мою пробивающуюся лысину, и как я умею выбирать хорошие рестораны, и вообще всё-всё, что касалось меня.
   
Но настоящего любителя кошек трудно обмануть, будто ты любишь кошек. Есть кошатники, а есть и другие (и их, наверное, большинство) — те, которые «не переносят это безобидное и полезное животное». Если из вежливости или по каким-то другим соображениям они пытаются это скрыть, то это сразу заметно, потому что они не понимают, как нужно обращаться с кошками. Дело в том, что кошачий «протокол» ещё строже, чем дипломатический.
   
Он основан на взаимном уважении и чувстве собственного достоинства. В нём есть что-то от латиноамериканского dignidad de hombre[2], которое можно задеть, только рискуя жизнью.
   
Кошки начисто лишены чувства юмора, страшно обидчивы и очень чувствительны. Если бы меня спросили, почему надо стараться угодить своему коту, мне пришлось бы ответить, что логического объяснения этому нет. Я бы скорее сумел объяснить человеку, который не выносит пикантных сыров, почему ему «следует любить» лимбургский сыр. И тем не менее я хорошо понимаю того китайского мандарина, который приказал отрезать кружевной рукав своего бесценного халата, на котором уснул котёнок.
   
Белла пыталась изобразить, как она «любит» Пита, обращаясь с ним, как с псом, и, естественно, он частенько её царапал. Будучи умным котом, он тут же сматывался и держался подальше, что было весьма благоразумно с его стороны: я бы его выдрал, а Пита никто никогда не бил, даже я. Бить кошку более чем бесполезно: добиться от неё чего-либо можно только терпением, а не битьём.
   
Я смазывал Белле царапины и пытался объяснить, что она делает не так.
   
— Мне очень жаль, что так произошло, просто ужасно жаль. Но если ты будешь так делать и дальше, это будет случаться опять!
   
— Но я его просто… приласкала!
   
— Ну да… Только так ласкают собак, а не кошек. Кота нельзя похлопывать по спине, его нужно гладить. Нельзя делать рядом с ним резких движений. Нельзя трогать его, если он не видит, что ты собираешься это сделать. И всегда смотри, нравится ли это ему. Если нет, он будет терпеть некоторое время из вежливости — кошки очень вежливые животные, — но можно заметить, что он просто терпит, и прекратить раньше, чем его терпение лопнет.
   
Я помедлил. Я колебался…
   
— Ты ведь не любишь кошек, а?
   
— Что? Фи, как глупо! Конечно же, я люблю кошек. — Но тут же добавила: — Просто я, наверное, мало имела с ними дело. Твоя кошка — она такая чувствительная, да?
   
— Кот. Пит — кот; он — самец. Нет, он не такой чувствительный — с ним всегда хорошо обращались. Просто надо научиться правильно себя с ним вести. Ну, нельзя, скажем, смеяться над ним.
   
— Господи, это ещё почему?
   
— Не потому, что они не смешные: они очень комичны. Но у них нет чувства юмора, и они очень обижаются. Конечно, он не оцарапает тебя, если ты станешь над ним смеяться. Он просто повернётся и уйдёт, но помириться с ним тебе будет сложно. Но это не самое главное. Гораздо важнее научиться брать кота на руки. Когда Пит вернётся, я тебе покажу, как.
   
Но Пит тогда вернулся не скоро, и я так и не показал ей, как это надо делать. С тех пор Белла к нему не прикасалась. Она разговаривала с ним и делала вид, что он ей нравится, но держала дистанцию, и Пит — тоже. Я выбросил это всё из головы: не мог же я из-за такой ерунды усомниться в женщине, значившей для меня в жизни в с ё…
   
Однако позднее этот вопрос чуть не довёл нас до разрыва. Мы обсуждали, где мы станем жить. Дату свадьбы Белла так и не давала назначить, но мы очень часто обсуждали детали будущей семейной жизни. Я хотел купить небольшое ранчо недалеко от фабрики. Белле была больше по душе квартира в городе, пока нам не по карману купить виллу и поместье. Я сказал:
   
— Дорогая, это неудобно. Мне надо быть поближе к фабрике. И кроме того, у нас ведь кот, а не кошка. Тебе не приходилось держать кота в городской квартире?
   
— Ах, это!.. Знаешь, милый, хорошо, что ты сам заговорил об этом. Я тут кое-что почитала про кошек, да-да. Мы его… изменим. Тогда он будет тихий, и ему будет в квартире распрекрасно.
   
Я глядел на неё, не веря ушам своим. Сделать евнуха из этого старого бойца? Превратить его в украшение для каминной полки?!
   
— Белла, ты сама не знаешь, что говоришь!
   
Она пустила в ход присказки вроде «мамуля лучше знает» и дежурные доводы людей, принимающих кошек за домашнее имущество: что ему не будет больно; что так ему же лучше; что она знает, как я люблю Пита, и что у неё и в мыслях не было лишать меня моего кота, и что это всё очень просто, и не опасно, и для всех было бы лучше, если…
   
Тут я перебил её:
   
— А почему бы не нас обоих — его и меня?!
   
— Что, милый?
   
— Я говорю: и меня тоже. Я тоже буду тогда смирный, тихий, не буду уходить из дома вечерами и спорить с тобой. Ты же сказала: это не больно. И потом: мне же будет лучше!..
   
Она вспыхнула:
   
— Ты несёшь чепуху!
   
— А ты?
   
Больше она не заводила разговоров на эту тему. Белла никогда не позволяла разногласиям перерасти в ссору. Она умолкала и выжидала. Но никогда не отказывалась от своих намерений. В определённом смысле в ней было очень много от кошки. Может, поэтому она и была столь неотразима для меня?
   
Я был рад, что этот вопрос отпал. Я был по горло занят «Салли». На «Чарли» и «Золушке» мы наверняка должны были заработать кучу денег, но у меня просто чесались руки создать совершенный, универсальный домашний автомат — этакую прислугу на все руки. Можете назвать его роботом, хотя это слово затерли, а я вовсе не собирался делать механического человека.
   
Я хотел создать машину, способную делать по дому всё — убирать, варить (ну, это естественно), но не только. Она должна уметь делать и сложные вещи: перепеленать младенца или сменить ленту в пишущей машинке. Я хотел, чтобы вместо полчища разных машин — «Золушки», «Чистюли Чарли», «Нянюшки Нэнси», «Посыльного Пэта» и «Садовника Сида» — семья могла купить всего одну машину (пусть даже она стоит столько, сколько приличный автомобиль), но эта машина будет заботиться о них не хуже слуги-китайца (все о таких слугах читали, но никто из моих сверстников их в глаза не видывал).
   
Если мне удастся осуществить задуманное — это станет новой Декларацией эмансипации; это освободит женщин от их векового рабства. Я хотел, чтобы поговорка «домашнюю работу не переделаешь» устарела. Домашняя работа — штука нудная, однообразная и утомительная. Как инженера, меня это просто оскорбляло.
   
Чтобы это дело было по плечу инженеру-одиночке, почти вся моя «Универсальная Салли» должна была состоять из стандартных узлов и не основываться на новых принципах. Фундаментальные исследования — занятие не для одного человека. Придется опираться на уже созданное и придуманное, иначе мне этого не одолеть.
   
К счастью, придумано уже было немало, а я не зевал, когда имел допуск «СС». Создаваемая мною машина вряд ли должна была быть сложнее, чем управляемая ракета.
   
Чего же я хотел от своей «Салли»? Я хотел, чтобы она умела делать всё, что приходится делать в доме человеку. Есть, спать, заниматься сексом или играть в карты ей не обязательно, а вот убирать после карточной игры стол, готовить, стелить постель и нянчить детей — это уж будьте любезны. Или, по крайней мере, следить за дыханием ребёнка и звать людей, если оно изменится. Я решил, что уметь отвечать на телефонные звонки ей тоже не обязательно: «Америкэн Телефон энд Телеграф» уже торгует такими устройствами. Открывать входную дверь опять же не обязательно — большинство новых домов оборудовано такими механизмами.
   
Но чтобы делать уйму дел, для которых «Салли» предназначалась, ей нужны были руки, глаза, уши и мозг. Хороший мозг.
   
«Руки» можно заказать в той же фирме, выпускавшей оборудование для атомных заводов, что поставляла их для нашей «Золушки», — только на этот раз «руки» были нужны самые лучшие: с массой сервоприводов и механизмами тонкой обратной связи, такие, какие используют для взвешивания радиоактивных изотопов на аналитических весах. Та же фирма будет делать и «глаза»; правда, «глаза» можно и попроще: «Салли» ведь не придётся «видеть» сквозь метры бетона, как на атомных заводах. «Уши» я мог купить у любой из дюжины радиотелевизионных фирм, хотя мне и придется самому разрабатывать некоторые электронные цепи, чтобы «руки» одновременно управлялись импульсами от органов зрения, слуха и осязания, как человеческая рука.
   
Но на транзисторах и печатных платах в маленький объём можно запихать чертову уйму всего.
   
Лазить по пожарной лестнице «Салли» не придётся; лучше я сделаю так, что шея у неё будет вытягиваться, как у страуса, а руки — удлиняться, подобно телескопическим антеннам. А вот должна ли она подниматься по ступеням? Вообще-то было такое инвалидское кресло с моторчиком, которое могло это делать. Может, купить такое и взять в качестве шасси, уменьшив сами механизмы до таких размеров, чтобы помещались в этом кресле, и такого веса, чтобы кресло выдержало? Вот и параметры определились. А электропривод и рулевое управление я выведу на «мозг».
   
Главная закавыка была в «мозге». Можно сделать механику наподобие человеческого скелета, а может, и лучше. Можно придумать систему обратной связи, достаточно точную и тонкую, чтобы робот мог забивать гвозди, мыть полы, бить яйца — или н е бить яйца. Но пока у него между ушей не будет этой штуки, наподобие человеческой, — это не человек и даже не труп.
   
К счастью, мне не нужен был мозг на уровне человеческого. Мне надо было создать послушного дебила, способного делать однообразную домашнюю работу.
   
И тут пригодились ячейки памяти Торсена. Наши баллистические ракеты выбирали точку поражения, «размышляя» ячейками Торсена; применялись они и в системах регулирования дорожного движения, например, в Лос-Анджелесе, хотя и попроще, «поглупее». Не буду вдаваться в тонкости теории — их даже в «Бэлл Лэбз» не очень понимают, — суть в том, что ячейку Торсена вводят в управляющую цепь, один раз управляют работой машины вручную, и ячейка «запоминает» последовательность действий и в следующий раз может управлять работой сама, без оператора-человека, и так неограниченное число раз. Для станка-автомата этого достаточно; для управляемой ракеты и «Универсальной Салли» нужны еще несколько цепей, чтобы машина могла «мыслить». Никакое это, конечно, не мышление (я считаю, что машина вообще не может мыслить), это просто побочные цепи — поисковые цепи, которые задают команды вроде: «Ищи то-то и то-то в пределах того-то и того-то; когда найдёшь, исполняй основную программу». Основную программу можно сделать настолько сложной, насколько плотно удастся набить информацией ячейки Торсена (а набить её туда можно ох как изрядно!), и составить так, чтобы она прерывалась, как только последовательность операций начнет отличаться от «запомнившихся» ячейкам Торсена.
   
Это означало, что только один раз «Универсальную Салли» надо было заставить убрать со стола, очистить от остатков пищи тарелки и поставить их в посудомоечную машину — после этого она сама справлялась с любой грязной посудой, на которую натыкалась. Более того: ячейку Торсена можно сначала зарядить электронной «памятью» и лишь потом вмонтировать в ее «голову». Тогда «Салли» справится с попавшейся ей грязной посудой сразу же, с первого раза, и никогда не разобьёт ни одной тарелки.
   
Воткните другую «заряженную» ячейку рядом с первой — и она сумеет перепеленать малыша, и тоже с первого раза, и никогда — никогда! — не ущипнёт его.
   
В квадратную голову «Салли» свободно помещалась добрая сотня ячеек Торсена, каждая — со своей электронной «памятью» о разных домашних делах. Теперь — сторожевая цепь, охватывающая все «умные» цепи: она заставляла «Салли» замереть на месте, включив сигнал тревоги, если та натыкалась на что-то, не укладывающееся в её инструкции, чтобы ненароком не перебить посуду (или детей!..).
   
Так что «Салли» я собрал на базе инвалидского кресла с электроприводом. Внешне это сильно смахивало на осьминога, обнимающегося с вешалкой, но видели бы вы, братцы, как она умела чистить столовое серебро!
   
Майлс наблюдал, как наша первая «Салли» смешивает «мартини», подаёт его; потом обходит комнату, опорожняя «протирая пепельницы (не трогая при этом чистые); затем открывает окно; после этого подходит к полкам и стирает пыль с книжек. Отхлебнув «мартини», Майлс заявил:
   
— Вермута многовато, пожалуй.
   
— А я именно такой и люблю. Но можно сделать, чтобы мне она смешивала коктейли так, а тебе — по-другому. У нее свободных ячеек ещё навалом. Одно слово — универсальная.
   
Майлс отпил ещё.
   
— Как скоро она будет готова для запуска в производство?
   
— Ну, я-то возился бы с ней ещё лет десять.
   
Майлс застонал, и я торопливо добавил:
   
— Но модель попроще, я думаю, надо бы запустить пораньше — скажем, лет через пять.
   
— Ерунда! Наймем тебе кучу помощников, и чтобы всё было готово через полгода.
   
— Черта с два! Это венец моего творенья, и я не выпущу её из рук, пока она не станет шедевром: раза в три меньше, с легко заменяемыми, быстросъемными узлами (кроме, конечно, торсеновских ячеек), и настолько смышлёной, чтобы она не только не заводила ключом кошек и не стирала пыль с детей, но даже играла в пинг-понг, если покупатель заплатит за дополнительное программирование. Я взглянул на «Салли»: она тихонько стирала пыль с письменного стола, аккуратно укладывая каждую бумажку туда, откуда взяла.
   
Я продолжил:
   
— Хотя играть с ней в пинг-понг, пожалуй, будет скучно: она не будет промахиваться. А впрочем, можно научить её и этому: поставим генератор случайных чисел… да, это можно. А когда сделаем — устроим рекламный матч. Вот будет зрелище, а?
   
— Год, Дэн. Один год, и ни днём больше. И я найму дизайнера от Леви — помочь тебе с внешним оформлением.
   
Тут я сказал:
   
— Майлс, когда ты поймёшь, наконец, что технической частью командую я? Вот когда я передам её тебе — валяй, там ты хозяин. Но ни секундой раньше.
   
— А вермута всё-таки многовато… — ответил Майлс.
   
   
С помощью наших механиков я возился с «Салли» до тех пор, пока она перестала напоминать два столкнувшихся мотоцикла и приобрела вид, вызывающий желание прихвастнуть ею перед соседками. Я тем временем довёл до совершенства всю систему управления. Я даже научил её гладить Пита и чесать его за ухом, а это, поверьте, требует такой же точной системы отрицательной обратной связи, как в оборудовании атомных лабораторий. Майлс не торопил меня, хотя время от времени заходил взглянуть, как идут дела. Работал я обычно по ночам, поужинав с Беллой и проводив её домой. Большую часть дня я отсыпался, приезжал на фабрику после обеда, подмахивал приготовленные Беллой бумаги, проверял, что сделано за день в мастерской, и опять уезжал с Беллой ужинать. Я не очень выкладывался перед ужином, потому что после творческого труда от человека воняет, как от козла: утром, когда я возвращался из мастерской, вытерпеть меня мог разве что Пит.
   
Как-то раз, когда обед близился к концу, Белла спросила:
   
— Ты обратно на фабрику, милый?
   
— Конечно, а куда же ещё.
   
— Хорошо. Майлс тоже должен приехать.
   
— Майлс?
   
— Он хочет провести собрание пайщиков.
   
— Собрание пайщиков? Зачем?
   
— Это ненадолго. Ты ведь в последнее время не очень вникал в дела фирмы, милый. Майлс хочет кое-что уточнить или решить вопросы нашей политики; я точно не знаю.
   
— Я в основном занят инженерными делами. А что, собственно, ещё я могу делать для фирмы?
   
— Ничего, милый. Майлс говорит, что собрание — ненадолго.
   
Майлс уже ждал нас на фабрике и поздоровался со мною за руку так торжественно, будто мы месяц не виделись. Я спросил его, в чём дело. Он повернулся к Белле.
   
— Достань, пожалуйста, повестку дня.
   
Уже тогда я должен был понять, что Белла солгала мне, будто бы Майлс не говорил ей, что он замышляет. Но мне это и в голову не пришло (я же верил Белле, чёрт возьми!), да ещё вдобавок меня кое-что отвлекло: Белла подошла к сейфу, повернула ручку — и сейф открылся. Я спросил:
   
— Кстати, дорогая, я вчера хотел открыть его и не смог. Ты что, сменила шифр?
   
Она перекладывала папки и не повернулась ко мне.
   
— Разве я тебе не сказала? Охрана попросила меня сменить шифр после ложной тревоги на прошлой неделе.
   
— А… ты лучше дай мне новый шифр, а то, не ровен час, придется звонить вам среди ночи!
   
— Конечно. — Она закрыла сейф и положила папку на стол, который мы использовали для совещаний.
   
Майлс откашлялся и сказал:
   
— Давайте начнём.
   
Я ответил:
   
— О'кей. Дорогая, раз это официальное собрание, то, мне кажется, надо бы вести протокол. Хм, итак: среда, восемнадцатое ноября 1970 года. Девять часов двадцать минут вечера. Присутствуют все пайщики — запиши наши имена; председатель правления и ведущий собрание — Д. Б. Дэвис. Есть ли вопросы, оставшиеся не рассмотренными ранее?
   
Таковых не оказалось.
   
— О'кей, Майлс, твой выход. Есть ли новые вопросы?
   
Майлс опять прочистил горло:
   
— Я хочу обсудить и пересмотреть политику фирмы, предложить программу действий на будущее и представить на рассмотрение совета предложения о привлечении средств со стороны.
   
— Не дури, Майлс. У нас положительный баланс, и дела идут лучше с каждым днем. Чего тебе не хватает? Если денег на текущем счету, то можем добавить!
   
— Новая программа не позволит нам сохранить положительный баланс. Нам нужна более широкая структура капиталовложений.
   
— Какая ещё новая программа?
   
— Дэн, ну, пожалуйста! Я не поленился всё это подробно записать. Пусть Белла прочтёт.
   
— Ну что ж… пусть прочтёт.
   
Опуская крючкотворские пассажи (а Майлс, как все юристы, очень любил длинные слова), дело сводилось к трём пунктам. Во-первых, Майлс хотел отобрать у меня «Универсальную Салли», передать её группе инженеров-технологов и немедленно выбросить на рынок. Во-вторых — тут я перебил его:
   
— Нет!
   
— Подожди. Дэн. Как президент и старший менеджер, я определённо имею право, чтобы мои соображения выслушали, не перебивая. Оставь свои комментарии при себе и дай Белле дочитать.
   
— Ладно. Но другого ответа не будет.
   
Во-вторых, хватит нам быть кустарями, считал Майлс. У нас в руках большое изобретение, не менее важное, чем автомобиль, и немалая фора. Так что надо немедленно расширяться, создавать организацию всеамериканского, а возможно, и всемирного масштаба: оптовая торговля, розничная — ну, и производство, соответственно.
   
Я начал барабанить пальцами по столу. Я представил себя главным инженером такого предприятия: у меня даже чертёжную доску отберут, а если я возьму в руки паяльник — профсоюз тут же объявит забастовку. С тем же успехом я мог остаться служить в армии и попытаться стать генералом. Но я не перебивал.
   
В-третьих, такие дела с нашими грошами не проворачивают, — нужны миллионы. Миллионы предлагала «Манникс Энтерпрайзиз»; фактически она просто покупала нас на корню — вершки и корешки, вместе с «Универсальной Салли». Мы превратились бы в её дочернюю корпорацию. Майлс стал бы начальником отдела, а я — ведущим конструктором, но доброе старое время уже не воротишь: мы оба станем просто батраками.
   
— Это всё? — осведомился я.
   
— Мм-м… да. Давайте обсудим и проголосуем.
   
— По-моему, надо ещё включить пункт, гарантирующий нам право сидеть вечером перед хижиной и петь спиричуалс[3]?
   
— Это не шутки, Дэн. Так надо.
   
— А я и не шучу: чтобы раб не бунтовал, ему надо дать какие-то привилегии. О'кей. Можно мне?
   
— Валяй.
   
Я выдвинул встречное предложение, которое давно вертелось в голове. Я предложил свернуть производство. Джейк Шмидт, наш мастер цеха, был славный малый. Но меня то и дело выдёргивали из теплого творческого тумана — устранять дефекты сборки. Ощущение такое, будто тебя из тёплой постели вываливают в ледяную воду. Вот из-за этого-то я и старался побольше работать по ночам, а днем держаться подальше от цеха. А когда привезут еще ангары и укомплектуют ночную смену, мне и вовсе не видать покоя для творчества, даже если мы и отклоним этот безумный план — втиснуться между «Дженерал Моторз» и «Консо-лидейтед». У меня не две головы; я не могу быть и изобретателем, и производственником.
   
Так что я предложил: давайте не будем расти. Лучше продадим лицензии на «Золушку» и «Чарли» — пусть их выпускает и продает кто-нибудь другой. А мы будем получать свои отчисления. А когда «дозреет» «Салли», мы и её можем лицензировать. Если «Манникс» интересуют наши лицензии, пусть торгуется. Переторгует других — ради бога! А мы сменим вывеску на «Конструкторскую Корпорацию Дэвис и Джентри» и опять будем работать втроём. Ну, еще парочка механиков — помогать мне собирать новые модели. А Майлсу и Белле останется только сидеть да считать денежки, что к нам потекут.
   
Майлс медленно покачал головой.
   
— Нет, Дэн. Конечно, лицензирование — это тоже деньги. Но ничего похожего на то, что мы можем иметь, делая нашу технику сами.
   
— Черт побери, Майлс, да ведь мы как раз и не будем делать ее сами, в том-то и дело! Мы просто продадимся «Манникс» с потрохами. А деньги — сколько ты хочешь? Больше одной яхты и одного бассейна тебе не надо. А у тебя будет и то и другое ещё в этом году, если захочешь.
   
— Не хочу.
   
— А что же ты хочешь?
   
Он поднял голову.
   
— Дэн, ты хочешь изобретать? Мой план — это возможность иметь для этого любые деньги и вообще всё на свете. А я — я хочу рулить крупным делом. Большим делом. У меня к этому талант. — Он взглянул на Беллу. — Я не желаю до конца дней торчать здесь, посреди пустыни, и работать менеджером у изобретателя-одиночки.
   
Я пристально посмотрел на него.
   
— В Сандии ты по-другому говорил. Хочешь выйти из игры, Папуля? Нам с Беллой будет очень жаль… но раз ты так решил, я, наверное, смогу заложить фабрику и выкупить твою долю. Я никого не хочу связывать.
   
Я был просто потрясён до самых пяток. Но если старине Майлсу так не терпелось, у меня не было никакого морального права удерживать его.
   
— Нет, я не хочу выйти из игры, я хочу, чтобы мы расширялись. Ты слышал моё предложение. Оно официальное. Так что давайте голосовать.
   
Наверное, у меня был удивленный вид.
   
— Ты так хочешь?! О'кей, Белла, я голосую против. Запиши. Но я не буду вносить свое контрпредложение сегодня. Давайте обговорим его и обсудим. Я ведь тебе, Майлс, добра желаю.
   
Майлс упрямо повторил:
   
— Давайте сделаем всё, как положено. Голосуем, Белла.
   
— Хорошо, сэр. Майлс Джентри, акции номер, — она прочитала номера акций. — Как вы голосуете?
   
— За.
   
Она записала в журнал.
   
— Дэниэл Б. Дэвис, акции номер, — она опять отбарабанила серию телефонных номеров. Я не очень вслушивался в эту проформу. — Как вы голосуете?
   
— Против. Так что все ясно. Извини, Майлс.
   
— Белла С. Даркин, — продолжила Белла, — акции номер, — она опять прочитала ряд цифр. — Я голосую «за».
   
Я открыл рот. Потом с трудом закрыл его и сказал:
   
— Но, детка, так нельзя! Это, конечно, твои акции, но ты же знаешь, что…
   
— Огласите результаты, — хрипло сказал Майлс.
   
— «За» — больше. Предложение принято.
   
— Запишите.
   
— Да, сэр.
   
Следующие несколько минут я помню смутно. Сперва я орал на неё. Потом уговаривал. Наконец я озверел и выложил ей, что она поступает нечестно, что я, конечно, отписал ей часть своих акций, но она же прекрасно знает, что ими всегда голосую я и что я не собираюсь расставаться с контролем над компанией, что это был просто обручальный подарок, и всё. Я же даже сам заплатил недавно подоходный налог по этим акциям, чёрт возьми! Если она способна откалывать такие номера, когда мы ещё только помолвлены, тогда что же можно будет ожидать от неё после свадьбы?
   
Она посмотрела мне прямо в лицо совершенно чужим взглядом.
   
— Дэн Дэвис, если ты полагаешь, что после всего, что ты мне тут наговорил, мы ещё помолвлены, то ты ещё глупее, чем я всегда о тебе думала.
   
Она повернулась к Джентри.
   
— Ты меня отвезешь, Майлс?
   
— Разумеется, дорогая.
   
Я начал что-то говорить, но тут же заткнулся и вышел, спотыкаясь и забыв шляпу. И хорошо, что вовремя ушёл — я тогда мог просто убить Майлса (на Беллу у меня рука не поднялась бы).
   
Я, конечно, не сумел заснуть. Около четырёх часов ночи я встал, позвонил в пару мест и в половине шестого уже подъезжал к фабрике на грузовике. Я подошёл к воротам, чтобы отпереть их, заехать внутрь и погрузить свою «Универсальную Салли» в кузов — весила-то она четыреста фунтов. Однако на воротах висел новый замок.
   
Я перелез через забор, ободрав руку о колючую проволоку. Изнутри я легко справился бы с замком: инструмента в мастерской хватало на все случаи.
   
Но замок на двери тоже сменили.
   
Я разглядывал его, прикидывая, что легче — выбить монтировкой окно или взять из машины домкрат и отжать дверь, — когда кто-то позади меня рявкнул: «Эй ты, руки вверх!»
   
Руки я не поднял, но повернулся. Средних лет человек целился в меня из какого-то оружия. Калибр был подходящий для бомбардировки крепости.
   
— Кто вы такой, чёрт возьми?!
   
— А вы кто такой?
   
— Дэн Дэвис, главный инженер этого заведения.
   
— А-а…
   
Он малость расслабился, но миномёт свой по-прежнему не опускал.
   
— Да, по описанию похожи. Но если у вас есть какой-нибудь документ, я бы предпочёл взглянуть на него.
   
— А с какой бы это стати? Я же спросил: кто вы такой?
   
— Я? Ну, вы меня не знаете. Зовут Джо Тодд, служу в местной охранной фирме. Частный детектив. А вы должны были про нас слышать: наши патрульные уже много месяцев охраняют вашу фирму. Хотя сегодня я здесь со спецзаданием.
   
— Да? Тогда, раз у вас есть ключ, впустите меня. Я хочу войти. И уберите свою гаубицу.
   
Он все ещё целился в меня.
   
— Не могу, мистер Дэвис. Во-первых, ключа у меня нет. Во-вторых, насчет вас у меня конкретные распоряжения. Впускать вас не велено. Идёмте, я открою вам ворота.
   
— Ворота вы откроете, но внутрь я всё-таки войду. Я оглянулся вокруг в поисках булыжника — разбить окно.
   
— Мистер Дэвис…
   
— Ну?
   
— Не советую настаивать. Я плохой стрелок, так что не могу рисковать, целясь в ноги. Мне придётся стрелять вам в живот, а пули у меня разрывные. В общем, зрелище будет довольно неприятное.
   
Наверное, из-за этого я и передумал, хотя сейчас мне приятнее думать, что причина была в другом, а именно: когда я снова взглянул в окно, то увидал, что на том месте, где я оставил «Салли», её не было.
   
Выпроводив меня за ворота, Тодд вручил мне небольшой конверт.
   
— Мне велели отдать вам это, если вы появитесь.
   
Я прочёл письмо в кабине грузовика. Оно гласило:
   
   
18 ноября 1970 года
   
Уважаемый мистер Дэвис!
   
На состоявшемся сегодня заседании Совета директоров принято решение прекратить все Ваши отношения (кроме как акционера) с корпорацией, в соответствии с третьим параграфом Вашего контракта. Убедительно просим Вас не входить на территорию предприятия. Ваши личные вещи и бумаги Вы получите в целости.
   
Совет директоров благодарит Вас за службу и сожалеет о расхождении точек зрения на вопросы политики фирмы, повлекшем это решение.
   
Искренне Ваши,
   
Майлс Джентри,
   
председатель Совета директоров и старший менеджер;
   
исп. — Белла С. Даркин, секр. — казначей.
   
   
Я прочел письмо дважды, прежде чем сообразил, что у меня сроду не было никакого контракта, содержащего третий параграф (равно как и все прочие).
   
В тот же день посыльный привёз мне в мотель, где я держал чистые сорочки, пакет. В нем была моя шляпа, ручка, запасная логарифмическая линейка, куча книг и личных писем, а также ряд документов. Но чертежей «Универсальной Салли» там не было.
   
Некоторые документы были очень любопытные. Например, мой «контракт»: там, ясное дело, был третий параграф, по которому меня могли выгнать без предупреждения, с выходным пособием в размере трехмесячного заработка. Но седьмой параграф был ещё интереснее.
   
Согласно этому параграфу я обязуюсь в течение пяти лет не поступать на работу в конкурирующие фирмы, не испросив ранее согласия у прежнего нанимателя, платившего мне соответствующую «компенсацию» в случае увольнения. Иными словами, я могу возобновить работу в любое время; надо только прийти со шляпой в руке к Майлсу и Белле и попросить у них разрешения. Шляпу, видимо, мне вернули именно для этого.
   
Но пять долгих лет я не мог работать над бытовыми приборами без их разрешения. Проще, наверное, самому себе горло перерезать.
   
Были там и надлежащим образом оформленные копии актов передачи мною прав на все мои патенты фирме «Золушка Инк.» — на «Золушку», на «Чарли» и ещё на некоторые мелочи. «Универсальная Салли», конечно, запатентована ещё не была. (Это я так думал. Как было на самом деле, я узнал позже.)
   
Но я никогда не переуступал своих патентов. Я даже лицензий на них не оформлял: корпорация была моим детищем, и я не видел в этом срочности. Последними тремя документами были: сертификат на мои акции (кроме тех, что я подарил Белле); заверенный к оплате чек; и письмо, поясняющее каждую строку чека: зарплата, за вычетом накладных расходов; трёхмесячная зарплата как выходное пособие; компенсация за «седьмой параграф» и, наконец, надбавка в тысячу долларов «в знак признательности за особые заслуги» — последнее было очень мило с их стороны.
   
Перечитывая эту поразительную подборку, я успел понять, что я был не слишком умён, подмахивая подряд всё, что Белла мне подсовывала на подпись. А в том, что подписи были мои, сомневаться не приходилось.
   
На другой день я настолько успокоился, что пошел посоветоваться с адвокатом — очень ловким, жадным и не слишком разборчивым в средствах. Сперва он хотел взяться за это дело — за приличный процент. Но, закончив разглядывать мои экспонаты и узнав подробности, он скис и сложил руки на животе.
   
— Дэн, я дам вам совет. Бесплатно.
   
— Ну?
   
— Не рыпайтесь. Шансов у вас нет.
   
— Но вы же говорили…
   
— Я знаю, что говорю. Они вас облапошили. Но как вы это докажете? У них хватило ума не трогать ваших акций и не обчистить вас до последнего цента. Вы получили то, что должны были получить, если бы всё было по-честному и вы ушли (или вас выгнали), как они пишут, из-за разных точек зрения. Вам выдали всё, что причитается, и даже тысячу сверх того, как пинок под зад — дескать, ступай, мы на тебя не сердимся.
   
— Но у меня не было никакого контракта! И я не переуступал этих патентов!
   
— Из ваших бумаг явствует, что был и контракт, и всё остальное. Подписи ваши, вы сами признаёте. Кто-нибудь может подтвердить ваши слова?
   
Я подумал. Доказать я, конечно, ничего не мог. Даже Джейк Шмидт не знал, что делается в конторе. Единственными свидетелями были… Белла и Майлс.
   
— Теперь насчет тех акций, что вы подарили. Это единственный шанс их свалить. Если вы…
   
— Но это — единственная бумажка во всей стопке, которая действительно законна. Я сам переписал эти акции на её имя.
   
— Да, но почему? Вы сказали, что это был обручальный подарок. Как она голосовала, теперь не существенно. Если вы докажете, что это был обручальный подарок ввиду предстоящей женитьбы, то сможете заставить её либо выйти за вас, либо вернуть их. Есть прецедент: дело «Мак-Нулти против Родса». Тогда вы опять получаете контрольный пакет и вышибаете их вон. Сумеете это доказать?
   
— Чёрт, я не хочу на ней жениться!
   
— Это ваше дело. Просто всё по порядку. Есть у вас свидетели, письма, какие-то доказательства того, что, даря акции, вы подразумевали, что это — подарок вашей будущей жене?
   
Я задумался. Свидетели у меня, понятное дело, были. Все те же двое: Майлс и Белла.
   
— Вот видите? У вас только ваши слова — против их слов, но их двое, и у них вдобавок ещё куча документов. Вы не только ничего не добьётесь, но и кончите тем, что попадёте в такое место, где каждый — Наполеон, с диагнозом «навязчивые идеи…». Мой вам совет: займитесь чем-то другим. Или плюньте на их седьмой параграф и заведите своё дело. Мне было бы очень интересно посмотреть, как пойдёт подобное дело в суде, конечно, при условии, что мне не придётся вас защищать. Но не пытайтесь обвинить их в сговоре. Они выиграют дело, предъявят вам встречный иск и отберут даже то, что оставили сейчас. — Он встал.
   
Я воспользовался его советом ничего не предпринимать только частично: на первом этаже в том же здании был бар. Я зашел туда и пропустил парочку рюмок, а потом ещё полдюжины.
   
   
Пока я ехал к Майлсу, времени на воспоминания у меня было достаточно. Когда у нас завелись деньги, они с Рики перебрались в Сан-Фернандо-Вэли, подальше от нашего пустынного пекла, и сняли отличную квартиру. Я обрадовался, вспомнив, что Рики нет дома (она была в скаутском лагере на Большом Медвежьем озере): мне не хотелось, чтобы она присутствовала при размолвке между мной и ее отчимом.
   
Машины в туннеле Сепульведа ползли бампер к бамперу. И тут мне пришло в голову, что недурно было бы куда-нибудь деть свой сертификат на акции «Золушки», а не тащить его с собой к Майлсу. Никаких грубостей не ожидалось (если я сам не начну грубить), но мысль была верная. Я теперь был осторожен, как кот, которому однажды прищемили дверью хвост.
   
Оставить в машине? А вдруг меня арестуют за драку (если драка всё-таки случится)? Глупо будет, если сертификат найдут при обыске отбуксированной в полицию машины.
   
Можно, конечно, послать по почте самому себе, но последнее время я получал почту до востребования на центральном почтамте: мне приходилось частенько переезжать из отеля в отель, потому что раньше или позже Пита обнаруживали.
   
Можно отправить кому-то, кому я доверяю. Вот только список тех, кому я доверял, был слишком короток…
   
И тут я вспомнил, кому я могу доверять: Рики.
   
Может показаться, что я сам нарывался на неприятности, решив довериться одной женщине после того, как меня только что провела другая. Но тут ничего общего. Я знал Рики почти всю её жизнь, и если на свете был честный человек — так это Рики. И Пит, кстати, тоже так считал. Кроме того, внешние данные Рики никак не могли повлиять на мужское благоразумие: её женственность была у неё только на лице — на фигуре она пока никак не отразилась.
   
Выбравшись из «пробки» в туннеле, я свернул с автострады и нашел аптеку. В кассе я купил марки, два конверта — побольше и поменьше — и писчей бумаги. Я начал писать:
   
   
Дорогая Рики-Тики-Тави!
   
Надеюсь, мы скоро увидимся, а пока что сбереги для меня этот конверт, что поменьше. Это секрет, только между нами.
   
   
Я остановился и задумался. Чёрт побери, ведь случись со мною что-нибудь, скажем автокатастрофа, и ценные бумаги, отосланные Рики, в конце концов могут попасть к Белле и Майлсу. Если я не придумаю, как это предотвратить. Обдумывая, как это сделать, я понял, что подсознательно уже принял решение насчет холодного сна: я передумал.
   
Протрезвление и лекция, прочитанная мне доктором, как-то расправили мне плечи. Я уже не собирался сбежать — я решил остаться и драться. И этот сертификат был для меня наилучшим оружием. Он давал мне право поинтересоваться их отчетностью; он позволял мне совать свой нос во все и всяческие дела компании. И если они опять попытаются не пустить меня, наняв охранника, то в следующий раз я смогу приехать с адвокатом, помощником шерифа и судебным ордером. Я даже мог потащить их с этим сертификатом в суд. Дело я, наверное, не выиграл бы, но по крайней мере наделал бы шуму и вони, и тогда «Манникс», возможно, и передумала бы покупать их.
   
Может, и вовсе не следовало посылать это Рики.
   
Нет. Если со мною что-нибудь случится — пусть это достанется ей. Вся моя «семья» состояла из Рики и Пита. И я стал писать дальше:
   
   
Если вдруг я не увижусь с тобой в течение года — значит, со мной что-то случилось. Тогда позаботься о Пите, если сумеешь его разыскать, и, НИКОМУ НЕ ГОВОРЯ НИ СЛОВА, отвези малый конверт в любое отделение «Бэнк оф Америка», отдай работнику траст-отдела и попроси его вскрыть.
   
Обнимаю тебя и крепко целую.
   
Твой Дядя Дэнни.
   
   
Потом я взял новый лист и написал: «3 декабря 1970 года, Лос-Анджелес, Калифорния. — Я, Дэниэл Б. Дэвис, сим передаю принадлежащие мне ценные бумаги (здесь я указал реквизиты и номера моих акций «Золушки Инк.») на доверительное хранение «Бэнк оф Америка» на имя Фредерики Вирджинии Джентри с тем, чтобы они были переданы ей в собственность по достижении ею двадцати одного года» — и подписался. Намерения мои были ясны, и это было лучшее, что я мог придумать за прилавком аптеки, под завывание музыкального автомата прямо над ухом. Это гарантировало, что Рики получит акции, если со мною что-нибудь случится, и что Майлсу и Белле они ну никак не достанутся.
   
Но если всё обойдется, то я смогу просто попросить Рики вернуть мне конверт, когда повидаюсь с нею. Я специально не стал заполнять раздел «изменение владельца» на обороте сертификата: в случае чего мне не придется оформлять кучу бумаг (это очень сложная процедура, когда несовершеннолетний отдаёт распоряжение о передаче ценных бумаг), чтобы получить сертификат обратно — достаточно просто порвать отдельный лист бумаги. Я убрал сертификат и сопроводительное письмо в меньший конверт, заклеил его, положил вместе с письмом к Рики в большой конверт, наклеил марку, написал адрес Рики в скаутском лагере и бросил в ящик у дверей аптеки. Судя по надписи на нем, следующая выемка будет через сорок минут. Я влез в машину с чувством заметного облегчения — не столько от того, что мои акции теперь были в безопасности, сколько от сознания, что я разрешил свой главный вопрос.
   
Ну, точнее, не «разрешил», а просто решил идти навстречу трудностям, а не бегать от них, не прятаться в норку, как Рип ван Винкль какой-нибудь, и не пытаться утопить их в спиртном различной крепости. Я, конечно, хотел увидеть двухтысячный год. Но я и так его увижу, только чуть позже — когда мне стукнет шестьдесят. Возможно, я ещё буду в этом возрасте на девочек поглядывать. Куда спешить-то? Нормальному человеку ни к чему прыгать в следующее столетие. Это всё равно что смотреть конец фильма, не зная, что было перед этим. Надо просто радоваться жизни тридцать лет подряд — тогда я, вероятно, легче сумею понять двухтысячный год, когда он наступит.
   
А пока что я собирался сцепиться с Майлсом и Беллой. Может, я и не смогу их одолеть, но зато они узнают, что почём. Как Пит, который иногда возвращался домой весь в крови, но громко и настойчиво мяукал: «Видели бы вы того, другого кота!»
   
От сегодняшнего разговора с Майлсом я многого и не ожидал. В общем-то, это было просто формальным объявлением войны. Я хотел испортить ему сон, и чтобы он позвонил Белле и в свою очередь испортил сон ей.
  
  
   
    
3