1 2 3 
К читателю    

     

Добрый  мой читатель, не пробегай этих стихотворений сподряд: тебе, вероятно, скучно  станет – и книга вывалится у тебя из рук. Но читай их враздробь: сегодня одно,  завтра другое, – и которое-нибудь из них, может быть, заронит тебе  что-нибудь в душу.    

     

Деревня    

     

Последний  день июня месяца; на тысячу верст кругом Россия – родной край.    

Ровной  синевой залито всё небо; одно лишь облачко на нем – не то плывет, не то тает.  Безветрие, теплынь… воздух – молоко парное!    

Жаворонки  звенят; воркуют зобастые голуби; молча реют ласточки; лошади фыркают и жуют;  собаки не лают и стоят, смирно повиливая хвостами.    

И  дымком-то пахнет, и травой – и дегтем маленько – и маленько кожей. Конопляники  уже вошли в силу и пускают свой тяжелый, но приятный дух.    

Глубокий,  но пологий овраг. По бокам в несколько рядов головастые, книзу исщепленные  ракиты. По оврагу бежит ручей; на дне его мелкие камешки словно дрожат сквозь  светлую рябь. Вдали, на конце-крае земли и неба – синеватая черта большой реки.    

Вдоль  оврага – по одной стороне опрятные амбарчики, клетушки с плотно закрытыми дверями;  по другой стороне пять-шесть сосновых изб с тесовыми крышами. Над каждой крышей  высокий шест скворечницы; над каждым крылечком вырезной железный крутогривый  конек. Неровные стекла окон отливают цветами радуги. Кувшины с букетами  намалеваны на ставнях. Перед каждой избой чинно стоит исправная лавочка; на  завалинках кошки свернулись клубочком, насторожив прозрачные ушки; за высокими  порогами прохладно темнеют сени.    

Я лежу у  самого края оврага на разостланной попоне; кругом целые вороха только что  скошенного, до истомы душистого сена. Догадливые хозяева разбросали сено перед  избами: пусть еще немного посохнет на припеке, а там и в сарай! То-то будет  спать на нем славно!    

Курчавые  детские головки торчат из каждого вороха; хохлатые курицы ищут в сене мошек да  букашек; белогубый щенок барахтается в спутанных былинках.    

Русокудрые  парни, в чистых низко подпоясанных рубахах, в тяжелых сапогах с оторочкой,  перекидываются бойкими словами, опершись грудью на отпряженную телегу, –  зубоскалят.    

Из окна  выглядывает круглолицая молодка; смеется не то их словам, не то возне ребят в  наваленном сене.    

Другая  молодка сильными руками тащит большое мокрое ведро из колодца… Ведро дрожит и  качается на веревке, роняя длинные огнистые капли.    

Передо  мной стоит старуха-хозяйка в новой клетчатой паневе, в новых котах.    

Крупные  дутые бусы в три ряда обвились вокруг смуглой худой шеи; седая голова повязана  желтым платком с красными крапинками; низко навис он над потускневшими глазами.    

Но  приветливо улыбаются старческие глаза; улыбается всё морщинистое лицо. Чай, седьмой  десяток доживает старушка… а и теперь еще видать: красавица была в свое вемя!    

Растопырив  загорелые пальцы правой руки, держит она горшок с холодным неснятым молоком,  прямо из погреба; стенки горшка покрыты росинками, точно бисером. На ладони  левой руки старушка подносит мне большой ломоть еще теплого хлеба. «Кушай, мол,  на здоровье, заезжий гость!»    

Петух  вдруг закричал и хлопотливо захлопал крыльями; ему в ответ, не спеша, промычал  запертой теленок.    

– Ай  да овес! – слышится голос моего кучера.    

О,  довольство, покой, избыток русской вольной деревни! О, тишь и благодать!    

И  думается мне: к чему нам тут и крест на куполе Святой Софии в Царь-Граде и всё,  чего так добиваемся мы, городские люди?    

     

Февраль,  1878    

 Разговор    

     

Ни на  Юнгфрау, ни на Финстерааргорне еще не бывало человеческой ноги.    

Вершины  Альп… Целая цепь крутых уступов… Самая сердцевина гор.    

Над  горами бледно-зеленое, светлое, немое небо. Сильный, жесткий мороз; твердый, искристый  снег; из-под снегу торчат суровые глыбы обледенелых, обветренных скал.    

Две  громады; два великана вздымаются по обеим сторонам небосклона: Юнгфрау и Финстерааргорн.    

И  говорит Юнгфрау соседу:    

– Что  скажешь нового? Тебе видней. Что там внизу?    

Проходят  несколько тысяч лет – одна минута. И грохочет в ответ Финстерааргорн:    

– Сплошные  облака застилают землю… Погоди!    

Проходят  еще тысячелетия – одна минута.    

– Ну,  а теперь? – спрашивает Юнгфрау.    

– Теперь  вижу; там внизу все то же: пестро, мелко. Воды синеют; чернеют леса; сереют  груды скученных камней. Около них всё еще копошатся козявки, знаешь, ты  двуножки, что еще ни разу не могли осквернить ни тебя, ни меня.    

– Люди?    

– Да;  люди.    

Проходят  тысячи лет – одна минута.    

– Ну,  а теперь? – спрашивает Юнгфрау.    

– Как  будто меньше видать козявок, – гремит Финстерааргорн. – Яснее стало  внизу; сузились воды; поредели леса.    

Прошли  еще тысячи лет – одна минута.    

– Что  ты видишь? – говорит Юнгфрау.    

– Около  нас, вблизи, словно прочистилось, – отвечает Финстерааргорн, – ну, а  там, вдали, по долинам есть еще пятна и шевелится что-то.    

– А  теперь? – спрашивает Юнгфрау, спустя другие тысячи лет – одну минуту.    

– Теперь  хорошо, – отвечает Финстерааргорн, – опрятно стало везде, бело  совсем, куда ни глянь… Везде наш снег, ровный снег и лед. Застыло всё. Хорошо  теперь, спокойно.    

– Хорошо, –  промолвила Юнгфрау. – Однако довольно мы с тобой поболтали, старик. Пора  вздремнуть.    

– Пора.    

Спят  громадные горы; спит зеленое светлое небо над навсегда замолкшей землей.    

     

Февраль,  1878    

     

Старуха    

     

Я шел по  широкому полю, один.    

И вдруг  мне почудились легкие, осторожные шаги за моей спиною… Кто-то шел по моему  следу.    

Я  оглянулся – и увидал маленькую, сгорбленную старушку, всю закутанную в серые лохмотья.  Лицо старушки одно виднелось из-под них: желтое, морщинистое, востроносое,  беззубое лицо.    

Я  подошел к ней… Она остановилась.    

– Кто  ты? Чего тебе нужно? Ты нищая? Ждешь милостыни?    

Старушка  не отвечала. Я наклонился к ней и заметил, что оба глаза у ней были застланы  полупрозрачной, беловатой перепонкой, или плевой, какая бывает у иных птиц: они  защищают ею свои глаза от слишком яркого света.    

Но у  старушки та плева не двигалась и не открывала зениц… из чего я заключил, что  она слепая.    

– Хочешь  милостыни? – повторил я свой вопрос. – Зачем ты идешь за мною? –  Но старушка по-прежнему не отвечала, а только съежилась чуть-чуть.    

Я  отвернулся от нее и пошел своей дорогой.    

И вот  опять слышу я за собой те же легкие, мерные, словно крадущиеся шаги.    

«Опять  эта женщина! – подумалось мне. – Что она ко мне пристала? – Но я  тут же мысленно прибавил: – Вероятно, она сослепу сбилась с дороги, идет теперь  по слуху за моими шагами, чтобы вместе со мною выйти в жилое место. Да, да; это  так».    

Но  странное беспокойство понемногу овладело моими мыслями: мне начало казаться,  что старушка не идет только за мною, но что она направляет меня, что она меня  толкает то направо, то налево, и что я невольно повинуюсь ей.    

Однако я  продолжаю идти… Но вот впереди на самой моей дороге что-то чернеет и ширится…  какая-то яма…    

«Могила! –  сверкнуло у меня в голове. – Вот куда она толкает меня!»    

Я круто  поворачиваю назад… Старуха опять передо мною… но она видит! Она смотрит на меня  большими, злыми, зловещими глазами… глазами хищной птицы… Я надвигаюсь к ее  лицу, к ее глазам… Опять та же тусклая плева, тот же слепой и тупой облик.    

«Ах! –  думаю я… – эта старуха – моя судьба. Та судьба, от которой не уйти человеку!»    

«Не  уйти! не уйти! Что за сумасшествие?… Надо попытаться». И я бросаюсь в сторону,  по другому направлению.    

Я иду  проворно… Но легкие шаги по-прежнему шелестят за мною, близко, близко… И  впереди опять темнеет яма.    

Я опять  поворачиваю в другую сторону… И опять тот же шелест сзади и то же грозное пятно  впереди.    

И куда я  ни мечусь, как заяц на угонках… всё то же, то же!    

«Стой! –  думаю я. – Обману же я ее! Не пойду я никуда!» – и я мгновенно сажусь на  землю.    

Старуха  стоит позади, в двух шагах от меня. Я ее не слышу, но я чувствую, что она тут.    

И вдруг  я вижу: то пятно, что чернело вдали, плывет, ползет само ко мне!    

Боже! Я  оглядываюсь назад… Старуха смотрит прямо на меня – и беззубый рот скривлен  усмешкой…    

– Не  уйдешь!    

     

Февраль,  1878    

 Собака    

     

Нас двое  в комнате: собака моя и я. На дворе воет страшная, неистовая буря.    

Собака  сидит передо мною – и смотрит мне прямо в глаза.    

И я тоже  гляжу ей в глаза.    

Она  словно хочет сказать мне что-то. Она немая, она без слов, она сама себя не  понимает – но я ее понимаю.    

Я  понимаю, что в это мгновенье и в ней и во мне живет одно и то же чувство, что  между нами нет никакой разницы. Мы торжественны; в каждом из нас горит и  светится тот же трепетный огонек.    

Смерть  налетит, махнет на него своим холодным широким крылом…    

И конец!    

Кто  потом разберет, какой именно в каждом из нас горел огонек?    

Нет! это  не животное и не человек меняются взглядами…    

Это две  пары одинаковых глаз устремлены друг на друга.    

И в  каждой из этих пар, в животном и в человеке – одна и та же жизнь жмется пугливо  к другой.    

     

Февраль,  1878    

     

Соперник    

     

У меня  был товарищ – соперник; не по занятиям, не по службе или любви; но наши воззрения  ни в чем не сходились, и всякий раз, когда мы встречались, между нами возникали  нескончаемые споры.    

Мы  спорили обо всем: об искусстве, о религии, о науке, о земной и загробной –  особенно о загробной жизни.    

Он был  человек верующий и восторженный. Однажды он сказал мне:    

– Ты  надо всем смеешься; но если я умру прежде тебя, то я явлюсь к тебе с того  света… Увидим, засмеешься ли ты тогда?    

И он,  точно, умер прежде меня, в молодых летах еще будучи; но прошли года – и я  позабыл об его обещании, об его угрозе.    

Раз,  ночью, я лежал в постели – и не мог, да и не хотел заснуть.    

В  комнате было ни темно, ни светло; я принялся глядеть в седой полумрак.    

И вдруг  мне почудилось, что между двух окон стоит мой соперник – и тихо и печально качает  сверху вниз головою.    

Я не испугался  – даже не удивился… но, приподнявшись слегка и опершись на локоть, стал еще  пристальнее глядеть на неожиданно появившуюся фигуру.    

Тот  продолжал качать головою.    

– Что? –  промолвил я наконец. – Ты торжествуешь? или жалеешь? Что это: предостережение  или упрек?… Или ты мне хочешь дать понять, что ты был неправ? что мы оба  неправы? Что ты испытываешь? Муки ли ада? Блаженство ли рая? Промолви хоть  слово?    

Но мой  соперник не издал ни единого звука – и только по-прежнему печально и покорно  качал головою – сверху вниз.    

Я  засмеялся… он исчез.    

     

Февраль,  1878    

 Нищий    

     

Я  проходил по улице… меня остановил нищий, дряхлый старик.    

Воспаленные,  слезливые глаза, посинелые губы, шершавые лохмотья, нечистые раны… О, как  безобразно обглодала бедность это несчастное существо!    

Он  протягивал мне красную, опухшую, грязную руку… Он стонал, он мычал о помощи.    

Я стал  шарить у себя во всех карманах… Ни кошелька, ни часов, ни даже платка… Я ничего  не взял с собою.    

А нищий  ждал… и протянутая его рука слабо колыхалась и вздрагивала.    

Потерянный,  смущенный, я крепко пожал эту грязную, трепетную руку…    

– Не  взыщи, брат; нет у меня ничего, брат.    

Нищий  уставил на меня свои воспаленные глаза; его синие губы усмехнулись – и он в  свою очередь стиснул мои похолодевшие пальцы.    

– Что  же, брат, – прошамкал он, – и на том спасибо. Это тоже подаяние,  брат.    

Я понял,  что и я получил подаяние от моего брата.    

     

Февраль,  1878    

     

«Услышишь суд глупца…»    

     

Пушкин    

Ты  всегда говорил правду, великий наш певец; ты сказал ее и на этот раз.    

«Суд  глупца и смех толпы»… Кто не изведал и того и другого?    

Всё это  можно – и должно переносить; а кто в силах – пусть презирает!    

Но есть  удары, которые больнее бьют по самому сердцу. Человек сделал всё что мог; работал  усиленно, любовно, честно… И честные души гадливо отворачиваются от него;  честные лица загораются негодованием при его имени.    

– Удались!  Ступай вон! – кричат ему честные молодые голоса. – Ни ты нам не  нужен, ни твой труд; ты оскверняешь наше жилище – ты нас не знаешь и не  понимаешь… Ты наш враг!    

Что  тогда делать этому человеку? Продолжать трудиться, не пытаться оправдываться –  и даже не ждать более справедливой оценки.    

Некогда  землепашцы проклинали путешественника, принесшего им картофель, замену хлеба,  ежедневную пищу бедняка. Они выбивали из протянутых к ним рук драгоценный дар,  бросали его в грязь, топтали ногами.    

Теперь  они питаются им – и даже не ведают имени своего благодетеля.    

Пускай!  На что им его имя? Он, и безымянный, спасает их от голода.    

Будем  стараться только о том, чтобы приносимое нами было точно полезною пищей.    

Горька  неправая укоризна в устах людей, которых любишь… Но перенести можно и это…    

«Бей  меня! но выслушай!» – говорил афинский вождь спартанскому.    

«Бей  меня – но будь здоров и сыт!» – должны говорить мы.    

     

Февраль,  1878    

 Довольный человек    

     

По улице  столицы мчится вприпрыжку молодой еще человек. Его движенья веселы, бойки;  глаза сияют, ухмыляются губы, приятно алеет умиленное лицо… Он весь –  довольство и радость.    

Что с  ним случилось? Досталось ли ему наследство? Повысили ли его чином? Спешит ли он  на любовное свиданье? Или просто он хорошо позавтракал – и чувство здоровья,  чувство сытой силы взыграло во всех его членах? Уж не возложили ли на его шею  твой красивый осьмиугольный крест, о польский король Станислав!    

Нет. Он  сочинил клевету на знакомого, распространил ее тщательно, услышал ее, эту самую  клевету, из уст другого знакомого – и сам ей поверил.    

О, как  доволен, как даже добр в эту минуту этот милый, многообещающий молодой человек!    

     

Февраль,  1878    

     

Житейское правило    

     

– Если  вы желаете хорошенько насолить и даже повредить противнику, – говорил мне  один старый пройдоха, – то упрекайте его в том самом недостатке или  пороке, который вы за собою чувствуете. Негодуйте… и упрекайте!    

Во-первых  – это заставит других думать, что у вас этого порока нет.    

Во-вторых  – негодование ваше может быть даже искренним… Вы можете воспользоваться укорами  собственной совести.    

Если вы,  например, ренегат, – упрекайте противника в том, что у него нет убеждений!    

Если вы  сами лакей в душе, – говорите ему с укоризной, что он лакей… лакей цивилизации,  Европы, социализма!    

– Можно  даже сказать: лакей безлакейства! – заметил я.    

– И  это можно, – подхватил пройдоха.    

     

Февраль,  1878    

     

Конец света    

     

     Сон    

     

Чудилось  мне, что я нахожусь где-то в России, в глуши, в простом деревенском доме.    

Комната  большая, низкая, в три окна; стены вымазаны белой краской; мебели нет. Перед  домом голая равнина; постепенно понижаясь, уходит она вдаль; серое, одноцветное  небо висит над нею как полог.    

Я не  один; человек десять со мною в комнате. Люди всё простые, просто одетые; они  ходят вдоль и поперек, молча, словно крадучись. Они избегают друг друга – и,  однако, беспрестанно меняются тревожными взорами.    

Ни один  не знает: зачем он попал в этот дом и что за люди с ним? На всех лицах беспокойство  и унылость… все поочередно подходят к окнам и внимательно оглядываются, как бы  ожидая чего-то извне.    

Потом  опять принимаются бродить вдоль и поперек. Между нами вертится небольшого росту  мальчик; от времени до времени он пищит тонким, однозвучным голоском:  «Тятенька, боюсь!» – Мне тошно на сердце от этого писку – и я тоже начинаю  бояться… чего? не знаю сам. Только я чувствую; идет и близится большая, большая  беда.    

А  мальчик нет, нет – да запищит. Ах, как бы уйти отсюда! Как душно! Как томно!  Как тяжело!… Но уйти невозможно.    

Это небо  – точно саван. И ветра нет… Умер воздух, что ли?    

Вдруг  мальчик подскочил к окну и закричал тем же жалобным голосом:    

– Гляньте!  гляньте! земля провалилась!    

– Как?  провалилась?!    

Точно:  прежде перед домом была равнина, а теперь он стоит на вершине страшной горы!  Небосклон упал, ушел вниз, а от самого дома спускается почти отвесная, точно  разрытая, черная круча.    

Мы все  столпились у окон… Ужас леденит наши сердца.    

– Вот  оно… вот оно! – шепчет мой сосед.    

И вот  вдоль всей далекой земной грани зашевелилось что-то, стали подниматься и падать  какие-то небольшие кругловатые бугорки.    

«Это –  море! – подумалось всем нам в одно и то же мгновенье.-Оно сейчас нас всех  затопит… Только как же оно может расти и подниматься вверх? На эту кручу?»    

И,  однако, оно растет, растет громадно… Это уже не отдельные бугорки мечутся  вдали… Одна сплошная чудовищная волна обхватывает весь круг небосклона.    

Она  летит, летит на нас! Морозным вихрем несется она, крутится тьмой кромешной. Всё  задрожало вокруг – а там, в этой налетающей громаде, и треск, и гром, и  тысячегортанный, железный лай…    

Га!  Какой рев и вой! Это земля завыла от страха…    

Конец  ей! Конец всему!    

Мальчик  пискнул еще раз… Я хотел было ухватиться за товарищей, но мы уже все раздавлены,  погребены, потоплены, унесены той, как чернила черной, льдистой, грохочущей  волной!    

Темнота…  темнота вечная!    

Едва  переводя дыхание, я проснулся.    

     

Март,  1878    

 Маша    

     

Проживая  – много лет тому назад – в Петербурге, я, всякий раз как мне случалось нанимать  извозчика, вступал с ним в беседу.    

Особенно  любил я беседовать с ночными извозчиками, бедными подгородными крестьянами,  прибывавшими в столицу с окрашенными вохрой санишками и плохой клячонкой – в  надежде и самим прокормиться и собрать на оброк господам.    

Вот  однажды нанял я такого извозчика… Парень лет двадцати, рослый, статный, молодец  молодцом; глаза голубые, щеки румяные; русые волосы вьются колечками из-под  надвинутой на самые брови заплатанной шапоньки. И как только налез этот рваный  армячишко на эти богатырские плеча!    

Однако  красивое безбородое лицо извозчика казалось печальным и хмурым.    

Разговорился  я с ним. И в голосе его слышалась печаль.    

– Что,  брат? – спросил я его. – Отчего ты не весел? Али горе есть какое?    

Парень  не тотчас отвечал мне.    

– Есть,  барин, есть, – промолвил он наконец. – Да и такое, что лучше быть не  надо. Жена у меня померла.    

– Ты  ее любил… жену-то свою?    

Парень  не обернулся ко мне; только голову наклонил немного.    

– Любил,  барин. Восьмой месяц пошел… а не могу забыть. Гложет мне сердце… да и ну! И с  чего ей было помирать-то? Молодая! здоровая!… В един день холера порешила.    

– И  добрая она была у тебя?    

– Ах,  барин! – тяжело вздохнул бедняк. – И как же дружно мы жили с ней! Без  меня скончалась. Я как узнал здесь, что ее, значит, уже похоронили, –  сейчас в деревню поспешил, домой. Приехал – а уж заполночь стало. Вошел я к  себе в избу, остановился посередке и говорю так-то тихохонько: «Маша! а Маша!»  Только сверчок трещит. Заплакал я тутотка, сел на избяной пол – да ладонью по  земле как хлопну! «Ненасытная, говорю, утроба!… Сожрала ты ее… сожри ж и меня!  Ах, Маша!»    

– Маша! –  прибавил он внезапно упавшим голосом. И, не выпуская из рук веревочных вожжей,  он выдавил рукавицей из глаз слезу, стряхнул ее, сбросил в сторону, повел  плечами – и уж больше не произнес ни слова.    

Слезая с  саней, я дал ему лишний пятиалтынный. Он поклонился мне низехонько, взявшись  обеими руками за шапку, – и поплелся шажком по снежной скатерти пустынной  улицы, залитой седым туманом январского мороза.    

     

Апрель,  1878    

     

Дурак    

     

Жил-был  на свете дурак.    

Долгое  время он жил припеваючи; но понемногу стали доходить до него слухи, что он  всюду слывет за безмозглого пошлеца.    

Смутился  дурак и начал печалиться о том, как бы прекратить те неприятные слухи?    

Внезапная  мысль озарила наконец его темный умишко… И он, нимало не медля, привел ее в  исполнение.    

Встретился  ему на улице знакомый – и принялся хвалить известного живописца…    

– Помилуйте! –  воскликнул дурак. – Живописец этот давно сдан в архив… Вы этого не знаете?  Я от вас этого не ожидал… Вы – отсталый человек.    

Знакомый  испугался – и тотчас согласился с дураком.    

– Какую  прекрасную книгу я прочел сегодня! – говорил ему другой знакомый.    

– Помилуйте! –  воскликнул дурак. – Как вам не стыдно? Никуда эта книга не годится; все на  нее давно махнули рукою. Вы этого не знаете? Вы – отсталый человек.    

И этот  знакомый испугался – и согласился с дураком.    

– Что  за чудесный человек мой друг N. N.! – говорил дураку третий  знакомый. – Вот истинно благородное существо!    

– Помилуйте! –  воскликнул дурак. – N. N. – заведомый подлец! Родню всю ограбил. Кто  ж этого не знает? Вы – отсталый человек!    

Третий  знакомый тоже испугался – и согласился с дураком, отступился от друга.    

И кого  бы, что бы ни хвалили при дураке – у него на всё была одна отповедь.    

Разве  иногда прибавит с укоризной:    

– А  вы всё еще верите в авторитеты?    

– Злюка!  Желчевик! – начинали толковать о дураке его знакомые. – Но какая  голова!    

– И  какой язык! – прибавляли другие. – О, да он талант!    

Кончилось  тем, что издатель одной газеты предложил дураку заведовать у него критическим  отделом.    

И дурак  стал критиковать всё и всех, нисколько не меняя ни манеры своей, ни своих восклицаний.    

Теперь  он, кричавший некогда против авторитетов, – сам авторитет – и юноши перед  ним благоговеют и боятся его.    

Да и как  им быть, бедным юношам? Хоть и не следует, вообще говоря, благоговеть… но тут,  поди, не возблагоговей – в отсталые люди попадаешь!    

Житье  дуракам между трусами.    

     

Апрель,  1878    

 Восточная легенда    

     

Кто в  Багдаде не знает великого Джиаффара, солнца вселенной?    

Однажды,  много лет тому назад, – он был еще юношей, – прогуливался Джиаффар в  окрестностях Багдада.    

Вдруг до  слуха его долетел хриплый крик: кто-то отчаянно взывал о помощи.    

Джиаффар  отличался между своими сверстниками благоразумием и обдуманностью; но сердце у  него было жалостливое – и он надеялся на свою силу.    

Он  побежал на крик и увидел дряхлого старика, притиснутого к городской стене двумя  разбойниками, которые его грабили.    

Джиаффар  выхватил свою саблю и напал на злодеев: одного убил, другого прогнал.    

Освобожденный  старец пал к ногам своего избавителя и, облобызав край его одежды, воскликнул:    

– Храбрый  юноша, твое великодушие не останется без награды. На вид я – убогий нищий; но  только на вид. Я человек не простой. Приходи завтра ранним утром на главный  базар; я буду ждать тебя у фонтана – и ты убедишься в справедливости моих слов.    

Джиаффар  подумал: «На вид человек этот нищий, точно; однако – всяко бывает. Отчего не  попытаться?» – и отвечал:    

– Хорошо,  отец мой; приду.    

Старик  взглянул ему в глаза – и удалился.    

На  другое утро, чуть забрезжил свет, Джиаффар отправился на базар. Старик уже  ожидал его, облокотясь на мраморную чашу фонтана.    

Молча  взял он Джиаффара за руку и привел его в небольшой сад, со всех сторон окруженный  высокими стенами.    

По самой  середине этого сада, на зеленой лужайке, росло дерево необычайного вида.    

Оно  походило на кипарис; только листва на нем была лазоревого цвета.    

Три  плода – три яблока – висело на тонких, кверху загнутых ветках; одно средней  величины, продолговатое, молочно-белое; другое большое, круглое, ярко-красное;  третье маленькое, сморщенное, желтоватое.    

Всё  дерево слабо шумело, хоть и не было ветра. Оно звенело тонко и жалобно, словно  стеклянное; казалось, оно чувствовало приближение Джиаффара.    

– Юноша! –  промолвил старец. – Сорви любой из этих плодов и знай: сорвешь и съешь белый  – будешь умнее всех людей; сорвешь и съешь красный – будешь богат, как еврей  Ротшильд; сорвешь и съешь желтый – будешь нравиться старым женщинам. Решайся!…  и не мешкай. Через час и плоды завянут, и само дерево уйдет в немую глубь  земли!    

Джиаффар  понурил голову – и задумался.    

– Как  тут поступить? – произнес он вполголоса, как бы рассуждая сам с  собою. – Сделаешься слишком умным – пожалуй, жить не захочется; сделаешься  богаче всех людей – будут все тебе завидовать; лучше же я сорву и съем третье,  сморщенное яблоко!    

Он так и  поступил; а старец засмеялся беззубым смехом и промолвил:    

– О  мудрейший юноша! Ты избрал благую часть! На что тебе белое яблоко? Ты и так  умнее Соломона. Красное яблоко также тебе не нужно… И без него ты будешь богат.  Только богатству твоему никто завидовать не станет.    

– Поведай  мне, старец, – промолвил, встрепенувшись, Джиаффар, – где живет  почтенная мать нашего богоспасаемого халифа?    

Старик  поклонился до земли – и указал юноше дорогу.    

Кто в  Багдаде не знает солнца вселенной, великого, знаменитого Джиаффара?    

     

Апрель,  1878    

 Два четверостишия    

     

Существовал  некогда город, жители которого до того страстно любили поэзию, что если  проходило несколько недель и не появлялось новых прекрасных стихов, – они  считали такой поэтический неурожай общественным бедствием.    

Они  надевали тогда свои худшие одежды, посыпали пеплом головы – и, собираясь  толпами на площадях, проливали слезы, горько роптали на музу, покинувшую их.    

В один  подобный злополучный день молодой поэт Юний появился на площади, переполненной  скорбевшим народом.    

Проворными  шагами взобрался он на особенно устроенный амвон – и подал знак, что желает  произнести стихотворение.    

Ликторы  тотчас замахали жезлами.    

– Молчание!  внимание! – зычно возопили они – и толпа затихла, выжидая.    

– Друзья!  Товарищи! – начал Юний громким, но не совсем твердым голосом:    

     

Друзья!  Товарищи! Любители стихов!    

Поклонники  всего, что стройно и красиво!    

Да  не смущает вас мгновенье грусти темной!    

Придет  желанный миг… и свет рассеет тьму!    

     

Юний  умолк… а в ответ ему, со всех концов площади, поднялся гам, свист, хохот.    

Все  обращенные к нему лица пылали негодованием, все глаза сверкали злобой, все руки  поднимались, угрожали, сжимались в кулаки!    

– Чем  вздумал удивить! – ревели сердитые голоса. – Долой с амвона  бездарного рифмоплета! Вон дурака! Гнилыми яблоками, тухлыми яйцами шута  горохового! Подайте камней! Камней сюда!    

Кубарем  скатился с амвона Юний… но он еще не успел прибежать к себе домой, как до слуха  его долетели раскаты восторженных рукоплесканий, хвалебных возгласов и кликов.    

Исполненный  недоуменья, стараясь, однако, не быть замеченным (ибо опасно раздражать  залютевшего зверя), возвратился Юний на площадь.    

И что же  он увидел?    

Высоко  над толпою, над ее плечами, на золотом плоском щите, облеченный пурпурной  хламидой, с лавровым венком на взвившихся кудрях, стоял его соперник, молодой  поэт Юлий… А народ вопил кругом:    

– Слава!  Слава! Слава бессмертному Юлию! Он утешил нас в нашей печали, в нашем горе  великом! Он подарил нас стихами слаще меду, звучнее кимвала, душистее розы,  чище небесной лазури! Несите его с торжеством, обдавайте его вдохновенную  голову мягкой волной фимиама, прохлаждайте его чело мерным колебанием пальмовых  ветвей, расточайте у ног его все благовония аравийских мирр! Слава!    

Юний  приблизился к одному из славословящих.    

– Поведай  мне, о мой согражданин! какими стихами осчастливил вас Юлий? Увы! меня не было  на площади, когда он произнес их! Повтори их, если ты их запомнил, сделай  милость!    

– Такие  стихи – да не запомнить? – ретиво ответствовал вопрошенный. – За кого  ж ты меня принимаешь? Слушай – и ликуй, ликуй вместе с нами!    

     

«Любители  стихов!» – так начал божественный Юлий…    

Любители  стихов! Товарищи! Друзья!    

Поклонники  всего, что стройно, звучно, нежно!    

Да  не смущает вас мгновенье скорби тяжкой!    

Желанный  миг придет – и день прогонит ночь!    

     

– Каково?    

– Помилуй! –  возопил Юний, – да это мои стихи! Юлий, должно быть, находился в толпе,  когда я произнес их, – он услышал и повторил их, едва изменив, – и  уж, конечно, не к лучшему, – несколько выражений!    

– Ага!  Теперь я узнаю тебя… Ты Юний, – возразил, насупив брови, остановленный им  гражданин. – Завистник или глупец!… Сообрази только одно, несчастный! У  Юлия как возвышенно сказано: «И день прогонит ночь!…» А у тебя – чепуха  какая-то: «И свет рассеет тьму»?! Какой свет?! Какую тьму?!    

– Да  разве это не всё едино… – начал было Юний…    

– Прибавь  еще слово, – перебил его гражданин, – я крикну народу… и он тебя  растерзает!    

Юний  благоразумно умолк, а слышавший его разговор с гражданином седовласый старец  подошел к бедному поэту и, положив ему руку на плечо, промолвил:    

– Юний!  Ты сказал свое – да не вовремя; а тот не свое сказал – да вовремя.  Следовательно, он прав – а тебе остаются утешения собственной твоей совести.    

Но пока  совесть – как могла и как умела… довольно плохо, правду сказать – утешала прижавшегося  к сторонке Юния, – вдали, среди грома и плеска ликований, в золотой пыли  всепобедного солнца, блистая пурпуром, темнея лавром сквозь волнистые струи  обильного фимиама, с величественной медленностью, подобно царю, шествующему на  царство, плавно двигалась гордо выпрямленная фигура Юлия… и длинные ветви пальм  поочередно склонялись перед ним, как бы выражая своим тихим вздыманьем, своим  покорным наклоном – то непрестанно возобновлявшееся обожание, которое  переполняло сердца очарованных им сограждан!    

     

Апрель,  1878    

 Воробей    

     

Я  возвращался с охоты и шел по аллее сада. Собака бежала впереди меня.    

Вдруг  она уменьшила свои шаги и начала красться, как бы зачуяв перед собою дичь.    

Я глянул  вдоль аллеи и увидел молодого воробья с желтизной около клюва и пухом на голове.  Он упал из гнезда (ветер сильно качал березы аллеи) и сидел неподвижно,  беспомощно растопырив едва прораставшие крылышки.    

Моя  собака медленно приближалась к нему, как вдруг, сорвавшись с близкого дерева,  старый черногрудый воробей камнем упал перед самой ее мордой – и весь  взъерошенный, искаженный, с отчаянным и жалким писком прыгнул раза два в  направлении зубастой раскрытой пасти.    

Он  ринулся спасать, он заслонил собою свое детище… но всё его маленькое тело  трепетало от ужаса, голосок одичал и охрип, он замирал, он жертвовал собою!    

Каким  громадным чудовищем должна была ему казаться собака! И все-таки он не мог усидеть  на своей высокой, безопасной ветке… Сила, сильнее его воли, сбросила его  оттуда.    

Мой  Трезор остановился, попятился… Видно, и он признал эту силу.    

Я  поспешил отозвать смущенного пса – и удалился, благоговея.    

Да; не  смейтесь. Я благоговел перед той маленькой героической птицей, перед любовным  ее порывом.    

Любовь,  думал я, сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и  движется жизнь.    

     

Апрель,  1878    

     

Черепа    

     

Роскошная,  пышно освещенная зала; множество кавалеров и дам.    

Все лица  оживлены, речи бойки… Идет трескучий разговор об одной известной певице. Ее  величают божественной, бессмертной… О, как хорошо пустила она вчера свою  последнюю трель!    

И вдруг  – словно по манию волшебного жезла – со всех голов и со всех лиц слетела тонкая  шелуха кожи и мгновенно выступила наружу мертвенная белизна черепов, зарябили  синеватым оловом обнаженные десны и скулы.    

С ужасом  глядел я, как двигались и шевелились эти десны и скулы, как поворачивались,  лоснясь, при свете ламп и свечей, эти шишковатые, костяные шары и как вертелись  в них другие, меньшие шары – шары обессмысленных глаз.    

Я не  смел прикоснуться к собственному лицу, не смел взглянуть на себя в зеркало.    

А черепа  поворачивались по-прежнему… И с прежним треском, мелькая красными лоскуточками  из-за оскаленных зубов, проворные языки лепетали о том, как удивительно, как  неподражаемо бессмертная… да, бессмертная певица пустила свою последнюю трель!    

     

Апрель,  1878    

     

Чернорабочий и  белоручка    

     

     Разговор    

     

Чернорабочий    

Что ты к  нам лезешь? Чего тебе надо? Ты не наш… Ступай прочь!    

Белоручка    

Я ваш,  братцы!    

Чернорабочий    

Как бы  не так! Наш! Что выдумал! Посмотри хоть на мои руки. Видишь, какие они грязные?  И навозом от них несет и дегтем – а твои вон руки белые. И чем от них пахнет?    

Белоручка  (подавая свои руки)    

Понюхай.    

Чернорабочий  (понюхав руки)    

Что за  притча? Словно железом от них отдает.    

Белоручка    

Железом  и есть. Целых шесть лет я на них носил кандалы.    

Чернорабочий    

А за что  же это?    

Белоручка    

А за то,  что я о вашем же добре заботился, хотел освободить вас, серых, темных людей,  восставал против притеснителей ваших, бунтовал… Ну, меня и засадили.    

Чернорабочий    

Засадили?  Вольно ж тебе было бунтовать!    

Два  года спустя    

Тот  же чернорабочий (другому)    

Слышь,  Петра?!… Помнишь, позапрошлым летом один такой белоручка с тобой беседовал?    

Другой  чернорабочий    

Помню… а  что?    

Первый  чернорабочий    

Его  сегодня, слышь, повесят; такой приказ вышел.    

Второй  чернорабочий    

Всё  бунтовал?    

Первый  чернорабочий    

Всё  бунтовал.    

Второй  чернорабочий    

Да… Ну,  вот что, брат Митряй; нельзя ли нам той самой веревочки раздобыть, на которой  его вешать будут; говорят, ба-альшое счастье от этого в дому бывает!    

Первый  чернорабочий    

Это ты  справедливо. Надо попытаться, брат Петра?.    

     

Апрель,  1878    

 Роза    

     

Последние  дни августа… Осень уже наступала.    

Солнце  садилось. Внезапный порывистый ливень, без грому и без молний, только что промчался  над нашей широкой равниной.    

Сад  перед домом горел и дымился, весь залитый пожаром зари и потопом дождя.    

Она  сидела за столом в гостиной и с упорной задумчивостыо глядела в сад сквозь  полуоткрытую дверь.    

Я знал,  что свершалось тогда в ее душе; я знал, что после недолгой, хоть и мучительной,  борьбы она в этот самый миг отдавалась чувству, с которым уже не могла более  сладить.    

Вдруг  она поднялась, проворно вышла в сад и скрылась.    

Пробил  час… пробил другой; она не возвращалась.    

Тогда я  встал и, выйдя из дому, отправился по аллее, по которой – я в том не сомневался  – пошла и она.    

Всё  потемнело вокруг; ночь уже надвинулась. Но на сыром песку дорожки, ярко алея  даже сквозь разлитую мглу, виднелся кругловатый предмет.    

Я  наклонился… То была молодая, чуть распустившаяся роза. Два часа тому назад я  видел эту самую розу на ее груди.    

Я  бережно поднял упавший в грязь цветок и, вернувшись в гостиную, положил его на  стол, перед ее креслом.    

Вот и  она вернулась наконец – и, легкими шагами пройдя всю комнату, села за стол.    

Ее лицо  и побледнело и ожило; быстро, с веселым смущеньем бегали по сторонам опущенные,  как уменьшенные глаза.    

Она  увидала розу, схватила ее, взглянула на ее измятые, запачканные лепестки,  взгянула на меня, – и глаза ее, внезапно остановившись, засияли слезами.    

– О  чем вы плачете? – спросил я.    

– Да  вот об этой розе. Посмотрите, что с ней сталось.    

Тут я  вздумал выказать глубокомыслие.    

– Ваши  слезы смоют эту грязь, – промолвил я с значительным выраженьем.    

– Слезы  не моют, слезы жгут, – отвечала она и, обернувшись к камину, бросила  цветок в умиравшее пламя.    

– Огонь  сожжет еще лучше слез, – воскликнула она не без удали, – и  перекрестные глаза, еще блестевшие от слез, засмеялись дерзостно и счастливо.    

Я понял,  что и она была сожжена.    

     

Апрель  1878    

     

Памяти Ю. П. Вревской    

     

На  грязи, на вонючей сырой соломе, под навесом ветхого сарая, на скорую руку превращенного  в походный военный гошпиталь, в разоренной болгарской деревушке – с лишком две  недели умирала она от тифа.    

Она была  в беспамятстве – и ни один врач даже не взглянул на нее; больные солдаты, за  которыми она ухаживала, пока еще могла держаться на ногах, поочередно  поднимались с своих зараженных логовищ, чтобы поднести к ее запекшимся губам  несколько капель воды в черепке разбитого горшка.    

Она была  молода, красива; высший свет ее знал; об ней осведомлялись даже сановники. Дамы  ей завидовали, мужчины за ней волочились… два-три человека тайно и глубоко  любили ее. Жизнь ей улыбалась; но бывают улыбки хуже слез.    

Нежное  кроткое сердце… и такая сила, такая жажда жертвы! Помогать нуждающимся в  помощи… она не ведала другого счастия… не ведала – и не изведала. Всякое другое  счастье прошло мимо. Но она с этим давно помирилась – и вся, пылая огнем  неугасимой веры, отдалась на служение ближним.    

Какие  заветные клады схоронила она там, в глубине души, в самом ее тайнике, никто не  знал никогда – а теперь, конечно, не узнает.    

Да и к  чему? Жертва принесена… дело сделано.    

Но  горестно думать, что никто не сказал спасибо даже ее трупу – хоть она сама и  стыдилась и чуждалась всякого спасибо.    

Пусть же  не оскорбится ее милая тень этим поздним цветком, который я осмеливаюсь возложить  на ее могилу!    

     

Сентябрь,  1878    

 Последнее свидание    

     

Мы были  когда-то короткими, близкими друзьями… Но настал недобрый миг – и мы расстались,  как враги.    

Прошло  много лет… И вот, заехав в город, где он жил, я узнал, что он безнадежно болен  – и желает видеться со мною.    

Я  отправился к нему, вошел в его комнату… Взоры наши встретились.    

Я едва  узнал его. Боже! что с ним сделал недуг!    

Желтый,  высохший, с лысиной во всю голову, с узкой седой бородой, он сидел в одной,  нарочно изрезанной рубахе… Он не мог сносить давление самого легкого платья.  Порывисто протянул он мне страшно худую, словно обглоданную руку, усиленно  прошептал несколько невнятных слов – привет ли то был, упрек ли, кто знает?  Изможденная грудь заколыхалась – и на съёженные зрачки загоревшихся глаз  скатились две скупые, страдальческие слезинки.    

Сердце  во мне упало… Я сел на стул возле него – и, опустив невольно взоры перед тем  ужасом и безобразием, также протянул руку.    

Но мне  почудилось, что не его рука взялась за мою.    

Мне  почудилось, что между нами сидит высокая, тихая, белая женщина. Длинный покров  облекает ее с ног до головы. Никуда не смотрят ее глубокие бледные глаза;  ничего не говорят ее бледные строгие губы…    

Эта  женщина соединила наши руки… Она навсегда примирила нас.    

Да…  Смерть нас примирила.    

     

Апрель,  1878    

     

Порог    

     

Я вижу  громадное здание.    

В  передней стене узкая дверь раскрыта настежь, за дверью – угрюмая мгла. Перед  высоким порогом стоит девушка… Русская девушка.    

Морозом  дышит та непроглядная мгла, и вместе с леденящей струей выносится из глубины  здания медленный, глухой голос.    

– О  ты, что желаешь переступить этот порог, – знаешь ли ты, что тебя ожидает?    

– Знаю, –  отвечает девушка.    

– Холод,  голод, ненависть, насмешка, презрение, обида, тюрьма, болезнь и самая смерть?    

– Знаю.    

– Отчуждение  полное, одиночество?    

– Знаю.  Я готова. Я перенесу все страдания, все удары.    

– Не  только от врагов – но и от родных, от друзей?    

– Да…  и от них.    

– Хорошо…  Ты готова на жертву?    

– Да.    

– На  безымянную жертву? Ты погибнешь – и никто… никто не будет даже знать, чью память  почтить!    

– Мне  не нужно ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени.    

– Готова  ли ты на преступление?    

Девушка  потупила голову.    

– И  на преступление готова.    

Голос не  тотчас возобновил свои вопросы. Знаешь ли ты, – заговорил он  наконец, – что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь  понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь?    

– Знаю  и это. И все-таки я хочу войти.    

– Войди!    

Девушка  перешагнула порог – и тяжелая завеса упала за нею.    

– Дура! –  проскрежетал кто-то сзади.    

– Святая! –  принеслось откуда-то в ответ.    

     

Май,  1878    

 Посещение    

     

Я сидел  у раскрытого окна… утром, ранним утром первого мая.    

Заря еще  не занималась; но уже бледнела, уже холодела темная теплая ночь.    

Туман не  вставал, не бродил ветерок, всё было одноцветно и безмолвно… но чуялась близость  пробуждения – и в поредевшем воздухе пахло жесткой сыростью росы.    

Вдруг в  мою комнату, сквозь раскрытое окно, легко позванивая и шурша, влетела большая  птица.    

Я  вздрогнул, вгляделся… То была не птица, то была крылатая маленькая женщина,  одетая в тесное, длинное, книзу волнистое платье.    

Вся она  была серая, перламутрового цвета; одна лишь внутренняя сторона ее крылышек  алела нежной алостью распускающейся розы; венок из ландышей охватывал  разбросанные кудри круглой головки – и, подобные усикам бабочки, два павлиньих  пера забавно колебались над красивым, выпуклым лобиком.    

Она  пронеслась раза два под потолком; ее крошечное лицо смеялось; смеялись также  огромные, черные, светлые глаза.    

Веселая  резвость прихотливого полета дробила их алмазные лучи.    

Она  держала в руке длинный стебель степного цветка: «царским жезлом» зовут его  русские люди, – он и то похож на скипетр.    

Стремительно  пролетая надо мною, коснулась она моей головы тем цветком.    

Я  рванулся к ней… Но она уже выпорхнула из окна – и умчалась.    

В саду,  в глуши сиреневых кустов, горлинка встретила ее первым воркованьем – а там, где  она скрылась, молочно-белое небо тихонько закраснелось.    

Я узнал  тебя, богиня фантазии! Ты посетила меня случайно – ты полетела к молодым поэтам.    

О  поэзия! Молодость! Женская, девственная красота! Вы только на миг можете  блеснуть передо мною – ранним утром ранней весны!    

     

Май,  1878    

     

Necessitas, vis,  libertas[1]    

     

     Барельеф    

     

Высокая  костлявая старуха с железным лицом и неподвижно-тупым взором идет большими  шагами и сухою, как палка, рукою толкает перед собой другую женщину.    

Женщина  эта огромного росту, могучая, дебелая, с мышцами, как у Геркулеса, с крохотной  головкой на бычачьей шее – и слепая – в свою очередь толкает небольшую, худенькую  девочку.    

У одной  этой девочки зрячие глаза; она упирается, оборачивается назад, поднимает  тонкие, красивые руки; ее оживленное лицо выражает нетерпенье и отвагу… Она не  хочет слушаться, она не хочет идти, куда ее толкают… и все-таки должна  повиноваться и идти.    

Necessitas,  Vis, Libertas.    

Кому  угодно – пусть переводит.    

     

Май,  1878    

     

Милостыня    

     

Вблизи  большого города, по широкой проезжей дороге шел старый, больной человек.    

Он  шатался на ходу; его исхудалые ноги, путаясь, волочась и спотыкаясь, ступали  тяжко и слабо, словно чужие; одежда на нем висела лохмотьями; непокрытая голова  падала на грудь… Он изнемогал.