1 2 3 4 5 6 7 8 9 

  
   
Эрнест Хемингуэй
   
Прощай, оружие!
  
  
   
    
Предисловие автора[1]
   
   
Эта книга писалась в Париже, в Ки-Уэст, Флорида, в Пигготе, Арканзас, в Канзас-Сити, Миссури, в Шеридане, Вайоминг; а окончательная редакция была завершена в Париже, весной 1929 года.
   
Когда я писал первый вариант, в Канзас-Сити с помощью кесарева сечения родился мой сын Патрик, а когда я работал над окончательной редакцией, в Оук-Парке, Иллинойс, застрелился мой отец. Мне еще не было тридцати ко времени окончания этой книги, и она вышла в свет в день биржевого краха. Мне всегда казалось, что отец поторопился, но, может быть, он уже больше не мог терпеть. Я очень любил отца и потому не хочу высказывать никаких суждений.
   
Я помню все эти события и все места, где мы жили, и что у нас было в тот год хорошего и что было плохого. Но еще лучше я помню ту жизнь, которой я жил в книге и которую я сам сочинял изо дня в день. Никогда еще я не был так счастлив, как сочиняя все это – страну, и людей, и то, что с ними происходило. Каждый день я перечитывал все с самого начала и потом писал дальше и каждый день останавливался, когда еще хорошо писалось и когда мне было ясно, что произойдет дальше.
   
Меня не огорчало, что книга получается трагическая, так как я считал, что жизнь – это вообще трагедия, исход которой предрешен. Но убедиться, что можешь сочинять, и притом настолько правдиво, что самому приятно читать написанное и начинать с этого каждый свой рабочий день, – было радостью, какой я никогда не знал раньше. Все прочее пустяки по сравнению с этим.
   
У меня уже вышел один роман в 1926 году. Но когда я за него принимался, я совершенно не знал, как нужно работать над романом: я писал слишком быстро и каждый день кончал только тогда, когда мне уже нечего было больше сказать. Поэтому первый вариант был очень плох. Я написал его за полгода, и потом мне пришлось все переписать заново. Но, переписывая, я многому научился.
   
Мой издатель, Чарльз Скрибнер, который превосходно разбирается в лошадях, знает все, что, вероятно, допустимо знать об издательском деле, и, как ни странно, кое-что смыслит в книгах, спросил меня, как я отношусь к иллюстрациям и согласен ли я, чтобы моя книга вышла иллюстрированным изданием. На такой вопрос нетрудно ответить: если только художник не такой же мастер своего дела, как писатель – своего (или лучший), ничто не может быть ужаснее для писателя, чем видеть живые в его памяти места, людей и вещи изображенными на бумаге кем-то, кто ничего этого не знает.
   
Напиши я роман, действие которого происходит на Багамских островах, я хотел бы, чтобы иллюстрации к нему сделал Уинслоу Хомер, но чтобы при этом он ничего не иллюстрировал, а просто нарисовал бы Багамские острова и то, что он там видел. Будь я Мопассаном (чего можно пожелать каждому, живому и мертвому), я взял бы в качестве иллюстрации к своим книгам рисунки и картины Тулуз-Лотрека и кое-какие пленеры Ренуара среднего периода, а нормандские пейзажи вовсе не позволил бы иллюстрировать, потому что никакому художнику не сделать это лучше.
   
Можно и еще придумывать, кого бы ты хотел взять в иллюстраторы, будь ты тем или другим писателем. Но писателей этих уже нет и этих художников тоже нет, как нет и Макса Перкинса, и многих, умерших в прошлом году. Нынешний год хорош уже тем, что, какие бы потери ни ждали нас в этом году, он не будет хуже, чем прошлый год, или 1944-й, или начало зимы и весна 1945-го. То были урожайные годы по части потерь.
   
Когда мы встречали этот год в Сан-Вэлли, Айдахо, с шампанским, купленным в складчину, кто-то затеял игру, состоявшую в том, что нужно было проползать на спине под натянутой веревкой или под деревянной палкой так, чтобы не коснуться ее животом, носом, шнурами тирольской куртки или еще чем-нибудь. Я сидел в уголке с мисс Ингрид Бергман, попивая складчинное шампанское, и я сказал ей: «Дочка, этот год будет худшим из худших». (Эпитеты опускаются.)
   
Мисс Бергман спросила, почему я так думаю. Для нее пока все годы были хорошими, и ей трудно было со мной согласиться. Я сказал, что недостаточный запас слов и плохая дикция мешают мне объяснить подробнее, но есть много разрозненных примет, которые не предвещают ничего хорошего, а это зрелище богачей и весельчаков, ползающих не то под палкой, не то под натянутой веревкой, еще укрепляет мои дурные предчувствия. На том мы и покончили.
   
Итак, эта книга впервые вышла в свет в 1929 году, в тот самый день, когда разразился крах на нью-йоркской бирже. Иллюстрированное издание должно появиться нынешней осенью. За это время умер Скотт Фицджеральд, умер Том Вулф, умер Джим Джойс (чудесный товарищ, непохожий на официального Джойса, выдуманного биографами, тот, что однажды в подпитии спросил меня, не кажутся ли мне его книги чересчур провинциальными); умер Джон Бишоп, умер Макс Перкинс. Умерло и много таких, кому следовало умереть; одни повисли кверху ногами у какой-нибудь бензоколонки в Милане, других повесили, худо ли, хорошо ли, в разбомбленных немецких городах. А сколько умерло безвестных, безымянных, и часто очень любивших жизнь.
   
Называется эта книга «Прощай, оружие!», а кроме первых трех лет после того, как она была написана, в мире почти все время где-нибудь да идет война. Многих тогда удивляло – почему этот человек так занят и поглощен мыслями о войне, но теперь, после 1933 года, быть может, даже им стало понятно, почему писатель не может оставаться равнодушным к тому непрекращающемуся наглому, смертоубийственному, грязному преступлению, которое представляет собой война. Я принимал участие во многих войнах, поэтому я, конечно, пристрастен в этом вопросе, надеюсь, даже очень пристрастен. Но автор этой книги пришел к сознательному убеждению, что те, кто сражается на войне, самые замечательные люди, и чем ближе к передовой, тем более замечательных людей там встречаешь; зато те, кто затевает, разжигает и ведет войну, – свиньи, думающие только об экономической конкуренции и о том, что на этом можно нажиться. Я считаю, что все, кто наживается на войне и кто способствует ее разжиганию, должны быть расстреляны в первый же день военных действий доверенными представителями честных граждан своей страны, которых они посылают сражаться.
   
Автор, этой книги с радостью взял бы на себя миссию организовать такой расстрел, если бы те, кто пойдет воевать, официально поручили ему это, и позаботился бы о том, чтобы все было сделано по возможности гуманно и прилично (ведь среди расстреливаемых могут попасться разные люди) и чтобы все тела были преданы погребению. Можно было бы даже похоронить их в целлофане или использовать какой-нибудь другой современный синтетический материал. А если бы под конец нашлись доказательства, что я сам каким-либо образом повинен в начавшейся войне, пусть бы и меня, как это ни печально, расстрелял тот же стрелковый взвод, а потом пусть бы меня похоронили в целлофане, или без, или просто бросили мое голое тело на склоне горы.
   
Итак – вот вам книга, спустя без малого двадцать лет, и вот вам предисловие к ней.
   
   
Финка-Виджия, Сан-Франсиско-де-Паула, Куба
   
30 июня 1948 г.
  
  
   
    
КНИГА ПЕРВАЯ
   
   
    
     
Глава первая
    
    
В тот год поздним летом мы стояли в деревне, в домике, откуда видны были река и равнина, а за ними горы. Русло реки устилали голыш и галька, сухие и белые на солнце, а вода была прозрачная и быстрая и совсем голубая в протоках. По дороге мимо домика шли войска, и пыль, которую они поднимали, садилась на листья деревьев. Стволы деревьев тоже были покрыты пылью, и листья рано начали опадать в тот год, и мы смотрели, как идут по дороге войска, и клубится пыль, и падают листья, подхваченные ветром, и шагают солдаты, а потом только листья остаются лежать на дороге, пустой и белой.
    
Равнина была плодородна, на ней было много фруктовых садов, а горы за равниной были бурые и голые. В горах шли бои, и по ночам видны были вспышки разрывов. В темноте это напоминало зарницы; только ночи были прохладные, и в воздухе не чувствовалось приближения грозы.
    
Иногда в темноте мы слышали, как под нашими окнами проходят войска и тягачи везут мимо нас орудия. Ночью движение на дороге усиливалось, шло много мулов с ящиками боеприпасов по обе стороны вьючного седла, ехали серые грузовики, в которых сидели солдаты, и другие, с грузом под брезентовой покрышкой, подвигавшиеся вперед не так быстро. Днем тоже проезжали тягачи с тяжелыми орудиями на прицепе, длинные тела орудий были прикрыты зелеными ветками, и поверх тягачей лежали зеленые густые ветки и виноградные лозы. К северу от нас была долина, а за нею каштановая роща и дальше еще одна гора, на нашем берегу реки. Ту гору тоже пытались взять, но безуспешно, и осенью, когда начались дожди, с каштанов облетели все листья, и ветки оголились, и стволы почернели от дождя. Виноградники тоже поредели и оголились, и все кругом было мокрое, и бурое, и мертвое по-осеннему. Над рекой стояли туманы, и на горы наползали облака, и грузовики разбрызгивали грязь на дороге, и солдаты шли грязные и мокрые в своих плащах; винтовки у них были мокрые, и две кожаные патронные сумки на поясе, серые кожаные сумки, тяжелые от обойм с тонкими 6,5-миллиметровыми патронами, торчали спереди под плащами так, что казалось, будто солдаты, идущие по дороге, беременны на шестом месяце.
    
Проезжали маленькие серые легковые машины, которые шли очень быстро; обычно рядом с шофером сидел офицер, и еще офицеры сидели сзади. Эти машины разбрызгивали грязь сильней, чем грузовики, и если один из офицеров был очень мал ростом и сидел сзади между двумя генералами, и оттого что он был так мал, лицо его не было видно, а только верх кепи и узкая спина, и если машина шла особенно быстро, – это, вероятно, был король. Он жил в Удине и почти каждый день ездил этой дорогой посмотреть, как идут дела, а дела шли очень плохо.
    
С приходом зимы начались сплошные дожди, а с дождями началась холера. Но ей не дали распространиться, и в армии за все время умерло от нее только семь тысяч.
   
   
    
     
Глава вторая
    
    
В следующем году было много побед. Была взята гора по ту сторону долины и склон, где росла каштановая роща, и на плато к югу от равнины тоже были победы, и в августе мы перешли реку и расположились в Гориции, в доме, где стены были увиты пурпурной вистарией, и в саду с высокой оградой был фонтан и много густых тенистых деревьев. Теперь бои шли в ближних горах, меньше чем за милю от нас. Город был очень славный, а наш дом очень красивый. Река протекала позади нас, и город заняли без всякого труда, но горы за ним не удавалось взять, и я был очень рад, что австрийцы, как видно, собирались вернуться в город когда-нибудь, если окончится война, потому что они бомбардировали его не так, чтобы разрушить, а только слегка, для порядка. Население оставалось в городе, и там были госпитали, и кафе, и артиллерия в переулках, и два публичных дома – один для солдат, другой для офицеров; и когда кончилось лето и ночи стали прохладными, бои в ближних горах, помятое снарядами железо моста, разрушенный туннель у реки, на месте бывшего боя, деревья вокруг площади и двойной ряд деревьев вдоль улицы, ведущей на площадь, – все это и то, что в городе были девицы, что король проезжал мимо на своей серой машине и теперь можно было разглядеть его лицо и маленькую фигурку с длинной шеей и седую бородку пучком, как у козла, – все это, и неожиданно обнаженная внутренность домов, у которых снарядом разрушило стену, штукатурка и щебень в садах, а иногда и на улице, и то, что на Карсо дела шли хорошо, сильно отличало осень этого года от прошлой осени, когда мы стояли в деревне. Война тоже стала другая.
    
Дубовый лес на горе за городом погиб. Этот лес был зеленый летом, когда мы пришли в город, но теперь от него остались только пни и расщепленные стволы, и земля была вся разворочена, и однажды, под конец осени, с того места, где прежде был дубовый лес, я увидел облако, которое надвигалось из-за горы. Оно двигалось очень быстро, и солнце стало тускло-желтое, и потом все сделалось серым, и небо заволокло, и облако спустилось на гору, и вдруг накрыло нас, и это был снег. Снег падал косо по ветру, голая земля скрылась под ним, так что только пни деревьев торчали, снег лежал на орудиях, и в снегу были протоптаны дорожки к отхожим местам за траншеями.
    
Вечером, спустившись в город, я сидел у окна публичного дома, того, что для офицеров, в обществе приятеля и двух стаканов за бутылкой асти. За окном падал снег, и, глядя, как он падает, медленно и грузно, мы понимали, что на этот год кончено. Горы в верховьях реки не были взяты; ни одна гора за рекой тоже не была взята. Это все осталось на будущий год. Мой приятель увидел на улице нашего полкового священника, осторожно ступавшего по слякоти, и стал стучать по стеклу, чтобы привлечь его внимание. Священник поднял голову. Он увидел нас и улыбнулся. Мой приятель поманил его пальцем. Священник покачал головой и прошел мимо. Вечером в офицерской столовой, после спагетти, которые все ели очень серьезно и торопливо, поднимая их на вилке так, чтобы концы повисли в воздухе и можно было опустить их в рот, или же только приподнимая вилкой и всасывая в рот без перерыва, а потом запивая вином из плетеной фляги, – она качалась на металлической стойке, и нужно было нагнуть указательным пальцем горлышко фляги, и вино, прозрачно-красное, терпкое и приятное, лилось в стакан, придерживаемый той же рукой, – после спагетти капитан принялся дразнить священника.
    
Священник был молод и легко краснел и носил такую же форму, как и все мы, только с крестом из темно-красного бархата над левым нагрудным карманом серого френча. Капитан, специально для меня, говорил на ломаном итальянском языке, почему-то считая, что так я лучше пойму все и ничего не упущу.
    
– Священник сегодня с девочка, – сказал капитан, поглядывая на священника и на меня. Священник улыбнулся и покраснел и покачал головой. Капитан часто зубоскалил на его счет.
    
– Разве нет? – спросил капитан. – Я сегодня видеть священник у девочка.
    
– Нет, – сказал священник. Остальные офицеры забавлялись зубоскальством капитана.
    
– Священник с девочка нет, – продолжал капитан. – Священник с девочка никогда, – объяснил он мне. Он взял мой стакан и наполнил его, все время глядя мне в глаза, но не теряя из виду и священника.
    
– Священник каждую ночь сам по себе. – Все кругом засмеялись. – Вам понятно? Священник каждую ночь сам по себе. – Капитан сделал жест рукой и громко захохотал. Священник отнесся к этому, как к шутке.
    
– Папа хочет, чтобы войну выиграли австрийцы, – сказал майор. – Он любит Франца-Иосифа. Вот откуда у австрийцев и деньги берутся. Я – атеист.
    
– Вы читали когда-нибудь «Черную свинью»? – спросил лейтенант. – Я вам достану. Вот книга, которая пошатнула мою веру.
    
– Это грязная и дурная книга, – сказал священник. – Не может быть, чтоб она вам действительно нравилась.
    
– Очень полезная книга, – сказал лейтенант. – Там все сказано про священников. Вам понравится, – сказал он мне.
    
Я улыбнулся священнику, и он улыбнулся мне в ответ из-за пламени свечи.
    
– Не читайте этого, – сказал он.
    
– Я вам достану, – сказал лейтенант.
    
– Все мыслящие люди атеисты, – сказал майор. – Впрочем, я и масонства не признаю.
    
– А я признаю масонство, – сказал лейтенант. – Это благородная организация.
    
Кто-то вошел, и в отворенную дверь я увидел, как падает снег.
    
– Теперь уже наступления не будет, раз выпал снег, – сказал я.
    
– Конечно, нет, – сказал майор. – Взять бы вам теперь отпуск. Поехать в Рим, в Неаполь, в Сицилию…
    
– Пусть он едет в Амальфи, – сказал лейтенант. – Я дам вам письмо к моим родным в Амальфи. Они вас полюбят, как сына.
    
– Пусть он едет в Палермо.
    
– А еще лучше на Капри.
    
– Мне бы хотелось, чтобы вы побывали в Абруццах и погостили у моих родных в Капракотта, – сказал священник.
    
– Очень ему нужно ехать в Абруццы. Там снегу больше, чем здесь. Что ему, на крестьян любоваться? Пусть едет в центры культуры и цивилизации.
    
– Туда, где есть красивые девушки. Я дам вам адреса в Неаполе. Очаровательные молодые девушки – и все при мамашах. Ха-ха-ха!
    
Капитан раскрыл кулак, подняв большой палец и растопырив остальные, как делают, когда показывают китайские тени. На стене была тень от его руки. Он снова заговорил на ломаном языке:
    
– Вы уехать вот такой, – он указал на большой палец, – а вернуться вот такой, – он дотронулся до мизинца. Все засмеялись.
    
– Смотрите, – сказал капитан. Он снова растопырил пальцы. Снова пламя свечи отбросило на стену их тень. Он начал с большого и назвал по порядку все пять пальцев: sotto-tenente (большой), tenente (указательный), capitano (средний), maggiore (безымянный) и tenente-colonello (мизинец). – Вы уезжаете sotto-tenente! Вы возвращаетесь tenente-colonello![2]
    
Кругом все смеялись. Китайские тени капитана имели большой успех. Он посмотрел на священника и закричал:
    
– Священник каждую ночь сам по себе! – Все засмеялись.
    
– Поезжайте в отпуск сейчас же, – сказал майор.
    
– Жаль, я не могу поехать с вами вместе, все вам показать, – сказал лейтенант.
    
– Когда будете возвращаться, привезите граммофон.
    
– Привезите хороших оперных пластинок.
    
– Привезите Карузо.
    
– Карузо не привозите. Он воет.
    
– Попробуйте вы так повыть!
    
– Он воет. Говорю вам, он воет.
    
– Мне бы хотелось, чтоб вы побывали в Абруццах, – сказал священник. Все остальные шумели. – Там хорошая охота. Народ у нас славный, и зима хоть холодная, но ясная и сухая. Вы могли бы пожить у моих родных. Мой отец страстный охотник.
    
– Ну, пошли, – сказал капитан. – Мы идти в бордель, а то закроют.
    
– Спокойной ночи, – сказал я священнику.
    
– Спокойной ночи, – сказал он.
   
   
    
     
Глава третья
    
    
Когда я возвратился из отпуска, мы все еще стояли в том же городе. В окрестностях было теперь гораздо больше артиллерии, и уже наступила весна. Поля были зеленые, и на лозах были маленькие зеленые побеги; на деревьях у дороги появились маленькие листочки, и с моря тянул ветерок. Я увидел город, и холм, и старый замок на уступе холма, а дальше горы, бурые горы, чуть тронутые зеленью на склонах. В городке стало больше орудий, открылось несколько новых госпиталей, на улицах встречались англичане, иногда англичанки, и от обстрела пострадало еще несколько домов. Было тепло, пахло весной, и я прошел по обсаженной деревьями улице, теплой от солнца, лучи которого падали на стену, и увидел, что мы занимаем все тот же дом и что ничего как будто не изменилось за это время. Дверь была открыта, на скамейке у стены сидел на солнце солдат, санитарная машина ожидала у бокового входа, а за дверьми меня встретил запах каменных полов и больницы. Ничего не изменилось, только теперь была весна. Я заглянул в дверь большой комнаты и увидел, что майор сидит за столом, окно раскрыто и солнце светит в комнату. Он не видел меня, и я не знал, явиться ли мне с рапортом или сначала пойти наверх и почиститься. Я решил пойти наверх.
    
Комната, которую я делил с лейтенантом Ринальди, выходила во двор. Окно было распахнуто, моя кровать была застлана одеялом, и на стене висели мои вещи, противогаз в продолговатом жестяном футляре, стальная каска на том же крючке. В ногах кровати стоял мой сундучок, а на сундучке мои зимние сапоги, блестевшие от жира. Моя винтовка австрийского образца с восьмигранным вороненым стволом и удобным, красивым, темного ореха прикладом висела между постелями. Я вспомнил, что телескопический прицел к ней заперт в сундучке. Ринальди, лейтенант, лежал на второй кровати и спал. Он проснулся, услышав мои шаги, и поднял голову с подушки.
    
– Ciao! – сказал он. – Ну, как провели время?[3]
    
– Превосходно.
    
Мы пожали друг другу руки, а потом он обнял меня за шею и поцеловал.
    
– Уф! – сказал я.
    
– Вы грязный, – сказал он. – Вам нужно умыться. Где вы были, что делали? Выкладывайте все сразу.
    
– Я был везде. В Милане, Флоренции, Риме, Неаполе, Вилла-Сан-Джованни, Мессине, Таормине…
    
– Прямо железнодорожный справочник. Ну, а интересные приключения были?
    
– Да.
    
– Где?
    
– Milano, Firenze, Roma, Napoli…
    
– Хватит. Скажите, какое было самое лучшее?
    
– В Милане.
    
– Потому что это было первое. Где вы ее встретили? В «Кова»? Куда вы пошли? Как все было? Выкладывайте сразу. Оставались на ночь?
    
– Да.
    
– Подумаешь. Теперь и у нас здесь замечательные девочки. Новенькие, первый раз на фронте.
    
– Да ну?
    
– Не верите? Вот пойдем сегодня, увидите сами. А в городе появились хорошенькие молодые англичанки. Я теперь влюблен в мисс Баркли. Я вас познакомлю. Я, вероятно, женюсь на мисс Баркли.
    
– Мне нужно умыться и явиться с рапортом. А что, работы теперь нет?
    
– После вашего отъезда мы только и знаем, что отмороженные конечности, желтуху, триппер, умышленное членовредительство, воспаление легких, твердые и мягкие шанкры. Раз в неделю кого-нибудь пришибает осколком скалы. Есть несколько настоящих раненых. С будущей недели война опять начнется. То есть, вероятно, опять начнется. Так говорят. Как, по-вашему, стоит мне жениться на мисс Баркли, – разумеется, после войны?
    
– Безусловно, – сказал я и налил полный таз воды.
    
– Вечером вы мне все расскажете, – сказал Ринальди. – А сейчас я должен еще поспать, чтобы явиться к мисс Баркли свежим и красивым.
    
Я снял френч и рубашку и умылся холодной водой из таза. Растираясь полотенцем, я глядел по сторонам, и в окно, и на Ринальди, лежавшего на постели с закрытыми глазами. Он был красив, одних лет со мной, родом из Амальфи. Он любил свою работу хирурга, и мы были большими друзьями. Почувствовав мой взгляд, он открыл глаза.
    
– У вас деньги есть?
    
– Есть.
    
– Одолжите мне пятьдесят лир.
    
Я вытер руки и достал бумажник из внутреннего кармана френча, висевшего на стене. Ринальди взял бумажку, сложил ее, не вставая с постели, и сунул в карман брюк. Он улыбнулся.
    
– Мне нужно произвести на мисс Баркли впечатление человека со средствами. Вы мой добрый, верный друг и финансовый покровитель.
    
– Ну вас к черту, – сказал я.
    
Вечером в офицерской столовой я сидел рядом со священником, и его очень огорчило и неожиданно обидело, что я не поехал в Абруццы. Он писал обо мне отцу, и к моему приезду готовились. Я сам жалел об этом не меньше, чем он, и мне было непонятно, почему я не поехал. Мне очень хотелось поехать, и я попытался объяснить, как тут одно цеплялось за другое, и в конце концов он понял и поверил, что мне действительно хотелось поехать, и все почти уладилось. Я выпил много вина, а потом кофе со стрега и, хмелея, рассуждал о том, как это выходит, что человеку не удается сделать то, что хочется; никогда не удается.
    
Мы с ним разговаривали, пока другие шумели и спорили. Мне хотелось поехать в Абруццы. Но я не поехал в места, где дороги обледенелые и твердые, как железо, где в холод ясно и сухо, и снег сухой и рассыпчатый, и заячьи следы на снегу, и крестьяне снимают шапку и зовут вас «дон», и где хорошая охота. Я не поехал в такие места, а поехал туда, где дымные кафе и ночи, когда комната идет кругом, и нужно смотреть в стену, чтобы она остановилась, пьяные ночи в постели, когда знаешь, что больше ничего нет, кроме этого, и так странно просыпаться потом, не зная, кто это рядом с тобой, и мир в потемках кажется нереальным и таким остро волнующим, что нужно начать все сызнова, не зная и не раздумывая в ночи, твердо веря, что больше ничего нет, и нет, и нет, и не раздумывая. И вдруг задумаешься очень глубоко и заснешь и иногда наутро проснешься, и того, что было, уже нет, и все так резко, и ясно, и четко, и иногда споры о плате. Иногда все-таки еще хорошо, и тепло, и нежно, и завтрак и обед. Иногда приятного не осталось ничего, и рад выбраться поскорее на улицу, но на следующий день всегда опять то же, и на следующую ночь. Я пытался рассказать о ночах, и о том, какая разница между днем и ночью, и почему ночь лучше, разве только день очень холодный и ясный, но я не мог рассказать этого, как не могу и сейчас. Если с вами так бывало, вы поймете. С ним так не бывало, но он понял, что я действительно хотел поехать в Абруццы, но не поехал, и мы остались друзьями, похожие во многом и все же очень разные. Он всегда знал то, чего я не знал и что, узнав, всегда был готов позабыть. Но это я понял только поздней, а тогда не понимал. Между тем мы все еще сидели в столовой. Все уже поели, но продолжали спорить. Мы со священником замолчали, и капитан крикнул:
    
– Священнику скучно. Священнику скучно без девочек.
    
– Мне не скучно, – сказал священник.
    
– Священнику скучно. Священник хочет, чтоб войну выиграли австрийцы, – сказал капитан. Остальные прислушались. Священник покачал головой.
    
– Нет, – сказал он.
    
– Священник не хочет, чтоб мы наступали. Правда, вы не хотите, чтоб мы наступали?
    
– Нет. Раз идет война, мне кажется, мы должны наступать.
    
– Должны наступать. Будем наступать.
    
Священник кивнул.
    
– Оставьте его в покое, – сказал майор. – Он славный малый.
    
– Во всяком случае, он тут ничего не может поделать, – сказал капитан. Мы все встали и вышли из-за стола.
   
   
    
     
Глава четвертая
    
    
Утром меня разбудила батарея в соседнем саду, и я увидел, что в окно светит солнце, и встал с постели. Я подошел к окну и выглянул. Гравий на дорожках был мокрый и трава влажная от росы. Батарея дала два залпа, и каждый раз воздух сотрясался, как при взрыве, и от этого дребезжало окно и хлопали полы моей пижамы. Орудий не было видно, но снаряды летели, по-видимому, прямо над нами. Неприятно было, что батарея так близко, но приходилось утешаться тем, что орудия не из самых тяжелых. Глядя в окно, я услышал грохот грузовика, выезжавшего на дорогу. Я оделся, спустился вниз, выпил кофе на кухне и прошел в гараж.
    
Десять машин выстроились в ряд под длинным навесом. Это были тупоносые, с громоздким кузовом, санитарные автомобили, выкрашенные в серое, похожие на мебельные фургоны. Во дворе у такой же машины возились механики. Еще три находились в горах, при перевязочных пунктах.
    
– Эта батарея бывает под обстрелом? – спросил я у одного из механиков.
    
– Нет, signor tenente.[4] Она защищена холмом.
    
– Как у вас дела?
    
– Ничего. Вот эта машина никуда не годится, а остальные все в исправности. – Он прервал работу и улыбнулся. – Вы были в отпуску?
    
– Да.
    
Он вытер руки о свой свитер и ухмыльнулся.
    
– Хорошо время провели?
    
Его товарищи тоже заухмылялись.
    
– Неплохо, – сказал я. – А что с этой машиной?
    
– Никуда она не годится. То одно, то другое.
    
– Сейчас в чем дело?
    
– Поршневые кольца менять надо.
    
Я оставил их у машины, которая казалась обобранной и униженной, оттого что мотор был открыт и части выложены на подножку, а сам вошел под навес и одну за другой осмотрел все машины. Я нашел их сравнительно чистыми, одни были только что вымыты, другие уже слегка запылились. Я внимательно оглядел шины, ища порезов или царапин от камней. Казалось, все в полном порядке. Ничто, по-видимому, не менялось от того, здесь ли я и наблюдаю за всем сам или же нет. Я воображал, что состояние машин, возможность доставать те или иные части, бесперебойная эвакуация больных и раненых с перевязочных пунктов в горах, доставка их на распределительный пункт и затем размещение по госпиталям, указанным в документах, в значительной степени зависят от меня. Но, по-видимому, здесь я или нет, не имело значения.
    
– Были какие-нибудь затруднения с частями? – спросил я старшего механика.
    
– Нет.
    
– Где теперь склад горючего?
    
– Все там же.
    
– Прекрасно, – сказал я, вернулся в дом и выпил еще одну чашку кофе в офицерской столовой. Кофе был светло-серого цвета, сладкий от сгущенного молока. За окном было чудесное весеннее утро. Уже появилось то ощущение сухости в носу, которое предвещает, что день будет жаркий. В этот день я объезжал посты в горах и вернулся в город уже под вечер.
    
Дела, как видно, поправились за время моего отсутствия. Я слыхал, что скоро ожидается переход в наступление. Дивизия, которую мы обслуживали, должна была идти в атаку в верховьях реки, и майор сказал мне, чтобы я позаботился о постах на время атаки. Атакующие части должны были перейти реку повыше ущелья и рассыпаться по горному склону. Посты для машин нужно было выбрать как можно ближе к реке и держать под прикрытием. Определить для них места должна была, конечно, пехота, но считалось, что план разрабатываем мы. Это была одна из тех условностей, которые создают у вас иллюзию военной деятельности.
    
Я был весь в пыли и грязи и прошел в свою комнату, чтобы умыться. Ринальди сидел на кровати с английской грамматикой Хюго в руках. Он был в полной форме, на нем были черные башмаки, и волосы его блестели.
    
– Чудесно, – сказал он, увидя меня. – Вы пойдете со мной в гости к мисс Баркли.
    
– Нет.
    
– Да. Вы пойдете, потому что я вас прошу, и смотрите, чтобы вы ей понравились.
    
– Ну ладно. Дайте только привести себя в порядок.
    
– Умойтесь и идите как есть.
    
Я умылся, пригладил волосы, и мы собрались идти.
    
– Постойте, – сказал Ринальди, – пожалуй, не мешает выпить. – Он открыл свой сундучок и вынул бутылку.
    
– Только не стрега, – сказал я.
    
– Нет. Граппа.
    
– Идет.
    
Он налил два стакана, и мы чокнулись, отставив указательные пальцы. Граппа была очень крепкая.
    
– Еще по одному?
    
– Идет, – сказал я. Мы выпили по второму стакану граппы. Ринальди убрал бутылку, и мы спустились вниз. Было жарко идти по городу, но солнце уже садилось, и было приятно. Английский госпиталь помещался в большой вилле, выстроенной каким-то немцем перед войной. Мисс Баркли была в саду. С ней была еще одна сестра. Мы увидели за деревьями их белые форменные платья и пошли прямо к ним. Ринальди отдал честь. Я тоже отдал честь, но более сдержанно.
    
– Здравствуйте, – сказала мисс Баркли. – Вы, кажется, не итальянец?
    
– Нет.
    
Ринальди разговаривал с другой сестрой. Они смеялись.
    
– Как странно – служить в итальянской армии.
    
– Собственно, это ведь не армия. Это только санитарный отряд.
    
– А все-таки странно. Зачем вы это сделали?
    
– Не знаю, – сказал я. – Есть вещи, которые нельзя объяснить.
    
– Разве? А меня всегда учили, что таких вещей нет.
    
– Это очень мило.
    
– Мы непременно должны поддерживать такой разговор?
    
– Нет, – сказал я.
    
– Слава богу.
    
– Что это у вас за трость? – спросил я.
    
Мисс Баркли была довольно высокого роста. Она была в белом платье, которое я принял за форму сестры милосердия, блондинка с золотистой кожей и серыми глазами. Она показалась мне очень красивой. В руках у нее была тонкая ротанговая трость, нечто вроде игрушечного стека.
    
– Это – одного офицера, он был убит в прошлом году.
    
– Простите…
    
– Он был очень славный. Я должна была выйти за него замуж, а его убили на Сомме.
    
– Там была настоящая бойня.
    
– Вы там были?
    
– Нет.
    
– Мне рассказывали, – сказала она. – Здесь война совсем не такая. Мне прислали эту тросточку. Его мать прислала. Ее вернули с другими его вещами.
    
– Вы долго были помолвлены?
    
– Восемь лет. Мы выросли вместе.
    
– Почему же вы не вышли за него раньше?
    
– Сама не знаю, – сказала она. – Очень глупо. Это я, во всяком случае, могла для него сделать. Но я думала, что так ему будет хуже.
    
– Понимаю.
    
– Вы любили когда-нибудь?
    
– Нет, – сказал я.
    
Мы сели на скамью, и я посмотрел на нее.
    
– У вас красивые волосы, – сказал я.
    
– Вам нравятся?
    
– Очень.
    
– Я хотела отрезать их, когда он умер.
    
– Что вы.
    
– Мне хотелось что-нибудь для него сделать. Я не придавала значения таким вещам; если б он хотел, он мог бы получить все. Он мог бы получить все, что хотел, если б я только понимала. Я бы вышла за него замуж или просто так. Теперь я все это понимаю. Но тогда он собирался на войну, а я ничего не понимала.
    
Я молчал.
    
– Я тогда вообще ничего не понимала. Я думала, так для него будет хуже. Я думала, может быть, он не в силах будет перенести это. А потом его убили, и теперь все кончено.
    
– Кто знает.
    
– Да, да, – сказала она. – Теперь все кончено.
    
Мы оглянулись на Ринальди, который разговаривал с другой сестрой.
    
– Как ее зовут?
    
– Фергюсон. Эллен Фергюсон. Ваш друг, кажется, врач?
    
– Да. Он очень хороший врач.
    
– Как это приятно. Так редко встречаешь хорошего врача в прифронтовой полосе. Ведь это прифронтовая полоса, правда?
    
– Конечно.
    
– Дурацкий фронт, – сказала она. – Но здесь очень красиво. Что, наступление будет?
    
– Да.
    
– Тогда у нас будет работа. Сейчас никакой работы нет.
    
– Вы давно работаете сестрой?
    
– С конца пятнадцатого года. Я пошла тогда же, когда и он. Помню, я все носилась с глупой мыслью, что он попадет в тот госпиталь, где я работала. Раненный сабельным ударом, с повязкой вокруг головы. Или с простреленным плечом. Что-нибудь романтическое.
    
– Здесь самый романтический фронт, – сказал я.
    
– Да, – сказала она. – Люди не представляют, что такое война во Франции. Если б они представляли, это не могло бы продолжаться. Он не был ранен сабельным ударом. Его разорвало на куски.
    
Я молчал.
    
– Вы думаете, это будет продолжаться вечно?
    
– Нет.
    
– А что же произойдет?
    
– Сорвется где-нибудь.
    
– Мы сорвемся. Мы сорвемся во Франции. Нельзя устраивать такие вещи, как на Сомме, и не сорваться.
    
– Здесь не сорвется, – сказал я.
    
– Вы думаете?
    
– Да. Прошлое лето все шло очень удачно.
    
– Может сорваться, – сказала она. – Всюду может сорваться.
    
– И у немцев тоже.
    
– Нет, – сказала она. – Не думаю.
    
Мы подошли к Ринальди и мисс Фергюсон.
    
– Вы любите Италию? – спрашивал Ринальди мисс Фергюсон по-английски.
    
– Здесь недурно.
    
– Не понимаю. – Ринальди покачал головой.
    
– Abbastanza bene[5], – перевел я. Он покачал головой.
    
– Это не хорошо. Вы любите Англию?
    
– Не очень. Я, видите ли, шотландка.
    
Ринальди вопросительно посмотрел на меня.
    
– Она шотландка, и поэтому больше Англии любит Шотландию, – сказал я по-итальянски.
    
– Но Шотландия – это ведь Англия.
    
Я перевел мисс Фергюсон его слова.
    
– Pas encore[6], – сказала мисс Фергюсон.
    
– Еще нет?
    
– И никогда не будет. Мы не любим англичан.
    
– Не любите англичан? Не любите мисс Баркли?
    
– Ну, это совсем другое. Нельзя понимать так буквально.
    
Немного погодя мы простились и ушли. По дороге домой Ринальди сказал:
    
– Вы понравились мисс Баркли больше, чем я. Это ясно, как день. Но та шотландка тоже очень мила.
    
– Очень, – сказал я. Я не обратил на нее внимания. – Она вам нравится?
    
– Нет, – сказал Ринальди.
   
   
    
     
Глава пятая
    
    
На следующий день я снова пошел к мисс Баркли. Ее не было в саду, и я свернул к боковому входу виллы, куда подъезжали санитарные машины. Войдя, я увидел старшую сестру госпиталя, которая сказала мне, что мисс Баркли на дежурстве.
    
– Война, знаете ли.
    
Я сказал, что знаю.
    
– Вы тот самый американец, который служит в итальянской армии? – спросила она.
    
– Да, мэм.
    
– Как это случилось? Почему вы не пошли к нам?
    
– Сам не знаю, – сказал я. – А можно мне теперь перейти к вам?
    
– Боюсь, что теперь нельзя. Скажите, почему вы пошли в итальянскую армию?
    
– Я жил в Италии, – сказал я, – и я говорю по-итальянски.
    
– О! – сказала она. – Я изучаю итальянский. Очень красивый язык.
    
– Говорят, можно выучиться ему в две недели.
    
– Ну нет, я не выучусь в две недели. Я уже занимаюсь несколько месяцев. Если хотите повидать ее, можете зайти после семи часов. Она сменится к этому времени. Но не приводите с собой разных итальянцев.
    
– Несмотря на красивый язык?
    
– Да. Несмотря даже на красивые мундиры.
    
– До свидания, – сказал я.
    
– A rivederci, tenente.[7]
    
– A rivederla. – Я отдал честь и вышел. Невозможно отдавать честь иностранцам так, как это делают в Италии, и при этом не испытывать замешательства. Итальянская манера отдавать честь, видимо, не рассчитана на экспорт.
    
День был жаркий. Утром я ездил в верховья реки, к предмостному укреплению у Плавы. Оттуда должно было начаться наступление. В прошлом году продвигаться по тому берегу было невозможно, потому что лишь одна дорога вела от перевала к понтонному мосту и она почти на протяжении мили была открыта пулеметному и орудийному огню. Кроме того, она была недостаточно широка, чтобы вместить весь необходимый для наступления транспорт, и австрийцы могли устроить там настоящую бойню. Но итальянцы перешли реку и продвинулись по берегу в обе стороны, так что теперь они удерживали на австрийском берегу реки полосу мили в полторы. Это давало им опасное преимущество, и австрийцам не следовало допускать, чтобы они закрепились там. Я думаю, тут проявлялась взаимная терпимость, потому что другое предмостное укрепление, ниже по реке, все еще оставалось в руках австрийцев. Австрийские окопы были ниже, на склоне горы, всего лишь в нескольких ярдах от итальянских позиций. Раньше на берегу был городок, но его разнесли в щепы. Немного дальше были развалины железнодорожной станции и разрушенный мост, который нельзя было починить и использовать, потому что он просматривался со всех сторон.
    
Я проехал по узкой дороге вниз, к реке, оставил машину на перевязочном пункте под выступом холма, переправился через понтонный мост, защищенный отрогом горы, и обошел окопы на месте разрушенного городка и у подножия склона. Все были в блиндажах. Я увидел сложенные наготове ракеты, которыми пользовались для вызова огневой поддержки артиллерии или для сигнализации, когда была перерезана связь. Было тихо, жарко и грязно. Я посмотрел через проволочные заграждения на австрийские позиции. Никого не было видно. Я выпил с знакомым капитаном в одном из блиндажей и через мост возвратился назад.
    
Достраивалась новая широкая дорога, которая переваливала через гору и зигзагами спускалась к мосту. Наступление должно было начаться, как только эта дорога будет достроена. Она шла лесом, круто изгибаясь. План был такой: все подвозить по новой дороге, пустые же грузовики и повозки, санитарные машины с ранеными и весь обратный транспорт направлять по старой узкой дороге. Перевязочный пункт находился на австрийском берегу под выступом холма, и раненых должны были на носилках нести через понтонный мост. Предполагалось сохранить этот порядок и после начала наступления. Как я себе представлял, последняя миля с небольшим новой дороги, там, где кончался уклон, должна была простреливаться австрийской артиллерией. Дело могло обернуться скверно. Но я нашел место, где можно было укрыть машины после того, как они пройдут этот последний опасный перегон, и где они могли дожидаться, пока раненых перенесут через понтонный мост. Мне хотелось проехать по новой дороге, но она не была еще закончена. Она была широкая, с хорошо рассчитанным профилем, и ее изгибы выглядели очень живописно в просветах на лесистом склоне горы. Для машин с их сильными тормозами спуск будет нетруден, и, во всяком случае, вниз ведь они пойдут порожняком. Я поехал по узкой дороге обратно.
    
Двое карабинеров задержали машину. Впереди на дороге разорвался снаряд, и пока мы стояли, разорвалось еще три. Это были 77-миллиметровки, и когда они летели, слышен был свистящий шелест, а потом резкий, короткий взрыв, вспышка, и серый дым застилал дорогу. Карабинеры сделали нам знак ехать дальше. Поравнявшись с местами взрывов, я объехал небольшие воронки и почувствовал запах взрывчатки и запах развороченной глины, и камня, и свежераздробленного кремня. Я вернулся в Горицию, на нашу виллу, и, как я уже сказал, пошел к мисс Баркли, которая оказалась на дежурстве.
    
За обедом я ел очень быстро и сейчас же снова отправился на виллу, где помещался английский госпиталь. Вилла была очень большая и красивая, и перед домом росли прекрасные деревья. Мисс Баркли сидела на скамейке в саду. С ней была мисс Фергюсон. Они, казалось, обрадовались мне, и спустя немного мисс Фергюсон попросила извинения и встала.
    
– Я вас оставлю вдвоем, – сказала она. – Вы отлично обходитесь без меня.
    
– Не уходите, Эллен, – сказала мисс Баркли.
    
– Нет, уж я пойду. Мне надо писать письма.
    
– Покойной ночи, – сказал я.
    
– Покойной ночи, мистер Генри.
    
– Не пишите ничего такого, что смутило бы цензора.
    
– Не беспокойтесь. Я пишу только про то, в каком красивом месте мы живем и какие все итальянцы храбрые.
    
– Продолжайте в том же роде, и вы получите орден.
    
– Буду очень рада. Покойной ночи, Кэтрин.
    
– Я скоро зайду к вам, – сказала мисс Баркли.
    
Мисс Фергюсон скрылась в темноте.
    
– Она славная, – сказал я.
    
– О да. Она очень славная. Она сестра.
    
– А вы разве не сестра?
    
– О нет. Я то, что называется VAD.[8] Мы работаем очень много, но нам не доверяют.
    
– А почему?
    
– Не доверяют тогда, когда дела нет. Когда работы много, тогда доверяют.
    
– В чем же разница?
    
– Сестра – это вроде доктора. Нужно долго учиться. А VAD кончают только краткосрочные курсы.
    
– Понимаю.
    
– Итальянцы не хотели допускать женщин так близко к фронту. Так что у нас тут особый режим. Мы никуда не выходим.
    
– Но я могу приходить сюда?
    
– Ну конечно. Здесь не монастырь.
    
– Давайте забудем про войну.
    
– Это не так просто. В таком месте трудно забыть про войну.
    
– А все-таки забудем.
    
– Хорошо.
    
Мы посмотрели друг на друга в темноте. Она мне показалась очень красивой, и я взял ее за руку. Она не отняла руки, и я потянулся и обнял ее за талию.
    
– Не надо, – сказала она. Я не отпускал ее.
    
– Почему?
    
– Не надо.
    
– Надо, – сказал я. – Так хорошо.
    
Я наклонился в темноте, чтобы поцеловать ее, и что-то обожгло меня коротко и остро. Она сильно ударила меня по лицу. Удар пришелся по глазам и переносице, и на глазах у меня выступили слезы.
    
– Простите меня, – сказала она.
    
Я почувствовал за собой некоторое преимущество.
    
– Вы поступили правильно.
    
– Нет, вы меня, пожалуйста, простите, – сказала она. – Но это так противно получилось – сестра с офицером в выходной вечер. Я не хотела сделать вам больно. Вам больно?
    
Она смотрела на меня в темноте. Я был зол и в то же время испытывал уверенность, зная все наперед, точно ходы в шахматной партии.
    
– Вы поступили совершенно правильно, – сказал я. – Я ничуть не сержусь.
    
– Бедненький!
    
– Видите ли, я живу довольно нелепой жизнью. Мне даже не приходится говорить по-английски. И потом, вы такая красивая.
    
Я смотрел на нее.
    
– Зачем вы все это говорите? Я ведь просила у вас прощения. Мы уже помирились.
    
– Да, – сказал я. – И мы перестали говорить о войне.
    
Она засмеялась. Первый раз я услышал, как она смеется. Я следил за ее лицом.
    
– Вы славный, – сказала она.
    
– Вовсе нет.
    
– Да. Вы добрый. Хотите, я сама вас поцелую?
    
Я посмотрел ей в глаза и снова обнял ее за талию и поцеловал. Я поцеловал ее крепко, и сильно прижал к себе, и старался раскрыть ей губы; они были крепко сжаты. Я все еще был зол, и когда я ее прижал к себе, она вдруг вздрогнула. Я крепко прижимал ее и чувствовал, как бьется ее сердце, и ее губы раскрылись и голова откинулась на мою руку, и я почувствовал, что она плачет у меня на плече.
    
– Милый! – сказала она. – Вы всегда будете добры ко мне, правда?
    
«Кой черт», – подумал я. Я погладил ее волосы и потрепал ее по плечу. Она плакала.
    
– Правда, будете? – она подняла на меня глаза. – Потому что у нас будет очень странная жизнь.
    
Немного погодя я проводил ее до дверей виллы, и она вошла, а я отправился домой. Вернувшись домой, я поднялся к себе в комнату. Ринальди лежал на постели. Он посмотрел на меня.
    
– Итак, ваши дела с мисс Баркли подвигаются?
    
– Мы с ней друзья.
    
– Вы сейчас похожи на пса в охоте.
    
Я не понял.
    
– На кого?
    
Он пояснил.
    
– Это вы, – сказал я, – похожи на пса, который…
    
– Стойте, – сказал он. – Еще немного, и мы наговорим друг другу обидных вещей. – Он засмеялся.
    
– Покойной ночи, – сказал я.
    
– Покойной ночи, кутинька.
    
Я подушкой сшиб его свечу и улегся в темноте. Ринальди поднял свечу, зажег и продолжал читать.
   
   
    
     
Глава шестая
    
    
Два дня я объезжал посты. Когда я вернулся домой, было уже очень поздно, и только на следующий вечер я увиделся с мисс Баркли. В саду ее не было, и мне пришлось дожидаться в канцелярии госпиталя, когда она спустится вниз. По стенам комнаты, занятой под канцелярию, стояло много мраморных бюстов на постаментах из раскрашенного дерева. Вестибюль перед канцелярией тоже был уставлен ими. По общему свойству мраморных статуй они все казались на одно лицо. На меня скульптура всегда нагоняла тоску; еще бронза куда ни шло, но мраморные бюсты неизменно напоминают кладбище. Есть, впрочем, одно очень красивое кладбище – в Пизе. Скверных мраморных статуй больше всего в Генуе. Эта вилла принадлежала раньше какому-то немецкому богачу, и бюсты, наверно, стоили ему немало денег. Интересно, чьей они работы и сколько за них было уплачено. Я пытался определить, предки это или еще кто-нибудь; но у них у всех был однообразно-классический вид. Глядя на них, ничего нельзя было угадать.
    
Я сидел на стуле, держа кепи в руках. Нам полагалось даже в Гориции носить стальные каски, но они были неудобны и казались непристойно бутафорскими в городе, где гражданское население не было эвакуировано. Я свою надевал, когда выезжал на посты, и, кроме того, я имел при себе английский противогаз – противогазовую маску, как их тогда называли. Мы только начали получать их. Они и в самом деле были похожи на маски. Все мы также обязаны были носить автоматические пистолеты; даже врачи и офицеры санитарных частей. Я ощущал свой пистолет, прислоняясь к спинке стула. Замеченный без пистолета подлежал аресту. Ринальди вместо пистолета набивал кобуру туалетной бумагой. Я носил свой без обмана и чувствовал себя вооруженным до тех пор, пока мне не приходилось стрелять из него. Это был пистолет системы «астра», калибра 7.65, с коротким стволом, который так подскакивал при спуске курка, что попасть в цель было совершенно немыслимо. Упражняясь в стрельбе, я брал прицел ниже мишени и старался сдержать судорогу нелепого ствола, и наконец я научился с двадцати шагов попадать не дальше ярда от намеченной цели, и тогда мне вдруг стало ясно, как нелепо вообще носить пистолет, и вскоре я забыл о нем, и он болтался у меня сзади на поясе, не вызывая никаких чувств, кроме разве легкого стыда при встрече с англичанами или американцами. И вот теперь я сидел на стуле, и дежурный канцелярист неодобрительно поглядывал на меня из-за конторки, а я рассматривал мраморный пол, постаменты с мраморными бюстами и фрески на стенах в ожидании мисс Баркли. Фрески были недурны. Фрески всегда хороши, когда краска на них начинает трескаться и осыпаться.
    
Я увидел, что Кэтрин Баркли вошла в вестибюль, и встал. Она не казалась высокой, когда шла мне навстречу, но она была очень хороша.
    
– Добрый вечер, мистер Генри, – сказала она.
    
– Добрый вечер, – сказал я. Канцелярист за конторкой прислушивался.
    
– Посидим здесь или выйдем в сад?
    
– Давайте выйдем. В саду прохладнее.
    
Я пошел за ней к двери, канцелярист глядел нам вслед. Когда мы уже шли по усыпанной гравием дорожке, она сказала:
    
– Где вы были?
    
– Я выезжал на посты.
    
– И вы не могли меня предупредить хоть запиской?
    
– Нет, – сказал я. – Не вышло. Я думал, что вернусь в тот же день.
    
– Все-таки нужно было дать мне знать, милый.
    
Мы свернули с аллеи и шли дорожкой под деревьями. Я взял ее за руку, потом остановился и поцеловал ее.
    
– Нельзя ли нам пойти куда-нибудь?
    
– Нет, – сказала она. – Мы можем только гулять здесь. Вас очень долго не было.
    
– Сегодня третий день. Но теперь я вернулся.
    
Она посмотрела на меня.
    
– И вы меня любите?
    
– Да.
    
– Правда, ведь вы сказали, что вы меня любите?
    
– Да, – солгал я. – Я люблю вас.
    
Я не говорил этого раньше.
    
– И вы будете звать меня Кэтрин?
    
– Кэтрин.
    
Мы прошли еще немного и опять остановились под деревом.
    
– Скажите: ночью я вернулся к Кэтрин.
    
– Ночью я вернулся к Кэтрин.
    
– Милый, вы ведь вернулись, правда?
    
– Да.
    
– Я так вас люблю, и это было так ужасно. Вы больше не уедете?
    
– Нет. Я всегда буду возвращаться.
    
– Я вас так люблю. Положите опять сюда руку.
    
– Она все время здесь.
    
Я повернул ее к себе, так что мне видно было ее лицо, когда я целовал ее, и я увидел, что ее глаза закрыты. Я поцеловал ее закрытые глаза. Я решил, что она, должно быть, слегка помешанная. Но не все ли равно? Я не думал о том, чем это может кончиться. Это было лучше, чем каждый вечер ходить в офицерский публичный дом, где девицы виснут у вас на шее и в знак своего расположения, в промежутках между путешествиями наверх с другими офицерами, надевают ваше кепи задом наперед. Я знал, что не люблю Кэтрин Баркли, и не собирался ее любить. Это была игра, как бридж, только вместо карт были слова. Как в бридже, нужно было делать вид, что играешь на деньги или еще на что-нибудь. О том, на что шла игра, не было сказано ни слова. Но мне было все равно.
    
– Куда бы нам пойти, – сказал я. Как всякий мужчина, я не умел долго любезничать стоя.
    
– Некуда, – сказала она. Она вернулась на землю из того мира, где была.
    
– Посидим тут немножко.
    
Мы сели на плоскую каменную скамью, и я взял Кэтрин Баркли за руку. Она не позволила мне обнять ее.
    
– Вы очень устали? – спросила она.
    
– Нет.
    
Она смотрела вниз, на траву.
    
– Скверную игру мы с вами затеяли.
    
– Какую игру?
    
– Не прикидывайтесь дурачком.
    
– Я и не думаю.
    
– Вы славный, – сказала она, – и вы стараетесь играть как можно лучше. Но игра все-таки скверная.
    
– Вы всегда угадываете чужие мысли?
    
– Не всегда. Но ваши я знаю. Вам незачем притворяться, что вы меня любите. На сегодня с этим кончено. О чем бы вы хотели теперь поговорить?
    
– Но я вас в самом деле люблю.
    
– Знаете что, не будем лгать, когда в этом нет надобности. Вы очень мило провели свою роль, и теперь все в порядке. Я ведь не совсем сумасшедшая. На меня если и находит, то чуть-чуть и ненадолго.
    
Я сжал ее руку.
    
– Кэтрин, дорогая…
    
– Как смешно это звучит сейчас: «Кэтрин». Вы не всегда одинаково это произносите. Но вы очень славный. Вы очень добрый, очень.
    
– Это и наш священник говорит.
    
– Да, вы добрый. И вы будете навещать меня?
    
– Конечно.
    
– И вам незачем говорить, что вы меня любите. С этим пока что кончено. – Она встала и протянула мне руку. – Спокойной ночи.
    
Я хотел поцеловать ее.
    
– Нет, – сказала она. – Я страшно устала.
    
– А все-таки поцелуйте меня, – сказал я.
    
– Я страшно устала, милый.
    
– Поцелуйте меня.
    
– Вам очень хочется?
    
– Очень.
    
Мы поцеловались, но она вдруг вырвалась.
    
– Не надо. Спокойной ночи, милый.
    
Мы дошли до дверей, и я видел, как она переступила порог и пошла по вестибюлю. Мне нравилось следить за ее движениями. Она скрылась в коридоре. Я пошел домой. Ночь была душная, и наверху, в горах, не стихало ни на минуту. Видны были вспышки на Сан-Габриеле.
    
Перед «Вилла-Росса» я остановился. Ставни были закрыты, но внутри еще шумели. Кто-то пел. Я поднялся к себе. Ринальди вошел, когда я раздевался.
    
– Ага, – сказал он. – Дело не идет на лад. Бэби в смущении.
    
– Где вы были?
    
– На «Вилла-Росса». Очень пользительно для души, бэби. Мы пели хором. А вы где были?
    
– Заходил к англичанам.
    
– Слава богу, что я не спутался с англичанами.
   
   
    
     
Глава седьмая
    
    
На следующий день, возвращаясь с первого горного поста, я остановил машину у smistimento,[9] где раненые и больные распределялись по их документам и на документах делалась отметка о направлении в тот или иной госпиталь. Я сам вел машину и остался сидеть у руля, а шофер понес документы для отметки. День был жаркий, и небо было очень синее и яркое, а дорога белая и пыльная. Я сидел на высоком сиденье фиата и ни о чем не думал. Мимо по дороге проходил полк, и я смотрел, как шагают ряды. Люди были разморены и потны. Некоторые были в стальных касках, но большинство несло их прицепленными к ранцам. Многим каски были слишком велики и почти накрывали уши. Офицеры все были в касках, но подобранных по размеру. Это была часть бригады Базиликата. Я узнал их полосатые, красные с белым, петлицы. Полк уже давно прошел, но мимо все еще тянулись отставшие, – те, кто не в силах был шагать в ногу со своим отделением. Они были измучены, все в поту и в пыли. Некоторые казались совсем больными. Когда последний отставший прошел, на дороге показался еще солдат. Он шел прихрамывая. Он остановился и сел у дороги. Я вылез и подошел к нему.
    
– Что с вами?
    
Он посмотрел на меня, потом встал.
    
– Я уже иду.
    
– А в чем дело?
    
– Все война, ну ее к…
    
– Что с вашей ногой?
    
– Не в ноге дело. У меня грыжа.
    
– Почему же вы идете пешком? – спросил я. – Почему вы не в госпитале?
    
– Не пускают. Лейтенант говорит, что я нарочно сбросил бандаж.
    
– Покажите мне.
    
– Она вышла.
    
– С какой стороны?
    
– Вот здесь.
    
Я ощупал его живот.
    
– Кашляните, – сказал я.
    
– Как бы от этого не стало хуже. Она уже и так вдвое больше, чем утром.
    
– Садитесь в машину, – сказал я. – Когда бумаги моих раненых будут готовы, я сам отвезу вас и сдам в вашу санитарную часть.
    
– Он скажет, что я нарочно.
    
– Тут они не смогут придраться, – сказал я. – Это не рана. У вас ведь это было и раньше?
    
– Но я потерял бандаж.
    
– Вас направят в госпиталь.
    
– А нельзя мне с вами остаться, tenente?
    
– Нет, у меня нет на вас документов.
    
В дверях показался шофер с документами раненых, которых мы везли.
    
– Четверых в сто пятый. Двоих в сто тридцать второй, – сказал он. Это были госпитали на другом берегу.
    
– Садитесь за руль, – сказал я.
    
Я помог солдату с грыжей взобраться на сиденье рядом с нами.
    
– Вы говорите по-английски? – спросил он.
    
– Да.
    
– Что вы скажете об этой проклятой войне?
    
– Скверная штука.
    
– Еще бы не скверная, черт дери. Еще бы не скверная.
    
– Вы бывали в Штатах?
    
– Бывал. В Питтсбурге. Я догадался, что вы американец.
    
– Разве я плохо говорю по-итальянски?
    
– Я сразу догадался, что вы американец.
    
– Еще один американец, – сказал шофер по-итальянски, взглянув на солдата с грыжей.
    
– Послушайте, лейтенант. Вы непременно должны меня доставить в полк?
    
– Да.
    
– Штука-то в том, что старший врач знает про мою грыжу. Я выбросил к черту бандаж, чтобы мне стало хуже и не пришлось опять идти на передовую.
    
– Понимаю.
    
– Может, вы отвезете меня куда-нибудь в другое место?
    
– Будь мы ближе к фронту, я мог бы сдать вас на первый медицинский пункт. Но здесь, в тылу, нельзя без документов.
    
– Если я вернусь, мне сделают операцию, а потом все время будут держать на передовой.
    
Я подумал.
    
– Хотели бы вы все время торчать на передовой? – спросил он.
    
– Нет.
    
– О, черт! – сказал он. – Что за мерзость эта война.
    
– Слушайте, – сказал я. – Выйдите из машины, упадите и набейте себе шишку на голове, а я на обратном пути захвачу вас и отвезу в госпиталь. Мы на минуту остановимся, Альдо.
    
Мы съехали на обочину и остановились. Я помог ему вылезть.
    
– Здесь вы меня и найдете, лейтенант, – сказал он.
    
– До свидания, – сказал я. Мы поехали дальше и обогнали полк приблизительно в миле пути, потом переправились через реку, мутную от талого снега и быстро бегущую между устоев моста, и дорогой, пересекающей равнину, добрались до госпиталей, где нужно было сдать раненых. На обратном пути я сам сидел у руля и быстро гнал пустую машину туда, где ждал солдат из Питтсбурга. Сначала мы миновали полк, еще более разморенный и двигавшийся еще медленнее; потом отставших. Потом мы увидели посреди дороги санитарную повозку. Двое санитаров поднимали солдата с грыжей. Они вернулись за ним. Увидя меня, он покачал головой. Его каска свалилась, и лоб, у самых волос, был окровавлен. На носу была содрана кожа, и на кровавую ссадину налипла пыль, и в волосах тоже была пыль.
    
– Посмотрите, какая шишка, лейтенант, – закричал он. – Но ничего не поделаешь. Они вернулись за мной.
    
Когда я вернулся на виллу, было пять часов, и я пошел туда, где мыли машины, принять душ. Потом я составлял рапорт, сидя в своей комнате у открытого окна, в брюках и нижней рубашке. Наступление было назначено на послезавтра, и я должен был выехать со своими машинами к Плаве. Уже давно я не писал в Штаты, и я знал, что нужно написать, но я столько времени откладывал это, что теперь писать было уже почти невозможно. Не о чем было писать. Я послал несколько открыток Zona di Guerra[10], вычеркнув из текста все, кроме «я жив и здоров». Так скорее дойдут. Эти открытки очень понравятся в Америке – необычные и таинственные. Необычной и таинственной была война в этой зоне, но мне она казалась хорошо обдуманной и жестокой по сравнению с другими войнами, которые велись против австрийцев. Австрийская армия была создана ради побед Наполеона – любого Наполеона. Хорошо, если бы и у нас был Наполеон, но у нас был только II Generale Cadorna, жирный и благоденствующий, и Vittorio-Emmanuele, маленький человек с худой длинной шеей и козлиной бородкой. В правобережной армии был герцог Аоста. Пожалуй, он был слишком красив для великого полководца, но у него была внешность настоящего мужчины. Многие хотели бы, чтоб королем был он. У него была внешность короля. Он приходился королю дядей и командовал третьей армией. Мы были во второй армии. В третьей армии было несколько английских батарей. В Милане я познакомился с двумя английскими артиллеристами оттуда. Они были очень милые, и мы отлично провели вечер. Они были большие и застенчивые, и все их смущало и в то же время очень им нравилось. Лучше бы мне служить в английской армии. Все было бы проще. Но я бы, наверно, погиб. Ну, в санитарном отряде едва ли. Нет, даже и в санитарном отряде. Случалось, и шоферы английских санитарных машин погибали. Но я знал, что не погибну. В эту войну нет. Она ко мне не имела никакого отношения. Для меня она казалась не более опасной, чем война в кино. Все-таки я от души желал, чтобы она кончилась. Может быть, этим летом будет конец. Может быть, австрийцев побьют. Их всегда били в прежних войнах. А что особенного в этой войне? Все говорят, что французы выдохлись. Ринальди рассказывал, что французские солдаты взбунтовались и войска пошли на Париж. Я спросил его, что же было дальше, и он сказал: «Ну, их остановили». Мне хотелось побывать в Австрии без всякой войны. Мне хотелось побывать в Шварцвальде. Мне хотелось побывать на Гарце. А где это Гарц, между прочим? Бои теперь шли в Карпатах. Туда мне не хотелось. Хотя, пожалуй, и это было бы недурно. Не будь войны, я мог бы поехать в Испанию. Солнце уже садилось, и день остывал. После ужина я пойду к Кэтрин Баркли. Мне хотелось, чтобы она сейчас была здесь со мной. Мне хотелось, чтобы мы вместе были в Милане. Хорошо бы поужинать в «Кова» и потом душным вечером пройти по Виа-Манцони, и перейти мост, и свернуть вдоль канала, и пойти в отель с Кэтрин Баркли. Может быть, она пошла бы. Может быть, она представила бы себе, будто я – тот офицер, которого убили на Сомме, и вот мы входим в главный подъезд и швейцар снимает фуражку и я останавливаюсь у конторки портье спросить ключ и она дожидается у лифта и потом мы входим в кабину лифта и он ползет вверх очень медленно позвякивая на каждом этаже а потом вот и наш этаж и мальчик-лифтер отворяет дверь и она выходит и я выхожу и мы идем по коридору и я ключом отпираю дверь и вхожу и потом снимаю телефонную трубку и прошу чтобы принесли бутылку капри бьянка в серебряном ведерке полном льда и слышно как лед звенит в ведерке все ближе по коридору и мальчик стучится и я говорю поставьте пожалуйста у двери. Потому что мы все с себя сбросили потому что так жарко и окно раскрыто и ласточки летают над крышами домов и когда уже совсем стемнеет и подойдешь к окну крошечные летучие мыши носятся над домами и над верхушками деревьев и мы пьем капри и дверь на запоре и так жарко и только простыня и целая ночь и мы всю ночь любим друг друга жаркой ночью в Милане. Вот так все должно быть. Я быстро поужинаю и пойду к Кэтрин Баркли.
    
За столом слишком много было разговоров, и я пил вино, потому что сегодня вечером мы не были бы братьями, если б я не выпил немного, и я разговаривал со священником об архиепископе Айрленде, по-видимому очень достойном человеке, о его несправедливой судьбе, о несправедливостях по отношению к нему, в которых я, как американец, был отчасти повинен, и о которых я понятия не имел, но делал вид, что мне все это отлично известно. Было бы невежливо ничего об этом не знать, выслушав такое блестящее объяснение сути всего дела, в конце концов, видимо, основанного на недоразумении. Я нашел, что у него очень красивое имя, и к тому же он был родом из Миннесоты, так что имя выходило действительно чудесное: Айрленд Миннесотский, Айрленд Висконсинский, Айрленд Мичиганский. Нет, не в том дело. Тут дело гораздо глубже. Да, отец мой. Верно, отец мой. Возможно, отец мой. Нет, отец мой. Что ж, может быть, и так, отец мой. Вам лучше знать, отец мой. Священник был хороший, но скучный. Офицеры были не хорошие, но скучные. Король был хороший, но скучный. Вино было плохое, но не скучное. Оно снимало с зубов эмаль и оставляло ее на нёбе.
    
– И священника посадили за решетку, – говорил Рокка, – потому что нашли при нем трехпроцентные бумаги. Это было во Франции, конечно. Здесь бы его никогда не арестовали. Он утверждал, что решительно ничего не знает о пятипроцентных. Случилось все это в Безье. Я как раз там был и, прочтя об этом в газетах, отправился в тюрьму и попросил, чтобы меня допустили к священнику. Было совершенно очевидно, что бумаги он украл.
    
– Не верю ни одному слову, – сказал Ринальди.
    
– Это как вам угодно, – сказал Рокка. – Но я рассказываю об этом для нашего священника. История очень поучительная. Он священник, он ее сумеет оценить.
    
Священник улыбнулся.
    
– Продолжайте, – сказал он. – Я слушаю.
    
– Конечно, часть бумаг так и не нашли, но все трехпроцентные оказались у священника, и еще облигации каких-то местных займов, не помню точно каких. Итак, я пришел в тюрьму, – вот тут-то и начинается самое интересное, – и стою у его камеры и говорю, будто перед исповедью: «Благословите меня, отец мой, ибо вы согрешили».
    
Все громко захохотали.
    
– И что же он ответил? – спросил священник.
    
Рокка не обратил на него внимания и принялся растолковывать мне смысл шутки: – Понимаете, в чем тут соль? – по-видимому, это была очень остроумная шутка, если ее правильно понять. Мне подлили еще вина, и я рассказал анекдот об английском рядовом, которого поставили под душ. Потом майор рассказал анекдот об одиннадцати чехословаках и венгерском капрале. Выпив еще вина, я рассказал анекдот о жокее, который нашел пенни. Майор сказал, что есть забавный итальянский анекдот о герцогине, которой не спалось по ночам. Тут священник ушел, и я рассказал анекдот о коммивояжере, который приехал в Марсель в пять часов утра, когда дул мистраль. Майор сказал, что до него дошли слухи, что я умею пить. Я отрицал это. Он сказал, что это верно и что, Бахус свидетель, он проверит, так это или нет. Только не Бахус, сказал я. Не Бахус. Да, Бахус, сказал он. Я должен пить на выдержку с Басси Филиппе Винченца. Басси сказал нет, это несправедливо, потому что он уже выпил вдвое больше, чем я. Я сказал, что это гнусная ложь, Бахус или не Бахус, Филиппе Винченца Басси или Басси Филиппе Винченца ни капли не проглотил за весь вечер, и как его, собственно, зовут? Он спросил, а как меня зовут – Энрико Федерико или Федерико Энрико? Я сказал, Бахуса к черту, а кто крепче, тот и победит, и майор дал нам старт кружками красного вина. Выпив половину кружки, я не захотел продолжать. Я вспомнил, куда иду.
    
– Басси победил, – сказал я. – Он крепче. Мне пора идти.
    
– Верно, ему пора, – сказал Ринальди. – У него свидание. Уж я знаю.
    
– Мне пора идти.
    
– До другого раза, – сказал Басси. – До другого раза, когда у вас сил будет больше.
    
Он хлопнул меня по плечу. На столе горели свечи. Все офицеры были очень веселы.
    
– Спокойной ночи, господа, – сказал я.
    
Ринальди вышел вместе со мной. Мы остановились на дворе у подъезда, и он сказал:
    
– Вы бы лучше не ходили туда пьяным.
    
– Я не пьян, Ринин. Честное слово.
    
– Вы бы хоть пожевали кофейных зерен.
    
– Ерунда.
    
– Я вам сейчас принесу, бэби. Пока погуляйте здесь. – Он вернулся с пригоршней жареных кофейных зерен. – Пожуйте, бэби, и да хранит вас бог.
    
– Бахус, – сказал я.
    
– Я провожу вас.
    
– Да я в полном порядке.
    
Мы шли вдвоем по городу, и я жевал кофейные зерна. У въезда в аллею, которая вела к вилле англичан, Ринальди пожелал мне спокойной ночи.
    
– Спокойной ночи, – сказал я. – Почему бы и вам не зайти?
    
Он покачал головой.
    
– Нет, – сказал он. – Я предпочитаю более простые удовольствия.