1 2 3 4 

    
      
Сергей Довлатов
      
Чемодан (сборник)
    
    
      
…Но и такой, моя Россия,
      
ты всех краев дороже мне…
      Александр Блок
    
    
      
        
Предисловие
      
      
В ОВИРе эта сука мне и говорит:
      
— Каждому отъезжающему полагается три чемодана. Такова установленная норма. Есть специальное распоряжение министерства.
      
Возражать не имело смысла. Но я, конечно, возразил:
      
— Всего три чемодана?! Как же быть с вещами?
      
— Например?
      
— Например, с моей коллекцией гоночных автомобилей?
      
— Продайте, — не вникая, откликнулась чиновница.
      
Затем добавила, слегка нахмурив брови:
      
— Если вы чем-то недовольны, пишите заявление.
      
— Я доволен, — говорю.
      
После тюрьмы я был всем доволен.
      
— Ну, так и ведите себя поскромнее…
      
Через неделю я уже складывал вещи. И, как выяснилось, мне хватило одного-единственного чемодана.
      
Я чуть не зарыдал от жалости к себе. Ведь мне тридцать шесть лет. Восемнадцать из них я работаю. Что-то зарабатываю, покупаю. Владею, как мне представлялось, некоторой собственностью. И в результате — один чемодан. Причем довольно скромного размера. Выходит, я нищий? Как же это получилось?!
      
Книги? Но в основном у меня были запрещенные книги. Которые не пропускает таможня. Пришлось раздать их знакомым вместе с так называемым архивом.
      
Рукописи? Я давно отправил их на Запад тайными путями.
      
Мебель? Письменный стол я отвез в комиссионный магазин. Стулья забрал художник Чегин, который до этого обходился ящиками. Остальное я выбросил.
      
Так и уехал с одним чемоданом. Чемодан был фанерный, обтянутый тканью, с никелированными креплениями по углам. Замок бездействовал. Пришлось обвязать мой чемодан бельевой веревкой.
      
Когда-то я ездил с ним в пионерский лагерь. На крышке было чернилами выведено: «Младшая группа. Сережа Довлатов». Рядом кто-то дружелюбно нацарапал: «говночист». Ткань в нескольких местах прорвалась.
      
Изнутри крышка была заклеена фотографиями. Рокки Марчиано, Армстронг, Иосиф Бродский, Лоллобриджида в прозрачной одежде. Таможенник пытался оторвать Лоллобриджиду ногтями. В результате только поцарапал.
      
А Бродского не тронул. Всего лишь спросил — кто это? Я ответил, что дальний родственник…
      
Шестнадцатого мая я оказался в Италии. Жил в римской гостинице «Дина». Чемодан задвинул под кровать.
      
Вскоре получил какие-то гонорары из русских журналов. Приобрел голубые сандалии, фланелевые джинсы и четыре льняные рубашки. Чемодан я так и не раскрыл.
      
Через три месяца перебрался в Соединенные Штаты. В Нью-Йорк. Сначала жил в отеле «Рио». Затем у друзей во Флашинге. Наконец снял квартиру в приличном районе. Чемодан поставил в дальний угол стенного шкафа. Так и не развязал бельевую веревку.
      
Прошло четыре года. Восстановилась наша семья. Дочь стала юной американкой. Родился сынок. Подрос и начал шалить. Однажды моя жена, выведенная из терпения, крикнула:
      
— Иди сейчас же в шкаф!
      
Сынок провел в шкафу минуты три. Потом я выпустил его и спрашиваю:
      
— Тебе было страшно? Ты плакал?
      
А он говорит:
      
— Нет. Я сидел на чемодане.
      
Тогда я достал чемодан. И раскрыл его.
      
Сверху лежал приличный двубортный костюм. В расчете на интервью, симпозиумы, лекции, торжественные приемы. Полагаю, он сгодился бы и для Нобелевской церемонии. Дальше — поплиновая рубашка и туфли, завернутые в бумагу. Под ними — вельветовая куртка на искусственном меху. Слева — зимняя шапка из фальшивого котика. Три пары финских креповых носков. Шоферские перчатки. И наконец — кожаный офицерский ремень.
      
На дне чемодана лежала страница «Правды» за май восьмидесятого года. Крупный заголовок гласил: «Великому учению — жить!» В центре — портрет Карла Маркса.
      
Школьником я любил рисовать вождей мирового пролетариата. И особенно — Маркса. Обыкновенную кляксу размазал — уже похоже…
      
Я оглядел пустой чемодан. На дне — Карл Маркс. На крышке — Бродский. А между ними — пропащая, бесценная, единственная жизнь.
      
Я закрыл чемодан. Внутри гулко перекатывались шарики нафталина. Вещи пестрой грудой лежали на кухонном столе. Это было все, что я нажил за тридцать шесть лет. За всю мою жизнь на родине. Я подумал — неужели это все? И ответил — да, это все.
      
И тут, как говорится, нахлынули воспоминания. Наверное, они таились в складках этого убогого тряпья. И теперь вырвались наружу. Воспоминания, которые следовало бы назвать — «От Маркса к Бродскому». Или, допустим, — «Что я нажил». Или, скажем, просто — «Чемодан»…
      
Но, как всегда, предисловие затянулось.
    
    
      
        
Креповые финские носки
      
      
Э та история произошла восемнадцать лет тому назад. Я был в ту пору студентом Ленинградского университета.
      
Корпуса университета находились в старинной части города. Сочетание воды и камня порождает здесь особую, величественную атмосферу. В подобной обстановке трудно быть лентяем, но мне это удавалось.
      
Существуют в мире точные науки. А значит, существуют и неточные. Среди неточных, я думаю, первое место занимает филология. Так я превратился в студента филфака.
      
Через неделю меня полюбила стройная девушка в импортных туфлях. Звали ее Ася.
      
Ася познакомила меня с друзьями. Все они были старше нас — инженеры, журналисты, кинооператоры. Был среди них даже один заведующий магазином.
      
Эти люди хорошо одевались. Любили рестораны, путешествия. У некоторых были собственные автомашины.
      
Все они казались мне тогда загадочными, сильными и привлекательными. Я хотел быть в этом кругу своим человеком.
      
Позднее многие из них эмигрировали. Сейчас это нормальные пожилые евреи.
      
Жизнь, которую мы вели, требовала значительных расходов. Чаще всего они ложились на плечи Асиных друзей. Меня это чрезвычайно смущало.
      
Вспоминаю, как доктор Логовинский незаметно сунул мне четыре рубля, пока Ася заказывала такси…
      
Всех людей можно разделить на две категории. На тех, кто спрашивает. И на тех, кто отвечает. На тех, кто задает вопросы. И на тех, кто с раздражением хмурится в ответ.
      
Асины друзья не задавали ей вопросов. А я только и делал, что спрашивал:
      
— Где ты была? С кем поздоровалась в метро? Откуда у тебя французские духи?..
      
Большинство людей считает неразрешимыми те проблемы, решение которых мало их устраивает. И они без конца задают вопросы, хотя правдивые ответы им совершенно не требуются…
      
Короче, я вел себя назойливо и глупо.
      
У меня появились долги. Они росли в геометрической прогрессии. К ноябрю они достигли восьмидесяти рублей — цифры, по тем временам чудовищной.
      
Я узнал, что такое ломбард, с его квитанциями, очередями, атмосферой печали и бедности.
      
Пока Ася была рядом, я мог не думать об этом. Стоило нам проститься, и мысль о долгах наплывала, как туча.
      
Я просыпался с ощущением беды. Часами не мог заставить себя одеться. Всерьез планировал ограбление ювелирного магазина.
      
Я убедился, что любая мысль влюбленного бедняка — преступна.
      
К тому времени моя академическая успеваемость заметно снизилась. Ася же и раньше была неуспевающей. В деканате заговорили про наш моральный облик.
      
Я заметил — когда человек влюблен и у него долги, то предметом разговоров становится его моральный облик.
      
Короче, все было ужасно.
      
Однажды я бродил по городу в поисках шести рублей. Мне необходимо было выкупить зимнее пальто из ломбарда. И я повстречал Фреда Колесникова.
      
Фред курил, облокотясь на латунный поручень Елисеевского магазина. Я знал, что он фарцовщик. Когда-то нас познакомила Ася.
      
Это был высокий парень лет двадцати трех с нездоровым оттенком кожи. Разговаривая, он нервно приглаживал волосы.
      
Я, не раздумывая, подошел:
      
— Нельзя ли попросить у вас до завтра шесть рублей?
      
Занимая деньги, я всегда сохранял немного развязный тон, чтобы людям проще было мне отказать.
      
— Элементарно, — сказал Фред, доставая небольшой квадратный бумажник.
      
Мне стало жаль, что я не попросил больше.
      
— Возьмите больше, — сказал Фред.
      
Но я, как дурак, запротестовал.
      
Фред посмотрел на меня с любопытством.
      
— Давайте пообедаем, — сказал он. — Хочу вас угостить.
      
Он держался просто и естественно. Я всегда завидовал тем, кому это удается.
      
Мы прошли три квартала до ресторана «Чайка». В зале было пустынно. Официанты курили за одним из боковых столиков.
      
Окна были распахнуты. Занавески покачивались от ветра.
      
Мы решили пройти в дальний угол. Но тут Фреда остановил юноша в серебристой дакроновой куртке. Состоялся несколько загадочный разговор:
      
— Приветствую вас.
      
— Мое почтение, — ответил Фред.
      
— Ну как?
      
— Да ничего.
      
Юноша разочарованно приподнял брови:
      
— Совсем ничего?
      
— Абсолютно.
      
— Я же вас просил.
      
— Мне очень жаль.
      
— Но я могу рассчитывать?
      
— Бесспорно.
      
— Хорошо бы в течение недели.
      
— Постараюсь.
      
— Как насчет гарантий?
      
— Гарантий быть не может. Но я постараюсь.
      
— Это будет — фирма?
      
— Естественно.
      
— Так что — звоните.
      
— Непременно.
      
— Вы помните мой номер телефона?
      
— К сожалению, нет.
      
— Запишите, пожалуйста.
      
— С удовольствием.
      
— Хоть это и не телефонный разговор.
      
— Согласен.
      
— Может быть, заедете прямо с товаром?
      
— Охотно.
      
— Помните адрес?
      
— Боюсь, что нет…
      
И так далее.
      
Мы прошли в дальний угол. На скатерти выделялись четкие линии от утюга. Скатерть была шершавая.
      
Фред сказал:
      
— Обратите внимание на этого фраера. Год назад он заказал мне партию дельбанов с крестом…
      
Я перебил его:
      
— Что такое — дельбаны с крестом?
      
— Часы, — ответил Фред, — не важно… Я раз десять приносил ему товар — не берет. Каждый раз придумывает новые отговорки. Короче, так и не подписался. Я все думал — что за номера? И вдруг уяснил, что он не хочет ПОКУПАТЬ мои дельбаны с крестом. Он хочет чувствовать себя бизнесменом, которому нужна партия фирменного товара. Хочет без конца задавать мне вопрос: «Как то, о чем я просил?»…
      
Официантка приняла заказ. Мы закурили, и я поинтересовался:
      
— А вас не могут посадить?
      
Фред подумал и спокойно ответил:
      
— Не исключено. Свои же и продадут, — добавил он без злости.
      
— Так, может, завязать?
      
Фред нахмурился:
      
— Когда-то я работал экспедитором. Жил на девяносто рублей в месяц…
      
Тут он неожиданно приподнялся и воскликнул:
      
— Это — уродливый цирковой номер!
      
— Тюрьма не лучше.
      
— А что делать? Способностей у меня нет. Уродоваться за девяносто рублей я не согласен… Ну хорошо, съем я в жизни две тысячи котлет. Изношу двадцать пять темно-серых костюмов. Перелистаю семьсот номеров журнала «Огонек». И все? И сдохну, не поцарапав земной коры?.. Уж лучше жить минуту, но по-человечески!..
      
Тут нам принесли еду и выпивку.
      
Мой новый друг продолжал философствовать:
      
— До нашего рождения — бездна. И после нашей смерти — бездна. Наша жизнь — лишь песчинка в равнодушном океане бесконечности. Так попытаемся хотя бы данный миг не омрачать унынием и скукой! Попытаемся оставить царапину на земной коре. А лямку пусть тянет человеческий середняк. Все равно он не совершает подвигов. И даже не совершает преступлений…
      
Я чуть не крикнул Фреду: «Так совершали бы подвиги!» Но сдержался. Все-таки я пил за его счет.
      
Мы просидели в ресторане около часа. Потом я сказал:
      
— Надо идти. Ломбард закрывается.
      
И тогда Фред Колесников сделал мне предложение:
      
— Хотите в долю? Я работаю осторожно, валюту и золото не беру. Поправите финансовые дела, а там можно и соскочить. Короче, подписывайтесь… Сейчас мы выпьем, а завтра поговорим…
      
Назавтра я думал, что мой приятель обманет. Но Фред всего лишь опоздал. Мы встретились около бездействующего фонтана перед гостиницей «Астория». Потом отошли в кусты. Фред сказал:
      
— Через минуту придут две финки с товаром. Берите тачку и езжайте с ними по этому адресу… Мы, кажется, на «вы»?
      
— На «ты», естественно, что за церемонии?
      
— Бери мотор и езжай по этому адресу.
      
Фред сунул мне обрывок газеты и продолжал:
      
— Тебя встретит Рымарь. Узнать его просто. У Рымаря идиотская харя плюс оранжевый свитер. Через десять минут появлюсь я. Все будет о’кей!
      
— Я же не говорю по-фински.
      
— Это не важно. Главное — улыбайся. Я бы сам поехал, но меня тут знают…
      
Фред схватил меня за руку:
      
— Вот они! Действуй!
      
И пропал за кустами.
      
Страшно волнуясь, я пошел навстречу двум женщинам. Они были похожи на крестьянок, с широкими загорелыми лицами. На женщинах были светлые плащи, элегантные туфли и яркие косынки. Каждая несла хозяйственную сумку, раздувшуюся вроде футбольного мяча.
      
Бурно жестикулируя, я наконец подвел женщин к стоянке такси. Очереди не было. Я без конца повторял: «Мистер Фред, мистер Фред…» — и трогал одну из женщин за рукав.
      
— Где этот тип, — вдруг рассердилась женщина, — куда он делся? Чего он нам голову морочит?!
      
— Вы говорите по-русски?
      
— Мамочка русская была.
      
Я сказал:
      
— Мистер Фред будет чуть позже. Мистер Фред просил отвезти вас к нему домой.
      
Подъехала машина. Я продиктовал адрес. Потом начал смотреть в окно. Не думал я, что среди прохожих такое количество милиционеров.
      
Женщины говорили между собой по-фински. Было ясно, что они недовольны. Затем они рассмеялись, и мне стало полегче.
      
На тротуаре меня поджидал человек в огненном свитере. Он сказал, подмигнув:
      
— Ну и хари!
      
— Ты на себя взгляни, — рассердилась Илона, которая была помоложе.
      
— Они говорят по-русски, — сказал я.
      
— Отлично, — не смутился Рымарь, — замечательно. Это сближает. Как вам нравится Ленинград?
      
— Ничего себе, — ответила Марья.
      
— В Эрмитаже были?
      
— Нет еще. А где это?
      
— Это где картины, сувениры и прочее. А раньше там жили цари.
      
— Надо бы взглянуть, — сказала Илона.
      
— Не были в Эрмитаже! — сокрушался Рымарь.
      
Он даже слегка замедлил шаги. Как будто ему претила дружба с такими некультурными женщинами.
      
Мы поднялись на второй этаж. Рымарь толкнул дверь, которая была не заперта. Всюду громоздилась посуда. Стены были увешаны фотографиями. На диване лежали яркие конверты от заграничных пластинок. Постель была не убрана.
      
Рымарь зажег свет и быстро навел порядок. Затем он спросил:
      
— Что за товар?
      
— Лучше ответь, где твой приятель с деньгами?
      
В ту же минуту раздались шаги и появился Фред Колесников. В руке он нес газету, которую достал из почтового ящика. Вид у него был спокойный и даже равнодушный.
      
— Терве, — сказал он финкам, — здравствуйте.
      
Затем повернулся к Рымарю:
      
— Ну и мрачные физиономии! Ты к ним приставал?
      
— Я?! — возмутился Рымарь. — Мы говорили о прекрасном! Кстати, они волокут по-русски.
      
— Отлично, — сказал Фред, — добрый вечер, госпожа Ленарт, как поживаете, Илона-барышня?
      
— Ничего, спасибо.
      
— Зачем вы скрыли, что говорите по-русски?
      
— А кто нас спрашивал?
      
— Сначала надо выпить, — заявил Рымарь.
      
Он достал из шкафа бутылку кубинского рома. Шинки с удовольствием выпили. Рымарь снова налил.
      
Когда гостьи пошли в уборную, Рымарь сказал:
      
— Все чухонки — на одно лицо.
      
— Тем более что они — родные сестры, — пояснил Фред.
      
— Так я и думал… Кстати, физиономия этой госпожи Ленарт не внушает мне доверия.
      
Фред прикрикнул на Рымаря:
      
— А чья физиономия внушает тебе доверие, кроме физиономии следователя?
      
Финки быстро вернулись. Фред дал им чистое полотенце. Они подняли фужеры и улыбнулись — второй раз за целый день.
      
Хозяйственные сумки они держали на коленях.
      
— Ура, — сказал Рымарь, — за победу над Германией!
      
Мы выпили, и финки тоже. На полу стояла радиола, и Фред включил ее ногой. Черный диск слегка покачивался.
      
— Ваш любимый писатель? — надоедал финкам Рымарь.
      
Женщины посовещались между собой. Затем Илона сказала:
      
— Возможно, Каръялайнен.
      
Рымарь снисходительно улыбнулся, давая понять, что одобряет названную кандидатуру. Однако сам претендует на большее.
      
— Ясно, — сказал он, — а что за товар?
      
— Носки, — ответила Марья.
      
— И больше ничего?
      
— А чего бы ты хотел?
      
— Сколько? — поинтересовался Фред.
      
— Четыреста тридцать два рубля, — отчеканила младшая, Илона.
      
— Майн гот! — воскликнул Рымарь. — Это же звериный оскал капитализма!
      
— Меня интересует — сколько пар? — отстранил его Фред.
      
— Семьсот двадцать.
      
— Креп-найлон? — требовательно вставил Рымарь.
      
— Синтетика, — ответила Илона, — шестьдесят копеек пара. Всего — четыреста тридцать два рубля…
      
Тут я должен сделать небольшую математическую выкладку. Креповые носки тогда были в моде. Советская промышленность таких не выпускала. Купить их можно было только на черном рынке. Стоила пара финских носков — шесть рублей. А у финнов их можно было приобрести за шестьдесят копеек. Девятьсот процентов чистого заработка…
      
Фред вынул бумажник и отсчитал деньги.
      
— Вот, — сказал он, — еще двадцать рублей. Товар оставьте прямо в сумках.
      
— Надо выпить, — вставил Рымарь, — за мирное урегулирование Суэцкого кризиса! За присоединение Эльзаса и Лотарингии!
      
Илона переложила деньги в левую руку. Взяла наполненный до краев стакан.
      
— Давайте трахнем этих финок, — прошептал Рымарь, — в целях международного единства.
      
Фред повернулся ко мне:
      
— Видишь, с кем приходится дело иметь!
      
Я испытывал чувство беспокойства и страха.
      
Мне хотелось поскорее уйти.
      
— Ваш любимый художник? — спрашивал Рымарь Илону.
      
При этом он клал ей руку на спину.
      
— Возможно, Маантере, — говорила Илона, отодвигаясь.
      
Рымарь укоризненно приподнимал брови. Словно его эстетическое чувство было немного задето.
      
Фред сказал:
      
— Надо проводить женщин и дать водителю семь рублей. Я бы послал Рымаря, но он зажилит часть денег.
      
— Я?! — возмутился Рымарь. — С моей кристальной честностью?!.
      
      
Когда я вернулся, повсюду лежали разноцветные целлофановые свертки. Рымарь казался немного сумасшедшим.
      
— Пиастры, кроны, доллары, — твердил он, — франки, иены…
      
Потом вдруг успокоился, достал записную книжку и фломастер. Что-то подсчитал и говорит:
      
— Ровно семьсот двадцать пар. Финны — честный народ. Вот что значит — слаборазвитое государство…
      
— Помножь на три, — сказал ему Фред.
      
— Как это — на три?
      
— Носки уйдут по трешке, если сдать их оптом. Полтора куска с довеском чистого навара.
      
Рымарь быстро уточнил:
      
— Тысяча семьсот двадцать восемь рублей.
      
Безумие уживалось в нем с практицизмом.
      
— Пятьсот с чем-то на брата, — добавил Фред.
      
— Пятьсот семьдесят шесть, — вновь уточнил Рымарь…
      
      
Позже мы оказались с Фредом в шашлычной. Клеенка на столе была липкая. Вокруг стоял какой-то жирный туман. Люди проплывали мимо, как рыбы в аквариуме.
      
Фред выглядел рассеянным и мрачным. Я сказал:
      
— В пять минут такие деньги!
      
Надо же было что-то сказать.
      
— Все равно, — ответил Фред, — будешь сорок минут дожидаться, когда тебе принесут чебуреки на маргарине.
      
Тогда я спросил:
      
— Зачем я тебе нужен?
      
— Я Рымарю не доверяю. Не потому, что Рымарь может обокрасть клиента. Хотя такое не исключено. И не потому, что Рымарь может зарядить клиенту старые облигации вместо денег. И даже не потому, что он склонен трогать клиента руками. А потому, что Рымарь — дурак. Что губит дурака? Тяга к прекрасному. Рымарь тянется к прекрасному. Вопреки своей исторической обреченности, Рымарь хочет японский транзистор. Рымарь идет в магазин «Березка», протягивает кассиру сорок долларов. Это с его-то рожей! Да он в банальном гастрономе рубль протягивает, и то кассир не сомневается, что рубль украден. А тут — сорок долларов! Нарушение правил валютных операций. Готовая статья… Рано или поздно он сядет.
      
— А я? — спрашиваю.
      
— Ты — нет. У тебя будут другие неприятности.
      
Я не стал уточнять — какие.
      
Прощаясь, Фред сказал:
      
— В четверг получишь свою долю.
      
Я уехал домой в каком-то непонятном состоянии. Я испытывал смешанное чувство беспокойства и азарта. Наверное, есть в шальных деньгах какая-то гнусная сила.
      
Асе я не рассказал о моем приключении. Мне хотелось ее поразить. Неожиданно превратиться в богатого и размашистого человека.
      
Между тем дела с ней шли все хуже. Я без конца задавал ей вопросы. Даже когда я поносил ее знакомых, то употреблял вопросительную форму:
      
— Не кажется ли тебе, что Арик Шульман просто глуп?..
      
Я хотел скомпрометировать Шульмана в Асиных глазах, достигая, естественно, противоположной цели.
      
Скажу, забегая вперед, что осенью мы расстались. Ведь человек, который беспрерывно спрашивает, должен рано или поздно научиться отвечать…
      
В четверг позвонил Фред:
      
— Катастрофа!
      
— Что такое?
      
Я подумал, что арестовали Рымаря.
      
— Хуже, — сказал Фред, — зайди в ближайший галантерейный магазин.
      
— Зачем?
      
— Все магазины завалены креповыми носками. Причем советскими креповыми носками. Восемьдесят копеек — пара. Качество не хуже, чем у финских. Такое же синтетическое дерьмо…
      
— Что же делать?
      
— Да ничего. А что тут можно сделать? Кто мог ждать такой подлянки от социалистической экономики?!. Кому я теперь отдам финские носки? Да их по рублю не возьмут! Знаю я нашу блядскую промышленность! Сначала она двадцать лет кочумает, а потом вдруг — раз! И все магазины забиты какой-нибудь одной хреновиной. Если уж зарядили поточную линию, то всё. Будут теперь штамповать эти креповые носки — миллион пар в секунду…
      
Носки мы в результате поделили. Каждый из нас взял двести сорок пар. Двести сорок пар одинаковых креповых носков безобразной гороховой расцветки. Единственное утешение — клеймо «Мейд ин Финланд».
      
После этого было многое. Операция с плащами «болонья». Перепродажа шести немецких стереоустановок. Драка в гостинице «Космос» из-за ящика американских сигарет. Бегство от милицейского наряда с грузом японского фотооборудования. И многое другое.
      
Я расплатился с долгами. Купил себе приличную одежду. Перешел на другой факультет. Познакомился с девушкой, на которой впоследствии женился. Уехал на месяц в Прибалтику, когда арестовали Рымаря и Фреда. Начал делать робкие литературные попытки. Стал отцом. Добился конфронтации с властями. Потерял работу. Месяц просидел в Каляевской тюрьме.
      
И лишь одно было неизменным. Двадцать лет я щеголял в гороховых носках. Я дарил их всем своим знакомым. Хранил в них елочные игрушки. Вытирал ими пыль. Затыкал носками щели в оконных рамах. И все же количество этой дряни почти не уменьшалось.
      
Так я и уехал, бросив в пустой квартире груду финских креповых носков. Лишь три пары сунул в чемодан.
      
Они напомнили мне криминальную юность, первую любовь и старых друзей. Фред, отсидев два года, разбился на мотоцикле «чезет». Рымарь отсидел год и служит диспетчером на мясокомбинате. Ася благополучно эмигрировала и преподает лексикологию в Стэнфорде. Что весьма странно характеризует американскую науку.
    
    
      
        
Номенклатурные полуботинки
      
      
Я должен начать с откровенного признания. Ботинки эти я практически украл…
      
Двести лет назад историк Карамзин побывал во Франции. Русские эмигранты спросили его:
      
— Что, в двух словах, происходит на родине?
      
Карамзину и двух слов не понадобилось.
      
— Воруют, — ответил Карамзин…
      
Действительно воруют. И с каждым годом все размашистей.
      
С мясокомбината уносят говяжьи туши. С текстильной фабрики — пряжу. С завода киноаппаратуры — линзы.
      
Тащат всё: кафель, гипс, полиэтилен, электромоторы, болты, шурупы, радиолампы, нитки, стекла.
      
Зачастую все это принимает метафизический характер. Я говорю о совершенно загадочном воровстве без какой-либо разумной цели. Такое, я уверен, бывает лишь в российском государстве.
      
Я знал тонкого, благородного, образованного человека, который унес с предприятия ведро цементного раствора. В дороге раствор, естественно, затвердел. Похититель выбросил каменную глыбу неподалеку от своего дома.
      
Другой мой приятель взломал агитпункт. Вынес избирательную урну. Притащил ее домой и успокоился. Третий мой знакомый украл огнетушитель. Четвертый унес из кабинета своего начальника бюст Поля Робсона. Пятый — афишную тумбу с улицы Шкапина. Шестой — пюпитр из клуба самодеятельности.
      
Я, как вы сможете убедиться, действовал гораздо практичнее. Я украл добротные советские ботинки, предназначенные на экспорт. Причем украл я их не в магазине, разумеется. В советском магазине нет таких ботинок. Стащил я их у председателя ленинградского горисполкома. Короче говоря, у мэра Ленинграда.
      
Однако мы забежали вперед.
      
Демобилизовавшись, я поступил в заводскую многотиражку. Прослужил в ней три года. Понял, что идеологическая работа не для меня.
      
Мне захотелось чего-то более непосредственного. Далекого от нравственных сомнений.
      
Я припомнил, что когда-то занимался в художественной школе. Между прочим, в той же самой, которую окончил известный художник Шемякин. Какие-то навыки у меня сохранились.
      
Знакомые устроили меня по блату в ДПИ (Комбинат декоративно-прикладного искусства). Я стал учеником камнереза. Решил утвердиться на поприще монументальной скульптуры.
      
Увы, монументальная скульптура — жанр весьма консервативный. Причина этого — в самой ее монументальности.
      
Можно тайком писать романы и симфонии. Можно тайно экспериментировать на холсте. А вот попытайтесь-ка утаить четырехметровую скульптуру. Не выйдет!
      
Для такой работы необходима просторная мастерская. Значительные подсобные средства. Целый штат ассистентов, формовщиков, грузчиков. Короче, требуется официальное признание. А значит — полная благонадежность. И никаких экспериментов…
      
Побывал я однажды в мастерской знаменитого скульптора. По углам громоздились его незавершенные работы. Я легко узнал Юрия Гагарина, Маяковского, Фиделя Кастро. Пригляделся и замер — все они были голые. То есть абсолютно голые. С добросовестно вылепленными задами, половыми органами и рельефной мускулатурой.
      
Я похолодел от страха.
      
— Ничего удивительного, — пояснил скульптор, — мы же реалисты. Сначала лепим анатомию. Потом одежду…
      
Зато наши скульпторы — люди богатые. Больше всего они получают за изображение Ленина. Даже трудоемкая борода Карла Маркса оплачивается не так щедро.
      
Памятник Ленину есть в каждом городе. В любом районном центре. Заказы такого рода — неистощимы. Опытный скульптор может вылепить Ленина вслепую. То есть с завязанными глазами. Хотя бывают и курьезы. В Челябинске, например, произошел такой случай.
      
В центральном сквере, напротив здания горсовета, должны были установить памятник Ленину. Организовали торжественный митинг. Собралось тысячи полторы народу.
      
Звучала патетическая музыка. Ораторы произносили речи.
      
Памятник был накрыт серой тканью.
      
И вот наступила решающая минута. Под грохот барабанов чиновники местного исполкома сдернули ткань.
      
Ленин был изображен в знакомой позе — туриста, голосующего на шоссе. Правая его рука указывала дорогу в будущее. Левую он держал в кармане распахнутого пальто.
      
Музыка стихла. В наступившей тишине кто-то засмеялся. Через минуту хохотала вся площадь.
      
Лишь один человек не смеялся. Это был ленинградский скульптор Виктор Дрыжаков. Выражение ужаса на его лице постепенно сменилось гримасой равнодушия и безысходности.
      
Что же произошло? Несчастный скульптор изваял две кепки. Одна покрывала голову вождя. Другую Ленин сжимал в кулаке.
      
Чиновники поспешно укутали бракованный монумент серой тканью.
      
Наутро памятник был вновь обнародован. За ночь лишнюю кепку убрали…
      
Мы снова отвлеклись.
      
Монументы рождаются так. Скульптор лепит глиняную модель. Формовщик отливает ее в гипсе. Потом за дело берутся камнерезы.
      
Есть гипсовая фигура. И есть бесформенная мраморная глыба. Необходимо, как говорится, убрать все лишнее. Абсолютно точно скопировать гипсовый прообраз.
      
Для этого имеются специальные устройства, так называемые пунктир-машины. С помощью этих машин на камне делаются тысячи зарубок. То есть определяются контуры будущего монумента.
      
Затем камнерез вооружается небольшим перфоратором. Стесывает грубые напластования мрамора. Берется за киянку и скарпель (нечто вроде молотка и зубила). Предстоит завершающий этап, филигранная, ответственная работа.
      
Камнерез обрабатывает мраморную поверхность. Одно неверное движение — и конец. Ведь строение мрамора подобно древесной фактуре. В мраморе есть хрупкие слои, затвердения, трещины. Есть прочные фактурные сгустки. (Что-то вроде древесных сучков.) Есть многочисленные вкрапления иной породы. И так далее. В общем, дело это кропотливое и непростое.
      
Меня зачислили в бригаду камнерезов. Нас было трое. Бригадира звали Осип Лихачев. Его помощника и друга — Виктор Цыпин. Оба были мастерами своего дела и, разумеется, горькими пьяницами.
      
При этом Лихачев выпивал ежедневно, а Цыпин страдал хроническими запоями. Что не мешало Лихачеву изредка запивать, а Цыпину опохмеляться при каждом удобном случае.
      
Лихачев был хмурый, сдержанный, немногословный. Он часами молчал, а затем вдруг произносил короткие и совершенно неожиданные речи. Его монологи были продолжением тяжких внутренних раздумий. Он восклицал, резко поворачиваясь к любому случайному человеку:
      
— Вот ты говоришь — капитализм, Америка, Европа! Частная собственность!.. У самого последнего чучмека — легковой автомобиль!.. А доллар, извиняюсь, все же падает!..
      
— Значит, есть куда падать, — весело откликался Цыпин, — уже неплохо. А твоему засраному рублю и падать некуда…
      
Однако Лихачев не реагировал, снова погрузившись в безмолвие.
      
Цыпин, наоборот, был разговорчивым и добродушным человеком. Ему хотелось спорить.
      
— Дело не в машине, — говорил он, — я сам автолюбитель… Главное при капитализме — свобода. Хочешь — пьешь с утра до ночи. Хочешь — вкалываешь круглые сутки. Никакого идейного воспитания. Никакой социалистической морали. Кругом журналы с голыми девками… Опять же — политика. Допустим, не понравился тебе какой-нибудь министр — отлично. Пишешь в редакцию: министр — говно! Любому президенту можно в рожу наплевать. О вице-президентах я уж и не говорю… А машина и здесь не такая большая редкость. У меня с шестидесятого года «Запорожец», а что толку?..
      
Действительно, Цыпин купил «Запорожец». Однако, будучи хроническим пьяницей, месяцами не садился за руль. В ноябре машину засыпало снегом. «Запорожец» превратился в небольшую снежную гору. Около нее всегда толпились дворовые ребята.
      
Весной снег растаял. «Запорожец» стал плоским, как гоночная машина. Крыша его была продавлена детскими санками.
      
Цыпин этому почти обрадовался:
      
— За рулем я обязан быть трезвым. А в такси я и пьяный доеду…
      
Такие вот попались мне учителя.
      
Вскоре мы получили заказ. Причем довольно выгодный и срочный. Бригаде предстояло вырубить рельефное изображение Ломоносова для новой станции метро. Скульптор Чудновский быстро изготовил модель. Формовщики отлили ее в гипсе. Мы пришли взглянуть на это дело.
      
Ломоносов был изображен в каком-то подозрительном халате. В правой руке он держал бумажный свиток. В левой — глобус. Бумага, как я понимаю, символизировала творчество, а глобус — науку.
      
Сам Ломоносов выглядел упитанным, женственным и неопрятным. Он был похож на свинью. В сталинские годы так изображали капиталистов. Видимо, Чудновскому хотелось утвердить примат материи над духом.
      
А вот глобус мне понравился. Хотя почему-то он был развернут к зрителям американской стороной.
      
Скульптор добросовестно вылепил миниатюрные Кордильеры, Аппалачи, Гвианское нагорье. Не забыл про озера и реки — Гурон, Атабаска, Манитоба…
      
Выглядело это довольно странно. В эпоху Ломоносова такой подробной карты Америки, я думаю, не существовало. Я сказал об этом Чудновскому. Скульптор рассердился:
      
— Вы рассуждаете, как десятиклассник! А моя скульптура — не школьное пособие! Перед вами — шестая инвенция Баха, запечатленная в мраморе. Точнее, в гипсе… Последний крик метафизического синтетизма!..
      
— Коротко и ясно, — вставил Цыпин.
      
— Не спорь, — шепнул мне Лихачев, — какое твое дело?
      
Неожиданно Чудновский смягчился:
      
— А может, вы правы. И все же — оставим как есть. В каждой работе необходима минимальная доля абсурда…
      
Мы принялись за дело. Сначала работали на комбинате. Потом оказалось, что нужно спешить. Станцию решено было запустить к ноябрьским праздникам.
      
Пришлось заканчивать работу на месте. То есть под землей.
      
На станции «Ломоносовская» шли отделочные работы. Здесь трудились каменщики, электрики, штукатуры. Бесчисленные компрессоры производили адский шум. Пахло жженой резиной и мокрой известкой. В металлических бочках горели костры.
      
Нашу модель бережно опустили под землю. Установили ее на громадных дубовых козлах. Рядом висела на цепях четырехтонная мраморная глыба. В ней угадывались приблизительные очертания фигуры Ломоносова. Нам предстояла самая ответственная часть работы.
      
Тут возникло непредвиденное осложнение. Дело в том, что эскалаторы бездействовали. Идя наверх за водкой, требовалось преодолеть шестьсот ступеней.
      
В первый день Лихачев заявил:
      
— Иди. Ты самый молодой.
      
Я и не знал, что метро расположено на такой глубине. Да еще в Ленинграде, где почва сырая и зыбкая. Мне пришлось раза два отдыхать. «Столичная», которую я принес, была выпита за минуту.
      
Пришлось идти снова. Я все еще был самым молодым. Короче, за день я шесть раз ходил наверх. У меня заболели колени.
      
На следующий день мы поступили иначе. А именно сразу же купили шесть бутылок. Это не помогло. Наши запасы привлекли внимание окружающих. К нам потянулись электрики, сварщики, маляры, штукатуры. Через десять минут водка кончилась. И снова я отправился наверх.
      
На третий день мои учителя решили бросить пить. На время, разумеется. Но окружающие по-прежнему выпивали. И щедро угощали нас.
      
На четвертый день Лихачев объявил:
      
— Я не фраер! Я не могу больше пить за чужой счет! Кто у нас, ребята, самый молодой?..
      
И я отправился наверх. Подъем давался мне все легче. Видимо, ноги окрепли.
      
Так что работали в основном Лихачев и Цыпин. Облик Ломоносова становился все более четким. И надо заметить, все более отталкивающим.
      
Иногда появлялся скульптор Чудновский. Давал руководящие указания. Кое-что на ходу переделывал.
      
Работяги тоже интересовались Ломоносовым. Спрашивали, например:
      
— Кто это в принципе — мужик или баба?
      
— Нечто среднее, — отвечал им Цыпин…
      
Надвигались праздники. Отделочные работы близились к завершению. Станция метро «Ломоносовская» принимала нарядный, торжественный вид.
      
Пол застелили мозаикой. Своды были украшены чугунными лампионами. Одна из стен предназначалась для нашего рельефа. Там установили гигантскую сварную раму. Чуть выше мерцали тяжелые блоки с цепями.
      
Я убирал мусор. Мои учителя наводили последний глянец. Цыпин прорабатывал кружевное жабо и шнурки на ботинках. Лихачев шлифовал завитки парика.
      
В канун открытия станции мы ночевали под землей. Нам предстояло вывесить свой злополучный рельеф. А именно — поднять его на талях. Ввести так называемые «пироны». И наконец, залить крепления для прочности эпоксидной смолой.
      
Поднять такую глыбу на четыре метра от земли довольно сложно. Мы провозились несколько часов. Блоки то и дело заклинивало. Штыри не попадали в отверстия. Цепи скрипели, камень раскачивался. Лихачев орал:
      
— Не подходи!..
      
Наконец мраморная глыба повисла над землей. Мы сняли цепи и отошли на почтительное расстояние. Издалека Ломоносов выглядел более прилично.
      
Цыпин и Лихачев с облегчением выпили. Потом начали готовить эпоксидную смолу.
      
Разошлись мы под утро. В час должно было состояться торжественное открытие.
      
Лихачев пришел в темно-синем костюме. Цыпин — в замшевой куртке и джинсах. Я и не подозревал, что он щеголь.
      
Между прочим, оба были трезвые. От этого у них даже цвет лица изменился.
      
Мы спустились под землю. Среди мраморных колонн прогуливались нарядные трезвые работяги. Хотя карманы у многих заметно оттопыривались.
      
Четверо плотников наскоро сколачивали маленькую трибуну. Установить ее должны были под нашим рельефом.
      
Осип Лихачев понизил голос и сказал мне:
      
— Есть подозрение, что эпоксидная смола не затвердела. Цыпа бухнул слишком много растворителя. Короче, эта мраморная фига держится на честном слове. Поэтому, когда начнется митинг, отойди в сторонку. И жену предупреди на будущее.
      
— Но там же, — говорю, — будет стоять весь цвет Ленинграда! А что, если все сооружение рухнет?
      
— Может, оно бы и к лучшему, — вяло сказал бригадир…
      
В час должны были появиться именитые гости. Ожидали мэра города, товарища Сизова. Его должны были сопровождать представители ленинградской общественности. Ученые, генералы, спортсмены, писатели.
      
Программа открытия была такая. Сначала — небольшой банкет для избранных. Затем — короткий митинг. Вручение почетных грамот и наград. А дальше, как выразился начальник станции, — «по интересам». Одни — в ресторан, другие на концерт художественной самодеятельности.
      
Гости прибыли в час двадцать. Я узнал композитора Андрея Петрова, штангиста Дудко и режиссера Владимирова. Ну и, конечно, самого мэра.
      
Это был высокий, еще не старый человек. Выглядел он почти интеллигентно. Его охраняли двое хмурых упитанных молодцов. Их выделяла легкая меланхолия, свидетельствующая о явной готовности к драке.
      
Мэр обошел станцию, помедлил возле нашего рельефа. Негромко спросил:
      
— Кого он мне напоминает?
      
— Хрущева, — подмигнул нам Цыпин.
      
Мэр не дождался ответа и последовал дальше. За ним, угодливо посмеиваясь, бежал начальник станции.
      
К этому времени трибуну обтянули розовым сатином. Через несколько минут осмотр закончился. Нас пригласили к столу.
      
Отворилась какая-то загадочная боковая дверь. Мы увидели просторную комнату. Я и не знал о ее существовании. Наверное, здесь собирались оборудовать бомбоубежище для администрации.
      
В банкете участвовали гости и несколько заслуженных работяг. Мы были приглашены все трое. Видимо, нас считали местной интеллигенцией. Тем более что скульптор отсутствовал.
      
Всего за столом разместилось человек тридцать. По одну сторону — гости, напротив — мы.
      
Первым выступил начальник станции. Он представил мэра города, назвав его «стойким ленинцем». Все долго аплодировали.
      
После этого взял слово мэр. Он говорил по бумажке. Выразил чувство глубокого удовлетворения. Поздравил всех трудящихся с досрочным завершением работ. Запинаясь, назвал три или четыре фамилии. И наконец предложил выпить за мудрое ленинское руководство.
      
Все зашумели и потянулись к бокалам.
      
Потом было еще несколько тостов. Начальник станции предложил выпить за мэра. Композитор Петров — за светлое будущее. Режиссер Владимиров — за мирное сосуществование. А штангист Дудко — за сказку, которая на глазах превращается в быль.
      
Цыпин порозовел. Он выпил фужер коньяка и потянулся за шампанским.
      
— Не смешивай, — посоветовал бригадир, — а то уже хорош.
      
— Что значит — не смешивай, — удивился Цыпин, — почему? Я же грамотно смешиваю. Делаю все по науке. Водку с пивом мешать — это одно. Коньяк с шампанским — другое. Я в этом деле профессор.
      
— Оно и видно, — нахмурился Лихачев, — по той же эпоксидной смоле…
      
Через минуту все говорили хором. Цыпин обнимал режиссера Владимирова. Начальник станции ухаживал за мэром. Штукатуры и каменщики, перебивая один другого, жаловались на заниженные расценки.
      
Только Лихачев молчал. Видно, думал о чем-то. Затем вдруг резко и совершенно неожиданно произнес, обращаясь к штангисту Дудко:
      
— Знал одну еврейку. Сошлись. Готовила неплохо…
      
А я наблюдал за мэром. Что-то беспокоило его. Томило. Заставляло хмуриться и напрягаться. Временами по его лицу бродила страдальческая улыбка.
      
Затем произошло следующее.
      
Мэр резко придвинулся к столу. Не опуская головы, пригнулся. Левая рука его, оставив бутерброд, скользнула вниз.
      
Около минуты лицо почетного гостя выражало крайнюю сосредоточенность. Потом, издав едва уловимый звук лопнувшей шины, мэр весело откинулся на спинку кресла. И с облегчением взял бутерброд.
      
Тогда я незаметно приподнял скатерть. Заглянул под стол и тотчас выпрямился. То, что я увидел, поразило меня и вынудило затаить дыхание. Я сжался от причастности к тайне.
      
А увидел я крупные ступни мэра города, туго обтянутые зелеными шелковыми носками. Пальцы ног мэра города шевелились. Как будто мэр импровизировал на рояле.
      
Ботинки стояли рядом.
      
И тут — не знаю, что со мной произошло. То ли сказалось мое подавленное диссидентство. То ли заговорила во мне криминальная сущность. То ли воздействовали на меня загадочные разрушительные силы.
      
Раз в жизни такое бывает с каждым.
      
Дальнейшие события припоминаю, как в тумане. Я передвинулся на край сиденья. Вытянул ногу. Нащупал ботинки мэра города и осторожно притянул к себе.
      
И лишь после этого замер от страха.
      
В ту же минуту поднялся начальник станции:
      
— Внимание, друзья! Приглашаю вас на короткий торжественный митинг. Почетные гости, займите места на трибуне!
      
Все зашевелились. Режиссер Владимиров поправил галстук. Штангист Дудко торопливо застегнул верхнюю пуговицу на брюках. Цыпин и Лихачев неохотно отставили бокалы.
      
Я посмотрел на мэра. Тревожно оглядываясь, мэр шарил ногой под столом. Я, разумеется, не видел этого. Но я догадывался об этом по выражению его растерянного лица. Было заметно, что радиус поисков увеличивается.
      
Что мне оставалось делать?
      
Возле моего кресла стоял портфель Лихачева. Портфель всегда был с нами. В нем умещалось до шестнадцати бутылок «Столичной». Таскать его было раз и навсегда поручено мне.
      
Я уронил носовой платок. Затем нагнулся и сунул ботинки мэра в портфель. Я ощутил их благородную, тяжеловатую прочность. Не думаю, чтобы кто-то все это заметил.
      
Застегнув портфель, я встал. Остальные тоже стояли. Все, кроме товарища Сизова. Охранники вопросительно поглядывали на босса.
      
И тут мэр города показал себя умным и находчивым человеком. Прижав ладонь к груди, он тихо выговорил:
      
— Что-то мне нехорошо. Я на минуточку прилягу…
      
Мэр быстро снял пиджак, ослабил галстук и взгромоздился на диванчик у телефона. Его ступни в зеленых шелковых носках утомленно раздвинулись. Руки были сложены на животе. Глаза прикрыты.
      
Охранники начали действовать. Один звонил врачу. Другой командовал:
      
— Освободите помещение! Я говорю — освободите помещение! Да побыстрее! Начинайте митинг!.. Еще раз повторяю — начинайте митинг!..
      
— Могу я чем-то помочь? — вмешался начальник станции.
      
— Убирайся, старый пидор! — раздалось в ответ.
      
Первый охранник добавил:
      
— На столах все оставить как есть! Не исключена провокация! Надеюсь, фамилии присутствовавших известны?
      
Начальник станции угодливо кивнул:
      
— Я списочек представлю…
      
Мы вышли из помещения. Я нес портфель в дрожащей руке. Среди колонн толпились работяги. Ломоносов, слава богу, висел на прежнем месте.
      
Митинг не отменили. Именитые гости, лишившиеся своего предводителя, замедлили шаги возле трибуны. Им скомандовали — подняться. Гости расположились под мраморной глыбой.
      
— Пошли отсюда, — сказал Лихачев, — чего мы здесь не видели? Я знаю пивную на улице Чкалова.
      
— Хорошо бы, — говорю, — удостовериться, что монумент не рухнул.
      
— Если рухнет, — сказал Лихачев, — то мы и в пивной услышим.
      
Цыпин добавил:
      
— Хохоту будет…
      
Мы выбрались на поверхность. День был морозный, но солнечный. Город был украшен праздничными флагами.
      
      
А нашего Ломоносова через два месяца сняли. Ленинградские ученые написали письмо в газету. Жаловались, что наша скульптура принижает великий образ. Претензии, естественно, относились к Чудновскому. Так что деньги нам полностью заплатили. Лихачев сказал: — Это главное…
    
    
      
        
Приличный двубортный костюм
      
      
Я и сейчас одет неважно. А раньше одевался еще хуже. В Союзе я был одет настолько плохо, что меня даже корили за это. Вспоминаю, как директор Пушкинского заповедника говорил мне:
      
— Своими брюками, товарищ Довлатов, вы нарушаете праздничную атмосферу здешних мест…
      
В редакциях, где я служил, мной тоже часто были недовольны. Помню, редактор одной газеты жаловался:
      
— Вы нас попросту компрометируете. Мы оказали вам доверие. Делегировали вас на похороны генерала Филоненко. А вы, как мне стало известно, явились без пиджака.
      
— Я был в куртке.
      
— На вас была какая-то старая ряса.
      
— Это не ряса. Это заграничная куртка. И кстати, подарок Леже.
      
(Куртка и вправду досталась мне от Фернана Леже. Но эта история — впереди.)
      
— Что такое «леже»? — поморщился редактор.
      
— Леже — выдающийся французский художник. Член коммунистической партии.
      
— Не думаю, — сказал редактор, потом вдруг рассердился, — хватит! Вечные отговорки! Все не как у людей! Извольте одеваться так, как подобает работнику солидной газеты!
      
Тогда я сказал:
      
— Пусть мне редакция купит пиджак. Еще лучше — костюм. А галстук, так и быть, я сам куплю…
      
Редактор хитрил. Ему было совершенно все равно, как я одеваюсь. Дело было не в этом. Все объяснялось просто.
      
Я был самым здоровым в редакции. Самым крупным. То есть, как уверяло меня начальство, — самым представительным. Или, по выражению ответственного секретаря Минца, — «наиболее репрезентативным».
      
Если умирала какая-то знаменитость, на похороны от редакции делегировали меня. Ведь гроб тащить не каждому под силу. Я же занимался этим не без вдохновения. Не потому, что так уж любил похороны. А потому, что ненавидел газетную работу…
      
— Нахальство, — сказал редактор.
      
— Ничего подобного, — говорю, — законное требование. Железнодорожникам, например, выдается спецодежда. Сторожам — тулупы. Водолазам — скафандры. Пускай редакция мне купит спецодежду. Костюм для похоронных церемоний…
      
Редактор наш был добродушным человеком. Имея большую зарплату, можно позволить себе такую роскошь, как добродушие. Да и времена были тогда сравнительно либеральные.
      
Он сказал:
      
— Давайте примем компромиссное решение. Вы подготовите до Нового года три социально значимых материала. Три статьи широкого общественно-политического звучания. И тогда редакция премирует вас скромным костюмом.
      
— Что значит — скромным? Дешевым?
      
— Не дешевым, а черным. Для торжественных случаев.
      
— О’кей, — говорю, — запомним этот разговор…
      
Через неделю прихожу в редакцию. Вызывает меня заведующий отделом пропаганды Безуглов. Спускаюсь ниже этажом. Безуглов говорит одновременно по двум телефонам. Слышу:
      
— Белорус не годится. Белорусов навалом. Узбека мне давай или, на худой конец, эстонца… Хотя нет, погоди, эстонец вроде бы есть… Зато молдаванин под сомнением… Что?.. Рабочий отпадает, пролетариев достаточно… Давай интеллигента либо сферу обслуживания. А самое лучшее — военного. Какого-нибудь старшину… В общем, действуй!
      
Безуглов поднял другую трубку:
      
— Алё… Срочно нужен узбек. Причем любого качества, хоть тунеядец… Постарайся, голубчик, век не забуду…
      
Я поздоровался и спрашиваю:
      
— Что это за интернационал?
      
Безуглов говорит:
      
— Скоро День Конституции. Вот мы и решили дать пятнадцать очерков. По числу союзных республик. Охватить представителей разных народов.
      
Безуглов вынул сигареты и продолжал:
      
— С русскими, допустим, нет проблем. Украинцев тоже хватает. Грузина нашли в Медицинской академии. Азербайджанца на мясокомбинате. Даже молдаванина подыскали, инструктора райкома комсомола. А вот с узбеками, киргизами, туркменами — завал. Где я возьму узбека?!
      
— В Узбекистане, — подсказал я.
      
— Какой ты умный! Ясно, что в Узбекистане. Но у меня же — сроки. Не говоря о том, что командировочные фонды давно израсходованы… Короче, хочешь заработать пятьдесят рублей?
      
— Хочу.
      
— Я так и думал… Найди мне узбека, выпишу полтинник. Набавлю как за вредность…
      
— У меня есть знакомый татарин.
      
Безуглов рассердился:
      
— Зачем мне татарин?! У меня самого на площадке татары живут. И что толку? Это же не союзная республика… Короче, найди мне узбека. Киргиза и туркмена я уже распределил между внештатниками. Таджик вроде бы есть у Сашки Шевелева. Казаха ищет Самойлов. И так далее. Нужен узбек. Возьмешься за это дело?
      
— Ладно, — говорю, — но я тебя предупреждаю. Очерк будет социально значимым. С широким общественно-политическим звучанием.
      
— Ты выпил? — спросил Безуглов.
      
— Нет. А у тебя есть предложения?
      
— Что ты, — замахал руками Безуглов, — исключено. Я пью только вечером… Не раньше часу дня…
      
Безуглова я знал давно. Человек он был своеобразный. Родом из Свердловска.
      
Помню, собирался я в командировку на Урал. Естественно, должен был заехать в Свердловск. И как раз на майские праздники. То есть могли быть осложнения с гостиницей.
      
Обращаюсь к Безуглову:
      
— Могу я переночевать в Свердловске у твоих родителей?
      
— Естественно, — закричал Безуглов, — конечно! Сколько угодно! Все будут только рады. Квартира у них — громадная. Батя — член-корреспондент, мамаша — заслуженный деятель искусств. Угостят тебя домашними пельменями… Единственное условие: не проговорись, что мы знакомы. Иначе все пропало. Ведь я с четырнадцати лет — позор семьи!..