1 2 
Посвящено  П. В. Анненкову    

     

Гости  давно разъехались. Часы пробили половину первого. В комнате остались только хозяин,  да Сергей Николаевич, да Владимир Петрович.    

Хозяин  позвонил и велел принять остатки ужина.    

– Итак,  это дело решенное, – промолвил он, глубже усаживаясь в кресло и закурив  сигару, – каждый из нас обязан рассказать историю своей первой любви. За  вами очередь, Сергей Николаевич.    

Сергей  Николаевич, кругленький человек с пухленьким белокурым лицом, посмотрел сперва  на хозяина, потом поднял глаза к потолку.    

– У меня  не было первой любви, – сказал он, наконец, – я прямо начал со  второй.    

– Это  каким образом?    

– Очень  просто. Мне было восемнадцать лет, когда я первый раз приволокнулся за одной  весьма миленькой барышней; но я ухаживал за ней так, как будто дело это было  мне не внове: точно так, как я ухаживал потом за другими. Собственно говоря, в  первый и последний раз я влюбился лет шести в свою няню; но этому очень давно.  Подробности наших отношений изгладились из моей памяти, да если б я их и  помнил, кого это может интересовать?    

– Так  как же быть? – начал хозяин. – В моей первой любви тоже не много  занимательного: я ни в кого не влюблялся до знакомства с Анной Ивановной, моей  теперешней женой, – и все у нас шло как по маслу: отцы нас сосватали, мы  очень скоро полюбились друг другу и вступили в брак не мешкая. Моя сказка двумя  словами сказывается. Я, господа, признаюсь, поднимая вопрос о первой  любви, – надеялся на вас, не скажу старых, но и не молодых холостяков.  Разве вы нас чем-нибудь потешите, Владимир Петрович?    

– Моя  первая любовь принадлежит действительно к числу не совсем обыкновенных, –  ответил с небольшой запинкой Владимир Петрович, человек лет сорока,  черноволосый, с проседью.    

–  А! – промолвили хозяин и Сергей Николаевич в один голос. – Тем лучше…  Рассказывайте.    

–  Извольте… или нет: рассказывать я не стану; я не мастер рассказывать: выходит  сухо и коротко или пространно и фальшиво; а если позволите, я запишу все, что  вспомню, в тетрадку – и прочту вам.    

Приятели  сперва не согласились, но Владимир Петрович настоял на своем. Через две недели  они опять сошлись, и Владимир Петрович сдержал свое обещание.    

Вот что  стояло в его тетрадке:    

     

I    

     

Мне было  тогда шестнадцать лет. Дело происходило летом 1833 года.    

Я жил в  Москве у моих родителей. Они нанимали дачу около Калужской заставы, против  Нескучного. Я готовился в университет, но работал очень мало и не торопясь.    

Никто не  стеснял моей свободы. Я делал, что хотел, особенно с тех пор, как я расстался с  последним моим гувернером-французом, который никак не мог привыкнуть к мысли,  что он упал «как бомба» (comme une bombe) в Россию, и с ожесточенным выражением  на лице по целым дням валялся на постели. Отец обходился со мной  равнодушно-ласково; матушка почти не обращала на меня внимания, хотя у ней,  кроме меня, не было детей: другие заботы ее поглощали. Мой отец, человек еще  молодой и очень красивый, женился на ней по расчету; она была старше его  десятью годами. Матушка моя вела печальную жизнь: беспрестанно волновалась,  ревновала, сердилась – но не в присутствии отца; она очень его боялась, а он  держался строго, холодно, отдаленно… Я не видал человека более изысканно  спокойного, самоуверенного и самовластного.    

Я  никогда не забуду первых недель, проведенных мною на даче. Погода стояла чудесная;  мы переехали из города девятого мая, в самый Николин день. Я гулял – то в саду  нашей дачи, то по Нескучному, то за заставой; брал с собою какую-нибудь книгу –  курс Кайданова, например, – но редко ее развертывал, а больше вслух читал  стихи, которых знал очень много на память; кровь бродила во мне, и сердце ныло  – так сладко и смешно: я все ждал, робел чего-то и всему дивился и весь был  наготове; фантазия играла и носилась быстро вокруг одних и тех же представлений,  как на заре стрижи вокруг колокольни; я задумывался, грустил и даже плакал; но  и сквозь слезы и сквозь грусть, навеянную то певучим стихом, то красотою  вечера, проступало, как весенняя травка, радостное чувство молодой, закипающей  жизни.    

У меня  была верховая лошадка, я сам ее седлал и уезжал один куда-нибудь подальше, пускался  вскачь и воображал себя рыцарем на турнире – как весело дул мне в уши  ветер! – или, обратив лицо к небу, принимал его сияющий свет и лазурь в  разверстую душу.    

Помнится,  в то время образ женщины, призрак женской любви почти никогда не возникал  определенными очертаниями в моем уме; но во всем, что я думал, во всем, что я  ощущал, таилось полусознанное, стыдливое предчувствие чего-то нового,  несказанно сладкого, женского…    

Это  предчувствие, это ожидание проникло весь мой состав: я дышал им, оно катилось  по моим жилам в каждой капле крови… ему было суждено скоро сбыться.    

Дача  наша состояла из деревянного барского дома с колоннами и двух низеньких флигельков;  во флигеле налево помещалась крохотная фабрика дешевых обоев… Я не раз хаживал  туда смотреть, как десяток худых и взъерошенных мальчишек в засаленных халатах  и с испитыми лицами то и дело вскакивали на деревянные рычаги, нажимавшие  четырехугольные обрубки пресса, и таким образом тяжестью своих тщедушных тел  вытискивали пестрые узоры обоев. Флигелек направо стоял пустой и отдавался  внаймы. В один день – недели три спустя после девятого мая – ставни в окнах  этого флигелька открылись, показались в них женские лица – какое-то семейство в  нем поселилось. Помнится, в тот же день за обедом матушка осведомилась у дворецкого  о том, кто были наши новые соседи, и, услыхав фамилию княгини Засекиной, сперва  промолвила не без некоторого уважения: «А! княгиня… – а потом прибавила: –  Должно быть, бедная какая-нибудь».    

– На  трех извозчиках приехали-с, – заметил, почтительно подавая блюдо,  дворецкий, – своего экипажа не имеют-с, и мебель самая пустая.    

–  Да, – возразила матушка, – а все-таки лучше.    

Отец  холодно взглянул на нее: она умолкла.    

Действительно,  княгиня Засекина не могла быть богатой женщиной: нанятый ею флигелек был так  ветх, и мал, и низок, что люди, хотя несколько зажиточные, не согласились бы  поселиться в нем. Впрочем, я тогда пропустил это все мимо ушей. Княжеский титул  на меня мало действовал: я недавно прочел «Разбойников» Шиллера.    

 II    

     

У меня  была привычка бродить каждый вечер с ружьем по нашему саду и караулить ворон. К  этим осторожным, хищным и лукавым птицам я издавна чувствовал ненависть. В  день, о котором зашла речь, я также отправился в сад – и, напрасно исходив все  аллеи (вороны меня признали и только издали отрывисто каркали), случайно  приблизился к низкому забору, отделявшему собственно наши владения от  узенькой полосы сада, простиравшейся за флигельком направо и принадлежавшей к  нему. Я шел потупя голову. Вдруг мне послышались голоса; я взглянул через забор  – и окаменел… Мне представилось странное зрелище.    

В  нескольких шагах от меня – на поляне, между кустами зеленой малины, стояла  высокая стройная девушка в полосатом розовом платье и с белым платочком на  голове; вокруг нее теснились четыре молодые человека, и она поочередно хлопала  их по лбу теми небольшими серыми цветками, которых имени я не знаю, но которые  хорошо знакомы детям: эти цветки образуют небольшие мешочки и разрываются с  треском, когда хлопнешь ими по чему-нибудь твердому. Молодые люди так охотно  подставляли свои лбы – а в движениях девушки (я ее видел сбоку) было что-то  такое очаровательное, повелительное, ласкающее, насмешливое и милое, что я чуть  не вскрикнул от удивления и удовольствия и, кажется, тут же бы отдал все на  свете, чтобы только и меня эти прелестные пальчики хлопнули по лбу. Ружье мое  соскользнуло на траву, я все забыл, я пожирал взором этот стройный стан, и  шейку, и красивые руки, и слегка растрепанные белокурые волосы под белым  платочком, и этот полузакрытый, умный глаз, и эти ресницы, и нежную щеку под  ними…    

–  Молодой человек, а молодой человек, – проговорил вдруг подле меня чей-то  голос, – разве позволительно глядеть так на чужих барышень?    

Я  вздрогнул весь, я обомлел… Возле меня за забором стоял какой-то человек с  коротко остриженными черными волосами и иронически посматривал на меня. В это  самое мгновение и девушка обернулась ко мне… Я увидал огромные серые глаза на  подвижном, оживленном лице – и все это лицо вдруг задрожало, засмеялось, белые  зубы сверкнули на нем, брови как-то забавно поднялись… Я вспыхнул, схватил с  земли ружье и, преследуемый звонким, но не злым хохотаньем, убежал к себе в  комнату, бросился на постель и закрыл лицо руками. Сердце во мне так и прыгало;  мне было очень стыдно и весело: я чувствовал небывалое волнение.    

Отдохнув,  я причесался, почистился и сошел вниз к чаю. Образ молодой девушки носился  передо мною, сердце перестало прыгать, но как-то приятно сжималось.    

– Что с  тобой? – внезапно спросил меня отец, – убил ворону?    

Я хотел  было все рассказать ему, но удержался и только улыбнулся про себя. Ложась  спать, я, сам не знаю зачем, раза три повернулся на одной ноге, напомадился,  лег и всю ночь спал как убитый. Перед утром я проснулся на мгновенье, приподнял  голову, посмотрел вокруг себя с восторгом – и опять заснул.    

     

III    

     

«Как бы  с ними познакомиться?» – было первою моею мыслью, как только я проснулся поутру.  Я перед чаем отправился в сад, но не подходил слишком близко к забору и никого  не видел. После чаю я прошелся несколько раз по улице перед дачей – и издали  заглядывал в окна… Мне почудилось за занавеской ее лицо, и я с испугом  поскорее удалился. «Однако надо же познакомиться, – думал я, беспорядочно  расхаживая по песчаной равнине, расстилавшейся перед Нескучным, – но как?  Вот в чем вопрос». Я припоминал малейшие подробности вчерашней встречи: мне  почему-то особенно ясно представлялось, как это она посмеялась надо мною… Но,  пока я волновался и строил различные планы, судьба уже порадела обо мне.    

В мое  отсутствие матушка получила от новой своей соседки письмо на серой бумаге, запечатанной  бурым сургучом, какой употребляется только на почтовых повестках да на пробках  дешевого вина.    

В этом  письме, написанном безграмотным языком и неопрятным почерком, княгиня просила  матушку оказать ей покровительство: матушка моя, по словам княгини, была хорошо  знакома с значительными людьми, от которых зависела ее участь и участь ее  детей, так как у ней были очень важные процессы. «Я квам обращаюсь, –  писала она, – как благородная дама хблагородной даме, и при том мне  преятно воспользоватца сим случаем». Кончая, она просила у матушки позволения  явиться к ней. Я застал матушку в неприятном расположении духа: отца не было  дома, и ей не с кем было посоветоваться. Не отвечать «благородной даме», да еще  княгине, было невозможно, а как отвечать – матушка недоумевала. Написать  записку по-французски казалось ей неуместным, а в русской орфографии сама  матушка не была сильна – и знала это – и не хотела компрометироваться. Она  обрадовалась моему приходу и тотчас приказала мне сходить к княгине и на словах  объяснить ей, что матушка, мол, моя всегда готова оказать ее сиятельству, по  мере сил, услугу и просит ее пожаловать к ней часу в первом. Неожиданно быстрое  исполнение моих тайных желаний меня и обрадовало и испугало; однако я не  выказал овладевшего мною смущения – и предварительно отправился к себе в  комнату, чтобы надеть новенький галстук и сюртучок: дома я еще ходил в куртке и  в отложных воротничках, хотя очень ими тяготился.    

     

IV    

     

В тесной  и неопрятной передней флигелька, куда я вступил с невольной дрожью во всем  теле, встретил меня старый седой слуга с темным, медного цвета, лицом, свиными  угрюмыми глазками и такими глубокими морщинами на лбу и на висках, каких я в  жизни не видывал. Он нес на тарелке обглоданный хребет селедки и, притворяя  ногою дверь, ведущую в другую комнату, отрывисто проговорил:    

– Чего  вам?    

–  Княгиня Засекина дома? – спросил я.    

–  Вонифатий! – закричал из-за двери дребезжащий женский голос.    

Слуга  молча повернулся ко мне спиною, причем обнаружилась сильно истертая спинка его  ливреи, с одинокой порыжелой гербовой пуговицей, и ушел, поставив тарелку на  пол.    

– В  квартал ходил? – повторил тот же женский голос. Слуга пробормотал  что-то. – А?.. Пришел кто-то?.. – послышалось опять. – Барчук соседний?  Ну, проси.    

–  Пожалуйте-с в гостиную, – проговорил слуга, появившись снова передо мною и  поднимая тарелку с полу.    

Я  оправился и вошел в «гостиную».    

Я  очутился в небольшой и не совсем опрятной комнате с бедной, словно наскоро  расставленной мебелью. У окна, на кресле с отломанной ручкой, сидела женщина  лет пятидесяти, простоволосая и некрасивая, в зеленом старом платье и с пестрой  гарусной косынкой вокруг шеи. Ее небольшие черные глазки так и впились в меня.    

Я  подошел к ней и раскланялся.    

– Я имею  честь говорить с княгиней Засекиной?    

– Я  княгиня Засекина; а вы сын господина В.?    

– Точно  так-с. Я пришел к вам с поручением от матушки.    

–  Садитесь, пожалуйста. Вонифатий! где мои ключи, не видал?    

Я  сообщил г-же Засекиной ответ моей матушки на ее записку. Она выслушала меня,  постукивая толстыми красными пальцами по оконнице, а когда я кончил, еще раз  уставилась на меня.    

– Очень  хорошо; непременно буду, – промолвила она, наконец. – А как вы еще  молоды! Сколько вам лет, позвольте спросить?    

–  Шестнадцать лет, – отвечал я с невольной запинкой.    

Княгиня  достала из кармана какие-то исписанные, засаленные бумаги, поднесла их к самому  носу и принялась перебирать их.    

– Годы  хорошие, – произнесла она внезапно, поворачиваясь и ерзая на стуле. –  А вы, пожалуйста, будьте без церемонии. У меня просто.    

«Слишком  просто», – подумал я, с невольной гадливостью окидывая взором всю ее неблагообразную  фигуру.    

В это  мгновенье другая дверь гостиной быстро распахнулась, и на пороге появилась девушка,  которую я видел накануне в саду. Она подняла руку, и на лице ее мелькнула  усмешка.    

– А вот  и дочь моя, – промолвила княгиня, указав на нее локтем. – Зиночка,  сын нашего соседа, господина В. Как вас зовут, позвольте узнать?    

–  Владимиром, – отвечал я, вставая и пришепетывая от волнения.    

– А по батюшке?    

–  Петровичем.    

– Да! У  меня был полицеймейстер знакомый, тоже Владимиром Петровичем звали. Вонифатий!  не ищи ключей, ключи у меня в кармане.    

Молодая  девушка продолжала глядеть на меня с прежней усмешкой, слегка щурясь и склонив  головку немного набок.    

– Я уже  видела мсьё Вольдемара, – начала она. (Серебристый звук ее голоса пробежал  по мне каким-то сладким холодком.) – Вы мне позволите так называть вас?    

–  Помилуйте-с, – пролепетал я.    

– Где  это? – спросила княгиня. Княжна не отвечала своей матери.    

– Вы  теперь заняты? – промолвила она, не спуская с меня глаз.    

– Никак  нет-с.    

– Хотите  вы мне помочь шерсть распутать? Подите сюда, ко мне.    

Она  кивнула мне головой и пошла вон из гостиной. Я отправился вслед за ней.    

В  комнате, куда мы вошли, мебель была немного получше и расставлена с большим вкусом.  Впрочем, в это мгновенье я почти ничего заметить не мог: я двигался как во сне  и ощущал во всем составе своем какое-то до глупости напряженное благополучие.    

Княжна  села, достала связку красной шерсти и, указав мне на стул против нее,  старательно развязала связку и положила мне ее на руки. Все это она делала  молча, с какой-то забавной медлительностью и с той же светлой и лукавой  усмешкой на чуть-чуть раскрытых губах. Она начала наматывать шерсть на  перегнутую карту и вдруг озарила меня таким ясным и быстрым взглядом, что я  невольно потупился. Когда ее глаза, большею частию полуприщуренные, открывались  во всю величину свою, – ее лицо изменялось совершенно: точно свет  проливался по нем.    

– Что вы  подумали обо мне вчера, мсьё Вольдемар? – спросила она погодя  немного. – Вы, наверно, осудили меня?    

– Я…  княжна… я ничего не думал… как я могу… – отвечал я с смущением.    

–  Послушайте, – возразила она. – Вы меня еще не знаете: я престранная;  я хочу, чтоб мне всегда правду говорили. Вам, я слышала, шестнадцать лет, а мне  двадцать один: вы видите, я гораздо старше вас, и потому вы всегда должны мне  говорить правду… и слушаться меня, – прибавила она. – Глядите на меня  – отчего вы на меня не глядите?    

Я  смутился еще более, однако поднял на нее глаза. Она улыбнулась, только не  прежней, а другой, одобрительной улыбкой.    

–  Глядите на меня, – промолвила она, ласково понижая голос, – мне это  не неприятно… Мне ваше лицо нравится; я предчувствую, что мы будем друзьями. А  я вам нравлюсь? – прибавила она лукаво.    

–  Княжна… – начал было я.    

–  Во-первых, называйте меня Зинаидой Александровной, а во-вторых, – что это  за привычка у детей (она поправилась) – у молодых людей – не говорить прямо то,  что они чувствуют? Это хорошо для взрослых. Ведь я вам нравлюсь?    

Хотя мне  очень было приятно, что она так откровенно со мной говорила, однако я немного  обиделся.    

Я хотел  показать ей, что она имеет дело не с мальчиком, и, приняв по возможности развязный  и серьезный вид, промолвил:    

–  Конечно, вы очень мне нравитесь, Зинаида Александровна; я не хочу это скрывать.    

Она с  расстановкой покачала головой.    

– У вас  есть гувернер? – спросила она вдруг.    

– Нет, у  меня уже давно нет гувернера.    

Я лгал;  еще месяца не прошло с тех пор, как я расстался с моим французом.    

– О! да  я вижу – вы совсем большой.    

Она  легонько ударила меня по пальцам.    

–  Держите прямо руки! – И она прилежно занялась наматыванием клубка.    

Я  воспользовался тем, что она не поднимала глаз, и принялся ее рассматривать,  сперва украдкой, потом все смелее и смелее. Лицо ее показалось мне еще  прелестнее, чем накануне; так все в нем было тонко, умно и мило. Она сидела  спиной к окну, завешенному белой шторой; солнечный луч, пробиваясь сквозь эту  штору, обливал мягким светом ее пушистые, золотистые волосы, ее невинную шею, покатые  плечи и нежную, спокойную грудь. Я глядел на нее – и как дорога и близка  становилась она мне! Мне сдавалось, что и давно-то я ее знаю и ничего не знал и  не жил до нее. На ней было темненькое, уже поношенное платье с передником; я,  кажется, охотно поласкал бы каждую складку этого платья и этого передника.  Кончики ее ботинок выглядывали из-под ее платья: я бы с обожанием преклонился к  этим ботинкам… «И вот я сижу перед ней, – подумал я, – я с ней  познакомился… какое счастие, боже мой!» Я чуть не соскочил со стула от  восторга, но только ногами немного поболтал, как ребенок, который лакомится.    

Мне было  хорошо, как рыбе в воде, и я бы век не ушел из этой комнаты, не покинул бы  этого места.    

Ее веки  тихо поднялись, и опять ласково засияли передо мною ее светлые глаза – и опять  она усмехнулась.    

– Как вы  на меня смотрите, – медленно проговорила она и погрозила мне пальцем.    

Я  покраснел… «Она все понимает, она все видит, – мелькнуло у меня в  голове. – И как ей всего не понимать и не видеть!»    

Вдруг  что-то застучало в соседней комнате – зазвенела сабля.    

–  Зина! – закричала в гостиной княгиня, – Беловзоров принес тебе  котенка.    

–  Котенка! – воскликнула Зинаида и, стремительно поднявшись со стула,  бросила клубок мне на колени и выбежала вон.    

Я тоже  встал и, положив связку шерсти и клубок на оконницу, вышел в гостиную и остановился  в недоумении. Посредине комнаты лежал, растопыря лапки, полосатый котенок; Зинаида  стояла перед ним на коленях и осторожно поднимала ему мордочку. Возле княгини,  заслонив почти весь простенок между окнами, виднелся белокурый и курчавый  молодец, гусар с румяным лицом и глазами навыкате.    

– Какой  смешной! – твердила Зинаида, – и глаза у него не серые, а зеленые, и  уши какие большие! Спасибо вам, Виктор Егорыч! Вы очень милы.    

Гусар, в  котором я узнал одного из виденных мною накануне молодых людей, улыбнулся и  поклонился, причем щелкнул шпорами и брякнул колечками сабли.    

– Вам  угодно было вчера сказать, что вы желаете иметь полосатого котенка с большими  ушами… вот я и достал-с. Слово – закон. – И он опять поклонился.    

Котенок  слабо пискнул и начал нюхать пол.    

– Он  голоден! – воскликнула Зинаида. – Вонифатий! Соня! принесите молока.    

Горничная,  в старом желтом платье с полинялым платочком на шее, вошла с блюдечком молока в  руке и поставила его перед котенком. Котенок дрогнул, зажмурился и принялся  лакать.    

– Какой  у него розовый язычок, – заметила Зинаида, пригнув голову почти к полу и  заглядывая ему сбоку под самый нос.    

Котенок  насытился и замурлыкал, жеманно перебирая лапками. Зинаида встала и, обернувшись  к горничной, равнодушно промолвила:    

– Унеси  его.    

– За  котенка – ручку, – проговорил гусар, осклабясь и передернув всем своим  могучим телом, туго затянутым в новый мундир.    

–  Обе, – возразила Зинаида и протянула к нему руки. Пока он целовал их, она  смотрела на меня через плечо.    

Я стоял  неподвижно на одном месте и не знал – засмеяться ли мне, сказать ли что-нибудь,  или так промолчать. Вдруг, сквозь раскрытую дверь передней, мне бросилась в  глаза фигура нашего лакея Федора. Он делал мне знаки. Я машинально вышел к  нему.    

– Что  ты? – спросил я.    

–  Маменька прислала за вами, – проговорил он шепотом. – Оне гневаются,  что вы с ответом не ворочаетесь.    

– Да  разве я давно здесь?    

– Час с  лишком.    

– Час с  лишком! – повторил я невольно и, вернувшись в гостиную, начал раскланиваться  и шаркать ногами.    

– Куда  вы? – спросила меня княжна, взглянув из-за гусара.    

– Мне  нужно домой-с. Так я скажу, – прибавил я, обращаясь к старухе, – что  вы пожалуете к нам во втором часу.    

– Так и  скажите, батюшка.    

Княгиня  торопливо достала табакерку и так шумно понюхала, что я даже вздрогнул.    

– Так и  скажите, – повторила она, слезливо моргая и кряхтя.    

Я еще  раз поклонился, повернулся и вышел из комнаты с тем чувством неловкости в  спине, которое ощущает очень молодой человек, когда он знает, что ему глядят  вслед.    

–  Смотрите же, мсьё Вольдемар, заходите к нам, – крикнула Зинаида и опять  рассмеялась.    

«Что это  она все смеется?» – думал я, возвращаясь домой в сопровождении Федора, который  ничего мне не говорил, но двигался за мной неодобрительно. Матушка меня  побранила и удивилась: что я мог так долго делать у этой княгини? Я ничего не  отвечал ей и отправился к себе в комнату. Мне вдруг стало очень грустно… Я  силился не плакать… Я ревновал к гусару.    

 V    

     

Княгиня,  по обещанию, навестила матушку и не понравилась ей. Я не присутствовал при их  свидании, но за столом матушка рассказывала отцу, что эта княгиня Засекина ей  кажется une femme très vulgaire,[1]  что она очень ей надоела своими просьбами ходатайствовать за нее у князя  Сергия, что у ней все какие-то тяжбы и дела – des vilaines affaires d’argent[2] – и что она  должна быть великая кляузница. Матушка, однако же, прибавила, что она позвала  ее с дочерью на завтрашний день обедать (услыхав слово «с дочерью», я ткнул нос  в тарелку), – потому что она все-таки соседка, и с именем. На это отец  объявил матушке, что он теперь припоминает, какая это госпожа; что он в  молодости знал покойного князя Засекина, отлично воспитанного, но пустого и  вздорного человека; что его в обществе звали «le Parisien»,[3] по причине его долгого житья  в Париже; что он был очень богат, но проиграл все свое состояние – и неизвестно  почему, чуть ли не из-за денег, – впрочем, он бы мог лучше выбрать, –  прибавил отец и холодно улыбнулся, – женился на дочери какого-то  приказного, а женившись, пустился в спекуляции и разорился окончательно.    

– Как бы  она денег взаймы не попросила, – заметила матушка.    

– Это  весьма возможно, – спокойно промолвил отец. – Говорит она  по-французски?    

– Очень  плохо.    

– Гм.  Впрочем, это все равно. Ты мне, кажется, сказала, что ты и дочь ее позвала;  меня кто-то уверял, что она очень милая и образованная девушка.    

– А!  Стало быть, она не в мать.    

– И не в  отца, – возразил отец. – Тот был тоже образован, да глуп.    

Матушка  вздохнула и задумалась. Отец умолк. Мне было очень неловко в течение этого  разговора.    

После  обеда я отправился в сад, но без ружья. Я дал было себе слово не подходить к  «засекинскому саду», но неотразимая сила влекла меня туда – и недаром. Не успел  я приблизиться к забору, как увидел Зинаиду. На этот раз она была одна. Она  держала в руках книжку и медленно шла по дорожке. Она меня не замечала.    

Я  чуть-чуть не пропустил ее; но вдруг спохватился и кашлянул.    

Она  обернулась, но не остановилась, отвела рукою широкую голубую ленту своей  круглой соломенной шляпы, посмотрела на меня, тихонько улыбнулась и опять  устремила глаза в книжку.    

Я снял  фуражку и, помявшись немного на месте, пошел прочь с тяжелым сердцем. «Que  suis-je pour elle?»[4]  – подумал я (бог знает почему) по-французски.    

Знакомые  шаги раздались за мною: я оглянулся – ко мне своей быстрой и легкой походкой  шел отец.    

– Это  княжна? – спросил он меня.    

–  Княжна.    

– Разве  ты ее знаешь?    

– Я ее  видел сегодня утром у княгини.    

Отец  остановился и, круто повернувшись на каблуках, пошел назад. Поравнявшись с Зинаидой,  он вежливо ей поклонился. Она также ему поклонилась, не без некоторого  изумления на лице, и опустила книгу. Я видел, как она провожала его глазами.  Мой отец всегда одевался очень изящно, своеобразно и просто; но никогда его  фигура не показалась мне более стройной, никогда его серая шляпа не сидела  красивее на его едва поредевших кудрях.    

Я  направился было к Зинаиде, но она даже не взглянула на меня, снова приподняла  книгу и удалилась.    

     

VI    

     

Целый  вечер и следующее утро я провел в каком-то унылом онемении. Помнится, я попытался  работать и взялся за Кайданова – но напрасно мелькали передо мною разгонистые  строчки и страницы знаменитого учебника. Десять раз сряду прочел я слова: «Юлий  Цезарь отличался воинской отвагой» – не понял ничего и бросил книгу. Перед  обедом я опять напомадился и опять надел сюртучок и галстук.    

– Это  зачем? – спросила матушка. – Ты еще не студент, и бог знает,  выдержишь ли ты экзамен. Да и давно ли тебе сшили куртку? Не бросать же ее!    

– Гости  будут, – прошептал я почти с отчаянием.    

– Вот  вздор! Какие это гости!    

Надо  было покориться. Я заменил сюртучок курткой, но галстука не снял. Княгиня с дочерью  явилась за полчаса до обеда; старуха сверх зеленого, уже знакомого мне платья  накинула желтую шаль и надела старомодный чепец с лентами огненного цвета. Она  тотчас заговорила о своих векселях, вздыхала, жаловалась на свою бедность,  «канючила», но нисколько не чинилась: так же шумно нюхала табак, так же  свободно поворачивалась и ерзала на стуле. Ей как будто и в голову не входило,  что она княгиня. Зато Зинаида держала себя очень строго, почти надменно,  настоящей княжной. На лице ее появилась холодная неподвижность и важность – и я  не узнавал ее, не узнавал ее взглядов, ее улыбки, хотя и в этом новом виде она  мне казалась прекрасной. На ней было легкое барежевое платье с бледно-синими  разводами; волосы ее падали длинными локонами вдоль щек – на английский манер;  эта прическа шла к холодному выражению ее лица. Отец мой сидел возле нее во  время обеда и со свойственной ему изящной и спокойной вежливостью занимал свою  соседку. Он изредка взглядывал на нее – и она изредка на него взглядывала, да  так странно, почти враждебно. Разговор у них шел по-французски; меня, помнится,  удивила чистота Зинаидина произношения. Княгиня, во время стола, по-прежнему  ничем не стеснялась, много ела и хвалила кушанья. Матушка видимо ею тяготилась  и отвечала ей с каким-то грустным пренебрежением; отец изредка чуть-чуть морщил  брови. Зинаида также не понравилась матушке.    

– Это  какая-то гордячка, – говорила она на следующий день. – И подумаешь –  чего гордиться – avec sa mine de grisette![5]    

– Ты,  видно, не видала гризеток, – заметил ей отец.    

– И  слава богу!    

–  Разумеется, слава богу… только как же ты можешь судить о них?    

На меня  Зинаида не обращала решительно никакого внимания. Скоро после обеда княгиня  стала прощаться.    

– Буду  надеяться на ваше покровительство, Марья Николаевна и Петр Васильич, –  сказала она нараспев матушке и отцу. – Что делать! Были времена, да  прошли. Вот и я – сиятельная, – прибавила она с неприятным смехом, –  да что за честь, коли нечего есть.    

Отец  почтительно ей поклонился и проводил ее до двери передней. Я стоял тут же в  своей куцей куртке и глядел на пол, словно к смерти приговоренный. Обращение  Зинаиды со мной меня окончательно убило. Каково же было мое удивление, когда,  проходя мимо меня, она скороговоркой и с прежним ласковым выражением в глазах  шепнула мне:    

–  Приходите к нам в восемь часов, слышите, непременно…    

Я только  развел руками – но она уже удалилась, накинув на голову белый шарф.    

 VII    

     

Ровно в  восемь часов я в сюртуке и с приподнятым на голове коком входил в переднюю  флигелька, где жила княгиня. Старик слуга угрюмо посмотрел на меня и неохотно  поднялся с лавки. В гостиной раздавались веселые голоса. Я отворил дверь и  отступил в изумлении. Посреди комнаты, на стуле, стояла княжна и держала перед  собой мужскую шляпу; вокруг стула толпилось пятеро мужчин. Они старались  запустить руки в шляпу, а она поднимала ее кверху и сильно встряхивала ею.  Увидевши меня, она вскрикнула:    

–  Постойте, постойте! новый гость, надо и ему дать билет, – и, легко  соскочив со стула, взяла меня за обшлаг сюртука. – Пойдемте же, –  сказала она, – что вы стоите? Messieurs,[6]  позвольте вас познакомить: это мсьё Вольдемар, сын нашего соседа. А это, –  прибавила она, обращаясь ко мне и указывая поочередно на гостей, – граф  Малевский, доктор Лушин, поэт Майданов, отставной капитан Нирмацкий и  Беловзоров, гусар, которого вы уже видели. Прошу любить да жаловать.    

Я до  того сконфузился, что даже не поклонился никому; в докторе Лушине я узнал того  самого черномазого господина, который так безжалостно меня пристыдил в саду;  остальные были мне незнакомы.    

–  Граф! – продолжала Зинаида, – напишите мсьё Вольдемару билет.    

– Это  несправедливо, – возразил с легким польским акцентом граф, очень красивый  и щегольски одетый брюнет, с выразительными карими глазами, узким белым носиком  и тонкими усиками над крошечным ртом. – Они не играли с нами в фанты.    

–  Несправедливо, – повторили Беловзоров и господин, названный отставным  капитаном, человек лет сорока, рябой до безобразия, курчавый как арап,  сутуловатый, кривоногий и одетый в военный сюртук без эполет, нараспашку.    

– Пишите  билет, говорят вам, – повторила княжна. – Это что за бунт? Мсьё  Вольдемар с нами в первый раз, и сегодня для него закон не писан. Нечего  ворчать, пишите, я так хочу.    

Граф  пожал плечами, но наклонил покорно голову, взял перо в белую, перстнями украшенную  руку, оторвал клочок бумаги и стал писать на нем.    

– По  крайней мере позвольте объяснить господину Вольдемару, в чем дело, – начал  насмешливым голосом Лушин, – а то он совсем растерялся. Видите ли, молодой  человек, мы играем в фанты; княжна подверглась штрафу, и тот, кому вынется  счастливый билет, будет иметь право поцеловать у ней ручку. Поняли ли вы, что я  вам сказал?    

Я только  взглянул на него и продолжал стоять как отуманенный, а княжна снова вскочила на  стул и снова принялась встряхивать шляпой. Все к ней потянулись – и я за  другими.    

–  Майданов, – сказала княжна высокому молодому человеку с худощавым лицом,  маленькими слепыми глазками и чрезвычайно длинными черными волосами, – вы,  как поэт, должны быть великодушны и уступить ваш билет мсьё Вольдемару, так,  чтобы у него было два шанса вместо одного.    

Но  Майданов отрицательно покачал головой и взмахнул волосами. Я после всех опустил  руку в шляпу, взял и развернул билет… Господи! что сталось со мною, когда я  увидал на нем слово: поцелуй!    

–  Поцелуй! – вскрикнул я невольно.    

– Браво!  он выиграл, – подхватила княжна. – Как я рада! – Она сошла со  стула и так ясно и сладко заглянула мне в глаза, что у меня сердце покатилось. –  А вы рады? – спросила она меня.    

–  Я?.. – пролепетал я.    

–  Продайте мне свой билет, – брякнул вдруг над самым моим ухом  Беловзоров. – Я вам сто рублей дам.    

Я  отвечал гусару таким негодующим взором, что Зинаида захлопала в ладоши, а Лушин  воскликнул: молодец!    

–  Но, – продолжал он, – я, как церемониймейстер, обязан наблюдать за  исполнением всех правил. Мсьё Вольдемар, опуститесь на одно колено. Так у нас  заведено.    

Зинаида  стала передо мной, наклонила немного голову набок, как бы для того, чтобы лучше  рассмотреть меня, и с важностью протянула мне руку. У меня помутилось в глазах;  я хотел было опуститься на одно колено, упал на оба – и так неловко прикоснулся  губами к пальцам Зинаиды, что слегка оцарапал себе конец носа ее ногтем.    

–  Добре! – закричал Лушин и помог мне встать.    

Игра в  фанты продолжалась. Зинаида посадила меня возле себя. Каких ни придумывала она  штрафов! Ей пришлось, между прочим, представлять «статую» – и она в пьедестал  себе выбрала безобразного Нирмацкого, велела ему лечь ничком, да еще уткнуть  лицо в грудь. Хохот не умолкал ни на мгновение. Мне, уединенно и трезво  воспитанному мальчику, выросшему в барском степенном доме, весь этот шум и гам,  эта бесцеремонная, почти буйная веселость, эти небывалые сношения с незнакомыми  людьми так и бросились в голову. Я просто опьянел, как от вина. Я стал хохотать  и болтать громче других, так что даже старая княгиня, сидевшая в соседней  комнате с каким-то приказным от Иверских ворот, позванным для совещания, вышла  посмотреть на меня. Но я чувствовал себя до такой степени счастливым, что, как  говорится, в ус не дул и в грош не ставил ничьих насмешек и ничьих косых  взглядов. Зинаида продолжала оказывать мне предпочтение и не отпускала меня от  себя. В одном штрафе мне довелось сидеть с ней рядом, накрывшись одним и тем же  шелковым платком: я должен был сказать ей свой секрет. Помню я, как наши  обе головы вдруг очутились в душной, полупрозрачной, пахучей мгле, как в этой  мгле близко и мягко светились ее глаза и горячо дышали раскрытые губы, и зубы  виднелись, и концы ее волос меня щекотали и жгли. Я молчал. Она улыбалась  таинственно и лукаво и, наконец, шепнула мне: «Ну, что же?», а я только краснел  и смеялся, и отворачивался, и едва переводил дух. Фанты наскучили нам, –  мы стали играть в веревочку. Боже мой! какой я почувствовал восторг, когда,  зазевавшись, получил от ней сильный и резкий удар по пальцам, и как потом я  нарочно старался показывать вид, что зазёвываюсь, а она дразнила меня и не  трогала подставляемых рук!    

Да то ли  мы еще проделывали в течение этого вечера! Мы и на фортепьяно играли, и пели, и  танцевали, и представляли цыганский табор. Нирмацкого одели медведем и напоили  водою с солью. Граф Малевский показывал нам разные карточные фокусы и кончил  тем, что, перетасовавши карты, сдал себе в вист все козыри, с чем Лушин «имел  честь его поздравить». Майданов декламировал нам отрывки из поэмы своей  «Убийца» (дело происходило в самом разгаре романтизма), которую он намеревался  издать в черной обертке с заглавными буквами кровавого цвета; у приказного от  Иверских ворот украли с колен шапку и заставили его, в виде выкупа, проплясать  казачка; старика Вонифатия нарядили в чепец, а княжна надела мужскую шляпу…  Всего не перечислишь. Один Беловзоров все больше держался в углу, нахмуренный и  сердитый… Иногда глаза его наливались кровью, он весь краснел, и казалось, что  вот-вот он сейчас ринется на всех нас и расшвыряет нас, как щепки, во все  стороны; но княжна взглядывала на него, грозила ему пальцем, и он снова  забивался в свой угол.    

Мы,  наконец, выбились из сил. Княгиня уж на что была, как сама выражалась, ходка –  никакие крики ее не смущали, – однако и она почувствовала усталость и  пожелала отдохнуть. В двенадцатом часу ночи подали ужин, состоявший из куска  старого, сухого сыру и каких-то холодных пирожков с рубленой ветчиной, которые  мне показались вкуснее всяких паштетов; вина была всего одна бутылка, и та  какая-то странная: темная, с раздутым горлышком, и вино в ней отдавало розовой  краской: впрочем, его никто не пил. Усталый и счастливый до изнеможения, я  вышел из флигеля; на прощанье Зинаида мне крепко пожала руку и опять загадочно  улыбнулась.    

Ночь  тяжело и сыро пахнула мне в разгоряченное лицо; казалось, готовилась гроза;  черные тучи росли и ползли по небу, видимо меняя свои дымные очертания. Ветерок  беспокойно содрогался в темных деревьях, и где-то далеко за небосклоном, словно  про себя, ворчал гром сердито и глухо.    

Через  заднее крыльцо пробрался я в свою комнату. Дядька мой спал на полу, и мне пришлось  перешагнуть через него; он проснулся, увидал меня и доложил, что матушка опять  на меня рассердилась и опять хотела послать за мною, но что отец ее удержал. (Я  никогда не ложился спать, не простившись с матушкой и не испросивши ее  благословения.) Нечего было делать!    

Я сказал  дядьке, что разденусь и лягу сам, – и погасил свечку. Но я не разделся и  не лег.    

Я присел  на стул и долго сидел как очарованный. То, что я ощущал, было так ново и так  сладко… Я сидел, чуть-чуть озираясь и не шевелясь, медленно дышал и только по  временам то молча смеялся, вспоминая, то внутренне холодел при мысли, что я  влюблен, что вот она, вот эта любовь. Лицо Зинаиды тихо плыло передо мною во  мраке – плыло и не проплывало; губы ее все так же загадочно улыбались, глаза  глядели на меня немного сбоку, вопросительно, задумчиво и нежно… как в то мгновение,  когда я расстался с ней. Наконец, я встал, на цыпочках подошел к своей постели  и осторожно, не раздеваясь, положил голову на подушку, как бы страшась резким  движением потревожить то, чем я был переполнен…    

Я лег,  но даже глаз не закрыл. Скоро я заметил, что ко мне в комнату беспрестанно  западали какие-то слабые отсветы. Я приподнялся и глянул в окно. Переплет его  четко отделялся от таинственно и смутно белевших стекол. «Гроза», –  подумал я, – и точно была гроза, но она проходила очень далеко, так что и  грома не было слышно; только на небе непрерывно вспыхивали неяркие, длинные,  словно разветвленные молнии: они не столько вспыхивали, сколько трепетали и  подергивались, как крыло умирающей птицы. Я встал, подошел к окну и простоял  там до утра… Молнии не прекращались ни на мгновение; была, что называется в  народе, воробьиная ночь. Я глядел на немое песчаное поле, на темную  массу Нескучного сада, на желтоватые фасады далеких зданий, тоже как будто  вздрагивавших при каждой слабой вспышке… Я глядел – и не мог оторваться; эти  немые молнии, эти сдержанные блистания, казалось, отвечали тем немым и тайным  порывам, которые вспыхивали также во мне. Утро стало заниматься; алыми пятнами  выступила заря. С приближением солнца все бледнели и сокращались молнии: они  вздрагивали все реже и реже и исчезли, наконец, затопленные отрезвляющим и  несомнительным светом возникавшего дня…    

И во мне  исчезли мои молнии. Я почувствовал большую усталость и тишину… но образ Зинаиды  продолжал носиться, торжествуя, над моею душой. Только он сам, этот образ,  казался успокоенным: как полетевший лебедь – от болотных трав, отделился он от  окружавших его других неблаговидных фигур, и я, засыпая, в последний раз припал  к нему с прощальным и доверчивым обожанием…    

О,  кроткие чувства, мягкие звуки, доброта и утихание тронутой души, тающая радость  первых умилений любви, – где вы, где вы?    

 VIII    

     

На  следующее утро, когда я сошел к чаю, матушка побранила меня – меньше, однако,  чем я ожидал – и заставила меня рассказать, как я провел накануне вечер. Я отвечал  ей в немногих словах, выпуская многие подробности и стараясь придать всему вид  самый невинный.    

–  Все-таки они люди не comme il faut,[7]  – заметила матушка, – и тебе нечего к ним таскаться, вместо того чтоб  готовиться к экзамену да заниматься.    

Так как  я знал, что заботы матушки о моих занятиях ограничатся этими немногими словами,  то я и не почел нужным возражать ей; но после чаю отец меня взял под руку и,  отправившись вместе со мною в сад, заставил меня рассказать все, что я видел у  Засекиных.    

Странное  влияние имел на меня отец – и странные были наши отношения. Он почти не занимался  моим воспитанием, но никогда не оскорблял меня; он уважал мою свободу – он даже  был, если можно так выразиться, вежлив со мною… только он не допускал меня до  себя. Я любил его, я любовался им, он казался мне образцом мужчины – и, боже  мой, как бы я страстно к нему привязался, если б я постоянно не чувствовал его  отклоняющей руки! Зато когда он хотел, он умел почти мгновенно, одним словом,  одним движением возбудить во мне неограниченное доверие к себе. Душа моя  раскрывалась – я болтал с ним, как с разумным другом, как с снисходительным  наставником… потом он так же внезапно покидал меня – и рука его опять отклоняла  меня – ласково и мягко, но отклоняла.    

На него  находила иногда веселость, и тогда он готов был резвиться и шалить со мной, как  мальчик (он любил всякое сильное телесное движение); раз – всего только  раз! – он приласкал меня с такою нежностью, что я чуть не заплакал… Но и  веселость его и нежность исчезали без следа – и то, что происходило между нами,  не давало мне никаких надежд на будущее – точно я все это во сне видел. Бывало,  стану я рассматривать его умное, красивое, светлое лицо… сердце мое задрожит, и  все существо мое устремится к нему… он словно почувствует, что во мне происходит,  мимоходом потреплет меня по щеке – и либо уйдет, либо займется чем-нибудь, либо  вдруг весь застынет, как он один умел застывать, и я тотчас же сожмусь и тоже  похолодею. Редкие припадки его расположения ко мне никогда не были вызваны  моими безмолвными, но понятными мольбами: они приходили всегда неожиданно.  Размышляя впоследствии о характере моего отца, я пришел к тому заключению, что  ему было не до меня и не до семейной жизни; он любил другое и насладился этим  другим вполне. «Сам бери, что можешь, а в руки не давайся; самому себе принадлежать  – в этом вся штука жизни», – сказал он мне однажды. В другой раз я в  качестве молодого демократа пустился в его присутствии рассуждать о свободе (он  в тот день был, как я это называл, «добрый»; тогда с ним можно было говорить о  чем угодно).    

–  Свобода, – повторил он, – а знаешь ли ты, что может человеку дать  свободу?    

– Что?    

– Воля,  собственная воля, и власть она даст, которая лучше свободы. Умей хотеть – и будешь  свободным, и командовать будешь.    

Отец мой  прежде всего и больше всего хотел жить – и жил… Быть может, он предчувствовал,  что ему не придется долго пользоваться «штукой» жизни: он умер сорока двух лет.    

Я  подробно рассказал отцу мое посещение у Засекиных. Он полувнимательно, полурассеянно  слушал меня, сидя на скамье и рисуя концом хлыстика на песке. Он изредка  посмеивался, как-то светло и забавно поглядывал на меня и подзадоривал меня  короткими вопросами и возражениями. Я сперва не решался даже выговорить имя  Зинаиды, но не удержался и начал превозносить ее. Отец все продолжал  посмеиваться. Потом он задумался, потянулся и встал.    

Я  вспомнил, что, выходя из дома, он велел оседлать себе лошадь. Он был отличный  ездок – и умел, гораздо раньше г. Рери, укрощать самых диких лошадей.    

– Я с  тобой поеду, папаша? – спросил я его.    

–  Нет, – ответил он, и лицо его приняло обычное равнодушно-ласковое  выражение. – Ступай один, коли хочешь; а кучеру скажи, что я не поеду.    

Он  повернулся ко мне спиной и быстро удалился. Я следил за ним глазами – он  скрылся за воротами. Я видел, как его шляпа двигалась вдоль забора: он вошел к  Засекиным.    

Он  остался у них не более часа, но тотчас же отправился в город и вернулся домой  только к вечеру.    

После  обеда я сам пошел к Засекиным. В гостиной я застал одну старуху княгиню. Увидев  меня, она почесала себе в голове под чепцом концом спицы и вдруг спросила меня,  могу ли я переписать ей одну просьбу.    

– С  удовольствием, – отвечал я и присел на кончик стула.    

– Только  смотрите покрупнее буквы ставьте, – промолвила княгиня, подавая мне измаранный  лист, – да нельзя ли сегодня, батюшка?    

–  Сегодня же перепишу-с.    

Дверь из  соседней комнаты чуть-чуть отворилась – и в отверстии показалось лицо Зинаиды –  бледное, задумчивое, с небрежно откинутыми назад волосами: она посмотрела на  меня большими холодными глазами и тихо закрыла дверь.    

– Зина,  а Зина! – проговорила старуха. Зинаида не откликнулась. Я унес просьбу  старухи и целый вечер просидел над ней.    

 IX    

     

Моя  «страсть» началась с того дня. Я, помнится, почувствовал тогда нечто подобное  тому, что должен почувствовать человек, поступивший на службу: я уже перестал  быть просто молодым мальчиком; я был влюбленный. Я сказал, что с того дня  началась моя страсть; я бы мог прибавить, что и страдания мои начались с того  же самого дня. Я изнывал в отсутствии Зинаиды: ничего мне на ум не шло, все из  рук валилось, я по целым дням напряженно думал о ней… Я изнывал… но в ее  присутствии мне становилось не легче. Я ревновал, я сознавал свое ничтожество,  я глупо дулся и глупо раболепствовал – и все-таки непреодолимая сила влекла  меня к ней – и я всякий раз с невольной дрожью счастья переступал порог ее  комнаты. Зинаида тотчас же догадалась, что я в нее влюбился, да я и не думал  скрываться; она потешалась моей страстью, дурачила, баловала и мучила меня.  Сладко быть единственным источником, самовластной и безответной причиной  величайших радостей и глубочайшего горя для другого – а я в руках Зинаиды был  как мягкий воск. Впрочем, не я один влюбился в нее: все мужчины, посещавшие ее  дом, были от ней без ума – и она их всех держала на привязи – у своих ног. Ее  забавляло возбуждать в них то надежды, то опасения, вертеть ими по своей  прихоти (это она называла: стукать людей друг о друга) – а они и не думали  сопротивляться и охотно покорялись ей. Во всем ее существе, живучем и красивом,  была какая-то особенно обаятельная смесь хитрости и беспечности, искусственности  и простоты, тишины и резвости; над всем, что она делала, говорила, над каждым  ее движением носилась тонкая, легкая прелесть, во всем сказывалась  своеобразная, играющая сила. И лицо ее беспрестанно менялось, играло тоже: оно  выражало, почти в одно и то же время, – насмешливость, задумчивость и  страстность. Разнообразнейшие чувства, легкие, быстрые, как тени облаков в  солнечный ветреный день, перебегали то и дело по ее глазам и губам.    

Каждый  из ее поклонников был ей нужен. Беловзоров, которого она иногда называла «мой  зверь», а иногда просто «мой», – охотно кинулся бы за нее в огонь; не  надеясь на свои умственные способности и прочие достоинства, он все предлагал  ей жениться на ней, намекая на то, что другие только болтают. Майданов отвечал  поэтическим струнам ее души: человек довольно холодный, как почти все  сочинители, он напряженно уверял ее, а может быть, и себя, что он ее обожает,  воспевал ее в нескончаемых стихах и читал их ей с каким-то и неестественным и искренним  восторгом. Она и сочувствовала ему и чуть-чуть трунила над ним; она плохо ему  верила и, наслушавшись его излияний, заставляла его читать Пушкина, чтобы, как  она говорила, очистить воздух. Лушин, насмешливый, цинический на словах доктор,  знал ее лучше всех – и любил ее больше всех, хотя бранил ее за глаза и в глаза.  Она его уважала, но не спускала ему – и подчас с особенным, злорадным  удовольствием давала ему чувствовать, что и он у ней в руках. «Я кокетка, я без  сердца, я актерская натура, – сказала она ему однажды в моем  присутствии, – а, хорошо! так подайте ж вашу руку, я воткну в нее булавку,  вам будет стыдно этого молодого человека, вам будет больно, а все-таки вы,  господин правдивый человек, извольте смеяться». Лушин покраснел, отворотился,  закусил губы, но кончил тем, что подставил руку. Она его уколола, и он точно  начал смеяться… и она смеялась, запуская довольно глубоко булавку и заглядывая  ему в глаза, которыми он напрасно бегал по сторонам…    

Хуже  всего я понимал отношения, существовавшие между Зинаидой и графом Малевским. Он  был хорош собою, ловок и умен, но что-то сомнительное, что-то фальшивое  чудилось в нем даже мне, шестнадцатилетнему мальчику, и я дивился тому, что  Зинаида этого не замечает. А может быть, она и замечала эту фальшь и не  гнушалась ею. Неправильное воспитание, странные знакомства и привычки,  постоянное присутствие матери, бедность и беспорядок в доме, все, начиная с  самой свободы, которою пользовалась молодая девушка, с сознания ее превосходства  над окружавшими ее людьми, развило в ней какую-то полупрезрительную небрежность  и невзыскательность. Бывало, что ни случится – придет ли Вонифатий доложить,  что сахару нет, выйдет ли наружу какая-нибудь дрянная сплетня, поссорятся ли  гости, – она только кудрями встряхнет, скажет: пустяки! – и горя ей  мало.    

Зато у  меня, бывало, вся кровь загоралась, когда Малевский подойдет к ней, хитро покачиваясь,  как лиса, изящно обопрется на спинку ее стула и начнет шептать ей на ухо с  самодовольной и заискивающей улыбочкой, – а она скрестит руки на груди,  внимательно глядит на него, и сама улыбается, и качает головой.    

– Что  вам за охота принимать господина Малевского? – спросил я ее однажды.    

– А у  него такие прекрасные усики, – отвечала она. – Да это не по вашей  части.    

– Вы не  думаете ли, что я его люблю, – сказала она мне в другой раз. – Нет; я  таких любить не могу, на которых мне приходится глядеть сверху вниз. Мне  надобно такого, который сам бы меня сломил… Да я на такого не наткнусь, бог  милостив! Не попадусь никому в лапы, ни-ни!    

– Стало  быть, вы никогда не полюбите?    

– А  вас-то? Разве я вас не люблю? – сказала она и ударила меня по носу концом  перчатки.    

Да,  Зинаида очень потешалась надо мною. В течение трех недель я ее видел каждый  день – и чего, чего она со мной не выделывала! К нам она ходила редко, и я об  этом не сожалел: в нашем доме она превращалась в барышню, в княжну, – и я  ее дичился. Я боялся выдать себя перед матушкой; она очень не благоволила к  Зинаиде и неприязненно наблюдала за нами. Отца я не так боялся: он словно не  замечал меня, а с ней говорил мало, но как-то особенно умно и значительно. Я  перестал работать, читать – я даже перестал гулять по окрестностям, ездить  верхом. Как привязанный за ножку жук, я кружился постоянно вокруг любимого  флигелька: казалось, остался бы там навсегда… но это было невозможно; матушка  ворчала на меня, иногда сама Зинаида меня прогоняла. Тогда я запирался у себя в  комнате или уходил на самый конец сада, взбирался на уцелевшую развалину  высокой каменной оранжереи и, свесив ноги со стены, выходившей на дорогу, сидел  по часам и глядел, глядел, ничего не видя. Возле меня, по запыленной крапиве,  лениво перепархивали белые бабочки; бойкий воробей садился недалеко на полусломанном  красном кирпиче и раздражительно чирикал, беспрестанно поворачиваясь всем телом  и распустив хвостик; все еще недоверчивые вороны изредка каркали, сидя высоко,  высоко на обнаженной макушке березы; солнце и ветер тихо играли в ее жидких  ветках; звон колоколов Донского монастыря прилетал по временам, спокойный и  унылый – а я сидел, глядел, слушал – и наполнялся весь каким-то безымянным  ощущением, в котором было все: и грусть, и радость, и предчувствие будущего, и  желание, и страх жизни. Но я тогда ничего этого не понимал и ничего бы не сумел  назвать изо всего того, что во мне бродило, – или бы назвал это все одним  именем – именем Зинаиды.    

А  Зинаида все играла со мной, как кошка с мышью. Она то кокетничала со мной – и я  волновался и таял, – то она вдруг меня отталкивала – и я не смел  приблизиться к ней, не смел взглянуть на нее.    

Помнится,  она несколько дней сряду была очень холодна со мною, я совсем заробел и,  трусливо забегая к ним во флигель, старался держаться около старухи княгини,  несмотря на то, что она очень бранилась и кричала именно в это время: ее вексельные  дела шли плохо, и она уже имела два объяснения с квартальным.    

Однажды  я проходил в саду мимо известного забора – и увидел Зинаиду: подпершись обеими  руками, она сидела на траве и не шевелилась. Я хотел было осторожно удалиться,  но она внезапно подняла голову и сделала мне повелительный знак. Я замер на  месте: я не понял ее с первого раза. Она повторила свой знак. Я немедленно  перескочил через забор и радостно подбежал к ней; но она остановила меня  взглядом и указала мне на дорожку в двух шагах от нее. В смущении, не зная, что  делать, я стал на колени на краю дорожки. Она до того была бледна, такая  горькая печаль, такая глубокая усталость сказывалась в каждой ее черте, что  сердце у меня сжалось, и я невольно пробормотал:    

– Что с  вами?    

Зинаида  протянула руку, сорвала какую-то травку, укусила ее и бросила ее прочь, подальше.    

– Вы  меня очень любите? – спросила она наконец. – Да?    

Я ничего  не отвечал – да и зачем мне было отвечать?    

–  Да, – повторила она, по-прежнему глядя на меня. – Это так. Такие же  глаза, – прибавила она, задумалась и закрыла лицо руками. – Все мне  опротивело, – прошептала она, – ушла бы я на край света, не могу я  это вынести, не могу сладить… И что ждет меня впереди!.. Ах, мне тяжело… боже  мой, как тяжело!    

–  Отчего? – спросил я робко.    

Зинаида  мне не отвечала и только пожала плечами. Я продолжал стоять на коленях и с глубоким  унынием глядел на нее. Каждое ее слово так и врезалось мне в сердце. В это  мгновенье я, кажется, охотно бы отдал жизнь свою, лишь бы она не горевала. Я  глядел на нее – и, все-таки не понимая, отчего ей было тяжело, живо воображал  себе, как она вдруг, в припадке неудержимой печали, ушла в сад – и упала на  землю, как подкошенная. Кругом было и светло и зелено; ветер шелестел в листьях  деревьев, изредка качая длинную ветку малины над головой Зинаиды. Где-то  ворковали голуби – и пчелы жужжали, низко перелетывая по редкой траве. Сверху  ласково синело небо – а мне было так грустно…    

–  Прочтите мне какие-нибудь стихи, – промолвила вполголоса Зинаида и  оперлась на локоть. – Я люблю, когда вы стихи читаете. Вы поете, но это  ничего, это молодо. Прочтите мне «На холмах Грузии». Только сядьте сперва.    

Я сел и  прочел «На холмах Грузии».    

– «Что  не любить оно не может», – повторила Зинаида. – Вот чем поэзия  хороша: она говорит нам то, чего нет и что не только лучше того, что есть, но  даже больше похоже на правду… Что не любить оно не может – и хотело бы, да не  может! – Она опять умолкла и вдруг встрепенулась и встала. –  Пойдемте. У мамаши сидит Майданов; он мне принес свою поэму, а я его оставила.  Он также огорчен теперь… что делать! вы когда-нибудь узнаете… только не  сердитесь на меня!    

Зинаида  торопливо пожала мне руку и побежала вперед. Мы вернулись во флигель. Майданов  принялся читать нам своего только что отпечатанного «Убийцу», но я не слушал  его. Он выкрикивал нараспев свои четырехстопные ямбы, рифмы чередовались и  звенели, как бубенчики, пусто и громко, а я все глядел на Зинаиду и все  старался понять значение ее последних слов.    

     

Иль, может быть, соперник тайный    

Тебя нежданно покорил? –    

     

воскликнул  вдруг в нос Майданов – и мои глаза и глаза Зинаиды встретились. Она опустила их  и слегка покраснела. Я увидал, что она покраснела, и похолодел от испуга. Я уже  прежде ревновал к ней, но только в это мгновение мысль о том, что она полюбила,  сверкнула у меня в голове: «Боже мой! она полюбила!»    

 X    

     

Настоящие  мои терзания начались с того мгновения. Я ломал себе голову, раздумывал, передумывал  – и неотступно, хотя по мере возможности скрытно, наблюдал за Зинаидой. В ней  произошла перемена – это было очевидно. Она уходила гулять одна и гуляла долго.  Иногда она гостям не показывалась; по целым часам сидела у себя в комнате.  Прежде этого за ней не водилось. Я вдруг сделался – или мне показалось, что я  сделался – чрезвычайно проницателен. «Не он ли? или уж не он ли?» – спрашивал я  самого себя, тревожно перебегая мыслью от одного ее поклонника к другому. Граф  Малевский (хоть я и стыдился за Зинаиду в этом сознаться) втайне казался мне  опаснее других.    

Моя  наблюдательность не видала дальше своего носа, и моя скрытность, вероятно,  никого не обманула; по крайней мере доктор Лушин скоро меня раскусил. Впрочем,  и он изменился в последнее время: он похудел, смеялся так же часто, но как-то  глуше, злее и короче – невольная, нервическая раздражительность сменила в нем прежнюю  легкую иронию и напущенный цинизм.    

– Что вы  это беспрестанно таскаетесь сюда, молодой человек, – сказал он мне  однажды, оставшись со мною в гостиной Засекиных. (Княжна еще не возвращалась с  прогулки, а крикливый голос княгини раздавался в мезонине: она бранилась со  своей горничной.) – Вам бы надобно учиться, работать – пока вы молоды, – а  вы что делаете?    

– Вы не  можете знать, работаю ли я дома, – возразил я ему не без надменности, но и  не без замешательства.    

– Какая  уж тут работа! у вас не то на уме. Ну, я не спорю… в ваши годы это в порядке вещей.  Да выбор-то ваш больно неудачен. Разве вы не видите, что это за дом?    

– Я вас  не понимаю, – заметил я.    

– Не  понимаете? тем хуже для вас. Я считаю долгом предостеречь вас. Нашему брату, старому  холостяку, можно сюда ходить: что нам делается? мы народ прокаленный, нас ничем  не проберешь; а у вас кожица еще нежная; здесь для вас воздух вредный –  поверьте мне, заразиться можете.    

– Как  так?    

– Да так  же. Разве вы здоровы теперь? Разве вы в нормальном положении? Разве то, что вы  чувствуете, – полезно вам, хорошо?    

– Да что  же я чувствую? – сказал я, а сам в душе сознавал, что доктор прав.    

– Эх,  молодой человек, молодой человек, – продолжал доктор с таким выражением,  как будто в этих двух словах заключалось что-то для меня весьма обидное, –  где вам хитрить, ведь у вас еще, слава богу, что на душе, то и на лице. А  впрочем, что толковать? я бы и сам сюда не ходил, если б (доктор стиснул зубы)…  если б я не был такой же чудак. Только вот чему я удивляюсь: как вы, с вашим умом,  не видите, что делается вокруг вас?    

– А что  же такое делается? – подхватил я и весь насторожился.    

Доктор  посмотрел на меня с каким-то насмешливым сожалением.    

– Хорош  же и я, – промолвил он, словно про себя, – очень нужно это ему  говорить. Одним словом, – прибавил он, возвысив голос, – повторяю  вам: здешняя атмосфера вам не годится. Вам здесь приятно, да мало чего нет! и в  оранжерее тоже приятно пахнет – да жить в ней нельзя. Эй! послушайтесь,  возьмитесь опять за Кайданова!    

Княгиня  вошла и начала жаловаться доктору на зубную боль. Потом явилась Зинаида.    

–  Вот, – прибавила княгиня, – господин доктор, побраните-ка ее. Целый  день пьет воду со льдом; разве ей это здорово, при ее слабой груди?    

– Зачем  вы это делаете? – спросил Лушин.    

– А что  из этого может выйти?    

– Что?  вы можете простудиться и умереть.    

– В  самом деде? Неужели? Ну что ж – туда и дорога!    

– Вот  как! – проворчал доктор. Княгиня ушла.    

– Вот  как, – повторила Зинаида. – Разве жить так весело? оглянитесь-ка  кругом… Что – хорошо? Или вы думаете, что я этого не понимаю, не чувствую? Мне  доставляет удовольствие – пить воду со льдом, и вы серьезно можете уверять  меня, что такая жизнь стоит того, чтоб не рискнуть ею за миг  удовольствия, – я уже о счастии не говорю.    

– Ну  да, – заметил Лушин, – каприз и независимость… Эти два слова вас  исчерпывают: вся ваша натура в этих двух словах.    

Зинаида  нервически засмеялась.    

–  Опоздали почтой, любезный доктор. Наблюдаете плохо; отстаете. Наденьте очки. Не  до капризов мне теперь; вас дурачить, себя дурачить… куда как весело! – а  что до независимости… Мсьё Вольдемар, – прибавила вдруг Зинаида и топнула  ножкой, – не делайте меланхолической физиономии. Я терпеть не могу, когда  обо мне сожалеют. – Она быстро удалилась.    

–  Вредна, вредна вам здешняя атмосфера, молодой человек, – еще раз сказал  мне Лушин.    

 XI    

     

Вечером  того же дня собрались у Засекиных обычные гости; я был в их числе.    

Разговор  зашел о поэме Майданова; Зинаида чистосердечно ее хвалила.    

– Но  знаете ли что? – сказала она ему, – если б я была поэтом, – я бы  другие брала сюжеты. Может быть, все это вздор, – но мне иногда приходят в  голову странные мысли, особенно когда я не сплю, перед утром, когда небо  начинает становиться и розовым и серым. Я бы, например… Вы не будете надо мной  смеяться?    

– Нет!  нет! – воскликнули мы все в один голос.    

– Я бы  представила, – продолжала она, скрестив руки на груди и устремив глаза в  сторону, – целое общество молодых девушек, ночью, в большой лодке – на  тихой реке. Луна светит, а они все в белом и в венках из белых цветов, и поют,  знаете, что-нибудь вроде гимна.    

–  Понимаю, понимаю, продолжайте, – значительно и мечтательно промолвил  Майданов.    

– Вдруг  – шум, хохот, факелы, бубны на берегу… Это толпа вакханок бежит с песнями, с  криком. Уж тут ваше дело нарисовать картину, господин поэт… только я бы хотела,  чтобы факелы были красны и очень бы дымились и чтобы глаза у вакханок блестели  под венками, а венки должны быть темные. Не забудьте также тигровых кож и чаш –  и золота, много золота.    

– Где же  должно быть золото? – спросил Майданов, откидывая назад свои плоские  волосы и расширяя ноздри.    

– Где?  на плечах, на руках, на ногах, везде. Говорят, в древности женщины золотые  кольца носили на щиколотках. Вакханки зовут к себе девушек в лодке. Девушки  перестали петь свой гимн – они не могут его продолжать, – но они не  шевелятся: река подносит их к берегу. И вот вдруг одна из них тихо поднимается…  Это надо хорошо описать: как она тихо встает при лунном свете и как ее подруги  пугаются… Она перешагнула край лодки, вакханки ее окружили, умчали в ночь, в  темноту… Представьте тут дым клубами, и все смешалось. Только слышится их визг,  да венок ее остался на берегу.    

Зинаида  умолкла. («О! она полюбила!» – подумал я опять.)    

– И  только? – спросил Майданов.    

– Только, –  отвечала она.    

– Это не  может быть сюжетом для целой поэмы, – важно заметил он, – но для  лирического стихотворения я вашей мыслию воспользуюсь.    

– В  романтическом роде? – спросил Малевский.    

–  Конечно, в романтическом роде, байроновском.    

– А  по-моему, Гюго лучше Байрона, – небрежно промолвил молодой граф, –  интереснее.    

– Гюго –  писатель первоклассный, – возразил Майданов, – и мой приятель  Тонкошеев, в своем испанском романе «Эль-Тровадор»…    

– Ах,  это та книга с опрокинутыми вопросительными знаками? – перебила Зинаида.    

– Да.  Это так принято у испанцев. Я хотел сказать, что Тонкошеев…    

– Ну! вы  опять заспорите о классицизме и романтизме, – вторично перебила его  Зинаида. – Давайте лучше играть…    

– В  фанты? – подхватил Лушин.    

– Нет, в  фанты скучно; а в сравненья. (Эту игру придумала сама Зинаида: назывался какой-нибудь  предмет, всякий старался сравнить его с чем-нибудь, и тот, кто подбирал лучшее  сравнение, получал приз.)    

Она  подошла к окну. Солнце только что село: на небе высоко стояли длинные красные облака.    

– На что  похожи эти облака? – спросила Зинаида и, не дожидаясь нашего ответа,  сказала: – Я нахожу, что они похожи на те пурпуровые паруса, которые были на  золотом корабле у Клеопатры, когда она ехала навстречу Антонию. Помните,  Майданов, вы недавно мне об этом рассказывали?    

Все мы,  как Полоний в «Гамлете», решили, что облака напоминали именно эти паруса и что  лучшего сравнения никто из нас не приищет.    

– А  сколько лет было тогда Антонию? – спросила Зинаида.    

– Уж,  наверное, был молодой человек, – заметил Малевский.    

– Да,  молодой, – уверительно подтвердил Майданов.    

–  Извините, – воскликнул Лушин, – ему было за сорок лет.    

– За  сорок лет, – повторила Зинаида, взглянув на него быстрым взглядом.    

Я скоро  ушел домой. «Она полюбила, – невольно шептали мои губы. – Но кого?»    

 XII    

     

Дни  проходили. Зинаида становилась все странней, все непонятней. Однажды я вошел к  ней и увидел ее сидящей на соломенном стуле, с головой, прижатой к острому краю  стола. Она выпрямилась… все лицо ее было облито слезами.    

– А!  вы! – сказала она с жестокой усмешкой. – Подите-ка сюда.    

Я  подошел к ней: она положила мне руку на голову и, внезапно ухватив меня за  волосы, начала крутить их.    

–  Больно… – проговорил я, наконец.    

– А!  больно! а мне не больно? не больно? – повторила она.    

–  Ай! – вскрикнула она вдруг, увидав, что выдернула у меня маленькую прядь  волос. – Что это я сделала? Бедный мсьё Вольдемар!    

Она  осторожно расправила вырванные волосы, обмотала их вокруг пальца и свернула их  в колечко.    

– Я ваши  волосы к себе в медальон положу и носить их буду, – сказала она, а у самой  на глазах все блестели слезы. – Это вас, быть может, утешит немного… а  теперь прощайте.    

Я  вернулся домой и застал там неприятность. У матушки происходило объяснение с  отцом: она в чем-то упрекала его, а он, по своему обыкновению, холодно и  вежливо отмалчивался – и скоро уехал. Я не мог слышать, о чем говорила матушка,  да и мне было не до того; помню только, что по окончании объяснения она велела  позвать меня к себе в кабинет и с большим неудовольствием отозвалась о моих  частых посещениях у княгини, которая, по ее словам, была une femme capable de  tout.[8]  Я подошел к ней к ручке (это я делал всегда, когда хотел прекратить разговор) и  ушел к себе. Слезы Зинаиды меня совершенно сбили с толку: я решительно не знал,  на какой мысли остановиться, и сам готов был плакать: я все-таки был ребенком,  несмотря на мои шестнадцать лет. Уже я не думал более о Малевском, хотя  Беловзоров с каждым днем становился все грознее и грознее и глядел на  увертливого графа, как волк на барана; да я ни о чем и ни о ком не думал. Я  терялся в соображениях и все искал уединенных мест. Особенно полюбил я развалины  оранжереи. Взберусь, бывало, на высокую стену, сяду и сижу там таким  несчастным, одиноким и грустным юношей, что мне самому становится себя  жалко, – и так мне были отрадны эти горестные ощущения, так упивался я  ими!..    

Вот  однажды сижу я на стене, гляжу вдаль и слушаю колокольный звон… вдруг что-то  пробежало по мне – ветерок не ветерок и не дрожь, а словно дуновение, словно  ощущение чьей-то близости… Я опустил глаза. Внизу, по дороге, в легком  сереньком платье, с розовым зонтиком на плече, поспешно шла Зинаида. Она  увидела меня, остановилась и, откинув край соломенной шляпы, подняла на меня  свои бархатные глаза.    

– Что  это вы делаете там, на такой вышине? – спросила она меня с какой-то  странной улыбкой. – Вот, – продолжала она, – вы все уверяете,  что вы меня любите, – спрыгните ко мне на дорогу, если вы действительно  любите меня.    

Не  успела Зинаида произнести эти слова, как я уже летел вниз, точно кто подтолкнул  меня сзади. В стене было около двух сажен вышины. Я пришелся о землю ногами, но  толчок был так силен, что я не мог удержаться: я упал и на мгновенье лишился  сознанья. Когда я пришел в себя, я, не раскрывая глаз, почувствовал возле себя  Зинаиду.    

– Милый  мой мальчик, – говорила она, наклонясь надо мною – и в голосе ее звучала  встревоженная нежность, – как мог ты это сделать, как мог ты послушаться…  ведь я люблю тебя… встань.    

Ее грудь  дышала возле моей, ее руки прикасались моей головы, и вдруг – что сталось со  мной тогда! – ее мягкие, свежие губы начали покрывать все мое лицо  поцелуями… они коснулись моих губ… Но тут Зинаида, вероятно, догадалась, по  выражению моего лица, что я уже пришел в себя, хотя я все глаз не  раскрывал, – и, быстро приподнявшись, промолвила:    

– Ну  вставайте, шалун, безумный; что это вы лежите в пыли?    

Я  поднялся.    

–  Подайте мне мой зонтик, – сказала Зинаида, – вишь, я его куда  бросила; да не смотрите на меня так… что за глупости? вы не ушиблись? чай,  обожглись в крапиве? Говорят вам, не смотрите на меня… Да он ничего не  понимает, не отвечает, – прибавила она, словно про себя. – Ступайте  домой, мсьё Вольдемар, почиститесь, да не смейте идти за мной – а то я  рассержусь, и уже больше никогда… Она не договорила своей речи и проворно удалилась,  а я присел на дорогу… ноги меня не держали. Крапива обожгла мне руки, спина  ныла, и голова кружилась; но чувство блаженства, которое я испытал тогда, уже  не повторилось в моей жизни. Оно стояло сладкой болью во всех моих членах и  разрешилось, наконец, восторженными прыжками и восклицаниями. Точно: я был еще  ребенок.    

 XIII    

     

Я так  был весел и горд весь этот день, я так живо сохранял на моем лице ощущение Зинаидиных  поцелуев, я с таким содроганием восторга вспоминал каждое ее слово, я так  лелеял свое неожиданное счастие, что мне становилось даже страшно, не хотелось  даже увидеть ее, виновницу этих новых ощущений. Мне казалось, что уже больше  ничего нельзя требовать от судьбы, что теперь бы следовало «взять, вздохнуть  хорошенько в последний раз, да и умереть». Зато на следующий день, отправляясь  во флигель, я чувствовал большое смущение, которое напрасно старался скрыть под  личиною скромной развязности, приличной человеку, желающему дать знать, что он  умеет сохранить тайну. Зинаида приняла меня очень просто, без всякого волнения,  только погрозила мне пальцем и спросила: нет ли у меня синих пятен? Вся моя  скромная развязность и таинственность исчезли мгновенно, а вместе с ними и  смущение мое. Конечно, я ничего не ожидал особенного, но спокойствие Зинаиды  меня точно холодной водой окатило. Я понял, что я дитя в ее глазах, – и  мне стало очень тяжело! Зинаида ходила взад и вперед по комнате, всякий раз  быстро улыбалась, как только взглядывала на меня; но мысли ее были далеко, я  это ясно видел… «Заговорить самому о вчерашнем деле, – подумал я, –  спросить ее, куда она так спешила, чтобы узнать окончательно…», но я только  махнул рукой и присел в уголок.    

Беловзоров  вошел; я ему обрадовался.    

– Не  нашел я вам верховой лошади, смирной, – заговорил он суровым  голосом, – Фрейтаг мне ручается за одну – да я не уверен. Боюсь.    

– Чего  же вы боитесь, – спросила Зинаида, – позвольте спросить?    

– Чего?  Ведь вы не умеете ездить. Сохрани бог, что случится! И что за фантазия пришла  вам вдруг в голову?    

– Ну,  это мое дело, мсьё мой зверь. В таком случае я попрошу Петра Васильевича…  (Моего отца звали Петром Васильевичем. Я удивился тому, что она так легко и  свободно упомянула его имя, точно она была уверена в его готовности услужить  ей.)    

– Вот  как, – возразил Беловзоров. – Вы это с ним хотите ездить?    

– С ним  или с другим – это для вас все равно. Только не с вами.    

– Не со  мной, – повторил Беловзоров. – Как хотите. Что ж? Я вам лошадь  доставлю.    

– Да  только смотрите, не корову какую-нибудь. Я вас предуведомляю, что я хочу  скакать.    

–  Скачите, пожалуй… С кем же это, с Малевским, что ли, вы поедете?    

– А  почему бы и не с ним, воин? Ну, успокойтесь, – прибавила она, – и не  сверкайте глазами. Я и вас возьму. Вы знаете, что для меня теперь Малевский –  фи! – Она тряхнула головой.    

– Вы это  говорите, чтобы меня утешить, – проворчал Беловзоров.    

Зинаида  прищурилась.    

– Это  вас утешает?.. О… о… о… воин! – сказала она наконец, как бы не найдя  другого слова. – А вы, мсьё Вольдемар, поехали ли бы вы с нами?    

– Я не  люблю… в большом обществе… – пробормотал я, не поднимая глаз.    

– Вы  предпочитаете tête-à-tête?..[9]  Ну, вольному воля, спасенному… рай, – промолвила она вздохнувши. –  Ступайте же, Беловзоров, хлопочите. Мне лошадь нужна к завтрашнему дню.    

– Да; а  деньги откуда взять? – вмешалась княгиня.    

Зинаида  наморщила брови.    

– Я у  вас их не прошу; Беловзоров мне поверит.    

–  Поверит, поверит… – проворчала княгиня – и вдруг во все горло закричала: –  Дуняшка!    

– Maman,  я вам подарила колокольчик, – заметила княжна.    

–  Дуняшка! – повторила старуха. Беловзоров откланялся; я ушел вместе с ним.  Зинаида меня не удерживала.    

 XIV    

     

На  следующее утро я встал рано, вырезал себе палку и отправился за заставу. Пойду,  мол, размыкаю свое горе. День был прекрасный, светлый и не слишком жаркий;  веселый, свежий ветер гулял над землею и в меру шумел и играл, все шевеля и  ничего не тревожа. Я долго бродил по горам, по лесам; я не чувствовал себя  счастливым, я вышел из дому с намерением предаться унынию – но молодость,  прекрасная погода, свежий воздух, потеха быстрой ходьбы, нега уединенного лежания  на густой траве – взяли свое: воспоминание о тех незабвенных словах, о тех  поцелуях опять втеснилось мне в душу. Мне приятно было думать, что Зинаида не  может, однако, не отдать справедливости моей решимости, моему героизму… «Другие  для нее лучше меня, – думал я, – пускай! Зато другие только скажут,  что сделают, а я сделал! И то ли я в состоянии еще сделать для нее!..»  Воображение мое заиграло. Я начал представлять себе, как я буду спасать ее из  рук неприятелей, как я, весь облитый кровью, исторгну ее из темницы, как умру у  ее ног. Я вспомнил картину, висевшую у нас в гостиной: Малек-Аделя, уносящего  Матильду, – и тут же занялся появлением большого пестрого дятла, который  хлопотливо поднимался по тонкому стволу березы и с беспокойством выглядывал  из-за нее, то направо, то налево, точно музыкант из-за шейки контрабаса.    

Потом я  запел: «Не белы снеги» и свел на известный в то время романс: «Я жду тебя,  когда зефир игривый»; потом я начал громко читать обращение Ермака к звездам из  трагедии Хомякова; попытался было сочинить что-нибудь в чувствительном роде,  придумал даже строчку, которой должно было заканчиваться все стихотворение: «О,  Зинаида! Зинаида!», но ничего не вышло. Между тем наступало время обеда. Я  спустился в долину; узкая песчаная дорожка вилась по ней и вела в город. Я  пошел по этой дорожке… Глухой стук лошадиных копыт раздался за мною. Я  оглянулся, невольно остановился и сиял фуражку: я увидел моего отца и Зинаиду.  Они ехали рядом. Отец говорил ей что-то, перегнувшись к ней всем станом и  опершись рукою на шею лошади; он улыбался. Зинаида слушала его молча, строго  опустив глаза и сжавши губы. Я сперва увидал их одних; только через несколько  мгновений, из-за поворота долины, показался Беловзоров в гусарском мундире с  ментиком, на опененном вороном коне. Добрый конь мотал головою, фыркал и  плясал: всадник и сдерживал его и шпорил. Я посторонился. Отец подобрал  поводья, отклонился от Зинаиды, она медленно подняла на него глаза – и оба  поскакали… Беловзоров промчался вслед за ними, гремя саблей. «Он красен, как  рак, – подумал я, – а она… Отчего она такая бледная? ездила верхом  целое утро – и бледная?»    

Я удвоил  шаги и поспел домой перед самым обедом. Отец уже сидел переодетый, вымытый и  свежий, возле матушкиного кресла и читал ей своим ровным и звучным голосом фельетон  «Journal des Débats»;[10]  но матушка слушала его без внимания и, увидавши меня, спросила, где я пропадал  целый день, и прибавила, что не любит, когда таскаются бог знает где и бог  знает с кем. «Да я гулял один», – хотел было я ответить, но посмотрел на  отца и почему-то промолчал.    

     

XV    

     

В  течение следующих пяти, шести дней я почти не видел Зинаиды: она сказывалась  больною, что не мешало, однако, обычным посетителям флигеля являться – как они  выражались – на свое дежурство – всем, кроме Майданова, который тотчас падал  духом и скучал, как только не имел случая восторгаться. Беловзоров сидел угрюмо  в углу, весь застегнутый и красный; на тонком лице графа Малевского постоянно  бродила какая-то недобрая улыбка; он действительно впал в немилость у Зинаиды и  с особенным стараньем подслуживался старой княгине, ездил с ней в ямской карете  к генерал-губернатору. Впрочем, эта поездка оказалась неудачной, и Малевскому  вышла даже неприятность: ему напомнили какую-то историю с какими-то путейскими  офицерами – и он должен был в объяснениях своих сказать, что был тогда  неопытен. Лушин приезжал раза по два в день, но оставался недолго; я немножко  боялся его после нашего последнего объяснения и в то же время чувствовал к нему  искреннее влечение. Он однажды пошел гулять со мною по Нескучному саду, был  очень добродушен и любезен, сообщал мне названия и свойства разных трав и  цветов и вдруг, как говорится, ни к селу ни к городу, воскликнул, ударив себя  по лбу: «А я, дурак, думал, что она кокетка! Видно, жертвовать собою сладко – для  иных».    

– Что вы  хотите этим сказать? – спросил я.    

– Вам я  ничего не хочу сказать, – отрывисто возразил Лушин.    

Меня  Зинаида избегала: мое появление – я не мог этого не заметить – производило на  нее впечатление неприятное. Она невольно отворачивалась от меня… невольно; вот  что было горько, вот что меня сокрушало! Но делать было нечего – и я старался  не попадаться ей на глаза и лишь издали ее подкарауливал, что не всегда мне  удавалось. С ней по-прежнему происходило что-то непонятное; ее лицо стало  другое, вся она другая стала. Особенно поразила меня происшедшая в ней перемена  – в один теплый, тихий вечер. Я сидел на низенькой скамеечке под широким кустом  бузины; я любил это местечко: оттуда было видно окно Зинаидиной комнаты. Я  сидел: над моей головой в потемневшей листве хлопотливо ворошилась маленькая  птичка; серая кошка, вытянув спину, осторожно кралась в сад, и первые жуки  тяжело гудели в воздухе, еще прозрачном, хотя уже не светлом. Я сидел и смотрел  на окно – и ждал, не отворится ли оно: точно – оно отворилось, и в нем  появилась Зинаида. На ней было белое платье – и сама она, ее лицо, плечи, руки  – были бледны до белизны. Она долго оставалась неподвижной и долго глядела  неподвижно и прямо из-под сдвинутых бровей. Я и не знал за ней такого взгляда.  Потом она стиснула руки, крепко-крепко, поднесла их к губам, ко лбу – и вдруг,  раздернув пальцы, откинула волосы от ушей, встряхнула ими и, с какой-то  решительностью кивнув сверху вниз головою, захлопнула окно.    

Дня три  спустя она встретила меня в саду. Я хотел уклониться в сторону, но она сама  меня остановила.    

– Дайте  мне руку, – сказала она мне с прежней лаской, – мы давно с вами не  болтали.    

Я  взглянул на нее: глаза ее тихо светились, и лицо улыбалось, точно сквозь дымку.    

– Вы все  еще нездоровы? – спросил я ее.    

– Нет,  теперь все прошло, – отвечала она и сорвала небольшую красную розу. –  Я немножко устала, но и это пройдет.    

– И вы  опять будете такая же, как прежде? – спросил я.    

Зинаида  поднесла розу к лицу – и мне показалось, как будто отблеск ярких лепестков упал  ей на щеки.    

– Разве  я изменилась? – спросила она меня.    

– Да,  изменились, – ответил я вполголоса.    

– Я с  вами была холодна – я знаю, – начала Зинаида, – но вы не должны были  обращать на это внимания… Я не могла иначе… Ну, да что об этом говорить!    

– Вы не  хотите, чтоб я любил вас – вот что! – воскликнул я мрачно, с невольным  порывом.    

– Нет,  любите меня – но не так, как прежде.    

– Как  же?    

–  Будемте друзьями – вот как! – Зинаида дала мне понюхать розу. –  Послушайте, ведь я гораздо старше вас – я могла бы быть вашей тетушкой, право;  ну, не тетушкой, старшей сестрой. А вы…    

– Я для  вас ребенок, – перебил я ее.    

– Ну да,  ребенок, но милый, хороший, умный, которого я очень люблю. Знаете ли что? Я вас  с нынешнего же дня жалую к себе в пажи; а вы не забывайте, что пажи не должны  отлучаться от своих госпож. Вот вам знак вашего нового достоинства, –  прибавила она, вдевая розу в петлю моей курточки, – знак нашей к вам  милости.    

– Я от  вас прежде получал другие милости, – пробормотал я.    

–  А! – промолвила Зинаида и сбоку посмотрела на меня. – Какая у него  память! Что ж! Я и теперь готова…    

И,  склонившись ко мне, она напечатлела мне на лоб чистый, спокойный поцелуй.    

Я только  посмотрел на нее – а она отвернулась и, сказавши: «Ступайте за мной, мой  паж», – пошла к флигелю. Я отправился вслед за нею – и все недоумевал.  «Неужели, – думал я, – эта кроткая, рассудительная девушка – та самая  Зинаида, которую я знал?» И походка ее мне казалась тише – вся ее фигура  величественнее и стройней…    

И боже  мой! с какой новой силой разгоралась во мне любовь!    

 XVI    

     

После  обеда опять собрались во флигеле гости – и княжна вышла к ним. Все общество было  налицо, в полном составе, как в тот первый, незабвенный для меня вечер: даже  Нирмацкий притащился; Майданов пришел в этот раз раньше всех – он принес новые  стихи. Начались опять игры в фанты, но уже без прежних странных выходок, без  дурачеств и шума – цыганский элемент исчез. Зинаида дала новое настроение нашей  сходке. Я сидел подле нее по праву пажа. Между прочим, она предложила, чтобы  тот, чей фант вынется, рассказывал свой сон; но это не удалось. Сны выходили  либо неинтересные (Беловзоров видел во сне, что накормил свою лошадь карасями и  что у ней была деревянная голова), либо неестественные, сочиненные. Майданов  угостил нас целою повестью: тут были и могильные склепы, и ангелы с лирами, и  говорящие цветы, и несущиеся издалека звуки. Зинаида не дала ему докончить.    

– Коли  уж дело пошло на сочинения, – сказала она, – так пускай каждый  расскажет что-нибудь непременно выдуманное.    

Первому  досталось говорить тому же Беловзорову.    

Молодой  гусар смутился.    

– Я  ничего выдумать не могу! – воскликнул он.    

– Какие  пустяки! – подхватила Зинаида. – Ну, вообразите себе, например, что  вы женаты, и расскажите нам, как бы вы проводили время с вашей женой. Вы бы ее  заперли?    

– Я бы  ее запер.    

– И сами  бы сидели с ней?    

– И сам  непременно сидел бы с ней.    

–  Прекрасно. Ну, а если бы ей это надоело, и она бы изменила вам?    

– Я бы  ее убил.    

– А если  б она убежала?    

– Я бы  догнал ее и все-таки бы убил.    

– Так.  Ну, а положим, я была бы вашей женой, что бы вы тогда сделали?    

Беловзоров  помолчал.    

– Я бы  себя убил…    

Зинаида  засмеялась.    

– Я  вижу, у вас недолга песня.    

Второй  фант вышел Зинаидин. Она подняла глаза к потолку и задумалась.    

– Вот,  послушайте, – начала она, наконец, – что я выдумала… Представьте себе  великолепный чертог, летнюю ночь и удивительный бал. Бал этот дает молодая  королева. Везде золото, мрамор, хрусталь, шелк, огни, алмазы, цветы, куренья,  все прихоти роскоши.    

– Вы  любите роскошь? – перебил ее Лушин.    

–  Роскошь красива, – возразила она, – я люблю все красивое.    

– Больше  прекрасного? – спросил он.    

– Это  что-то хитро, не понимаю. Не мешайте мне. Итак, бал великолепный. Гостей множество,  все они молоды, прекрасны, храбры, все без памяти влюблены в королеву.    

– Женщин  нет в числе гостей? – спросил Малевский.    

– Нет –  или погодите – есть.    

– Все  некрасивые?    

–  Прелестные. Но мужчины все влюблены в королеву. Она высока и стройна; у ней маленькая  золотая диадема на черных волосах.    

Я  посмотрел на Зинаиду – и в это мгновение она мне показалась настолько выше всех  нас, от ее белого лба, от ее недвижных бровей веяло таким светлым умом и такою  властию, что я подумал: «Ты сама эта королева!»    

– Все  толпятся вокруг нее, – продолжала Зинаида, – все расточают перед ней  самые льстивые речи.    

– А она  любит лесть? – спросил Лушин.    

– Какой  несносный! все перебивает… Кто ж не любит лести?    

– Еще  один, последний вопрос, – заметил Малевский. – У королевы есть муж?    

– Я об  этом и не подумала. Нет, зачем муж?    

–  Конечно, – подхватил Малевский, – зачем муж?    

–  Silence![11]  – воскликнул Майданов, который по-французски говорил плохо.    

– Merci,[12] – сказала  ему Зинаида. – Итак, королева слушает эти речи, слушает музыку, но не  глядит ни на кого из гостей. Шесть окон раскрыты сверху донизу, от потолка до  полу; а за ними темное небо с большими звездами да темный сад с большими  деревьями. Королева глядит в сад. Там, около деревьев, фонтан: он белеет во  мраке – длинный, длинный, как привидение. Королева слышит сквозь говор и музыку  тихий плеск воды. Она смотрит и думает: вы все, господа, благородны, умны,  богаты, вы окружили меня, вы дорожите каждым моим словом, вы все готовы умереть  у моих ног, я владею вами… а там, возле фонтана, возле этой плещущей воды,  стоит и ждет меня тот, кого я люблю, кто мною владеет. На нем нет ни богатого платья,  ни драгоценных камней, никто его не знает, но он ждет меня и уверен, что я  приду, – и я приду, и нет такой власти, которая бы остановила меня, когда  я захочу пойти к нему, и остаться с ним, и потеряться с ним там, в темноте  сада, под шорох деревьев, под плеск фонтана…    

Зинаида  умолкла.    

– Это  выдумка? – хитро спросил Малевский. Зинаида даже не посмотрела на него.    

– А что  бы мы сделали, господа, – вдруг заговорил Лушин, – если бы мы были в  числе гостей и знали про этого счастливца у фонтана?    

–  Постойте, постойте, – перебила Зинаида, – я сама скажу вам, что бы  каждый из вас сделал.    

Вы,  Беловзоров, вызвали бы его на дуэль; вы, Майданов, написали бы на него  эпиграмму… Впрочем, нет – вы не умеете писать эпиграмм: вы сочинили бы на него  длинный ямб, вроде Барбье,[13]  и поместили бы ваше произведение в «Телеграфе».[14] Вы, Нирмацкий, заняли бы  у него… нет, вы бы дали ему взаймы денег за проценты; вы, доктор… – Она  остановилась. – Вот я про вас не знаю, что бы вы сделали.    

– По  званию лейб-медика, – отвечал Лушин, – я бы присоветовал королеве не  давать балов, когда ей не до гостей…    

– Может  быть, вы были бы правы. А вы, граф?..    

– А  я? – повторил со своей недоброй улыбкой Малевский…    

– А вы  бы поднесли ему отравленную конфетку.    

Лицо  Малевского слегка перекосилось и приняло на миг жидовское выражение, но он тотчас  же захохотал.    

– Что же  касается до вас, Вольдемар… – продолжала Зинаида, – впрочем, довольно;  давайте играть в другую игру.    

– Мсьё  Вольдемар, в качестве пажа королевы, держал бы ей шлейф, когда бы она побежала  в сад, – ядовито заметил Малевский.    

Я  вспыхнул, но Зинаида проворно положила мне на плечо руку и, приподнявшись,  промолвила слегка дрожащим голосом:    

– Я  никогда не давала вашему сиятельству права быть дерзким и потому прошу вас удалиться. –  Она указала ему на дверь.    

–  Помилуйте, княжна, – пробормотал Малевский и весь побледнел.    

– Княжна  права, – воскликнул Беловзоров и тоже поднялся.    

– Я,  ей-богу, никак не ожидал, – продолжал Малевский, – в моих словах,  кажется, ничего не было такого… у меня и в мыслях не было оскорбить вас…  Простите меня.    

Зинаида  окинула его холодным взглядом и холодно усмехнулась.    

–  Пожалуй, останьтесь, – промолвила она с небрежным движением руки. –  Мы с мсьё Вольдемаром напрасно рассердились. Вам весело жалиться… на здоровье.    

–  Простите меня, – еще раз повторил Малевский, а я, вспоминая движение  Зинаиды, подумал опять, что настоящая королева не могла бы с большим  достоинством указать дерзновенному на дверь.    

Игра в  фанты продолжалась недолго после этой небольшой сцены; всем немного стало неловко,  не столько от самой этой сцены, сколько от другого, не совсем определенного, но  тяжелого чувства. Никто о нем не говорил, но всякий сознавал его и в себе и в  своем соседе. Майданов прочел нам свои стихи – и Малевский с преувеличенным  жаром расхвалил их. «Как ему теперь хочется показаться добрым», – шепнул  мне Лушин. Мы скоро разошлись. На Зинаиду внезапно напало раздумье; княгиня  выслала сказать, что у ней голова болит, Нирмацкий стал жаловаться на свои  ревматизмы…    

Я долго  не мог заснуть, меня поразил рассказ Зинаиды.    

–  Неужели в нем заключался намек? – спрашивал я самого себя, – и на  кого, на что она намекала? И если точно есть на что намекнуть… как же решиться?  Нет, нет, не может быть, – шептал я, переворачиваясь с одной горячей щеки  на другую… Но я вспоминал выражение лица Зинаиды во время ее рассказа… я  вспоминал восклицание, вырвавшееся у Лушина в Нескучном, внезапные перемены в  ее обращении со мною – и терялся в догадках. «Кто он?» Эти два слова точно  стояли перед моими глазами, начертанные во мраке; точно низкое зловещее облако  повисло надо мною – и я чувствовал его давление – и ждал, что вот-вот оно  разразится. Ко многому я привык в последнее время, на многое насмотрелся у  Засекиных; их беспорядочность, сальные огарки, сломанные ножи и вилки, мрачный  Вонифатий, обтёрханные горничные, манеры самой княгини – вся эта странная жизнь  уже не поражала меня более… Но к тому, что мне смутно чудилось теперь в  Зинаиде, – я привыкнуть не мог… «Авантюрьерка»,[15] – сказала про нее  однажды моя мать. Авантюрьерка – она, мой идол, мое божество! Это название жгло  меня, я старался уйти от него в подушку, я негодовал – и в то же время, на что  бы я не согласился, чего бы я не дал, чтобы только быть тем счастливцем у  фонтана!..    

Кровь во  мне загорелась и расходилась. «Сад… фонтан… – подумал я. – Пойду-ка я в  сад». Я проворно оделся и выскользнул из дому. Ночь была темна, деревья чуть  шептали; с неба падал тихий холодок, от огорода тянуло запахом укропа. Я обошел  все аллеи; легкий звук моих шагов меня и смущал и бодрил; я останавливался,  ждал и слушал, как стукало мое сердце – крупно и скоро. Наконец я приблизился к  забору и оперся на тонкую жердь. Вдруг – или это мне почудилось? – в  нескольких шагах от меня промелькнула женская фигура… Я усиленно устремил взор  в темноту – я притаил дыхание. Что это? Шаги ли мне слышатся – или это опять  стучит мое сердце? «Кто здесь?» – пролепетал я едва внятно. Что это опять?  подавленный ли смех?.. или шорох в листьях… или вздох над самым ухом? Мне стало  страшно… «Кто здесь?» – повторил я еще тише.    

Воздух  заструился на мгновение; по небу сверкнула огненная полоска: звезда покатилась.  «Зинаида?» – хотел спросить я, но звук замер у меня на губах. И вдруг все стало  глубоко безмолвно кругом, как это часто бывает в средине ночи… Даже кузнечики  перестали трещать в деревьях – только окошко где-то звякнуло. Я постоял,  постоял и вернулся в свою комнату, к своей простывшей постели. Я чувствовал  странное волнение: точно я ходил на свидание – и остался одиноким и прошел мимо  чужого счастия.    

 XVII    

     

На  следующий день я видел Зинаиду только мельком: она ездила куда-то с княгинею на  извозчике. Зато я видел Лушина, который, впрочем, едва удостоил меня привета, и  Малевского. Молодой граф осклабился и дружелюбно заговорил со мною. Из всех  посетителей флигелька он один умел втереться к нам в дом и полюбился матушке.  Отец его не жаловал и обращался с ним до оскорбительности вежливо.    

– Ah,  monsieur le page![16]  – начал Малевский, – очень рад вас встретить. Что делает ваша прекрасная  королева?    

Его  свежее, красивое лицо так мне было противно в эту минуту – и он глядел на меня  так презрительно-игриво, что я не отвечал ему вовсе.    

– Вы все  сердитесь? – продолжал он. – Напрасно. Ведь не я вас назвал пажем, а  пажи бывают преимущественно у королев. Но позвольте вам заметить, что вы худо  исполняете свою обязанность.    

– Как  так?    

– Пажи  должны быть неотлучны при своих владычицах; пажи должны все знать, что они  делают, они должны даже наблюдать за ними, – прибавил он, понизив  голос, – днем и ночью.    

– Что вы  хотите сказать?    

– Что я  хочу сказать? Я, кажется, ясно выражаюсь. Днем – и ночью. Днем еще так и сяк;  днем светло и людно; но ночью – тут как раз жди беды. Советую вам не спать по  ночам и наблюдать, наблюдать из всех сил. Помните – в саду, ночью, у фонтана –  вот где надо караулить. Вы мне спасибо скажете.    

Малевский  засмеялся и повернулся ко мне спиной. Он, вероятно, не придавал особенного  значенья тому, что сказал мне; он имел репутацию отличного фальсификатора и  славился своим умением дурачить людей на маскарадах, чему весьма способствовала  та почти бессознательная лживость, которою было проникнуто все его существо… Он  хотел только подразнить меня; но каждое его слово протекло ядом по всем моим  жилам. Кровь бросилась мне в голову. «А! Вот что! – сказал я самому  себе, – добро! Стало быть, меня недаром тянуло в сад! Так не бывать же  этому!» – воскликнул я громко и ударил кулаком себя в грудь, хотя я собственно  и не знал – чему не бывать. «Сам ли Малевский пожалует в сад, – думал я  (он, может быть, проболтался: на это дерзости у него станет), – другой ли  кто (ограда нашего сада была очень низка, и никакого труда не стоило перелезть  через нее), – но только несдобровать тому, кто мне попадется! Никому не  советую встречаться со мною! Я докажу всему свету и ей, изменнице (я так-таки и  назвал ее изменницей), что я умею мстить!»    

Я  вернулся к себе в комнату, достал из письменного стола недавно купленный  английский ножик, пощупал острие лезвия и, нахмурив брови, с холодной и  сосредоточенной решительностью сунул его себе в карман, точно мне такие дела делать  было не в диво и не впервой. Сердце во мне злобно приподнялось и окаменело; я  до самой ночи не раздвинул бровей и не разжал губ, и то и дело похаживал взад и  вперед, стискивая рукою в кармане разогревшийся нож и заранее приготовляясь к  чему-то страшному. Эти новые, небывалые ощущения до того занимали и даже веселили  меня, что собственно о Зинаиде я мало думал. Мне все мерещились: Алеко, молодой  цыган – «Куда, красавец молодой? – Лежи…», а потом: «Ты весь обрызган  кровью!.. О, что ты сделал?..» – «Ничего!» С какой жестокой улыбкой я повторил  это: ничего! Отца не было дома; но матушка, которая с некоторого времени  находилась в состоянии почти постоянного глухого раздражения, обратила внимание  на мой фатальный вид и сказала мне за ужином: «Чего ты дуешься, как мышь на  крупу?» Я только снисходительно усмехнулся в ответ и подумал: «Если б они  знали!» Пробило одиннадцать часов; я ушел к себе, но не раздевался, я выжидал  полночи; наконец, пробила и она. «Пора!» – шепнул я сквозь зубы и,  застегнувшись доверху, засучив даже рукава, отправился в сад.    

Я уже  заранее выбрал себе место, где караулить. На конце сада, там, где забор,  разделявший наши и засекинские владения, упирался в общую стену, росла одинокая  ель. Стоя под ее низкими, густыми ветвями, я мог хорошо видеть, насколько  позволяла ночная темнота, что происходило вокруг; тут же вилась дорожка,  которая мне всегда казалась таинственной: она змеей проползала под забором,  носившим в этом месте следы перелезавших ног, и вела к круглой беседке из  сплошных акаций. Я добрался до ели, прислонился к ее стволу и начал караулить.  Ночь стояла такая же тихая, как и накануне; но на небе было меньше туч – и  очертанья кустов, даже высоких цветов, яснее виднелись. Первые мгновенья  ожидания были томительны, почти страшны. Я на все решился, я только соображал:  как мне поступить? Загреметь ли: «Куда идешь? Стой! сознайся – или смерть!» –  или просто поразить… Каждый звук, каждый шорох и шелест казался мне значительным,  необычайным… Я готовился… Я наклонился вперед… Но прошло полчаса, прошел час;  кровь моя утихала, холодела; сознание, что я напрасно все это делаю, что я даже  несколько смешон, что Малевский подшутил надо мною, – начало  прокрадываться мне в душу. Я покинул мою засаду и обошел весь сад. Как нарочно,  нигде не было слышно малейшего шума; все покоилось; даже собака наша спала,  свернувшись в клубочек у калитки. Я взобрался на развалину оранжереи, увидел  пред собою далекое поле, вспомнил встречу с Зинаидой и задумался…    

Я  вздрогнул… Мне почудился скрип отворявшейся двери, потом легкий треск переломанного  сучка. Я в два прыжка спустился с развалины – и замер на месте. Быстрые,  легкие, но осторожные шаги неслышно раздавались в саду. Они приближались ко  мне. «Вот он… Вот он, наконец!» – промчалось у меня по сердцу. Я судорожно выдернул  нож из кармана, судорожно раскрыл его – какие-то красные искры закрутились у  меня в глазах, от страха и злости на голове зашевелились волосы… Шаги  направлялись прямо на меня – я сгибался, я тянулся им навстречу… Показался  человек… боже мой! это был мой отец!    

Я тотчас  узнал его, хотя он весь закутался в темный плащ и шляпу надвинул на лицо. На  цыпочках прошел он мимо. Он не заметил меня, хотя меня ничто не скрывало, но я  так скорчился и съежился, что, кажется, сравнялся с самою землею. Ревнивый,  готовый на убийство Отелло внезапно превратился в школьника… Я до того  испугался неожиданного появления отца, что даже на первых порах не заметил,  откуда он шел и куда исчез. Я только тогда выпрямился и подумал: «Зачем это  отец ходит ночью по саду», – когда опять все утихло вокруг. Со страху я уронил  нож в траву, но даже искать его не стал: мне было очень стыдно. Я разом  отрезвился. Возвращаясь домой, я, однако, подошел к моей скамеечке под кустом  бузины и взглянул на окошко Зинаидиной спальни. Небольшие, немного выгнутые  стекла окошка тускло синели при слабом свете, падавшем с ночного неба. Вдруг –  цвет их стал изменяться… За ними – я это видел, видел явственно – осторожно и  тихо спускалась беловатая штора, спустилась до оконницы – и так и осталась  неподвижной.    

– Что ж  это такое? – проговорил я вслух, почти невольно, когда снова очутился в  своей комнате. – Сон, случайность или… – Предположения, которые внезапно  вошли мне в голову, так были новы и странны, что я не смел даже предаться им.    

 XVIII    

     

Я встал  поутру с головною болью. Вчерашнее волнение исчезло. Оно заменилось тяжелым  недоумением и какою-то еще небывалою грустью – точно во мне что-то умирало.    

– Что  это вы смотрите кроликом, у которого вынули половину мозга? – сказал мне,  встретившись со мною, Лушин.    

За завтраком  я украдкой взглядывал то на отца, то на мать: он был спокоен, по обыкновению;  она, по обыкновению, тайно раздражалась. Я ждал, не заговорит ли отец со мною  дружелюбно, как это иногда с ним случалось… Но он даже не поласкал меня своей  вседневною, холодною лаской. «Рассказать все Зинаиде?.. – подумал  я. – Ведь уж все равно – все кончено между нами». Я отправился к ней, но  не только ничего не рассказал ей – даже побеседовать с ней мне не удалось, как  бы хотелось. К княгине на вакансию[17]  приехал из Петербурга родной ее сын, кадет,[18]  лет двенадцати; Зинаида тотчас поручила мне своего брата.    

– Вот  вам, – сказала она, – мой милый Володя (она в первый раз так меня  называла), товарищ. Его тоже зовут Володей. Пожалуйста, полюбите его; он еще  дичок, но у него сердце доброе. Покажите ему Нескучное, гуляйте с ним, возьмите  его под свое покровительство. Не правда ли, вы это сделаете? вы тоже такой  добрый!    

Она  ласково положила мне обе руки на плечи – а я совсем потерялся. Прибытие этого  мальчика превращало меня самого в мальчика. Я глядел молча на кадета, который  так же безмолвно уставился на меня. Зинаида расхохоталась и толкнула нас друг  на друга.    

– Да  обнимитесь же, дети! Мы обнялись.    

–  Хотите, я вас поведу в сад? – спросил я кадета.    

–  Извольте-с, – отвечал он сиплым, прямо кадетским голосом.    

Зинаида  опять рассмеялась… Я успел заметить, что никогда еще не было у ней на лице таких  прелестных красок. Мы с кадетом отправились. У нас в саду стояли старенькие  качели. Я его посадил на тоненькую дощечку и начал его качать. Он сидел  неподвижно, в новом своем мундирчике из толстого сукна, с широкими золотыми  позументами, и крепко держался за веревки.    

– Да вы  расстегните свой воротник, – сказал я ему.    

–  Ничего-с, мы привыкли-с, – проговорил он и откашлялся.    

Он  походил на свою сестру: особенно глаза ее напоминали. Мне было и приятно ему  услуживать, и в то же время та же ноющая грусть тихо грызла мне сердце. «Теперь  уж я точно ребенок, – думал я, – а вчера…» Я вспомнил, где я накануне  уронил ножик, и отыскал его. Кадет выпросил его у меня, сорвал толстый стебель  зори,[19]  вырезал из него дудку и принялся свистать. Отелло посвистал тоже.    

Но зато  вечером, как он плакал, этот самый Отелло, на руках Зинаиды, когда, отыскав его  в уголку сада, она спросила его, отчего он так печален? Слезы мои хлынули с  такой силой, что она испугалась.    

– Что с  вами? что с вами, Володя? – твердила она и, видя, что я не отвечаю ей и не  перестаю плакать, вздумала было поцеловать мою мокрую щеку.    

Но я  отвернулся от нее и прошептал сквозь рыдания:    

– Я все  знаю; зачем же вы играли мною?.. На что вам нужна была моя любовь?    

– Я  виновата перед вами, Володя… – промолвила Зинаида. – Ах, я очень виновата…  – прибавила она и стиснула руки. – Сколько во мне дурного, темного,  грешного… Но я теперь не играю вами, я вас люблю – вы и не подозреваете, почему  и как… Однако что же вы знаете?    

Что мог  я сказать ей? Она стояла передо мною и глядела на меня – а я принадлежал ей  весь, с головы до ног, как только она на меня глядела… Четверть часа спустя я  уже бегал с кадетом и с Зинаидой взапуски; я не плакал, я смеялся, хотя  напухшие веки от смеха роняли слезы; у меня на шее, вместо галстучка, была  повязана лента Зинаиды, и я закричал от радости, когда мне удалось поймать ее  за талию. Она делала со мной все, что хотела.    

     

XIX