1 2 3 4 5 
I    

     

Где только не рассказывают герои Вильгельма Гауфа сказки,  легенды и предания, где только не происходят с ними необыкновенные истории: в  пустыне на пути к Каиру, в самом Каире, в Александрии и Багдаде, в Германии и  дремучем Шпессартском лесу, в Шотландии, во Франции в Париже, в Голландии, на  море и на суше. И нельзя сказать, что эти истории тесно связаны друг с другом.  Они далеки друг от друга. Они происходят в одних местах, а могут происходить и  в других. Время действия условно. Это странно, но некоторые герои могут даже  поменяться местами.    

Более того: мотивы, которые сопутствуют возникновению этих  историй, достаточно условны. Они могут даже отсутствовать, это ничего не  меняет. Для того чтобы была рассказана очередная сказка или новелла, автор не  ищет серьезного повода. Необходимо лишь одно условие – время. Без собеседника,  разумеется, не обойтись. Время и собеседник – этого для Гауфа вполне  достаточно.    

Одна история сменяется другой, при этом возникает иллюзия,  что она продолжает предыдущую, как бы вложена в нее, а та, что вложена,  содержит в себе третью. Казалось бы, эффект знаменитой русской матрешки не  имеет ничего общего с повествовательной манерой известного немецкого  сказочника, но, если вдуматься, сходство нетрудно обнаружить: вот первая  матрешка, оказывается, внутри нее – другая, затем – третья; казалось бы, вот и  все, ан нет – появляется еще и еще, – матрешки, уменьшаясь в размерах,  вложены одна в другую.    

Такой же эффект неожиданного результата, связанности и  непрерывности историй остается у читателя сказок Гауфа.    

     

Одновременно создается впечатление, что запас историй у  автора безграничен. Он просто вынужден закончить цикл историй, так как  ограничены размеры книги.    

Но отметим существенную разницу: размер сказок для Гауфа не  имеет никакого значения. Впрочем, и в других отношениях композиция произведений  Гауфа бесконечно сложнее элементарного устройства матрешки. Ему ничего не стоит  разорвать пополам сложную и занимательную сказку («Холодное сердце»), и  разумеется, это делается на самой интересной странице. Его учителя нетрудно  угадать: это Эрнст Теодор Амадей Гофман. Гауф знакомит читателя с первой частью  истории, необыкновенной, новой, удивительной во всех отношениях, а потом, через  много страниц, посвященных другим историям, рассказывает вторую часть, еще  более необыкновенную.    

Широко известно, как построена знаменитая сказочная эпопея  «Тысячи и одной ночи». Красивая и догадливая наложница Шахразада, после  очередной любовной встречи, зная, что наутро ее ожидает казнь, каждый раз  обрывает сказку в самом интересном месте. Каждый раз с утренней зарею визирь,  ее отец, приходит с саваном под мышкой, и каждый раз заинтересованный царь  Шахрияр откладывает казнь. Мало кто замечает философский смысл этого  противопоставления: смерть бессильна перед искусством. И она действительно  бессильна, потому что гениальные творения прошлого бессмертны. Вместе с тем  композиция «Тысячи и одной ночи» не очень сложна.    

Шахрияр по ночам выслушивает сказки Шахразады и ласкает свою  возлюбленную, а днем вершит правый суд.    

Ничего похожего вы не найдете в произведениях Гауфа. Его  истории не рассказываются на любовном ложе. Он предпочитает самые опасные и  рискованные обстоятельства, которые сами по себе сказочны и намеренно  усложнены. Авторы многочисленных исследований о народных, волшебных,  авантюрных, бытовых сказках стремятся к сопоставлению мотивов. Но мне кажется,  что плодотворнее не отыскивать общность мотивов, а противопоставлять их. Именно  этот метод помог мне в работе над анализом скандинавских сказок: противопоставление  исландских – датским, датских – шведским или норвежским помогло мне представить  обширную панораму сказочного фольклора Северной Европы (Собрание сочинений, т.  8, 1983, с. 423).    

Примеров намеренно усложненной композиции, характерной для  Гауфа, много, но достаточно только одного. Он отчетливо покажет эту неслучайную  случайность.    

     

В маленькую харчевню, находящуюся в глухом Шпессартском  лесу, ночь и непогода загоняют золотых дел мастера, оружейника, извозчика и  студента. Харчевню содержит семья, связанная с преступным миром. Чувствуя  опасность, путники решают не спать до утра, а где герои Гауфа не спят, там  автор заставляет их рассказывать друг другу сказки. Так возникает «Сказание о  гульдене с изображением оленя». Его рассказывает оружейный мастер. Так как до  утра еще далеко, вслед за этим сказанием мастер передает слово студенту. И  читателю предлагается сказка «Холодное сердце», занимающая основное место в  цикле «Харчевня в Шпессарте». Приезд графини с камеристкой и дворней прерывает  студента. Ему, как и другим героям, конечно, не приходит в голову, что этот  приезд и сама графиня существенно меняют ситуацию (и представляют собой мотив  новой истории, которая не рассказывается героями, а происходит с ними). Все  собравшиеся узнают, что разбойники намерены захватить графиню, чтобы получить  за нее выкуп в двадцать тысяч гульденов, и что семья, содержащая харчевню, в  сговоре с ними. Казалось бы, тут не до сказок! Опасность так велика, что надо  не болтать, а приготовиться к обороне. Ничуть не бывало! Когда еще появятся  разбойники! Чтобы не терять времени даром, собравшиеся решают познакомиться еще  с одной историей, которую рассказывает егерь графини. Вот в этом месте  «Альманаха сказок» Вильгельма Гауфа читатель невольно вспоминает «Тысячу и одну  ночь». «Приключения Саида» – традиционная волшебная сказка в духе этого  грандиозного образца арабского фольклора.    

Из Германии действие переносится в Багдад, во времена Гаруна  аль-Рашида. Сказка длинна, но ночь еще длиннее. И хотя разбойников можно  ожидать каждую минуту, путники, повинуясь прихотливому автору, выслушивают  «Стинфольскую пещеру», которую рассказывает красивый шестнадцатилетний золотых  дел мастер. Я не случайно упомянул о его красоте и молодости. Кто же еще, кроме  него, может переодеться в женское платье и заменить графиню, когда наконец  появятся разбойники? (Нельзя сказать, что этот прием блещет новизной. Он тысячи  раз появлялся до Гауфа в литературе и драматургии всех времен и народов. Но это  не останавливает автора.) Разбойники принимают юношу за графиню. Более чем  ясно, что обстоятельства времени и места бесконечно далеки от возможности  продолжать сказку «Холодное сердце». Как бы не так! Как раз для того, –  чтобы забыть об опасности, отвлечься, уйти возможно. дальше от грозящей смерти,  золотых дел мастер предлагает, своим спутникам вернуться к подробному и  обстоятельному заключению истории «Холодное сердце»: «…благо времени у нас  хватит».    

Не буду продолжать разбор этой все усложняющейся композиции.  Пора заняться вопросом о теоретической основе повествовательной манеры  Вильгельма Гауфа, изложение которой является неожиданным результатом авторских  усилий. В его сказках нет лирико-философской интонации Андерсена. От него  далека изящная простота гениальных сказок Перро. Русская народная сказка  поэтична. Она связана с былиной. Отсутствие психологической глубины само по  себе характерно для всех видов этого жанра. Но от сказок Гауфа, я бы сказал,  было бы несправедливо требовать любой глубины, в том числе психологической.  Ведь она подчас обходится даже без имени героя, ограничиваясь только сообщением  о его профессии. Было бы грубой ошибкой предполагать, что эта особенность  подсказана вдохновением. Нет. Такова теоретическая концепция автора. Гауф  искусно вставляет в один из сказочных циклов («Александрийский шейх»)  рассуждение, имеющее общий характер.    

«– Я никогда не задумывался… над тем, в чем,  собственно, кроется очарование этих историй, – это говорит безымянный  юноша. – Ум человеческий еще легче и подвижней воды, принимающей любую  форму и постепенно проникающей в самые плотные предметы, – отвечает ему  пожилой собеседник. – Он легок и волен, как воздух, и, как воздух,  делается тем легче и чище, чем выше от земли он парит. Поэтому в каждом  человеке живет стремление вознестись над повседневностью и легче и вольнее витать  в горных сферах, хотя бы во сне… Внимая рассказам раба, вымыслу, придуманному  другим, вы сами творили вместе с ним… сказка становится для вас явью, или, если  угодно, явь становится сказкой…»    

Но Гауф не останавливается на этом соображении. Для того чтобы  яснее представить его, он сопоставляет сказку с другим жанром – новеллой.    

«Я думаю, надо делать известное различие между сказкой и  теми рассказами, которые обычно зовутся новеллами… Они мирно свершаются на  земле, происходят в обыденной жизни, и чудесна в них только запутанная судьба  героя, который богатеет или беднеет; она складывается удачно или неудачно не  при помощи волшебства, заклятия или проделок фей, как это бывает в сказках, а  благодаря самому себе или странному сплетению обстоятельств». И он приводит в  пример те рассказы Шахразады, которые далеки от волшебства, заклятья или  проделок фей. «…Самое важное и привлекательное в них – то искусство, с каким  переданы речь и поступки каждого, сообразно его характеру».    

Я и сам пробовал свои силы в жанре сказки, но мне казалось,  чем теснее они будут связаны друг с другом, тем с большим интересом  познакомится с ними читатель («Ночной Сторож, или Семь занимательных историй,  рассказанных в городе Немухине в тысяча девятьсот неизвестном году»). Я  стремился поселить своих героев в одном городе и определить отношение их друг к  другу.    

Как же объяснить, что ничем не связанные, происходящие в  разное время и в разных странах творения Гауфа заняли такое заметное место в  сказочной литературе мира? Я долго искал ответ на этот вопрос, обдумывая  реальность знака равенства между сказкой и новеллой (в отличие от теоретических  посылок!), которой добивается Гауф в своих замечательных книгах. Я перечитал  знаменитую статью Горького, который больше всего ценил в сказках «изумительную  способность нашей мысли заглядывать далеко вперед факта», познакомился со  многими книгами, посвященными сказочному жанру, и не могу с полной уверенностью  сказать, что мне удалось решить эту загадку. Но мне кажется, что я приблизился  к ее решению. Мне кажется, что и сказки и новеллы Гауфа, независимо от  особенностей обоих жанров, существуют в некотором волшебном пространстве,  которое само по себе не требует ни географических, ни топографических  признаков. Это атмосфера чуда. Эта обыкновенность необыкновенного получила  продолжение в истории мировой сказки. И самый убедительный пример подобного  феномена принадлежит нашему блестящему драматургу и сказочнику Евгению Шварцу.  В этом отношении он шагнул даже дальше Андерсена. С поразительной свободой он  заставил в своих произведениях удивительное и обыденное шагать рядом и даже  время от времени меняться местами. Недаром одна из его пьес так и называется:  «Обыкновенное чудо». В прологе к этой пьесе Шварц писал: «Юноша и девушка  влюбляются друг в друга – что обыкновенно. Ссорятся – что тоже не редкость.  Едва не умирают от любви. И, наконец, сила их чувства доходит до такой высоты,  что начинает творить настоящие чудеса, – что и удивительно, и  обыкновенно». Добрый волшебник превращает понравившегося ему молодого медведя в  юношу, однако с условием, что юноша снова станет медведем, если его поцелует  принцесса: принцесса целует юношу, но он не превращается в медведя, потому что  волшебство любви – одно из самых сильных волшебств на земле. Сливаясь с чудом,  обыденная жизнь оказывается сильнее его.    

 II    

     

В жизни Гауфа, так же как в его сказках, обычное и  необычное, простое и сложное соединяются в неожиданно остром скрещении. В ней  не было никаких исключительных событий, но стремительность его существования и  его полнота сами по себе были событием. Ни бурных страстей, км борьбы с  современниками, ни поисков смысла жизни, подчас характерных для истинного  таланта. Он прожил всего 25 лет (1802–1827), но не потерял даром ни часа. Он  был стройный, красивый, с темно-синими глазами на бледном лице, веселый,  остроумный, общительный, скромный, добрый.    

В годы моего детства мы, ученики псковской гимназии, с  завистью слушали рассказы о буршах – студентах Дерптского университета (Дерпт  или Юрьев, ныне Тарту, недалеко от Пскова). Они дрались на дуэлях, они держали  рискованные пари, они по ночам меняли вывески магазинов – огромный деревянный  крендель, висевший над булочной, водружали над аптекой, и наоборот: над  булочной вешали символ медицины – чашу с обвившейся вокруг нее змеей. Они  гордились шрамами на лице и руках – это были свидетельства мужества и любовных  приключений.    

Вильгельм Гауф был руководителем буршей в Тюбингене. Все  любили его за красноречие и остроумие. Ни одно из студенческих развлечений не  обходилось без его участия: дальние экскурсии, загородные прогулки, катание на  санках, танцевальные вечера, дружеские застолья, ночные серенады. Неистощимый  выдумщик, он затевает проказы, которые никому не приходят в голову, кроме него.  Члены его компании называли себя «факелоносцами» и носили красные штаны. Это  дало повод Гауфу однажды ночью выкрасить красной краской ноги каменной статуи  св. Георгия, водруженной на высокой скале над Тюбингеном. Вспоминая свою  тогдашнюю жизнь, он говорит о ней в новелле «Фантасмагории в бременском винном  погребке»: «…ты и возвышенная, благородная, ты и грубая, варварская, и милая, и  беспорядочная, и мелодичная, и отталкивающая, и все же такая приятная и  живительная!» Правда, увлечение этой жизнью длилось недолго. Это была ранняя  юность, а развитие его как творческой личности проходило со стремительной  быстротой. Неожиданно, но в первом своем опубликованном произведении  «Извлечения из мемуаров Сатаны» он подсмеивается над буршами, затеи которых не  имеют ничего общего с политической жизнью Германии, хотя они часами болтают в  пивной о народности и свободе.    

     

Эта измена самому себе характерна для Гауфа. Он – во всем и  всегда воплощенный поиск.    

Человек не знает, как сложится его жизнь, на каком повороте  она оборвется, но Вильгельм Гауф жил так, как будто он знал, что умрет двадцати  пяти лет. Он написал не только сказки, лучшие из которых заняли видное место в  мировой литературе. Его перу принадлежат также любовные стихотворения, баллады,  популярные солдатские песни. В 1825 году одно за другим выходят три его крупных  произведения: «Извлечения из мемуаров Сатаны», роман «Человек с луны» и  альманах, представляющий собою собрание сказок. Он соединяет с работой  увлекательное путешествие: через немецкие города Франкфурт-на-Майне, Майнц и  др. он направляется в Париж, затем Брюссель, Антверпен и через север Германии –  в Кассель, Бремен, Гамбург, Берлин, Лейпциг и Дрезден, – всюду отдают  должное его литературному таланту. Чем бы он ни занимался, где бы он ни  побывал, куда бы ни поехал, при всех обстоятельствах жизни его литературная биография  развивается с возрастающим успехом. Он женится, но это не помеха для начала  редактирования журнала. Он пишет, пишет и пишет… В 1826 году он печатает вторую  часть «Мемуаров Сатаны», исторический роман «Лихтенштейн», новый «Альманах  сказок на 1827 год», новеллы «Отелло» и «Нищенка с Моста Искусств». Последний  год в его жизни отмечен новыми доказательствами его вдохновенного труда: он  печатает еще один «Альманах сказок» и знаменитое эссе «Фантасмагории в  бременском винном погребке», своеобразное философское и мемуарно-лирическое  произведение. В двадцать пять лет он уже пишет мемуары! Наконец появляются его  последние новеллы «Певица», «Еврей Зюсс», «Последние рыцари Мариенбурга» и  «Портрет императора». Работоспособность его удивительна. Он не считает серьезной  работой множество статей и рецензий в газетах и еженедельниках. Он планирует  произведения, к сожалению, оставшиеся только в черновиках. Среди его планов  роман из эпохи освободительных войн против Наполеона и оперное либретто.  Современный исследователь творчества Гауфа[1] справедливо  подводит итоги этой молниеносной жизни: «Сейчас даже трудно представить себе,  что все произведения Гауфа были созданы меньше чем за три года. И созданы очень  молодым человеком, не успевшим приобрести ни жизненного опыта, ни мастерства.  Но при всех легко различимых недостатках они – создания по-своему новаторские,  в них угадываются идеи и формы новой эпохи».    

Историко-литературная мысль остается холодной, когда ее  бесстрастный голос рассказывает о жизни художника. Б. М. Эйхенбаум, кончая  книгу о Лермонтове, был прав, заметив, что ранняя гибель Лермонтова не имеет  научного значения. Но не надо забывать о чувстве. Самый бесстрастный ученый не  может остаться равнодушным, размышляя о ранней смерти гениального человека. Он  невольно представляет себе, каких вершин могло бы достигнуть его творчество.    

Томас Чаттертон, с необыкновенным талантом подделавший оды и  баллады XV века и сумевший включить в круг английской литературы старинную  поэзию, покончил с собой, когда ему было семнадцать лет. Невольно подумаешь,  что внеисторическое понятие «судьба» каким-то образом присутствует в  трагической участи гениального человека. Прав ли был Некрасов в знаменитом  стихотворении, навеянном известием о смерти Писарева: «Хорошо умереть  молодым!»? По отношению к людям, деятельность которых могла бы обогатить  человечество, это ложная мысль.    

Гауф писал свои сказки для детей – сперва рассказывал, а  потом писал. Как все знаменитые произведения, написанные для детей, его сказки  входят в круг взрослого чтения. Он никогда не опускается до упрощений,  последовательно ведет читателя вперед и выше, как бы заставляя его стремиться  туда, где он – читатель – еще не был.    

В. Каверин     

     

 Сказка под видом  Альманаха    

     

В далекой прекрасной стране, о которой гласит предание,  будто в ее вечнозеленых садах никогда не заходит солнце, царствовала, с  незапамятных времен и до наших дней, королева Фантазия. Щедрой рукой наделяла  она с давних пор своих подданных всяческими благами и была любима и почитаема  всеми, кто ее знал. Но королева обладала слишком любвеобильным сердцем, чтобы  довольствоваться благодеяниями у себя в стране; она сама, в царственной красе  своей вечной молодости и прелести, слетела на землю, ибо она слышала, что там  обитают люди, которые проводят жизнь в суровой печали, среди забот и трудов. Им  принесла она прекраснейшие дары из своего царства, и с тех пор, как прекрасная  королева прошла по земным долам, люди стали радостней за работой, беззаботней в  своей печали.     

Своих детей, не менее прекрасных и приветливых, чем сама  царственная мать, она тоже послала на землю дарить счастье людям. Однажды  Сказка, старшая из дочерей королевы, возвратилась с земли. Мать заметила, что  Сказка грустна, мало того, ей даже показалось, будто у той заплаканы глаза.      

– Что с тобой, душенька Сказка, – обратилась к  ней королева, – отчего со времени путешествия на землю ты так печальна и  грустна? Доверься своей матери, скажи, что с тобой?     

– Ах, милая мама! – отвечала Сказка. –  Конечно, я не стала бы так долго молчать, если бы не знала, что эта печаль –  также и твоя.     

– Нужды нет, говори, дочь моя, – сказала  прекрасная королева, – горе – это тяжесть, которая не под силу одному и с  которой легко справиться вдвоем.     

     

– Ну так слушай же, – отвечала Сказка, –  ты знаешь, как охотно я провожу время среди людей, с какой радостью  присаживаюсь я у хижины бедняка, чтобы после работы поболтать с ним часок; люди  обычно очень радостно приветствовали меня, когда я приходила, и, весело  улыбаясь, глядели мне вслед, когда я шла дальше; но в последний раз все было по-иному!      

– Бедная Сказка! – сказала королева и погладила  ее по мокрой от слез щеке. – Но, может быть, тебе так только показалось?      

– Верь мне, я не заблуждаюсь, – возразила Сказ  ка, – они меня разлюбили. Повсюду, куда я прихожу, меня встречают холодные  взгляды; нигде мне не радуются; даже дети, которые меня ведь всегда любили,  смеются надо мной и, с серьезным не по летам видом, отворачиваются от меня.      

Королева склонила голову на руки и умолкла в  задумчивости.     

– Но чем же объяснить, Сказка, – спросила королева, –  что люди там, на земле, так изменились?     

– Видишь ли, они расставили повсюду мудрых сторожей,  которые зорко следят за всем, что появляется из твоего царства, о королева  Фантазия! И если тот, кто приходит, им не по душе, они поднимают громкий крик и  убивают его или так порочат его перед людьми, которые верят им на слово, что у  тех не остается уже ни любви, ни искорки доверия. Ах! Хорошо моим братьям,  снам; не обращая никакого внимания на тех мудрецов, весело и легко слетают они  на землю к спящим людям и навевают им все, что радует сердце и веселит взор.      

– Твои братья – ветрогоны, – сказала  королева, – и тебе, любимица моя, нечего им завидовать. А сторожей тех я  знаю хорошо; люди вовсе не так уже неправы, поставив их; не один бойкий  проходимец делал вид, будто прямым путем явился из моего царства, а на самом  деле он разве что заглянул к нам с какой-нибудь горы.     

– Но почему же они наказывают за это меня, твою  настоящую дочь? – плакала Сказка. – Ах, если бы ты знала, как они со  мной поступили! Они обозвали меня старой девой и пригрозили в следующий раз  совсем не впустить меня.     

– Как! Не впустить мою дочь? – воскликнула  королева, и гнев залил краской ее щеки. – Однако мне ясно, откуда это  исходит: нас оклеветала злая тетка!     

– Мода? Неужели? – воскликнула Сказка. –  Она ведь всегда такая приветливая!     

– Я ее, лицемерку, хорошо знаю! – отвечала  королева. – Но сделай ей назло еще одну попытку, дочь моя; кто творит  добро, тому не пристало унывать.     

– Ах, мама! А если они меня просто прогонят или так  опорочат, что люди на меня и глядеть не станут, а то еще с презрением забросят  и позабудут в углу?     

– Если взрослые, обольщенные Модой, пренебрегут  тобой, обратись к детям, – вот поистине мои любимцы; твои братья, сны,  приносят им от меня самые светлые видения; да и сама я часто слетала к ним,  ласкала и целовала их, затевала с ними веселые игры; они хорошо меня знают,  хотя имя мое им не знакомо, но я часто замечала, как по ночам они улыбаются  моим звездам, а утром, когда сияющие барашки тянутся по небу, они от радости  хлопают в ладоши. И, подрастая, они все еще любят меня; я помогаю милым  девушкам плести пестрые венки, а резвые юноши задумываются, когда я  подсаживаюсь к ним на высокой вершине скалы, воздвигаю из туманного мира  далеких синих гор высокие замки и блистательные дворцы и создаю из пурпурных  вечерних облаков отряды отважных всадников и причудливые шествия пилигримов.      

– О милые детки! – растроганно воскликнула  Сказка. – Будь по-твоему, попытаюсь обратиться к ним.     

– Да, дорогая моя дочка, – сказала королева, –  пойди к ним; только я тебя как следует приодену, чтобы ты понравилась малюткам  и чтобы взрослые тебя не прогнали; знаешь, я наряжу тебя альманахом.     

– Альманахом, мама? Ах! Мне стыдно в таком виде  щеголять перед людьми.     

Королева кивнула, и служанки принесли изящный яркий наряд  альманаха, затканный прекрасными узорами. Прислужницы заплели в косы чудные  волосы девочки; они подвязали ей к ногам золотые сандалии, а затем набросили на  нее прекрасное одеяние. Скромная Сказка не смела поднять глаза, но мать  оглядела ее с удовлетворением и заключила в объятия.     

– Ступай, – сказала она дочке, –  благословляю тебя. А если они станут глумиться и насмехаться над тобой, вернись  ко мне; может быть, позднейшие поколения, более близкие к природе, снова  обратятся сердцем к тебе.     

Так говорила королева Фантазия.     

     

И Сказка спустилась на землю. Сердце колотилось у нее,  когда она подходила к месту, где распоряжались мудрые стражи; она низко  склонила головку, плотнее запахнулась в свой прекрасный наряд и робкими шагами  приблизилась к воротам.     

– Стой! – крикнул хриплый грубый голос. –  Стража, сюда! Явился новый альманах!     

Услышав это, Сказка задрожала; навстречу ей, потрясая  остро отточенными перьями, ринулась толпа пожилых мужчин мрачного вида. Один из  них подошел к Сказке и схватил ее за подбородок.     

– Голову кверху, господин альманах! – закричал  он. – Мы по глазам прочтем, чего ты стоишь.     

Покраснев, подняла Сказка голову кверху и раскрыла темные  глаза.     

– Сказка! – закричали стражи и громко  расхохотались. – Сказка! А мы-то думали, невесть какое чудо явилось.  Откуда на тебе этот костюм?     

– Его надела на меня мать, – отвечала Сказка.      

– Вот как? Она хочет протащить тебя к нам  контрабандой? Нет, шалишь, убирайся отсюда! – закричали стражи и подняли  острые перья.     

– Я хочу только к детям, – умоляюще произнесла  Сказка, – ведь к ним вы можете меня пустить?     

– И без того довольно сброда шатается по  земле, – воскликнул один из стражей, – и вбивает нашим детям в голову  разный вздор.     

– Посмотрим, что она знает на этот раз, –  сказал другой.     

– Верно! – воскликнули все. – Расскажи-ка,  что ты знаешь, но поторопись, мы не станем терять на тебя время.     

Сказка вытянула руку и принялась указательным пальцем  чертить в воздухе какие-то знаки. И перед зрителями замелькали пестрые картины:  караваны, прекрасные кони, разряженные всадники; бесчисленные шатры в песках  пустыни; птицы и рыбы в бурных морях; тихие леса и многолюдные площади и улицы;  битвы и мирные кочевья, – все они пестрой вереницей, в живых образах,  проносились мимо. Сказка с таким усердием вызывала к жизни легкие видения, что  и не заметила, как стражи, охраняющие ворота, уснули один за другим. Но когда  она собралась чертить новые знаки, к ней подошел какой-то приветливый человек и  схватил ее за руку.     

– Взгляни-ка, милая Сказка, – сказал он,  указывая на спящих, – им твои пестрые картинки не нужны; проскользни  скорей в ворота; они не узнают, что ты на земле, и ты мирно и незаметно  пойдешь, куда пожелаешь. Если хочешь, я поведу тебя к своим детям; у меня в  доме я дам тебе тихое и уютное местечко, там ты можешь поселиться и жить  спокойно. Если мои дети будут прилежно учиться, они после занятий станут  приходить к тебе со своими сверстниками и слушать тебя. Хочешь?     

– О, как охотно последую я за тобой к твоим деткам,  как я буду стараться доставить им порой веселый часок!     

Добрый человек ласково кивнул ей и помог перешагнуть  через ноги спящих стражей. Улыбаясь, оглянулась Сказка и быстро скользнула в  ворота.     

 Караван    

     

Однажды по пустыне шел большой караван. На беспредельной  равнине, где видишь только небо да песок, издалека уже слышались колокольчики  верблюдов и серебристые бубенцы лошадей; густое облако пыли, предшествовавшее  ему, возвещало о его приближении, а когда порыв ветра рассеивал облако, блеск  оружия и пестрота одежд слепили глаза.    

Так предстал караван всаднику, приблизившемуся к нему сбоку.  Под всадником был прекрасный вороной конь, которому попоной служила тигровая  шкура, алую сбрую унизывали серебряные колокольчики, а над головой развевался  прекрасный султан. Сам всадник был статен, и наряд его отвечал великолепию  коня: чело ему обвивал белый тюрбан, богато затканный золотом; кафтан и широкие  шаровары были пунцового цвета; у пояса висела кривая сабля с богатой рукояткой.  Тюрбан, надвинутый низко на лоб, блеск черных глаз из-под густых бровей,  длинная борода, спускавшаяся из-под горбатого носа, – все это придавало  ему мрачный и грозный вид. Когда всадник очутился шагах в пятидесяти от начала  каравана, он пришпорил коня и вмиг подскакал к переднему ряду. Так диковинно  было видеть посреди пустыни одинокого всадника, что стража каравана,  испугавшись нападения, выставила ему навстречу копья.    

– Что с вами? – вскричал всадник в ответ на столь  воинственную встречу. – Неужто, по-вашему, один человек вздумает напасть  на ваш караван?    

Пристыженная стража отвела копья, а ее начальник подъехал к  незнакомцу и спросил, чего он желает.    

– Кто хозяин каравана? – спросил всадник.    

– У него не один хозяин, – отвечал тот, –  здесь несколько купцов возвращаются на родину из Мекки, а мы сопровождаем их  через пустыню, потому что в этих краях всякий сброд частенько тревожит  путешественников.    

– Тогда проводите меня к купцам, – потребовал  незнакомец.    

– Сейчас это невозможно, – возразил глава  стражи, – нам нужно без задержки продолжать путь, а купцы отстали от нас по  меньшей мере на четверть часа пути; если же вам угодно проехать со мной до  привала на полуденный отдых, то я исполню ваше желание.    

Незнакомец ничего не ответил; он достал длинную трубку,  которая была у него привязана к седлу, и принялся курить, глубоко затягиваясь,  а сам продолжал ехать подле предводителя каравана. Тот не знал, как ему быть с  незнакомцем; он не решался напрямик спросить его имя, а сколь ни искусно  пытался он завязать разговор, незнакомец на его замечания, вроде: «Недурной вы  курите табак», или: «У вашего вороного славный ход», – отвечал кратким:  «Да, да!» Наконец они достигли места, назначенного для полуденного отдыха.  Предводитель расставил стражу из своих людей, а сам вместе с незнакомцем стал  поджидать караван. Тридцать верблюдов с тяжелой поклажей, в сопровождении  вооруженных погонщиков, прошли мимо них. Далее на красивых конях следовали  пятеро купцов, которым принадлежал караван. То были по большей части люди  преклонного возраста, суровые и степенные на вид, один лишь казался много моложе  остальных, а также живее и веселее. Множество верблюдов и вьючных лошадей  замыкали шествие.    

Тотчас же были разбиты шатры, а верблюды и лошади поставлены  возле них.    

Посредине помещался большой шатер из голубого шелка. Туда  повел начальник стражи незнакомца. Когда они откинули занавес у входа, то  увидели пятерых купцов, сидевших на затканных золотом подушках; черные рабы  подавали им кушанья и напитки.    

– Кого это вы к нам привели? – крикнул молодой  купец предводителю. Но не успел тот ответить, как заговорил незнакомец:    

– Меня зовут Селим Барух, я родом из Багдада; на пути в  Мекку я был захвачен шайкой разбойников и три дня тому назад тайком бежал из  плена. По милости великого пророка я издалека услышал звон колокольчиков вашего  каравана и явился к вам. Дозвольте мне путешествовать вместе с вами. Ваше  покровительство не будет оказано недостойному, а когда вы приедете в Багдад, я  щедро вознагражу вашу доброту, ибо я племянник великого визиря.    

Ответил ему старший из купцов:    

– Селим Барух, – сказал он, – мы с радостью  берем тебя под свою защиту и охотно поможем тебе, но сперва садись, ешь и пей с  нами.    

Селим Барух сел подле купцов и стал есть и пить с ними.  После трапезы рабы убрали посуду и принесли длинные трубки и турецкий шербет.  Купцы долго сидели молча, выпускали голубоватые облачка дыма и следили, как те  свиваются, расходятся и, наконец, улетучиваются. В конце концов молодой купец  прервал молчание:    

– Вот так мы сидим уже три дня, – сказал  он, – и на коне и за столом, не пытаясь никак скоротать время. Меня порядком  одолевает скука, ибо я привык после трапезы смотреть на танцовщиков либо  слушать музыку и пение. Друзья мои, не придумаете ли вы, чем бы нам скоротать  время?    

Четверо старших купцов продолжали курить, не на шутку,  по-видимому, задумавшись, незнакомец же заговорил:    

– Позвольте мне сделать предложение. Хорошо, если бы на  каждом привале один из нас что-нибудь рассказывал остальным. Это уж, конечно,  помогло бы нам скоротать время.    

– Селим Барух, твоя правда, – сказал Ахмет,  старший из купцов, – нам следует принять это предложение.    

– Я рад, что мое предложение пришлось вам по  вкусу! – произнес Селим. – И дабы показать вам, что требование мое  бескорыстно, я возьму почин на себя.    

Пятеро купцов с воодушевлением придвинулись ближе, а  незнакомца усадили посредине. Рабы опять наполнили чаши, наново набили своим  господам трубки и принесли горящих углей, чтобы зажечь их. Селим освежил горло  добрым глотком шербета, расправил длинную бороду и произнес:    

– Итак, слушайте рассказ о калифе-аисте.    

 Рассказ о Калифе-Аисте    

     I    

     

Багдадский калиф Хасид благодушествовал однажды под вечер у  себя на диване; он слегка вздремнул, ибо день выдался жаркий, и теперь, после  дремы, казался весьма в духе. Он курил длинную трубку розового дерева, время от  времени отпивал глоток кофе, который наливал ему раб, и всякий раз, смакуя  напиток, с довольным видом поглаживал бороду. Словом, ясно было, что калиф  настроен превосходно. Именно в этот час он бывал сговорчивее, мягче и  милостивее всего; потому-то его великий визирь Мансор являлся к нему ежедневно  об эту пору. Тут он тоже пришел, но был, против своего обыкновения, очень  озабочен. Калиф на минуту вынул трубку изо рта и произнес:    

– Отчего у тебя такой озабоченный вид, великий визирь?    

Великий визирь сложил руки крестом на груди, поклонился своему  господину и ответил:    

– Господин мой! Озабоченный ли у меня вид, я не знаю,  но внизу перед дворцом стоит разносчик с такими прекрасными вещами, что меня  досада берет, отчего у меня нет лишних денег.    

Калиф, которому давно хотелось чем-нибудь порадовать своего  великого визиря, послал черного раба вниз за разносчиком. Вскоре раб вернулся с  разносчиком. То был толстый человечек, очень смуглый лицом и одетый в лохмотья.  При нем был ларь, вмещавший всевозможные товары – жемчуга и кольца, богато  оправленные пистолеты, чаши и гребни. Калиф со своим визирем пересмотрели все,  и калиф купил в конце концов для себя и для Мансора красивые пистолеты, а для  жены визиря – гребень. Когда разносчик собрался уже запирать ларь, калиф  заметил в нем еще ящичек и спросил, нет ли и там товаров. Разносчик выдвинул  ящик и вынул из него табакерку с черноватым порошком и бумажку со странными  письменами, которых не могли разобрать ни калиф, ни Мансор.    

– Я получил как-то эти предметы от одного купца,  который нашел их на улице в Мекке, – сказал разносчик, – я не знаю,  что в них содержится; вам я уступлю их за самую низкую цену, мне-то ведь они ни  к чему.    

Калиф, который охотно собирал для своей библиотеки старинные  манускрипты, хоть и не умел читать их, купил рукопись и коробочку и отпустил  разносчика.    

Однако калифу очень хотелось узнать, что сказано в рукописи,  и он спросил визиря, не знает ли тот, кто бы мог разобрать ее.    

– Милостивый господин и повелитель, – »ответил  визирь, – при большой мечети проживает человек, которого зовут Премудрый  Селим, он знает все языки, вели позвать его, быть может, он поймет эти  таинственные начертания.    

Премудрый Селим вскоре был приведен.    

– Селим, – обратился к нему калиф. – Селим,  говорят, ты большой мудрец; взгляни-ка в эту рукопись, разберешь ты ее или нет;  если разберешь, то получишь от меня новую праздничную одежду, а не разберешь,  то получишь дюжину пощечин и две дюжины ударов по пяткам за то, что зря  зовешься Премудрым.    

Селим поклонился и сказал:    

– Да будет воля твоя, о господин мой!    

Долго разглядывал он рукопись и вдруг вскричал:    

– Пусть меня повесят, если это не по-латыни, о господин  мой!    

– Скажи же, что там написано, – приказал ка  лиф, – раз это по-латыни.    

Селим принялся переводить: «Человек, нашедший это, да  возблагодарит Аллаха за его милость! Кто понюхает порошок из этой коробки и при  этом произнесет «мутабор», тот может превратиться в любого зверя, а также будет  понимать язык зверей. Когда же он захочет снова принять человеческий облик,  пусть поклонится трижды на восток и произнесет то же слово; однако, будучи  превращенным, остерегись смеяться, иначе волшебное слово совершенно исчезнет у  тебя из памяти, и ты останешься зверем».    

Когда Премудрый Селим кончил читать, восторгу калифа не было  пределов. Он заставил мудреца поклясться, что тот никому не выдаст тайны,  подарил ему красивую одежду и отпустил его.    

Затем калиф обратился к своему визирю:    

– Вот уж поистине удачная покупка, Мансор! До чего  весело будет стать зверем! Завтра с утра приходи ко мне; мы вместе отправимся в  поле, понюхаем малую толику из моей коробочки и послушаем, что говорится в  воздухе, в лесу и в поле!    

     II    

     

На следующее утро, не успел калиф Хасид позавтракать и  одеться, как уже, исполняя приказ, явился великий визирь, чтобы сопутствовать  ему на прогулке.    

Калиф заткнул за пояс табакерку с волшебным порошком и,  приказав свите не сопровождать его, вдвоем с великим визирем пустился в путь.  Они пошли сперва по обширным садам калифа, но тщетно искали они там живых  существ, чтобы испробовать свой фокус. Тогда великий визирь предложил пройти к  пруду, где ему частенько случалось видеть множество птиц, а именно аистов,  привлекавших его внимание величавостью повадок и неустанной трескотней.    

Калиф согласился на предложение своего визиря и вместе с ним  отправился к пруду. Придя туда, они увидели аиста, который степенно шагал взад  и вперед, отыскивая лягушек и что-то треща себе под нос. Одновременно они  увидели высоко в небе второго аиста, летевшего к тому же месту.    

– Готов бороду сбою прозакладывать, милостивейший  господин мой, – сказал великий визирь, – что эти две длинноножки  поведут сейчас между собой преинтересный разговор. Что, если бы нам обратиться  в аистов?    

– Умно придумано, – отвечал калиф. – Но  сперва надо еще раз припомнить, как опять стать людьми. Правильно, – три  раза поклониться на восток и произнести «мутабор», тогда я снова буду калифом,  а ты визирем. Но только боже упаси нас рассмеяться, не то мы погибли!    

Пока калиф говорил, второй аист пронесся у них над головами  и медленно спустился на землю. Быстро достал калиф из-под пояса табакерку, взял  из нее добрую понюшку и протянул ее великому визирю, который нюхнул тоже, и оба  вскричали: «Мутабор!»    

И сейчас же ноги у них съежились и стали тонкими и красными;  красивые туфли калифа и его спутника стали неуклюжими аистиными лапами, руки  стали крыльями, шея вытянулась и стала в локоть длиной, борода исчезла, а тело  покрылось мягкими перьями.    

– Недурной у вас клюв, господин великий визирь, –  произнес, едва оправившись от изумления, калиф. – Клянусь бородой пророка,  ничего подобного я в жизни не видывал.    

– Покорнейше благодарю, – отвечал великий визирь,  кланяясь, – но осмелюсь заметить, что вашему величеству еще более к лицу  быть аистом, чем калифом. Однако не угодно ли вам пойти послушать наших  сотоварищей и узнать, на самом ли деле мы разумеем по-аистиному?    

Тем временем второй аист успел спуститься на землю; он  почистил себе клювом ноги, пригладил перья и направился к первому аисту. Оба  новоявленных аиста поспешили поближе и, к изумлению своему, услыхали следующий  разговор:    

– Доброе утро, госпожа Долгоног, – чуть свет уже  на лугу?    

– Благодарствую, душечка Трещотка! Я промыслила себе  кой-чего на завтрак; не угодно ли четвертушку ящерки или лягушачий филейчик?    

– Чувствительно благодарна, но нынче у меня нет ни  малейшего аппетита. Я совсем по другому делу явилась на луг. У отца сегодня  гости, мне придется танцевать перед ними, вот я и хочу немного поупражняться на  досуге.    

И юная аистиха зашагала по лугу, выкидывая удивительнейшие  коленца. Калиф и Мансор изумленно, глядели ей вслед, но когда она остановилась  в картинной позе на одной ноге, грациозно помахивая крыльями, они не могли  сдержаться, из их клювов вырвался неудержимый хохот, от которого они нескоро  отдышались. Калиф первый овладел собой.    

– Такой потехи ни за какие деньги не купишь! –  вскричал он. – Жаль, что глупые твари испугались нашего смеха, а не то бы  они, наверное, еще и запели!    

Но тут великому визирю пришло на ум, что смеяться во время  превращения не дозволено. Он поделился своими страхами с калифом.    

– Клянусь Меккой и Мединой, плохая была б потеха, если  бы мне пришлось остаться аистом. Припомни-ка это дурацкое слово, у меня оно  что-то не получается.    

– Нам надлежит трижды поклониться на восток и при этом  произнести: му-му-му…    

Они повернулись на восток и принялись кланяться, чуть не  касаясь клювами земли, но, увы! – волшебное слово выскользнуло у них из  памяти, и сколько ни кланялся калиф, сколько его визирь ни выкликал при этом с  тоской «му-му-му», слово исчезло, и бедняга Хасид вместе со своим визирем как  были, так и остались аистами.    

     III    

     

Печально плелись заколдованные калиф и визирь по полям, не  зная, как помочь своей беде. Аистиное обличье сбросить они не могли, в город  вернуться, чтобы назвать себя, тоже не могли: кто бы поверил аисту, что он  калиф? А если бы кто-нибудь и поверил, разве жители Багдада пожелали бы себе в  калифы аиста?    

Так они бродили много дней, скудно питаясь злаками, которые  им не легко было жевать длинными клювами. Ящерицы же и лягушки не внушали им  аппетита; они боялись испортить себе пищеварение подобными лакомствами.  Единственной их отрадой в бедственном положении была способность летать, и они  частенько летали над крышами Багдада, желая увидеть, что там происходит.    

В первые дни они замечали на улицах великую тревогу и  печаль; но приблизительно на четвертый день после своего превращения сидели они  на дворце калифа, как вдруг увидали внизу на улице пышное шествие; звучали  трубы и барабаны; на разукрашенном коне сидел человек в затканном золотом  пурпурном кафтане, окруженный блестящей свитой; пол-Багдада бежало ему вослед,  и все кричали: «Слава Мицре, повелителю Багдада!»    

Аисты на крыше дворца переглянулись между собой, и калиф  Хасид произнес:    

– Догадываешься ты теперь, отчего я заколдован?    

Этот самый Мицра – сын моего заклятого врага,  могущественного волшебника Кашнура, который в недобрый час поклялся жестоко  отомстить мне. Но надежда не покидает меня. Следуй за мной, верный товарищ моих  бед, мы отправимся к гробу пророка; быть может, волшебство рассеется в святых  местах.    

Они поднялись с крыши дворца и полетели в сторону Медины. Но  лететь было трудно, у обоих аистов не хватало сноровки.    

– Господин мой, – простонал часа через два великий  визирь, – с вашего разрешения, мочи моей больше нет, вы летите слишком  быстро! И вечер уже спускается, нам следует подыскать себе прибежище на ночь.    

Хасид внял мольбе своего слуги; внизу в долине он как раз  заметил руины, которые, по-видимому, могли дать им приют, и они полетели туда.  Развалины, куда они спустились на ночлег, очевидно, были некогда замком.  Прекрасные колонны высились над грудами камня; многочисленные покои, достаточно  сохранившиеся, свидетельствовали о былом великолепии здания. Хасид со своим  спутником бродили по галереям в поисках сухого местечка; внезапно аист Мансор  остановился.    

– Господин мой и повелитель, – пролепетал он чуть  слышно, – хотя великому визирю, а тем паче аисту, нелепо бояться  привидений, однако меня берет жуть, ибо тут рядом что-то явственно вздыхает и  стенает.    

Теперь остановился и калиф и тоже отчетливо услыхал тихий  стон, скорее человеческий, нежели звериный.    

Полный надежд, он устремился в ту сторону, откуда доносились  стоны, но визирь ухватился клювом за его крыло и слезно молил не бросаться  навстречу новым, неведомым опасностям. Но тщетно! У калифа и под оперением  аиста билось отважное сердце, он вырвался, пожертвовав несколькими перышками, и  бросился в один из темных переходов. Вскоре он очутился перед дверью, которая,  казалось, была лишь притворена и откуда доносились стоны с легкими  подвываниями. Он толкнул дверь клювом и в растерянности застыл на пороге. В  полуразрушенном покое, куда падал скудный свет из решетчатого оконца, он увидел  сидящую на полу ночную сову. Обильные слезы катились у нее из больших круглых  глаз, а из кривого клюва вырывались хриплые стенания. Но, увидав халифа и его  визиря, который успел тем временем тоже пробраться сюда, сова подняла радостный  крик. Грациозно смахнув с глаз слезу коричневым, в крапинку, крылом, она, к  изумлению калифа и его визиря, вскричала по-человечьи на чистом арабском языке:    

– Добро пожаловать, господа аисты! Вы для меня добрый  знак, что близко мое спасение, ибо через аистов ко мне придет большое счастье,  как было мне некогда предсказано!    

Когда калиф опомнился от изумления, он склонил свою длинную  шею, поставил тонкие ноги в грациозную позицию и произнес:    

– Ночная сова! Судя по твоим словам, мы обрели в тебе  товарку по несчастью! Но увы! Ты тщетно надеешься, что мы несем тебе спасение,  и сама убедишься в нашей беспомощности, когда услышишь нашу историю.    

Ночная сова попросила рассказать ей все, и калиф принялся за  рассказ, который уже нам известен.    

     IV    

     

Когда калиф изложил сове свою историю, сова поблагодарила  его и сказала:    

– Послушай также мою историю и узнай, что я не менее  несчастна, чем ты. Мой отец – владыка Индии; я его единственная, злосчастная  дочь, зовусь Лузой.    

Тот самый волшебник Кашнур, что заколдовал вас, поверг в  беду и меня. Он явился однажды к моему отцу сватать меня для своего сына Мицры.  Но отец мой, человек вспыльчивый, велел спустить его с лестницы.    

Злодей изловчился пробраться ко мне в другом обличий, и,  когда я у себя в саду пожелала как-то утолить жажду прохладительным напитком,  он, переодевшись рабом, поднес мне питье, которое превратило меня в это гадкое  чудовище. Когда я от испуга лишилась чувств, он перенес меня сюда и страшным  голосом крикнул мне в ухо: «Оставайся тут уродом, презираемым даже зверями, до  конца твоих дней или до тех пор, пока кто-нибудь по доброй воле пожелает  сделать тебя своей супругой даже в этом отвратительном облике. Такова моя месть  тебе и твоему высокомерному отцу».    

С тех пор протекли долгие месяцы. Одиноко и печально живу я  отшельницей в этих развалинах, отринутая всем миром, мерзкая даже зверям;  красоты природы недоступны мне, ибо я слепа днем, и лишь когда бледный свет  месяца озаряет эти развалины, пелена спадает у меня с глаз.    

Сова кончила и опять отерла крылом глаза, ибо повесть ее  страданий исторгла у нее новые слезы.    

Во время рассказа принцессы калиф погрузился в глубокое  раздумье.    

– Либо я ничего не смыслю, – произнес он, –  либо между нашими несчастьями имеется тайная зависимость; но где мне найти ключ  к этой загадке?    

Сова отвечала ему:    

– О господин мой, у меня тоже такое предчувствие, ибо  когда-то, в ранней юности, одна мудрая женщина предсказала мне, что большое  счастье придет ко мне через аиста, и мне кажется, я знаю способ, как нам  спастись.    

Калиф был очень удивлен и спросил, каков же этот способ.    

– Волшебник, принесший несчастие нам обоим, каждый  месяц является сюда. Неподалеку от этой комнаты есть зала. Там он обычно пирует  с большой компанией. Я не раз уже подслушивала их. Они рассказывают друг другу  свои гнусные деяния; быть может, на этот раз он произнесет то слово, что вы  забыли.    

– О бесценная принцесса, – вскричал калиф, –  поведай же, когда он является и где та зала.    

Сова помолчала минутку и затем произнесла:    

– Не прогневайтесь на меня, но лишь при одном условии  могу я исполнить ваше желание.    

– Говори же! Говори! – вскричал Хасид. –  Приказывай, я готов на все.    

– Дело в том, что и мне бы тоже хотелось освободиться,  но это возможно лишь, если один из вас возьмет меня в жены.    

Аисты были, по-видимому, несколько смущены таким  предложением, и калиф кивнул своему слуге, чтобы тот вышел с ним из комнаты.    

– Великий визирь, – произнес калиф за  дверью, – дельце не из приятных, но вы бы все-таки могли согласиться.    

– Ах, так? – возразил тот. – Чтобы жена,  когда я вернусь домой, выцарапала мне глаза? К тому же я старик, а вы человек  молодой и холостой, – скорей уж вам подобает жениться на молодой и  прекрасной принцессе.    

– То-то и есть, – вздохнул калиф, печально опустив  крылья, – откуда ты взял, что она молода и прекрасна? Это называется –  сделка вслепую!    

Они долго еще уговаривали друг друга, но под конец, когда  калиф увидел, что его визирь скорее готов остаться аистом, чем жениться на  сове, он решился сам выполнить условие. Сова была весьма обрадована. Она  открыла им, что явились они в самое подходящее время, по всей вероятности,  именно в эту ночь состоится сборище волшебников.    

Она, вместе с аистами, покинула комнату, чтобы провести их к  той зале; они долго шли темной галереей, пока навстречу им из полуразрушенной  стены не блеснул свет. Когда они приблизились туда, сова наказала им не шуметь.  Через отверстие в стене, подле которого они стояли, им была видна вся обширная  зала. Она была украшена колоннами и великолепно убрана. Множество цветных ламп  заменяло дневной свет. Посреди залы находился большой круглый стол, уставленный  изысканными яствами. Вокруг всего стола тянулся диван, на котором сидело восемь  человек. В одном из них аисты узнали того самого разносчика, что продал им  волшебный порошок. Сосед по столу попросил его рассказать последние его  похождения. И он, наряду с другими, рассказал также историю калифа и его  визиря.    

– Что же за слово ты им задал? – спросил один из  волшебников.    

– Очень трудное латинское слово – мутабор.     

     V    

     

Услышав это через щель в стене, аисты прямо обезумели от  радости. Они. помчались к выходу из руин так быстро, как только несли их  длинные ноги, и сова едва поспевала за ними. Выбравшись наружу, калиф  прочувствованно произнес, обращаясь к сове:    

– Спасительница моей жизни и жизни моего друга, в знак  вечной признательности за то, что ты сделала для нас, позволь мне быть твоим  супругом!    

Вслед за тем он повернулся на восток, и трижды склонили оба  аиста длинные шеи навстречу солнцу, как раз встававшему из-за горной гряды.    

– Мутабор! – вскричали они, мигом обернулись  людьми, и, преисполненные великой радости от вновь дарованной жизни, господин и  слуга, плача и смеясь, бросились в объятия друг другу. Но каково было их  изумление, когда они оглянулись. Прекрасная дама, пышно разодетая, стояла перед  ними. Улыбаясь, протянула она руку калифу.    

– Разве вы не узнаете свою ночную сову? – спросила  она.    

То в самом деле была она; калиф, восхищенный ее красотой и  грацией, вскричал, что он стал аистом на свое счастье.    

Все трое тут же отправились в Багдад. Калиф обнаружил у себя  за поясом не только коробочку с волшебным порошком, но и кошелек с деньгами. В  ближайшем селении приобрел он все, что требовалось им для путешествия, и, таким  образом, они вскоре прибыли к воротам Багдада. Там прибытие калифа вызвало  великое удивление. Его объявили умершим, и поэтому народ был весьма обрадован,  вновь обретя своего возлюбленного повелителя.    

Тем живее возгорелся народный гнев против обманщика Мицры.  Толпы народа бросились во дворец и захватили старого волшебника вместе с сыном.  Старика калиф отправил в ту самую горницу разрушенного замка, где обитала  принцесса, будучи совой, и велел его там повесить. Сыну же, ничего не  смыслившему в колдовском искусстве отца, калиф предложил на выбор – либо  смерть, либо понюшку. Когда тот избрал последнее, великий визирь поднес ему  коробочку. Он нюхнул хорошенько и, по волшебному слову калифа, превратился в  аиста. Калиф приказал запереть его в железную клетку и поставить у себя в саду.    

Долго и радостно жил калиф Хасид; самые для него веселые  часы были те, когда к нему под вечер приходил великий визирь; они частенько  вспоминали свои приключения в бытность аистами, а когда калифу случалось очень  развеселиться, он снисходил до того, что изображал великого визиря в образе  аиста. Степенно, не сгибая ног, шагал он по комнате, трещал что-то, размахивал  руками, точно крыльями, и показывал, как тот тщетно кланялся на восток и  выкликал «му-му». Госпожу калифшу и ее деток это представление всегда немало  развлекало; но если калиф чересчур долго трещал, и кланялся, и кричал «му-му»,  визирь, улыбаясь, грозил ему рассказать госпоже калифше, о чем шел спор за  дверью принцессы ночной совы.    

     

Когда Селим Барух закончил свой рассказ, купцы выразили  полное удовлетворение.    

– В самом деле, день прошел совсем для нас  незаметно! – сказал один из них, откидывая полотнище шатра. –  Вечерний ветер навевает прохладу, мы успеем пройти еще порядочный кусок пути.    

Спутники его согласились с ним; шатры были сложены, и  караван, выстроившись в том же порядке, в каком пришел сюда, тронулся в путь.    

Они ехали чуть не всю ночь напролет, потому что днем их  одолевал зной, ночь же была свежа и сияла звездами. Наконец они достигли  удобного для привала места, разбили шатры и улеглись на покой. О незнакомце  купцы заботились так, словно он был им желаннейшим гостем. Один одолжил ему  подушки, другой покрывала, третий дал рабов – словом, он был устроен не хуже,  чем у себя дома. Когда они поднялись, наступило уже самое жаркое время дня, и  они единодушно порешили дожидаться здесь вечера. После совместной трапезы они  снова сдвинулись теснее, и молодой купец, обращаясь к самому старшему, сказал:    

– Селим Барух помог нам вчера приятно скоротать день;  что, если бы и вы, Ахмет, рассказали нам либо какую-нибудь историю из своей  долгой жизни, которая наверняка насчитывает немало приключений, либо просто  забавную сказку?    

В ответ на это обращение Ахмет некоторое время молчал,  словно выбирая, на чем остановиться, и наконец заговорил:    

– Дорогие друзья! Во время этого нашего путешествия вы  показали себя верными товарищами, да и Селим тоже заслужил мое доверие; посему  я поведаю вам одно событие из моей жизни, о котором я обычно говорю неохотно и  не со всяким: это будет рассказ о корабле привидений.    

     

 Рассказ о корабле привидений    

     

Мой отец держал в Бальсоре маленькую лавочку, не будучи ни  бедным, ни богатым, он принадлежал к тем людям, которые неохотно идут на риск,  из страха потерять то малое, что имеют. Он воспитал меня в простоте и прямоте и  добился того, что я с юных лет мог стать ему помощником. Как раз когда мне  исполнилось восемнадцать лет, он решился на первую крупную торговую сделку, но  вскоре умер, вероятно, от тревоги, что доверил морю тысячу золотых. Спустя  несколько недель пришла весть о гибели корабля, на который отец мой погрузил  свои товары, и мне осталось только порадоваться, что отца нет в живых. Но моей  юношеской отваги эта беда не сломила. Обратив в деньги все имущество,  оставшееся после отца, я в сопровождении верного слуги, который, по старой  привязанности, хотел до конца разделить мою судьбу, пустился в путь искать  счастье на чужбине.    

С попутным ветром отплыли мы из Бальсорской гавани. Корабль,  на котором я приобрел себе место, направлялся в Индию. Около двух недель мы  плыли по спокойному морю, как вдруг капитан сообщил нам о приближающейся буре.  Вид у него был озабоченный, в этой местности он явно недостаточно хорошо знал  фарватер, чтобы спокойно идти навстречу буре. Он приказал убрать все паруса, и  мы медленно поплыли по течению. Наступила ночь, ясная и холодная, и капитан  подумал было, что ошибся, предсказывая бурю. Вдруг, совсем близко от нас,  пронесся корабль, которого мы раньше не видали. С его палубы к нам долетели  крики дикого веселья, которые меня в этот страшный час перед бурей изрядно  удивили. Но капитан, стоявший подле меня, смертельно побледнел. «Мой корабль  погиб! – воскликнул он. – То плывет сама смерть!» Не успел я  попросить у него объяснения этого странного возгласа, как к нам с воем и криком  бросились матросы. «Видели вы его? – кричали они. – Теперь нам  крышка». Капитан же велел читать душеспасительные изречения из Корана и сам  взялся за руль. Но тщетно! Откуда ни возьмись, налетела буря, и не прошло даже  часа, как корабль наш затрещал и застыл на месте. Тотчас же на воду были спущены  лодки, и едва успели все до единого матроса спастись, как на наших глазах  корабль затонул, и я совершенно нищим очутился в открытом море. Но бедствия  этим не кончились. Буря бушевала все сильнее, и управлять лодкой оказалось  невозможным. Я крепко обнял своего старого слугу, и мы поклялись держаться друг  за друга до последней минуты. Наконец забрезжил рассвет; с первым проблеском  зари ветер подхватил нашу лодку и опрокинул ее. Так я больше и не видал никого  из экипажа корабля. От падения я лишился чувств; я пришел в себя в объятиях  моего верного старого слуги, который спасся на опрокинутой лодке и втащил меня  за собой. Буря утихла. Нашего корабля не было и в помине, но мы увидели  неподалеку другой корабль, к которому нас несло волнами. Когда мы подплыли  ближе, я узнал в нем тот самый корабль, который ночью промчался мимо нас и  привел в такой ужас капитана. При виде этого корабля меня охватил неизъяснимый  трепет; предсказание капитана, столь ужасно оправдавшееся, безлюдие на корабле,  откуда при нашем приближении, несмотря на все оклики, никто не отзывался,  внушали мне страх. Но то была единственная возможность спастись, и мы  возблагодарили пророка, который послал нам столь чудесное избавление. С носа  корабля свисал длинный канат. Работая изо всех сил ногами и руками, подплыли мы  к нему, чтобы за него ухватиться. Наконец нам это удалось. Я возвысил голос до  крика, но на корабле по-прежнему царила тишина. Тогда мы стали взбираться вверх  по канату, – я, как младший, впереди. Но, о ужас! Что за зрелище  представилось моим взорам, когда я взошел на палубу! Весь пол был залит кровью,  двадцать или тридцать трупов в турецких одеждах лежали распростертые на полу; у  грот-мачты стоял богато одетый человек с ятаганом в руке, но лицо у него было  бледное и искаженное; воткнутым в лоб большим гвоздем он был приколочен к мачте  и тоже мертв. Испуг сковал мне ноги, я не смел вздохнуть. Наконец наверх  взобрался и мой спутник. И его поверг в ужас вид палубы, где не было ничего  живого, – всюду одни лишь страшные трупы. Затем, обратившись в своем  смятении с молитвой к пророку, мы решились идти дальше. После каждого шага мы  оборачивались, не покажется ли что-нибудь новое, еще более страшное, но все  оставалось по-прежнему: куда ни глянь, вокруг ничего живого, только мы да  океан. Даже говорить громко мы не смели из страха, что пригвожденный к мачте  мертвый капитан обратит к нам взгляд своих неподвижных глаз либо один из убитых  повернет голову в нашу сторону. Наконец мы добрались до лестницы, ведшей в  трюм. Мы невольно остановились и взглянули друг на друга: ни один из нас не  решался высказать свои мысли вслух.    

«О господин! – заговорил наконец мой верный  слуга. – Здесь случилось нечто ужасное. Но если даже там внизу полно  убийц, я скорее готов сдаться на их милость, чем оставаться дольше тут с мертвецами».  Так же думал и я. Мы собрались с духом и, трепеща от ожидания, стали спускаться  по лестнице. Но и внизу была мертвая тишина, только гулко отдавался звук наших  шагов. Мы остановились перед дверью в каюты. Я приложил ухо к двери и  прислушался, но все было тихо. Я отворил дверь. В каюте царил беспорядок.  Повсюду вперемежку валялись одежда, оружие и другие предметы. Все было  расшвыряно как попало. По-видимому, экипаж или по меньшей мере капитан недавно  бражничал здесь, потому что даже со стола не было убрано. Мы пошли дальше из  каюты в каюту, из одного помещения в другое, – всюду мы находили обильные  запасы шелка, жемчуга, сахара и прочего. Я не помнил себя от радости при виде  такого богатства, ибо, раз на корабле никого не было, я полагал, что могу все  считать своим. Однако Ибрагим напомнил мне, что мы, по всей вероятности,  находимся еще очень далеко от земли и что одним нам, без посторонней помощи, до  нее не добраться.    

Мы подкрепились яствами и напитками, которые нашлись здесь в  изобилии, и вернулись на палубу. Но тут нас снова мороз пробрал по коже при  жутком зрелище трупов. Мы решили избавиться от них, выбросив их за борт, но  какой ужас охватил нас, когда мы убедились, что ни одного из них сдвинуть с  места нельзя! Они были точно прикованы к полу, и, чтобы их удалить, пришлось бы  выломать доски из палубы, но для этого у нас не было инструментов. И капитана  тоже не удалось оторвать от его мачты; даже вынуть у него из застывшей руки  ятаган мы не могли.    

День мы провели в печальных размышлениях о нашей доле, а  когда стала приближаться ночь, я позволил старику Ибрагиму лечь спать, сам же  решил оставаться на палубе, высматривая, не появится ли помощь. Но когда взошел  месяц и я по звездам высчитал, что время приближается к одиннадцати, меня стал  одолевать сон, и я помимо своей воли свалился за бочку, стоявшую на палубе. Но  то было скорей забытье, нежели сон, потому что я отчетливо слышал, как билось  море о борта корабля, а паруса скрипели и свистели под ветром. Вдруг мне  послышались на палубе мужские голоса и шаги. Я хотел приподняться и выглянуть,  но незримая сила сковала мне члены, – даже глаза я не мог приоткрыть. А  голоса становились все отчетливей; мне чудилась веселая возня матросов на  палубе, сквозь шум я различал чей-то громкий повелительный голос, кроме того, я  отчетливо слышал, как подтягивались канаты и крепились паруса. Но мало-помалу  сознание мое помутилось, я впал в глубокий сон, сквозь который мне мерещился  лязг оружия; проснулся я, только когда солнце стояло уже высоко в небе и жгло  мне лицо. С удивлением озирался я по сторонам; буря, мертвецы и все, что я  слышал этой ночью, представилось мне сном; но когда я вгляделся, все было  по-вчерашнему. Неподвижно лежали мертвецы, неподвижно стоял пригвожденный к  мачте капитан. Я посмеялся над своим сном и встал, чтобы отыскать моего  старика.    

Он сидел в каюте, погруженный в размышления. «О  господин, – воскликнул он, когда я вошел туда, – я предпочел бы  лежать на самом дне моря, чем провести еще одну ночь на этом бесовском  корабле!» Я спросил его о причине такого отчаяния, и он ответил мне: «Проспав  несколько часов, я проснулся и услышал над головой какую-то беготню. Сперва я  подумал было, что это вы, но нет, – там топталось не меньше двадцати  человек, и, кроме того, ко мне доносились оклики и крики. Наконец тяжелые шаги  раздались и на лестнице. Тут в голове у меня все смешалось; лишь минутами  сознание возвращалось ко мне, и я видел, как тот самый человек, что пригвожден  наверху к мачте, сидел здесь за столом, пел и пил вино, а тот, в пунцовом  кафтане, что лежит на палубе неподалеку от него, сидел рядом и пил вместе с  ним». Так рассказывал мой старый слуга.    

Вы легко поймете, друзья, каково было у меня на душе, –  обмана чувств тут быть не могло, ведь и я отчетливо слышал возню мертвецов.  Плыть на корабле в такой компании казалось мне ужасным. А Ибрагим мой снова  погрузился в глубокие думы. «Вспомнил!» – наконец вскричал он. Ему пришло на ум  заклинание, которому научил его дед, человек бывалый и много путешествовавший,  и которое помогало против колдовства и наваждений; кроме того, мой старый слуга  уверил меня, что, усердно читая молитвы из Корана, мы одолеем на следующую ночь  тот неестественный сон, который охватывал нас. Предложение старика пришлось мне  по душе. С тревогой ждали мы приближения ночи. Подле каюты капитана был  чуланчик; там мы решили спрятаться. Мы просверлили в дверях несколько дыр,  достаточно больших, чтобы видеть сквозь них всю каюту; затем мы крепко-накрепко  заперли дверь изнутри, и Ибрагим написал на всех четырех углах имя пророка. Так  мы стали дожидаться ужасов ночи. И опять около одиннадцати часов меня  неудержимо стало клонить ко сну. Мой слуга посоветовал мне прочесть несколько  молитв из Корана, что мне действительно помогло. Вдруг наверху проснулась  жизнь; канаты заскрипели, на палубе раздались шаги, и до нас явственно долетели  голоса. Некоторое время мы просидели в напряженном ожидании, как вдруг  услышали, что кто-то спускается по лестнице в каюту. Тут старик начал  произносить заклятие против привидений и колдовства, которому научил его дед:    

     

Летаете ль вы на просторе,    

Скрываетесь ли под землей,    

Таитесь ли в недрах вы моря,    

Кружит ли вас вихрь огневой, —    

Аллах ваш творец и властитель,    

Всех духов один повелитель.    

     

Должен сознаться, что я не очень верил в это заклинание, и  когда дверь раскрылась, волосы у меня встали дыбом. В каюту вошел тот высокий  статный человек, которого я видел пригвожденным к мачте. Гвоздь и теперь торчал  у него посреди лба, но ятаган он вложил в ножны; за ним вошел еще один, одетый  менее богато, и его я видел лежащим наверху. Первый был, бесспорно, капитан,  бледное лицо его обрамляла длинная черная борода; дико вращая глазами,  оглядывал он каюту. Я хорошо рассмотрел его, когда он проходил мимо; он же,  по-видимому, не обращал никакого внимания на дверь, за которой мы скрывались.  Он и его спутник уселись за стол посреди каюты и заговорили на незнакомом нам  языке громким, почти доходящим до крика голосом. Голоса их становились все  громче и яростней, пока наконец капитан не ударил кулаком по столу так, что  стены задрожали. С диким хохотом вскочил его собеседник и кивнул капитану,  чтобы тот следовал за ним. Капитан поднялся тоже, выхватил ятаган из ножен, и  оба покинули каюту. Мы вздохнули свободней, когда они ушли; но страхам нашим  долго еще не суждено было кончиться. На палубе становилось все шумней и шумней.  Оттуда доносилась беготня, слышались крики, смех и вой. В конце концов шум  перешел в адский грохот, казалось, словно палуба со всеми парусами обрушивается  на нас; раздался звон оружия, крик – и внезапно опять наступила мертвая тишина.  Когда спустя несколько часов мы решились подняться наверх, то все было  по-прежнему: мертвецы лежали, как и раньше, неподвижные и одеревенелые.    

Так провели мы на корабле несколько дней: корабль подвигался  в направлении к востоку, где, по моему расчету, должна была находиться земля,  но если за день он и проходил порядочное расстояние, то ночью, видимо,  возвращался вспять, ибо при восходе солнца мы оказывались всегда на прежнем  месте. Объяснить себе это мы могли только одним: что мертвецы по ночам плыли на  всех парусах обратно. Чтобы это предотвратить, мы до наступления ночи подвязали  паруса и применили уже испытанное однажды средство – мы написали на  пергаментном свитке имя пророка, прибавили к этому дедовское заклинание и  обернули свитком связанные паруса. С трепетом ждали мы у себя в каморке, что  будет дальше. Призраки в эту ночь неистовствовали еще сильнее, но, глядь! На  следующее утро паруса были подвязаны так же, как мы их оставили. Теперь, в  течение дня, мы стали распускать столько парусов, сколько требовалось, чтобы  корабль не спеша двигался вперед, и таким образом за пять дней прошли  порядочное расстояние.    

Наконец утром шестого дня мы увидели невдалеке землю и  возблагодарили Аллаха и его пророка за наше чудесное спасение. Весь этот день и  следующую ночь мы плыли вдоль берега, а на седьмое утро обнаружили невдалеке  город. С большим трудом нам удалось бросить якорь, который тотчас же укрепился;  затем мы спустили на воду стоявшую на палубе лодку, налегли на весла и поплыли  к городу. Спустя полчаса мы вошли в реку, впадавшую в море, и поднялись на  берег. У городских ворот мы осведомились, как называется город, и узнали, что  город этот индийский; находится он поблизости от той местности, куда я  первоначально собрался плыть. Мы отправились в караван-сарай и подкрепились  после своего необычайного путешествия. Там же я поспешил разузнать, как мне  найти мудрого и ученого человека, и при этом дал понять хозяину, что нужен мне  такой человек, который сведущ в колдовстве. Он привел меня в отдаленную улицу,  к невзрачному домику, постучался, а когда меня впустили, наказал мне спросить  Мулея.    

В доме меня встретил седобородый старичок, с длинным носом,  и спросил, чего я желаю. Я сказал, что ищу мудрого Мулея, и он мне ответил, что  он и есть Мулей. Тут я спросил у него совета, как мне поступить с мертвецами и  каким способом убрать их с палубы.    

Он ответил мне, что матросы, верно, осуждены плавать по морю  за какое-нибудь злодеяние. Он полагает, что чары рассеются, как только  мертвецов перенесут на землю; но снять их можно лишь вместе с досками, на  которых они лежат. Корабль же со всеми его богатствами принадлежит мне перед  богом и законом, ибо я его как бы нашел; но все это я должен хранить в глубокой  тайне; и если я ему сделаю маленький подарочек от своих излишков, то он вместе  со своими рабами поможет мне вынести мертвецов. Я обещал щедро наградить его, и  мы отправились в путь, взяв с собой пятерых рабов, снабженных пилами и  топорами. По дороге колдун Мулей не мог надивиться, как удачно мы придумали  перевить паруса изречениями из Корана. Он сказал, что это для нас было  единственным средством спасения. Солнце стояло еще высоко, когда мы добрались  до корабля. Мы все дружно принялись за работу, не прошло и часа, как четверо  мертвецов лежали уже в челноке. Рабам было приказано перевезти их на землю и  там похоронить. Вернувшись, они рассказали, что мертвецы избавили их от трудов  погребения, ибо, будучи положены на землю, они тотчас же обратились в прах. Мы  продолжали выпиливать доски и к вечеру перевезли на землю всех мертвецов.  Наконец на борту остался лишь тот, что был пригвожден к мачте. Тщетно старались  мы вытащить гвоздь из дерева, никакой силой не удалось выдвинуть его хотя бы на  волосок. Я не знал, как быть, нельзя же было срубить мачту, чтобы перенести  капитана на землю. Но из этой беды меня тоже выручил Мулей. Он спешно отправил  одного из рабов на берег, приказав ему привезти горшок с землей. Когда горшок  был принесен, колдун пошептал над ним какие-то таинственные слова и высыпал  землю на голову мертвеца. Тот немедленно открыл глаза, глубоко вздохнул, и рана  от гвоздя у него на лбу стала кровоточить. Теперь мы без труда вынули гвоздь, и  раненый упал на руки одного из рабов.    

– Кто привел меня сюда? – спросил он, очнувшись.  Мулей указал на меня, и я подошел к нему по ближе. – Благодарю тебя,  неведомый чужестранец, ты спас меня от долгих мучений. Уже пятьдесят лет мое  тело плавает по этим волнам, а дух мой был осужден возвращаться в него каждую  ночь. Но теперь головы моей коснулась земля, я получил отпущение и могу удалиться  к праотцам.    

Я просил его рассказать нам, в чем причина его мытарств, и  он заговорил:    

– Пятьдесят лет тому назад я был влиятельным, именитым  человеком и жил в Алжире; страсть к наживе побудила меня снарядить корабль и  заняться пиратством. Я промышлял этим ремеслом уже некоторое время, когда в  Занте на корабль ко мне сел один дервиш. которому хотелось проехать бесплатно.  Мы с товарищами были люди грубые и ни во что не ставили святость дервиша; я  даже позволял себе насмехаться над ним. Однажды он, в благочестивом рвении,  осудил мой греховный образ жизни; ночью, во время выпивки с моим штурманом, я  вспомнил его слова и вскипел от гнева. Разъяренный тем, что какой-то дервиш  осмелился сказать мне слова, которых я не потерпел бы даже от султана, я  бросился на палубу и вонзил ему в грудь кинжал. Умирая, он проклял меня и мой  экипаж, сказав, что нам не дано ни жить, ни умереть, пока мы не коснемся  головой земли. Дервиш умер, мы бросили его в море и посмеялись над его  угрозами. Но слова его сбылись в ту же самую ночь. Часть моего экипажа  возмутилась против меня. Произошла яростная схватка; мои приверженцы были  побеждены, и мятежники пригвоздили меня к мачте. Но и они погибли от полученных  ран, и скоро весь мой корабль представлял собой большую могилу. У меня тоже  помутилось в глазах, дыхание остановилось, я думал, что умираю. Но то было лишь  оцепенение, сковавшее меня. На следующую ночь, в тот самый час, когда мы  бросили дервиша в море, все мы пробудились. Жизнь вернулась, но говорить и  делать мы могли лишь то, что говорили и делали в роковую ночь. Так мы плаваем  уже целых пятьдесят лет – не можем ни жить, ни умереть, ибо как нам было  достичь земли? С безумной радостью распускали мы все паруса каждый раз, как  начиналась буря, надеясь разбиться об утесы и найти усталой голове покой на дне  моря. Но это нам не удавалось. Теперь же наконец я умру. Еще раз благодарю  тебя, мой неведомый спаситель! Если сокровища могут тебя вознаградить, возьми  мой корабль в знак моей признательности.    

Сказав это, капитан поник головой и испустил дух. Тотчас и  он превратился в прах, как его спутники. Мы собрали прах в ящичек и закопали  его в землю; в городе я нашел рабочих, которые починили мой корабль. С большой  прибылью выменяв те товары, что имелись у меня на борту, на другие, я нанял  матросов, щедро одарил моего друга Мулея и направился к себе на родину. Однако  плыл я не прямым путем, а приставал к разным островам и странам, продавая свои  товары. Пророк благословил мое начинание. Спустя девять месяцев я прибыл в  Бальсору, удвоив наследство, полученное от умершего капитана. Мои сограждане  немало удивились моим богатствам и моей удаче и полагали, что я, наверное,  нашел алмазную пещеру знаменитого морехода Синдбада. Я не стал разуверять их;  но с тех пор все бальсорские юноши, едва достигнув восемнадцати лет, пускались  в странствия, чтобы, подобно мне, найти свое счастье. А я жил спокойно и мирно  и каждые пять лет совершал путешествие в Мекку, дабы возблагодарить в святых  местах господа за его милости и умолить его, чтобы он принял к себе в рай капитана  и его товарищей.    

     

На следующий день караван беспрепятственно продолжал свой  путь, и, когда все хорошенько отдохнули на привале, чужестранец Селим обратился  к Мулею, младшему из купцов, с такой речью:    

– Хоть вы годами и моложе нас всех, но вы всегда веселы  и наверное храните в памяти не одну забавную историю. Угостите нас ею, дабы мы  освежились после дневного зноя.    

– Я охотно потешил бы вас каким-нибудь рассказом,  однако молодости приличествует быть скромной во всем; и посему я не хочу  опережать своих старших спутников. Цалевкос всегда так мрачен и замкнут, –  почему бы ему не рассказать нам, что омрачило его жизнь? Если у него есть горе,  может статься, мы придем ему на помощь, ибо мы всегда готовы служить брату,  будь он даже чужой веры.    

Тот, к кому обращалась эта речь, был греческий купец,  человек средних лет, красивый и здоровый, но очень сумрачный. Хоть он и был  неверным (немусульманином), однако сумел внушить спутникам доверие и уважение к  себе. Между прочим, у него была только одна рука; некоторые из его спутников  подозревали, что именно это несчастье настраивает его на мрачный лад.    

На участливый вопрос Мулея Цалевкос отвечал:    

– Ваше участие очень лестно для меня; горя у меня нет,  по крайней мере, такого, в котором вы, при самых благих намерениях, могли бы  помочь мне. Однако, раз Мулей как будто ставит мне в упрек мой мрачный вид, я  расскажу вам нечто, могущее объяснить, почему я кажусь мрачнее других людей. Вы  видите, что я потерял левую руку: я лишен ее не от рождения, а поплатился ею в  самые тягостные дни моей жизни. Моя ли в том вина, и прав ли я, что стал с тех  пор мрачнее, чем подобает моему положению, вы рассудите сами, когда услышите  рассказ об отрубленной руке.    

 Рассказ об отрубленной  руке    

     

Родился я в Константинополе. Отец мой был драгоманом при Порте  и попутно вел довольно прибыльную торговлю ароматическими маслами и шелками. Он  дал мне хорошее воспитание, отчасти сам обучая меня, отчасти поручив мое  образование одному из наших священнослужителей. Вначале он прочил меня в свои  преемники по торговле, но когда я стал проявлять недюжинные способности, он, по  совету друзей, решил сделать из меня врача, – ибо врач, когда он менее  невежествен, чем обычные шарлатаны, легко преуспевает в Константинополе. У нас  в доме бывало много франков, и один из них уговорил отца послать меня к нему на  родину, в город Париж, где этому ремеслу обучают лучше всего и притом даром;  сам он, возвращаясь домой, брался бесплатно отвезти меня туда. Мой отец, тоже  путешествовавший в молодости, изъявил согласие, и франк сказал мне, чтобы я был  готов в путь через три месяца. Я не помнил себя от радости, что увижу чужие  края, и не мог дождаться минуты, когда мы погрузимся на корабль. Наконец франк  закончил свои дела и собрался в дорогу. Вечером, накануне отъезда, отец повел  меня к себе в спаленку; там я увидел прекрасную одежду и оружие, разложенные на  столе. Но еще более привлекала мой взор большая куча червонцев, – я  никогда до той поры не видал их в таком множестве.    

Отец обнял меня и сказал:    

– Взгляни, сын мой, какую я приготовил тебе в дорогу  одежду. И оружие тоже предназначается тебе. Это самое оружие твой дед надел на  меня, когда я отправлялся на чужбину. Я знаю, ты умеешь владеть им; но никогда  не пускай его в ход иначе как для защиты, – но тогда бей вовсю. Состояние  мое невелико; взгляни – я поделил его на три части; одна принадлежит тебе,  вторая пойдет мне на обеспечение в случае нужды, третья же будет для меня  священна, – пусть она хранится про черный день тебе. – Так говорил  мне старик отец, и слезы стояли у него в глазах – быть может, он  предчувствовал, что мы не увидимся более.    

Путешествие сошло благополучно; вскоре мы прибыли в страну  франков, а через шесть дней пути очутились в большом городе Париже. Здесь мой  франкский друг нанял мне комнату и посоветовал бережно расходовать мой капитал,  составлявший в общем две тысячи талеров, Я прожил в том городе три года и  учился всему, что надлежит знать искусному врачу, однако я бы солгал, сказав,  что пребывание там было мне приятно, ибо тамошние нравы не пришлись мне по  вкусу, а настоящих друзей я приобрел немного, но это были весьма достойные  молодые люди.    

Тоска по родине под конец совсем одолела меня, за все время  я ничего не слыхал о своем отце, и потому поспешил воспользоваться  благоприятным случаем, чтобы возвратиться домой.    

Дело в том, что из страны франков в Оттоманскую Порту  отправлялось посольство. Я поступил в качестве хирурга в свиту посла и  счастливо добрался до Стамбула. Но отеческий дом мой был заперт; соседи очень  удивились, увидав меня, и сказали мне, что отец мой умер два месяца тому назад.  Тот священник, что обучал меня в мои юные годы, принес мне ключ; одинокий и  осиротелый, поселился я в пустынном доме. Все оказалось на тех же местах, как  было при отце, – только денег, которые обещал оставить мне отец, я не нашел.  Я спросил о них священника, и тот с поклоном ответил: «Отец ваш скончался  святым человеком, завещав свое состояние церкви». Это было и осталось для меня  непостижимым, но что мог я поделать? Свидетелей против священника я выставить  не мог, и мне приходилось только радоваться, что он не забрал заодно также и  дом и товары моего отца. Это было первое несчастье, поразившее меня. Но вслед  за тем посыпался удар за ударом. Как врач я не мог завоевать известность,  потому что стыдился быть шарлатаном и не имел поддержки отца, который ввел бы  меня в самые знатные и богатые дома, закрытые теперь для горемыки Цалевкоса. И  товары отца тоже не находили сбыта, ибо покупатели рассеялись после его смерти,  а новые скоро не приобретаются. Однажды я горько призадумался над своей участью,  и тут мне пришло в голову, что в стране франков я нередко видел моих  соотечественников, которые бродили из края в край, предлагая свои товары на  городских базарах; я припомнил, что покупали у них как у иноземцев охотно и что  при такой торговле нетрудно нажить огромные барыши. Мое решение было тотчас  принято. Я продал отеческий дом, часть вырученных денег отдал на хранение  надежному другу, а на остальные закупил редкостные в стране франков товары,  как-то: шали, шелковые ткани, притирания и масла; приобрел себе место на  корабле и пустился во второе плавание к стране франков. Едва дарданелльские  укрепления остались позади, как счастье, по-видимому, вновь улыбнулось мне.  Путь наш был краток и благополучен. Я пошел бродить по большим и малым городам  франков и всюду находил покладистых покупателей. Друг мой все время слал мне из  Стамбула новые товары, и я день ото дня становился богаче. Скопив наконец  достаточно, чтобы отважиться на более крупное предприятие, я отправился со  своими товарами в Италию. Тут я должен признаться, что добывал деньги еще  другим путем, а именно своим врачебным искусством. Едва я приезжал в  какой-нибудь город, как оповещал объявлениями, что прибыл греческий врач,  исцеливший множество больных; и, надо сказать, мой бальзам и мои снадобья  принесли мне немало цехинов. Так я в конце концов добрался до итальянского  города Флоренции. Я решил подольше пожить в этом городе, отчасти потому, что он  пришелся мне по вкусу, отчасти же потому, что мне хотелось отдохнуть от  утомительных странствий.    

Я нанял себе лавку в квартале Санта Кроче и в трактире,  неподалеку оттуда, две хороших комнаты с балконом. Немедленно же я разослал  людей с объявлениями, оповещающими обо мне как о купце и целителе. Не успел я  открыть свою лавку, как покупатели хлынули толпой, и хоть цены у меня были  довольно высокие, но торговал я лучше других, потому что держал себя  обходительно и приветливо с покупателями. Так я счастливо прожил уже четыре дня  во Флоренции, как однажды вечером, собираясь запирать лавку и, по своему обыкновению,  проверяя запасы притираний в банках, я обнаружил в одной из них записку,  которую сам я туда не клал. Я развернул записку и нашел там приглашение явиться  в ту ночь ровно в двенадцать часов на мост, называемый Ponte Vecchio.[2] Я долго размышлял, кто бы  это мог звать меня туда, но ведь я не знал ни души во Флоренции и потому  подумал, что меня, наверное, хотят повести тайком к больному, как это уже  бывало не раз. Итак, я решил отправиться туда, захватив из предосторожности  саблю, которую некогда подарил мне отец.    

Когда время приблизилось к полуночи, я собрался в путь и  вскоре очутился на Ponte Vecchio. Мост был совсем пустынен, но я решил ждать  того, кто меня звал.    

Ночь стояла холодная, луна сияла ярко, и я глядел на воды  Арно, уносившие вдаль отражение лунного света. На городских колокольнях пробило  двенадцать; я оглянулся и увидел перед собой высокого человека, наглухо  закутанного в красный плащ, краем которого он прикрывал себе лицо.    

Сперва я очень испугался оттого, что он так внезапно  очутился подле меня, но тотчас овладел собой и заговорил:    

– Коли это вы позвали меня сюда, так скажите, что вам  угодно?    

Человек в красном повернулся и медленно произнес:    

– Следуй за мной!    

Тут уж мне показалось немного страшновато идти куда-то  вдвоем с незнакомцем; я остановился и сказал:    

– Подождите, сударь, извольте мне сперва сказать, куда  надо идти; соблаговолите также открыть мне свое лицо, дабы я знал, что вы не  замышляете против меня плохого.    

Но красный человек не внял моим словам.    

– Как тебе угодно, Цалевкос, не хочешь идти,  оставайся! – ответил он и пошел дальше.    

Тут я вспылил:    

– Я не из тех, что позволяют любому дураку водить себя  за нос; выходит, что я напрасно торчал здесь холодной ночью?    

В три прыжка нагнал я его, схватил за плащ и, крича еще  громче, взялся другой рукой за саблю; но плащ остался у меня в руке, а  незнакомец исчез за ближайшим углом. Гнев мой мало-помалу остыл, – ведь  плащ остался у меня, и с его помощью я, уж конечно, найду ключ к этой  необычайной загадке. Я накинул плащ на себя и отправился домой. Едва я отошел  шагов на сто, как кто-то проскользнул вплотную мимо меня и прошептал на  франкском языке:    

– Берегитесь, граф, нынче ночью ничего нельзя  предпринять.    

Но не успел я оглянуться, как неизвестный был уже далеко, и  я увидел лишь тень, мелькавшую вдоль домов. Я сразу понял, что обращение  относилось не ко мне, а к плащу, но разъяснить оно мне ничего не могло. На  следующее утро я принялся размышлять, как быть. Сперва я собирался объявить о  находке плаща, но тогда незнакомец мог бы прислать за ним третье лицо, и я не  получил бы желаемой разгадки. Обдумывая дело, я внимательно разглядывал плащ.    

Он был из тяжелого генуэзского бархата пурпурного цвета,  оторочен каракулем и богато заткан золотом. Великолепие плаща навело меня на  мысль, которую я решил тотчас же привести в исполнение. Я отнес его к себе в  лавку и выставил на продажу, но назначил за него такую высокую цену, какую  никто, я был уверен, не согласится дать. Моим намерением было внимательно  приглядываться ко всякому, кто пожелает купить его, ибо фигуру незнакомца, хоть  и мимолетно, но явственно представшую передо мной без плаща, я бы узнал из  тысячи. Охотников приобрести плащ такой необычайной красоты нашлось немало, но  никто и отдаленно не походил на незнакомца и никто не хотел платить за него огромную  цену в двести цехинов. Удивило меня также, что все, кого я спрашивал, есть ли  еще такой плащ во Флоренции, отвечали отрицательно и уверяли, будто никогда не  видали столь искусной и изящной работы.    

Начинало смеркаться, когда наконец в лавку вошел молодой  человек, не раз бывавший у меня и уже предлагавший в тот день большую цену за  плащ; он швырнул на стол кошелек с цехинами и вскричал:    

– Клянусь богом! Цалевкос, я готов разориться, только  бы купить у тебя плащ. – И тут же принялся отсчитывать монеты. Я был в  сильном замешательстве; выставил плащ лишь для того, чтобы привлечь к нему  взоры незнакомца, а тут вдруг явился молодой глупец, который согласен выложить  за него назначенную мной несуразную цену. Что мне было делать? Я согласился,  ибо, с другой стороны, меня радовала мысль получить столь блестящее возмещение  за ночное беспокойство. Юноша накинул плащ и ушел; но с порога вернулся вновь и  бросил мне бумажку, которая была приколота плащу, сказав:    

– Смотри, Цалевкос, здесь прицеплено что-то, должно  быть, не имеющее отношения к плащу.    

Я равнодушно взял записку, но что я увидел! На ней стояло:  «Нынче ночью в тот же самый час принеси плащ на Ponte Vecchio; четыреста  цехинов ждут тебя». Я стоял как громом пораженный. Итак, я сам упустил свое  счастье и совершенно не достиг своей цели; не долго думая, я сгреб те двести  цехинов, догнал юношу, купившего плащ, и обратился к нему:    

– Заберите свои цехины, дружище, а мне оставьте плащ, я  никак не могу отдать его.    

Тот сперва принял все за шутку, но, увидав, что я не шучу,  рассердился, обозвал меня дураком, и дело в конце концов дошло до драки. Однако  мне посчастливилось вырвать у него в потасовке плащ, и я собрался уже пуститься  наутек, когда юноша принялся звать полицию и потащил меня в суд. Судья был  очень удивлен такого рода жалобой и присудил плащ моему противнику. Тогда я  стал предлагать юноше двадцать, пятьдесят, восемьдесят и, наконец, сто цехинов,  сверх его двухсот, только бы он отдал мне плащ. Чего я не мог добиться  просьбами, того достиг деньгами. Он забрал мои кровные цехины, я же  торжествующе удалился с плащом, прослыв сумасшедшим на всю Флоренцию. Но  людская молва не трогала меня, ведь я-то лучше знал, что выгода на моей  стороне.    

Нетерпеливо ждал я ночи. В то же время, что и вчера,  отправился я с плащом под мышкой на Ponte Vecchio. С последним ударом часов из  мрака вынырнула фигура и направилась ко мне.    

То был бесспорно вчерашний незнакомец.    

– Плащ при тебе? – спросил он меня.    

– Да, сударь, – отвечал я, – но он обошелся  мне в сто цехинов наличными.    

– Знаю, – заметил тот. – Получай, тут  четыреста.    

Мы подошли вместе к широкому парапету моста, и он отсчитал  мне монеты; их было четыреста; блеск их радовал мое сердце, – увы! –  не подозревавшее, что то будет его последняя радость. Я спрятал деньги в карман  и собрался внимательно разглядеть щедрого незнакомца, но он был в маске, из-за  которой на меня грозно сверкали темные глаза.    

– Благодарю вас за вашу доброту, сударь, –  обратился я к нему, – что вам теперь угодно от меня? Однако скажу заранее:  на дурное дело я не пойду.    

– Напрасная тревога, – возразил он, накидывая себе  на плечи плащ. – Мне нужна ваша помощь, как врача, но только не для  живого, а для мертвеца.    

– Как это возможно? – вскричал я в изумлении.    

– Я прибыл с сестрой из дальних стран, – начал он,  кивком приказав мне следовать за ним, – тут мы жили у одного из друзей  нашей семьи. Моя сестра вчеpa скоропостижно скончалась, и родные хотят завтра  похоронить ее. Но, по нашему старому семейному обычаю, всем нам надлежит  покоиться в фамильном склепе; многие, умершие в чужих краях, все же были на  бальзамированы и перевезены туда. Родне я согласен оставить ее тело, но отцу я  хочу привезти хоть голову его дочери, чтобы он в последний раз взглянул на нее.    

Обычай отрезать головы близким родственникам, правда,  покоробил меня, но я не осмелился возражать из страха обидеть незнакомца.  Поэтому я сказал только, что хорошо умею бальзамировать мертвецов, и попросил  его проводить меня к покойнице. Однако я не удержался от вопроса – почему все  это происходит ночью и облечено такой тайной? Он отвечал мне, что родных его  намерение приводит в ужас и днем они стали бы препятствовать ему, но, когда  голова уже будет отнята, им поневоле придется смириться; он бы мог прямо  принести мне голову, но вполне понятное чувство не позволяет ему самому  отрезать ее.    

Тем временем мы подошли к большому великолепному дому.  Спутник мой указал мне на него как на цель нашей ночной прогулки. Мы миновали  главный портал дома, вошли в маленькую дверцу, которую незнакомец тщательно  затворил за собой, и поднялись в темноте по узкой винтовой лестнице. Она вела в  скудно освещенную галерею, через которую мы достигли комнаты, где горела одна  лампа под потолком.    

В этом покое стояла кровать, на которой лежал труп.  Незнакомец отвернулся, видимо скрывая слезы. Он указал мне на кровать, велел  быстро и хорошо исполнить порученное мне дело и вышел из комнаты.    

Я достал свои инструменты, которые в качестве врача всегда  имел при себе, и приблизился к кровати. Видно было только лицо трупа, но оно  показалось мне таким прекрасным, что меня невольно охватила глубокая жалость.  Волосы ниспадали длинными прядями, – щеки были бледны, глаза сомкнуты.  Сперва я сделал надрез по коже, как принято у врачей при ампутации  какого-нибудь члена; затем взял самый свой острый нож и одним взмахом перерезал  горло. Но, о ужас! – покойница открыла глаза и вновь с глубоким вздохом  сомкнула их, словно лишь сейчас испустив дух. И одновременно из раны на меня  брызнула струя горячей крови. Мне стало ясно, что бедняжку умертвил я, ибо в  том, что она мертва, сомневаться не приходилось: от такой раны спасения быть не  может. Несколько минут простоял я неподвижно, трепеща от содеянного. Значит,  красный человек обманул меня? Или же сестра была в летаргическом сне? Последнее  показалось мне вероятнее. Но я не решился бы сказать брату, что менее глубокий  разрез мог разбудить ее, не убив, и потому решил совсем отнять голову от  туловища; но умирающая застонала еще раз, судорожно вытянулась и умерла; тут  страх одолел меня, и я в смятении кинулся вон из комнаты. Снаружи в галерее  было темно: лампа погасла, спутник мой исчез, и мне пришлось на ощупь  продвигаться вдоль стены, чтобы добраться до винтовой лестницы. В конце концов  я набрел на нее и, скользя, спотыкаясь, спустился по ней. Внизу тоже не  оказалось ни души. Дверца была лишь притворена, и я вздохнул с облегчением,  очутившись на улице, ибо там, в доме, мне было совсем невмоготу. Подгоняемый  страхом, бросился я к себе на квартиру и зарылся в постель, стремясь забыться  после совершенного мной страшного дела. Но сон не приходил, и лишь утро  принудило меня собраться с мыслями. Я предполагал, что человек, толкнувший меня  на такое страшное злодеяние, меня не выдаст. Я решился не мешкая отправиться к  себе в лавку и заняться своим делом, приняв по возможности беспечный вид. Но увы! –  новое обстоятельство, которое я обнаружил лишь сейчас, усугубило мою тревогу. Я  не находил ни своей шапки, ни пояса, ни ножей и не мог припомнить, оставил ли я  их в комнате убитой или растерял во время бегства. К несчастью, первая догадка  была более правдоподобна, и, значит, меня легко могли уличить в убийстве.    

В обычное время я открыл лавку. Сосед, как и каждое утро, не  замедлил явиться ко мне, ибо он был человек общительный.    

– Ну, что вы скажете, – начал он, – какое  ужасное событие приключилось нынче ночью! – Я сделал вид, будто ничего не  знаю. – Неужели вы не слыхали того, о чем толкует весь город? Не слыхали,  что прекраснейщий цветок Флоренции, Бианка, дочь губернатора, убита нынче  ночью? Ах! Вчера еще я видел, как она, веселая, проезжала по улицам вместе с  женихом, ведь на сегодня назначена их свадьба.    

Каждое слово соседа, как острый нож, вонзалось мне в сердце,  и пытка повторялась беспрерывно, ибо каждый покупатель пересказывал мне эту  историю, уснащая ее подробностями, которые были одна ужаснее другой; но до того  ужаса, который видел я сам, никто додуматься не мог. Среди дня ко мне в лавку  вошел судейский чиновник и попросил меня удалить покупателей.    

– Синьор Цалевкос, – произнес он, доставая  потерянные мною вещи, – эти вещи принадлежат вам?    

Я собрался было отказаться от них, но, увидав в  полуотворенную дверь своего хозяина и нескольких знакомых, которые могли бы  свидетельствовать против меня, решил не отягощать своей вины еще и ложью и  признал предъявленные мне вещи. Судейский чиновник предложил мне следовать за  ним и привел меня в большое здание, оказавшееся тюрьмой. Там он до поры до  времени оставил меня в отдельном помещении.    

Поразмыслив в одиночестве, я понял весь ужас своего  положения. Мысль, что я убийца, – хоть и против воли, – не давала мне  покоя; не мог я также утаить от себя, что блеск золота отуманил мне разум,  иначе я так слепо не поддался бы обману.    

Через два часа после ареста за мной пришли. Меня повели  куда-то вниз по бесконечным лестницам, пока мы не очутились в большой зале.  Там, вокруг длинного, покрытого черным стола, сидело двенадцать человек,  преимущественно стариков. Вдоль стен залы шли скамьи, сплошь занятые именитыми  флорентийцами; вверху, на галереях теснились обыватели. Когда я подошел к  черному столу, из-за него поднялся человек с мрачным и скорбным лицом – то был  губернатор. Он обратился к собранию со словами, что ему как отцу нельзя быть  судьей в этом деле и потому он на сей раз уступает свое место старейшему из  сенаторов. Старейший из сенаторов был старец, по меньшей мере девяностолетнего  возраста; он стоял совсем согбенный, остатки седых волос ниспадали ему на  виски, но глаза еще пылали огнем и голос был тверд и уверен. Он начал с  вопроса, признаюсь ли я в убийстве. Я попросил его выслушать меня; откровенно и  внятно изложил я все, что сделал, и все, что знал. Я заметил, что во время  моего рассказа губернатор то бледнел, то краснел; а когда я кончил, он вскочил  в бешенстве.    

– Как, негодяй! – крикнул он мне. – Ты еще  хочешь свалить на другого злодеяние, совершенное тобою из корысти?    

Сенатор поставил ему на вид его вмешательство, ибо он  добровольно отказался от своих прав, да, кроме того, ничем пока не доказано,  что злодейство совершено мной из корысти, ведь, по его собственному показанию,  у покойницы ничего украдено не было. Мало того, он заявил губернатору, что ему  следует дать отчет о прежней жизни своей дочери. Ибо лишь таким путем можно  вывести заключение, говорю ли я правду или нет. Вслед за тем он прекратил на  сегодня разбор дела, дабы, сказал он, поискать разгадки в бумагах покойной,  которые вручит ему губернатор. Меня снова отвели в тюрьму, где я провел  печальный день, мечтая о том лишь, чтобы как-нибудь отыскались нити, связующие  покойницу с человеком в красном плаще. Преисполненный надежд, переступил я на  другой день порог залы суда. На столе лежало много писем; старик сенатор  спросил меня, моя ли то рука. Я взглянул на них и узнал почерк тех двух  записок, которые получил я. Я заявил об этом сенаторам, но слова мои не  встретили доверия; мне возразили, что как та, так и другая бесспорно писаны  мною, ибо подпись повсюду начинается с Ц, первой буквы моего имени. Письма же  содержали угрозы и предостережения против брака, в который покойница  намеревалась вступить. По-видимому, губернатор успел дать какие-то  неблагоприятные сведения обо мне, ибо в этот день со мной обращались  подозрительнее и строже. Дабы оправдаться, я сослался на бумаги, которые должны  быть у меня в комнате. Мне ответили, что там уже искали, но ничего не нашли.  Так, к концу этого судебного заседания всякая надежда покинула меня, и, когда  на третий день я снова был приведен в залу, мне прочитали приговор, в котором  меня, как уличенного в преднамеренном убийстве, приговаривали к смертной казни.  Такова, значит, моя доля; вдали от родины, разлученный со всем, что мне дорого  на земле, я осужден был безвинно, во цвете лет, кончить жизнь под топором!    

Вечером этого ужасного дня, решившего мою участь, я сидел в  своей одинокой темнице; надежды мои угасли, – все помыслы сосредоточились  на смерти; как вдруг дверь моей тюрьмы растворилась и вошел какой-то человек.  Долго и молча вглядывался он в меня.    

– Вот как привелось мне увидеть тебя вновь,  Цалевкос! – заговорил он наконец.    

Я не узнал его в тусклом свете лампы, но, при звуке его  голоса, воспоминания воскресли во мне; то был Валетти, один из немногих друзей,  приобретенных мною во времена моего учения в городе Париже. Он сказал, что  случайно приехал во Флоренцию, где проживает его отец, человек почтенный;  услыхав мою историю, он явился в последний раз повидаться со мной и от меня  самого узнать, каким образом я дошел до столь тяжкого преступления. Я рассказал  ему всю историю. Он был явно поражен и заклинал открыть ему, моему  единственному другу, все без утайки, – чтобы не уйти из этого мира с ложью  на совести. Я поклялся ему всем святым, что говорю правду и что на мне лежит  одна вина: ослепленный блеском золота, я не усмотрел неправдоподобности в  рассказе незнакомца.    

– Итак, ты прежде не знал Бианки? – спросил он  меня.    

Я заверил его, что ни разу в жизни не видал ее. Тогда  Валетти рассказал мне, что тут кроется глубочайшая тайна и что губернатор очень  торопил с моим осуждением; а по городу теперь ходит молва, будто я давно знал  Бианку и убил ее из мести, потому что она выходит замуж за другого. Я заметил в  ответ, что все это весьма подходит к человеку в красном, но я не в силах  доказать его причастность к преступлению. Валетти в слезах обнял меня и  пообещал сделать все, чтобы по крайней мере спасти мне жизнь. Я не слишком  надеялся, однако знал, что Валетти человек разумный и сведущий в законах и что  он все сделает для моего спасения. Два долгих дня прошло в неизвестности,  наконец явился Валетти.    

– Я приношу утешение, хотя и нерадостное. Тебе будет  дарована жизнь и свобода, но ты лишишься одной руки.    

Прочувствованно поблагодарил я друга за спасение жизни. Он  сообщил, что губернатор никак не желал разрешить пересмотр дела, но под конец,  боясь показаться несправедливым, пошел на уступку, согласившись, если в  летописях Флоренции найдется подобный случай, наложить ка меня такую же кару, какая  была наложена тогда. Мой друг со своим отцом дни и ночи рылись в старых книгах  и наконец нашли случай, совершенно сходный с моим. Приговор там гласил:  надлежит у него отрубить левую руку, отобрать в казну имущество, его же самого  подвергнуть вечному изгнанию. Такова теперь и моя кара, и мне нужно  приготовиться к предстоящим тяжким минутам. Я не стану рисовать вам те тяжкие  минуты, когда мне пришлось посреди площади положить руку на плаху и когда  собственная кровь фонтаном обдала меня!    

Валетти взял меня к себе, пока я не поправился, а затем  щедро снабдил меня деньгами на дорогу, ибо все, что я скопил своими трудами,  стало добычей суда. Я отправился из Флоренции в Сицилию и оттуда, первым  попавшимся кораблем, в Константинополь. Все надежды у меня были на тот капитал,  что я оставил на хранение другу; кроме того, я просил его приютить меня; но как  я изумился, когда друг спросил, отчего я не хочу поселиться в своем доме. Он  рассказал мне, что какой-то неизвестный человек приобрел на мое имя дом в  греческом квартале, а соседям объявил, что вскоре явлюсь я сам. Я тотчас  отправился туда вместе с другом и был радостно встречен всеми знакомыми. Один  пожилой купец вручил мне письмо, которое оставил человек, совершивший за меня  покупку дома.    

Я прочел: «Цалевкос! Две руки готовы трудиться без устали,  дабы ты не ощущал потери одной. Дом, который ты видишь, и все его содержимое  принадлежит тебе, а каждый год ты будешь получать столько, сколько нужно, чтобы  считаться человеком богатым. Прости тому, кто несчастней тебя!» Я догадывался,  кем оставлено это письмо, а купец на мой вопрос ответил, что человек тот  показался ему чужеземцем и одет был в красный плащ. После этого рассказа я  принужден был признать, что незнакомец мой не вполне лишен душевного  благородства. Я оказался владельцем дома, устроенного наилучшим образом, а  кроме того, еще и лавки с такими прекрасными товарами, каких у меня никогда не  бывало. С тех пор протекло десять лет; больше по привычке, чем из нужды,  разъезжаю я по торговым делам, но в той стране, где мне пришлось столько  претерпеть, я больше не был ни разу. С тех пор я каждый год получал по тысяче  золотых, но хоть меня и радует благородство того злополучного человека, однако  ему не окупить скорбь моей души, где вечно жив душераздирающий образ убитой Бианки.    

     

Цалевкос, греческий купец, окончил свой рассказ. С глубоким  участием слушали его все остальные; особенно взволнован, казалось, был  чужестранец: он неоднократно глубоко вздыхал, и Мулею раз даже почудилось,  будто на глазах у него слезы. Долго толковали они об этой истории.    

– Вы, надо думать, ненавидите незнакомца, что так подло  лишил вас благороднейшей части тела и чуть было не лишил самой жизни? –  спросил гость.    

– Прежде, в самом деле, случались минуты, когда я в  сердце своем винил его перед господом за то, что он навлек на меня такое горе и  напоил ядом мою жизнь, – отвечал грек, – но я нашел утешение в вере  отцов, которая повелевает мне возлюбить врага; да и он, конечно, несчастнее  меня.    

– Вы благороднейший человек! – вскричал  гость, с чувством пожимая руку Цалевкоса.    

Но тут начальник стражи прервал их беседу. С озабоченным  видом вошел он в шатер и доложил, что надо быть начеку, ибо в этих местах чаще  всего совершаются нападения на караваны, а его стража как будто заметила вдали  отряд всадников.    

Купцов сильно встревожило это известие, но чужестранец Селим  подивился их тревоге, заметив, что при такой охране нечего бояться кучки  арабских разбойников.    

– О да, господин мой! – отвечал ему начальник  стражи. – Будь это простой сброд, можно бы без страха расположиться на  покой, но с некоторых пор снова появился грозный Орбазан, а при нем надо  держать ухо востро.    

Гость спросил, кто такой Орбазан, и Ахмет, старший из  купцов, ответил ему:    

– В народе рассказывают много чудес об этом человеке.  Одни полагают, что он одарен сверхъестественной силой, ибо нередко он один  поражает сразу пять-шесть человек; другие считают его смельчаком-франком,  которого несчастия занесли в здешние края, – кто бы, однако, он ни был,  ясно одно – он нечестивец, злодей и разбойник.    

– Этого вы не можете сказать, – возразил ему Леза,  один из купцов. – Хоть он и разбойник, но тем не менее благородный  человек, что испытал на себе мой брат и чему я мог бы привести вам  доказательства. Все свое племя он держит в подчинении, и пока он кочует по  пустыне, никакое другое племя не смеет показаться в этих местах. Да он и не  грабит, как другие, а только взимает с караванов дань, и кто беспрекословно  выплачивает ее, тот может без помехи совершать свой путь, ибо Орбазан –  повелитель пустыни.    

Так беседовали между собой путешественники, сидя в шатре;  тем временем среди стражи, охранявшей место стоянки, поднялась сильная тревога.  Порядочная кучка вооруженных всадников показалась на получасовом расстоянии;  они явно направлялись напрямик к стоянке. Один из стражников явился в шатер  сообщить, что нападение готовится в самом деле. Купцы принялись совещаться, как  быть – выступать ли навстречу или ждать нападения. Ахмет и двое других купцов  постарше предпочитали второе, но пылкий Мулей, а также Цалевкос настаивали на  первом и обратились к гостю с просьбой поддержать их. Но тот спокойно достал  из-за пояса синий платочек с красными звездами, привязал его к копью и велел  одному из рабов водрузить его над шатром; он ручается головой, сказал он, что  всадники, увидав этот знак, спокойно проедут мимо. Мулей не верил в успех, но  раб все же водрузил копье над шатром. Между тем все успели вооружиться и с  волнением смотрели навстречу всадникам. Но те, по-видимому, заметив знак, круто  изменили направление, обогнули место стоянки и поскакали в другую сторону.    

Изумленные путешественники несколько минут молча переводили  взгляд со всадников на своего гостя. Тот же, как ни в чем не бывало, стоял  перед шатром и смотрел вдаль. Наконец Мулей прервал молчание.    

– Кто же ты, могущественный незнакомец, чьему знаку  покорны дикие кочевники пустыни? – вскричал он.    

– Вы переоцениваете мое могущество, – возразил  Селим Барух. – Я захватил этот знак, убегая из плена. Что он означает, я  не знаю и сам; одно мне известно, что он служит могущественной защитой тому,  кто путешествует с ним.    

Купцы благодарили гостя, называя его своим спасителем. И в  самом деле, число всадников было так велико, что караван вряд ли мог бы  обороняться против них.    

Успокоенные, отправились все на покой, когда же солнце  начало склоняться, а вечерний ветерок подул над песчаной равниной, караван  снялся и пустился в дальнейший путь.    

На следующий день он расположился примерно лишь на  расстоянии дня пути от конца пустыни. Когда путешественники вновь собрались в  большом шатре, купец Леза повел такую речь:    

– Я сказал вам вчера, что страшный Орбазан –  благородный человек; позвольте мне нынче подтвердить вам это рассказом о  приключениях моего брата. Отец мой был кади в Акаре. Нас у него – трое детей. Я  – старший, а брат и сестра много моложе меня. Когда мне минуло двадцать лет,  один из братьев отца призвал меня к себе. Он назначил меня наследником своего  имущества с тем, чтобы я находился при нем до его смерти. Однако он достиг  преклонного возраста, так что я лишь два года тому назад возвратился на родину,  ничего не зная о том, какая ужасная судьба постигла между тем моих близких и  какой благодетельный оборот дал ей Аллах.    

 Спасение Фатьмы    

     

Мой брат Мустафа и сестра Фатьма были почти в одном  возрасте, – брат был старше всего года на два. Они горячо любили друг  друга и дружно старались облегчить нашему немощному отцу бремя его лет. В день  шестнадцатилетия Фатьмы брат устроил празднество. Он созвал всех ее подруг,  приготовил для них в отцовском саду самое изысканное угощение, а когда наступил  вечер, предложил им покататься по морю на лодке, которую он нанял и  по-праздничному разукрасил. Фатьма и ее подруги с радостью согласились; вечер  выдался прекрасный, а вид с моря на город, особенно ночью, был поистине  великолепен. Но девушкам так понравилось кататься в лодке, что они уговаривали  брата выплыть подальше в море; Мустафа согласился, но нехотя, потому что, за  несколько дней до того, поблизости был замечен корсар. Неподалеку от города в  море выступает мыс; девушкам вздумалось добраться до него, чтобы оттуда  смотреть, как солнце погружается в море. Когда они огибали мыс, то увидели на  недалеком расстоянии лодку с вооруженными людьми. Предчувствуя недоброе, брат  мой приказал гребцам повернуть обратно и грести к берегу. В самом деле, его  опасения подтвердились; вторая лодка, на которой было больше гребцов, нагнала  лодку моего брата, опередила ее и дальше все время норовила держаться между  берегом и нашей лодкой. Девушки, поняв грозившую им опасность, вскочили с мест,  подняли крик и плач; Мустафа тщетно старался их успокоить, тщетно убеждал  сидеть смирно, ибо из-за их беготни лодке угрожает опасность опрокинуться; но  слова его были напрасны; в конце концов, когда вторая лодка приблизилась  вплотную, они все сбились к одному краю лодки, и она опрокинулась. Между тем с  берега уже давно наблюдали за маневрами незнакомой лодки, а так как в последнее  время надвинулась угроза корсарского налета, то незнакомая лодка пробудила  подозрение; несколько лодок отплыли на помощь нашей. Они едва успели спасти  утопающих. В сумятице неприятельская лодка исчезла, а на тех лодках, которые  подобрали тонувших, не знали, всех ли удалось спасти, и лишь когда лодки  приблизились друг к другу, на беду обнаружилось, что недостает моей сестры и  одной из ее подруг; одновременно на одной из лодок заметили человека, которого  никто не знал. Угрозы Мустафы вынудили его сознаться, что он – с  неприятельского корабля, который стоит на якоре в двух милях на восток от  города, и что его спутники, поспешно спасаясь бегством, бросили его, пока он  помогал вылавливать девушек; еще он рассказал, что видел, как двух из них  втащили на судно.    

Скорбь моего престарелого отца не имела пределов, да и  Мустафа был совсем убит; и не только потому, что исчезла его любимая сестра и  что он считал себя виновником ее несчастья; та самая подруга Фатьмы, которая  разделила ее горькую участь, была обещана родителями ему в жены, и он только не  осмелился еще сознаться в этом нашему отцу, ибо ее родители были люди бедные и  притом низкого происхождения. Мой же отец был человек строгий; когда скорбь его  немного улеглась, он призвал к себе Мустафу и сказал ему:    

– Твоя глупость отняла у меня утешение моей старости и  радость очей моих. Я проклинаю тебя и твое потомство, ступай навеки прочь с  глаз моих, и только когда ты вернешь мне Фатьму, отцовское проклятие будет  снято с главы твоей.    

Этого мой бедный брат не ожидал; он уже и сам решил отыскать  сестру и ее подругу и хотел только испросить благословения отца, и вот теперь  ему приходится пускаться в путь с бременем отцовского проклятия. Но если  прежняя беда сломила его, то избыток горя, которого он не заслужил, укрепил его  дух.    

Он пошел к пленному морскому разбойнику, расспросил его,  куда держал путь корабль пиратов, и узнал, что они ведут обширную торговлю  невольниками и обычно для этой цели выбирают Бальсору.    

Когда он вернулся домой, чтобы собраться в путь, гнев отца  как будто несколько улегся, ибо он прислал ему на дорогу кошелек с золотыми.  Мустафа же, в слезах, простился с родителями Зораиды, так звали его похищенную  невесту, и пустился в путь к Бальсоре.    

Он не мог ехать морем, ибо из нашего городка ни один корабль  не шел в Бальсору. Поэтому ему пришлось совершать за день большие переходы,  чтобы прибыть в Бальсору вслед за пиратами; но конь у него был хороший, поклажи  никакой, и потому он рассчитывал добраться туда к концу шестого дня. Однако  вечером четвертого дня, когда он в одиночестве совершал свой путь, на него  напали три всадника. Заметив, что они хорошо вооружены и сильны и посягают  больше на его коня и кошелек, чем на жизнь, он крикнул им, что сдается. Они  слезли с лошадей, связали ему ноги под брюхом его коня, окружили его и  поскакали рысью, не говоря ни слова, причем один из них держал его коня за  поводья.    

Мустафа предался глубокому отчаянию, проклятие отца, видно,  уже начинало сбываться, и где ему, несчастному, было надеяться спасти свою  сестру и Зораиду, когда сам он, лишенный всяких средств, мог отдать для их  освобождения только свою жалкую жизнь! Мустафа и его безмолвные спутники,  проехав около часа, свернули в тесную боковую долину. Полянка, куда они попали,  была окаймлена высокими деревьями; мягкая темно-зеленая трава, быстро бегущий  посредине ручей, – все манило к отдыху. И в самом деле, Мустафа увидел,  что там разбито около двадцати шатров; к кольям шатров были привязаны верблюды  и великолепные кони; из одного шатра неслись веселые звуки цитры и двух  прекрасных, мужских голосов. Мой брат подумал, что люди, выбравшие такое  приветливое местечко для привала, не могут замышлять против него недоброе, и  без страха последовал зову своих проводников, которые, распутав связывавшие его  веревки, велели ему слезть с лошади. Его повели в шатер, который был больше  других и внутри убран красиво, почти изысканно. Превосходные, шитые золотом  подушки, узорные ковры, позолоченные курильницы где-либо в ином месте служили  бы признаком богатства и благополучия, здесь же они свидетельствовали о дерзких  грабежах.    

На одной из подушек сидел маленький старичок; лицо у него  было безобразное, очень смуглое и лоснящееся, а печать злобного коварства  вокруг глаз и рта придавала ему отталкивающий вид. Хотя этот человек и старался  приосаниться, однако Мустафа скоро смекнул, что не для него шатер убран так  богато, а разговоры спутников только подтвердили это предположение.    

– Где атаман? – спросили они у старика.    

– Он выехал поохотиться, – ответил тот, – а  меня посадил на свое место.    

– Это он неладно придумал, – возразил один из  разбойников, – нужно скорей решить, убить ли этого пса или взять с него  выкуп, а это атаман знает лучше, чем ты.    

Карлик поднялся с полным сознанием своего достоинства и,  желая отомстить за обиду, вытянулся, сколько мог, чтобы кончиками пальцев  достать ухо противника; видя, что усилия его напрасны, он начал браниться,  другие тоже не остались в долгу, – так что от их криков дрожал весь шатер.    

Но тут внезапно дверь шатра открылась, и вошел высокий  стройный мужчина, молодой и прекрасный, как персидский принц; его одежда и  оружие, кроме богато отделанного кинжала и блестящей сабли, были скромны и  просты, а строгий взгляд и осанка внушали уважение, не вызывая при этом страха.    

– Кто осмеливается заводить ссоры в моем шатре? –  воскликнул он, обращаясь к испуганным спорщикам. Некоторое время царило  глубокое молчание, наконец один из тех, что привели Мустафу, рассказал, какова  причина ссоры. Лицо атамана, как они его называли, вспыхнуло от гнева.    

– Когда это я сажал тебя на мое место, Гассан? –  закричал он грозным голосом, обращаясь к карлику.    

Тот совсем съежился от страха, так что стал еще меньше, чем  прежде, и шмыгнул к двери, ведущей из шатра. Увесистым пинком атаман подогнал  его, и он кубарем вылетел из шатра.    

Когда карлик исчез, трое людей, приведших Мустафу, подвели  его к хозяину шатра, который успел между тем улечься на подушки.    

– Вот тот, кого ты нам повелел поймать.    

Атаман долго смотрел на пленника и наконец заговорил:    

– Зулиэйкский паша, собственная совесть подскажет тебе,  почему ты стоишь перед Орбазаном! – Услышав это, брат мой упал на колени,  вскричав:    

– О господин! Ты, по-видимому, впал в заблуждение, я  несчастный горемыка, а не паша, которого ты ищешь! – Все присутствующие  были удивлены подобной речью. А хозяин шатра сказал:    

– К чему отпираться, я сейчас призову сюда людей,  которые хорошо тебя знают. – И он приказал при вести Зулейму. В шатер  ввели старуху, которая на вопрос, признает ли она в моем брате зулиэйкского  пашу, отвечала:    

– Конечно! Клянусь гробницей пророка, что это и есть не  кто иной, как паша.    

– Видишь, презренный человек, как твоя хитрость пошла  прахом? – гневно начал атаман. – Я не стану марать свой кинжал в  крови такой мрази, как ты: я привяжу тебя к хвосту коня завтра, когда взойдет  солнце, и буду скакать с тобой по лесам, пока солнце не скроется за холмами  Зулиэйки!    

Тут бедный мой брат совсем пал духом.    

– Значит, проклятие жестокого отца обрекает меня на  позорную смерть! – со слезами воскликнул он. – Теперь погибла и ты,  возлюбленная сестра, и ты, Зораида, тоже!    

– Притворство тебе не поможет, – сказал один из  разбойников, связывая ему за спиной руки, – проваливай из шатра, а то  атаман закусил уже губы и поглядывает на свой кинжал. Выходи скорее, если  хочешь прожить еще хоть ночь.    

Только разбойники собрались увести моего брата из шатра, как  столкнулись с тремя другими, которые гнали перед собой пленника. Они вошли с  ним в шатер.    

– Мы привели пашу, как ты приказал, – сказали они  и потащили пленника к ложу атамана. В то время как пленника тащили, мой брат  успел его разглядеть и заметить сходство этого человека с собою, – только  тот был смуглее лицом и борода у него была темнее.    

Атаман, по-видимому, очень удивился появлению второго пленника.    

– Кто же из вас настоящий? – спросил он, переводя  взгляд с моего брата на того.    

– Если ты подразумеваешь пашу из Зулиэйки, –  горделиво отвечал пленник, – так это я!    

Атаман долго смотрел на него строгим и мрачным взглядом,  затем молча подал знак увести его. После этого он приблизился к моему брату,  разрезал своим кинжалом связывавшие его путы и жестом пригласил его сесть рядом  с собой на подушки.    

– Я сожалею, чужеземец, что принял тебя за то  чудовище, – сказал он, – но припиши неисповедимой воле неба случай,  отдавший тебя в руки моих братьев именно в час, назначенный для гибели того  нечестивца!    

Тут мой брат попросил оказать ему единственную милость и  позволить немедленно продолжать путь, ибо всякая отсрочка может стать для него  пагубной. Атаман осведомился, что за спешное у него дело, и, когда Мустафа все  рассказал, убедил брата провести эту ночь тут в шатре, ибо и Мустафа, и его  конь нуждаются в отдыхе; а назавтра он сам покажет ему дорогу, по которой в  полтора дня можно доскакать до Бальсоры. Брат мой согласился и мирно проспал до  утра в шатре радушного разбойника.    

Проснувшись, он увидел, что, кроме него, в шатре никого нет,  но перед завесой шатра он услышал голоса, которые, по-видимому, принадлежали  хозяину шатра и темнолицему человечку. Он прислушался и, к своему ужасу,  уловил, что карлик настойчиво уговаривает атамана убить чужеземца, ибо, если  отпустить его на волю, он выдаст их всех.    

Мустафа понял, что карлик питает к нему злобу как к  виновнику вчерашней взбучки; атаман, видимо, размышлял несколько мгновений.    

– Нет, – ответил он, – он мой гость, а  гостеприимство свято для меня, да и, на мой взгляд, он не из тех, что способны  выдать.    

Сказав это, он откинул занавеску и вошел.    

– Мир тебе, Мустафа, – произнес он, –  подкрепимся сперва утренним напитком, а затем собирайся в путь.    

Он протянул моему брату чашу с шербетом; выпив, они  взнуздали коней, и надо сказать, что Мустафа вскочил на коня с более легким  сердцем, чем приехал сюда. Вскоре шатры остались позади, и они свернули на  широкую тропу, ведущую к лесу. Атаман рассказал моему брату, что паша, когда  они захватили его на охоте, обещал не преследовать их в своей стране; но  несколько недель тому назад он поймал одного из самых храбрых их товарищей и,  после жесточайших пыток, велел его повесить. Они долго выслеживали его, и вот  сегодня он будет казнен. Мустафа не осмелился возражать, радуясь, что ему  самому удалось спастись.    

При выезде из леса атаман придержал своего коня, объяснил  моему брату дорогу, протянул ему на прощанье руку и сказал:    

– Мустафа, ты чудесным случаем оказался гостем  разбойника Орбазана; я не стану просить тебя не выдавать того, что ты видел и  слышал. Ты незаслуженно испытал страх смерти, и я у тебя в долгу. Возьми на  память этот кинжал; когда будешь нуждаться в помощи, пришли мне его, и я  поспешу к тебе на выручку. Кошелек же этот может тебе пригодиться в пути.    

Мой брат поблагодарил его за великодушие, взял кинжал, а от  кошелька отказался. Но Орбазан пожал ему еще раз руку, бросил кошелек наземь и,  как вихрь, умчался в лес. Когда Мустафа убедился, что его все равно не нагнать,  он слез с коня, поднял кошелек и даже испугался щедрости своего гостеприимного  хозяина, ибо в кошельке оказалось очень много золота. Возблагодарив Аллаха за  спасение, он поручил благородного разбойника его милосердию и бодро продолжал  свой путь в Бальсору.    

Леза умолк и вопросительно взглянул на Ахмета, старшего из  купцов.    

– Ну, если это так, я охотно изменю свое мнение об  Орбазане, ибо что правда, то правда: с твоим братом он поступил хорошо.    

– Он поступил как истый мусульманин! – воскликнул  Мулей. – Но я надеюсь, что ты на этом своего рассказа не кончишь, ибо всем  нам, надо думать, любопытно узнать, что произошло дальше с твоим братом и  освободил ли он твою сестру Фатьму и прекрасную Зораиду.    

– Если вам не наскучило слушать, я охотно расскажу, что  было дальше, – ответил Леза, – ибо история моего брата в самом деле  изобилует чудесными приключениями.    

В полдень седьмого дня пути Мустафа въехал в ворота  Бальсоры. Остановившись в ближайшем караван-сарае, он спросил, когда открывается  невольничий рынок, который бывает здесь ежегодно. Но, о, ужас! – в ответ  он услышал, что опоздал на два дня. При этом ему еще сказали, что он много  потерял, ибо в самый последний день торга привезли двух невольниц такой  поразительной красоты, что они привлекли к себе взоры всех покупателей. Люди  прямо дрались за них и набили такую высокую цену, какая не отпугнула только их  теперешнего хозяина. Он подробно расспросил об этих невольницах, и у него не  осталось сомнения, что это и были бедняжки, которых он искал. Он узнал также,  что человек, купивший их обеих, живет в сорока часах езды от Бальсоры и зовется  Тиули-Кос; человек этот знатный, богатый, но уже пожилой, раньше он был  капудан-пашой султана, а теперь удалился на покой с накопленными богатствами.    

Сперва Мустафа решил немедленно вскочить на коня и поспешить  вслед за Тиули-Косом, который мог опередить его не больше, чем на один день. Но  когда он сообразил, что одному ему не совладать с могущественным противником, а  тем паче не отбить у него добычи, то стал придумывать другой способ, на который  вскоре и набрел. Сходство с зулиэйкским пашой, едва не оказавшееся для него  роковым, навело его на мысль проникнуть в дом Тиули-Коса под этим именем и  таким путем попытаться спасти несчастных девушек. Тотчас же он нанял нескольких  слуг и лошадей, на что ему чрезвычайно пригодились деньги Орбазана, приобрел  для себя и для слуг великолепные одежды и пустился в путь к замку Тиули. Он  добрался туда в пять дней. Замок, расположенный в прекрасной долине, был окружен  стенами, почти одной вышины с самими строениями. Прибыв к замку, Мустафа  окрасил волосы и бороду в черный цвет, а лицо смазал соком одного растения, что  придало ему смугловатый оттенок, совсем как у того паши. Вслед за тем он послал  одного из своих слуг во дворец, приказав ему просить о ночлеге от имени  зулиэйкского паши. Слуга вскоре вернулся, а с ним четверо богато одетых рабов,  которые взяли под уздцы коня Мустафы и повели его во двор замка. Там они  помогли ему самому слезть с коня, а четверо других проводили его по мраморной  лестнице к Тиули.    

Этот старый весельчак принял моего брата с почетом и велел  потчевать его всем самым лучшим, что только умел изготовить его повар. После  трапезы Мустафа постепенно навел разговор на новых невольниц, Тиули принялся расхваливать  их красоту и посетовал только, что они всегда печальны, однако выразил надежду,  что это скоро пройдет. Мой брат был очень доволен приемом и лег спать,  исполненный радостных упований. Он проспал не более часа, как вдруг его  разбудил свет лампы, направленный прямо на него. Поднявшись, он подумал, что  продолжает грезить, – перед ним стоял черномазый человечек из шатра  Орбазана с лампой в руке; отвратительная улыбка кривила его широкую пасть.  Мустафа ущипнул себя за руку, дернул за нос, желая убедиться, что не спит, но  явление не исчезало.    

– Что тебе нужно у моего ложа? – воскликнул  Мустафа, оправившись от изумления.    

– Не волнуйтесь так, господин, – сказал  карлик, – я сразу смекнул, зачем вы сюда явились. Ваше досточтимое лицо  мне хорошо запомнилось, но, право же, если бы я не собственноручно помогал  вешать пашу, то, может быть, вы и меня провели бы. А теперь я здесь, чтобы  задать вам один вопрос.    

– Прежде всего скажи, как ты попал сюда, – заявил  Мустафа, взбешенный тем, что обман его не удался.    

– Сейчас расскажу, – ответил тот, – я не мог  ужиться с атаманом, а потому бежал; но ведь ты, Мустафа, собственно, и был  причиной нашей ссоры, а потому ты должен выдать за меня свою сестру, я же  помогу вам бежать: если же ты не выдашь ее за меня, я пойду к моему новому  хозяину и расскажу ему кое-что о новом паше.    

Мустафа был вне себя от страха и гнева; теперь, когда он  считал, что находится на верном пути к достижению своей цели, вдруг является  этот негодяй, чтобы все расстроить. У него оставалось одно средство не загубить  свой план – прикончить этого уродца; одним прыжком бросился он с постели на  карлика, но тот, видимо, предчувствовал такую возможность: он уронил лампу,  которая погасла, а сам отскочил в темноту, во все горло зовя на помощь.    

Что тут было делать? От спасения девушек Мустафе пока  приходилось отказаться и думать только о собственной голове; он подошел к окну,  чтобы посмотреть, нельзя ли выпрыгнуть из него. Окно находилось довольно далеко  от земли, а дальше была высокая стена, через которую нужно перелезть.  Размышляя, стоял он у окна, как вдруг услышал множество голосов, приближающихся  к его комнате, – вот они уже у самой двери, тогда он в отчаянии схватил  свой кинжал и одежду и прыгнул из окна. Удар оказался сильным, но он  чувствовал, что кости у него все целы, и поэтому вскочил на ноги, подбежал к  стене, окружавшей двор, к удивлению своих преследователей, вскарабкался по ней  и скоро очутился на воле. Он бежал, пока не достиг лесочка, где в изнеможении  свалился на землю. Тут он стал раздумывать, как быть дальше. Лошадей и слуг ему  пришлось бросить на произвол судьбы, зато деньги, которые были у него за  поясом, оказались при нем.    

Его изобретательный ум вскоре указал ему новый путь к  спасению. Он пошел лесом дальше, пока не достиг деревни, где за сходную цену  купил лошадь, на которой вскоре добрался до города. Там он стал спрашивать о  враче, и ему указали искусного в своем деле старика лекаря. Ценой нескольких  золотых монет он убедил старика дать ему такое лекарство, которое вызывало бы  сон, похожий на смерть и могущий быть мгновенно прерванным с помощью другого  лекарства. Получив такое средство, он купил себе длинную фальшивую бороду,  черную мантию и множество разных банок и склянок, так что действительно стал  похож на странствующего врача, погрузил свои пожитки на осла и поехал обратно в  замок Тиули-Коса. Теперь он мог не опасаться быть узнанным, ибо борода  настолько изменила его, что он сам себя почти не узнавал. Приехав к Тиули, он  приказал доложить о себе, как о враче Хакаманкабудибабе, и как он предполагал,  так и случилось: пышное имя произвело на старого дурака огромное впечатление,  так что он сразу же пригласил гостя к столу. Хакаманкабудибаба предстал перед  Тиули, и после того, как они проговорили около часа, старик решил подвергнуть  всех своих невольниц лечению мудрого врача. Тот с трудом скрывал свою радость,  что наконец снова увидит любимую сестру, и с бьющимся сердцем последовал за  Тиули в сераль. Они пришли в богато убранную комнату, в которой, однако, не  было никого.    

– Хамбаба, или как там тебя зовут, любезный  врач, – сказал Тиули-Кос, – взгляни-ка вон на то отверстие в стене; в  него каждая из моих рабынь будет просовывать руку, а ты по пульсу сможешь  судить, здорова она или нет.    

Как Мустафа ни протестовал, но увидеть невольниц ему не  удалось; однако Тиули согласился сообщать о каждой, как она себя чувствует  обычно. Тиули вынул из-за пояса длинную записку и начал громким голосом  выкликать своих невольниц одну за другой, после чего всякий раз в отверстии  появлялась рука, и лекарь щупал пульс. Уже были выкликнуты шесть невольниц и  все объявлены здоровыми, когда Тиули назвал седьмой Фатьму, и маленькая белая  ручка скользнула в отверстие, Мустафа схватил ее, дрожа от радости, и заявил с  озабоченным видом, что эта невольница не на шутку больна. Тиули весьма  встревожился и приказал своему мудрому Хакаманкабудибабе поскорее приготовить  для нее лекарство. Лекарь вышел, написал на клочке бумаги: «Фатьма! Я спасу  тебя, если ты отважишься принять лекарство, которое лишит тебя жизни на два  дня; однако у меня есть средство снова вернуть тебе жизнь. Если ты согласна,  скажи лишь, что питье не помогло, и это будет мне знаком твоего согласия!»    

Вслед за тем он вернулся в комнату, где его ожидал Тиули. Он  принес безвредное питье и, щупая еще раз пульс у больной Фатьмы, засунул ей за  браслет записку, питье же открыто подал через отверстие в стене. Тиули был  крайне озабочен болезнью Фатьмы и отложил осмотр остальных до более  благоприятного времени. Покидая вместе с Мустафой комнату, он сказал печальным  голосом:    

– Хадибаба, скажи откровенно, что ты думаешь о болезни  Фатьмы? – Хакаманкабудибаба отвечал с глубоким вздохом:    

– Ах, господин мой! Да ниспошлет тебе пророк  утешение, – у нее изнурительная лихорадка, которая может ее доконать.    

Тиули вспылил:    

– Что ты говоришь? Поганый ты пес после этого, а не  врач! Я заплатил за нее две тысячи золотых, и чтобы она издохла, как корова?  Так и знай, если ты не спасешь ее, я отрублю тебе голову!    

Тут мой брат понял, что сделал глупость, и поспешил  обнадежить Тиули. Во время их разговора из сераля пришел черный раб сказать  врачу, что питье не помогло.    

– Употреби все свое искусство, Хакамдабабельба, или как  там тебя зовут, – я заплачу тебе сколько хочешь! – взвыл Тиули-Кос от  страха, что может потерять такие деньги.    

– Я дам ей лекарство, которое избавит ее от всяких  мук, – ответил врач.    

– Да, да, дай ей лекарство, – причитал старик  Тиули.    

Радостно поспешил Мустафа за своим сонным напитком и, отдав  его черному рабу, показал, сколько принимать, а сам пошел к Тиули и объявил,  что ему нужно собрать у моря кое-какие целебные травы, после чего пустился  наутек из замка. Невдалеке, у моря, он сбросил свою мантию и бороду, швырнул их  в воду, а сам спрятался в кустах и, дождавшись ночи, прокрался к усыпальнице  при замке Тиули.    

Не прошло и часа после ухода Мустафы, как Тиули принесли  прискорбную весть, что его невольница Фатьма при смерти. Он послал людей к мерю  за врачом, но его посланцы вскоре вернулись одни и рассказали, что бедный врач  упал в море и утонул; его черная мантия плавает по морю, и то тут, то там из  волн показывается его великолепная борода. Когда Тиули убедился, что спасения  нет, он стал проклинать себя и весь мир, рвать свою бороду и биться головой об  стенку. Но гнев его был бессилен, и Фатьма испустила дух на руках у других  женщин. Когда Тиули принесли весть о ее смерти, он приказал спешно изготовить  гроб, ибо не терпел в доме мертвецов, и велел снести труп в усыпальницу.  Носильщики отнесли гроб, поспешно сбросили на землю и убежали, – им  почудилось, будто из других гробов раздаются стоны и вздохи.    

Мустафа, укрывшийся за гробами и оттуда обративший в бегство  носильщиков, вышел из своего убежища и зажег лампу, которую предусмотрительно  захватил с собой. Затем он вынул склянку, содержащую средство для пробуждения,  и приподнял крышку гроба Фатьмы. Но какой ужас обуял его, когда при свете лампы  обнаружились совсем незнакомые черты. В гробу лежала не моя сестра и не  Зораида, а какая-то чужая женщина. Он долго не мог оправиться от нового удара  судьбы, но под конец сострадание пересилило гнев. Он открыл склянку и влил  лекарство в рот незнакомки. Она вздохнула, открыла глаза и, казалось, долго не  могла понять, где она. Наконец она вспомнила все происшедшее, встала из гроба и  упала к ногам Мустафы.    

– Как мне благодарить тебя, добрая душа, –  воскликнула она, – за то, что ты освободил меня из ужасного плена!    

Мустафа прервал ее излияния вопросом: как случилось, что  спасена она, а не его сестра, Фатьма? Та с удивлением посмотрела на него.    

– Только теперь мне понятно мое спасение, которое  сперва было для меня загадкой, – ответила она, – знай же, что меня в  замке Тиули назвали Фатьмой и свою записку и спасительный напиток ты вручил  мне.    

Брат мой попросил спасенную сообщить ему что-либо о его  сестре и Зораиде и узнал, что обе они находятся в замке, но, по обычаю Тиули,  им даны другие имена: их теперь зовут Мирза и Нурмагаль.    

Когда Фатьма, спасенная невольница, увидела, что мой брат  так угнетен происшедшим недоразумением, она принялась утешать его и пообещала  открыть средство, как снова попытаться спасти тех двух девушек. Ободренный ее  словами, Мустафа вновь воспрянул духом; он попросил ее указать ему это  средство, и она заговорила:    

– Хотя я только пять месяцев в неволе у Тиули, однако с  самого начала я стала думать о спасении, но одной мне оно было не под силу. Во  внутреннем дворе замка ты, вероятно, заметил фонтан, вода в котором бьет из  десяти труб, – этот фонтан привлек мое внимание. Я помню, в доме моего  отца был точно такой же фонтан, и вода в него притекала по широкому  водопроводу. Чтобы узнать, построен ли этот фонтан точно так же, я один раз, в  присутствии Тиули, похвалила красоту фонтана и спросила, кто его строил. «Я сам  построил его, – отвечал он, – и то, что ты видишь снаружи, сущие  пустяки; вода подведена к нему из ручья по меньшей мере за тысячу шагов отсюда,  и течет она по сводчатому водопроводу, вышиной в человеческий рост, и все это я  придумал сам». После того как я это услышала, я не раз мечтала хоть на минуту  обрести силу мужчины, чтобы поднять один из камней сбоку фонтана, – тогда  бы я убежала на свободу. Я тебе покажу, откуда идет водопровод, через него ты  можешь ночью пробраться в замок и освободить их. Но тебе нужно иметь с собой  самое меньшее еще двух человек, чтобы одолеть рабов, которые ночью охраняют  сераль.    

Так говорила она, а брат мой, Мустафа, хотя уже дважды  обманутый в своих надеждах, еще раз собрался с духом и понадеялся, с помощью  Аллаха, осуществить план невольницы. Он дал ей слово позаботиться о ее  возвращении на родину, если она поможет ему пробраться в замок. Но еще одна  мысль тревожила его – где ему взять двух или трех верных помощников? Тут он  вспомнил про кинжал Орбазана и про обещание, данное тем, прийти ему на помощь,  когда он будет в ней нуждаться. Он поспешил с Фатьмой из склепа, чтобы отыскать  Орбазана.    

В том же городе, где он превратился в лекаря, он на  последние деньги купил себе коня, а Фатьму поселил у одной бедной женщины в  предместье; сам же отправился в ту долину, где впервые встретил Орбазана, и  через три дня добрался туда. Скоро нашел он те же шатры и неожиданно предстал  перед Орбазаном, который дружески его приветствовал. Мустафа рассказал о своих  неудавшихся попытках, причем суровый Орбазан не мог в некоторых местах  удержаться от смеха, особенно когда представил себе врача Хакаманкабудибабу.  Но, узнав о предательстве карлика, он сильно разгневался и поклялся  собственноручно повесить его, где бы тот ему ни попался. Вслед за тем он  пообещал не мешкая снарядиться на помощь моему брату, при условии, что тот  сперва отдохнет с дороги. Поэтому Мустафа провел еще одну ночь в шатре  Орбазана; но едва забрезжила заря, как они двинулись в путь, причем Орбазана  сопровождали трое его самых храбрых, хорошо вооруженных людей на лихих конях.  Они скакали во всю прыть и спустя два дня прибыли в тот городок, где Мустафа  оставил спасенную Фатьму. Затем они отправились вместе с ней к леску, откуда  невдалеке виден замок Тиули, там они расположились в ожидании ночи. Как только  стемнело, Фатьма провела их к ручью, откуда начинался водопровод. Отыскав его,  они оставили Фатьму и одного из слуг с лошадьми, а сами начали спускаться; но  прежде чем они спустились, Фатьма еще раз повторила им все подробно, а именно,  что через фонтан они проникнут во внутренний двор замка. Там, справа и слева,  по углам, находятся две башни; за шестой дверью, считая от правой башни,  помещаются Фатьма и Зораида под охраной двух черных рабов. Захватив оружие и  ломы, Мустафа, Орбазан и двое других спустились в водопровод; хотя они  оказались по пояс в воде, однако это не помешало им храбро продвигаться вперед.  Спустя полчаса они достигли самого фонтана и немедленно пустили в ход ломы.  Стена была толстая и крепкая, но соединенным усилиям четырех человек она долго  противостоять не могла, и скоро они проломили отверстие, достаточное для того,  чтобы свободно пролезть в него. Орбазан пролез первым и помог остальным.  Очутившись во дворе, они принялись, в поисках указанной им двери, разглядывать  ту сторону замка, что была прямо перед ними. Но столковаться, которая же это из  дверей, они никак не могли, ибо, если они считали от правой башни к левой, им  попадалась замурованная дверь, и они не знали, пропускала ли ее Фатьма или  считала тоже. Но Орбазан не стал долго колебаться. «Мой добрый меч откроет мне  любую дверь!» – воскликнул он и подошел к шестой двери, остальные последовали за  ним. Открыв дверь, они увидели шестерых черных рабов, спавших на полу; они  собрались уже потихоньку уйти, ибо поняли, что попали не туда, куда нужно, как  вдруг в углу приподнялась какая-то фигура и хорошо знакомым голосом стала звать  на помощь. То был карлик из шатра Орбазана. Но не успели черные рабы  опомниться, как Орбазан ринулся к карлику и, разорвав свой пояс надвое, заткнул  ему рот и связал за спиной руки, потом принялся за рабов; некоторых из них  Мустафа и двое других уже успели связать, – Орбазан помог справиться с  остальными. Рабам приставили кинжал к груди и стали их допрашивать, где  Нурмагаль и Мирза, и те сознались, что они в соседнем покое. Мустафа бросился  туда и увидел Фатьму и Зораиду, которых разбудил шум. Они поспешно собрали свои  украшения и одежды и последовали за Мустафой; оба разбойника предложили между  тем Орбазану награбить всего, что попадется, но Орбазан запретил им это,  присовокупив: «Пусть никто не посмеет сказать про Орбазана, будто он ночью  проникает в дома, чтобы красть золото».    

Мустафа и спасенные девушки быстро скользнули в водопровод,  куда за ними обещал вскоре последовать и Орбазан. Когда те скрылись в  водопроводе, Орбазан и один из разбойников взяли карлика и вывели во двор; там  они набросили ему на шею шелковый шнур, захваченный ими для этой цели, и  повесили его на самой верхушке фонтана. Покарав таким образом предательство  негодяя, они, в свою очередь, спустились в водопровод и последовали за  Мустафой. Со слезами на глазах благодарили обе девушки своего великодушного  избавителя Орбазана; но он торопил их бежать, полагая, что Тиули-Кос разошлет  погоню во все стороны. Тронутые до глубины души, Мустафа и спасенные девушки  распрощались назавтра с Орбазаном; и правда – они не забудут его никогда. А  Фатьма, освобожденная невольница, отправилась переодетой в Бальсору, чтобы  оттуда морем добраться к себе на родину.    

После краткого и приятного путешествия прибыли мои близкие  на родину. Нашего престарелого отца едва не убила радость свидания; на  следующий день после их возвращения он устроил большое празднество, в котором  принимал участие весь город. Брата моего заставили рассказать перед целым  собранием родственников и друзей о его приключениях, и все единогласно хвалили  и его, и благородного разбойника.    

Когда же мой брат закончил рассказ, встал отец и подвел к  нему Зораиду.    

– Итак, – произнес он торжественным  голосом, – я снимаю проклятие с твоей головы! Возьми эту девушку, как  награду, которую ты заслужил своим неутомимым рвением. Прими также мое  родительское благословение, и пусть в нашем городе никогда не будет недостатка  в людях, равных тебе по уму, усердию и братской преданности!    

     

Караван достиг конца пустыни, и путешественники радостно  приветствовали зеленые луга и густолиственные деревья, приятного лицезрения  коих они были лишены столько дней. Караван-сарай, который они избрали себе для  ночлега, был расположен в прекрасной долине, и хотя удобств и прохлады он сулил  немного, но вся компания была веселее и благодушнее, чем когда-либо, ибо  сознание, что опасности и трудности, которые влечет за собой путешествие через  пустыню, счастливо миновали их, раскрыло все сердца и настроило умы на веселье  и забавы. Младший из купцов, весельчак Мулей, протанцевал комический танец,  сопровождая его песенкой, которые вызвали улыбку даже у сумрачного грека  Цалевкоса. Но мало того, что Мулей развлек своих спутников танцами и песнями,  напоследок он преподнес им еще историю, которую обещал раньше, и, отдохнув от  пляски, начал рассказ о Маленьком Муке.    

 Рассказ о Маленьком  Муке    

     

В родном моем городе Никее жил-был человек по прозванию  Маленький Мук. Хотя я был тогда совсем ребенком, однако помню его очень хорошо,  в особенности потому, что однажды отец мой избил меня из-за него до полусмерти.  Дело в том, что в те времена Маленький Мук был уже старичок, ростом же не  больше трех-четырех футов. Притом сложен он был весьма странно: на туловище  его, маленьком и хрупком, сидела голова, размером куда объемистее, чем у других  людей. Жил он совсем один в большом доме и даже стряпал себе сам, на улицу  показывался всего раз в месяц, и в городе никто бы не знал, жив он или умер,  если бы в обеденное время из трубы его дома не валил дым; правда, по вечерам он  нередко прогуливался по крыше, а с улицы казалось, будто по крыше катается одна  его огромная голова. Мы с товарищами были злые мальчишки, готовые всякого  высмеять и поддразнить, потому для нас каждый раз бывало праздником, когда  Маленький Мук выходил из дому. В определенный день мы толпились перед его домом  и поджидали, пока он выйдет; когда же растворялась дверь и сперва показывалась  большая голова в еще большем тюрбане, а затем и все тельце, облаченное в  потрепанный халатик, пышные шаровары и широкий пояс, за которым торчал длинный  кинжал, – такой длинный, что неизвестно было, кинжал ли прицеплен был к  Муку или Мук к кинжалу, – так вот, когда он показывался, навстречу ему  раздавались веселые возгласы, мы подбрасывали в воздух шапки и откалывали  вокруг него бешеный пляс. Маленький Мук в ответ спокойно кивал нам головой и  медленным шагом направлялся вдоль по улице, при этом он шаркал ногами, ибо  туфли на нем были такие длинные и широкие, каких я больше не видывал. Мы,  мальчишки, бежали следом, крича без устали: «Маленький Мук, Маленький Мук!»  Кроме того, мы сочинили забавные стишки, которые пели в его честь. Вот эти  стишки:    

     

Крошка Мук, крошка Мук,    

Сам ты мал, а дом – утес;    

В месяц раз ты кажешь нос.    

Ты хороший карлик-крошка,    

Голова крупна немножко,    

Обернись-ка на наш стук    

И поймай нас, крошка Мук.    

     

Так мы развлекались частенько, и, к стыду своему, должен  признаться, что я озорничал пуще всех: дергал его за халатик, а как-то раз  наступил ему сзади на огромные туфли, так что он упал. Это меня рассмешило, но  охоты смеяться как не бывало, когда я увидел, что Маленький Мук направляется к  нашему дому. Он вошел туда и пробыл там некоторое время. Я спрятался за дверью  и видел, как Мук выходил в сопровождении моего отца, который почтительно  поддерживал его и у двери распрощался с ним, отвесив множество поклонов. Мне  было очень не по себе, и я долго не решался выбраться из своего укромного  уголка, но под конец голод, который казался мне страшнее побоев, выгнал меня  наружу, и я, смиренно склонив голову, предстал перед отцом.    

– Я слыхал, что ты издевался над добрейшим  Муком? – начал он очень строгим тоном. – Я расскажу тебе историю  этого самого Мука, и ты наверняка перестанешь дразнить его, но до и после ты  получишь обычную порцию. – Обычная порция – это были двадцать пять ударов,  которые он всегда отсчитывал точно. Итак, он взял свой длинный чубук, отвернул  янтарный мундштук и отделал меня сильнее, чем всегда.    

Когда все двадцать пять были отсчитаны сполна, он приказал  мне слушать внимательно и принялся рассказывать о Маленьком Муке.    

Отец Маленького Мука, которого зовут по-настоящему Мукра,  был у нас в Никее человеком почтенным, хоть и бедным. Он жил почти так же  замкнуто, как нынче его сын. Сына этого он недолюбливал, стыдясь его малого  роста, и не дал ему никакого образования. На шестнадцатом году Маленький Мук  был все еще резвым ребенком, и отец, человек положительный, вечно корил его за то,  что он давно вышел из младенческого возраста, а между тем глуп и дурашлив, как  дитя.    

Однажды старик упал, сильно расшибся и умер, оставив  Маленького Мука в нищете и невежестве. Жестокосердая родня, которой покойный  задолжал больше, чем мог заплатить, выгнала бедняжку из дому, посоветовав ему  идти искать счастья по свету. Маленький Мук отвечал, что он уже собрался в  путь, и попросил только отдать ему одежду отца, что и было исполнено. Но одежда  его отца, человека плотного и рослого, не пришлась ему впору. Однако Мук, не  долго думая, подрезал, что было длинно, и нарядился в отцовское платье. Но он,  как видно, забыл, что следует урезать и в ширину, и вот откуда получился его  необычайный наряд, в котором он щеголяет и поныне; большой тюрбан, широкий  пояс, пышные шаровары, синий халат, – все это – наследство отца, которое  он носит с тех самых пор. Заткнув за пояс дамасский кинжал отца и взяв посошок,  он пустился в путь.    

Бодро шагал он целый день, – ведь отправился-то он  искать счастья; заметив блестящий на солнце черепок, он, должно быть, подбирал  его, в надежде, что тот превратится в алмаз; завидев вдали купол мечети,  сияющий, точно зарево, увидев озеро, сверкающее, словно зеркало, он радостно  спешил туда, ибо думал, что попал в волшебную страну. Но увы! Те миражи  исчезали вблизи, а усталость и голодное бурчание в животе тотчас напоминали  ему, что он все еще в стране смертных. Так шел он два дня, терзаясь голодом и  горем, и уже отчаивался найти счастье; злаки служили ему единственной пищей,  голая земля – постелью. На утро третьего дня он увидал с холма большой город.  Ярко сиял полумесяц на его кровлях, пестрые флаги реяли над домами и словно  манили к себе Маленького Мука. Он замер в изумлении, оглядывая город и всю  местность. «Да, там крошка Мук найдет свое счастье! – сказал он про себя и  даже подпрыгнул, невзирая на усталость. – Там или нигде». Он собрался с  силами и зашагал к городу. Но хотя расстояние казалось совсем небольшим,  добрался он туда лишь к полудню, ибо маленькие ножки его отказывались служить,  и ему не раз приходилось присаживаться в тени пальмы и отдыхать. Наконец он  очутился у городских ворот. Он одернул на себе халатик, красивей повязал  тюрбан, расправил пояс еще шире и еще больше вкось засунул за него кинжал,  затем смахнул пыль с туфель, взялся за посошок и храбро миновал ворота.    

Он прошел уже несколько улиц, но нигде не растворилась  дверь, ниоткуда не крикнули, как он ожидал: «Маленький Мук, войди сюда, поешь,  попей и отдохни».    

Только он загляделся с тоской на один большой красивый дом,  как там растворилось окно, из него выглянула старушонка и закричала нараспев:    

     

Сюда, сюда.    

Поспела всем еда,    

Стол давно уже накрыт,    

Кто придет, тот будет сыт,    

Соседи, все сюда,    

Поспела вам еда!    

     

Двери дома раскрылись, и Мук увидал, как туда вбежало  множество собак и кошек. Он стоял, не зная, принять ли ему тоже приглашение, но  затем собрался с духом и вошел в дом. Впереди шли две кошечки, и он решил  следовать за ними, потому что они, наверное, лучше его знали дорогу на кухню.    

Когда Мук поднялся по лестнице, ему навстречу попалась та  старушка, что выглядывала в окно. Она сердито посмотрела на него и спросила,  чего ему нужно.    

– Ты ведь всех звала к себе поесть, – отвечал  Маленький Мук, – а я очень голоден, вот я и решил тоже прийти.    

Старуха расхохоталась и сказала:    

– Откуда ты взялся, чудак? Весь город знает, что я  готовлю только для своих милых кошечек, а иногда приглашаю им для компании  соседских животных, как ты сам видел.    

Маленький Мук рассказал старушке, как туго ему пришлось  после смерти отца, и попросил ее позволить ему разок пообедать с ее кошками.  Старуха, смягчившись от его чистосердечного рассказа, разрешила ему побыть у  нее и обильно накормила и напоила его. Когда он насытился и подкрепился,  старуха внимательно оглядела его и затем молвила:    

– Маленький Мук, оставайся у меня в услужении, работать  тебе придется мало, а жить будешь хорошо.    

Маленькому Муку пришлась по вкусу кошачья похлебка, а потому  он согласился и стал слугой госпожи Агавци. Работа у него была нетрудная, но  странная. Госпожа Агавци держала двух котов и четырех кошек, – Маленькому  Муку приходилось каждое утро расчесывать и умащать им шерсть драгоценными  притираниями; когда старуха уходила из дому, он ублажал кошек во время еды,  подставлял им мисочки, а на ночь укладывал их на шелковые подушки и покрывал  бархатными одеялами. Кроме того, в доме водилось несколько собачек, за которыми  ему тоже велено было ходить, правда с ними не так нянчились, как с кошками,  которые были для госпожи Агавци все равно что родные дети. Здесь Мук вел такую  же замкнутую жизнь, как и в отцовском доме, потому что, кроме старухи, по целым  дням видел одних кошек да собак.    

Некоторое время Муку жилось отлично: у него всегда было  вдоволь еды и не много работы, и старуха, казалось, была довольна им; но  мало-помалу кошки разбаловались: когда старуха уходила, они, как бешеные,  метались по комнатам, опрокидывали все и били дорогую посуду, попадавшуюся им  на пути. Но, заслышав шаги старухи по лестнице, они забивались к себе в  постельки и, как ни в чем не бывало, виляли ей навстречу хвостами. Находя свои  комнаты в беспорядке, старуха злилась и сваливала все на Мука; и как он ни  оправдывался, она больше верила невинному виду своих кошечек, чем речам слуги.    

Маленький Мук был очень опечален, что здесь ему не довелось  найти свое счастье, и задумал бросить службу у госпожи Агавци. Но помня, по  первому своему путешествию, как трудно приходится без денег, он решил  каким-нибудь способом добыть свое жалованье, которое хозяйка ему все обещала,  но ни разу не заплатила. В доме госпожи Агавци имелась комната, которая всегда  была под замком и куда он ни разу не заглядывал, но часто он слышал, как  старуха возится там, и дорого бы дал, чтобы узнать, что она там хранит. Когда  он задумался, как добыть денег на дорогу, ему пришло в голову, что в той комнате  хранятся сокровища старухи; но дверь всегда была на запоре, и ему никак не  удавалось добраться до сокровищ.    

Как-то утром, когда госпожа Агавци вышла из дому, одна из  собачонок, для которой старуха была сущей мачехой и которая привязалась к Муку  за ласковое обращение, дернула его за складку шаровар, как будто показывая ему,  чтобы он следовал за ней. Мук, охотно игравший с собаками, пошел за ней следом,  и – что вы думаете? – собачонка привела его в спальню госпожи Агавци,  прямо к дверце, которой он до сих пор не замечал. Дверь была полуоткрыта.  Собачка вошла туда. Мук следом, – и какова же была его радость, когда он  увидел, что находится в комнате, куда стремился так давно! Он стал шарить в  поисках денег, но ничего не нашел. Вся комната была полна старой одежды и  сосудов причудливой формы. Один из этих сосудов особенно привлек его внимание:  он был из граненого хрусталя с прекрасным рисунком. Мук взял его и принялся  вертеть во все стороны; но – о, ужас! – он не заметил, что там была  крышка, которая держалась очень слабо: крышка упала и разбилась вдребезги.    

Маленький Мук оцепенел от страха, – теперь его судьба  решалась сама собой, теперь ему приходилось бежать, иначе старуха забьет его до  смерти. Он мигом решился, но на прощание поглядел еще раз, не пригодится ли  что-нибудь из добра госпожи Агавци ему в дорогу; тут на глаза ему попалась пара  огромных туфель; правда, они не были красивы, но его старые уже не выдержали бы  путешествия, а, кроме того, эти привлекали его своей величиной; ведь когда он  их наденет, все увидят, что он уже давно вышел из пеленок. Итак, он поспешно  скинул свои шлепанцы и влез в новые; ему показалось, что палочка с красиво  вырезанной львиной головой зря пропадает в углу, он захватил и ее и поспешил  вон из комнаты. Быстро сбегал он к себе в каморку, накинул халатик, нахлобучил  отцовский тюрбан, заткнул за пояс кинжал и со всех ног бросился прочь из дому и  из города. Он убегал все дальше от города, боясь гнева старухи, пока совсем не  изнемог. Так быстро он не ходил никогда в жизни, мало того, он как будто не мог  остановиться, словно какая-то незримая сила гнала его. Наконец он заметил, что  с туфлями дело обстоит нечисто: они мчались все вперед и увлекали за собой его.  Он всячески пытался остановиться, но тщетно. Тогда он в отчаянии закричал самому  себе, как кричат лошадям: «Тпру, стой, тпру!» И туфли остановились, а Мук без  сил свалился наземь.    

Он был в восторге от туфель; значит, он все-таки приобрел за  свою службу нечто, с чем ему легче будет искать по свету счастья. Несмотря на  радость, он уснул от утомления, ибо тельце Маленького Мука, которому  приходилось носить такую тяжелую голову, было не из выносливых. Во сне ему  явилась собачка, которая помогла ему добыть туфли в доме госпожи Агавци, и  повела такую речь: «Милый Мук, ты еще не научился обращаться с туфлями; знай,  что, надев их и трижды перевернувшись на каблуке, ты полетишь куда пожелаешь, а  палочка поможет тебе находить клады, ибо там, где зарыто золото, она будет  стучать оземь трижды, где серебро – дважды». Вот что увидел во сне Маленький  Мук; проснувшись, он припомнил чудесный сон и решил сделать опыт. Он надел  туфли, поднял одну ногу и принялся вертеться на каблуке; но кто пробовал  проделать подобный фокус три раза подряд в непомерно больших туфлях, тот не  удивится, что Маленькому Муку это удалось не сразу, особенно если принять в  расчет, что тяжелая голова перевешивала его то на одну, то на другую сторону.    

Бедняжка несколько раз больно стукался носом об землю, но  мужественно продолжал попытки, пока наконец не добился своего. Колесом завертелся  он на каблуке, пожелал очутиться в ближайшем большом городе, и глядь – туфли  поднялись на воздух, вихрем помчались сквозь облака, и не успел Маленький Мук  прийти в себя, как оказался на большой базарной площади, где было разбито  множество палаток и сновало бессчетное количество людей. Он побродил в толпе,  но потом решил, что благоразумнее направиться в одну из уединенных улиц, ибо на  базаре ему то и дело кто-нибудь наступал на туфли, так что он едва не падал,  либо он сам толкал кого-нибудь своим торчащим кинжалом и еле увертывался от  побоев.    

Маленький Мук призадумался всерьез, как бы ему заработать  немножко денег; у него была, правда, палочка, указывающая клады, но как сразу  найти место, где зарыто золото или серебро? На худой конец, он мог бы показываться  за деньги, но тут гордость мешала ему, И вдруг он вспомнил о проворстве своих  ног. «Быть может, туфли мои помогут мне прокормиться», – подумал он и  порешил наняться в скороходы. Но ведь такая служба, наверное, лучше всего  оплачивается у короля, а потому он отправился разыскивать дворец. У ворот  дворца стояла стража, которая спросила его, чего ему здесь надобно. Когда он  ответил, что ищет службы, его послали к надсмотрщику над рабами. Он изложил  тому свою просьбу устроить его королевским гонцом. Надсмотрщик смерил его  взглядом с головы до пят и произнес: «Как это ты задумал стать королевским  скороходом, когда ножонки у тебя не больше пяди? Убирайся поживее, мне недосуг  балагурить с каждым дураком». Но Маленький Мук принялся клясться, что он не  шутит и готов поспорить с любым скороходом. Надсмотрщик нашел, что такое  предложение позабавит хоть кого; он велел Муку приготовиться до вечера к  состязанию, отвел его на кухню и распорядился, чтобы его как следует накормили  и напоили; сам же отправился к королю и рассказал ему о маленьком человечке и  его бахвальстве. Король был по природе весельчак, поэтому ему очень  понравилось, что надсмотрщик для потехи оставил Маленького Мука; он приказал  так устроить все на большом лугу за королевским замком, чтобы двору Удобно было  следить за бегом, а о карлике велел иметь особое попечение. Своим принцам и  принцессам король рассказал, какое развлечение ждет их вечером; те же  рассказали об этом своим слугам, и когда наступил вечер, нетерпеливое ожидание  стало всеобщим, – все, кого носили ноги, устремились на луг, где были  устроены помосты, откуда двор мог следить за бегом хвастливого карлика.    

Когда король с сыновьями и дочерьми расположился на помосте,  Маленький Мук выступил на середину луга и отвесил знатному обществу грациознейший  поклон. Веселые возгласы встретили малыша, – такого уродца никто еще не  видывал. Тельце с огромной головой, халатик и пышные шаровары, длинный кинжал  за широким поясом, маленькие ножонки в большущих туфлях – право же, при виде  такой комичной фигурки нельзя было сдержать смех. Но хохот не смутил Маленького  Мука. Он приосанился, опершись на палочку, и ждал противника. По настоянию  самого Мука, надсмотрщик над рабами выбрал лучшего скорохода; тот выступил  тоже, подошел к малышу, и оба стали ждать знака. Тогда принцесса Амарца, как  было условлено, махнула покрывалом, и точно две стрелы, пущенные в одну цель,  помчались бегуны по лугу.    

Поначалу противник Мука был заметно впереди, но малыш  устремился за ним на своих туфлях-самоходах, нагнал его, опередил и давно уже  достиг цели, когда тот подбегал, еле переводя дух. Зрители застыли на миг от  изумления и неожиданности, но когда король первый захлопал в ладоши, толпа  разразилась восторженными кликами: «Да здравствует Маленький Мук, победитель в  состязании!»    

Маленького Мука подвели к помосту, он бросился в ноги королю  со словами:    

– Великий государь, я показал тебе сейчас лишь скромный  образчик своего искусства; соблаговоли повелеть, чтобы меня приняли в число  твоих гонцов. – На это король возразил ему:    

– Нет, ты будешь состоять гонцом лично при моей особе,  милый Мук, жалованья ты будешь получать сто золотых в год, и есть ты будешь за  одним столом с первыми моими слугами.    

Тут Мук решил, что нашел наконец долгожданное счастье,  обрадовался и возликовал в душе. Король оказывал ему особую милость, посылая  через него самые срочные тайные поручения, которые он исполнял с величайшей  старательностью и непостижимой быстротой.    

Но прочие слуги короля не питали к нему расположения; они не  могли перенести того, что ничтожный карлик, только и умевший, что быстро  бегать, занял первое место в милостях государя. Они затевали против него  всяческие козни, дабы погубить его, но все было бессильно против  неограниченного доверия, которое питал король к своему тайному  обер-лейб-курьеру (ибо таких чинов он достиг в короткий срок).    

Мук, от которого не укрылись все эти хитросплетения,  помышлял не о мести, – он был слишком добр для того, – нет, он думал  о средствах заслужить благодарность и любовь своих врагов. Тут он вспомнил о  своей палочке, о которой удача заставила его позабыть. Если ему удастся найти  клад, решил он, вся эта челядь сразу станет благосклоннее к нему. Ему не раз  приходилось слышать, что отец нынешнего короля зарыл многие из своих сокровищ,  когда на страну его напал враг; по слухам, он умер, не успев открыть свою тайну  сыну. Отныне Мук всегда брал с собой палочку в надежде, что ему случится пройти  теми местами, где зарыты деньги покойного короля. Как-то вечером он случайно  забрел в отдаленную часть дворцового парка, где редко бывал до того, и вдруг  почувствовал, что палочка дрогнула у него в руке и трижды стукнула оземь. Он  сразу смекнул, что это значит. Он вытащил из-за пояса кинжал, сделал зарубки на  ближних деревьях и поспешил назад во дворец; там он добыл себе лопату и подождал  ночи, чтобы приступить к делу.    

Добраться до клада оказалось труднее, чем он думал. Руки у  него были слабые, а лопата большая и тяжелая; за два часа он вырыл яму не более  двух футов в глубину. Наконец он наткнулся на что-то твердое, зазвеневшее, как  железо. Он стал рыть еще усерднее и вскоре докопался до большой железной  крышки; он влез в яму посмотреть, что было под крышкой, и в самом деле  обнаружил горшок, полный золотых монет. Но у него не хватило силенок поднять  горшок, и потому он набрал в шаровары и за пояс сколько мог донести монет,  наполнил также халатик и, тщательно прикрыв оставшееся, взвалил халатик себе на  спину. Но не будь на нем его туфель, он ни за что бы не сдвинулся с  места, – так оттягивало ему плечи золото. Однако ему все же удалось незаметно  пробраться к себе в комнату и спрятать золото под подушками дивана.    

Оказавшись владельцем таких богатств, Маленький Мук решил,  что отныне все пойдет по-новому и что теперь многие его враги из числа  придворных станут его рьяными защитниками и покровителями. Из этого одного  ясно, что добряк Мук не получил тщательного воспитания, иначе бы он не мог  вообразить, будто деньгами приобретаются истинные друзья. Ах! Отчего он тогда  не надел своих туфель и не улетучился, прихватив халатик, наполненный золотом!    

Золото, которое Мук раздавал теперь пригоршнями, не  замедлило пробудить зависть остальных придворных. Главный повар, Аули, сказал:  «Он фальшивомонетчик»; надсмотрщик над рабами, Ахмет, сказал: «Он выклянчил  золото у короля»; казначей Архаз же, злейший его враг, сам время от времени  запускавший руку в королевскую казну, сказал напрямик: «Он его украл». Они  столковались, как вернее повести дело, и вот однажды кравчий Корхуз предстал  пред королевские очи с печальным и унылым видом. Он всячески старался показать  свою печаль: под конец король в самом деле осведомился у него, что с ним.    

– Увы! – отвечал он. – Я опечален тем, что  утратил милость своего повелителя.    

– Что ты ерунду городишь, голубчик Корхуз, –  возразил ему король, – с каких пор солнце моей милости отвратилось от  тебя?    

Кравчий отвечал, что обер-лейб-курьера он осыпает золотом, а  своим верным и бедным слугам не дает ничего.    

Короля очень удивило такое известие; он выслушал рассказ о  щедротах Маленького Мука; попутно заговорщики без труда внушили ему подозрение,  что Мук каким-то образом похитил деньги из королевской сокровищницы. Особенно  приятен был такой оборот дела казначею, который вообще не любил отчитываться.  Тогда король приказал следить за каждым шагом Маленького Мука и постараться  захватить его с поличным. И когда в ночь после этого злополучного дня Маленький  Мук, чрезмерной щедростью истощивший свои запасы, взял лопату и прокрался в  дворцовый парк, чтобы добыть новые средства из своего потайного хранилища, за  ним, на расстоянии, следовала стража под начальством главного повара Аули и  казначея Архаза, и в ту минуту, когда он собирался переложить золото из горшка  в халатик, они набросились на него, связали и повели к королю. Король был уже  не в духе, оттого что его разбудили; он весьма немилостиво принял своего  злосчастного тайного обер-лейб-курьера и тотчас приступил к расследованию.  Горшок был окончательно вырыт из земли и вместе с лопатой и халатиком, набитым  золотом, принесен к ногам короля. Казначей показал, что он с помощью стражи  накрыл Мука как раз, когда тот зарывал в землю горшок с золотом. Тогда король  обратился с вопросом к обвиняемому, правда ли это и откуда у него взялось  золото, которое он зарывал.    

Маленький Мук, в полном сознании своей невиновности,  показал, что горшок он нашел в саду и что он откапывал его, а не закапывал.    

Все присутствующие встретили такое оправдание смехом; король  же, крайне разгневанный мнимой лживостью карлика, закричал:    

– Ты еще смеешь, негодяй, так глупо и подло обманывать  своего короля после того, как ты же обокрал его? Казначей Архаз! Я повелеваю  тебе сказать, признаешь ли ты это количество золота равным тому, какого  недостает в моей казне?    

И казначей отвечал, что для него сомнений нет; в королевской  казне с некоторых пор недостает даже еще больше, и он готов присягнуть, что  именно это и есть краденое золото.    

Тогда король повелел заковать Маленького Мука в цепи и  отвести в башню, а золото отдал казначею, чтобы тот отнес его назад в казну.  Радуясь счастливому исходу дела, отправился казначей восвояси и там принялся пересчитывать  блестящие монеты; но злодей скрыл, что на дне горшка лежала записка, гласившая:  «Враг заполонил мою страну, а посему я укрываю сюда часть своих сокровищ. Кто  найдет их и не вручит без промедления моему сыну, на голову того да падет  проклятие его государя. Король Сади».    

У себя в темнице Маленький Мук предавался грустным  размышлениям; он знал, что хищение королевского имущества карается смертью, и  все-таки не хотел открыть королю тайну волшебной палочки, ибо справедливо  опасался, что у него отберут и ее, и туфли в придачу. Туфли, к несчастью, тоже  не могли выручить его, ведь он был цепями прикован к стене, и как ни бился, а  все ему не удавалось повернуться на каблуке. Но после того как ему на другой  день объявили смертный приговор, он решил, что все же лучше жить без волшебной  палочки, чем умереть с ней: он попросил, чтобы король выслушал его с глазу на  глаз, и открыл ему свою тайну. Сперва король не поверил его признанию, но  Маленький Мук посулил проделать опыт, если король обещает сохранить ему жизнь.  Король дал ему в том слово и велел без ведома Мука зарыть в землю немного  золота, а затем приказал ему взять палочку и искать. Тот мигом нашел золото,  ибо палочка явственно трижды стукнула о землю. Тут король смекнул, что казначей  обманул его, и, по обычаю восточных стран, послал тому шелковый шнурок, дабы он  сам удавился. А Маленькому Муку король объявил:    

– Правда, я обещал сохранить тебе жизнь, но мне  сдается, что ты знаешь не только тайну палочки; а посему ты останешься в вечном  заточении, если не от кроешь секрета своей быстроходности.    

С Маленького Мука было довольно и одной ночи в башне, а  потому он признался, что все его искусство скрыто в туфлях, но утаил от короля,  как с ними обращаться. Король сам влез в туфли, желая проделать опыт, и точно  полоумный заметался по саду; временами он пытался передохнуть, но не знал, как  остановить туфли, а Маленький Мук из злорадства не помог ему, пока тот не  добегался до обморока.    

Король, придя в себя, рвал и метал на Маленького Мука, из-за  которого ему пришлось бегать до бесчувствия.    

– Я дал слово даровать тебе жизнь и свободу, но если в  течение двух суток ты не будешь за пределами моей страны, я велю тебя  вздернуть. – А туфли и палочку он велел отнести к себе в сокровищницу.    

Беднее прежнего побрел Маленький Мук прочь, кляня свою  глупость, внушившую ему, будто он может стать персоной при дворе. Страна, из  которой его изгоняли, к счастью, была невелика, и уже спустя восемь часов он  очутился на ее рубеже, хотя идти без привычных его туфель было несладко.    

Очутившись за пределами той страны, он свернул с большой  дороги, чтобы углубиться в лесную глушь и жить в полном одиночестве, ибо люди  опостылели ему. В чаще леса набрел он на местечко, которое показалось ему  пригодным для намеченной им цели. Светлый ручей, осененный большими  смоковницами, и мягкая мурава манили его к себе; тут опустился он на землю,  решив не принимать пищи и ждать смерти. Печальные думы о смерти усыпили его; а  когда он проснулся, мучимый голодом, то рассудил, что голодная смерть – дело  опасное, и принялся искать, не найдется ли чего-нибудь поесть.    

Чудесные спелые фиги висели на дереве, под которым он уснул;  он взобрался наверх, сорвал несколько штук, полакомился ими и отправился к  ручью утолить жажду. Но каков был его ужас, когда он увидел в воде собственное  отражение, украшенное длинными ушами и мясистым длинным носом! В смятении  схватился он руками за уши, и в самом деле – они оказались длиной с пол-локтя.    

– Я заслужил ослиные уши, – вскричал он, – за  то, что, как осел, растоптал свое счастье!    

Он принялся бродить по лесу, а когда снова проголодался, ему  еще раз пришлось прибегнуть к фигам, ибо больше ничего съедобного на деревьях  не нашлось. Поглощая вторую порцию фиг, он надумал запрятать уши под тюрбан,  чтобы не казаться таким смешным, и вдруг почувствовал, что уши у него  уменьшились. Мигом бросился он к ручью, чтобы убедиться в этом, и в самом деле  – уши стали прежними, исчез и безобразный, длинный нос. Тут он сообразил, как  это произошло: от плодов первой смоковницы у него выросли длинные уши и уродливый  нос, поев плодов второй, он избавился от напасти; с радостью понял он, что  милосердная судьба снова дает ему в руки средство стать счастливым. Сорвав с  каждого из деревьев столько плодов, сколько мог донести, он отправился в ту  страну, которую недавно покинул. В первом же городишке он переоделся в другое  платье, так что стал неузнаваем, а затем отправился дальше к тому городу, где  жил король, и вскоре прибыл туда.    

Время года было такое, когда спелые плоды еще довольно  редки, и потому Маленький Мук уселся у ворот дворца, помня по прежним временам,  что главный повар является сюда закупать редкостные лакомства для королевского  стола. Не успел Мук расположиться, как увидел, что главный повар идет через  двор к воротам. Он оглядел товары разносчиков, собравшихся у ворот дворца, и  вдруг взгляд его упал на корзиночку Мука.    

– Ого! Лакомое блюдо, – сказал он, – его  величеству оно, уж конечно, придется по вкусу: сколько хочешь за всю корзинку?    

Маленький Мук назначил невысокую цену, и торг состоялся.  Главный повар отдал корзинку одному из рабов и пошел дальше, а Маленький Мук  поспешил улизнуть, боясь, как бы его не поймали и не наказали за продажу  плодов, если беда постигнет уши и носы королевского двора.    

Во время трапезы король был в превосходном расположении духа  и не раз принимался хвалить главного повара за вкусный стол и за усердие, с  которым тот всегда старается раздобыть изысканные яства, а главный повар,  помня, какой лакомый кусочек имеется у него в запасе, ухмылялся умильно и лишь  кратко изрекал: «Конец делу венец», или «Это цветочки, а ягодки  впереди», – так что принцессы сгорали от любопытства, чем он их еще  попотчует. Когда же были поданы великолепные, соблазнительные фиги, у всех  присутствующих вырвалось восторженное: «Ах!»    

– Какие спелые! Какие аппетитные! – вскричал  король. – Ты прямо молодчина, главный повар, ты заслужил нашу высочайшую  милость.    

Сказав это, король, весьма бережливый в отношении подобных  лакомств, собственноручно оделил фигами присутствующих. Принцы и принцессы  получили по две штуки, придворные дамы, визири и аги по одной, остальные король  придвинул к себе и стал их уплетать с величайшим удовольствием.    

– Господи, какой у тебя странный вид, папа! –  вскричала вдруг принцесса Амарца.    

Все обратили к королю удивленные взоры; по обеим сторонам  головы у него торчали огромные уши, длинный нос свешивался до самого  подбородка; тогда присутствующие стали с изумлением и ужасом оглядывать друг  друга – у всех головы оказались, в большей или меньшей степени, украшенными тем  же странным убором.    

Легко вообразить себе смятение двора! Тотчас были разосланы  гонцы за всеми врачами города; те явились толпой, прописали пилюли и микстуры,  но уши и носы остались, какими были. Одному из принцев сделали операцию, но уши  отросли снова.    

Вся история достигла убежища, куда укрылся Мук; он понял,  что настала пора действовать. На вырученные от продажи фиг деньги он заранее  запасся одеждой, в которой мог выдать себя за ученого; длинная борода из козьей  шерсти дополняла маскарад. Захватив мешочек с фигами, он направился во дворец,  назвался чужеземным лекарем и предложил свою помощь. Вначале к нему отнеслись  весьма недоверчиво, но когда Маленький Мук накормил фигой одного из принцев и  тем возвратил его ушам и носу прежние размеры, все наперебой устремились за  исцелением к чужеземному лекарю. Но король молча взял его за руку и повел к  себе в опочивальню; там он отпер дверцу, ведущую в сокровищницу, и кивком  позвал Мука.